Тяжкое золото

ТЯЖКОЕ ЗОЛОТО
Исторический приключенческий роман

Неоднократно переиздан в Новосибирске и Москве

ТЕРМИНЫ, встречающиеся по тексту:

Штольня — горизонтальная или наклонная подземная выработка с выходом на поверхность для обслуживания и эксплуатации подземных горных работ.
Забой — поверхность (пространство) ограничивающая горную выработку и перемещающаяся (продвигающаяся) в результате подземных горных работ.
Крепь — конструкции укрепляющие свод и стены подземных горных выработок от обрушения и сдавливания.
Копёр — конструкция, устанавливаемая непосредственно над шахтой для размещения на нём подъёмных устройств (машин, лебёдок, скипов, клетей) для подъёма и опускания в горные выработки людей, материалов и породы.
Терриконик — конусообразный отвал горных пород, образовавшийся в результате подземных горных работ и размещённый на поверхности земли.
Шурф — выемка в земле, из которой берутся пробы грунта на предмет исследования о наличии в нём полезных ископаемых (минералов).
Бутара — лоток, на днище которого установлены решётки, улавливающие оседающее золото при промывке проточной водой золотосодержащей породы с использованием скребков и лопат для размыва породы вручную.
Скребок — инструмент похожий на мотыгу для обработки почвы, но конструктивно, более усиленный.
Лоток — изделие, выдолбленное из дерева в виде овального таза, но с более пологими краями  двух противоположных сторон, используемое для доводки золотосодержащих концентратов (пород) в извлечении вручную россыпного золота.
Золотоносные россыпи — месторождения золотосодержащих песков в недрах земли, залегающие на разных глубинах горных пород, в долинах речек и ключей.
Плывун — насыщенная водой горная порода, способная течь под действием собственной массы, создаёт трудности и опасна при проходке горных выработок. 
Стланиковый орех — кедровый стланик, хвойный кустарник с расширенной до пяти-семи метров кроной. Содержимое многочисленных шишек напоминает кедровый орех, но меньших размеров.
Жох — Хитрый, ловкий, изворотливый человек.
Меры веса золота: 1 золотник = 4,266 гр., 1 фунт = 409 гр. = 95,874 золотников, 1 пуд = 16,38 кг.

                ПРЕДИСЛОВИЕ

Сибирь! Какое светлое и ёмкое слово. Как же обширна её территория, хранящая в себе несметные таёжные богатства. А ведь так исторически произошло, именно первым кто предпринял поход сюда в ХVI веке был предводитель казачьего войска Ермак. 440 лет назад Ермак Тимофеевич положил начало освоения Российским государством сурового края, ликвидации ханства Кучума, освободив народы Севера от его господства. Русские люди пришли в Западную Сибирь и всё дальше продвигались на Восток, основывая остроги. Шли далее и поэтапно осваивали сибирские территории, возникали крупные и малые населённые пункты у берегов больших и малых рек.
Отправлялись в походы всё новые и новые партии казаков для изучения сибирских просторов. К новым и богатым землям активно потянулись купцы, промышленники и коммерсанты. Долгое время основным и прибыльным ремеслом в Сибири являлся лишь промысел пушнины, диких зверей, рыбы и лесных даров.
Прошли годы и люди наткнулись на куда более привлекательное богатство, спрятанное в недрах земли – золото! Узнав о золотоносных речках в бассейне далёкой таёжной реки Лены, сюда устремились деловые люди. Изначально найденные участки были с низким содержанием золота. Однако необыкновенная и удачная находка драгоценного металла всё же произошла, когда поисковики летом 1846 года наткнулись на мелкозалегающее богатое месторождение на речке Хомолхо. На ней и возникли первые прииски Спасский и Вознесенский. Каков же был восторг золотоискателей! Те, кто уже познал азы его залегания, поняли: здесь золота много! Это и стало началом активизации поисков и добычи благородного металла в Ленском золотоносном районе, куда потянулись не только разные купцы и деловые люди, но и пройдохи.
Одна из легенд, как появились здесь первооткрыватели, есть таковая: какой-то эвенк оказался на иркутской ярмарке и показал попавшемуся ему купцу жёлтый с тусклым блеском необычный и тяжёлый камешек. Хотел поменять его на товар. Знающий человек, увидев в этом «камушке» золотой самородок, спросил эвенка: «Откуда это у тебя?». Эвенк ответил, мол, он из дальних мест и кочует на оленях с сородичами по сибирским речкам и на одной из них он его и поднял. «А ты можешь показать мне эту речку? – спросил купец. – Я хорошо тебе заплачу». Эвенк не раздумывая согласился. Так это было или иначе, доподлинно неизвестно. 
Фортуна шла рядом и сопутствовала первооткрывателям – всё новые и новые золотосодержащие участки на горных речках встречались им, даруя щедрые клады.
Интенсивная разведка месторождений превратилась в настоящую «золотую лихорадку» – каждый жаждал как можно больше найти золотых россыпей и застолбить их за собой. В расчёт шли наиболее богатые площади, с наименьшим залеганием от поверхности, более доступные к их лёгкой разработке. 
Соответственно для этого требовалось много рабочих рук. И ими были не только те, кому стало известно о золотых приисках на Лене из Иркутской губернии и близлежащих поселений. Появились наёмные рабочие и из дальних российских мест. Доверенные лица хозяев приисков разъезжали по губерниям России, рассказывали о благой жизни на промыслах, агитировали и вербовали народ, и люди, воодушевлённые навеянными рассказами глашатаев устремлялись на заработки.
Где добывали золото, процветал и разбой. Бандиты из числа разной масти заключённых и уголовников совершали вооружённые налёты не только на старателей-одиночек, но и на отдельные бригады старателей и небольшие участки золотопромышленников, подлавливали на пути рабочих, шедших сдать металл в золотоскуп или продвигавшихся с заработками после увольнения. Стремление завладеть чужим золотом и деньгами, не останавливало их ни перед чем: убийство людей и захват золота это являлось их обыденным ремеслом.
С течением времени было организовано «Ленское товарищество» («Лензото»), правление которого располагалось в Петербурге. «Лензото» с годами поглотило все прииски и стало монополистом на промыслах. Вскоре стал привлекаться и иностранный капитал.
Надо заметить, в официальных сведениях не учтено то золото, что было похищено, награблено и тайно вывезено из района, а так же намытого, но безвозвратно исчезнувшего по всевозможным причинам. Например, люди в те времена прятали золото где угодно, лишь бы скрыть его от посторонних глаз, сохранить на «чёрный день». Однако, по причине смерти или несчастных случаев с их гибелью, а иногда и забывчивостью, места тайников с золотом, зачастую сделанных ими в погребах и сараях, или ещё где-то, становились неведомыми для кого-либо. Такие тайники иногда случайно обнаруживались людьми в последующие годы. А сколько ещё осталось тайников с золотом безымянными, не найденными? Вряд ли кто-либо узнает о них и это останется загадкой.
В «Тяжком золоте» описаны события реальные, происходившие в дореволюционный период на Ленских приисках и охватывают лишь 1911 –  1912 годы. Но даже такой описанный автором короткий промежуток эпохи в художественном изложении позволяет читателю познать ту жизнь, которая окружала людей в те времена – тяжкой и нищенской. 
«…Даже не обладая  богатой фантазией, легко представить, что при таких условиях в жизни рабочих должны  были разыгрываться разные драмы…» – писал в 1890 г. академик В. А. Обручев.
Последней каплей терпения явился факт выдачи рабочим недоброкачественного мяса, в котором обнаружили конский половой орган. Удивление рабочих переросло в возмущения, перешедшее в гнев и в решение прекратить работы. Все прииски выступили с забастовочными требованиями за улучшение условий труда, быта и заработной платы. После ареста в ночь с 3 на 4 апреля (по старому стилю) 1912 года горняков, из числа избранных для предъявления руководству выстраданных требований, рабочие приисков 4 апреля решили идти на прииск Надеждинский в управление промыслами.
Толпа нарастала и достигла колонны численностью около 2500 человек. Безоружные, измученные голодом, с отчаянием и безысходностью шли и несли заявления о прошении освободить выборных и просить прокурора положить конец беспределу со стороны управляющих приисков и властей промыслов.
Людская колонна приблизилась, и солдаты по команде своих командиров открыли огонь по толпе. Выстрелы производились непрерывными залпами, отчего десятками, а затем и сотнями люди падали замертво и раненными. Итог расстрела безоружных рабочих весьма печальный: убито – 270 человек, ранено – 250.
Эхо Ленского расстрела волной пронеслось по всей России, и в конце апреля 1912 года царь Николай II направил сенатора С. С. Манухина для расследования причин забастовки и факта расстрела Ленских рабочих. За полтора месяца работы комиссия собрала весьма обширный материал о хозяйственной и финансовой деятельности «Лензото», о характере организации горных работ, условиях быта, труда и оплаты наёмных кадров. Было опрошено множество людей, являвшихся непосредственными свидетелями произошедшей трагедии.
Инициаторы зверской расправы пытались скрыть и обвинить рабочих якобы в вооружённом бунте, однако, по представленному Манухиным постановлению на «авторов» расстрела было возбуждено уголовное дело, а руководство «Лензото» отстранено от своих должностей. В 1920 году прииски были национализированы и прошли реорганизационные преобразования.
В декабре 1921 года организовано золотодобывающее предприятие «Лензолото», ставшее градообразующим предприятием района. Начал расти и благоустраиваться город Бодайбо, развиваться приисковые посёлки, организовываться крупные артели старателей на собственном хозрасчёте.
У речки Нижний Аканак в посёлке Апрельский (бывший прииск Надеждинский) воздвигнут из гранита памятник жертвам Ленской трагедии, в месте захоронения жертв расстрела установлен мемориал. Каждый год 17 апреля (по новому стилю) сюда приходят и приезжают люди, возлагают цветы и пихтовые гирлянды, вспоминают печальные события, и тяжкое бремя рабочих дореволюционного времени.

                Часть I
                ПРЕЗРЕННЫЙ МЕТАЛЛ
               
Группа всадников спешно продвигалась по наезженной конными повозками дороге. Ехали с осторожностью, иногда останавливались, к чему-то прислушивались. Напряжённо оглядывались то назад, то всматривались на путь, лежавший пред ними, готовые при внезапном появлении приближавшегося звука случайной подводы свернуть с дороги и скрыться от чужих глаз в густых зарослях леса. Однако, за всё время движения до Аунакитского перевала только раз пришлось им уединиться в чащобе от доносившихся скрипа колёс и окриков извозчиков, понукавших лошадей.
Ночь стояла тихая и безветренная. Не было слышно ни единого звука, даже ночные птахи молчали, то ли насторожились чего, то ли устали от своего неуёмного пения. Дорога плохо просматривалась и в потёмках путники вглядывались в неё с напряжением.
Кони же уверенно чувствовали дорогу, иной раз от усталости негромко фыркали, порой мотали головами, шли, с повиновением неся нелёгкую ношу.
— Скоро Гераськино, — сказал передний всадник и обернулся к ехавшим позади верховым. — Там и пришвартуемся малость.
— Фома, ты базарил, на Гераськино озеро горное есть, — промолвил один из седоков, на вид лет сорок.
— Говорил, — поправив шляпу на голове, отозвался Фома.
— Ну и славно, мордахи от пыли помоем, а можа и искупнёмся.
— И не только озеро, и банька сказывали, имеется. Так что, Рябой, и морды сполоснём и по телу веничком пройдёмся.
Озеро Гераськино высокогорное, оно глубоководное и расположено на границе водоразделов, откуда берут своё начало речки: Бодайбо — по одну сторону, что в народе больше называют Бодайбинка, и Аунакит — по другую. От озера хорошо видна высоченная гора Аунакитская, голая вершина которой выглядит сурово и завораживающе. Ежегодно её северный склон долго не освобождается от снега, поскольку не поддаётся не то что весенним, но и летним лучам солнца, касающегося лишь незадолго до заката, когда кидает на него уже ослабевающее тепло.
Зимовье на Гераськино представляло собой небольшие четыре сруба из ошкуренных стволов лиственницы, перекрытые накатом из такого же листвяка и корой бересты. Одно из них, чуть поменьше, приспособлено под баню. В избушках имеются небольшие печурки, зимой согревающие своим теплом всякого, кто накоротке или длительно проживал в этих нехитрых избёнках. Утеплены зимовья старательно мхом со всех сторон. Мох был виден меж брёвен стен, на перекрытии и особо в основании. Небольшие застеклённые оконца мало давали света внутри, но зато не позволяли выходить уютному теплу из помещения. Входные двери сколочены из тёсаных досок и были невысокими, но достаточными, чтобы пригнувшись можно было без труда войти внутрь. И если в какой-либо избушке никто не проживал, двери не закрывались на замок, а прикрывались на щеколду, в которую вставлялись небольшие продолговатые деревянные клинышки. Это на случай, чтоб дверь не могла самопроизвольно открыться, и было видно — в зимовье никого нет. И только дверь бани подпиралась палкой, больше похожей на толстую клюку. 
Содержатель зимовья Климент — мужичок преклонного возраста, внешне смахивающий на деда-добрячка. Невысокого роста, сухощавый, с седоватой бородкой, одетый в повидавшие виды простецкую рубаху, шаровары и резиновые сапоги, топором рубил сухие сучья и складывал их у ближней к озеру избушки, которая и служила баней.
В зимовье останавливались иногда проезжие путники на ночлег, отдыхали, а затем вновь продолжали свой путь. В основном таковые гости из числа Ленских промысловиков, доставлявших или сопровождавших между приисками разные грузы, нередко бывали урядники и исправники по служебным делам. Кто наведывался сюда, часто позволяли отдых непременно с банькой и употреблением спирта или самогона. В таких случаях распаренные и захмелевшие постояльцы добрели, и рюмка одна-другая перепадала и содержателю зимовья.
Бывало, и не редко, через Гераськино проезжали и кое-какие чиновники из «Лензото» (крупная компания золотопромышленников), направлявшиеся для проверки горных работ на приисках, располагавшихся на речках Вача, Ныгри, Хомолхо и ключах, что впадали в эти речушки.
Климент собрался нагнуться и взять тонкую валежину, как заметил приближавшуюся группу всадников. Отложил топор и присел на широкую чурку, используемую для рубки дров, смахнул рукой со лба пот и стал разглядывать незнакомцев.
«Ну, только спровадил одних в одну сторону, а тут в обратный путь кого-то нелёгкая чрез перевал несёт. Что ж за архаровцы таки?..» — подумал Климент.
Группа ездовых подъехала, и Климент привстал с чурки, с любопытством изучая прибывших людей. Всадники остановились, осмотрелись вокруг и спешились. Поправили вещевые мешки на лошадях, которых тут же привязали к поперечной жердине, державшейся на невысоких столбах и служившей обыкновенным стойлом. По виду стойло подюжело не один десяток лет — выцветавшие жерди и столбы были сухими и гладкими, с продольными рассохнувшимися бороздками, навес же выглядел ветхим.
— Здорово, дед! — сиплым и уставшим голосом поприветствовал один из всадников, которого Рябой называл Фомой.
— Здорово будем, — непринуждённо ответил Климент.
— Как звать-то?
— Кто знает, величают Климентом, — отозвался дед, продолжая разглядывать прибывших путников.
— Отгостить пустишь, али нет?
— Отчего не пустить-то добрых людей, располагайтесь. Только тесновато всем будет. Вас я, смотрю: семеро наездников да тут двое постояльцев остановились, отдыхают в крайней избушке. Но поместимся, не зимовать же собрались здесь, поди.
— То, что не зимовать, это факт. А кто из постояльцев-то будет? — насторожился Фома, незаметно стреляя глазами по сторонам — старался уловить, нет ли чего подозрительного.
— Да, двое старателей. Гутарили, вроде как сами по себе келейно недалече от прииска Ивановского копошились, а теперь продвигаются крадучись к приискам бодайбинским, знать в золотоскуп, я так разумею.
— В золотоскуп, говоришь? — переспросил Фома.
— Вроде как так, — подтвердил Климент.
Рябой и Фома переглянулись, без слов поняв друг друга, оживились, будто  и усталость куда пропала. «Вона как! Раз в скупку, значит, им есть туда что нести! Это надо обмозговать с Упырём», — соображал Рябой в предвкушении предстоящего ограбления старателей. Но больше его мысли стали донимать не о том, каким образом это произойдёт, а сколько же золота в котомках этих копателей…

Но давайте здесь перенесёмся в чуть ранее время, дабы рассказать читателю, откуда эти герои и что же происходило с ними до этого дня.
Тот, кого Фома назвал  Рябым — бывший заключённый Матвей Петрович Брагин, отсидевший сроки за разные дела и получивший в тюрьме кличку «Рябой», хотя с рождения лицом был без веснушек и без следов перенесённой оспы, а по комплекции выглядел крепышом. Работать на прииск Мариинский он устроился одновременно со своим другом Фомой, а точнее Фомой Карповичем Рябовым, закоренелым преступником, отсидевшим без малого два десятка лет в тюрьмах. 
Фома Рябов имел среди уголовников кличку «Упырь». Рослый и широкоплечий, слыл человеком весьма крутого характера, вспыльчивым и непримиримым к людям, перечившим ему, был человеком хитрым и изворотливым. Отбыв долгие годы в тюремной среде, он впитал в себя злобу, ставшую неотъемлемой частью его натуры, с чёрствой душой, не ведавший состраданий к кому бы то ни было. 
Рябов и Брагин земляки, а тюремные отсидки их ещё более сблизили. Прослышав о приисках, что в урочищах у далёкой сибирской реки Лены (в то время во многих губерниях шла вербовка рабочих на здешние золотые промыслы), решили поехать сюда в надежде подзаработать или поживиться.
Плыли друзья до города Бодайбо на барже сначала по Лене, а потом по реке Витиму. А далее их путь лежал до главного промыслового управления, располагавшегося на прииске Надеждинском. Редко называли друг друга по имени, а всё больше обходились привычными для них арестантскими кличками. К тому ж в речах нет-нет да иногда слышался меж ними специфичный тюремный говорок, а это простых людей настораживало. Видя в них бывших уголовников, они сторонились их, побаивались. «От греха подальше от этих нехристей», — думалось многим.
Удивились оба, увидев в такой глухомани поезд. Если прицепные вагоны для перевозки пассажиров были обшиты строганым деревом, схожие, что приходилось видеть на большой земле, то паровоз вызвал у них истинное изумление. Эта железная махина на колёсах грохотала мощью, шипела паром, пронзительно свистела, если подавала сигнал. Приметной особенностью на паровозе являлись крупные иностранные буквы, читаемые как: «Керр Стюарт».
— Смотри-ка, а паровоз-то, наверняк, заграничный будет. Вишь, на нём буквы-то ненашенские, — изумился Брагин.
— Приходилось видеть такие буквы где-то мне, ручаюсь, это немецкие или английские, знамо, машина явно заграничная, — поддакнул Рябов. — Это ж надо в тайгу глухую притащить этакое, — поднял указательный палец вверх, давая понять значимость увиденного чуда.
Сели Рябов и Брагин на поезд и покатил он их в обжитую людьми таёжную глухомань, глядели непрестанно чрез окна вагонные, дивились красоте проплывающих гольцов и речушек, разглядывали застройки приисков Николаевского, Андреевского, Прокопьевского и многих других, копры шахтовые и терриконики, видневшиеся в долине Бодайбинки. Так и ехали друзья с нескрываемым интересом, пока поезд шёл до прииска Надеждинского.
Встретили их приветливо, рассказали, что на золотых приисках работают люди, чуть ли ни с нескольких десятков губерний, есть школы, больницы, мол, заработки хорошие и будут зависеть от их выработки и усердия, жильём обеспечат, оденут, накормят, лишь бы работали во благо «Лензото». 
Тут же узнали — заправляет всеми золотопромышленными промыслами некий главный управляющий Белозёров Иннокентий Николаевич, что это добрейшей души человек и всегда заботится о благе наёмных подопечных. А подопечных в «Лензото», точнее рабочих, насчитывалось к тому времени около восьми тысяч человек. И все они, не покладая рук, трудятся и получают неплохие деньги, имеют хорошие заработки. Так обрисовал соблазнительную перспективу служащий, заполнявший на людей положенные формуляры.
Услышанная радужная картина пришлась по душе и Рябову, и Брагину, а посему, не вдаваясь в дальнейшие расспросы сразу дали согласие на своё оформление.
Некий начальник со странной фамилией Теппан распорядился направить их на прииск Мариинский. Оба приметили: властный и строгий — все указания Теппана исполнялись здесь беспрекословно. Служащий главной промысловой конторы со смешной фамилией Цыбулька взял у обоих паспорта, выписал потребные данные и, не вернув документы, положил их в свой стол.
— А паспорта? — поинтересовался Рябов.
— Они вам не понадобятся, а у нас целее будут, возвращаем, когда люди увольняются, — как бы нараспев и, улыбаясь, ответил чиновник.
— Как? Это ж наши личные документы! — с удивлением возмутились оба.
— Что вы так встрепенулись, чего пугаетесь? Вас, наёмных, тут знаете сколько, ого! А посему номера вам присвоим, а паспорта по всем рабочим мы уж аккуратно храним здесь, — Цыбулька указал рукой в сторону большого шкафа.
— Это же какой такой знак номерной? Мы ж не арестанты сосланные, — удивился Рябов, заёрзал на стуле, не зная, как поступить в таком деле.
— Успокойтесь, номера — это чтоб проще учёт вести, кто есть кто. Короче, с сегодняшнего дня вы оформлены, сейчас распорядимся, и вас доставят до места. Поедете лошадьми на телегах до Весеннего в сопровождении исправника Овчинина. Как прибудете, получите всё необходимое и приступите к работе. Всё у вас будет хо-ро-шо, — успокоил Цыбулька, сделав ударение на каждое «о» в слове хорошо, после чего деловито захлопнул свою конторскую книгу. — Идите во двор, вас там уже ждут.
Исправник на улице проверил весь прибывший народ по списку, и Рябов с Брагиным в составе вольнонаёмных людей, отправились в путь. 
Пока телеги катили колёса по грунтовой дороге до прииска Весеннего, наши герои разглядывали встречающиеся на пути не особо привлекательные посёлки приисков Феодосиевского, Тихонова, Каменистого. На кратковременных остановках больше связанных с тем, чтобы справить нужду, Овчинин не позволял никому отходить далеко от обоза и подолгу стоять без дела, предупреждал: если опоздают к назначенному времени, то это станется нарушением, которое не очень-то понравится начальству.
— Это ещё вам подвезло, подводами добираетесь. Обычно вновь наёмные своим ходом с манатками до мест назначения шагают. А тут, значит, с вас за это в счёт будущего заработка и высчитают, это уж непременно, — высказался на одной из остановок Овчинин.
«Ну и чёрт с ними, пущай исчисляют, деньги-то вроде как толковые обещают, так и за доставку откинуть не жалко», — подумалось тогда Рябову. Предвкушение хорошего заработка у него было велико, оно отражалось на лице, душа же пребывала в нетерпении.
Обоз наконец-то прибыл в рабочий посёлок прииска Весенний. Высадились у конторы прииска. Исправник подал команду рассаживаться на другие подводы, уже поджидавшие свежую рабочую силу.
Подводы тронулись. Ехали долго, но лошади смиренно тащили телеги и, похоже, не обращали внимания на удары кнутов, иногда прилетавшие на крутые бока от кучеров. Если  вначале мужик управлявший лошадью был словоохотливым, то поменявшийся на Весеннем возчик попался нашим героям угрюмый. Всю дорогу молчал, иногда недовольно бурчал себе под нос и в бороду, не отвечал на вопросы попутчиков, и сам ничего не спрашивал. Завербованные же люди, трясясь в дороге на телеге, иной раз меж собой перекидывались словами, вели беседу.
Доехали до прииска Мариинского.
По прибытии, поселили Рябова и Брагина в большой и ветхой казарме, где проживало немалое число людей.
Приисков в «Лензото» было много. Самые крупные по масштабам добычи и численности рабочих располагались в долине Бодайбинки. Обширные работы велись и в долинах речек Ныгри, Хомолхо и Ваче. Имелись прииски и в более дальней тайге с иными речками и ключами.
Прииск Мариинский же считался небольшим. В посёлке несколько построек: жилой дом для горного надзора, конторка прииска, конный двор, два небольших склада, кузня, лавка, торговавшая продуктами и спиртом, кухня с ледником для хранения мяса и рыбы, и две казармы, многими именуемые бараками, для проживания рабочих. Жили в них люди вперемежку: и холостые и женатые, средь взрослых ютились и ребятишки.
Перешагнув порог казармы, Рябов и Брагин тут же вдохнули смрад вони, сырости и устоявшегося пота. Грязь была всюду: на прогнивших полах и серых стенах. Закоптелый потолок подпирали несколько стоек из не толстой лиственницы. На деревянных нарах лежали матрацы и одеяла от времени потерявшие свой приличный вид. Подушки, больше похожие на кульки набитые тряпками, перештопаны по нескольку раз. Огромная печь стояла посередь казармы, вокруг которой устроены осиновые жерди для сушки робы и обуви, дополнительно для развешивания одежды вдоль стен наколочены в два ряда гвозди. На печи стояло множество кастрюль и чайников, в них рабочие кипятили воду, подогревали чай, варили еду. 
Не ожидали друзья увидеть убогое горняцкое бытие, а посему весьма разуверились.
— Вот это клоповник! Чую, попали мы с тобой, Рябой, в глубокую задницу… — Рябов почесал затылок, окидывая взглядом пристанище.
— Ни фига себе! Это и есть хвалёное жильё?
— Выходит так, другой хаты я не зырю, — продолжал удивляться Рябов, осматривая приисковое жилище.
— Ничем не лучше тюряги, — подавленно заключил Брагин.
Вот и состоялось первое знакомство с прииском. А дальше познали и всю «сладость» жизни Ленских горняков. И не только познали, но и за короткое время нахлебались ею вдоволь, «по самые ноздри» — так оценивали они тяжесть своего бытия.
Казармы таковыми были на всех приисках и представляли собой примитивные бараки, в них и коротали своё жалкое существование рабочие промыслов. Не особо-то постройки годились для проживания в летнее время, не говоря уж о зиме. От постоянных стирок белья полы в казарме намокали, обрастали плесенью, всюду витал запах гнили. К тому же вынужденная сушка мокрой одежды и обуви проживавших людей добавляли влажность и стойкий запах пота.
С первых дней пребывания Рябов и Брагин на себе ощутили, что Белозёров, о котором наговорили им «добрейшей души человек», на самом деле на рабочих не особо внимания обращал. Белозёрову не хотелось тратить деньги на обустройство и благополучие тех, кто горбатился на приисках, поскольку интересовала его лишь экономия средств и прибыль.
В каждой казарме на прииске Мариинском проживало по сорок пять-пятьдесят рабочих. Конечно, состояние быта уж больно сильно тревожило нутро, но ещё больше душу угнетала мизерная зарплата и поистине каторжный труд, с чем столкнулись два бывших арестанта, успевшие по жизни на себе изведать тягостное бремя за колючей проволокой. И вот теперь, сопоставив жизнь с тюремными условиями, им виделась среда приисковая что неволя. 
Узнали друзья: зимой приискатели работают по двенадцать часов, с весны ж до глубокой осени — по четырнадцать. Тяжкий труд, да так длительно, мог выдержать только выносливый мерин.
Рябов и Брагин убедились: да, обеспечивали, как и обещали, продовольствием и одеждой, обувью, табаком, предметами первой необходимости и даже спиртным, за что управа не забывала высчитывать с заработка. Но столкнулись и с казённым питанием, от которого иной раз нос воротили, есть не хотелось. Скудные, а больше не особо приятные на вид и запах продукты, выдаваемые по карточкам в лавке, часто бывали некачественными, а порой испорченные и непригодные к употреблению, а это вызывало у рабочих на прииске всеобщее и справедливое недовольство. 
Высказал днями Рябов свои рассуждения одному труженику — Серафиму Клинову, совместно проживавшему в одной казарме и работавшему бок о бок на одном участке. Намётанный глаз Рябова усёк сразу, что Клинов здесь не по своей воле. И не ошибся. Серафим по возрасту старше Рябова и, как оказалось, из числа приписанных. А сослали его с Тамбовщины в Сибирь за уворованного у помещика бычка, которого забил и решил втихую расторговать в соседних сёлах. Да только «тихо» не получилось. Либо кто донёс, либо помещик у кого сам дознался, проведал, и обрушилась беда на Серафима. 
— Ну, проясни ты мне, Серафим, не первый год ногами землю топчешь, какого чёрта с меня сгребли за всё про всё больше сороковника рубчиков за отпаханный месяц?! Да ещё с такими харчами, от которых коленья подгибаются! — возмущался Рябов. — А получку насчитали в шестьдесят целковых! Видал, что осталось-то! Пахал, пахал, а карман не больно-то оттопырился.
— Я сам кажный месяц заработок тараню и боюсь растерять его, так что свыкайся. Шестой годок барабаню, а всё едино ничего не меняется, мать их ети! — злобно в ответ выругался Серафим, сплюнул на пол, нервно ногой растёр слюну.
— Что ж вы разгунделись,  кто просечёт, так и этого не пощупаете, — предупредительно промолвил лежавший рядом на нарах Семён Прохоров, услышав разговор меж Рябовым и Клиновым. 
Семён Прохоров на приисках почти два года, как поселенец. Осужден за крупную кражу и направлен был в Киренск на исправление. Срок вышел, но прослышал про Ленские золотые прииски и добрался сюда в надежде заработать и уехать с деньгами, да понял чуть спустя некоторое время, что попал сюда надолго и накрепко, вроде и не привязан, а не убежишь.
Рабочий люд на приисках представлен в основном и повсеместно из бывших крестьян и батраков. Приехали они с деревень и сёл из разных мест России за «золотым фартом» в надежде — золото им даст достаток встать на ноги, забыть бедность и голод. Но был небольшой контингент и из числа политических ссыльных, а также и бывших уголовников. К последним приискателям и относились, как уже знает читатель, наши герои.
Прохоров познакомился с Клиновым в первые же дни. Благодаря общему прошлому, быстро сблизились, доверительно относились друг к другу. Обособленно общались, не допускали к себе чужие уши.
Рябов с первых дней присмотрелся и к Прохорову — топчаны рядом стояли, так он пред ним постоянно и маячил, а говорок Семёна шептал сам за себя — этот человек имел срок.   
— За что сидел-то? — как-то на улице спросил Рябов Прохорова.
— Откуда донос? — на вопрос удивился Семён, вскинул глаза, ждал ответа.
— Да уж сам зрю.
— Ты что, тоже в казематах бывал?
— Давай эту тему давить не будем. Ты мне лучше шепни: давно здесь  пашешь?
— Ещё месяц, и два года как будет.
— И что, не уж ли нравится эта параша?
— А она здесь никому не нравится. Документов нет, грош нет, а если что и есть, так на себя их и сжигаешь, чтоб выжить, сиганёшь без документов, значит соскок, и во всех делах бесправный. Мы тут с Клином как-то было, в бега собрались да мозгами раскидали: бежать-то некуда — кругом тайга глухая.
— А что за Клин?
— Да это я так Серафима зову.
— А народец-то смотрю, как волы в ярмо впёрлись, вместо того, чтобы начальников на вилы приподнять.
— Ты меня прямо как на допросе за язык тянешь, — мельком осмотревшись вокруг, с опаской ответил Прохоров.
— Да не страшись ты, понять хочу, — вспылил Рябов.
— Не молчат, бузят, то там, то здесь, да промеж себя негодуют, а больше стонут, сам уж усёк, пожалуй. А оно без толку, так что, про какие тут вилы речь. Давеча как тебе тут появиться горняки заварушку организовали, забастовку значит.
— Ну?..
— Что ну, раздавили словно клопов.
Прохоров достал кисет с махоркой, извлёк щепотку и скрутил её в клочок газеты, раскурил и глубоко вдохнул в себя едкий дым.
 — Власть тут местная уж больно строптивая, служивых с оружием полно для этого держат. Заводил, аль кто горластый  выгоняют — кому они тут нужны смуту наводить. А им куда деваться? Жрать-то надо, так они подаются в копачи-старатели, но их гоняют повсюду, как собак бешеных, а бывает и постреливают. А на освободившееся место за воротами такие же, как мы в очереди стоят. Прут и прут люди со всех губерний на прииски — вербуют шибко складно.
— Да-а, этот Белозёров видать покруче пахана тюремного будет, — недовольно бросил Рябов. Пнул лежавший подле сапога камушек, тот покатился, но вскоре остановил свой бег и замер.
— Оно не лучше Белозёрова и управляющие приисками, одного поля ягода.
— Правду гонишь, сам вижу, — согласился Рябов и, прислонившись к уху собеседника, тихо добавил: — Только не собираюсь я, Проха, под этими управляющими свой зад парить.
Непроизвольно высказанное Рябовым слово «Проха», с этого дня прилипло к Семёну Прохорову, как кличка. Стал звать его так и Брагин. При этом Семён не обращал внимания на новое прозвище, а воспринимал как сокращение своей фамилии.

Четыре часа утра. Пора вставать. Не отпускает дремота, к тому же ломит руки и поясницу. Рабочий день начинается в пять утра и нужно успеть поесть да приступить к работе вовремя. А опоздаешь, аль провинность какая другая выйдет, тут уж не обессудь — взыщут власти с заработка штрафы целковыми.
«Да доколь, твою мать, это можно терпеть?! — ещё не вставая с нар, в душе вспылил Упырь. — Нет, надо ускорять дела намеченные, иначе сгинешь ты тут Фома Карпович».
А наметил Упырь в своём уме планы дерзкие. Вкусив в первый же месяц гнилую жизнь на прииске, он понял — не по нему такое рабство, от которого крепко нутро давит. 
«Золотой фарт должен быть таким: схватить много и сразу, чтобы обеспечить дальнейшую безбедную жизнь без забот и хлопот. А здесь богатство рядом и надо только грамотно ухватить, продуманно хапнуть! Собрать костяк, прикинуть, как и что, добыть оружие, карту обширной тайги до самых окраин с её речушками и тропами. Пройти по промыслам, навести шмон, набить сколь получится золотья и смотаться с этих мест. Красиво уйти, с большим сокровищем. Тайга большая, ищи свищи, только всё обмозговать до тонкостей надобно…» — так рассуждал Фома Рябов. 
Без четверти пять вышли из казармы Рябов и Брагин. Рабочие вереницей молча и понуро шли в сторону горных работ, где их ждали кирки, лопаты, а с ними и изнурительный труд. Были и такие: шагали в конюшни запрягать лошадей в повозки. В этой людской веренице каждый шёл и думал свою думу, лишь изредка слышались мимолётные разговоры.
— Рябой, сегодня вечерком одну мыслишку промотать бы надо.
— А что за мысля-то?
— Тебе не надоело жрать баланду и пахать с утра до вечера?
— Ну, ты, Упырь, тоже спросил. Кому охота горбатиться за гроши да клопов в казарме кормить?
— Так вот, дума одна у меня уж как с полмесяца в голове бродит: золота урвать сколь сможем и сгинуть отсюда.
— Как это? — оживился Рябой. — А сможем?
— Сможем, ежели всё продумать толково.
И Упырь вкратце объяснил суть своего плана.
— Упырь, ты меня знаешь, я хоть на плаху с тобой! — горячо и с одобрением отозвался Рябой.
— Вечером подгоним Проху и Клина, вместе и обсосём, что к чему.

Большинство рабочих трудились на вскрыше пустой земли, не содержащей золота. Они кирками взрыхляли грунт и лопатами грузили его в лошадиные повозки, похожие на большие сколоченные из досок ящики. Вывозили и разгружали грунт в отвалы за пределы добычных работ. Часть рабочих копали шурфы и по мере копки лотками промывали породу. Если в лотках обнаруживались значки золота, становилось ясно — пустым породам конец. Остальное, что ниже, это и есть золотоносные пески до самого уровня скалы.
Упырь же работал не на шурфах и не на вскрыше, а на золотоносной жиле. Он размахивал киркой со злобой и не так чтоб в азарте, а от нужды тужился, и думал: сколь же здесь этого драгоценного металла лежит под ногами, если бы хоть какая доля принадлежала ему и жизнь была б иная. Кайлённый грунт Упырь грузил лопатой в ручную повозку. Рябой наполненную породой тачку катил на промывку к бутаре, здесь её и разгружал.
Через два-три часа, друзья менялись. 
Рабочие, трудившиеся у бутары, расшевеливали лопатами породу. Она обильно разжижалась водой и, превращаясь в пульпу, смывалась и уходила по длинным наклонным желобам.
С удивлением Рябов и Брагин поначалу смотрели на устроенные деревянные сплотки, служившие подводом воды из русла речки для промывки породы. Решётчатые трафареты и грубые шкуры животных, уложенные на днище бутары и желоба, задерживали оседавшее золото, а промытая и уже пустая порода с грязнущей водой скатывалась, образуя навал из камней, песка и гальки. Навал накапливался, создавал помеху в работе, и его нужно было периодически убирать. Такой работой тоже приходилось заниматься Рябову и Брагину, меж рыхлением, погрузкой и откаткой породы.
После смены трафареты в бутарах и желобах вскрывались, обогащённый песок доводился до концентратов, а тут уж с помощью выдолбленных из дерева лотков, домывали и отделяли россыпное золото. «Вот оно, золото!» — восхищались рабочие, но и отчаивались: «Ведь копейки выплатят кровопийцы, за пот пролитый…»
Бутар на россыпях прииска насчитывалось около десятка и у каждой горняки горбатились натружено, не разгибаясь, перелопачивая золотоносную породу, убирая промытые пески и камни.
Труд физически тяжёлый, по сути рабский, изо дня в день, изнурительный. Добывая золото, они взамен получали жалкое существование и бесправие, хозяева же промыслов приобретали огромные прибыли. 
За всем горным процессом, и особо при съёмке и доводке золота, наблюдали караульщики от надзора. И не дай Бог, если кого замечали в послаблении усилий или схалтурить, тогда делали для себя пометки, кои служили непременному взысканию штрафов, а если кого примечали укравшим самородок, так тому хоть ложись и помирай.
О нарушениях на производстве, даже незначительных, контролёры незамедлительно сообщали начальству, а тут уж управляющий прииском жёстко реагировал на сигналы, дабы соблюсти всеобщую дисциплину и послушание рабочих.
Если у кого и получалось схоронить найденное золото, тот рисковал всем. Но умудрялись иные рабочие скрытно, сторонясь чужого глаза, сдавать благородный металл в золотоскуп, а полученные деньги уже становились их достоянием. Хоть и догадывались кто из надзора, что с участка тайно поднято и сдано не в приисковую кассу, однако, не пойман — не вор.
Обедали горняки в одно время. Рабочие, кто в одиночку, кто кучкой уединялись, ели больше молчком и всухомятку, погрузившись в свои тягостные мысли.
— Жратва-то уж в глотку не лезет, — сквозь зубы процедил Рябой. — Сколь ни толкай в нутро, а всё одно руки трясутся.
— Не трави душу, не о том думать надо, — упрекнул Упырь Рябого.

В этот день ничем не отличавшийся от обычных будней, работы закончились в двадцать два часа. Уставшие и измождённые рабочие покидали россыпи. Шли в казармы, чтобы снять с себя намокшую от воды и пота робу, и только размышляли, как бы быстрее завалиться на топчан, дать расслабление спине, проглотить что-нибудь из еды. Семейные же люди ещё и с заботой — чем накормить и детей.
Упырь и Рябой развешали одежду, поставили сапоги на просушку и позвали к себе Прохорова и Клинова.
— Ну, чего там? Только вытянул ноги, а вы тут с каким-то собранием, — недовольно буркнул Прохоров и повернулся на другой бок.
— Ты, Проха, не гундось, ежели так пахать дальше будешь, раньше времени и взаправду вытянешься. Дело есть, перетереть бы надо.
Прохоров привстал.
— Что за дело-то?
— Выйдем наружу, там и базарить будем.
Все четверо вышли из казармы и уединились поодаль от лишних ушей и взглядов. Со стороны же любой человек видел — просто сидят рабочие, курят и судачат о жизни.
Любил Упырь в беседах с кем-либо вставлять приятные на слух выражения: «барин», «бояре», «господа», вроде как сравнять себя и друзей с таковыми, и в то же время показать свою значимость пред горняцким людом.
   — Так вот, господа промышленники, тема шибко уж щепетильная имеется, сейчас растолкую, так что загодя предупреждаю: язык за зубами держите, прежде чем рот разевать пред кем-либо… — начал Упырь.
— Да что за тема-то? Не томи, — перебил Упыря Проха.
— Ты нетерпёж свой запихай куда следует и слушай, — чуть возвысив голос, оборвал Упырь. — Мы с Рябым здесь уже два месяца в одной параше кувыркаемся. Вы же годами свои задницы трёте. Так вот, если надоела житуха такая, то есть предлога заманчивая: грабануть золота и покинуть эту землю благодатную. Не собираемся мы тут с Рябым долго засиживаться, с нас хватит ноздри драть. Ну как, вы с нами, али нет?
От такого внезапного предложения Проха и Клин примолкли, соображали: «Как это грабануть и покинуть промыслы, если они, отработавшие здесь на приисках уже не один год, не понаслышке, а воочию видели, что случалось с теми, кто супротив воли властей местных шёл. Таковых кого увольняли без расчёта, кого на каторгу определяли, а те уж известное дело — задарма спины гнули. Да и дело с ограблением — это тебе не малой самородок с россыпи тайком украсть. А уж уйти с приисков с награбленным золотом незаметно, куда выдумка непосильная».
— Неподъёмное уж больно дельце ты подгоняешь, этак можно и башку свернуть, — нарушил короткое молчание Клин. — Тут ведь как, если и грабанёшь сколь золота, ноги не унесёшь, а унесём, так тайга остановит. Куда бежать-то? Глухомань кругом непреодолимая, ближайшее жильё за сотни, а то и тысячи вёрст. Медвежий край, чего хотите?
— Для этого и собрались мозги напрячь, чтоб всё складно вышло. Мы тут с Рябым чуток покумекали, намётки накидали. Будем действовать с размаху, лошадей умыкнём с сёдлами, оружие добудем, оно ведь не только для грабежа понадобится, а и в тайге поможет от зверя какого свирепого отбиться.
— Ну, взяли мы золото, на коней уселись и куда ж мы из этой западни денемся? Сразу ехать и жандармерии сдаваться? — криво ухмыльнувшись, возразил Клин.
— Ты не заводись, Клин, а раскинь мозгами. В тюряге оказаться никому не хочется, а посему очень уж нужна карта приисков здешних и дальних, чтоб на ней и речки и ключики все были указаны, дороги и тропы таёжные. И пойдём мы, братва, не теми путями, что властям ведомы, а погоним всё иначе. Один местный абориген поведал мне: есть какие-то тропы через другой водораздел и выводят они на реку Лену совсем в другой местности, весьма далёкой от приисков наших. Но на саму Лену он не советовал идти — там кордоны могут быть и тогда амба. А идти следует, как сольются речки Чара с Олёкмой, так вдоль Олёкмы и вверх по ней, а там уж чрез перевал и, вроде как, город Чита будет. Чего вам дальше травить, само понятно — на большой земле другой простор, найди нас родимых.
— До этого простора уж больно шагать долго, кругом урман дикий, — засомневался Клин.
— Да, не близко, но зато надёжно, куда нам спешить-то, и отзимовать в пути придётся, тайга богата — рыба, зверь есть, так что с голодухи пухнуть не придётся.
— А где ж возьмём карту этакую? — спросил Проха.
После недолгого раздумья Клин вдруг встрепенулся:
— Есть тут один бывший армейский дезертир, уж мужичок необычный. Скрипит сам по себе на уме и не больно-то с кем чирикает. Так вот, как я приметил, он знаком с чинушей из приисковой конторы, что к бумагам всяким приставленный, на деньги шибко охочий, так что попытать можно.
— И что за фрукт такой? — спросил Упырь.
— Роман Пестриков, чаще Ромой зовут. Он и на счёт оружия можа что знает: где, что и как лежит. Его б подвязать, была бы польза.
— А он не пуганётся?
— Если к себе подпустим и про лёгкое золотишко расскажем, осмелеет, к тому ж сами чуете: нам без него не обойтись, коль он с конторской крысой близок. А то, что согласится или нет, так кто знает, можа ему эта местная барматуха тоже опостылела.
— Ладно, покажешь этого Рому, я сам с ним посудачу, — сказал Упырь
— Если примкнёт этот дезертир, нас будет пятеро, маловата команда. Человечков бы ещё три-четыре, — встрял в разговор Рябой.
— На кой нам надобны лишние рты, они не в тему. Делить всё, что поимеем, как-то неуютно получается, да и оружия и коней на большую кодлу сложнее добыть будет, — возразил Упырь. — К тому ж малым отрядом нам проще по тайге пробираться.
— Так это, если что, кони-то и на соседнем прииске Талом имеются, — не отступал  Рябой, надеясь, что Упырь согласится с его предложением увеличить группу единомышленников. «Всё ж смелее действовать можно будет, когда людей больше, да и в случае чего шансы увеличиваются сохранить свою «шкуру», всякое бывает…» — оценивал он.
— Мы что, по двое на одной кобыле до Талого помчимся? Всё, закончили, если какая мысля дельная придёт, смотайте мне.

На следующий день, когда рабочие возвращались с горных участков в казармы, Клин издали показал Упырю Пестрикова, ничем не отличавшегося от остальных рабочих, он шёл устало, только изредка подкашливал и сопел.
— Ты, Клин, отстань-ка чуток да шагай до барака, а я с ним душа на душу перемахнусь, — бросил Упырь и прибавил шагу догнать доселе незнакомого ему человека.
Пестриков проживал в другой казарме, работал на более дальнем участке, почему Упырь и не примечал его раньше.
— Здорово, барин! — с усмешкой произнёс Упырь и слегка хлопнул Пестрикова по плечу.
— Кто таков, чего надо? — вместо приветствия невесело ответил Пестриков.
— А чего угрюмый-то, притомился что ль?
— Ты куда идёшь? В казарму? Вот и вали своей дорогой.
— Я гляжу, ты злой почто-то, только спусти пар, а не то угомоню разом, — рассердился Упырь, невольно сжав кулаки.
Пестриков насторожился. Такого вызывающего отношения к себе от кого-либо на прииске он никогда не имел, оттого с тревогой и глянул на незнакомца.
— Чего надо?
— Вот это другое дело, а то уж грабли у меня зачесались. Так вот, Рома, надобность есть с тобой перетолочь тему и бегом бы надо. Как развесишь бельишко своё, соберись да подскочи к лавке торговой, там и потолкуем.
Упырь отошёл от Пестрикова и направился в сторону казармы. «Странный мужичок, но, пожалуй, такой сверчок сгодится, чую, глаза воровские. Если что не так, сломаю, но выпотрошу душу окаянную», — размыслил Упырь.
Пестриков же от горестных мыслей своего существования переключился на другие размышления: «Что за тип? Не видывал я его ранее... Значит, из вновь наёмных, а может и уголовник сосланный, говорок уж больно тюремный. Что ж ему от меня надобно?.. Пристал, словно лист банный. О чём же ему со мной говорить потребно, о чём?.. И знает ведь, как звать меня…»
У лавки рабочих собралось немного. Посещали её те, у кого водились деньги, покупали в основном съестное и водку.
Упырь с Пестриковым встретились, и отошли поодаль от лавки.
— Так вот, Рома, сказываю сразу с места в галоп: есть мужики, которым нестерпимо край этот покинуть хочется.
— Ну, а я тут при чём? Пусть покидают, если есть на что.
— Покинуть не так просто, а прихватить с собой солидное золотишко и уйти от этой кабалы тяжкой, чтоб жить веселей было, — продолжал Упырь и глянул в глаза собеседнику. — Если с этим народом двинешь, пятая доля твоя и забудешь тогда эти прииски хвалёные.
— С чего ты взял, что вот так прямо возьму и двину с каким-то народом, да ещё и с награбленным золотом, я пожить ещё хочу, — ответил Пестриков, удивившись неожиданному и откровенному предложению от совершенно незнакомого ему человека.
— Ты врубись, а опосля отвечай. Нас четверо, мужики такие, надёжней не бывает, вооружаемся, берём выработок прииска, грузимся на коней и тайгой уходим по неведомым тропам.
— Да эта затея на первом же бодайбинском прииске или край как в Бодайбо рассыплется, и тогда — в лучшем случае каторга, а в худшем… — тут Пестриков вскинул руку и ладонью провёл поперёк горла. — Такие дела на приисках раньше уже затевались, последствия уж больно плачевные. 
— А ты не скули, а разумей, что тебе скажу. Кто раньше что делал — я участия в том не принимал, но слыхал — глупо в капкан залазили. Всё будет иначе и пойдём не чрез бодайбинские прииски, а другой дорогой и тайными тропами, что местным сатрапам не ведомы. Нас будут рыскать там, где они привыкли беглых каторжников вылавливать. Здесь, Рома, задумка иная. Жить надо красиво, а не горб гнуть и клопов кормить.
— Что жить надо красиво, я лучше тебя знаю. Но скажи мне, если всё готово к такому походу, в чём дело-то, я то здесь при чём?
— А при том, Рома, есть от тебя нужда кое-какие задачки решить, и уж тогда всё будет готово. Только скажу тебе наперёд: согласен ты или нет на эту авантюру, но ты прознал от меня больше, чем знаю я. Если кому хоть полслова моргнёшь, ты покойник. Понял? Покойник! Меня возьмут, но кореша мои тебя в шурфе зароют, помни об этом, даже когда спишь.
— Чего там, соображаю, о чём речь, в таких делах я могила, сам себе ничего не скажу, — испуганно выпалил Пестриков, беспокоясь, чтоб столь необычный и грозный собеседник правильно его понял.
— Рома, это очень хорошо, что ты врубился.
— Как тебя величать-то? А то говорим, а я даже имени не знаю, — произнёс Пестриков.
— Упырь.
— Упырь? — переспросил Рома.
— Так будет проще, — ответил Рябов.
— Скажу тебе, коли уж такой разговор пошёл. Были мысли у меня сбежать с чем-либо стоящим, но подходящих людей нет, все только возмущаться, недовольства начальству выдвигать могут, а ничего не меняется, всё идёт сверху как по писанному. Если есть люди отчаянные и надёжные, то я подумаю.
— Думай, Рома, крепко думай, время тебе один-два дня не боле. Но если ты всё ж в отказ пойдёшь, занозу ты мою одну, а то и две вытащить обязан.
— Чего надо-то? — вскинул взгляд Пестриков
— А это я тебе потом раскрою.
На этом Рябов и Пестриков расстались, договорившись встретиться на этом же месте через два дня и обсудить затею. 

Два дня изнурительного труда с тачкой, киркой и лопатой Упырь с Рябым провели в подавленном настроении. Двое суток шёл непрерывный и мелкий дождь. Одежда, насквозь промокшая неприятно касалась тела, что ещё более угнетало, вызывало уныние. Находиться же в таком одеянии было крайне неприятно, отчего еду на коротком обеденном перерыве проглатывали лишь бы быстрее насытиться.
— Как же от всего этого мутит, ну мочи нет. Ты, Упырь, этого дезертира прижми покрепче, когда встречаться будешь, чтоб не извернулся, а костьми лёг и исполнил нашу потребу, — ёжась от прохлады и сырости, произнёс Рябой.
— Исполнит, куда он дёрнется, — думая о чём-то другом, ответил Упырь.
В эти дождливые дни Упырь ни разу не подошёл и даже издали не глядел, как производили зачистку бутар и лотками промывали золото.
Этот процесс к концу рабочего дня на первых порах его особо тянул к себе, он смотрел, как в лотках появлялись мелкие и более крупные частицы необычного россыпного металла, а иногда и самородки. Благородный металл с матово-жёлтым оттенком и отблеском привлекал и завораживал Упыря.
Золото собирали со всех бутар на участках, ссыпали в специально сшитые из кожи мешочки, их помещали в небольшой кованый ящичек, закрывали и навешивали замок. Всё это делалось под неусыпным присмотром смотрителей. Уполномоченные служащие от надзора переезжали на подводе от бутары к бутаре, а, собрав со всех участков намытое золото, увозили его в контору прииска.
Иной раз Упырь видел, как к конторе подъезжала запряжённая парой лошадей кошёвка, заходили вооружённые служивые, грузили накопившийся за несколько дней добытый драгоценный металл и увозили всё в сторону Надеждинского прииска.
«Сколько же вокруг этого золота народу крутится, сколько же люду годами землю роют и дохнут, как мухи? Вроде бы в этих камешках и нет ничего особенного, а какую силу-то за собой тянет жёлтый металл. Каждый день такие смывки, аж глаза режет, а по всем приискам, ежели взять!.. Вот деньжищ-то загребают золотопромышленные хозяева. Ничего, придётся им со мной поделиться, не всё только вам в шубах ходить, да вино с колбасой хавать…» — размышлял про себя Рябов.

Упырь подошёл к лавке, когда Пестриков уже поджидал его. Ёжась от прохлады только что закончившегося дождя, он держал обеими руками отвороты суконной куртки и прижимал их плотнее к горлу.
— Чего надумал-то, боярин? — бросил Упырь.
— А чего тут думать, бежать отсель надо, если говоришь люди надёжные, да тропы тайные имеются. Не выдержу я здешние порядки, лучше сдохнуть на воле, чем тянуть тягость опостылевшую.
— Это, Рома, ты правильно раскидал, — одобрительно кивнул Упырь. — Так вот, прослышал я, у тебя в конторе есть один служака, край как знакомый тебе. Надо б чрез него карту района  обширную заиметь со всеми урочищами, речушками и ключиками.
— Откуда проведал, кто сказал?
— Рома, не о том пока базар. Ты подкатись к своему клерку, да реши через него этот вопросик.
— Да есть ли в конторе такая карта? Не знаю даже. 
— А ты, Рома, узнай. Если нет в конторе, то железяка такие карты имеются в управе. У твоего служаки верняк есть знакомый там, это ж одна сатана, вот и закати ему шар, пусть его раскатает.
Пестриков чуть призадумался и ответил:
— Тут деньжата понадобятся. Что знакомый служащий, что тот, к кому он обратиться с просьбой таковой, так все они деньги любят. Во всяком случае, сам знаешь, деньжата-то веселей вопросы решают, нежели слово пустое. 
— Я про деньги прикидывал. Сообща наскребём, кое-что есть, — тут Упырь в упор глянул Пестрикову в глаза и голосом надавил: — Надеюсь, у тебя запас тоже, какой имеется?
— Немного подкопил, я ж все эти годы на водку деньги не растрачивал, — не выдержав взгляда Упыря и отступив на шаг, поторопился ответить Пестриков.
— С этим мы угомонились, теперь вопрос с оружием.
— А что с оружием?
— Нужно оно уж больно нам, сам понимать должен.
— С оружием проще, чем с картой. Ночью, когда надзор и служивые спят, проникнем в контору и возьмём. Но у них всего два или три револьвера, те, что при сопровождении золота используют, а винтовок в приисковой конторе я не видел. 
— Разберёмся, для начала и этого хватит, — ответил Упырь. — Что-то на прииске Талом добудем. Наш прииск грабанём, сразу и Талый зачистим. Лошадей на Мариинском для нас пятерых хватит, одну, можа, под груз завьючим.
— Я размышлял эти два дня и предлагаю золото на нашем прииске не трогать, ни к чему…
— Как не трогать, как ни к чему? — перебил Упырь Пестрикова. — Ты чего баламутишь?
— А то говорю, захватив оружие и лошадей, мы не возьмём ни единого золотника, ни на нашем прииске, ни на Талом, туда и ехать не следует.
— Рома, я что-то недопёр. Ты чего тюльку гонишь? Здесь не возьмём, на Талом не объявимся. Да на Талом же золотьё, и  наверняк, один два нагана имеются, а может и винтовка, прииск этот небольшой, как и наш, врасплох враз его разуем.
— Никого не надо грабить здесь, уйдём лошадьми и только с оружием.
— Вот так без золота и в тайгу? Ты что рехнулся? Ради какого дьявола затеваем этот балаган тогда? — опешил Упырь от предложений собеседника. — Нет, ты, смотрю, чумной какой-то!
Упырь вспылил, и хотел уже было схватить Пестрикова за грудки, но Пестриков спешно приподнял обе руки и ладонями обратил их в сторону Рябова.
— Да погоди ты кипятиться! Так будет лучше. Власти не подумают, что мы грабители, а решат: работяги просто сбежали с прииска и меры на поимку нас вряд ли примут активные. А золото мы возьмём на приисках, что за перевалом, там и прииски богаче будут и отсюда переть не надо. А пока до них будем добираться, тамошние приисковые конторы никем не будут взбудоражены. Пройдём налегке, облаву сотворим и айда с этого ада.
— Ну, ты хоть бы без затяжки свои мыслишки-то выкидывал, а то у меня аж нутро всё закипело. А это ты толково замутил, молодец Рома, недопёр я как-то до ентого дела.
— Завтра у меня день выходной, вот я и наведаюсь к своему знакомому, поговорю про карту.
— По деньгам, что понадобятся, завтра же и прикинем по кошельку, всё надо выложить до единой копейки, с лихвой окупятся, — заверил Упырь.
— Знамо, что окупятся. Что ж жалеть их, коль на такое идём. Только вот что скажу я ему, для каких целей карта эта нужна?
— Ты ж мозговитый, придумаешь чего набуравить, — ответил Упырь, при этом слегка похлопал рукой Пестрикова по плечу.
Много Пестриков дум передумал: а правильно ли, что согласился на авантюру столь дерзкую и опасную, от которой не только всего лишиться можно, но сгноить себя в тюрьме затхлой? К тому ж с людьми незнакомыми. Но, всё ж мысли такие откидывал в надежде: раз с людьми пойдёт бывалыми и отчаянными, то и намерения золота с лихвой прибрать сбудутся, и тропами никем неведомыми уйдут тайгой. Да и о здоровье стал больше беспокоиться — чувствовал в себе немощь наступающую, а далее терпеть тяжкую работу никак не хотелось. А что и скопишь с трудом, так тем и попользоваться может, не успеешь — зароют раньше времени.   
На следующий день Пестриков поднялся по невысокому крыльцу приисковой конторы, постучал в дверь. Не услышав ответа, потянул за скобу, и дверь приоткрылась.
— Можно войти?
— Можно. Кто там? — послышался сипловатый голос.
— Это я....
— А, Роман, проходи.
Служащий конторы сидел за столом и перебирал бумаги.
«Слава Богу, никого кроме Плешева нет, никто не помешает словом перекинуться», — отметил про себя Пестриков и, перешагнув порог, прикрыл дверь.
Плешев Федот Степанович — возрастом под пятьдесят годов. На прииск Мариинский попал лет несколько назад — был переведён с главной управы за чрезмерное потребление спиртного. Увольнять хозяева не стали, а, учитывая имеющуюся у него грамотность и умение вести учёт, отправили на такое вот исправление — на более дальний и небольшой прииск. Боясь потерять работу, выпивку забросил. Он осмыслил: очередным переводом может оказаться горным рабочим. А условия и цену изнурительного труда Федот Степанович знал не понаслышке.
Пестриков же в конторе прииска слыл «своим» человеком. Приисковое начальство вроде как опекало его, отчего и избегал весьма тяжёлых работ. Он не бил каждодневно руки об целики кайлой и не катал тачку с породой. Приставлен был больше к бутаре, где вместе с другими мужиками шевелил скребком породу под струёй воды, занимался съёмкой золота с бутар. Либо поручали промывку извлекаемой из разведочных шурфов породы лотком. Роман знал жизнь рабочих изнутри, был в курсе настроений проживавших в казармах. Если кто костерил непристойно власти, высказывался с недовольством о начальстве или подстрекал к забастовке, Пестриков, прячась сторонних глаз, заходил в контору и сообщал о том, о чём наслышан, кто чего затевает. А если кто и замечал Пестрикова у конторы, это не вызывало ни у кого подозрений, поскольку многие рабочие заходили иногда сюда с какой-либо просьбой или по вызову. Пестриков за свою «подпольную услугу» получал небольшие премиальные и кое-какие снисхождения. Иногда ему это дело было противным. Работая плечом к плечу с горняками, он же их и «закладывал». Но характер перебарывал его. Имея страсть к деньгам, заискивал с начальством, желал выжить, во что бы то ни стало, стремился скопить средства и выехать с промыслов.
Но так всё складывалось, деньги не больно-то как хотелось, скапливались, что приводило Пестрикова иногда в отчаяние. Подсчитывал свои сбережения и понимал: «На выезд хватит, на первые дни, а как же быть с безбедным проживанием на родине? Это всё одно, что вернувшись в село, начать жизнь сызнова в бедности, к тому ж и здоровье стало пошаливать от жизни такой…»
 «Загнусь тут, даже маломальским накоплением так и не воспользуюсь», — не раз так задумывался Пестриков.
Конечно, признаться о своей «профессии» доносчика внезапно появившемуся новому знакомому, он не мог, уж больно непредсказуема была бы реакция столь вспыльчивого типа. «Всё, что угодно можно ожидать от Упыря, такой и зарыть может, нежели прознает», — предполагал Пестриков.
— С просьбой, какой или с новостями пожаловал? — бросил Плешев, не отрываясь от бумаг и продолжая перекладывать листы, и что-то помечая карандашом в раскрытой книге.
— Так зашёл, Федот Степанович.
— Проходи, в ногах правды нет, — Плешев не отрываясь от дел, показал на стул у печки. — Чего нового народ-то гутарит?
— Да так, после последней забастовки шуршат, как мыши в вениках.
— Да уж заводил-то угомонили накрепко.
— Кое о чём, Степанович, хотел поговорить, — Пестриков пристально посмотрел на Плешева, желая угадать, как отреагирует на предстоящий разговор. — Тут один якут до меня подъезжал, настоятельно просил карту Олёкминского района помочь ему достать…
— Хм, на кой якуту карта, к тому ж такая обширная? Он и без карты всю тайгу вдоль и поперёк знает, — удивлённо вскинул брови Плешев и вопросительно посмотрел на Пестрикова.
— Так молодой якут-то, вот решил почто-то от стойбища отделиться. Говорит, мол, нужна позарез ему эта карта, разглядеть, где там подальше какие речки и урочища, да двинуть со своим семейством на новые места.
— Уж больно странный якут, но смышлёный видать, коль в картах соображает, это ж надо, — закивал головой Плешев. — Кто ж такую карту ему даст-то?
— Вот я и пришёл с таким вопросом, если можно подмочь ему, — робея, ответил Пестриков, скрывая при этом страх: «Как бы не заподозрил его Плешев в неискренности».
— А ты подумал, что этакая карта серьёзная, это не игральная, взял колоду и отдал? То ж карта особая, кто ж даст-то её, тем паче якуту какому-то, — развёл руками Плешев. — Ты, Роман, не отвлекай меня нелепыми закорючками, лучше шагай в казарму и проспись, коль выходной имеется.
— Жалко, вот я рот-то разинул до макушки, — приподнимаясь со стула, промолвил Пестриков, демонстрируя видом своё сожаление. — Думал, если карту якуту достану, он меня в отместку соболями закидает. А это, Степанович, сам знаешь, деньги немалые, если с умом продать, иль поменять на что, шкурки-то что золото, только пушистое, знатные люди возьмут, не задумываясь, да и любую бабу приласкать можно, — поддельно хихикнул Пестриков.
— Меха, говоришь, обещал, — Плешев чуть сдвинул от себя на столе бумаги и с интересом посмотрел на Пестрикова. — А ну присядь. И много предлагал?
— Вроде как мешок цельный.
— Хм, что ж над этим можно и поразмыслить.
— Вот и я говорю, дело-то затейное. Ценный мех, а на кону супротив этого бумажка какая-то никчёмная.
— Затейное-то оно затейное, и карта такая в конторе есть одна, но тут вот днями начальство её возвратить должно в управление, ведь на учёте значится… — задумался Плешев. — Может подсунуть аборигену абы что, а там трава не расти. Где ему догадаться?
— Ну, нет, якут смышлёный, казус вылезет, со злобы возьмёт и стрельнёт по мне из кустов, а пожить ещё охота, — наотрез отверг предложение Пестриков и предложил Плешеву: — А коли карта есть, то и слепок с неё ж сотворить можно один в один, это ж дело нехитрое.
— Вроде так, дело говоришь, это можно. Только мне нужно время успеть перечертить её, пока она здесь, в конторе, чтоб без глаз посторонних сработать. Соображаешь?
— Отчего не соображаю-то. Просто чем спешнее получится, тем быстрее и товар в руках щупать будем, — с облегчением поддакнул Пестриков, осознавая, что Федот Степанович весьма заинтересовался необычной сделкой.
— Хм, чудно как-то, карта якуту нужна, — хмыкнул Плешев. — Ладно, нужна, так сделаем. Руки-то у нас, откуда надо растут.   
— Только вот что, Степанович, ты для этого дела подмоги двумя лошадками, вторую для сотоварища. Один-то я не поеду, всё ж за двумя перевалами стойбище якута. Тайга всё ж, да и изюбрятины, глядишь, притараним. Надоело эту заезженную конину жрать, а говядину, сам знаешь, иной раз и с душком выдают. Это вас, конторских, по-иному кормят, а здесь хоть душу отвести.
— Ну, хватит стонать. А это решим, от таёжной свеженины начальство приисковое не откажется, так и скажу, мол, хочу отправить пару человек за диким мясом, вот и оправданье будет. А кто сотоварищ-то? Надёжный?
— Надёжней не бывает, — заверил Пестриков.
— Смотри, Роман, тут сам знаешь, каков риск.
— Всё будет как надо, уверяю, Степанович. Ну не враг же я себе и тебе тоже.
— Смотри… — ещё раз предупредительно наказал Плешев Пестрикову. — Ну ладно, ступай, а то от дел меня служебных отвлёк.
 «Слава Богу, поверил, значит, всё сладится. Есть чем порадовать Упыря…» — с облегчением вздохнул Пестриков, покинув контору.

— Что я гутарил: ты жох тот ещё, любому мозги затрёшь, — хлопнул рукой Упырь Пестрикова по спине, после того, как Пестриков передал свой разговор с Плешевым. — Как только карту нарисует, сразу и двинем. Тут у меня чуть лучше план образумился: не будем мы на Плешева деньги тратить.   
— Как? Он же карту запросто так не отдаст, — опешил Пестриков.
— Ты, Рома, не сомлевайся, карту он нам отдаст и в лучшем виде.
— Так он сразу и сдаст нас начальству, вот и будут знать, для чего и куда мы двинули.
— И не только карту и оружие в руки молчком передаст.
— А это ещё как? Убить, что ль задумал? — Пестриков вскинул испуганные глаза на Рябова.
— Да не пугайся ты, словно стая волков за тобой гонится. Припрём поздно вечером одинокого в конторе, чтоб окромя его никого там не было, по морде дам раз для острастки, свяжем, вот ему и алиби, что он с боку припёку. А для властей вроде — налетели, ограбили и были таковы.  Понял? 
Пестриков озадачился изменением плана Упыря: «Ну, авантюрист, до чего ж коварный этот Упырь, точно упырь натуральный…»
— И ничего твой Плешев никому не скажет, он же не дурак и не враг себе. Сам подумай, как заикнётся, так его голова первая упадёт, а не твоя. На кой ему языком болтать, коль карту сам рисовал и дал беглецам, да он, скорее язык проглотит, чем про карту обмолвится.
— Ну, так-то оно и так, казалось бы… — вслух начал было размышлять Пестриков.
— Только так и не иначе, — утвердительно махнул рукой Рябов, дав понять — разговор на эту тему окончен.

С нетерпимым изнеможением работали четыре дня Рябов с подельниками на горных работах. Изнурительная и монотонная тяжёлая физическая работа отнимала силы, и это усиливало желание как можно быстрее освободить себя от мучительного труда. В каждом словно заноза сидела дума: скорее бы хапнуть золота, сорваться с промыслов и выбраться из тайги, а там наслаждаться жизнью, жизнью, которая может только сниться.   
Вечерами Рябов обсуждал с Брагиным, Прохоровым и Клиновым детали предстоящего дела. Вроде как всё складывалось наилучшим образом, а мелочи, возникавшие в ходе обсуждения, сразу же находили своё уточнение.
— Это хорошо, что Рома в другой казарме ноги сушит, не время нам пред ним раскрываться, кто его знает, слиняет в последний момент и укажет на нас.
 — Ты, Упырь, прав, это факт, — согласился Рябой.
— Мешки под харчи и под манатки на кухне приисковой возьмём, я приметил, там и кожаные есть, — предложил Клин. —  Думаю, их прихватить бы надобно под золото.
— Раз есть, прихватим сколь надо, сгодятся, — согласился Упырь. — Только лишнего из шмоток не тащить за собой, надо будет, на приисках возьмём, пока ж налегке пойдём.
— И когда же этот жук конторский бумагу нацарапает? Уж мочи нет больше ждать, чего там малевать-то, четвёртый день молчит. Может его подтолкнуть? — с нетерпением высказался Проха.
— Торопить не надо. Рома сказал дня три, а то и больше, значит, ждать будем. Этот хмырь ведь тоже рискует, коль из-за карты на пушнину и на бабки позарился, — возразил Упырь.
Четыре дня Плешев жил в напряжении, пока работал с картой, боялся, как бы чего не заподозрило начальство. Каждый раз говорил он управляющему прииском, мол, работы много и вынужден в конторе вечеровать. Когда все уходили, доставал карту Ленских промыслов с прилегающим к ним Олёкминским районом. Усаживался за стол и приступал скрупулезно переводить изолинии сопок и огибающие их ключи и речки, тропы и все обозначенные на ней условные знаки, указывающие на болота и скалы.
На четвёртый день Плешев всё же закончил работу. Аккуратно сложил в несколько раз большой бумажный лист, что скопированный им с карты, и положил в свой письменный стол, закрыл на ключ и, откинувшись на спинку стула, блаженно вздохнул.
«Фу, ты, дьявол, наконец-то. Завтра скажу Пестрикову, пусть снаряжается. Эх, за даром соболей подгоню себе да деньжат. Ой, как же сгодятся, да и долю Пестрикова заберу, ни к чему меха ему, денег немного дам и хватит с него…»
На следующий день Пестриков уже знал, что копия карты лежит в столе у Плешева, а по стечению обстоятельств не сегодня-завтра оригинал должны были отправить в управу на прииск Надеждинский. Такой ситуации были рады и Плешев, и Пестриков.
— Ну, всё, Роман, можешь хоть завтра трогать. С начальством договорённость есть, только заказ таков: исключительно мясо изюбра, в крайнем случае, оленину. На счёт пушнины, чтоб ни одна живая душа не узнала, ни к чему мне это. Смотри у меня! Всё ж, если кто из надзора случайно углядит и осведомится, скажешь, мол, сообща за деньги у якутов скупили.
— А как же с лошадьми?
— На счёт лошадей Лукич распоряженье получил, подойдёшь к нему, запряжёт, когда надо. Только по своему напарнику мне скажи: кто таков, чтоб его в журнал учёта внести, да пусть не переживает, оплатим. Когда соберётесь-то?
— Да завтра с утречка и поедем, — скрывая радость, ответил Пестриков.
— Тогда сегодня поздним вечером я тебе и передам копию карты, запакованную.
— А где?
— Ну, где, где, не в казарме же, в конторе ждать тебя буду. Я как бы задержусь на службе, а ты, когда на дворе никого, попозже и подойдёшь, да стерегись постороннего глазу. Спрячешь за пазухой да смотри, чтоб ни-ни!

После позднего ужина заговорщики скопом собрались у казармы. Домысливали, обсуждали и уточняли разные мелочи.
— Что ж, вроде как всё на мази, так трогать надобно и сегодня же в ночь, — подвёл Упырь итог короткому сборищу. — Делаем, как сговорились. Всё, разбегаемся до вечера.
Нетерпёж достиг своего предела, никому уже не хотелось думать о надобности завтра рано вставать и шагать на горный участок, напрягать и мозолить руки, гнуть спину до семи потов.
Позднее время. Весь рабочий люд утихомирился в казармах, кто штопал одежду при слабом свете свечи, кто стирал бельё, кто спал, кто просто лежал на нарах и, вероятно, больше думал про свою нелёгкую судьбу. 
Пятеро: Пестриков, Рябов, Брагин, Прохоров и Клинов стояли подле казармы, курили и меж собой тихо переговаривались. Ничем себя, в общем-то, со стороны не привлекали. Рабочие иногда поздно вечером собирались в несколько человек, курили, говорили о жизни, а после молча расходились, чтоб успеть выспаться до раннего подъёма.
На улице ни единой души, все угомонились, только приисковые дворняги иногда издавали короткий лай, нарушая наступившую тишину. Сумерки сгустились. На небосводе ярче обозначились звёзды, готовые ночь напролёт сиять над рабочим посёлком и бескрайними просторами тайги. Тянул свежий ветерок, он смешивался с запахом засохшей полыни и иными травами, отчего приисковая убогость вроде как отступала, дышалось легче.
— Пора, Рома, давай иди, выкуривай своего друга, — осмотревшись вокруг, обратился Рябов к Пестрикову.
Пестриков, а за ним и остальные направились в сторону приисковой конторы, настороженно озирались, вслушивались в темноту.
Пестриков поднялся на крыльцо, подошёл к двери и постучал. За дверью послышались шаги, а вскоре и голос:
— Кто там?
— Это я, Роман.
Дверь открыли, и в контору в след друг за другом вошли все пятеро.
— А это ещё что за люди? — удивлённо глянул Плешев на вошедших с Пестриковым непрошеных гостей.
— Со мной они, — ответил Пестриков.
— Что значит с тобой? Зачем народ-то с собой привёл?! — возмутился Плешев. — А ну, долой отсель!
— Ты чего расшумелся? — оборвал Упырь Плешева и втолкнул его вовнутрь конторы. — Как тебя там, Федот Степанович? Мы к тебе по делу на огонёк зашли, а он слюну кидает, нехорошо получается. Доставай-ка, Федот, свой пакет, посмотрим, что ты там нарисовал, и не гундось, а не то зашибу, иль калекой сделаю, — пригрозил Рябой. А повернувшись к Брагину, сказал: — Рябой, крючок на дверь накинь от греха подальше.
Плешев от нежданной ситуации и реальных угроз опешил и даже потерял кратковременно дар речи. Почувствовал нутром — вошедшие весьма лихие люди и могут над ним свершить любое худое дело, а который силой втолкнул его и приказал напарнику закрыться, смотрел на него злыми глазами и явно не шутил, отчего в Плешева вселился страх. Он невольно потянулся к своему ящику стола и достал газетный конверт.
— Во-о-от… — еле слышно протянул Федот Степанович.
— Ну-ка, давай глянем, что тут у нас? — Упырь развернул пакет. — Та-а-ак, хороша бумага, да ты прямо художник именитый. Хороша, прямо как картинка.
Упырь обвёл взглядом помещение конторы.
— А где оружие-то хранится? Рассказывай, давай, оно же к документу энтому прилагается.
— Ка-ка-какое оружие, вы, вы что, с ума сошли?.. — пролепетал Плешев.
— Что ты тут шепелявишь? Вопрос не расслышал? Да мы и без тебя сообразим, что где лежит, — обозлился Упырь. — А ну, господа, вскрывай все железные ящики.
В ход пошла принесённая с собой одним из подельников небольшая фомка. В конторе находилось три металлических ящика, в одном из которых были обнаружены три воронёных нагана и несколько полных пачек и россыпью патроны к нему.
— Вот это вещь! — взяв в каждую руку по револьверу, обрадовано воскликнул Упырь и вложил их в висевшую на плече котомку, в неё же начал складывать и патроны, а третий наган передал Рябому и приказал: — Забери, пущай при тебе будет.
Во втором ящике оказались ненужные для «гостей» бумаги. В третьем ящике лежало приисковое золото. Немного, но было — несколько кожаных мешочков туго завязанные шнурком и с сургучными печатями. Взял в руки Рябов один из мешочков, как бы взвешивая, воскликнул:
— Ух ты, кое-что есть, вес имеется! — и положил на место.
— Упырь, может прибрать золотишко-то? Всё ж мы горбатились на него, — предложил Брагин.
— Согласен, горбатились, но брать не будем, — многозначительно ответил Рябов, глядя на Плешева, и захлопнул крышку ящика, — Не за этим пришли, незачем нам эти камушки.
Упырю стоило порядком усилий с небрежностью закрыть ящик. Ведь не так просто отказаться от таких «камушков», а чтоб показать, что золото ему безразлично он и не мог поступить иначе. Хотя при виде драгоценностей Упыря внутренне затрясло, жгло острое желание прибрать к рукам, ведь вот оно, что ж не брать. Пересилил себя Упырь, не стал забирать, да и как не пересилить, коль там, через что решили продвигаться, через дальние в тайге прииски, куда больше этого богатства. А сейчас как раз тот случай, при котором можно сбить будущих преследователей с толку, оставить их один на один со своими предположениями, пусть гадают: почто сбежали труженики, куда ноги уносят беглецы, по каким тропам искать и ловить их? 
Плешев смотрел на всё удивлёнными глазами и не верил тому, что сейчас происходит в конторе.
— Пестриков, как это понимать? Ты что творишь? Да за такое тюрьма пожизненная. Как ты мог? — стал возмущаться Плешев.
— Опять раскаркался, да ты я смотрю неугомонный прыщ какой-то, — с этими словами Упырь подошел к Плешеву и резко ударил кулаком по лицу. Ударил крепко, до хруста в пальцах.
Плешев упал, застонал от боли. Кровь хлынула из носу, и он стал трясущейся рукой утираться, отчего больше размазывал по лицу вытекающую жидкую плоть.
— Мужики, повяжите-ка его верёвкой, да так, чтоб не смог сам ослободиться, завтра по утрянке придёт начальство, вот и подымут бедолагу, — распорядился Упырь, а Плешеву тут же высказал: — Для тебя ж стараюсь, вишь, как раскрасил, всяк даже сомлеваться не станет, что ты нам в чём-то подмог. Боролся, мол, с грабителями, — тут Упырь зло ухмыльнулся, а у Плешева на душе стало ещё тягостнее.   
Проха и Клин связали беднягу. Упырь в упор смотрел на Плешева и перед тем как подельникам дать команду покинуть контору пригрозил ему:
— Ты вот что, Федот, да не тот, лежи смирно и сопи до утра, не вздумай орать — звать кого на помощь. Заруби себе на носу: коль языком кому сболтнёшь, по каким местам шагать мы собрались — ты не жилец. Да и соображай, прознает твоё начальство про бумагу тобой рисованную, — Упырь приложил руку к груди за пазухой, куда положил пакет с картой, — головы тебе и без нас не снести, так что моли Бога, чтоб мы удачно до дому до хаты добрались.
Выходил Упырь последним, присел на корточки перед Плешевым, вставил ему в рот кляп из тряпки и зло сплюнул на пол.
 — Так верней будет, чтоб голос не подал, — и сквозь зубы настоятельно посоветовал: — Начальству доложишь, как дознаваться будут, мол, меж собой мы базарили, хотим идти по Витиму, минуя Бодайбо окольными путями. Понял? — Плешев мотнул головой в знак согласия. — Да не перепутай, Федот, а то и впрямь не тот будешь.   
«Столько золота, а Упырь не пожелал брать его, но оно же вот, бери, так нет, вот же упёртый: «не за этим пришли». Оно конечно, Упырь прав, пущай начальство думает, что золото им ни к чему, просто сбежали с прииска на волю и всё, а оружие прихватили, тоже знамо — как без него в тайге. А золотишко-то мы возьмём на приисках, ничто теперь не помеха…» — размышлял про себя Брагин, успокаивая себя. Так думали и компаньоны.
Все покинули помещение, оставив Плешева. Двери конторы закрыли на засов и навесили замок. Ключ Упырь чуток повертел в руках и, не раздумывая, бросил в сторону.
— Ну, братва, как по уговору: Проха и Клин на кухню, да загляните в ледник, мясного чего прихватите, а кто на кухне будет, свяжите, да надёжнее, чтоб до утра не выползли, — шёпотом распорядился Упырь. — А мы двинем на конюшню до Лукича. 
Дед Лукич — рабочий приискового конного двора, точнее сказать назначенец для надлежащего его содержания. Трудился в этой должности с основания прииска, а потому уход за конями и ремонт конюшенного оснащения издавна знакомое и подручное для него дело. Исполнял свою работу каждодневно и на совесть, оттого и не имел от начальства нареканий.
Лукич в это время уже лежал на своём  топчане и спал, изредка издавал чуть слышный храп и негромкое надрывное сопение.
Когда постучали в дверь его коморки, что при конюшне, он проснулся, недовольно заворчал, свесил ноги с топчана, обулся в кожаные чуни, неспешно подошёл к двери.
— Ну, кого там занесло?
— Открывай, свои.
Лукич снял крючок и открыл дверь.
— Ты что, дед, не узнаёшь? — спросил Пестриков. — Это ж я.
— Да гляжу, что ты. А почто ж ночью-то, чего надо?
— Запрягай, Лукич, бегом пять лошадей с сёдлами.
— Чего бегом-то, чего ночью, что за пожар-то? — Лукич развёл руки в стороны.
— Дед, тебе начальство указ давало седлать лошадей, вот и седлай, — в разговор вступил Упырь.
— Так сказано было двух, а пятерых требуете, да в ночь…
— Некогда, дед, нам начальство указанье своё сменило, вот мы и исполняем, — перебил Упырь.
— Ну, сменило, так сменило, — недовольно согласился Лукич. — Только уж подмогите мне, пятерых-то лошадок один я вам вмиг не справлю.
— Поможем, отчего ж не помочь, ты только быстрее открывай своих саврасок да покажи, где добрая сбруя висит, — заторопил деда Пестриков.
— Сбруя вся добрая, — буркнул Лукич.
— Кони-то как? — поинтересовался Упырь.
— Вроде малёк отдохнувшие, с вечера кормлёные, что не доели, так в дороге травы полно, не зима ещё на дворе, — проворчал Лукич и пошёл открывать стойла.

Трое всадников во главе с Рябовым и две лошади без наездников подъехали к кухне.
Проха и Клин через кухонное решётчатое окно заметили на конях напарников. Не мешкая, вынесли на улицу несколько набитых мешков, прикрыли за собой дверь.
— Всё, грузимся, бояре, и тихим шагом на дорогу. Внутри был кто? — спросил Упырь.
— Ни души, так что и вязать-то никого не пришлось, — ответил Прохоров, волоча к лошадям два увесистых куля.
Мешки с продуктами и одеждой беглецы быстро погрузили на коней, обвязали  бечевой и вскочили в сёдла.
В сумерках выехали на дорогу пятеро всадников и направились в верховье долины Бодайбинки. Позади выехавших людей в ночь остался прииск Мариинский со своими казармами, горными работами, изнурительными работами и тоскливым будущим.
Всадники вдыхали полной грудью ночной лесной воздух, теперь их занимали иные мысли. Какое же блаженство быть свободным, не зависеть ни от кого, не надо нюхать затхлый воздух казармы, спозаранку натягивать робу и понуро шагать на работу, целыми днями бить руки об породу, грузить её и перетаскивать, не надо слышать понуканий и наказаний, возвращаться с горных работ измождёнными и голодными, всё это позади.
—Тишь кругом, а как дышится, а воздух-то какой! Ну, прямо, как молоко пьёшь, — высказался Прохоров.
— Ты, Проха, словно писака расчувствовался, через перевал перекатим, глядишь и стихами забарабанишь, — рассмеялся Брагин.
— А что, вот вернусь домой, можа, и начну стихи писать, а можа поэта найму какого, пусть мне байки читает на ночь, денег-то, думаю, у меня будет как у рыбки золотой, — покачиваясь на седле, мечтательно заулыбался Прохоров.
— Сначала надо заводь добрую найти, а уж потом золотую рыбёшку дёргать, — поправил разговор Упырь.
— Упырь, ну мы ж не лыком шиты, надёргаем, чего там, — ответил Рябой.
— Ежели мозгами будем шевелить, да всё с оглядками кумекать, то да, а пока пустое болтаем, — сухо бросил Упырь.
Упыря донимали другие размышления: «Что там впереди, как всё сложится? Конечно, буду действовать на приисках жёстко и решительно, не церемониться с захватом золота, иначе можно попасть впросак, а этого никак, ни при каких обстоятельствах недопустимо, да и мужикам спуску нельзя давать...»
Безветрие, абсолютный штиль, деревья во тьме словно дремали, выказывая свои лишь очертания. Небо было облачным, отчего ночные сумерки виделись густыми, более плотными. Но, не смотря на это, чувствовалось — пройдёт менее часа, и начнут пробиваться первые лучики рассвета, пока же лесные птахи молчали и не тревожили окружающую тишину.
— Чур! Что это там? — неожиданно воскликнул Пестриков и показал рукой в низину долины.
— Где? — насторожился Упырь.
— Да вон же, смотри, огонёк какой-то чуть мерцает по ту сторону, что в долине.
Упырь напряжённо всматривался вдаль.
— Не вижу. Рома, тебе не померещилось?
— Мне вообще никогда ничего не мерещится, — обиженно ответил Пестриков. — Вон опять, смотри!
— А вот теперича заметил, ну и глазастый ж ты, Рома.
Все внутренне напряглись, гадали: кто же это может быть?
Пестриков нарушил молчание:
— Здесь никакого зимовья нет, это факт. Либо охотники, какие на привале или старатели-тихушники костёр малой развели, больше некому. А костёр-то, судя по слабости видать уж затухает.
Упырь раздумывал: «Проехать мимо надобно, к чему встреча с людьми, которые их наверняка не заметили. Или проверить? Если охотники, то ружья их непременно забрать, пригодятся, а заодно и точно изведать — заметили или нет, а узрели, так и порешить придётся, ни к чему нам ранние докладчики». Последний довод пересилил, и Упырь предложил:
— Проверить бы надо, иначе кто их знает, может нас засекли, да и ружья, если есть у них, то перехватим.
Всадники свернули с дороги и медленно двинулись в сторону обнаруженного иногда внезапно появлявшегося и так же внезапно исчезавшего проблеска дальнего огонька и еле-еле приметного дыма.
Упырь и Рябой держали в руках наганы, с готовностью в любой момент воспользоваться ими.
Продвигаясь медленно и тихо, всадники, наконец, приблизились к месту, где предположительно и уже недалече мог находиться чей-то привал.
Неожиданно услышали тихое лошадиное ржание, доносившееся из дальних зарослей. Тут же прозвучал голос, успокаивавший лошадей.
«Люди с лошадьми! Сколько же их?» — напрягся Упырь и тихо прошипел:
— Всем стоять. Рябой, слезаем с коней и в подкрад.
Упырь и Рябой оставили лошадей и по-кошачьи стали продвигаться к неизвестным. Они подкрались настолько, что стали слышать голоса людей. Понесло едва уловимым дымком. Упырь с Рябым затаились, прислушались и раздумывали: кто же здесь устроил привал?
Под крупной елью сидели два человека у затухающего костра. Над углями на прутьях из очищенных веток томилось что-то неразличимое. Они смотрели на мерцающие угольки и вполголоса говорили, курили цигарку на двоих.
— Что-то лошади встревожены, не носит ли кого рядом? — сказал один.
— Да кто в такую пору в лесу околачиваться-то будет, — ответил второй. 
— Может, медведь шастает?
— Кто знает, может и медведь, хотя, что ему ныне сытому к людям приставать, если что, винтовкой угомоним, но шуметь-то не след.
— Что шуметь нельзя, то так, иначе и обнаружиться можем, на пятки лягут, так возвернут в каземат, а там нам просвету уже никак не будет.
— Нет, в тюрьму, брат, у нас возврата нет, ни к чему нам параша с нарами, тем паче ещё одну душу на грех взяли.
— Скорей бы за перевал, да зимовье, какое обшарить, аль якутов встретить, жрать охота, аж кишки к спине залипают.
— Доберёмся тихой сапой ночными переходами, что-нибудь дорогой и добудем, с голоду не помрём и до Лены дойдём, а там поминай нас, тайга большая и мясо добудем, жри, не хочу, так что выживем.
— Ты, Лёшка, не сомлевайся, главное не робеть. А коль повезёт, каких старателей-одиночек встретить, так золотце, глядишь, к рукам приберём. Винтовка-то на что? А с богатством уж и шагать веселей, прикинь.
— На счёт золота, Гриша, было б хорошо. Да и что б до зимы отсель вырваться.
— Вырвемся, Лёшка, отчего не вырвемся-то, — утвердительно ответил тот, кого собеседник назвал Гришей. — Если что и перезимуем в глухомани где, тем временем всё утихнет, подумают, что мы сгинули, искать не станут. Давай-ка докуриваем, грибками зажуём, да трогаем, надо б до рассвета перевал перемахнуть.
Григорий и Алексей — два родных брата, арестанты бодайбинской городской тюрьмы, сбежали как три дня назад и продвигались в сторону речек Жуи, Чары и Олёкмы, чтобы выйти к берегам Лены, а там раствориться, оставив далеко позади своих преследователей.
Продвигались ночами с особой осторожностью, дабы не выдать себя. При бегстве ничего съестного с собой прихватить было неоткуда, питались в лесу грибами, ягодами и стланиковым орехом. На пути встречались дичь и мелкий зверь, но не стреляли, боялись обнаружиться. По десяток лет присуждено обоим — срок порядочный, без свободы, можно сказать все молодые годы так, и останутся за серыми казёнными стенами. Не могли братья свыкнуться с тюремным режимом и его укладом, не хотелось терпеть подневольного и дармового тяжёлого труда на горных работах. А горб гнули наряду с другими арестантами на ближайшем к городу Бодайбо прииске Скалистом. На прииск осужденных вывозили попеременно и работали под контролем. Мысли совершить побег донимали молодые головы. Но, куда там, если всюду под охраной и под неусыпным присмотром. 
Но случай представился. И братья им воспользовались, не раздумывая, молча, хладнокровно, будто давно этого момента ждали. Вышло как-то само по себе — помогли обстоятельства.
Подводой, запряжённой двумя лошадьми, вернули в тюрьму двух заболевших на горных работах заключённых. И этой же подводой нужно было отправить на прииск им замену. Вот и пал выбор на двух братьев, несмотря, что отработали свои дни в прошлый заезд.
Где-то на полпути к прииску сопровождавший их охранник остановил лошадей и слез — приспичило нужду справить малую. Братья переглянулись. Гришка приметил на обочине камень размером в два кулака. Стремглав, словно пантера, он подхватил этот камень и со всего маху приложился им к голове охранника. А тот закатил глаза и замертво полуоборотом свалился на землю, винтовку же, что висела на плече служивого, Гришка успел перехватить, не дал оружию упасть на землю.
Братья отстегнули с убитого ремень с патронами, сняли шинельку, погрузили тело на телегу и отогнали подводу с дороги, а уже в зарослях распрягли коней. Телегу бросили и двинули на лошадях по гольцам в верховье речки Бодайбинки тихо, скрытно, минуя прииски.
— Слыхал, каковы славяне? — шёпотом спросил Упырь.
— Слыхал, как не слыхал, — так же шёпотом ответил Рябой, старясь ничем не обнаружить себя.
— Ну, и каки предлоги будут, положить их здесь, иль как? Ведь их уж не первый день рыщут, наверняк и охрана-то на ушах вся стоит, а пути-то наши с их погонщиками могут перехлестнуться. Не накличем на себя погоню, что за ними увязалась?
— Упырь, всё ж идут они в одну сторону, глядишь, семерым-то веселее на прииски набегать, — оживился Рябой. — Кони есть, винтарь есть, по нутру наши, что ж их гнобить-то.
Упырь думал меньше минуты и ответил:
— Раз их до сей поры не обнаружили, значит, идут скрытно. Давай по-тихому скрутим эту братву, а там с ними и побалагурим.
Когда Упырь и Рябой внезапно выросли из темноты пред двумя беглыми арестантами, оба брата опешили. А эта секундная заминка позволила Упырю схватить их винтовку. Оторопели беглецы.
— Ну что, братья-акробатья, далеко ноги тянем? — спросил Упырь.
— Да мы охотники… местные… вот решили привал устроить, — опомнившись, ответил один из братьев. — А вы кто? — в голосе Григория смешались нотки страха, сожаления и отчаяния.
 — Ты чего гонишь, какие вы охотники, оба в тюремной робе. Не ссыте, почти свои будем, — успокоил братьев Упырь. — Вот только узнать надобно, почто слиняли, да кто вас вразумил путём идти этаким?
Что Гришка, что Лёшка поняли — пред ними не преследователи, а такие же, как и они, беглецы, но только не из тюрьмы, а вероятно с приисков сбежали с какими-либо грехами или с украденным золотом. Братья слышали, что такое случалось на приисках: кого ловили, забирали у них золото и сразу увольняли, а иных как рабов держали на горных работах без заработка.
— Вот тебя как звать? — Упырь ткнул наганом парня, с которым начался разговор.
— Гришкой, а это мой брат Лёшка.
— А что так два брата и в одну тюрягу?
— Так вместе по одному делу, вот и определили.
— А чего завернули такое?
— Богатея одного грабанули, но так вышло, убили  по нечаянности…
— У-у, так уж и нечаянно. Так вам сидеть и сидеть, а вы решили срок скостить, — одобрительно кивнул Упырь. — Ладно, корефаны, поехали с нами, мы тут уж чуток услышали, о чём вы меж собой базарили.
— А что ж к Витиму не рванули, а понесло вас в обратную сторону? — поинтересовался Рябой.
— Надоумил нас один острожник по годам старый, хотел сам бежать, но раздумал, не выдержу, говорит, дороги. Рассказал, как можно из этих мест выбраться, запутав полицию. Вот если б пошли к Витиму, нас давно б поймали. А тут у них даже нет мыслей, что мы пойдём длинным, но верным путём, старик даже нам начертанную бумагу передал. Нате, говорит, для себя хоронил да вам передаю, может, случай представится. Вот и представился, как нельзя подходящий, сбежали, — пояснил Григорий.
— Только вот какая оказия вышла: при побеге охранника хлопнули, так что нам туда возврата тем паче нет, — добавил Алексей.
— Хм, резвости-то, смотрю, у вас хоть отбавляй, а на вид вроде скромняги, — подметил Упырь. 
Упырь и Рябой возвратились с братьями-беглецами. Появившиеся двое незнакомцев вызвали у Прохорова, Пестрикова и Клинова удивление, стали разглядывать их лица и первым кто захотел удовлетворить своё любопытство стал Пестриков.
— Чьи будете? — спросил Роман.
— Да вот, родственнички из тюряги, сами себя ослободили, с нами поедут, так что с пополнением, — чуть шутливо в голосе за братьев ответил Упырь и уже серьёзно объявил: — Таковые нам сгодятся.
Пестриков с недоверием глянул на парней — люди чужие, незнакомые, к тому ж беглые.
Семеро всадников подъехали к перевалу на рассвете. Проснувшиеся птахи весело защебетали в округе, наполняя своими звуками только что нарождающийся новый день. Утро предвещало быть спокойным, без осадков. Облака ползли пузатые, но светлые и без признаков дождевой мокроты. Кругом на многие вёрсты ни души. Позади далеко остался прииск Мариинский, а впереди Вачинские и Ныгринские прииски, до которых ещё ехать да ехать. Редкие подводы проезжали здешние места из-за их отдалённости. Проезжали по мере надобности: вывозили добытое золото, завозили грузы, продукты, а порой и вновь наёмную рабочую силу.

Если утро Упыря с его командой застало на перевале перед озером Гераськино, то на прииске Мариинском события развивались иначе.
Начальство Мариинского промысла: управляющий прииском Буравин Степан Иванович и горный инженер Решкин Савелий Фёдорович после раннего завтрака шли к конторе.
— Почему ж Плешев на ночлег не явился? За столом, наверное, своим уснул, — то ли в шутку, то ли всерьёз сказал Буравин.
— Он в последние дни что-то заработался.
— Накопил дел, жаловался, вот и пыхтит над ними.
— Надо бы нынче днями золото отправить, хоть и немного, но всё ж поднакопилось, к тому ж и срок вывоза подошёл, — высказался Буравин. — И по продуктам уточнить, если что недостаёт, так завезти на прииск.
— Нужда вроде как в муке лишь имеется, в обеденное время уточню на кухне, — пообещал Решкин.
Подойдя к конторе, оба сразу обратили внимание на замок, что висел на двери.
— Что такое? Почему замок? Плешева, получается, нет в конторе? — удивился Буравин.
— Выходит, нет.
— А где ж он тогда? В доме не ночевал, контора закрыта.
— Остаётся только одно: не с Лукичом ли ночью брагу разливал? — предположил Решкин.
— Ну, Плешев, ну пройдоха, вечеровать намеревался, а сам… 
— Пойду искать Плешева, да вразумлю. Неужели за старое взялся? — вслух рассудил Решкин, хотя в сказанное слабо верил.
Буравин остался у конторы, а Решкин, как младший по возрасту и чину, направился на конюшню, где и застал Лукича за привычной спозаранку работой: отправив лошадей с подводами на участки, он сидел на топчане и ремонтировал кое-какую подносившуюся сбрую. Конский запах стойко витал в помещении, но для Лукича этим дышать было обыденным, привычным. 
— Дед, Плешев у тебя? — спросил Решкин.
Лукич удивлённо глянул на Решкина.
— К чему ж Плешеву у меня быть?
— Вечером или ночью к тебе он не заходил разве?
— А чегой-то ему ночью у меня делать-то?
— Интересуюсь, вдруг заходил… — вслух выразил свои мысли Решкин, недоумевая, где же теперь искать Плешева.
— Ночью до меня только Пестриков забёг со своими сотоварищами. По вашему указу пятерых коней оседлали и уехали, а Федота Степановича не было.
— Пестриков? Ночью с сотоварищами? По моему указу пять лошадей? Ты что, дед, несёшь такое, уж не выпивал ли ночью?
— Ничаво я, Савелий Фёдорович, не пил, спав я ночью, а Пестриков разбудил, заседлали пятерых коней, и уехал с сотоварищами, сказываю вам.
Такая новость озадачила Решкина: «Что за чертовщина, что несёт этот старый хрыч? Да нет, вроде и не спьяна. Так что это? На Пестрикова это не похоже, ведь дали добро ему на одного сопровождающего, а почему пятеро, да ещё ночью? Ничего не понимаю...»
С такими размышлениями Решкин вернулся к конторе и стал рассказывать Буравину о произошедшем случае на конюшне. Пояснил: уехало пятеро рабочих ночью на пяти лошадях, спешно покинули прииск, но Плешева с ними не было.
— Пока ждал вас, Савелий Фёдорович, тут доложили мне: кухню приисковую ограбили ночью, вот сейчас стою и думаю: кто ж такое сотворил? А раз такое дело, то, несомненно, эти пятеро и залезли, — с уверенностью заключил Буравин. — Получается хитрый сговор, сбежал наш мясной заготовитель с ближайшими соплеменниками своими. Явно сбежали!
— Золото! — всполошился Решкин от охватившей тревоги. — Золото в кассе, Степан Иванович!
— Не думаю, Савелий Фёдорович, сам видишь: дверь-то конторы на замке. Надо только Плешева отыскать. Куда ж наш учётчик подевался?
— Уж не сбежал ли Плешев с Пестриковым? Золото прихватили, а двери на замок, — с осторожностью высказал страшную версию Решкин.
— Ну, нет, отпадает, не пойдёт на это Федот Степанович, — возразил Буравин. — Не пойдёт, не такой Плешев — трусоват и пуглив больно. Нет, не пойдёт, да на кой ему это потребно.
— Что ж, замок открывать надо, а ключ свой в доме оставил, кто знал, что контора закрыта.
— Так и мой там же, так что не посчитай за труд, Савелий Фёдорович, сходи за отмычками.
Когда ключ был доставлен, замок открыли. Решкин с Буравиным вошли в контору. С порога, завидев Плешева связанного и в крови, оба обомлели. Плешев смотрел на них испуганными глазами и, завидев начальство, активно зашевелился, давая понять, чтобы его избавили от верёвок и вытащили кляп.
Решкин принялся развязывать узлы и путы.
— Это Пестриков? — спросил Буравин.
— Да-да, он с работягами, — освободившись от верёвок, пролепетал Плешев.
— Что взяли? Золото?! — Буравин бросился к железным ящикам. 
— Нет, к золоту и бумагам лишь притронулись, а три нагана и патроны забрали. Спокойно работал, постучали в дверь, голос подал Пестриков, открыл, вошли гурьбой, налетели, словно ястребы. Я кинулся на одного, что из старшего из них, так он меня несколько раз по лицу, вот… — демонстрируя свою внешность, пояснил Плешев.
— Слава Богу, золото на месте. А ты молодец, Федот Степанович, не оробел, дал отпор этим негодяям, иди, отлежись, какой сегодня из тебя работник, — Буравин посмотрел на пустой ящик, который опустошили бандиты. — Значит, оружие нужно им, чтоб и зверя добывать, и от  зверя защищаться, — заключил Буравин. — Федот Степанович, а о чём-либо беглецы говорили меж собою?
— Говорили, вроде как имеют намерения идти окольными путями мимо Бодайбо по известным только им тропам.
— Вот же простаки. Знает полиция все эти тропы, никуда они из этой тайги не денутся, — заверил Решкин. — Либо тюрьма им неминуемая, либо погибель в тайге, тем более осень на носу да зима длинная. О чём люди думают, ума не приложу.
— Да, не погладит нас главный управляющий по голове, не погладит, и в первую очередь мне достанется. Оторвётся на мне Белозёров, ох, как оторвётся.
— Главное золото на месте, питали бы к нему тягу разбойники, непременно б забрали, хоть это успокаивает, всё беды меньше. Если б забрали золото, Иннокентий Николаевич с нас точно головы сорвал бы, — успокаивал Решкин себя и Буравина.
— Они так и сказали, мол, золото им ни к чему, не за этим сюда пришли, — в подтверждение слов Решкина пояснил Плешев. — Оружие им надобно.
— Стало быть, просто в бега ударились наши рабочие, с оружием-то оно веселей по тайге мотаться. Ох и гнилой народец. Сейчас же надо выяснить у надзора: кто не вышел сегодня на работу да депешу срочную в управление направить.
Плешев же раздумывал о своём: «Дуралей ты, Федот Степанович, кому доверился — Пестрикову, дезертиру этому плешивому. Мехов захотелось, клюнул на соболей дармовых. Обвёл поганец вокруг пальца, словно младенца несмышлёного. Ну не думал же я, что этот паршивец на такое способен. С чего это он вдруг?.. Хоть  бы сгинули они в тайге, а то если поймают, укажут, кто им карту чертил, ну и дуралей ты, Федот Степанович…»

Упырь с подельниками подъезжали к озеру Гераськино, как вдруг услышали шум телеги.
— А ну, братва, мотаем в густой ельник, и не базарить, — прошипел Упырь, указав на заросли.
Все направили своих коней в низину, плотно заросшую широковетвистым ельником и высоким кустарником.
Проехало две подводы, и всё затихло.
— Две повозки прошли, боле никого не слышно. Чего спозаранку разъезжают? — вслушиваясь в сторону дороги, проворчал Упырь. — Вроде тихо, трогаем.
Неведомо было Упырю, что эти повозки везли золото с приисков, располагавшихся на речках Хомолхо и Ныгри, да и как мог он предполагать этакое. А везли  пудов девять под охраной из трёх человек. Не задерживались эти путники на Гераськино, только чаю наспех испили, перекинулись с содержателем зимовья парами слов и поехали далее.
Если б знал об этом Упырь, тогда б не укрывался, а поубивал охрану, забрал оружие и золото, и уже обойдя прииски, повёл бы своих друзей намеченной дорогой. Но удача такая проколесила поблизости, а те, кто проехали мимо банды, и не знали, что беда страшная обошла их стороной.
Немного прошли лошади, и всадники впереди увидели небольшие приземистые постройки лесных избёнок.
«Наконец-то Гераськино, вот оно какое. А вон видать и хозяин заимки», — облегчённо вздохнул Упырь, завидев зимовье.
Вот здесь мы и вернём читателя к тому, как подъехали наши герои на вершину перевала и спешились у зимовья Гераськино.

— Давно ноги-то сушат копачи-старатели? — спросил Упырь Климента, убедившись, что окромя старика и спящих постояльцев на зимовье больше никого нет.
— Да вот, давеча пред вами и угомонились.
— Ясное дело, — Упырь  повернулся к сотоварищам: — Ну что, бояре, пожрать бы чего надо, такой перевал не грех промочить.
— Давеча отсель пред вами пара телег отъехала, служивые были, чуток посидели, чаем кишки прополоскали и поехали дале. Подводы-то, знать, встрелись? — спросил Климент.
— Встретились, дед, встретились, — ответил Упырь и направился к озеру всполоснуть лицо и руки. У берега стояла лодка, подле неё Упырь и умылся.
Среди построек на улице приметным был сколоченный из досок стол, по виду скобленный многократно; ноги, прикреплённые к столешнице, вросли в землю и выглядели обшарканными, по обе стороны стола — две лавки. Вот у этой таёжной мебели и собрались гости. Расселись. Достали из мешка: хлеб, сало, репчатый лук и даже две баранки копчёной колбасы, при виде которой Климент удивился. На столе появилась и фляжка со спиртом.
— Давай, дед, кружку свою и подсаживайся, это лучше, чем топором по деревяшкам стучать, — предложил Упырь Клименту.
— Я так тебе скажу, мил человек: топором махать не будешь, так в зиму без тепла останешься. А на счёт чая, так я ужо с утречка попил, так что благодарствую.
— Садись, дед, позднее будешь благодарствовать. Только зачерпни черпаком воды из озера — спирт разбавить надобно.
Климент сходил до избушки, взял ковшик, набрал воды из озера и присел подле прибывших гостей.
Налили.
— Ну, бояре, за удачу. Давай, дед, тоже с нами за дела наши выпей, — поднял свою кружку Упырь.
— За какие дела пить-то? Мне ж они неведомы, — ответил Климент.
— О-о, дед, дела-то у нас благие, не сомлевайся!
— Раз за благое, то можно, — Климент поднёс свою кружку к кружке Упыря.
— Пошто своих людей боярами называешь-то? — жуя хлеб вприкуску с салом, поинтересовался Климент.
— Да это, дед, я так, чтоб веселее было, — расхохотался Упырь.
— А я мучусь, вроде народ простой, а бояре.
Все за столом, кроме Климента, рассмеялись.
Немного закусили, и Упырь снова всем ещё чуток налил по кружкам спирта, каждый добавил воды и снова выпили.
— Дед, а чего озеро тутошнее Гераськино называют? — поинтересовался Упырь.
Климент неспешно дожевал пищу, вытер рукавом губы и бороду и объяснил:
— До меня уж несколько годов назад вот в энтом самом озере утопили обладателя золотого запасу, то ли фамилия у него была Гераськин, то ли величали Гераськой, никто толком не ведает, а вот с тех пор название к зимовью и пристало — Гераськино.
— За что ж утопили-то? — полюбопытствовал Проха.
— Как за что? За золото.
— За золото? — удивлённо переспросил Проха.
— За него, будь оно неладно.
— Что ж ты, дед, так на золото серчаешь? — спросил Упырь, наливая всем по очередной порции спирта. — Давай ещё по третьей с устатку.
— А потому, как доброго от него пока я ничего не видал на своём веку. Горняки спины гнут на господ годами, а люди иные, кто до золота больно податлив, меж собой, когда и хуже зверя становятся. Зависть и жадность имя руководит, вот порой и кладут друг дружку до смерти.
— Ну, как же, Климент, золото это ж деньги, а деньги когда есть, то сила в тебе и власть над всеми, к тому ж завсегда разодет и в сытости, — возразил Упырь.
— Ай, по мне так эти жёлтые камушки что есть, что нет, чем дальше от них, тем душа покойней.
— Так-то оно так, но куда ж от золотья этого денешься, коль оно на этой земле повсюду, а его, имея, жизнь можно красивую устроить.
— Ни к чему мне роскошь, вот есть где проживать, платят копейку какую, да харчами и одежонкой снабжают, вот и ладно, а золото — это пустое, так что балакать, только язык мозолить. 
Дальше ели молча. С удовольствием каждый ублажал свою утробу и по-своему размышлял об отношении Климента к золоту, не понимая его безразличных и бесхитростных отношений к такому богатству.   
Насытились плотно, всех потянуло ко сну, хотелось прямо сейчас вытянуться и ощутить каждую мышцу в покое и томлении. Но Упырь этому был противник. Он знал: расслабляться в пути непозволительно. Хоть на многие вёрсты ни души, а осторожность в таком деле не помеха.
— Мужики, спать поочерёдно. Все на боковую, а мы с Рябым дальше вздремнём.
— А чегой-то сразу не все? Места всем хватит, — удивился Климент.
— Нет, дед, мы тут уж сами разберёмся, ты только не подселяй моих орлов к отдыхающим старателям, не тревожь их, — ответил Упырь и слегка похлопал Климента по плечу.
— А что ж их тревожить-то, две зимовушки вона стоят свободные, — ответил Климент и пошёл показать, где разместиться гостям.
Минуты не прошло, а утомлённые и разморённые отменным завтраком, пятеро путников уже крепко спали в блаженстве от нахлынувшей хмельной сытости и свободы.   
— Рябой, надо бы Климента в лесок направить, пусть грибков поищет, — хитро сощурившись, произнёс Упырь.
Рябой и Упырь за многие годы научились понимать друг дружку одними взглядами, жестами. Жили во взаимодоверии, во всём могли положиться в любой ситуации, чтоб не случилось. Конечно, бывали меж ними распри, но все они сглаживались какими-либо общими интересами.
— Понял, это мы мигом оформим, — Рябой вышел из-за стола и подошёл к деду. — Климент, ты побродил бы по лесу, собрал грибов в достаток, проснутся мужички, а мы уж и грибочков к столу нажарим, хороша б была закуска под спирт. Как оно?
— Это можно, грибов ноне полно. Схожу, чего ж не сходить-то, вот только туесок прихвачу.
Климент взял под навесом плетённую из берёзовой коры корзину и неспешно направился в лес. Дед скрылся из виду и Рябой подсел к Упырю за стол для разговора.
— Значит так: входим тихо в избушку и этих спящих копачей в момент на перо, только без шуму. Финка при тебе? — спросил Рябой.
— Куда ж она денется, всегда при мне.
— Ну и славно, пошли, пока дед меж деревьями кружит.
Тихонько приоткрыв дверь избушки, Упырь всмотрелся в спящих мужиков. Средних лет, оба худосочные и обросшие, спали одевшие, портянки и сапоги со стойким запахом пота лежали подле нар. Судя по виду, сон у обоих был крепким, один даже изрядно храпел, второй же его храп и не слышал.
— Умаялись видать копачи, — прошептал Упырь и вошёл в зимовье. Рябой вслед за ним и тихо прикрыл дверь. — Ты, Рябой, бери этого, а я что с виду покрепче будет, только мигом и наверняк.
Оба бесшумно склонились над  спящими, достали из голенищ ножи и резкими движениями, словно по команде, привели свой план в исполнение. При этом чтоб не вырвались случайные крики, Упырь и Рябой прикрыли крепко ладонями рты жертвам. А те уж только и успели чуть простонать, и всё стихло.
Упырь схватил котомку, что лежала под изголовьем убитого, и вывалил её содержимое на пол. Среди тряпья глухо ударился увесистый мешочек.
— Вот оно, Рябой, вот оно! Смотри у своего, наверняк и там должно быть золотишко.
К сожалению, в мешке второго убитого золота не оказалось.
— Значит, это у них общаг, у одного хоронился, — заключил Упырь. — Ладно, на первой и этого хватит, — Упырь подбросил в руки Рябому мешочек. — Держи да уговор: это доля только наша, так что спрячь к себе ближе, и ни звуку мужикам.
Вещи, вываленные из мешков, спешно сложили обратно.
— Рябой, быстро стаскиваем копачей с мешками к озеру. В лодку грузим обоих со шмотками, по камню кажному и пущай дно мерют.
Упырь выгреб одним веслом на середину озера. Перегруженная посудина держалась на воде неуверенно, норовила перевернуться, отчего Упырь и Рябой двигались осторожно, не суетились, подсказывали друг дружке, как ловчее управиться.  Вместе: один — за плечи, другой — за ноги; сначала одного, за ним второго, перевалили бездыханные тела через борт. Трупы быстро исчезали в тёмной глубокой воде, оставляя на поверхности озера воздушные пузыри, которые поднимались из глубины, но они тут же исчезали, а через минуту-две содеянное и вовсе не стало подавать каких-либо признаков.
— Гребём к берегу, надо в зимовушке порядок навести.
Лодка уткнулась в берег и вновь испечённые обладатели золота, принадлежавшего несколькими минутами назад копачам-старателям, вошли в зимовье, где свершили своё злодеяние.
Проверили: ничего ли не осталось, что напоминало бы об исчезнувших людях.
— Вроде порядок, — оценил Упырь.
— Что деду-то скажем?
— Что скажем? А то и скажем, мол, пока ходил ты, дед, твои старатели что-то скоро собрались и подались со своими котомками.
— Ну, вроде как складно, — согласился Рябой. 
Вернулся Климент.
Упырь и Рябой сидели за столом и чай пили.
Без торопливости с чуть заметной одышкой старик подошёл и на стол поставил корзину полную грибов.
— Примайте заказ, свежие грибочки, как роса.
— Ну, ты, дед, молодец, прямо, как серпом накосил.
— Я ж сказывал: грибов ноне полно, что ж не косить-то, коль есть они. Бывает ночами и прохладно ужо, однако грибочки-то нет, нет, да лезут.
— Климент, а твои двое постояльцев что-то так резво встали, собрались и пошли со своими котомками, странные какие-то. Я вразумлял их: хоть с дедом-то попрощевайтесь, да нет, говорят, спешим больно, — стараясь выразить безразличие, сказал Упырь.
— Чужих людей увидали, вот и шугаются, — особо не обращая внимания на новость, ответил Климент. За столь многие лета он здесь насмотрелся разного люду, а посему внезапный уход копачей не стал ему в диковину.
 — Попотел чуток, сполоснусь водицей у бережка, а уж вслед за тем и грибки почистим, — промолвил Климент и направился к озеру.
Старик сложенными ладонями горстями хватал воду и заносил её то за шею, то бросал на грудь, отчего вода растекалась по всей спине и груди, придавая свежесть и бодрость телу, кряхтел от удовольствия.
— Вы там можа баньку желаете, то затопляйте! — крикнул с берега Климент. — В печке всё готово, только спичку сунь.
— А что, Рябой, ты ж хотел напариться.
— У-у, как можно пропустить такое, сей момент! — воскликнул Рябой и направился в сторону бани, при этом вытащил из кармана штанов коробок со спичками, поднёс его к уху и потряс.
Климент, обтирая тело тряпкой, служившей ему полотенцем, прошёлся до лодки.
«Что-то вроде не так, почто лодка-то не в том месте приткнута? Я ж её давеча не тут причаливал, как сместилась-то? Знать эти двое её трогали...» — недоумевал он.
Климент по своим годам был прозорлив, заметил перемену сразу, поскольку постоянство его вещей было здесь нарушено. Заглянул в лодку, на дне вдруг обнаружил небольшое бордовое пятно, свежее.
Климент смахнул пальцем пятно. «Кровь! Отколь?» Нехорошее предчувствие охватило старика: «Что-то тут недоброе, да и на песке следы больно странные. Отколь кровь?.. Не иначе убили! Точно убили бедолаг и утопили в озере. Злыдни! Как таких извергов земля держит? Ни Бога, ни людей не боятся! Ведь грех-то, какой! Да как же такое можно-то?..»
И повидал, и наслышан был Климент о множестве случаев с убийствами старателей, особо копачей-одиночек, разборок меж людьми разными на почве золота, а потому и вкрались мысли  Клименту: «Значит, солгали мне, что копачи покинули зимовье. Утопили они их, ведь утопили горемык этих. А сидят же за столом, и чай пьют вприкуску с грехами. Это надо же изверги какие, да ещё и виду не дают. Сколько ж из-за золота этого народу в этой тайге головы сложили? Золото, золото, одно на уме у таких иродов только золото. Будь он неладен этот золотой металл, какой ж он благородный, коль по такой жизни презренным видится. Что ж делать-то? Что?.. Нет, так оставлять нельзя, надо сей народ будить, да сказывать: нехорошие эти двое, это ж убийцы, нелюди…» 
Климент вернулся с озера и сразу направился к избушке, в которой спали гости.
— Э-э, ты куда, дед, постой, мужиков разбудишь! — окликнул Упырь Климента.
— Так это, надо их до бани будить, пусть с дороги-то выпарятся.
— Успеют, не тревожься, ты лучше грибки почисти, вот это дело.
Климент нехотя отошёл от избушки, руки, словно некуда было деть. То он их засовывал в карманы широких штанин, то вынимал оттуда, потирал ладони, то совал снова в карманы, нервничал.
Упырь своим намётанным глазом понял — дед что-то заподозрил, как-то по-особому суетится и взгляд не такой, как давеча. «Неужели на берегу или в лодке что приметил? Вот старый сыч. Что ж делать-то с ним? А что делать, вслед за этими старателями отправить и всё! Чтоб и бояре мои спящие ничего не видели и не ведали. Кто кинется этих копачей-одиночек искать, коли они сами по себе, а содержатель, ну мало ли, пошёл в лес, на медведя напоролся, задрал деда…»
— Рябой, подь сюда.
— Чего там? — Рябой подошёл и присел к столу, бросил взгляд на Климента, и от него тоже не скрылась перемена старика, стоявшего у чурки с топором и косо смотревшего в их сторону, при этом о чём-то недовольно бурчал. — Печурка, словно паровоз гудит, ух и жару даёт!
— Погодь ты с этой баней. Секу я, дед видать прознал, и прознал верняк, выход один… — нервно прошипел Упырь
— Что тут гадать, вслед за этими, тюк и туда, — Рябой кивнул в сторону озера.
— Вот и я про то толкую, пока наши конюхи дрыхнут.
Климент не мог предположить, что эти двое преступников сейчас подойдут к нему, бесцеремонно и неожиданно ударят его обухом топора по голове. Но это произошло хладнокровно и безжалостно.
Тело Климента друзья с лодки скинули в Гераськино. Старик ушёл на дно озера, у которого жил он долгие годы, в котором ловил рыбу, брал воду, и вот в последний раз, буквально минут несколько назад, из этого озера Климент плескал на себя её чистоту и живительную свежесть. За что покинул грешную землю, ушёл из жизни добрый души человек? За чувства, которые не смог скрыть, осмысливая преступное нутро злых людей или за презренный металл, что обрели убийцы, столь гостеприимно принятые им? 
На этот раз Упырь и Климент все следы замели с особой тщательностью. Утопили даже часть верхней одежды Климента и его ружьишко, что висело в зимовье, дабы основательно подтвердить надуманную ими легенду перед подельниками об отсутствии содержателя зимовья и старателей.
— Кажись всё чисто, — Рябой окинул взглядом территорию заимки: нет ли чего подозрительного, и направился к озеру очистить песком и отмыть свою  финку.  — А ведь банька-то уж совсем готова, не остыла бы.
— Ну, раз каменка нагрета, то в саму пору и грехи смыть, — ответил Упырь, при этом обеими руками хлопнул себя по груди. — Только париться поочерёдно, хоть и глушь, а всё ж не ровен час, кто и проезжать может, глядеть в оба надобно.
— А может, пора будить мужиков? Вот и пусть догляд делают.
— Рано, баню вдвоём скоро справим, вот и разбудим. Ты нашу заначку-то, как надо определил?
— А то! В мешок на само дно, да закрутил куском тряпки натуго. Скажу тебе, Упырь, фунта на два, два с половиной тянет.
— Смотри, глаз не спускай, и чтоб никто из них не прозрел, этот куш наш.
Парились Упырь и Рябой спешно, но хлестались вениками, не жалея себя, уж особо тело просило. Воды хватало — озеро рядом, таскай, не ленись.
— Всё, хватит, Рябой, заканчиваем, время поджимает, давай-ка буди господ наших.
Пестриков, Проха, Клин и два брата: Гришка и Лёшка, отойдя ото сна, вышли наружу из зимовья. Кто потягивался, кто приседал кряхтя.
— Хватит, господа, дрыхать, чай сгоняем и айда, — тоном, не принимающим возражений, бросил Упырь.
— А может баньку, а? — взмолился Пестриков.
— Какая банька, канать отсюда надо, нагрянет кто, вот и будешь ты с голым задом на коне скакать, — отрезал Упырь.
— А где дед-то?
— Да окромя нас здесь никого нет, всех вы проспали, — безразличным тоном ответил Упырь.
— Куда ж подевались? — удивился Пестриков.
— Дед взял ружьё, ушёл в лес, можа дичь, можа зайца, сказал, добуду; старатели же пробудились, даже чай, не хлебавши подались отсель, — невозмутимо пояснил Упырь. — Да и каково нам до них, своих забот выше горловины.
— И то верно, что про ни них думу думать, трогать надо, — согласился Пестриков, но тут же встревожился: — Только б копачи не взболтнули кому про нас.
— Не взболтнут, мы с Рябым прямо в лоб так и пригрозили имя: если узнает кто про нас, животы вам порвём, да кишки вокруг шеи обмотаем. Так оба сразу открестились: свят, свят, никого не видели, сохрани нас Господь.

После Гераськино пятеро всадников выспавшиеся и сытые, ехали на своих лошадях бодро, иногда меж собой переговаривались. Чего не скажешь про Упыря и Рябого. Их обоих клонило ко сну, и они то одновременно, то попеременно клонили головы, но тут же встряхивались, отгоняя дремоту.   
— Терпи, Рябой, отдых наш с тобой впереди, дойдём до ближайшего пристанища и храпнём достойно.
— И так еду, сам с собой куражусь, а очи всё одно сами по себе закрываются.
— А ты про меж ресниц палочки вставь, вот и не будут закрываться, — рассмеялся ехавший впереди Рябого Клин.
Все расхохотались.
— Чего ржёте, как кони! Меньше языками чешите, больше поодаль зырьте, говорок-то далеко по тайге разносится, соображайте, — оборвал Упырь.
Все примолкли. На самом деле, почто расслабляться-то, не время.
Дальше ехали долго, почти молча. Редкий случай лишь перекидывались словом, фразой по делу, особо, когда в обход проезжали прииски Ивановский и Серафимовский, располагавшиеся в долине речки Вача. Сюда наведаться не думали, все надежды устремляли на иные прииски, богатые.
Продвигались лесом, сторонились таёжной дороги, чтоб не встретился кто. Вскоре перешли вброд речку Угахан. Решили переночевать, а с утра, пораньше, двинуть дальше. К счастью в урочище обнаружили пустое зимовье. Было заметно — в этом глухом месте его навещали давно.
— По всей вероятности охотничья избушка зимой используется, когда пушнину заготовляют и дикое мясо, — предположил Пестриков.
— На дворе не зима, вряд ли кто сюда в этакую глухомань забредёт, а значит, заваливаемся, — решил Упырь.
Однако хозяин таёжной избушки был рядом. Местный охотник Егор Тарасов, ещё издали почуяв приближение группы людей, насторожился и, укрывшись в зарослях, наблюдал за приближением незнакомцев.
«Что ж за ездовые? Почему свернули с дороги и направили коней в глушь? Ведь дорогой можно успеть к полуночи достичь ближайшего прииска. Знать хоронятся от кого-то…» — рассуждал охотник.
И надо б было Егору Тарасову уносить отсюда свои ноги, да кто знал, что судьба сведёт его с недобрыми людишками.
Егор, поправив на плече дробовик, вышел из укрытия и приблизился к группе всадников.
— Здравствуйте, будем! — громко выразил он своё приветствие.
Все вздрогнули, услышав за спинами чужой и неожиданный голос. Обернулись и увидели незнакомца.
 — Фу ты, дьявол, словно с небес свалился, — первым опомнился Упырь. — Будем здоровыми. А ты кто есть?
— Охотник я. Ноне дошёл путики поправить да избушку кое-где подшаманить. Звать Егором, а проживаю в посёлке прииска Мининского, это выше по руслу. Семьи нет, так что где б ни оказался, весь тут — живу сам по себе.
— И золото, поди, моешь? — спросил Рябой.
— Нет, этаким ремеслом не занимаюсь, больно хлопотное дело. Наработался на прииске ужо, будь он неладен. Охотой живу. Что добуду, торгую, на хлебушек хватает и, слава Богу.
— Прииск богатый? — сощурив глаза, осведомился Упырь.
— Не особо, но золото в породе есть, моют мало-помалу. Заработки вот только скудные и работа день ото дня не легче.
— Знамо нам порядки приисковые, — махнул рукой Рябой. — Вот они где, — Рябой провёл по горлу у подбородка.
— Стало быть, сбежали.
— Сбёгли, мать их ети. Хотим на дальних приисках счастье изведать, — встрял Клин.
— Оно нигде не лучше, всё едино, — вздохнул Егор, не особо поверив  в искренность путников. «Явно намерения иные, явно…»
— Хватит, мужики, лясы точить, скоро стемнеет, — оборвал Упырь разговор.
Прежде чем заняться промыслом зверя и пушнины, Егор несколько лет отработал на прииске. Горняцкий труд отчасти здоровье подкосил — труд тяжкий и изнурительный, непомерный на выработку, низкая оплата и надуманные штрафы вынудили бросить работу. Уволили власти, не выплатив ни копейки, чему он и не удивился. Решил так: семьи нет, а прокормить самого себя и так сможет. А то ведь ненароком на шахте и земле ранее времени предаться можно. Сколько же на его глазах рабочих ушли в мир иной, и никто об них не пёкся, и вспоминать не хочет. Вот и занялся делом, которому когда-то отец учил — ставить силки, капканы, скрадывать зверя, шкуры выделывать.
Нехорошее предчувствие прильнуло к Егору — не к душе виделся ему вид забредших, как-то настороженно смотрели и внутреннее недовольство у каждого на лице выказывалось. «Уж не беглые ли? Двое молодых-то с тюремными одежонками, остальные вроде как иные. Прямо и не сказать, будто из разного стада. Ладно, посмотрим чего сказывать ещё будут, может и напраслину на них гоню».
— Чего напрягся? — Упырь хлопнул по плечу Егора. — Изба нам твоя приглянулась, вот и решили отночевать. Иль против, не пустишь?
— Гостям всегда рад. Откуда едете и до которых приисков путь держите?
— Ох, Егор, долго рассказывать. Давай с дороги лучше уважь нас, дай расположиться, унять усталь, от седла зад так надрал, словно кто наждаком по нему прошёлся.
— Такое только с непривычки, видать не часто с лошадьми управляешься.
— Не часто, нужда заставила, — согласился Упырь.
— Особо угостить-то вас нечем. Окромя сухарей и чуток мяса вяленного нет более ничего. В сей день пред вами сам тут объявился. Кто знал, что в такое время и в глуши людей повстречаю. Но чаю сейчас сообразим. Этого у меня в запасе завсегда имеется. 
— Ну а мы к чайку и поесть чего достанем, вот и отужинаем.
Егор взялся разводить огонь в печурке избушки. Упырь с подельниками остались на улице. Нужно было разобраться с лошадьми — снять с них свои нехитрые пожитки, ослабить подпруги.
Упырь прошептал:
— Братва, нам таков свидетель ни к чему. Не хотелось, но избавляться от него придётся.
— Согласен, спозаранку дороги наши разойдутся, и может сигануть с докладом, к кому следует, — поддержал Рябой.
— Дела-а. И как же с ним, сейчас иль ночью? — выдавил из себя Пестриков, осознавая опасность оставить охотника живым, боясь его намерений, если у него возникнут какие сомнения относительно непрошеных гостей. «И тогда на карту ляжет Туз пик», — подытожил про себя Пестриков, а вслух еле слышно промолвил:
— Уложить надо его кому-то, иначе…
«Верно балакаешь, но предлагать одно, а у самого кишка тонка — чужими руками норовишь. Душонка-ка у тебя, Рома, видать скверней, чем представлялась. Видал, как за свою шкуру поднялся», — подумал Упырь.
Проха, Клин и братья молчали, но внутренне соглашались с высказываниями Упыря, Рябого и Пестрикова. Подвергать себя риску никому не хотелось.
Егор вышел из зимовья, в руке держал закоптелый котелок.
— Тут недалече ключик есть, пойду, воды наберу. 
— Пошли вместе, компанию составлю, лицо всполосну, — предложил Упырь.
Упырь с Егором скрылись за кустами и деревьями, остальные же проводили их взглядом, зная, что с ключа вернётся только один из них — Упырь. На душе было скверно, но что поделаешь, коль каждый думал за себя.
Упырь вернулся через несколько минут. В руке нёс котелок с водой, в глаза никому не смотрел. Хмуро скомандовал:
— Перекур окончен, давай осваиваемся.
В зимовье тесно, а убранство и того бедное: маленький дощатый столик, пара широких деревянных нар, застеленных старыми и потёртыми оленьими шкурами, махонькая печурка, оконце перетянуто мочевым пузырём какого-то животного.
— Мала, но хороша изба, всё не на улице, — выразил своё мнение Проха, а сам размышлял: каким же образом Упырь убил охотника, ножом или задушил? Об этом, наверное, думали и остальные, но молчали, а только искоса порой поглядывали на Упыря, удивляясь его хладнокровию.
Привязали лошадей, нарвали свежей травы, и бросили на корм. Вещи снесли в зимовье.
На вечернем застолье появились: хлеб, сало, лук и фляжка с алкоголем.
Упырь налил всем в кружки спирту.
— Чистый, аль разведём? — спросил он.
— За удачу можно и чистый, — за всех ответил Рябой.
— Тагды за фарт! — произнёс короткий тост Упырь.
Выпили. Кто потянулся сразу за хлебом и поднёс к носу, втягивая в себя его запах, кто, прежде чем закусить, занюхивали рукавом и при этом от удовольствия кряхтели. Про хозяина избушки никто ни разу не обмолвился, будто человека и не было. Упырь же рассуждал: «Пусть братва свой страх в животе носит, пусть знают, на что способен Рябов. Вожжи над ними держать надобно тугие, иначе порядок в банде нарушат. Чтоб как сказал, так и было исполнено».
Насытившись, Упырь распорядился:
— Пожрём, а дремать не все разом, на стреме поочерёдно и востро смотреть, чтоб мышь слышна была.
Ночь окружила зимовье тьмой, а в ней утонули и путники со своими мыслями и надеждами.
Рябой спал, и приснился ему под утро страшный сон. Будто плывёт он в лодке по большой реке, вода в ней бурная и тёмная. И попал Рябой в сильный водоворот, крутит лодку супротив воли вёсел, перевернулась лодка. Тянет водоворот Рябого ко дну, сил уж больше нет, раз за разом с головой окунается. Якобы кто его за ноги тянет вниз и цепко, никак не может он избавиться от силы неведомой. Вот снова его потянуло ко дну, а вода в реке стала ещё черней и противно затхлая, захлёбывается Рябой. Вдруг видит: чуть поодаль Упырь и тоже в воде барахтается, и, вроде как, к берегу уже подгребается. Заорал Рябой, что есть духу: «Упырь, спаси! Спаси!..» Встрепенулся Рябой, проснулся, вскочил, открыл глаза, всех разбудил своим возгласом.
— Ты чего, Рябой, орёшь как кабан раненый. От кого бежишь-то, от кого спасать-то тебя? — расхохотался Упырь.
— Уй, приснится же чушь жуткая... — придя в себя, пробормотал Рябой.
— Жрать на ночь меньше надо, — хлопнул Упырь друга по плечу.
Позавтракали и пустились в дорогу.
Через многие часы изнурительной езды, сопряжённые с постоянным вниманием и осторожностью путники впереди увидели широкую долину слияния речек Ныгри и Вачи.
— Пожалуй, это и есть Ныгри, вот где прииски наши заветные, — вглядываясь вдаль, сказал Пестриков.
— Лучше сказать: золотьё наше заветное, — поправил Упырь.
— И куда ж мы, на Ныгринские пойдём, или на Вачинские завернём?
— Стоять, бояре, давайте-ка глянем на карту.
Всадники остановились и сгрудились вокруг Упыря. Упырь из-за пазухи достал карту и аккуратно её развернул.
— Что мы тут имеем? Ближний прииск Петровский, за ним Павловский. Тут дале их целая гряда: Тихо-Задонский, Архангельский. Рождественский. Так что на Вачинские прииски заезжать, только время терять.
— Шесть приисков на Ныгрях! Да тут, братва, столько накосим, что и взаправду ни к чему нам Вача, — воскликнул Проха.
— Решено, едем через эти прииски. Кассы здешней добычи и тряхнём, раскидываю так — нагребём до краёв. И сразу чрез перевал до Хомолхо, а там, как и базарили на Жую двинем, — подвёл итог Упырь.
Петровский прииск небольшой, но богатый по содержанию золота в породе. Две казармы, контора, конюшня, хозяйственные постройки.
К конторе подъехали семеро всадников. Двое — Упырь и Рябой спешились. Остальные же остались в сёдлах и ждали команды.
— Пошли, Рябой, проверим, ждут нас тут, аль не ждут, — кивнул Упырь своему другу и обернулся к остальным: — А вы зырьте в оба, чуть что, дайте знать.
Упырь с уверенностью распахнул дверь конторы и вместе с Рябым вошли вовнутрь. Ничем особо не отличалась эта контора прииска от конторы, что на прииске Мариинском. Схожая мебель, такие же стены, потолки. За письменным столом сидел средних лет мужчина, указательным пальцем левой руки водил по бумаге, пальцами же правой передвигал костяшки на конторских счётах.
Служащий вскинул глаза и с удивлением спросил:
— Чьи будете?..
— Ух, и вопросом ты нас нагрузил. Ты почто такой любопытный? — глядя в упор зло перебил Упырь чиновника.
— Кто таковые, я спрашиваю?!
— Язык засунь. Высовывай, как скажу, — вспылил Упырь, при этом достал из-за пояса револьвер. — Где начальство или ты и есть начальство?
При виде оружия и угроз приискатель изменился в лице и в голосе.
— Я с-смотритель г-горных работ…
— Ты что, заика? — сверкнул глазами Упырь
— Н-нет, п-просто так, и-испугался немного…
— Как звать-то?
— Пё-Пётр Кузьмич. Пётр Кузьмич Сомов.
— Так вот,  Пётр Кузьмич, доставай золотишко приисковое из ящика, да пересыпай в мешок.
— Вы что, как можно?! Без управляющего это ж…
— Ты мне не указывай, что можно, а чего не можно, золото доставай, а не то башку снесу! — рассвирепел Упырь и приставил наган к голове, вконец напуганному Сомову.
— Н-нет у нас золота, вчерась как вы-вывезли… Во-он ящик стоит, можете убедиться. Там немного, от съёма за один день…
— А ну, Рябой, глянь.
Рябой подошёл к двум ящикам. Один был пуст, во втором лежали амбарные книги, бумаги отдельными листами и один небольшой мешочек с золотом.
— Малёхо, — разочарованно сообщил он.
— Как вывезли? Когда вывезли?! Вообще на прииске нет золота? А ты мне случаем тут вениками не машешь?! — возмущённо сыпал Упырь вопросами, а Сомов молчал и только моргал глазами, глядя на разгневавшегося бандита.   
— Вот днями всё и вывезли. Вывезли и с приисков, что на речках Хомолхо и Ныгри, клянусь вам. Только не убивайте, я правду сказ-а-а-л, — взмолился Сомов и разрыдался на последнем слове.
— Вот заехали! Ну и счастье привалило! Значит, остальные прииски пустые? Да что ж за липа такая? — озлобившись, опешил Рябой.
— Братва, а я врубился! Те подводы, что мимо Гераськино прокатили, это ж наша фортуна отмазалась. Ух, вы твари приисковые, всё вывезли! — вскипел Упырь и в гневе ударил рукояткой нагана о стол.
Пётр Кузьмич вздрогнул и испуганно не моргая смотрел на Упыря, страх сковал его напрочь, он боялся, что этот озлобленный человек возьмёт и в порыве гнева выстрелит в него.
— А Вачинские? — зло спросил Упырь.
— Чего Вачинские?..
— С приисков, что на Ваче, с них тоже золото свезли?! — рявкнул Упырь.
— Н-нет, с той стороны с полмесяца как не вывозили, должны днями спровадить.
— Ох, и подвезло ж тебе, Петя, бить не буду, а вот дырку на лбу оставить придётся, — Упырь выстрелил в голову Сомова. — Кто знает, можа докладать кинешься.
Сомов с коротким стоном сполз на пол и замер.
— Пошли, Рябой, пока никто не объявился.
«Надо же такому случиться — подводы прошли мимо нас, а мы от них схоронились, и не могли даже подумать, что этими подводами везут золото с приисков? С какой легкостью можно было бы завладеть этим металлом. Э-эх, твою мать, ну как же так!» — сокрушался про себя Упырь.
Упырь и Рябой вышли наружу. Лица ожидавших подельников были напряжены — уж больно встревожил их выстрел. По виду Упыря и Рябого они заметили: «что-то стряслось». А когда Рябой сообщил, что с приисков расположенных в долинах речек Ныгри и Хомолхо золото вывезли буквально перед ними, всех охватило горькое отчаяние.
— Вот вся добыча, — Упырь показал небольшой кулёк с золотом. — А служивого пришлось грохнуть, ни к чему нам люди, прознавшие об нас.
— Погано, как же погано… — первым опомнился и застонал Пестриков.
— Не всё так дурно, господа! Меняем дорогу и прём на Вачу! Крыса конторская толковала: золото с тех приисков пока не трогали, нас дожидается видать.
Оцепенение снялось сразу. Все воспрянули духом и разом направили своих коней в обратную сторону с нетерпением достичь устья речки Ныгри, впадавшей в Вачу.
На прииске же спустя  полтора часа только и обнаружили убитого Сомова и вскрытые ящики. Никто не видел, кто подъезжал к конторе, кто мог застрелить горного смотрителя.

Прежде чем подъехать к ближайшему прииску, Упырь снова достал карту. Все стали рассматривать, где и какие прииски расположены в долине речки Вача.
— Гляньте, перед нами Степановский, чуть поодаль прииск Золотое русло.
— Ух ты название-то какое! Неужели и впрямь золотое? — воскликнул Рябой.
— Да погоди ты диву дивиться, это ещё ни о чём не говорит, вот кассу увидим, тогда оценим, — перебил Упырь Рябого и стал рассуждать дальше: — На ключе Атыркан-Бирекан прииск Негаданный, но это чуток в стороне. А что, давай этот ближний и накроем. Если удача улыбнётся на Степановском, то до Негаданного и не пойдём.
Так и решили.
К прииску Степановскому всадники подъехали не сразу. Остановились и с лесного пригорка, скрываясь за деревьями, стали наблюдать: что же делается в рабочем посёлке? Не надо было долго гадать какая из построек приисковая контора. Из избы вышли двое, стали на высоком крылечке, закурили и, опёршись на невысокие перильца, о чём-то разговаривали меж собой.
Продолжалась беседа не долго. После перекура оба вернулись в контору, и всё стихло.
— Начальство местное, я так думаю, — предположил Рябой.
— Наверняк оно, вольготно так при конторе некому боле дым изо рта пускать. Мужики, нахрапом налетаем. Я с Рябым и Клином в контору, остальные на стреме, — Упырь достал из котомки наган и на коне подъехал вплотную к Клину. — Держи! А вы, братья, — Упырь повернулся к Григорию и Алексею, — своей винтовкой валите каждого, кто ненароком на пути станет. Да не робейте! Ну, вперёд!
Подъехали. Упырь, Рябой и Клин спешились у крыльца конторы. Лихо поднялись по ступенькам и резко открыли дверь помещения.
На пороге конторы появились трое неизвестных людей.
— Это кто же пожаловал? — удивился один из служащих, и посему было видно — он здесь старший.
— Инквизиторы! — резко ответил Упырь.
— А ну вон отсюда! — вскипел старший приискатель и тут же поднялся со стула.
Упырь кулаком ударил по лицу возмутившегося конторщика, да так, что тот шумно падая на спину, повалил за собой стул и небольшую этажерку с книгами. Но упавший тут же вскочил и бросился на Упыря, однако снова получил удар куда более сильный, отчего резко упал и потерял сознание.
Второй служащий понял — его ждёт та же участь. Он притих, испуганно глядя на нарушителей порядка, перевёл взгляд на лежавшего в беспамятстве управляющего прииском, потом на Упыря и ждал, что будет дальше.
— Чего затаился?! Видишь, как бывает, когда не здоровкаются? — криво улыбнулся  Упырь. —  Ты главное не бойся, давай ключи от золотого ящика и сиди, мы сами справимся.
— Вы что? Это же каторга… — начал было вяло возражать клерк, но, увидев, как Упырь сверкнул на него глазами и потянулся к нагану, сразу смолк и полез в ящик стола. — Вот ключи от ящиков, только не советую…
— Это ужо мы сами разберёмся, — оборвал Упырь, взял связку ключей и передал Рябому.
Рябой быстро подобрал нужные ключи к замкам. Открыл небольшие по размеру железные хранилища.
Один из ящиков был наполовину заполнен мешочками с золотом, во втором лежало всего два увесистых мешочка, в третьем немного патронов к нагану и винтовке.
— Вот это товар, берём и не торгуемся, — заявил Упырь. — А где оружие-то?
Служащий ничего не ответил, только боязливо притих и наблюдал, как Рябой торопливо складывает в мешок приготовленное к отправке золото.
У стены зашевелился управляющий прииска. Упырь с подельниками поздно заметили, как он с трудом поднял руку, державшую наган. Неясный, словно в тумане его взгляд и ослабевшая рука «нащупали» среди непрошеных гостей цель. Прозвучал выстрел.
Клин пошатнулся, схватился за правый бок, и присел на корточки.
В одно мгновение Упырь выстрелил в управляющего, и тот смертельно раненый упал на пол, пальцы разжали рукоятку нагана.
— Упырь, подмоги… Видишь, ранило… — застонал Клин. Через рубаху проступила кровь, она стекала по пальцам рук, которые Клин прижимал к себе, пытаясь закрыть рану, унять боль.
Упырь и Рябой переглянулись.
Прозвучал выстрел и Клин уткнулся лицом в пол.
— Извиняй, Клин, но ты здесь только помеха, — бросил Рябой, тут же глянул на испуганного служащего и почти не целясь, выстрелил и в него.
Золото из ящиков быстро перекочевало в мешок, отчего он потяжелел. Изрядно увесистую ношу и вынесли Упырь и Рябой из конторы.
Четверо ждали их с нетерпением, услышав выстрелы, напрягались в догадках: что же там происходит?
— Ну, бояре, первый куш в кармане! Это как задумано. Другое плохо, — тут Упырь приклонил голову и сокрушённым, только понятному ему и Рябому тоном произнёс: — Клина не стало, главный приискатель своим стволом положил его, пришлось нам этого начальника пристрелить. Проха, держи Клина наган. А этот трофей дарю Роману, — и Упырь протянул Пестрикову револьвер, что принадлежал минутами назад управляющему прииском. — Ну, а теперь айда отсель, пока не смерклось на Золотое Русло!
Смерть Клина не особо огорчила Пестрикова, Проху и братьев. Для них было сейчас важно то, что они сами живы, а золото вот оно и которого уже в достатке, и ещё будет преумножено на других приисках, так что жизнь складывается, чему ж тут огорчаться.
Лошадь, что была под Клином, не бросили, а прихватили с собой. Упырь принял решение: пусть тащит награбленное золото.
Ехали парами бок обок. Пестриков с Прохой, Упырь с Рябым и два брата.
— Упырь, а может ещё одного коня нам с прииска забрать?
— На кой?
— При нужде на мясо, хранить-то не надо, идёт само по себе рядом и пусть идёт.
— Мясом, Рябой, тайга сама по себе богата, сколько надо и что надо всё добудем, да якуты где-то на пути стойбищами стоят, так что пустое ты базаришь.
— Если б на Золотом Русле взять золотья столько, сколько на этом, тогда весело можно было выбираться из этих мест, — сменил разговор Рябой.
Упырь склонился близко к Рябому и шепнул:
— Рябой, сколь будет, себя не обделим.
Рябой понимающе и с уважением посмотрел на друга.
К прииску Золотое Русло всадники подъехали с особой осторожностью. Объехали горные работы и со стороны сопки приблизились к рабочему посёлку. Осмотрелись: что там да как, нет ли какой опасности, — Может, нам дождаться съёмки с бутар, как-никак добавка  будет? — предложил Пестриков.            
— А что, Рома прав, куш-то пополнится, — поддержал Пестрикова Проха.
— Мужики, некогда нам вечера дожидаться. Брать надо всё, что есть и пихать отсель до ночи, наверняк в управе уже шум подняли. Чем дальше унесём ноги, тем ближе хата наша, — ответил Упырь.
Никто возражать не посмел — на кону стояла свобода, а не тюрьма и готовы были ждать дальнейших указаний Упыря.
Прииск Золотое Русло особо ничем не отличался от тех приисков, что видели до этого наши герои. Этот прииск объединяло со всеми приисками «Лензото» одно — убогость казарм и каторжный труд горняков.
— Как настрой, бояре?
— Коням невтерпёж, а нам тем паче, — за всех ответил Рябой.
— Тагды помчали, а расклад таков. Трое: я, Рябой и Проха — в контору, Рома с братьями — в шухер, да смотреть в оба!
Когда трое вошли в контору, то не ожидали увидеть в помещении четверых человек. Но Упыря это нисколько не смутило и он сходу в упор, глядя на удивлённые лица служащих, резко спросил:
— И кто ж у нас здесь самый главный?!
— Фёдор Иванович, управляющий прииском Золотое Русло, — с нескрываемым удивлением представился один из присутствующих. — А вы кто, собственно говоря, будете? — уже с раздражением в голосе добавил он, рассматривая незнакомых людей.
— Вот ты нам и сгодишься. Остальные крысы, — Упырь окинул взглядом троих служащих, — ужо лишние.
С этими словами Упырь неожиданно выхватил из-за пояса револьвер и выстрелил в троих конторских. Двое были сражены наповал, третий, тяжело раненный, свалился боком на пол и застонал от боли. 
Фёдор Иванович от столь неожиданной и безжалостной расправы над сотрудниками потерял дар речи. Будучи человеком эмоциональным, он опешил и не мог сообразить, что происходит, и какие меры можно предпринять ему сейчас. Даже был бы при нём револьвер, вряд ли он воспользовался оружием — жуткий страх парализовал его душу. Что ж тут можно поделать, коль так внезапно только что на его глазах жестоко и хладнокровно убили двоих подчинённых ему человека, а третий стонал от раны и мучился, возможно, отживал последние минуты своей жизни. 
Тут Фёдору Ивановичу вернулось какая-то часть самообладания.
— Вы что себе позволяете? Вы кто такие? Немедленно сложите оружие, а не то крикну охрану!..
— Харкать мне на твою охрану! — резко оборвал Упырь управляющего.
— Вы ответите перед законом!.. Вы, вы…
— Хватит выкать! А не то рядом с ними ляжешь! Ключи давай от ящиков с золотом! Да быстро! — с последним словом Упырь упёрся стволом нагана в живот управляющему, отчего тот попятился к столу и вынужденно присел на стул.
В это время снова зашевелился раненый приискатель, он стонал и корчился от боли. Упырь стоял против управляющего прииском, смотрел на него в упор и, не оборачиваясь, зло бросил:
— Да уймёт его там кто-нибудь?!
Рябой и Проха переглянулись. Рябой кивнул головой Прохе, намекая: «Давай, чего ждёшь?»
Проха хоть и бывший арестант, но такой «прыти» от Упыря  не ожидал, чтобы вот так с размаху, ни за что ни про что завалить людей. Вспомнилось, как Упырь встретившегося им охотника убил не мешкая. «Да, видать, в этом и есть сам Упырь, что не по нему — сразу в расход. Рябой тоже тот же орешек, эта братва — одна сатана. А что делать-то, попал в щи, так уж не взыщи. Слабину покажу, не так поймёт меня Упырь, это факт. Он и при делёжке золота это учтёт. А это мне надо?» — размышлял Проха.
Прозвучал выстрел и раненый умолк. Проха опустил руку с наганом и глянул на Упыря.
— Молодца, Проха, — похвалил Упырь.
У Фёдора Ивановича невольно сползли со стола трясущиеся руки и опустились на онемевшие колени. «Да это же явно сумасшедший, что ему стоит выстрелить в меня, глазом не моргнёт, убьёт ведь…»
— Ключ у меня… — еле слышно произнёс он.
— Почто ключ, а не ключи? — спросил Упырь.
— В конторе одно хранилище, там за занавеской... — обречённо произнёс управляющий и полез дрожащей рукой в карман кителя.
Упырь не взял, а скорее выхватил ключ и передал его Рябому.
Сейфом оказался кованый ящик из толстого листового железа, на дверцах которого висел солидный амбарный замок.
Хранилище открыли, и налётчики принялись выгребать содержимое. В нём оказалось порядком золота, а в верхнем отделении ящика лежал одноствольный обрез ружья с патронами к нему.
— Что я говорил, фарт на Золотом Русле поистине золотой! Йех ты! Ай да удача! — торжествовал Рябой, укладывая в куль небольшие, но увесистые мешочки с золотом.
Упырь взял патроны, обрез, повертел его в руках, как бы оценивая оружие.
— На что обрез-то имеете, оборону держать что ль? — ухмыльнулся Упырь, глядя на управляющего. — Заберу я его, пожалуй, не положено оно тебе.
Фёдор Иванович молчал, он смотрел, как двое незнакомцев опорожняли сейф, третий же гневно смотрел на него, отчего страх и беспомощность перед жестокими и отчаянными бандитами сковал его.
Рябой с Прохой работу с упаковкой золота закончили, Упырь же всё проверил: не оставили ли чего впопыхах.
— Кажись всё, трогаем, — затем повернулся к управляющему прииска: — Ты, Федя, не убивайся по золотишку, рабов на твоём русле много, ещё накопаешь. А мы теперича мимо Бодайбо двинем, в губернию Иркутскую, там и сдадим, кому положено, так что прощевай.
Упырь предусмотрительно солгал управляющему о намерении его отряда продвигаться к Витиму через прииски, что на Бодайбинке. Упырь надеялся: управляющий непременно доложит об этом своему начальству, а посему и  рыскать их будут не там, где они на самом деле.
От богатой добычи души бандитов наполнились нескрываемой радостью. Даже Проха дав, было слабину своим чувствам, и то забыл о добитой им невинной человеческой душе.
Оставив управляющего связанным, чтоб не увидел, в какую сторону двинулись всадники, грабители покинули контору...

Те подводы, что шли из средней тайги с золотом и минули опасную встречу с бандой недалеко от Гераськино, благополучно добрались до прииска Весеннего. Золото перекочевало на другие подводы, к нему ещё добавились пуды с ближайших приисков, и поехало оно в сопровождении служивых до прииска Надеждинского.
На прииске Мариинском и на других приисках, в связи с бегством рабочих усилился режим. Начальство озлобилось, не давало никакого спуску рабочим, за малейшие провинности штрафы удвоились. И без того изнурительный труд и отношения со стороны служащих стали куда более невыносимыми, внутреннее же негодование рабочих нарастало с каждым днём.
«Да что ж это за жизь такая, хоть ложись в шурф и помирай!» — порой дойдя до отчаяния, многие горняки рассуждали в сердцах.
Но находились рабочие, собирались по двое-четверо, обсуждали жизнь, думали: что в ней можно изменить и можно ли, какие требования выдвигать начальству, как жизнь свою и остальных приисковых рабочих облегчить. Знали мариинские горняки: на других приисках, что в сторону Бодайбо, рабочие тоже негодуют. «Вот объединить бы усилия всех промысловых тружеников, тогда бы этих угнетателей к совести и призвали», — рассуждали горняки,  недовольные местными сложившимися порядками.
— Сегодня пришла депеша на наше известие о беглецах. Главноуправляющий дал указание по всем приискам усилить бдительность с хранением золота. Предположение имеется, как бы беглецы не прошлись по золотым кассам, от таких бандитов можно всё ожидать, среди них закоренелые уголовники, оказывается, — сообщил Буравин Решкину и Плешеву.
— Отчего тогда они золото в нашей кассе не забрали? — задумался Решкин.
— А вот это, Савелий Фёдорович, и мне странно сдаётся, — ответил Буравин. — Остерегаюсь я, если задумали они обратно пойти через долину Бодайбинки, как бы и к нам не наведались.
Плешев задумался. Его никак это не устраивало. Его вообще не устраивала поимка сбежавших бандитов, особо в глазах стоял Упырь со своими нешуточными угрозами.
— По мне, так лучше б в тайге сгинули, — высказался Плешев. 
— Дорогой Федот Степанович, если с умом, то можно и в тайге выжить. Другое размышляю, это надо быть сущими недоумками, если обмолвились, что вроде как через Витим идти собрались, уж полиция тут полагаю, не промедлит, тропы-то все известны им глухоманные, — произнёс Буравин. 
— Я подозреваю, этот народец всё же пойдёт к Олёкминскому бассейну, путь этот длиннее и лежит через глухую тайгу, но надёжный. А то, что слухи банда распустила, так веры этому нет, не настолько глупы они, чтоб объяснять каждому свои намерения, — предположил Решкин. — А посему, на мой взгляд, скорее на дальних приисках следовало бы ставить кордоны.
— А вот это вернее всего, Савелий Фёдорович, это ближе к истине, — согласился Буравин.
Плешев слушал диалог начальства, когда же прозвучала верная догадка, заметно сник. «Неужели всё так и произойдёт, неужели их поймают? Укажут же тогда эти бандюги на меня, укажут в злобе своей, ох, и не поздоровится тебе, Федот Степанович, ох, и не поздоровится. Дурень ты, Федот Степанович, какой же ты дурень, не узрел в Пестрикове гниду. А ведь знал, что Пестриков гнида, не предполагал, правда, что таким тихим чёртом окажется, так нет, доверился, позарился на дармовщину…»
— Что ты, Федот Степанович, так в лице изменился? Не переживай, поймают и накажут твоих обидчиков. Не в первой полиции беглецов ловить, — видя упавшее настроение Плешева, успокоил его Буравин.
— Да вот, голова что-то побаливает...
— Так иди, приляг, отдохни, сегодня день вроде бы не в запарке.
Как и предполагали Буравин с Решкиным, начальство наверху решило направить усиленные вооружённые наряды на самые дальние прииски, что на речках Хомолхо, Ваче, Ныгрях и особо на реке Жуе и её притоках. Для этого была привлечена и городская полиция. Никто не исключал, что бывшие заключённые с их уголовным прошлым так просто выбираться из тайги не будут, когда вооружены, а на пути золото приисков, которые непременно будут грабить с откровенной алчностью, убивая людей и опорожняя доход промыслов.

Шесть лошадей с седоками и одна навьюченная грузом в полутьме продвигались вдоль речки Вачи. Местами коней направляли вброд через речку в поисках более лёгкого пути без зарослей и крупных камней. Если встречались непроходимые прижимы шли в долине по лесным дебрям.
— Пора бы присматривать место на ночлег, — предложил Пестриков.
— Вот за ту излучину повернём, там видать ключ имеется, по нему вверх и поскребём в сторонку от речки, — ответил Упырь.
На самом деле за излучиной не оказалось ключа, а была впадина гольца похожая на небольшой каньон и всадники вынуждены были пойти вдоль этого каньона — поджимали сгущающиеся сумерки, а дальнейшее продвижение, рассуждали все, станет скоро невозможным — к началу осени темнеет быстро.
— В ночь сюда никто не сунется, переночуем, а раненько с утречка снимемся, — предложил Упырь.
Пристанище для ночлега искать особо не пришлось, в этом месте выбор был один — только тайга и небо над головой, да и на карте не было знака, который бы указывал на близость какого-либо зимовья, кругом нехоженая глушь.
Вышли на дурнолесье с густыми и высокими зарослями. Развьючили лошадей и привязали их на длинные поводья. На костёр набрать дров не составляло труда — вокруг в достатке сухостой и хворост.
— Подбрось ельнику в огонь, чтоб мошку отогнать, чем ближе к осени злее твари становятся, — отмахиваясь от назойливых насекомых, предложил Проха Рябому занимавшемуся разведением костра.
— Только сухое палите, чтоб дыму не было, ни к чему нам привлекаться, — возразил Упырь. — А на мошку, Проха, не обращай внимания, потерпи, к ночи эти кровососы угомонятся. Их днями вообще приморозит.
Поздний стол был накрыт и все гуртом расселись вокруг него. Упырь деловито налил каждому понемногу спирту, а поскольку воды рядом не было, то и не пришлось обсуждать, разбавлять его или нет. 
— За нас, братва! Сегодня день был тяжкий, но фартовый, а стало быть, и промыть не грех!
— Упырь, за тебя, если бы не ты, не видать нам этого золота, — вставил слово Григорий.
— У-у, кто у нас заговорил, братья молчуны, — с удовлетворением отметил Упырь.
— А что, Гришка прав, за тебя Упырь! — подхватил Рябой.
— За тебя! За тебя! — повторили Пестриков и Проха.
— Ну, коли так, то вы пейте за меня, а я за везение нутро промою, — Упырь чокнулся со всеми и залпом опорожнил свою кружку.
Ночь прошла зябко. Всё же сон под открытым небом, это ни в избе. Каждый ёжился, ворочались, время от времени просыпались, натягивали на себя потуже одежду.
Незадолго до рассвета Упырь окончательно озяб и не выдержал, проснулся, встал, сделал несколько взмахов руками, вроде как разминался и громко воскликнул:
— Бояре, подъём!
Все зашевелились, стали потягиваться, избавляясь от дремоты.
— У-у! Озяб, аж до костей самых, чаю больно горячего хочется. Рома, ты у нас самый местный здесь, сгоняй с котелком до воды, а я тут костерок соображу. Далековато до речки, зато взбодришься, — предложил Упырь.
Пестриков с неохотой взял котелок и прежде чем пойти к руслу, обратился к Упырю:
— Дал бы мне обрез на всякий случай, всё ж калибр крупнее, чем у нагана, а то ведь в барабане всего два патрона.
— Какой базар, — Упырь достал из мешка обрез и несколько патронов. — Держи, служивый, да за зря не пали.
Костёр развели на вчерашнем месте. Из недогоревших тонких веточек сложил Упырь махонький шалашик, подложил под него кусочек бересты, и пламя сразу обволокло веточки. Упырь подбросил ветки крупнее, потом ещё толще и костёр показал свою силу.
Все сидели и грелись, ожидая возвращения Пестрикова с водой.
— Рябой, сооруди-ка таган, пока Рома шастает, — предложил Упырь. — Как придёт, сразу котелок и определим к месту.
Минут через несколько как Рябой установил над костром таган, неожиданно со стороны русла, куда удалился Пестриков, донёсся ружейный выстрел и послышался странный отголосок.
— Что это? — вскинул голову Рябой. — Никак Рома палит.
— Он чего, очумел? Видать копытного, иль иную живность приметил. Вертанётся, я ему втемяшу по затылку, нашёл время, когда охотой заниматься, шуметь понапрасну! — возмутился Упырь.
— После выстрела я вроде слышал то ли рык, то ли стон. Кто ещё слышал, или мне показалось? — спросил Алексей.
— Да вроде как звуки были… — поддакнул Проха.
— Неужели что стряслось? — насторожился Рябой.
— А чего, тайга глухая. Кто знает, можа Рома с мохнатым хозяином повстречался, — высказал своё предположение Проха.
— Может и вправду медведь? А ну, Гришка, бери свой ствол, а тебе, Лёха, на наган, да пошли поглянем, что там. Ты, Рябой, с Прохой тут останьтесь, да никуда отсель не отходить, — распорядился Упырь, многозначительно глянув на мешки с золотом.

Пестриков взял в одну руку котелок, в другую обрез и направился в сторону речки. Тропинки не было, и он шёл по примятой вчера лошадьми траве с кое-где сломанными ветками высокого кустарника. Ранние птахи стали просыпаться и более настойчиво оповещали о начале наступившего рассвета.
«Сколько же хапнули с двух приисков, это на шесть человек раздели-ка! Да это ж великое богатство! Ну, Роман Егорович, заживёшь ты теперь не хуже главного управляющего, дай только ноги унести с этих мест. Унесём, отчего не унесём-то! Усадьбу куплю просторную, бабёнку отыщу хозяйственную и стану жить потихоньку, никуда не высовываться…» — шёл и мечтал Пестриков, размахивая пустым котелком. Котелок касался кустов и веток деревьев, отчего издавал лёгкий звенящий звук.
Вот и речка. Бурно несёт свои воды Вача, вобрав в себя многочисленные другие меньшие речушки и ключики. 
Глядит на речку Пестриков, радуется её шумному журчанию и размышляет: «Сколько же в этих речушках и ключах золота? Несметно! Сколько же люду горбатится на это золото? Наконец-то отмучился ты, Роман Егорович, хватит спину гнуть пред властями тутошними. Забудь теперь каторгу промысловую…»
 Пестриков положил обрез меж двух камней и подошёл к самому берегу. Придерживая котелок, утопил его в воду, а как он наполнился доверху, поддел и вытащил. Несколько секунд стоял и глядел на быстрину.
Сколько воды эта речка уносит собой? Чего только не насмотрелась за века, чего только не слышала и что таит от людей? Ничего не расскажет она никому и никогда, а просто будет гнать весело свои воды через длинные года и столетия.
Неожиданно Пестриков ощутил в душе неприятное ощущение — стало как-то не по себе, обернулся. К его ужасу он увидел медведя. Крупный самец стоял вблизи за небольшим кустом и пристально смотрел на него. У Пестрикова округлись глаза, а руки выронили котелок. Алюминиевая посудина ударилась об камень, отозвавшись глухим звуком, от которого Пестриков словно очнулся, и, выйдя из оцепенения, кинулся к оружию.
Впопыхах навёл ствол обрезного ружья на зверя и нажал на курок. Не ожидая результата от выстрела, Пестриков спешно переломил ствол и начал вставлять другой патрон. Но сделать это не удалось. Раненый зверь взревел и со свирепой яростью в одно мгновение набросился на него.
 В момент Пестриков оказался подмятым мощной мохнатой тушей. Страх настолько перехватил горло и всё нутро, что Пестриков не издал ни звука, он только отчаянно выл и пытался высвободиться из-под лап медведя, но его воля вмиг была сломлена рывком когтистой лапы, а следом и другой. Зверь содрал кожу на лице и порвал горло, отчего Пестриков сразу обмяк, коротко встрепенулся в агонии и затих, истекая кровью.
Медведь приподнял правую лапу, её лизнул, глянул на свою жертву, издал негромкую гургань и отошёл чуть поодаль. Мордой поводил по сторонам, ноздрями втягивая в себя воздух, прислушивался. До его чуткого слуха донеслись говор и шаги людей. Он настороженно замер, повернул голову в сторону приближавшихся звуков, недовольно рыкнул и неспешно направился в чащу.               
Когда Упырь, Гришка и Лёшка подошли к реке, медведя уже не было, а увидели на берегу речки растерзанного Пестрикова.
— Ну и дела… — поразился кровавой картине Упырь.
— Вот почему стрелял Роман, да промазал видать, — промолвил Гришка, бледнея в лице.
— Гляньте, здесь кровь на камне, и здесь тоже, — заметил Лёшка.
— Значит, ранил мохнатого, а он задрал его и ушёл пред нами, — заключил Упырь. — Давайте-ка, братва, уносим отсель ноги, не нравится мне это, раненый зверь думаю рядом где-то. 
Не медля вернулись. Страшная новость поразила Проху и Рябого.
— Так это, надо шастать-то нам по тайге осторожно, с кажным такое может приключиться, всем скопом двигаться надобно, — озираясь по сторонам, высказался Рябой.
— Выходит так, — согласился Упырь. — Тем паче как бы раненый мишка не увязался за нами вслед.
— Вряд ли, медведи от своей жертвы обычно далеко не отходят. Заляжет, залижет свои раны и вернётся, как протухнет Рома, — заверил Проха. — Поговаривают, они с душком мясо любят жрать.
— Мужики, надо бы закопать тело, а то ведь не по-мирски получается, если так оставить, — промолвил Григорий.
— Чем, голыми руками собрался яму рыть? Канать быстрее отсель надобно, пусть зверю остаётся, зато за нами не увяжется, — возразил Упырь.
Братья поёжились от холодка, пробежавшего по спинам, представляя, как медведь вернётся и будет рвать мёртвого Пестрикова, пожирать его плоть, рвать бездыханное тело человека, с которым они недавно продвигались по тайге и ещё утром разговаривали с ним.
— А говорят, что ноне в тайге ягода, грибы, мол, год неголодный, медведи сытые. Где ж он сытый-то? 
— А ты, Лёха, не смотри на это, скорей всего его кто-то ране обидел, можа из охотников кто подранил, вот и затаил зверь на человека злобу, — пояснил Проха.
— Да-а, братва, тайга дело нешуточное, — промолвил Рябой.
Завтракали молча. За упокой души Пестрикова Упырь плеснул каждому в кружки понемногу спирту, молча выпили.
Теперь предстояла банде дорога долгая через тайгу, по горным речкам и марям. Редкие люди хаживали по этим местам. Разве что якуты, занимаясь охотничьим и рыбным промыслом, появлялись и скрадывали диких оленей и изюбров, ставили силки на соболей и белок, ловили тайменей, ленков и хариуса в речках.
Всадники двинулись в путь. В основном шли по берегу Вачи, обходя таёжные буреломы и дебри. Здесь они не боялись погони, знали: пока доложит управляющий Золотого Русла в управу об ограблении, пройдёт достаточно времени, за которое уйдут они далеко от ограбленных приисков и никто не узнает из властей промыслов, где их путь. Главное как можно дальше уйти в тайгу, раствориться в её глухомани, ведь это гарантия уйти от возмездия и погони, — так размышлял Упырь с подельниками.

Прииск Надеждинский около полудня. Главный управляющий промыслами Иннокентий Николаевич Белозёров негодовал, ходил взад и вперёд по кабинету, то размахивал обеими руками, то закладывал их на пояснице, сцепляя пальцами в замок, то выбрасывал правую руку вверх. В кабинете распекаемые молча слушали возмущения Белозёрова, впитывали в себя нарастающий гнев хозяина.
— Господа, как вы могли допустить такое?! Проглядели негодяев! Не усмотрели заговор! Я не понимаю, как можно после этого вам доверять прииски! Вас словно малых детей обвели вокруг пальцев какие-то отморозки, бывшие преступники! Да нет, они не бывшие, они действующие, господа! Вот скажите мне, Степан Иванович, как вы просмотрели этих тварей! Это ж надо, с двух приисков столько золота унесли! Ладно, каких-то рабочих на Гераськино убили, но и служащие погибли от рук негодяев! Чуть было управляющего Золотого Русла не убили!
— Уважаемый Иннокентий Николаевич, но не заглянешь ведь в душу каждому, что у них там на уме…
— Вы, Степан Иванович, управляющий прииском, понимаете меня, управляющий! И кому, как ни вам следует знать, кто и чем дышит у вас на прииске!
— Ну, никто же не мог предполагать…
— Степан Иванович, — перебил снова Белозёров Буравина, — вам не надо  предполагать, а надо знать и отслеживать все помыслы этих грязных ублюдков! И вам всем господа управляющие приисков, — Белозёров повернулся к остальным присутствующим, сверкнул глазами, — необходимо делать соответствующие выводы! Я не знаю, ну, там шептунов подкармливайте за копейки какие, или ещё что-либо, но ситуацией-то владеть надо! Контроль! Контроль, и никакого спуску, господа! И тогда не позволим допустить подобное! Подумайте только: пять пудов золота ушло из кассы! Пять пудов!!
— Иннокентий Николаевич, полагаю необходимо обратиться к властям. Полиция в любом случае выйдет на след грабителей, куда ж они денутся в этой дремучей тайге, — промолвил Буравин.
— Да уж сделано такое распоряжение уважаемый Степан Иванович! Это уж было поручено мною непременно-с, не дожидаясь, когда вы мне это подскажете! А вам господин Теппан, — Белозёров перекинулся на своего ближайшего помощника, — скажу: не пристало допускать, чтобы подобные дела на промыслах творились. Хоть я к вам и благосклонно отношусь, не буду скрывать перед всеми этого, однако не прощу, коли беспорядки на приисках не прекратятся. Там, — Белозёров поднял указательный палец вверх, —  никто мириться с нашими промахами не будет, господа. Стоящие над нами высокопоставленные акционеры, выводы будут делать самые, что ни на есть строгие.
— Да уж не допустим, Иннокентий Николаевич. Все меры приму, вы меня не один год знаете, верой правдой служу, — заверил Теппан, рассчитывая на снисходительность.
— Надеюсь, надеюсь и верю, что своим влиянием, а полномочий у вас более чем достаточно, вытравите из всех рабочих задумки неугодные, к тому же и со служащих пора бы строже спрашивать!
— Непременно всё будет исполнено Иннокентий Николаевич, — снова подтвердил своё усердие Теппан.
— Прошу запомнить господа вышесказанное мною. И требуйте от всех служащих неукоснительной исполнительности! У меня работа на промыслах должна идти так, чтобы от лошади оставались хвост и грива, а от рабочего нос да глаза! Вот тогда и порядок будет, вот тогда и будем в роскоши купаться. Нечего рабочих ублажать, быдло оно и есть быдло, по статусу им и место у корыта, а не у стола боярского.

Местные власти обдумали и приняли необходимые меры к поиску грабителей. Все были заинтересованы в скорейшей поимке преступников и возврату похищенного ими золота. Чиновники и полиция жили, в том числе и от прибылей добываемого на приисках золота. А тут ещё главный управляющий Белозёров объявил условие: за поимку банды и возврат похищенного золота выделит солидную сумму вознаграждения.
Вооружённые отряды отправились на прииски средней и дальней тайги. Анализируя возможное продвижение разбойничьей ватаги по тайге, полиция решила действовать в трёх направлениях: организовать кордоны на тропах ниже города Бодайбо, усилить охрану на Хомолхо и направить отдельную группу на Перевоз — самый отдалённый промысловый участок на речке Жуе. Через Перевоз осуществлялась перевалка грузов, доставка золота с приисков дальней тайги, отчего и получило местечко такое название. Ни у кого не вызывало сомнений, что соблазн овладеть золотом с этих приисков приведёт банду и к Перевозу.

Коротко лето в Сибири. Ночами стало холодать, березняк и осины преобразились в яркий жёлто-красный оттенок и стали местами сбрасывать с себя листву. И без того холодная вода в ключах и речках стала куда более студёной. Нет, нет, да временами прокидывал редкий лёгкий снежок, но коснувшись земли, таял.
Упырь решил до начала снежного покрова, во что бы то ни стало добраться до Олёкмы. Там выйти на какое-нибудь зимовье или стойбище якутов и отсидеться до весны. За зиму, как он предполагал, улягутся страсти в «Лензото»; власти решат, что банда погибла в тайге и тогда можно на Читу пробираться без опасений и хлопот.
Всадники вслед друг за другом продвигались вдоль речки Жуи. Порой натыкались на прибрежные скалы не позволявшие пройти берегом, и были вынуждены идти в обход. От многодневной верховой езды вымотавшись, все желали только одного — безмятежного сна и спокойного отдыха.
— Ничего, братва, дойдём до Олёкмы, найдём пристанище, возьмём якутов каких за жабры и жить в стойбище будем. Прокормят местные аборигены нас, куда денутся, зиму переживём, так что не пропадём, — успокаивал Упырь единомышленников.
— Смотри, Упырь, какой отвесный прижим, да и голец от него шибко уж крутой, — сказал Рябой, указывая на показавшуюся из-за поворота речки отвесную скалу.
— Да, такую стену нам не одолеть, похоже, — Упырь почесал за затылком, но сразу же принял решение: — Пойдём вброд на ту сторону берега.
— Речка-то немаленькая, смотри, как буровит, — предупредительно подметил Проха.
— А что делать-то, не полезем же на кручу — сорваться можно. Ничего, лошадки вывезут, копытами дно местами нащупают, местами проплывут, главное не дрейфить.
Остановились, стали присматривать наиболее благоприятное место брода.
— Ну, пожалуй, давайте напротив вон тех двух больших камней, что на том берегу, — Упырь указал рукой на более широкое место речки. — Здесь должно быть мельче. Закрепите груз на лошадях, как следует, подпруги проверьте.
Лошадь Упыря в воду вошла первой. За ним другая на длинном поводке, привязанном к седлу лошади Упыря, она была без седока завьючена грузом. За Упырём должен был ехать Рябой, потом братья и последним Проха. Замыкала нагруженная лошадь, привязанная на поводу к лошади Прохи.
Вода бурлила вокруг и с силой напирала на лошадей, устремившихся к противоположному берегу. Лошади еле справлялись с течением, но шли уверенно. Местами кони спотыкались о подводные камни, при заглублениях дна неожиданно припадали, но тут же выравнивали свой ход.
Упырь цепко держался за узду, поправлял ноги в стремени, старался слиться воедино с лошадью. Наконец его кони уверенно нащупали прибрежное дно и выскочили на берег.
— Фу! — облегчённо вздохнул Упырь и обернулся назад.
Рябой смотрел то на водную быстрину, то на приближавшийся берег, глаза выражали неуверенность, а больше страх. Ему вдруг вспомнился жуткий сон, как он тонул в водовороте, от которого внезапно проснулся и кричал о помощи. Стало не по себе: «Уж не дурной ли сон к этому броду? Давай кобыла, давай родимая выноси из омута этого…»
Всё обошлось, и лошадь Рябого благополучно вынесла его на берег.
— Упырь, я с таким переходом чуть заикой не стал.
— Ну не стал же, пронесло, — рассмеялся Упырь.
Алексей и Григорий увереннее сидели в седле, смело смотрели на кипучие водовороты реки, окружавшие их.
— Вот что значит деревенская хватка, отчаянные ребятки, — кивнул Упырь в сторону братьев.
Лошадь Прохи почему-то оказалась чуть ниже, где переходили брод предшественники. Либо отнесло течением, либо Проха сам направил своего коня таким образом. Вероятно, всаднику подумалось: ничего не мешает перейти брод и в этом месте. Но на самом же деле это, казалось бы, небольшое отклонение привело к роковому исходу.
— Бери левее! Не лезь туда! — кричал Упырь, завидев, что Проха чуть сменил место перехода. — Бери по нашему направлению!
Но Проха доверился лошади, уже не думая, куда её направлять, лишь бы вынесла она его из этой стремительной таёжной речки.
Неожиданно лошадь потеряла опору, провалившись в подводную яму. Проха окунулся по грудь в воду. Конь от испуга резко рванул, и седок слетел с седла. Животное громко фыркало, всей силой ринулось из водной западни. Проха же, оказавшись один на один с водной стихией, старался ухватиться за лошадь, но ему это не удалось.
— Хватайся за вторую лошадь! Хватай, Проха! — кричал Упырь.
Проха вцепился в подпругу второй лошади, на которой был груз.
— Всё, держись крепко! Да что ты делаешь дурак! Не лезь на лошадь! Плыви рядом! — сыпал советами Упырь.
   Вдруг к всеобщему огорчению подпруга, за которую вцепился Проха, то ли лопнула, то ли отстегнулась, и Проха вместе с грузом ушёл под воду. Лошади же налегке с храпом и шумно фыркая ноздрями, рванули и через несколько секунд оказались на берегу.
— Твою мать! Золото!! — заорал Упырь.
Проха вынырнул, показались из воды голова и одна рука, из глотки вырвался крик:
— Помогите! Спа… — и снова исчез в воде и больше не появлялся. Только шапка, всплывшая на короткое время, напомнила о своём хозяине. Но и та, проплыв в буруне не более десятка метров, скрылась под водой.
— Эх, Проха, Проха! Бес тебе в ребро! Золото утопил, зараза!! Почти два пуда!! Как чувствовал, самому надо б было подпругу проверить! Э-эх, твою мать! Столь пёрли и в раз, два пуда на дно!
Все с угнетением смотрели на речку, каждый про себя оценивал произошедшую беду, хотя едины были в одном: «Это надо же такому случиться! Какая часть добычи ушла в воду! Она утрачена навсегда. Оставшегося золота немало, но при делёжке на каждого брата уже меньше. Э-эх…» 
Упырь смотрел на поверхность бегущей воды, под которой в пяти-шести саженях затонуло золото. Вроде бы и рядом, но попробуй, достань его — холодная бурливая вода, а главное чем и как, а если нырнуть, так сразу вряд ли ухватишь мешок, или следом за Прохой уйдёшь в реку.
Тронулись в путь. Ехали молча. Упырь был подавлен, негодовал, и на малейшее слово, произнесённое кем-либо, реагировал нервно, обрывал, срывал зло.
К вечеру всадники набрели на стойбище якутов. Сизый дымок из чумов Упырь заметил ещё издали.
— Кто-то дымит, — настороженно сказал он. — Двигаем осторожно и не базарим.
Подъехали. Табун оленей пасся рядом со стоянкой якутов. Залаяли собаки. Из чума вышли двое: старый и молодой якуты.
— Привет аборигенам! — пробасил Упырь.
— Здраствуте. Заходи, гость будишь, — ответил старик.
Ездоки спешились, привязали лошадей.
Упырь поручил братьям и Рябому занести в жилище куль с продуктами и мешки с золотом.
— Глаз с мешков, Рябой, не спускай. Понял?
— Да понял, чего не понять-то.
Вошли в чум, оказавшийся внутри просторным.
Старая якутка мельком глянула на гостей и засуетилась, начала подавать еду к столу.
Все увидели, как на коврике появились: якутская лепёшка, варёное мясо и вяленая рыба.
Упырь всем налил спирту, развели водой. Никаких тостов никто не произносил, молча выпили и принялись за еду.
— Зачем идёшь? — спросил пожилой якут.
— Геологи мы, — соврал Упырь, смачно прожёвывая кусок мяса.
— Однаха кспидиция, — понимающе закивал старик.
— Да, да, дед, экспедиция.
— Моя сын Стёпка, моя жина, — показал старик на молодого якута и хозяйку чума.
— Чем занимаетесь-то? 
— Оленя пасём, зверь, рыба добываем, соболь есть, белка есть. Много белка есть, тайга шибка хороший, — объяснял старый якут и, надкусив кусок мяса, продолжал: — Тайга шибка богатый, золотой камень в речке люди берут.
Захмелевший старик кивнул сыну. Стёпка поднялся и из замусоленной кожаной котомки достал небольшой узелок, передал его в руки отцу.
Старик развязал узелок. К всеобщему удивлению гости увидели золото.
— Люди мясо, рыба просил, камешки мне давай, камешки хорошо менять мука, крупа, соль, шибка хорошо менять перевозки.
— Это тебе дали старатели, а ты его меняешь на продукты в Перевозе? — уточнил Упырь.
— Камешки дают, перевозки меняю, шибка хорошо меняю, — закивал якут.
— А что же сразу мясо и рыбу на продукты не меняешь?
— Однаха камешки луче меняю.
Упырь смотрел на золото, что держал якут в своих морщинистых руках. Рябой тоже не сводил глаз с драгоценного мешочка. Братья же ели молча и только слушали разговор.
Они уже поняли: доверчивость якута скоро избавит его от золота — не уйдёт Упырь без него отсюда. «До чего ж простой и доверчивый этот народ якуты...» — шепнул Гришка Лёшке на ухо.
— А ну, дед, давай ещё по одной накинем, — Упырь снова налил всем спирту и глянул на Рябого. Рябой перехватил взгляд друга, и они чокнулись кружками.
Старик выпил и ещё боле захмелел. Пожилая якутка от спирта не отказывалась, жестом показывала, мол, налейте и ей, и тянулась стукнуться кружкой со всеми. От прильнувшего в её голову дурмана она ещё более раздобрела, непрестанно ублажала гостей, приглашая кушать то, что разложено на столе.
— Огненный вода хороший, шибка хороший, — благодарно говорил старый якут Упырю. — Ты, однаха, хороший человек, плёхо будишь, приходи моя чум.
— Да мы все тут хорошие, — криво улыбнувшись, поддакнул Упырь.
— Старик, а вот давай мы тебе лошадь, а ты нам золото, — предложил Рябой.
— Олень есть, лошадь, однаха, не надо, — ответил якут, завернул мешочек и передал Степке, чтоб вернул на место.
— Ну, как знаешь, — бросил Упырь.
Улеглись поздно. Разморённые теплом и алкоголем хозяева чума впали в сон быстро, за ними уснули и Григорий с Алексеем. Только Упырь и Рябой не спали. Шептались, обдумывали, как поступить с золотом, что показал якут.
— Видал чего, знать недалеко старатели копаются, вот золото на мясо и рыбу у якутов и меняют, когда им по золотоскупам мотаться, жрать-то надо, — рассудил Рябой.
— Ух, и богатая ж тайга, что ни речка всюду золото.
— А золотишко-то накопил старик, но ни к чему оно ему, надо б умыкнуть его, — высказался Рябой.
— Я так тоже разумею, надо… — согласился Упырь.
— Чего там цацкаться, забрать и всё. Кому тут в тайге якут пожалуется, медведю что ли?
— Это факт, некому.
— А будет ерепениться, приколю я его, ей-ей приколю, — Рябой тронул голенище сапога, за которым торчала рукоятка ножа.
— Ладно, поутру решим, не возьмём силой, так придушим, всё одно старый дед. Тут мысля у меня родилась мутная: три пуда золота плохо делятся на четверых. Смекаешь?
— Упырь, дело говоришь, — горячо подхватил Рябой. — Раз часть золотья утопла, кончим этих братьев, по полторушки пудов, да с заначкой нашей, нам в самый раз и даже с лихвой будет.
— Но не срок ещё, не срок. Как на Читу будем выходить, вот тут в нужный момент их в тайге и положим. Золото в укромном и приметном месте зароем, а то ведь не след с такой тяжестью по большой земле шастать. Освоимся в Чите, а уж спустя время тихой сапой и перетаскаем, куда следует.
— Упырь, как дальше пойдём-то?
— Прикидывал по всякому и мыслю так: пойдём чрез перевал, не доходя до Перевоза, и сразу окажемся на Олёкме. Ни к чему нам до Чары или Лены петлять, это крюк, да и напороться на приисковую охрану можем. Нутром чую: наши дела могли и до Перевоза докатиться. Так что негоже нам здесь объявляться.
— Это верно. Так будет надёжней, подальше уйдём, тем паче быстрее где-нибудь в среднем течении Олёкмы и обоснуемся на зимовку, надеюсь, там стойбища имеются.
— То-то и оно, снег уже пробрасывает, спешить надобно.
Якут Стёпка дремал. Но тут до его молодых чутких ушей донеслись слова Упыря и Рябого. Сон как рукой отогнало. Он различал отдельные фразы, но и из них понял: затевают гости недобрые дела. «Хорошо отец встретил человек, плохо говорит человек, шибка плохо говорит, камешки бери, отец убивай, свой человек убивай. Ходи Стёпка перевозки, люди говори, плохой человек…» — размышлял про себя молодой якут.
Он встал и направился к выходу из чума.
— Ты куда на ночь глядя? — удивлённо спросил Упырь.
— Оленя шибка много, оленя смотреть нада, — ответил Стёпка.
— Ну-ну, иди, смотри своих оленей, — ухмыльнулся Упырь.
Упырь с Рябым уснули и только утром обнаружили, что Стёпки в стойбище нет. Насторожился Упырь — с чего это вдруг молодой якут встал ночью, вышел и так и не вернулся в чум?
Вкрались мысли: «Неужели парень услышал разговор наш с Рябым? Да, точно услышал, он спирт не пил, значит, и голова не хмельная. Явно не спал, когда мы балакали. Подслушал гадёныш, усёк и сиганул куда-то, не иначе шепнуть кому об нас. Убьём старика, ещё боле шуму наделаем, обложат тогда нас местные аборигены, а то и власти прознают, полицию на ноги поставят, тогда уж хоть в реку топись. Золото у старика скрадём и долой отсюда, пусть живёт…»
— Старик, а где Стёпка твой? — спросил Упырь.
— Однаха тайга ушёл, зачем ушёл, однаха не знаю…
Пока Упырь отвлекал старика и его жену, Рябой выкрал из примеченного места заветный мешочек и вложил его в свой куль.
— Братва, сбираемся и в дорогу. Некогда нам тут засиживаться, — скомандовал Упырь, увидев, как Рябой вышел из чума и подал ему знак, мол, всё в порядке.
Быстро и всухомятку перекусив, четверо всадников отъехали от стойбища.

Стёпка верхом на олене мчался во весь опор в сторону Перевоза. Они с отцом много раз бывали в этом посёлке, меняли мясо и пушнину, а иногда и золото на продукты, свечи, спички, иной раз отец брал и огненную воду. Стёпка не любил эту жидкость, она сильно дурманила голову, мешала охоте, а промеж изрядно захмелевших якутов, порой происходила и поножовщина. Знал Стёпка и то, что на Перевозе есть власти и вооружённые люди, которые следят за местными порядками. Стёпка и его отец не вдавались в приисковые дела и труд рабочих. У них был свой мир, в котором жили сами по себе, общались с сородичами и другими стойбищами.
К начальству Стёпка попал не сразу.
Сторожевой остановил его окриком:
— Куда летишь-то ни свет, ни заря? Сюда не следуй, тут управляющий!
— Стёпке нада, шибка начальника нада! — выпалил молодой якут.
— Что так шибко тебе управляющий понадобился-то, поясни?
— Шибка нада, говорить нада, человек плохой там, — Стёпка показал рукой в сторону распадка речки Жуи. — Шибка плохой человек…
— Хм, пойми тебя, какой такой плохой человек? Ладно, стой здесь, — сказал сторожевой и вошёл в контору.
Через минуту вернулся и разрешил якуту зайти в помещение.
Управляющий и двое полицейских сидели у стола, пили чай.
Управляющий повернулся к вошедшему Стёпке и спросил:
— Что там стряслось? О каком плохом человеке сказать хочешь?
— Начальника, там берегом Жуя плохой человек идёт, много идёт, шибка плохой человек, отца убить хочет, свой человек убить хочет, плохой человек…
— Постой, не так быстро лопочи, — перебил его управляющий. — Сколько идут, как идут, пешком или на лошадях?
— Два пара идёт, лошади идёт, плохой человек идёт.
— Роман Семёнович, а не бандюги ли это с бодайбинских приисков? Судя по встревоженному якуту, вполне могут быть и они, — предположил один из полицейских.
— Днестр Петрович, исключать этого никак нельзя. Надо полагать вполне может та банда, больше некому. На приисках наших всё тихо, смутьянов нет, а, значит, это только те варвары и есть.
— Но почему четверо? Бежали же пятеро, — промолвил управляющий.
— Так одного из них убитым обнаружили в конторе какого-то прииска, — пояснил Загородников.
Днестр Петрович Загородников — немолодой офицер, прибывший с командой солдат из Бодайбо, не впервой принимал участие в поисках и поимке беглых ссыльных каторжников или в надобности призвать к порядку забастовщиков на приисках. Был человеком ответственным и преданным властям, а посему их волю исполнял в точности и даже с превышением, за что на хорошем счету числился и получал заслуженное повышенное жалование.   
— Не дай Бог, как бы на прииск наш какой не нагрянули? — высказался второй годами молодой полицейский, звали которого Кириллом Захаровым.
— Нет, не думаю, Кирюша, побоятся куда-либо сунуться, и так по тайге уже шуму наделали. Да и с золотом они теперь постараются тихо и мимо пройти, либо на Лену, либо на Олёкму, — возразил Загородников.
— Это верно, на Перевоз банда даже и соваться не станет. Обойдёт стороной наш Перевоз. Только вот как обходить они будут? — задумался управляющий и обратился к Стёпке: — А ты якут пока не суйся в тайгу, пережди здесь, пострадать можешь, стрелять будут, плохие люди стрелять будут, под пули попасть можешь. Понимаешь?
— Стёпка понимаешь, Стёпка ружьё стрелять будет, плохой человек стрелять будет, Стёпка слушал, куда ходит плохой человек.
— А ну, раз такое дело, растолкуй-ка нам тогда, о чём тебе ведомо, — оживился управляющий.
Стёпка рассказал об услышанном ночью разговоре.
— Днестр Петрович, вы уж милейший не откладывая берите этого проводника, ставьте немедля в ружьё своих служивых.
— Да уж, время не ждёт. Пошли, Кирилл, подымем команду в ружьё, да выступим сразу.
Полицейские дружно встали, оделись, поправили на себе портупеи и направились к выходу. Степан семенил позади них, при этом проявлял излишнюю суетливость.
— Помогай вам, Господь, — прошептал управляющий, выпроваживая полицейских и якута из конторы.
Роман Семёнович достал из стола револьвер, снарядил барабан патронами. «Так вернее будет, ближе к себе ныне оружие иметь надобно, — подумал он о своей безопасности и мысли переключились на банду: — Кто знает, что на уме  у этих нехристей, могут и здесь объявиться. Это ж надо, сколько отмахали вёрст по тайге эти выродки. Скольких людей положили, больше пяти пудов золота тащат через такую дремучую тайгу, за золото людей убили, ничего святого. Взять их надо непременно. Днестр Петрович возьмёт, этот своё дело знает. Только бы всё прошло благополучно, только бы золото всё было на месте. А куда же оно денется, коли банда как зеницу своего ока бережёт его, ведь для себя ж несут-то… Ох и доволен Белозёров будет, да и мне одобрение пожалует…»

Стёпка местную таёжную округу изучил хорошо. Даже ночью мог выйти к любому таёжному зимовью или стойбищу якутов, знал все еле приметные тропы, ключики. Это весьма устраивало Загородникова.
Отряд вооружённых всадников спешно выдвинулся с Перевоза и направился вверх по течению Жуи.
Стёпка ехал на своём олене. Его воодушевляло — это именно он ведёт такой большой отряд людей, который вооружен и, несомненно, справится со вчерашними неожиданными и нехорошими гостями, задумавшими плохое дело против отца. А ведь могло статься, они не пощадили бы и его с матерью из-за мешочка с золотом. «Какие злые люди из-за этих жёлтых камешков, какая же сила в этих камешках имеется, раз вот так просто, как белку, можно убить человека?» — рассуждал Стёпка.
Проехав около версты, Загородников остановил отряд.
 — Кирюша, здесь разделяемся. Ты веди своих солдат вдоль по Жуе, а я со своими воинами по перевалу. Якута бери с собой, если банда свернёт где, так он сразу сообразит, куда вам далее двигаться. Чуть что, дай знать тремя выстрелами, подскочим.
— Есть, Днестр Петрович! — восторженно ответил Захаров и, развернувшись к своим вооружённым солдатам, скомандовал:
 — Рысью, за мной!
— Сломя голову только не суйтесь! — крикнул Загородников вслед отделившимся от отряда всадникам.

Упырь направил своего коня в сторону перевала. Рябой и братья последовали за ним, при этом иногда озирались по сторонам, посматривали: нет ли позади возможной погони.
— Надо было перебить якутское гнездо, не засветились бы тогда, — высказал сожаление Рябой.
— Какой тут базар, если б, да как бы. В нашем деле сейчас только и остаётся — линять быстрее с этих мест, — буркнул Упырь.
Кони сытые и напоенные ключевой водой шли бодро уверенным и размеренным шагом. Снег опять начал кружиться, задерживаясь на ветвях деревьев и кустарниках, тонким слоем нежно ложился на землю, прикрывая ягодные кустики брусничника и опавшую листву. Птах не было слышно, будто они затаились в полуголых и мокрых ветках деревьев или в укромных лесных местечках. Над сопкой пролетел небольшой клин гусей. Присущими для них криками они привлекали к себе внимание, вероятно зазывали сородичей или извещали о желании примкнуть к другим семействам и уже большей стаей покинуть насиженные с весны таёжные места.
— Вот нам бы так подняться в небеса, да и полететь отсель никем недосягаемо, — с грустью высказался Рябой, глядя на удаляющийся клин гусей.
— Ага, размечтался, прямо поднялся бы и летел с золотьём на горбу, — невесело отозвался Упырь.
Братья ехали молча, душу тяготила тревога: как бы не подтвердились предположения Упыря и Рябого о возможном на них доносе местным властям со стороны внезапно исчезнувшего ночью якута.
Пасмурная погода не располагала банду к хорошему настроению, давила на внутреннее состояние каждого. Слетевшее с языка Рябого словечко «засветились» ещё более тянула к унынию и не радужным мыслям. Одно согревало душу и отдаляло преступников от тревоги — золото, что везли с собой. Оно вселяло надежду: после делёжки даст им невиданный достаток. Эту надежду каждый осмысливал по-своему, как и где будет тратить деньги, как будет жить. Но и тревожило: только бы выйти из этой тайги, раствориться в этом огромном государстве, чтобы никто не мог потревожить обустройство нового и зажиточного бытия.
— Знаешь, Лёшка, мне почему-то не по себе, нутро своё унять не могу, — обмолвился Григорий брату скрытно от Упыря и Рябого. — Чую что-то недоброе.
— Оно и мне как-то душу скребёт, то ли оттого, что Бога прогневали, то ли неизвестность, какая гложет…
Внезапно позади как гром средь ясного неба прозвучала громкая и повелительная команда:
— Стоять! Оружие сложить!
Упырь на мгновение растерялся, а первая мысль пронеслась: «Вот тварь якутёнок, привёл всё ж псов! Золото! Надо уходить с золотом! Хорошо, что оно при мне и у Рябого».
— Рябой! За мной! Гриха и Лёха! Прикрывайте отход, потом за нами через увал и к скалам! Главное не суетитесь, стреляйте наверняк!
Упырь сообразил, чтобы сохранить золото и унести отсюда свои ноги, надо подставить обоих братьев. И это виделось реальным. Он уже приметил вдали спасительные скалы на перевале, пред которыми простирался почти без растительности склон гольца.
«Главное выиграть время! Только бы успеть добраться до скал, закупориться в них. Эти шакалы будут как на ладонях. Скольких не убьют братья, остальных погонщиков мы с Рябым из-за скал положим на открытом месте, как поросят постреляем...» — неслись мысли в мозгу Упыря.   
Григорий и Алексей во внезапно нахлынувшей суете не успели опомниться и сообразить, чем всё это может обернуться против них. В суматохе всецело, словно загипнотизированные анакондой кролики, доверились командам Упыря.
Братьям не терпелось быстрее остановить погоню и мчаться вслед за Упырём и Рябым. Впопыхах они открыли стрельбу в сторону появившихся людей в серых шинелях. Их подгоняло и стремление, ведь Упырь и Рябой уходили вдвоём с золотом, с богатством, часть которого принадлежит и им, и они просто должны быть рядом с ним, эта часть доли их дальнейшей спокойной и безбедной жизни!
Загородников видел, как двое всадников отделились и помчались в сторону перевала, остальные же с остервенением стреляли в сторону солдат.
— На поражение, пли! — громко скомандовал Загородников.
Загремели ответные выстрелы, и тут винтовка Григория замолкла, выпала из его рук. Сам же Григорий, смертельно раненный в грудь, на короткое время сжался от боли, издал истошный стон и замер в неестественной позе. Снежинки кружились над его распростёртым телом и таяли на ещё неостывшем лице.
— Гады, получайте! За братишку! Не дамся!! — восклицал Лёшка, продолжая спешно стрелять из нагана через кусты и деревья в направлении, откуда появлялись силуэты солдат и доносились отдельные выстрелы. Душу давила нестерпимая обида, нутро кипело: «Брата убили, золото ушло, если сейчас меня схватят, то ждёт тюрьма и тюрьма на все оставшиеся годы!» Это никак не мог он воспринять как участь, противился всем своим существом, каждой клеткой своей плоти.
В барабане нагана закончились патроны. Лёшка хотел, было схватить винтовку брата, но в этот момент вдруг неожиданно замер, а затем ничком уткнулся в землю. Упал молча, не издав ни единого звука — пуля преследователей прошла сквозь голову навылет.
Пятеро солдат подскакали к месту, где лежали тела братьев.
— Ваше благородие, остальные ушли! — воскликнул один из служивых, обратившись к Загородникову.
— Никуда так быстро не уйдут. Они двинулись дальше, вон чрез тот увал! Нам нужно достать их до перевала, до скал, во что бы то ни было! За мной! Кони несли всадников промеж деревьев, и ветки зачастую хлестали по лицу. И вот взору открылась лощина противоположного склона, по взгорку которого поднимались две лошади с наездниками. Место было почти открытым, и беглецы просматривались хорошо, дальше виднелись скалы на перевале.
— Вон они дьяволы! — воскликнул Загородников. — А ну, Перемякин, — обратился он к одному из солдат, — ты у нас снайпер бывалый, вскинь-ка свою берданку! А то ненароком долго придётся нам по тайге за ними гоняться.
Солдат Перемякин слез с коня. Установил ствол трёхлинейки на сук берёзы, что росла одиноко среди камней и кустарников, приложился к прикладу, не торопясь прицелился, и нажал на курок.
Все увидели, как один всадник, взмахнув руками, наклонился и сполз с лошади. Лошадь остановилась. Второй ездовой приблизился к лошади убитого, примерился, как бы снять мешок, прикреплённый к седлу. Но обернувшись в сторону погони, видимо передумал и резко развернул коня, тронулся в сторону перевала.
Но тут одна из пуль стрелявших солдат попала в лошадь. Конь Упыря, не успев сделать и нескольких шагов споткнулся, заржал, припал на передние ноги, завалился на бок, два-три раза вздрогнули задние ноги и замер. Упырь, падая с лошади, взвыл:
— У-у-у! Твари!
Он стремглав подбежал к лошади, что ранее была под Рябым, подхватил узду и вскочил в седло.
Второй выстрел служивого Перемякина не дал Упырю даже потянуть коня за поводья. Он почувствовал, как что-то ударило в спину. Упырь ощутил под рубахой мокроту тёплой струйкой сбегавшей по телу, рубашка прилипла, силы неожиданно стали таять и покидать его. Почувствовал Упырь, как голову повело куда-то в сторону, сознание стало туманным, сквозь пелену поплыли: приисковая казарма, озеро Гераськино, копачи-старатели, содержатель зимовья Климент, тонущий и просящий о помощи Проха, убитые им приисковые люди, золото. Награбленное золото виделось ему рассыпанными горстками, он тянулся к нему с неимоверной силой, чтобы собрать его, но руки не доставали, не слушались. «Неужели конец…» — на последнем вздохе проблеснуло в предсмертном сознании Упыря, и через какие-то мгновения его навсегда уже покинули так и не свершившиеся стремления и надежды.

Рябой с трудом открыл веки. Словно через пелену дымки предстало пред ним лицо незнакомого человека. Чужие глаза вроде как прощупывали его насквозь, будто хотели заглянуть в самую душу.
— Где я?.. — первое, что выдавил из себя Рябой, придя в сознание.
В этом коротком вопросе звучало удивление, а больше тревога. В одно мгновение он вспомнил, как была погоня, как они с Упырём оставили братьев Лёху и Гришку прикрыть их отход с золотом, была стрельба.
Сознание воспроизвело, как тело пронзила боль, и он раненый свалился с коня и как спустя какое-то время кто-то из преследователей зло бросил: «И поделом им всем, пусть лежат на съедение зверям. Некогда нам тут похоронными делами заниматься…» — и всё уплыло, не слышал ни говор людей, ни храп лошадей, ни удалявшиеся звуки топота копыт.
— Тихо, тихо, лежи. Не время напрягаться тебе, — ответил незнакомец.
— Где Упырь? Где золото?.. — простонал Рябой.
— Какой упырь? Нет здесь никаких упырей, про золото тоже ничего не ведаю. Лежи, говорю, а не то и будешь так бредить день и нощно, — прозвучал ответ.
Рябой туманным взглядом обвёл жилище. Землянка старая, четверо узких нар, тёсаный стол, лавка, на столе свеча, горка сухарей, недоеденная кость с мясом, небольшой серый кулёк, похоже наполненный солью, у печурки копошится мужик изрядно обросший, и не понять сколь лет ему. При входе небольшая полка из широкой доски, на ней стоят миски и два изрядно закоптелых котелка, видать отслужившие своим хозяевам не один год. 
Зимовщик Семён Драгун суетился подле печки, но тут оставив её в покое, приблизился к Рябому.
— Ты лежи спокойно, весь бред-то и уймётся, слаб ты ещё.
— Кто вы?.. — простонал Рябой.
— Лежи, говорю, худого тебе ничего не будет, коли не пакостным окажешься. Спасли мы тебя, вот ты у нас в гостях, получается, — пояснил Драгун.
— Кто вы? — снова с беспокойством в голосе промолвил Рябой.
— Вот заладил, кто, да кто. Долго рассказывать надобно, а ты, говорю, слаб ещё, одыбаешь вот и поведаем. Семёном зовут меня. А вообще нас трое: окромя меня — Кузьма Кожемяк и Данила Разумный. Оба сейчас дровишками на улице занимаются. Было-то четверо, один намедни представился, словно нары тебе ослободил, а то б на полу стонал, ворочался. Одёжка-то у тебя неказистая, так найдём, во что переодеться, как поднимешься.
«Что ж за люди? Что ж не раскрывает кто таковые? Хотя, если б вражины были, не спасли бы, докончили. Стало быть, напрасно я напрягаюсь, стану на ноги, разберёмся…» — поразмыслил Рябой и снова впал в тяжёлую дремоту.
Откуда было знать Рябому, как он оказался в землянке таёжников и что это за люди?
В то время когда за ним и его подельниками неслась погоня, Семён Драгун с Данилой Разумным расставляли петли на кабаргу, и тут услышали выстрелы за скалами гольца. Насторожились — что же это может быть? Хотели удалиться вглубь леса, спрятаться, но любопытство взяло верх. Скрытно приблизились и издалека увидели картину: вооружённые верховые в серых шинелях гнались за двумя всадниками, и, судя по одёжке за людьми простыми, но и тоже видать не без оружия — отстреливались.
— Наверно арестанты беглые, не иначе, — предположил Драгун.
— А можа и злодеи какие, — отозвался Разумный.
— Можа и злодеи, — согласился Драгун. — Поглянем, что будет. Вишь, одного положили, а у второго коня подстрелили.
— Плохо, что в нашу сторону тикают. Это уж никак нежелательно. О, беда будет, если нас дознаются. 
— Смотри, и второго свалили. Меткие стрелки, ничего не скажешь.
Видели Драгун и Разумный, как военные погрузили мешки, что были у преследуемых и, не задерживаясь, уехали, оставив убитых лежать на земле.
— Погано поступили — не убрали за собой. Это что ж за служивые такие? — промолвил Драгун. — Решили всё на тайгу-матушку списать.
— Это так, — согласился Разумный. — А мешки-то с добром каким-то, раз забрали.
Всё стихло и Драгун с Разумным спустились со скал, приблизились к месту поверженных беглецов. Семён вдруг приметил, как у одного на руке палец шевельнулся. Прильнул к нему.
— Глянь, а этот-то дышит, — прошептал Семён.
Данила присел к раненому, потрогал пульс. Пульс прощупывался слабо, но давал знать — человек жив.
— Хм, и в самом деле живой, — подтвердил Данила. — Что ж с ним делать-то будем?
— Ты знаешь, Данила, мы на своём веку порядком нагрешили, пора бы хоть одно доброе дело сотворить — спасти надобно его. Поставим на ноги, кто знает, что за человек, можа и помощь от него, какая нам будет.
— Весу-то в нём полно, надорваться можно, — с неохотой отозвался Данила.
— Унесём. Живой всё же, не мертвец свинцовый.
— Знать их было не двое, а более, раз пальбу такую устроили.
— Наверняка до них ещё кого-то положили. Снесём раненого, вернёмся и проверим, — решил Драгун. — Я так разумею: какие есть трупы закопать надобно, не след оставлять в таком виде.
— А нам надо это? — возразил Разумный.
— Надо, Данила, надо. Вороньё ладно, а ежели медведи человечину попробуют, так они после их съедения жизни нам не дадут — будем страх в животе носить.
— Это верно подметил, в таком разе дело говоришь.
— Гуртом вернёмся и уладим как надо, зароем и каменьями заложим. К тому ж смотри, сколь мяса нам привалило, — Драгун кивнул на убитую лошадь. — Освежевать бы надо, на сколь дней пищи, ого!

Уже где-то под новый год, в один из зимних дней Рябой впервые самостоятельно вышел из землянки на улицу. Солнце стояло в зените, кругом виделся ослепительно белый снег, запорошены невысокие кустарники, их верхушки только и торчали из-под снега. Ели приняли на свои хвойные лапы охапки снега, иные, не выдержавшие тяжести, его сбросили, оставались без снежного наряда и показывали свою колючую зелёную прелесть. Лиственные же деревья спали голыми, однако лёгкий иней охватил их со всех сторон: каждую ветку, каждый отросточек, лучи солнца отражались в них миллионами искорок, отчего выглядели деревья словно хрустальными, нарядными, сказочными.
Вспомнилась Рябому недавняя беседа с Драгуном и его товарищами спасшими и выходившими его. Как же был удивлён он, узнав: люди эти — спиртоносы. Ранее работали на прииске, но не выдержали тяжкий труд и, захотев познать лёгкую наживу, сошлись с матёрыми спиртоносами. Доставку спирта такие бывалые предприниматели осуществляли из посёлка Мача, что стоял на реке Лене. Лошадьми или оленями они привозили бидоны со спиртом до своих людей, которые и занимались на золотых промыслах его тайным сбытом. Доставляли спирт и до землянки, где обитали Драгун со своими соратниками.
А охочих рабочих, желавших купить и потребить горячительный напиток, было на приисках достаточно. Многие от безысходности и тяжкого труда окунали в алкоголь свою душу. Кое-кто и спаивались, ведь спиртоносы продавали сей продукт дешевле, нежели он стоил в лавках «Лензото». Иные за спирт готовы были отдать припрятанное на чёрный день золото, спустить последние гроши. Поистине безысходность и делала их одержимыми пригубить рюмку, а то и несколько, забыться во хмелю. Таким рады были спиртоносы. А тут уж часть спившихся горняков не только сбережения теряли, но и работу и надежду выкарабкаться, теряли всякую веру в себя и в жизнь.
Оно и Рябой знал про спиртоносов скрытно осуществлявшими доставку спирта из далёкого села Витим расположенного на реке Лене. Появлялись торгаши со спиртом на всех приисках Ближней Тайги и конечно на прииске Мариинском. Не раз покупал он с Упырём у них это зелье, когда потребить хотелось. Ведь дешевле, да и для отчаявшейся души от обещанных посулов хозяев промыслов забыться помогало.
А тут вот и сам оказался средь таковых. Знал Рябой, что эти люди наряду с подпольной торговлей спиртом, совершали иной раз разбойные нападения на отдельных старателей и на малые добычные участки, угрожали и отбирали намытое золото. Скрывались и редкий случай, чтоб кто их мог поймать — знали они тропы потаённые да места глухие таёжные и уходили от преследователей. Стоянки же проживания в большом отдалении устраивали, в непроходимых дебрях, где только зверь пройти мог, иль птицы таёжные пролетали. Но те спиртоносы, которые попутно и грабежом промышляли, не задерживались, уходили с награбленным добром, покидая промыслы. И было на чём — отбирали у якутов часть оленей, уходили и бесследно исчезали. Спирт же в основном в сезон добычи золота сбывался. В такой период у части рабочих и деньги имелись, и золотишко кое-какое подъёмное появлялось. Так что было на что менять.
Спиртоносы были настоящим бичом для промыслов. Власти организовывали группы охотников для истребления этих своеобразных диверсантов, наносившие урон промышленникам: хищение золота, спаивание людей, продажа спирта помимо лавок «Лензото». Поговаривали: будто бы и сами охотники если вылавливали грабителей, то их в тайге убивали, а золото присваивали себе, начальству же докладывали, якобы не поймали разбойников. Но делалось это ими от случая к случаю и в скрытости, дабы не навлечь на себя подозрений и остаться при службе.
Рябой узнав ближе своих спасителей, в благодарность согласился помогать им во всём. «Одному идти в зиму до дому через тайгу, эта затея заведомо безнадёжная — сгину не за грош. Другое дело — предложенная спиртоносами работа меня устраивает. Хоть и риск есть, но это не мантулить на горных работах. А тут и заработать можно, а значит и капитал, какой сколотить удастся, а там время покажет…» — так рассудил Рябой.
Не выходило у Рябого из головы и золото, что затонуло вместе с Прохой в речке Жуе. Прямо зуд нетерпения донимал его. Ведь два пуда на дне лежат, и место он хорошо помнит. Одному из реки вытащить не под силу, нужны помощники. А есть ли в спиртоносах надёжа, одолевали его сомнения. Кто знает, поднимут все вместе золото, а его грохнут. Но мысли тут же такие отбрасывал — всё ж спасли, не бросили, значит, люди неконченые, есть в них душа человеческая.
«Каков же в мире этом народ разный…» — стал задумываться Рябой часто о людях и о жизни своей прожитой. С кем судьба сводила его мерил: чего он на земле этой достиг? И не находил ответа. Всё как-то понапрасну годы пролетали, сам ничего доброго не видел, и людям радости не приносил. Свалился в грешную яму — воровал, грабил, убивал… Последнее, его больше угнетало, ведь жизни людей лишал. «А придётся ответить за это когда-то, придётся. Как ни крути за все деяния человек пред Богом в ответе, не помилует, накажет муками. Вона: Упырь и все мои сотоварищи, страх и совесть потерявши, ушли в мир иной ни за грош, так и не изведав счастья. А чем лучше я? Ох, и тяжкие ж думы ноне в голову лезут, ни доведи Господь до гибели…» — такие размышления на ряду об утраченном золоте, порой одолевали Рябого. 
Делиться сокровенными мыслями о затопленном золоте в речке Рябой пока не торопился, всё приглядывался к своим новым знакомым, обдумывал, что да как. «Весна придёт, а там и поглядим», — решил для себя Рябой.

И весна пришла. Ранняя, дружная. Снег быстро таял под яркими лучами солнца, тяжелел, превращался в воду, а тут уж ручьями устремлялся по склонам долины к речкам. Вода в речках набирала силу весело журча, неслась по течению к устью, вливалась в более крупную полноводную реку Жую, а та напряглась и взломала свой ледяной панцирь, крошила его и понесла далее шумным потоком.
Жуя, освободившись ото льда, оставила лишь на своих берегах кое-где остатки от ледохода, она несла свои воды до Чары, а далее их принимала Олёкма.
С приходом весны Рябой чаще стал думать о затонувшем золоте. «Если расскажу и всё образуется как надо, свою долю заберу и айда с этих мест. А доля моя явно наполовину тянет. А это ж цельный пуд! На оленях выеду до Читы, а там и до хаты. А можа и в городе останусь, кто меня в деревне ждёт… — тут Рябого осенило: — Вот только получится ли этот пуд в долю свою определить? Могут же не понять меня и решат иначе — делить на всех поровну. Надавишь буром — взбухнут и положат. Тут жадность неуместна. Ладно, оно и четвёртая часть с хорошим достатком, главное, чтоб найти и вытащить это золото…»

В один из дней прибыли до зимовья на лошадях двое ездовых. Окромя лошадей, что под всадниками, четыре лошади были завьючены бидонами наполненные спиртом. По два бидона на каждой кобыле.
— Принимай груз, Драгун, — не поздоровавшись, сразу с порога бросил с усталости один из всадников. И тут заметив незнакомца средь сбытчиков спирта, насторожился: — А это кто таков?
— Не беспокойся, Еремей, это свой человек, стреляный. Спасли мы его, а теперь в добрых помощниках будет. Никита-то у нас ещё по осени представился, сильно занемог и …
— У него чего язык отвалился, чтоб самому про себя рассказать? — Еремей сверлил глазами Рябого. — Как звать-то?
— Матвей, Матвей Брагин, — ответил Рябой. — С прииска Мариинского. Сбёг с сотоварищами, да вот настигли нас, всех положили, один только я и выкарабкался. Спасибо мужикам — выходили.
— Что-то не слышал прииска такого. А почто сбежали-то? — Еремей продолжал глазами изучать Рябого.
— Прииск Мариинский в верховье русла Бодайбинки находится, к Ближней Тайге относится, в нескольких десятках вёрст от главной промысловой конторы, что на Надеждинском. А сбежали от жизни уж больно пагубной.
— Поня-ятно, — протянул Еремей. — Что ж включайся в компанию. Работа у нас не пыльная и с заработком. При усердии в накладе не останешься.
Рябой с самого начала как оклемался, своей клички новым знакомым не называл, не рассказывал им истинные свои житейские передряги. Не обмолвился и о грабежах на приисках и убийствах людей. Самому было отвратно вспоминать, да и как могли оценить такое деяние его спасители, ведь их он совсем не знал. Назвался пред ними истинными именем и фамилией, так было проще.
— Так вот, раз Матвей заикнулся про главную контору на Надеждинском, расскажу я вам про эту контору, с ног повалитесь, — промолвил Еремей.
Все заинтриговались, проникнувшись вниманием.
Еремей присел на пень, неспешно закурил и начал:
— Заваруха ужо сильная там приключилась. Все прииски на дыбы поднялись и забастовку рабочие устроили супротив властей. Сказывали, в первых числах апреля огромной толпой за правдой в главную контору пошли люди, а их пулями встретили. Говорят, солдат много было, постреляли они рабочих сотнями, а можа и тыщу положили. Вот такие дела мужики.
— Рабочие-то, наверное, вооружённые были, раз по ним стреляли? — поинтересовался Брагин.
— Да нет, изъясняли якобы все безоружные, без единого ружья, были и такие, что и с иконами шагали, однако положили их в свою угоду. Простаки, нашли, у кого правду искать.
— Да-а, — протянул Драгун, — дела. А какова правда на промыслах, так нам она ведома, не один год тянули жилу задарма.
— Ладно, это всё далеко, а у нас заботы свои, — переменил тему разговора Еремей и обратился к Драгуну: — Ты, Семён, эту возку постарайтесь живее на приисках определить. Трудяги у хозяев уже золото моют, так что деньги пошли, и золотишко вероятно появилось. Следующую партию через две-три недели на восьми лошадях притараним. 
— Цена та же, али иная? — Драгун пристально глянул на Еремея — не терпелось узнать почём ныне расценки.
— За ведро один фунт золотом, или восемьдесят пять целковых. Не ниже, Семён. Иначе наши хозяева сам понимаешь, загнут нам головы. Так что не дури и чтоб всё без обману было. Не шкурничай, как проведаю, если что умыкнули, первым тебя проучу. 
— Да не стращай ты, Еремей, не стращай, пуганый уж на сто рядов. А что касаемо твоих сомнений, так не первый год сбыт ведём и без обману. Нам и того хватает, что откидываете нам.
— Не дуйся, не кипятись. Это я так, к слову, уж больно главный строго настрого наказывал: спуску никому не давать, — пояснил Еремей и хлопнул Драгуна по плечу.
Слукавил Драгун — умыкали чуток и золотишко и денег. А как иначе — быть свинье у грязи и не испачкаться. Вот оно и к рукам прилипает, надо же себе на жизнь достойную скопить, а тут и возможность имеется. Из ведра спирта выходило шестьдесят бутылок водки, продавали от трёх до пяти рублей за бутылку. Когда разводили, когда ценой играли, так что навар был. К тому ж иногда и на золотники удачно обмен шёл — захмелевшему труженику только выпивка и виделась. Хозяева спирта далеко, а тут лишь ловко всё устраивать надобно и тогда и волки будут сыты и овцы целы. «Не всю ж жизнь прозябать в тайге и таким ремеслом заниматься», — рассуждали Драгун, Разумный и Кузьма Кожемяк.
— Всё ладно устроим, не сомлевайся Еремей, — заверил Драгун экспедитора. — Народу пьющего на приисках полно, так что помех не будет, главное чтоб не засветиться. Уж пристально власти на торговлю нашу стали смотреть, организовывают даже стрелковые отряды, выслеживают, вынюхивают. Так что за страх-то и доплату добавить не мешало бы.
— Передам твоё пожелание, передам. Но как исполнится, пока знать не могу. В следующий заезд можа, что и сообщу, можа уважат твою просьбу. Хотя тебе скажу: все мы по дощечке ходим — кордоны усилены, с каждым разом сложнее доставлять фляги. Вы главное как надо верстайте, чтоб гладко всё было. Не мне вас вразумлять, коль ходы выходы вам ведомы.
Брагин знал со слов Драгуна: на каждом прииске у них есть надёжные и проверенные люди, свои, не продажные. Чрез них-то и был налажен на местах торг и обмен спирта до горняков и другого простонародья. Спиртоносам только и была работа, чтоб в какое время, куда и сколько подвести товара. Соблюдали при этом крайнюю осторожность, никак не допускали о них дознаний от охранки.
Власти негодовали, проклиная подпольных торгашей. Некоторые группы спиртоносов, а это особо из бывалых, частенько набегали на участки, грабили и золото мимо кассы «Лензото» уходило с ними по неведомым тропам. С этим уж никак не могли смириться власти, оттого и принимали меры, какие могли.
Группа же Драгуна разбоями не занималась. Жили в землянке, поставляемый спирт тихо сбывали, деньги и золото, что шло в руки, хозяевам передавали. Жили, не высовывались зазря, а посему и ладно какой год всё получалось. Якуты и те не знали где землянка людей Драгуна и сколь их человек. Чем они занимаются, якутов тоже не интересовало, своих забот хватает, да и в тайге много разного люду бродит, а выяснять у кого-либо кто такие, не в их интересах — если что не так и убить могут, а тайга всё покроет, и нет дела властям промыслов до якутов. Кто они для них? Да никто.
Еремей со своим напарником Григорием, отдохнув ночь, с утра направили своих коней в обратный путь. Григорий оказался человеком глухонемым, только на пальцах и мимикой и общался со всеми, всё решал за него Еремей.
Драгун проводив спиртоносов-экспедиторов, решил за оленями в этот раз идти с Брагиным. «Хватит ему от безделья слоняться, пора новичка к делу тянуть», — решил он.
— Матвей, ноне за оленями с тобой пойдём, — объявил Семён Брагину.
Брагин не удивился решению Драгуна, однако поинтересовался:
— Далёко шагать?
— Ближнее стойбище якутов на Жуе, за перевалом. Ходу, скажу тебе, если без передыху, почти весь день будет.
Брагин в знак согласия кивнул и тут решил поведать Драгуну о затонувшем золоте. Всё ж к Жуе пойдут, как раз к тем местам, где оно и покоится. «Раз такое дело, то и ускорить надобно с золотом. Благо, если отыщем, да вызволим из реки его, тогда и тайгу покинуть можно. Незачем мне мошку кормить здесь и со спиртом возиться, не по мне это. Хлопотное дело, рискованное, вдруг изловят, а того хуже и застрелят, второй раз мне уже не подняться, а то и тюрьма неминуемая…» — размышлял Брагин.
— Семён, отойдём недалече, присядем, потолковать бы надобно, — предложил Брагин Драгуну.
— Об чём говорить хочешь?
— Есть о чём, не всё разом, присядем, вразумлю.
Присели поодаль от землянки на поваленное дерево, закурили.
Брагин со всеми подробностями рассказал, как он с напарниками покинул прииск Мариинский, как грабили прииски Степановский и Золотое Русло. Скрыл лишь убийство зимовщика и двух копачей-старателей на Гераськино и как был пристрелян свой раненый товарищ.
— Ежель достанем золото, по чесноку на доли поделим. Прикинь, по двадцать фунтов на брата, на две жизни хватит, — закончил Брагин свой рассказ.
— Что ж, хорошую новость ты мне известил. Не скрою, не зря значится, тебя от смерти спасли, не зря. Как чуял я, что ты чем-то пригодишься. А тут такое! Да нет возражений, это мы в момент организуем, только чтоб ты место нашёл то.
— Помню, место приметное, супротив, где утоп Проха с золотом, на берегу два больших валуна лежат. Никак невозможно такое место не запомнить, сплю и вижу.
— Годится. Завтра раненько и тронем всем хором. Тянуть с этим не будем, уж шибко поднять такую находку потребно, это ж вся наша жизь, мать её ети. Ай да Матвей, ай да сукин ты сын, молодец, что выжил, молодец, — Драгун хлопнул Брагина по плечу.
— Вот только сомнения у меня: ледоход не мог сместить или сдвинуть далее по реке мешок с золотом?
— Размышляю, нет, — утвердительно ответил Брагин. — Оно в подводной яме, а два пуда поднять с ямы и снести это дело льду непосильно, скользнул разве что по нему и всё тут. Нет, никак такое невозможно
— Ну и ладно, это так и есть, оно ведь весьма тяжёлое, даже если б и не в яме лежало не сдвинулось, — согласился Драгун.
— Вот только по ледяной воде как золото вызволять будем? — озабочено высказался Брагин.
— Лежит у нас кошка с тремя крюками, верёвка имеется, так что есть чем этот мешок со дна выцарапать. Кошка надёжная, не раз нас на переправах выручала. Забросишь, бывало, кошку на другой берег речушки, зацепишь надёжно меж каменьями или лесину и смело с верёвкой в воду — не утонешь, только верёвку крепко держи. До костей мокрый, зато жизнь цельная. Так что инструмент проверенный, не подведёт. А что вода холодная, так это не беда, пересилим.
Драгун повеселел, словно переродился. «Это ж надо, вот подарок судьбы. Ох и не зря спас этого человека. Не зря! Вот это удача! Если достанем со дна золото, на кой мне эта тайга. Уйду и напарников уведу, не пристало нам тут далее жить. С каждым годом всё риску больше, так и пропасть можно. А спирт?.. — задумался Драгун. — А что спирт. Расторгуем, а деньги и золото, что поимеем, с собой заберём, лишними не будут. Вертанётся Еремей с бидонами, а наш след и простыл. Землянку разворотим, пусть думает: накрыли нас, и арест наложили…» — с последними мыслями Драгун ещё более взбодрился — такая задумка его вполне устраивала.
Драгун рассказал Кузьме Кожемяке и Даниле Разумному о разговоре с Брагиным. Давно по жизни у них не светились так глаза, услышав столь необычную и радостную новость. Их будоражило, охватил нетерпёж оказаться на реке и заняться поисками затонувшего золота. В мыслях предвкушали, что его обязательно найдут и обретут долгожданную новую и сладостную жизнь.
— Так, мужики, сегодня зарываем бидоны в мох, закладываем каменьями, а завтра в путь с утра пораньше. Тянуть не будем, нам ещё и спирт надобно успеть спустить на приисках.
С воодушевлением занялись укрытием бидонов со спиртом. Отлили из одной ёмкости и себе в дорогу четыре малых фляжек. Все-таки с водой студёной дело иметь придётся, и спирт будет весьма кстати — согреть душу и натереться при надобности.
Ночь у наших героев прошла почти без сна, думали о предстоящем поиске золота, мечтали о лучшей жизни, переживали.
Утро только-только начало просыпаться, а зимовщики-спиртоносы уже наскоро поев вяленое мясо и испив чаю, были готовы отправиться в дальнюю дорогу.
Вход землянки подпёрли толстым чурбаком и прикрыли еловыми ветками. Окинув взглядом жилище, все четверо тронулись в сторону перевала. 
Шли молча, всякий думал свою думу: «Как было бы хорошо поднять со дна реки золото, получить свою долю». Рябой же переживал: «Не сдвинул бы ледоход мешок с золотом, не завалил бы дно ямы подводными камнями и песком. Сдвинуть вряд ли, не сдвинет, а вот нанести камня или песка может. Да и такое маловероятно, лёд все ж верхом идёт, не скользит по дну речки при половодье. Ладно, чего ране времени мучаю себя, на месте познается», — наконец рассудил Брагин.
Спиртоносы шли ходко, дорогу знали хорошо — много раз по ней хаживали и на оленях с тарой со спиртом ездили до приисков и старательских участков. Однако до места добрались к вечеру.
Брагин сразу признал место, где Проха ушёл вместе с золотом под воду. Два приметных валуна, словно памятники лежали не берегу Жуи. Льда на берегу уже не было — растаял, и это уже радовало, а уровень воды упал, и до дна проще было добраться.
— Вот оно, вот то место, — рукой указал Брагин товарищам на валуны. Присел, неспешно достал кисет с табаком, скрутил цигарку и прикурил. Вдохнул в себя первую порцию дыма. Стал курить глубокими затяжками, наверное, от усталости за пройденный путь, а больше от волнения — как-никак вблизи затонувшее золото! Золото, которое ему дорого, заставившее пройти чрез опасности и неимоверные переходы, переживания и приключения.
— Что ж, раз на месте, то разбиваем бивак. Наперво надобно дров по более натаскать, кострить всю ночь придётся, да и завтра лишними не будут, — распорядился Драгун. — С утречка огонь нам понадобится, одним спиртом душу не согреешь, вода не тёплая, а в ней барахтаться всем придётся.

Ночь не спали, сидели у костра, подкладывали сучья и коряги, что нанесла речка на свои берега, взирали бегущую воду Жуи, она от света огня играла отблесками, сверкала, и шумно несла волны по руслу.
Утром чай кипятить расхотелось — нетерпёж подгонял к делу. Налили себе по треть кружке спирта, наполовину развели водой из речки, выпили и, закусив вяленым мясом, приступили к подготовке нехитрого приспособления. Следовало достать из мешка служившим рюкзаком железную кошку, надёжно привязать к ней длинную верёвку, определить с какого места начать поиски.
— Начнём чуть выше двух валунов, так вернее будет, мимо ямы тогда не промахнёмся, — предложил Брагин.
— Годится, дело говоришь, — согласился Драгун и решил первым испытать счастье.
Он взял кошку в правую руку, в левой же руке держал смотанную кругами верёвку так, чтобы при забросе кошки она могла с лёгкостью разматываться.
С первых забросов все напряглись, ждали, а вдруг вот-вот Драгун зацепит  желанный мешок с золотом. Но Драгун кидал и кидал, а кошка каждый раз возвращалась пустой. Иногда она цеплялась за подводные камни, и тогда напряжение нарастало — вот он мешок! Но нет, опять всё не то, и напряг чуть спадал, а досадное волнение охватывало с ещё большей силой.
 Драгун продвигаясь берегом по течению реки, кидал кошку уже более часа, но всё понапрасну. Хотя яма на дне чётко ощущалась, она есть, не было только зацепа за мешок с золотом, ради которого все были готовы на всё. Разочарование и досада нарастали.
— Неужли яму занесло песком? Язва её возьми! — в сердцах бросил Драгун.
— Семён, давай я попробую, — не выдержав ожидания,  предложил Брагин.
Драгун с нервозностью передал верёвку с кошкой Брагину и присел на краю берега. Скрутил цигарку, прикурил. Курил торопливо, видно было по нему: он на пределе срыва, злился и был полон сомнений в успехе.
 Брагин приноровившись, закидывал кошку умело, будто всю жизнь и занимался таким ремеслом. Он чувствовал, как кошка бороздила дно ямы реки, но она упорно ничего не нащупывала, кроме камней. Но вот опять в очередной раз кошка за что-то зацепилась, и Брагин потянул на себя верёвку, чтобы освободить от зацепа. Однако натяг чувствовался необычным, вроде как пружинил. «Уж не Проху ли зацепил? Да нет, какой Проха, — отбросил мысли Брагин. — Проху наверняк снесло далеко, кормит Проха рыб где-то в низовье. А можа в Чаре или Олёкме, а можа и зацепило или прибило где труп, брр…» — Брагин поёжился, представив участь бывшего напарника.
Драгун, Разумный и Кожемяк напряглись, завидев необычность натяга верёвки.
— Никак мешок?! — воскликнул Драгун.
— Не знаю, но явно за что-то мягкое зацепил, — волнительно отозвался Брагин. — Не дай Бог сорвётся, тогда опять кидай и кидай, не ведая, чего там могло быть.
— А ну, Кузьма, давай первым в воду! Да по верёвке держи направление, не промахнись. Еже ли нащупаешь, шибче кошку вгоняй в мешок, тогда смелей и тащить будем, — распорядился Драгун, привязывая к его поясному ремню страховочную бечеву, длинный конец же оставил в своих руках на случай спасти напарника от возможной беды.
Кожемяк ринулся в реку. Вода обожгла ему тело, но он это почти не ощущал — был одержим стремлением к надежде на успех и чрезмерным волнением. Поднырнул к месту зацепа, не показывался несколько секунд, а затем словно пробка выскочил из воды и стал усиленно грести к берегу. Драгун тянул за бечеву, помогал ныряльщику быстрее выкарабкаться из омута. Наконец Кузьма выбрался на берег. Выглядел жалко: мокрый с головы до ног, с посиневшими губами, дрожал от холода, но глаза горели счастьем.
— Мешок! Точно мешок! Вогнал в него кошку, по самое не хочу! — ликовал Кожемяк.
— Давай, Кузьма, к костру, прими спирту и обсыхай! — радостно скомандовал Драгун Кожемяке.
— Матвей, ты держи крепко верёвку, а я с Данилой по ней двинем в реку. Поднырнём, ухватим, и втроём будем волочь, чтоб мешок не порвать и наверняка его со дна вытащить, — скомандовал Драгун.
— В три тяги должны сразу вызволить, должны! — возбуждённо подхватил Брагин.
Драгун и Разумный вошли в реку и без промедления нырнули в холодную воду. Брагин верёвку держал напряжённо — конец её был в руках напарников, а оттого и тяжело было сдерживать натяг. Но вот Брагин почувствовал, как Драгун и Разумный уже были у кошки и тут же руками ухватили то, за что зацепились.
Разом стали тащить. Минута-две, не более, и мешок к всеобщей радости подволокли к берегу. Драгун с Разумным бросились к костру — их знобило, тело просило тепла. Сбросили с себя одежду и нагишом грелись у огня, часто поглядывая на мешок. Зуб на зуб не попадал у обоих. Налили спирту, выпили. Кожемяк же успел немного обогреться, сушил одежду, лицо сияло от удовольствия — торба с золотом на берегу и это он её надёжней зацепил кошкой.
Брагин развязал кожаный мешок. Надорван он был только в двух местах от следов острого якоря, но было видно — содержимое в целости и сохранности, не высыпалось ни единого золотника.
— Вот оно! Вот оно, мужики! Целёхонько и невредимо! — кричал Брагин.
Драгун нагишом подошёл к мешку.
— Оно, брат. Оно родимое! Ай да удача, ай да везуха! Ну, Брагин, ай да молодец сукин сын! Ай да молодцы мы! — ликовал Драгун.
Торжествовали и Разумный с Кожемякой, и даже оба расчувствовались, прослезились.
— Время терять не будем. Я с Матвеем до стойбища якутов, а вы, — Драгун глянул на Кузьму и Данилу, — здесь останетесь. Ни шагу отсюда! Золото схороним недалече, и будете при нём. Пригоним с Матвеем оленей и снимемся отсель до лагеря.
Поразмыслив, Драгун предложил:
— Из мешка прихватим пятьдесят-шестьдесят золотников. Потребны будут на оплату за оленей, всё ж пять-семь рогачей нам понадобятся. Самим не пешком возвращаться, спирт на них спровадим до приисков прежде, а далее имя через тайгу до Читы золото потянем. Одним словом, дел у нас много, только бы дай Бог осилить. Якутов злить не след, всё по-людски сделаем — мы им золото, они нам оленей. Обидим — следы наши в тайге от них не скроешь, не ровен час, укажут на нас, тогда только в бегах житие наше будет. А убивать их тоже не резон — грех бедой обернётся. 
С неоспоримыми доводами все согласились — никто не желал иметь неприятностей, когда золото в руках и его сполна, расстаться из-за скупости негоже, ведь теперь впереди новая счастливая и сытная жизнь. Жизнь далеко от этой глухой тайги полной невзгод и лишений, а теперь предстоящей жизнью на родной земле с родными и близкими людьми, которых не видели уже несколько страдальческих лет.

Драгун с Брагиным на подходе к якутскому стойбищу ощутили запах дыма, значит стойбище рядом. Когда же подошли к чуму, залаяли две собаки, извещая хозяев об опасности. Но завидев людей, они перешли на ленивый лай, вроде как соблюсти потребность лаять на чужаков. Старый якут вышел из чума, курил трубку, вгляделся в пришельцев.
Брагин узнал старого якута — отца Стёпки. «Хоть бы не признал, иначе не складно может выйти», — заволновался Брагин.
Но Брагин зря опасался, он изменился — лицо обрело бороду, чего ранее у него не было, одет был по-иному, да и знал старый якут и его сын Стёпка, что тех нехороших людей, что их посетили прошлой осенью, солдаты постреляли в тайге. А осмыслив сказанное, Брагин успокоился.
— Здорово, Митяй, — поприветствовал Драгун старого якута.
— Здраствуте будем, здраствуте, — Митяй протянул руки поочерёдно обоим. — Куда путь идёт?
— До тебя шли, Митяй, до тебя родной, — стараясь быть ласковей, сказал Драгун. Ему хотелось как можно теплее расположить якута к их появлению. — С дороги чаю б испить хочется. Угостишь?
— Проходи моя чум, гость будишь, — Митяй открыл полог чума, приглашая вовнутрь. Хозяйки в чуме не было, не было и Стёпки, вероятно, отлучились по надобностям до недалече стоявшего родственного стойбища.
При виде спирта якут оживился, к столу достал варёное мясо и вяленую рыбу, поставил кружки, занёс с улицы котелок с чаем. Расселись у стола. Драгун налил всем спирту и не разбавленным выпили. Митяй сморщился и от удовольствия прокряхтел несколько раз, чуть не поперхнулся.
— Хороший водка, шипка крепкий водка, — Митяй медленно взял со стола кусочек мяса и стал закусывать и посматривать, чтоб налили ещё.
Драгун не заставил его долго ждать, налил ему ещё четверть кружки. Митяй опять выпил, так же от удовольствия покряхтел и принялся за чай. От спирта и горячего чая старик на глазах захмелел. Видя, как якут раздобрел, Драгун приступил к главному.
— Митяй, нам бы семь оленей надобно. Не откажешь? Не обидим, золотом заплатим и спирту нальём.
Якут минуту думал, после чего заплетая речь, произнёс:
— Золото, спирта хорошо. Однахо оленя дам, ты хороший человек, оленя много мой табун, дам оленя, — и глянув на Драгуна, затем на Брагина, знаками намекнул, мол: а где золото и спирт?
Драгун достал из-за пазухи тряпичный свёрток и развязал его. Митяй оживился и потянул руки к золоту, взял махонький самородок и поднёс к глазам.
— Золото, шипка хороший золото, — прошепелявил старик. А когда Драгун подставил ближе к нему свою фляжку со спиртом, давая понять, что оставляет её хозяину чума, лицо старого якута расплылось в удовольствие и говорило само за себя — сделка состоялась.
— Только, Митяй, никому не рассказывай, что мы у тебя были и оленей купили. Понимаешь?
— Моя твоя понимай. Твоя тропа никто не знает, мой тропа своя, — заверил старый якут.
На этом разговор и завершился.
Хороших оленей дал Митяй гостям. Семь красавцев, одного возраста, сильные и упитанные. Окрылённые удачным свершением сделки, Драгун с Брагиным в воодушевлённом настроении покинули стойбище.
Брагин в душе радовался: золото подняли, олени есть, люди надёжные, с ними можно смело идти в дальнюю дорогу, без боязни, зная, эти спиртоносы без алчности, по дороге не убьют, не ограбят. Всё складывается как нельзя лучше, впереди другая жизнь!

«Да, впереди другая жизнь… — повторил мысленно Матвей и углубился в свои размышления: — А ведь была и иная, была…»
И словно пред глазами предстала родная деревня, тонкой линией потекли мысли о былом времени.
Рано Матвей остался без отца и матери — ушли оба родителя из жизни по болезни преждевременно и в один год.
Ушли и оставили на белом свете своего единственного сына Матвея, названного в честь деда по отцовской линии. Ох, и рад был старик внуку — ведь наследник рода теперь имеется, а стало быть, и помирать не страшно — есть, кому фамилию продолжать! А вскоре и помер, так и не узнав, что сын его с невесткой следом за ним земле предались.
Приютила к себе сироту тётка Агафья Шагаева — старшая сестра матери Матвея. Своенравная баба: что не по ней — всякому выговорит, а то и накричит, любила распоряжаться. Можно сказать не муж, а она главой семьи значилась.
В семье свои трое ребятишек, а тут ещё один рот прибавился. Куда ж его деть? Не впустишь — вся деревня осудит, проходу давать не будут, осуждая. Вот и пришлось приютить, хотя и не желала — это ж угол определять парнишке надобно.
Муж Агафьи Иван по натуре тихоня и скромный. Деревенские люди говорили, якобы Агафья, познав характер Ивана Шагаева, окрутила и женила на себе. Кто ж такого мужа не захочет иметь, вот он — добрый и совестливый, работящий, к тому же и алкоголь не уважает. В отца Никодима Петровича Иван пошёл, знать по крови перешло. Отец под пятой жены всю жизнь прожил и своему сыну такую же долю по наследству передал.
Корова, лошадь, свиньи, куры и гуси — таково подворье Шагаевых. А с таким хозяйством и управляться надобно.
Зимой в школу Матвей за три километра ходил, не было в их деревне учительницы. Вот дети и мерили ногами дорогу каждый день — туда три версты и обратно. Учился Матвей без особого желания, но старался, как мог, оттого учёба всё ж подавалась.
Одолел он начальные классы. Родители отправили б его и далее учиться, если б живы были. Но, нет их, родителей-то — оставили они лишь память о себе с деревянными крестами на кладбище. Придёт иной раз на могилы Матвей, повздыхает, расскажет вслух пред ними, как живётся, о чём думает, и вертается в дом Шагаевых.
«Ни к чему тебе грамотность, и без неё люди живут. Неча распыляться на науки, всё одно в деревне они непригодны. Буквы знаешь — и ладно, знать и письмо сможешь написать при надобности», — так говорила Матвею тётка, и никто не перечил ей в этом.
Вот и тянула Агафья Матвея к своему хозяйству, чтоб на двор Шагаевых трудился, мужу помощником был. Агафья сама решала, как дальше жить племяннику, и он повиновался. А куда деваться? Некуда.
Своим же детям тётка наказывала: «Учиться далее пойдёте. Неча по деревне за коровами ходить, в люди выходить надобно». Подумывала Агафья отправить своих отпрысков в город — в гимназию определить. Знал это Матвей, и его обида донимала.
С малолетства Матвея к сенокосу приучили. Чуть свет, а он уже с дядькой Иваном в поле. Почти не отстаёт, когда косой машет. Коса острая, траву из-под росы ровно берёт, ровно и трава ложится, словно её руками в ряды кладут. Это от сноровки и умения. А сноровку Матвей в этом деле быстро схватил. Иван не мог нарадоваться родственником.
Сушил сено, стоговал его, вывозил до подворья опять-таки с дядькой, боле никто не помогал. Воды с колодца для домашней нужды, накормить живность, другие хлопоты — всё на Матвее. К вечеру парень, утомлённый с ног валился. Уставал, но досыта наевшись, засыпал, а за ночь тяжесть, что к спине приставала, отступала. Отступала, но ненадолго — с раннего утра опять вместе с ним просыпалась и работа, и некогда было думать, окромя как о нескончаемых хозяйских заботах. Но всё ж минуты отдыха были, не целый день впряжённый Матвей был — трудолюбие и расторопность давали ему желанную отдушину.
Деревенские бабы как-то у торговой лавки высказали в глаза Агафье:
— Что ж ты сироту, словно за вола держишь? Надорвётся ведь парень!
— А вы советы мне не больно давайте, в мой огород лезть не надо! Он что, не обут, не одет? Обут и одет. А задарма кто ж ныне кого кормит-то? Не найти дураков таких? Можа, из вас кто накормит? Что, и сказать неча? — отвечала Агафья.
Когда стал взрослее Матвей, в нём и мужик зрелый стал просыпаться — нет-нет да на девчат заглядывал, примечал, какая больше по нраву. Хотелось жениться, своим домом обзавестись, детишек иметь, учёбу дать и к труду приучить их.
И приметил дивчину.
Шибко приглянулась ему Нюра — дочка Петра Ильича Ряхова. Семья Ряховых с твёрдым устоем, хозяйство заметное, в общем, не из бедных. Но и нечета Илье Гавриловичу Перевалову — первому на деревне зажиточному кулаку, что позволяло которому и троих батраков держать. Зазря хлеб у Переваловых батраки не ели — трудились натужней, чем Матвей у Шагаевых.
Нюра, как про таких девушек говорят, видная, кровь с молоком. Коса русая, щёки румяные, а как молвить начинает, так, словно с напевом слова выговаривает.
Как соберётся молодёжь вечером на посиделки, так Матвей только на неё и поглядывает. Минуты улавливал удобные, чтоб шепнуть что-либо. Взаимностью отвечала Нюра Матвею, не отказывала полюбезничать с ним, видать парень ей нравился. Знала, из какой семьи он, что сирота, серьёзный и работящий, на лицо видный, чтоб курил или, выпивши, ходил — ни разу не примечала. Такой ей был к душе, но открыто на словах ему даже и не намекала. «Не к лицу девушке в этом первой признаваться», — рассуждала Нюра.
Как-то в поле меж минутами отдыха Иван с Матвеем завёл беседу:
— Ты, Матвей, уже силу взял, видал, какой вымахал, а посему на свои б ноги надобно тебе становиться — угол строить, обживаться. Не дело всё спину гнуть на дворе нашем. Нет, не гоню тебя. Я б рад и далее чтоб ты с нами проживал — всё ж родственник и мне помощь большая. Просто сам видишь, как живёшь. Думал уж об этом, аль нет?
— Думал, дядя Иван, думал… — Матвей бросил взгляд вдаль, смотрел с грустью, но какие сейчас мысли его одолевали, не признался.
— Девица-то есть на примете? — осведомился Иван, взял соломину в зубы, перекусил её и выплюнул.
— Есть.
— Знать можно мне?
— Отчего не можно, можно. Нюра — дочка Ряховых.
— Хороша дивчина. Однако вряд ли что меж вами получится.
— Это ещё почему? — насторожился Матвей.
— Отец уж больно у неё с гонором. Зная, что у тебя окромя рук ничего не имеется, так и разговаривать не станет. С достатком жениха своей дочке искать будет.
— Так я ж не на её отце жениться собираюсь! А мы любим друг дружку.
— Для Ряхова ваша любовь — не аргумент, — вздохнул Иван. — Ему с достатком зять нужен. Поверь, я-то знаю его лучше тебя.
Душа Матвея в грусть впала, но виду не подал. Работать продолжал молча, всё размышлял о Нюре, её отце, о себе. Иван это видел и парня не отвлекал разговорами. «Пусть переваривает, может впрок пойдёт», — думал Иван.
Вечером за ужином Агафья уронила нож и проворчала:
— Да что ж такое? В третий раз за день нож из рук выскальзывает. Не к добру это, не иначе что-то приключится.
И приключилось. Но только не с Агафьей, а с племянником.
Через три дня беда и произошла.
Матвей шёл мимо усадьбы Ряховых. Он вообще иной раз специально старался проходить этой улицей — хотелось видеть Нюру. В этот раз он и увидел её. Она его сразу приметила и засмущалась, взор прячет, но хочет, чтоб Матвей увидел её и подошёл. И Матвей подошёл.
— Здравствуй, Нюра. Вечером-то придёшь на посиделки? Или может, погуляем вдвоём за околицей, пообщаться бы надо.
— И о чём же говорить будешь? — улыбнулась девушка, догадываясь о причине погулять наедине.
— А вот придёшь — и шепну, — Матвей ещё хотел что-то сказать, да тут верхом на коне лихо подъехал Кузьма Перевалов — сын того самого кулака Перевалова.
Словно не замечая Матвея, он не поздоровавшись громко и весело воскликнул:
— Нюрка, завтра жди сватов! Пирогов напеки, чтоб с чаем угощаться, а может, и ещё с чем покрепче!
Не знал Матвей, что Кузьма на девушку глаз положил, а посему такое заявление было для него, как внезапный и крупный град на голову.
Как же так, с Нюрой друг дружке тропу протаптывали, уж и понимали, о чём сказать хотели друг другу, а тут — на тебе! Досада и оторопь его одолели, смятение в душе возникло неимоверное. Да такое неимоверное, будто в животе что оборвалось.
— Кого сватать-то собрался? — опешила Нюра.
— До себя сватов жди!
У Нюры голос пропал — горло сдавило, а как отпустило, так она, стараясь бодриться, промолвила:
— А ты спросил меня, хотела б за тебя замуж?
— Ты мне нравишься, и родители меж собой уж всё решили. Не трусись, всё будет ладно, по-людски!
— Да нет, не по-людски так, и опоздал ты. У меня есть уже жених, — стыдно было говорить такое, но в эту минуту девушка поняла — уходит её счастье, уходит супротив её воли, родители сами решили её судьбу, даже не спросив, не обмолвившись с ней об этом. А Матвей услышит, так корить не станет — тут ведь какое выворачивается.
Матвей не выдержал наглого предложения Кузьмы и бросил:
— Нюра не вещь, чтоб ею распоряжаться против её воли! — душа негодовала, кипела, готов был наброситься с кулаками на Перевалова, еле сдерживался.
— О, никак это и есть жених? — скривился в язвительной улыбке Кузьма.
Перевалов знал про отношения меж Матвеем и Нюрой, но значения не придавал и относился к Матвею не как к сопернику — не того полёта птица — сирота и без дома. К тому опирался на родительскую хватку — в любом деле они могли всё решить, как желали, а тут невесту определить — это ж плёвое дело, если сыну дивчина по нраву и Ряхов пожелал сродниться.
— Могу обрадовать: да я! — еле сдерживая себя, кинул Матвей.
— Ну, уморил ты меня, Матвей. Голытьба ты драная, шалаша даже своего не имеешь, денег-то ни гроша за душой нет. Ковыляй отсюда, пока конём не потоптал.
Матвей не выдержал. Ухватив Кузьму за рукав, рывком стянул с коня и свалил наземь. Ударил раз несколько, ударил до крови. Кузьма орал:
— Ты чего, с ума сошёл?! Ты чего?! Прочь руки от меня, а не то!.. — И осёкся, получив крепкий удар в скулу.
Матвея понесло дальше. Ухватив Кузьму посередь туловища, поволок его к кадке с водой, что стояла почему-то подле ворот, а не во дворе хозяев, и с головой окунул Перевалова в эту бочку. Крика не стало слышно — Кузьма стал захлёбываться, сопротивлялся, махал руками и ногами, но цепкие руки Матвея держали его накрепко. Утопил бы, наверное, Кузьма своего обидчика, если бы не Ряхов — отец Нюры.
На шум выбежал хозяин дома — Пётр Ильич. Распахнув калитку и завидев такую необычную картину, сообразил сразу, в чём дело. Со всего маху бросился к бочке и опрокинул её. Вода с шумом хлынула из кадки, а спасённый Кузьма, испуганный и мокрый, дышал тяжело, отплёвывался и отхаркивался.
— Ты чего это поганец вытворяешь?! На добрых людей кидаешься! Да тебя в петлю за это надо втаскивать! Ты посмотри на него!
Кузьма, чуть отдышавшись, вскипел:
— Да я тебя в тюрьме сгною! Через батеньку немедля все бумаги в суд оформим! Голодранец!.. — ещё какие-то недобрые слова хотел Перевалов потребить, но приступ удушья и наличие попавшей в нутро воды его остановили, он поперхнулся, закашлялся.
— И правильно! Бумаги в суд! И поделом ему! — поддакнул Ряхов и стал помогать подняться Кузьме. Матвею же бросил: — Цыть от моего двора, и чтоб близко никогда больше не видел!
— Ты, Нюрка, не больно-то глазей! Уведи коня во двор и сама — вон с улицы, в дом иди! — прорычал Ряхов и повёл Кузьму к калитке и в дом.
Нюра, прежде чем исполнить волю отца, глянула на Матвея и шепнула:
— Матвей, ну и потешно же ты Кузьму искупал, прямо, как курицу запарил. Ты не думай, не люб мне Кузьма, — а у самой слёзы на глаза наворачиваются.
— Я знаю, — слабо улыбнулся Матвей. — Знаю.
Матвей пошёл прочь — уже не с кем было говорить. Нюра увела коня во двор, а выйти на улицу боялась отца ослушаться. И всё же вышла и уединилась. Душа была встревожена, ныла и трепетала от обиды: «Это как же так батенька решил, не спросив меня, люб ли мне Перевалов? Этот мерзкий воображала, наглец, вот решил — и всё тут. Правильно Матвей сказал: я ж не вещь какая. Не приведи Господь, если батенька от своих слов не отступится. А он не отступится, не тот человек, чтоб назад двигаться, тем паче с Переваловым уж договорённость имеется. Господи, ну за что ж супротив меня такая несправедливость навалилась? За что?..» Нюра расплакалась, и эти слёзы никто не видел — сидела одна в глубине двора и, всхлипывая, страдала.
Страдал и Матвей. Слезу не ронял, как Нюра, не по-мужски. В себе комок держал, а вытащить его из груди сил не хватало. Душу распирали злоба, обида и ненависть к Перевалову. А тут ещё и Ряхов заявил, мол, чтоб и близко около его двора не видел.
— Наперекор пойдёт, это факт… Не отдаст за меня Ряхов Нюру, не отдаст… — тяжесть ещё более грузная на сердце легла от рассуждений.
На деревне же народ только языками и тёрли, как Матвей Кузьму в кадке мочил. Обсуждали со смехом и прибаутками. Им смешно и в диковину, а Матвею беда. Переваловых же насмешки сельчан ещё больше раздражали, злили.
Несколько дней Матвей ходил сам не свой — душа негодовала, кипела, голову распирали обидные слова Перевалова и Ряхова, а главное, он не видел Нюру. Не от кого было узнать, как она там, что говорят её родители. Ни с кем не разговаривал, на вопросы не отвечал, даже с дядькой Иваном не общался, хотя уважал его и жалел. Иван переживал за родственника, Агафья же рукой на Матвея махнула, для себя отмечая: лишь бы по хозяйству помогал, а то, что с ним приключилось, её не касается — сам влез, пусть сам и слезает.
А далее дни Матвея и вовсе закрутили. Да так закрутили, что только успевай разворачиваться.
Подали Переваловы на Матвея в суд. В свидетели вписали Ряхова. Тот не отказывался, считал: если определят Матвея в тюрьму или сошлют куда-либо, то и Нюрка вскоре забудет его, и свадьбе помехи не будет, уж больно желает Кузьма его дочку замуж взять, а тут смотри родня какая — первый на деревне зажиточный человек этот Илья Гаврилович Перевалов.
Суд состоялся, и дело рассматривалось скоро. Видать бумаги Переваловы весьма складно написали, а может, и приврали чего да деньгами кого надо ублажили, а как же без этого, коль хочется сделать всё по-своему. Пострадавший на суде предстал с большим синяком под левым глазом и выбитым передним зубом.
Сослали Матвея на два года. А освободился, в деревню возвращаться не стал, узнал, что Нюру всё ж замуж супротив её воли за Кузьму Перевалова выдали и ребятишек она двоих родить успела.
А узнал он новость такую от неоднократно отсидевшего в тюрьмах из его же деревни Фомы Рябова. Сдружился Матвей с Фомой, и можно сказать, далее его жизнь в одной колее с ним пошла. Везде вместе недобрые дела творили, за что опять в казематы угодили. Водка и табак теперь для Матвея были делом обыденным, вроде как потребным. Наверное, чтоб любовь позабыть и горе утопить, забыться. Фома не то что верховодил Матвеем, просто Матвей сам к нему тянулся. Знал: поддержка его всегда рядом, сильный и хваткий, с крутым характером. Вдвоём могли в любой шумной компании за себя постоять и память в синяках недругам оставить.
«Фома… Да, сгинул ты с земли этой грешной. Не дожил до дней хороших. Вона сколь золота подняли — душа радуется, — Матвей вспомнил о друге. — А ведь всё ты, благодаря тебе мы его заимели. Не было б тебя — и золота этого не было б… Эх, Фома, Фома…»
Тут его думы перенеслись о деревне, а вернее о Нюре: «Как она там живёт? С нелюбимым человеком, наверное, словно птичка в неволе. Вот уж судьба нам подарков надавала — ни мне счастья, ни ей. А что если в свою деревню вернуться иль в соседней деревне, какой осесть? С Нюрой увидимся, время может что поменяло: если у неё жизнь тяжкая, так заберу её. Да нет, где там, — отбросил Матвей такую искорку надежды. — Где там ей, коль держат дети и власть родительская. Тем паче двойной тягой держат — Ряхов и Перевалов. Приеду, обустроюсь, женюсь, семьёй обзаведусь, дом большой поставлю, хозяйство заведу. Увидят деревенские люди, каким богатым стал Матвей, обомлеют. Откуда счастье привалило, молвить никому не буду — ни к чему себя на плаху подставлять, хватит, нахлебался горя всякого, а злых глаз и ушей множество, того и гляди либо сглазят, либо нашепчут кому от зависти. Золото по-тихому сбывать буду, в городе где-либо, а может, и ещё далее, осторожно и скрытно. А как увидят мою зажиточность, так пусть жаба и гложет Ряхова и Перевалова. Пусть! Пусть гложет!..» У Матвея от последних рассуждений на душе как-то отпустило, просветлело.

Семён с Матвеем добрались быстро до Разумного и Кожемяки. С радостью те встретили Драгуна и Брагина, к тому ж завидев крепких оленей, торжествовали и высказывали слова одобрения.
К ночи все вернулись к землянке.  Как бы иными глазами теперь смотрели на своё убогое жилище. Им оно виделось опостылевшим, хотелось быстрее покинуть этот кров и места своего тревожного обитания. Привязав оленей, наспех поужинали и улеглись спать. Дальнейшие дни обещали быть особенными — они с золотом! Теперь обеспечены на всю оставшуюся жизнь! Надо только выйти из тайги, пройти её глухими нехожеными тропами, достичь родных мест, и жить в удовольствие, о котором лишь много лет мечтали.
Менее десятка дней команда Драгуна спирт развозила по приискам и старательским участкам. Торопились, а чтоб скорее сбыть, продавали дешевле. Оттого рабочие брали спирт с запасом, без сожаления освобождались от части заработанных денег и припрятанного на чёрный день подъёмного золота. Всё же раз чуть было единомышленников не изловили, но скрылись — вовремя известил свой человек об опасности.
С особой осторожностью всё же от спирта Драгун с друзьями освободились и вернулись в лагерь. Теперь, когда все большие дела были завершены, осталось за малым — разрушить землянку и покинуть место своего пристанища. Время этому отвели на раннее утро, с тем, чтобы спозаранку выйти в столь дальний путь.
И утро наступило.
Четверо всадников тронулись в дальнюю дорогу через тайгу по неведомым доселе им тропам. Замыкал этот небольшой отряд Матвей Брагин. Путь лежал не близкий: через перевалы гольцов, через мари и болота, лесные заросли; гнус тучами сопровождал ездоков, мошка и комары лезли в глаза, кусали лицо и руки, а оттого часто отмахивались, ругая назойливую мелкую тварь. 
Но всё это не омрачало путников. Все четверо ехали на оленях и тонули в мечтах о дальнейшей благодатной жизни. У каждого при себе была своя доля золота, что подняли со дна речки и деньги, накопленные за последние годы и за только что проданный спирт. Всякого переполняла душу радость и восхищение собой, желание как можно быстрее преодолеть необозримые и труднопроходимые лесные дебри, осилить глухую тайгу, оказаться среди родных.
Изначально охватившая Брагина радость от возвращения в деревню богатым человеком постепенно сменилась раздумьями о времени, прожитом на прииске Мариинском, о заговоре и как покинул он промыслы. Ему вспомнились убитые бандой на зимовье Гераськино копачи-старатели, содержатель зимовья Климент и лишённые жизней служащие приисков. Предстали перед глазами погибшие напарники Упырь, Клин, Проха, Пестриков и двое братьев — Лёшка и Гришка. Ушли компаньоны в иной мир, не обретя на земле своего счастья. От этого на душе у Брагина стало неуютно, и он вдруг осознал, что драгоценный металл, который наконец-то у него в руках, запачкан людской кровью, и даже не запачкан, а ею омыт, и это никогда не забудется. Это навсегда останется в его сознании, и золото, принося ему достаток, будет каждый день видеться, наверное, презренным металлом и стоять, словно бельмо в глазу на всю оставшуюся жизнь.
Брагин задумался: «Принесёт ли это золото мне счастье, не будет ли оно терзать душу до скончания моего века?.. Ведь какой грех на душе тяжкий…» Тут он словно встрепенулся, отогнал тяжкие мысли и внимание переключил на напарников, неспешно продвигавшихся впереди на оленях с вещмешками, на окружавшие его таёжные просторы и горизонт, обрамлённый очертаниями гольцов и сопок, на облака, плывшие в недосягаемой голубой бездне.
Однако мысли опять его вернули к прежним рассуждениям.
«Надо бы до дел грядущих наперво в церковь сходить — исповедоваться, ибо грехи мои тяжкие ранее времени к земле преклонят. — Матвей глянул в небо, снял шляпу, прижал её к груди и еле слышно прошептал: — Господи, упокой души мною загубленные, не гневайся на раба твоего божьего Матвея. Прости меня и сохрани грешного…»

                Часть II
                ВОЛЬНАЯ КАТОРГА            
               
Ранняя заря только собиралась коснуться гольцов, покрытых ослепительным снегом, но ещё нетронутые ранними лучами солнца виделись не белыми, а иссини серыми. Безмолвные сопки, окружавшие посёлок затерявшегося средь лесных просторов, придавали постройкам больше таинственности и кажущегося покоя.
Тайга ещё не проснулась, но люди что жили и работали в этих местах, уже не спали. Вставали задолго до рассвета оттого, что нужда поднимала каждого так рано.
Длинной и беспорядочной вереницей начинавшейся от бараков шли люди в сторону шахтных копров и террикоников, видневшихся в низовье долины. Это были горняки и выглядели однообразно. В серых телогрейках, в заштопанной на сто рядов робе, в шароварах, заправленных в сапоги, кто в старой шляпе, кто в изрядно поношенной кепке или шапке.
Феодосиевские приискатели шли на работу, где в долине речки их ждали горные выработки с золотоносными россыпями, тачки, лопаты, кайлы, бутары. В людской веренице шли и несколько лошадей, запряжённых в колёсные телеги. Мужики, что управляли ими, понукали своих коней, иногда слегка похлёстывали вожжами и для острастки покрикивали. На ходу, кто меж собой вёл разговор, кто встревал в чужую беседу, а больше люд шёл молча, думая о своей жизни, выстраданном времени, наболевшем.
— На энтот месяц ноне Самохвалов-то наказ дал: аж два пуда отмыть, вот ведь прорва какая, — промолвил высокий худощавый рабочий.          
— Я так скажу тебе, Силантий, сколь матушка природа заложила в свою утробу подземную, столь и выдадим золота, не только от нашего усердия их потреба зависит. А им что, господам, и два и три и больше дай, им всё одно мало, уж все жилы из людей вытянули, — махнул рукой собеседник.
— И не говори, в этом тяги у них хоть отбавляй.   
— Все одеяла на себя власти тянут, оттого и пухнут как на опаре, а мы день и нощно горбатимся и тоже пухнем, только не от богатства обещанного, а от бытия проклятого.    
— Что верно, то верно... Ты, Фёдор, слыхал, на Андреевском опять в забое нескольких горняков завалило? — сменил разговор Силантий.               
— Слыхал, как не слыхал. Двоих-то вроде как выскребли, а трое так и остались. Нашла могила бедных, сколь саженей от поверхности-то, сколь уж люду на этой подземке привалило, один Бог ведает. Чего далеко ходить, месяца не прошло, как на нашей шахте двоих бедолаг засыпало, беда-то какая семьям, — вздохнул Фёдор. — Вот так душа и просит: собрать бы трудовой народ, да в омут окунуть наших приисковых правителей.
— А в чём тут прок-то? Ужо не впервой властям некоторые прииски пытались мысли выложить от рабочих, а толку нету. Только и делов — многим судьбу перевернули. Сам знаешь, кое-кого из строптивых  уволили, кого на другие станы перевели.               
— Ну не сиднями же сидеть, кто ж за нас постоит, самим о себе думать надобно. Как можно так жить, год от году всё не лучше. А тут ещё бывшие преступные каторжане, что с Мариинского прииска сбёгли, шуму по приискам наделали, отчего Белозёров-то и боле озверел, сам видишь, что почём стало. Если ране подпудные на всех приисках убрал, так теперича штрафы увеличил, дождёмся, и заработки на нет сведёт.  Да что там говорить… — снова в сердцах махнул рукой Фёдор.               
— Неужли и вправду золота много умыкнули налётчики?
— Сказывали: пудов несколько грабанули да людей каких-то на смерть положили, чтоб золотом этим завладеть, знать. Одним словом, бандюги они и есть  бандюги, но и головы свои где-то в тайге оставили, так что награбленное счастья им не принесло. Господь-то судя, крепко наказал злыдней грешных.
— Эти людишки другой закалки, не нашенской. Да-а, не зря говорят: Бог шельму метит. Только нам от энтого не легче. Уж больно озорует и наш кормилец Самохвалов, будь он неладен. Хоть на глаза этому ироду не попадайся, вишь, как ощетинился-то, того и норовит чуть что и по лицу бьёт, и своим супостатам позволяет, совесть свою совсем потеряли, куда ж такое годиться.       
—  Где у них была совесть, там всё плесенью поросло. Все эти управляющие одним миром мазанные, потому как ставленники главноуправляющего Белозёрова. Этот силою и хитростью нашими начальниками руководит да волю свою неуёмную чрез них на нас наложил, вот нашего брата крутым гнётом и обложили со всех сторон. А потому евонные помощники, чтоб начальству ублажать и впрямь остервенели, вот и дошло до того, что и руки стали распускать. А отчего это? А всё от безнаказанности. Барыши качают ведомо немалые, а шкура нашенская интересу им не даёт, вот жизнь и менять надо, нельзя боле так жить, не годится житьё такое, — рассудил Фёдор.
— Как же менять жизь-то, кто ж нам её поменяет, коль власть господская стоит крепкая и повсеместная?
— Всем миром, Силантий, всем людом трудовым выкорчёвывать эту свору ненасытную.
— Может царю челобитную, какую написать от нашего народу приискового, может, царь и не ведает про мытарства и порядки здешние, не близко Петербург-то до нас, сколь вёрст-то, о-о-о. А вельможи скрывают от него беду нашенскую.
— Сомлеваюсь, что царь не знает об этом чрез своих подданных, другое знамо: стоит он за знатных и богатых. А те уж и усердствуют пред ним, чтоб капитал за счёт трудового люда накапливать. Просветил меня тут один ссыльный, из политических будет, некий Подзаходников, что какая-то партия большаков в Петербурге объявилась, так вот эта партия ихная хотела, было сковырнуть ужо царя, да оплошка вышла, за что кого по тюрьмам рассадили, кого в Сибирь-матушку сослали.
— Ну, на тебе, ежели партия какая-то не смогла за народ стать, так кто ж тогда порядки изменит?
— Вот народ с этой партией и изменит. Сказывал мне этот ссыльный, бунт-то народный нарастает, только единение вкруг этой партии трудно идёт, уж больно народ у нас российский больше тёмный, привыкли к царю-батюшке, божатся на него, словно на Бога земного.
— Это есть, особливо в крестьянстве нашем, по своей деревне скажу.
— Вот, а здесь царь далеко, а Бог высоко, а посему глумятся над горняцким людом местные власти. Слыхал я, будто управляет всеми Ленскими промыслами не наш главноуправляющий, а какой-то другой хозяин, не тутошний, столичный банкир, то ли Ганцург, то ли Гинцбург. А живёт он вроде как в Петербурге, а то и даже за границей. Рассказывали: толстосум он, и с заграницей связан, присосался к России матушке как пиявка и тянет все прибыли с мест тутошних, вот сей вельможа и есть и царь и Бог.
— Да-а-а, — протянул Силантий. — Это что ж получается? Мало того, что к нашей земле родимой прилипли иноземцы-дьяволы, так ещё народ россейский гнут день и нощно в свою угоду. Вот же кутерьма какая…

Фёдор Кузьмич Угрюмов — рабочий старой горняцкой закалки, работает на прииске уж лет пятнадцать. Приехал на Ленские прииски с семьёй из далёкой Орловской губернии по вербовке, прослышав о хороших заработках. Жена тоже трудилась на прииске, работал и сын, хоть и отроду тринадцать лет. А куда деваться, коль заработки на самом деле невеликие. Вычетами непомерными облагали, а на одежду и на еду дополнительно денег требовалось больше, а в лавке товары недёшево. Вот и заставила нужда Фёдора и Прасковью (жену Фёдора), определить сына на работу. Детский труд на прииске властями поощрялся, да и платили детям не меньше чем женщинам, так что труд сына Дениски вносил определённый достаток в семью Угрюмовых.
Да и как детям не работать, коль в контрактах чёрным по белому прописано, что члены семьи не должны от работы наёмной уклоняться, а не то выдача продуктов на всю семью будет ограничена, и дело может дойти до увольнения. Так что все семейные на прииске скрипели зубами, а детей своих на работу направляли. А кто ходил из детей в школу, тем вдвойне тягостнее было, работа время отнимала много, так что на отдых мало часов оставалось.
Родилась у Угрюмовых этой весной и малая дочурка. Нарёк её Фёдор Алёнкой, приглянулось имя ему такое, поэтому и назвал так. Недавно шесть месяцев исполнилось дочурке. Фёдор души в ней не чаял, придёт с работы, чуть отдохнёт и с умилением рад на руках подержать девчушку. Жена же упрекает, мол, не балуй её, не приучай к рукам, потом с рук слезать не будет. Но малышка с рожденья спокойная, родителей капризами не донимала, больше спала, а как не спит, так озирается, разглядывает глазёнками вкруг себя. Одним словом, не куксилась, будто понимала — у матери с отцом работа тяжёлая, устают и недосыпают.
«Что тебя ждёт впереди? Пока малая ничего нам не знамо, каково будет будущее, только Бог ведает. Одно только стремленье — жить надо нам с Прасковьей, во чтоб ни стало поднимать детей на ноги твёрдые, не сгибаться, а споткнёшься — упадёшь, можешь и не встать. А дети чужие кому нужны? Да никому. Коль сами с копейки на копейку перебиваются и думают, как бы своих выкормить…» — раздумывал Фёдор, держал на руках Алёнку и смотрел на родное маленькое личико.
Шёл на работу Фёдор, беседовал с Силантием, а у самого из головы не выходит вчерашний разговор с женой.
— Зима-то не за горами, Дениска-то у нас почти босой, — говорила Прасковья.
— Вижу, да и у самих телогрейки поистрепались. Только с каких целковых всё справлять будем? Ноне опять что-то не густо выдали, пашешь, пашешь, как вол проклятый, а в карманах только ветер гуляет, — отвечал Фёдор.
— Одну дыру заткнёшь, другая уж рвётся, вот и смотри какую копейку и куда наперёд тратить, а ведь где не сунься, везде надобно. Алёнка подрастает, хоть и малютка ещё, а всё одно, что-то и ей справить хочется, — вздыхала жена.
— Да-а, дела… — задумчиво обмолвился Фёдор.
 — Ох, ну что ж тут поделаешь, доля наша такая, — снова вздыхала Прасковья.
— Доля-то наша оно понятно невесёлая, вот и давит уж больно на хребет, ой, крепко давит, а начальству-то и дела до нас нет. Смотри, как разъелись и разодеты прихвостни главноуправляющего, такими барышами от золота ворочают, а проку что от этого простому люду? Ох и чешутся кулаки мои на этих супостатов!
— Перестань, Фёдор, языком-то молоть, не ровен час, услышат. Донесёт кто, и сошлют к чёрту на кулички, — встревожилась Прасковья, встала с топчана и поправила занавеску, что отделяла семью от проживавших в казарме рабочих. — Тихо, и Алёнку разбудишь, —  Прасковья повернулась к нехитрым полатям, сколоченным из досок над кроватью, поправила видавшее виды одеяльце у изголовья дочурки.
Закуток Угрюмовых площадью крайне мал. Но что поделаешь, всего четыре квадратных метра в бараке отводилось семейным людям, а тут уж каждый обустраивался, как мог. Спасало Угрюмовых в отличие от других семейных то, что ночевал Дениска на конюшне у конюха, так что тесноту легче было переносить. Конюх по годам пожилой, а по жизни одинокий, и ему было даже в радость — с ним рядом парнишка, живая душа, есть с кем поговорить, обмолвиться словом каким.
Закутки семейств в казармах зашторивались. Не было у семейных отдельного жилья, не строили власти для них изб, чтоб для своей казны накладно не было. От чужого глаза совместно проживавших людей в бараке только и отделяла застиранная тряпичная занавеска. Всё, что происходило за ней, было безусловным достоянием ушей посторонних. Но народ в бараках жил простой, одни лишь рабочие, и поэтому дел не было у кого-либо прислушиваться к житейским рассуждениям своих соседей, потому как заботы и беды для всех были почти одинаковы и общие, и их хватало у каждого с избытком.
— Да куда ж далее сослать-то можно, о чём говоришь? Все горняки негодуют, только проку нет, потому как врозь языками ворочают. Одна задумка меня стала одолевать, помозговать только надобно шибко, чтоб стервятников этих на место поставить.
— Чего ты задумал, чего надумал-то?
— Пока мысли, говорю тебе, в мозгу бродят. Тут намедни с одним умным человеком беседовал, — Фёдор достал кисет, набил трубку махоркой, прикурил.
— С каким таким человеком? Ой, смотри, Федя, не ровен час, посодют тебя за мысли неуёмные, а мне тогда, как же с детьми: жить и маяться?
— Нельзя боле так жить, не жизнь это, а каторга. Одно обидно: каторга по своей воле оказалась. Оно конечно никто нас насильно на прииски и не неволил, сами завербовались, а теперь стонем под гнётом, словно под чужеземным игом и не сорвёшься с мест тутошних, не на что. Если потребовать документы то не возвернут, а возмутишься, так расценят, мол, контракт нарушили, задарма рассчитают. А ещё вон, как некоторых в наказание без копейки работать заставят за баланду несолёную, — Фёдор замолчал, глубоко втянул в себя дым из излюбленной трубки и медленно его выдохнул.
— Да хватит тебе, Федор, курить-то, и так в бараке дышать нечем, смрад сутками стоит, да ты ещё на ребёнка снизу дым пускаешь, — возмутилась Прасковья.
— Ладно, не шуми, пойду на улицу, досмолю, — Угрюмов поднялся с топчана и в нос пробурчал: — Менять жизнь-то надо, менять…

Людская вереница растекалась по своим рабочим местам — кто к шахтовым выработкам, кто к промывочным приборам, иные к поверхностным вспомогательным участкам.
К стволу шахты Фёдор с Силантием подошли, когда вся смена была в сборе. Рабочие, что трудились на поверхности, собрались у небольшого штабеля не особо толстого листвяка и приступили к подготовке рудничных стоек для подземных выработок. Пятеро рабочих осматривали промывочную бутару, укладывали трафареты и бычью шкуру в лотки, поправляли водосток. Часть рабочих занялись подготовкой стволовых воротов и скипов, служивших для спуска в шахту крепёжных стоек и подъёма породы. Кто-то готовил к спуску приготовленный ещё вчера лес для крепежа выработок. Горняки же, непосредственно работавшие в забоях, начали спускаться в шахту по лестничным переходам, устроенным в вертикальном стволе шахты.
— Вот язва, ну что это за рудстойка, половина леса трухлявого, словно грибы столетние. Где ж она выдюжит под землёй давление? Выжимают экономию властители, а о людях совсем не думают, — пробурчал один из рабочих, сортировавший древесину.
— Вот оттого и трещат подхваты в нашем подземелье, будь они неладны, — ответил другой.
Фёдор же не слышал уже этих разговоров, он вместе с Силантием и двумя молодыми горняками, работавшими с ними сообща, неспешно и осторожно спускались вниз по вертикальному стволу. Лестницы мокрые и скользкие, отчего не быстро-то все и передвигались, боялись поскользнуться, завалиться промеж переходов, тогда уж не только рёбра или ноги покалечишь, но и шею сломать можно. Чего греха таить, такие случаи бывали на шахте.
Бригада спустилась и сгрудилась в ожидании бадьи с рудстойкой, которую начали опускать верховые рабочие. Груз спускали при помощи лошадей, как равно и производили подъём шахтной породы, так что каждый раз слышались понукания и возгласы мужиков, управлявших лошадьми. Ворот и бадья чуть поскрипывали, чувствуя на себе тяжесть груза, отчего вверх посматривать было страшновато, а уж стоять под ним, весьма опасно, да и не полагалось.
Трунов Силантий Петрович — почти одногодок Угрюмова, завербовался на Ленские прииски позже Фёдора. Приехал с женой Елизаветой Макаровной, дочкой Маришкой и сыном Артёмкой, коему отроду около десяти годов.
Елизавета работала прачкой, дочка старше своего брата и прислуживала у господ приисковых, сына тоже пришлось определить на работу — трудился после школьных часов в приисковом хозяйстве. Так что приходилось парнишке и в школе учиться и спину с малых лет напрягать. На прииске Феодосиевском школы нет, а потому учащаяся ребятня вынуждена была спозаранку ходить пешком до прииска Надеждинского. Тут школа более чем на двести учеников. После занятий пешком возвращались в свои бараки, а уж потом каждый на свой труд — большинство из ребятишек где-то работали, в места разные были пристроены. На неработающих членов семей не выдавались продукты, а жить без какой-либо хоть маломальской добавки труднее.
Почти все заработанные деньги тратились на продукты и одежду, но и в этом приходилось весьма экономить. Еду и товары закупали в складах и лавках «Лензото», поскольку «привязаны» были талонами и книжками заборными; когда на кухне получали что-либо в зачёт заработка  — таков установлен властями порядок. Можно было купить продукты и в частных лавках, там и товар лучше и чуть дешевле, но на эти лавки мало у кого денег оставалось.
Угрюмов — человек высокий, плечистый и мускулистый, с небольшой, но густой бородкой и усами, выглядел сурово и заметно выделялся своей внешностью среди рабочих барака. Силантий же особыми приметами не отличался — выше среднего роста, худосочный, но жилистый мужичок. В нём проявлялись и степенность и выдержка, однако если кто в обиду ему что говорил, вскипал, словно чайник.
— Давай, давай, трави помалу! — задрав голову вверх, басил Фёдор верховому рабочему, что поглядывал сверху в ствол, контролируя опускание груза.
— Вот как лопнет канат и рухнет всё на само дно… — опасливо заметил молодой горняк.
— А ты, Иван, не каркай и не рухнет, — оборвал его Фёдор. — Породу сутками, да что там говорить, годами на-гора таскаем, не срывается, кони стонут, а вороту с канатами хоть бы что, проверяем же частенько, меняем при надобности от греха подальше.
Рабочий замолчал, то ли стыдно стало за неуместное суждение, то ли проникся весомым аргументом Угрюмова.
На шахте Иван с напарником Алексеем начали работать недавно — меньше месяца. Многое для них было ново, приходилось на ходу познавать нелёгкий горняцкий труд. Родом из одного села, вот и приехали, как и большинство рабочих, по найму в надежде заработать денег. Весьма завлекли красивые слова: «золотые прииски», «самородки» и обещанная вербовщиками «сытая жизнь». Подписали в конторе, что на прииске Надеждинском, с руководством золотопромышленного товарищества контракты и определили их на прииск Феодосиевский, а здесь уж попали в бригаду Угрюмова.
Спустившись в шахту, горняки расходились по забоям и штольням, часть рабочих растаскивали крепёжный лес по своим выработкам.
В забоях работали по три-пять человек. Забои тесные, трудились в полумраке, свет лишь от керосиновых ламп и свечей, а оттого стоял в выработках смрад и копоть, мешавшие дышать полной грудью. Бывали случаи, некоторые горняки и травились — не выдерживали угарного газа. Быстро выводили таковых в штольню, либо ближе к стволу хлебнуть воздуху свежего, а отдышавшись, пострадавшие вновь принимались за работу. К тому же в забоях и в главной выработке почти повсеместно, словно через прохудившуюся крышу, со сводов подземелья местами и постоянно дренировала грунтовая вода, капавшая на голову и плечи. Не спасали от воды ни кожаные шляпы и куртки, ни резиновые или кирзовые сапоги, кои быстро промокали от изношенного состояния, и работать было не то что малоприятно, но больше невмоготу. И в этом терпеливо ощущали на себе горняки чрезмерную экономию средств со стороны золотопромышленных хозяев. Покупать же на свои кровные деньги дополнительную робу, делом было накладным.
Фёдор с Силантием кайлили золотоносную породу, Иван с Алексеем лопатами её убирали, грузили в тачки, очищали забой. Напрягаясь, катили тачки к вертикальному стволу к скипам, на подъём.
Забой тесный, низкий, вдвоём неловко работалось, не полагалось выше росту вести проходку, шли только по пласту — золотую жилу вырабатывали, сторонясь пустых пород. Власти как хотели и во всём выкачивали экономию для промыслов, про людскую безопасность помалкивали.
По мере медленного продвижения забоя вчетвером ставили лиственничные стойки и подхваты, укрепляя свод и боковые стенки выработки, скрепляя листвяк металлическими скобами.
— Мужики, поперечины надёжней ставьте да плотнее стойки укрепляйте, в них спасенье наше, не дай Бог сломает какую из них, аль плывун выдавит, хоть и тяжко жить, а жить всё одно хочется, — поучал Фёдор своих членов бригады.
Изо дня в день Фёдор наблюдал, как Иван с Алексеем выматывались. К концу смены мокрые и измождённые, они выглядели жалко.
— Ох, ребята, ладно мы с Силантием годами уже тянем этот режим, а вы-то погубите смолоду своё здоровье на этих проклятых приисках.
— А куда же, Фёдор Кузьмич, подаваться, коль везде всё одно тяжко, какая разница, где спину гнуть? — отвечал вопросом Иван.
— Что ж не женились досель, аль в деревне, откуда приехали, девиц не было? — спросил Силантий парней.
— Девчат хоть отбавляй, вот заработаем, набьём суму, вот тогда уж и время думать об этом, — ответил Иван за себя и за Алексея.
Угрюмов глянул на парней и промолвил:
— С трудом мне верится, что деньжатами вы здесь обрастёте, ребятки. Пятнадцать лет я тут с Прасковьей и детьми мантулю, а концы только с концами сводим. По мне так знал бы, что здесь не работа, а каторга, ни в жизь не завербовался бы, лучше б в нашей деревне впроголодь жил, там хоть земля-матушка кормит.
— Да-а, в деревне жизнь не слаще, и оброки, и поборы неуёмные, что взрастил больше отдай, а на житьё-бытьё почти ничего и не оставляют сатрапы окаянные, — со вздохом поддакнул Силантий. — С нуждой, но жить всё ж можно было на селе.
— Так и в нашей деревне хоть всю шкуру с себя сыми и отдай помещику, а всё одно пред ним в должниках ходишь, куда ни глянь, кругом кабала непроглядная, — подтвердил Иван.
В забое неожиданно появился горный смотритель Киржанович.
— Чего, сукины дети, языками чешете, руками на норму давите, вашу мать!.. — смотритель ещё круче выругался и стал осматривать забой.
— А чего так сразу нас в сукины дети записал, сам-то, чей будешь? Возьми кайлу в руки, да покажи, как дневной урок выполняется, — с обидой буркнул Иван.
— О-о! Да я смотрю молодой-то уж больно говорливый, а вот за пререкание, зелень ты деревенская, штраф у меня заработаешь! — с этими словами смотритель снял с плеча сумку и достал из неё тетрадь с карандашом и начал помечать то ли фамилию, то ли наёмный номер молодого рабочего. — За этот месяц два, а то и три целковых в зарплате не досчитаешься.
— Да подавись ты этим штрафом…
— Поговори ещё у меня, скрипушник, без расчёта в один момент уволим, — перебил Киржанович.
— Ваше благородие, побойтесь Бога, молодой парень-то, ну нет выдержки, уж не тревожьте Христа ради его получку, — взмолился Фёдор за Ивана.
— Цыть, челобитные тут подавать! Вот из таких прыщей и вырастают смутьяны, а посему на корню глушить их надобно! — отрезал Киржанович и направился к выходу из забоя. — На корню глушить смутьянов надобно, — недовольно повторился смотритель, удаляясь по горной выработке.
Угрюмов промолчал, только желваки часто заходили на скулах да руки самопроизвольно и крепко, словно тисы сжали рукоять кайлы.
Киржанович скрылся с поля зрения, а Угрюмов отложил кайлу.
— Иван, ты с горячей головой не только себя, но и нас всех под монастырь подведёшь. Своим бунтарством этих нехристей не вразумишь, а вот денег можешь не досчитаться, а того хуже вообще уволят к ядрёной бабушке, и выехать до родного дому будет не на что.
— А чего он? Какие ж мы сукины дети, меня на селе никто худым словом не называл. А этот!..
— Пойми ты, голова садовая, все они эти угодники одним миром мазанные, поживешь тут с наше с Силантием, увидишь, кой кто и по морде нашего брата бьёт, и ничего ты с ними не сделаешь. Им всё можно и всё дозволено, и сквернословить, и издеваться, и баб чужих насиловать, целое беремя грехов в себе носят. А чем простой их трудяга доймёт? Да ничем, потому, как бесправные мы здесь все. Только в договорной бумаге всё гладко расписано, а на деле… Ай, говорить не хочется, — махнул рукой Угрюмов и снова взяв кайлу, принялся за работу.
— Чего гуторить? В прошлом годе один супостат бобыль именитый дивчину молодую супротив её воли изнасиловал, так та с горя на себя руки наложила — удушилась, мать-то её после этого черней ночи по посёлку ходила, глядючи на неё бедную, аж выть хотелося. Душить надо негодников таких! — Силантий кивнул головой в сторону ушедшего смотрителя Киржановича и смачно сплюнул. — Вот по ком петля плачет.
— И что? За девушку им, каково ж наказанье было? — удивились Иван с Андреем в один голос.
— Каково наказанье спрашиваете? А никакого не было. Прикрыли их те же супостаты, что сверху их службу несут, они власти, куда хотим, туда и воротим, — ответил Силантий и тоже стал с остервенением кайлить породу рядом с Угрюмовым.
— Начинал работать-то я на Гатчинском стане. Ну, прииск иногда так называют, это от Надеждинского недалече, — продолжал Силантий, не прерывая кайлить забой. — Так вот, не раз приходилось мне видеть, какие встречи готовили главному управляющему. Пред ним и дорожки стелют в конторе, встречают, словно владетельного князя времён древних, словно могущественную особу, ну прямо как особу к царю приближённую. И выездные балаганы в честь приезда устраивают, ни один без баб молодых не обходился, уж я тому сам свидетель. Праздные времяпровождения-то недалече бывали от стана, так ужо и доносились слуху веселья ихные, будь они не ладны. Гармоники наигрывают, попойки до упаду, горлопанят спьяну, бабы визжат кто от горя, кто от  радости, не разберёшь, одним словом разврат у всех на виду. Глумились и над замужними бабами, которы красивы да имя приглянулись. Сказывали: такое вытворялось по его требованью неугомонному да с подачки приближённых. Ни Бога, ни людей не бояться. Так что, каков сатрап, таки и подданные. Под себя подчинённых и подбирает этот Белозёров, а они уж пред ним готовы каждому трудяге голову свернуть, лишь бы всё по евоному получалось. Так что мотайте парни себе на ус и на рожон не лезьте, себе дороже станется.
Силантий замолчал, продолжал работать, недовольно бормоча теперь лишь себе под нос.
Иван с Андреем молча переглянулись и принялись за работу.
«Прав Фёдор Кузьмич, в контракте всё хорошо намалёвано, а на деле тут порядки только держись. Мало того в бараках жизнь невыносимая, словно в курятнике затхлом проживаем, так и жратва не больно путная, к тому ж ещё и глумления терпеть придётся…» — с грустью думал Иван, налегая на тачку с породой.
Неожиданно Иван поверх породы в тачке приметил странный на вид камешек. Поставив тачку, он согнулся, вгляделся в этот необычный комочек, взял его в руки и обтёр от земли, появился матовый с блеском оттенок.
«Странный камешек и тяжеловат супротив обычных камней», — удивился Иван, глядя на находку.
— Мужики, смотрите: что за диковина такая?
Все отложили работу, подошли к Ивану.
— А ну, дай погляжу, — Фёдор протянул руку, взял у парня находку, повертел в руках, протёр рукавом, ногтём провёл по поверхности камешка и заявил: — Что я тебе, Иван, скажу, повезло тебе, самородок нашёл, золотников на пятьдесят-шестьдесят потянет, не меньше. На его, держи, ты нашёл тебе и вознагражденье получается.
— Так это и есть такой самородок?! — радостно принимая золото, воскликнул Иван.
— Он и есть, не часто такое бывает, фартовый ты, Иван, оказался, поздравляю, — с воодушевлением и чуть со скрытой завистью поддакнул Силантий, разглядывая драгоценный металл, вызвавший у бригады нескрываемый интерес.
Силантий положил свою руку на плечо Ивана и промолвил:
— Ты вот что, парень, здесь порядки такие: во время смены нужно сдать тебе энтот самородок, как подъёмное золото, а с собой унесёшь, чтобы сдать в золотоскуп, то обвинят в хищении и тогда уж не вознаграждение, а наказание получишь. Так что вали бегом до смотрителя и определяй самородок по назначению. Да гляди, чтоб при тебе взвесили и по акту оформили, а не то с весом надурят. Обмер, обвес здесь, как в торговой лавке нашей, так что смотри в оба.
Иван счастливый сунул ценную находку в карман и, не выпуская из штанины руку с самородком, подался до горного смотрителя.
— Повезло парню, хорошие деньги видятся. Если по три с полтиной рубля за золотник, этак примерно целковых около двух сотен получить должен, — прикинул Угрюмов.
— За эти деньги почти три месяца в забое горбатиться надо, повезло парню, — поддакнул Силантий.
Алексей начал пристально всматриваться в породу. Фёдор с Силантием рассмеялись.
— Да не сверли ты землю глазами, хоть и по золоту ногами здесь топчемся, такое редко выпадает, да и некогда разглядывать породу-то, пески на верха выдавать надобно, чтоб заработок не скудел, — наставлял парня Угрюмов. 
— А вы, Фёдор Кузьмич и Силантий Петрович, находили в шахте самородки? — спросил Алексей.
— А то, как же, находили, и не раз. Мы ж в забое работаем, почитай по богатым выработкам идём, нет, нет, да случаются такие радости, очень редко, но бывает, — за двоих ответил Силантий.
— Вот бы мне найти такой, как Иван поднял.
— Такой не такой, а случай всё одно представится, не сомневайсь, Феодосиевские шахты богатые, — воодушевил Угрюмов Алексея. — Здешние россыпи сплошняк из россыпного золота, а почитай и самородного хватает, находили и пошибче  экземпляры, не чета, что Иван поднял.
— А почему так, раз нашёл, то в смену и сдать самородок надобно? — полюбопытствовал Алексей.
— Не сдашь в смену, проведают власти, значит, ты вор по-ихнему, укрыл от хозяев золото, а тут либо штраф большой наложат, либо уволят, чтоб неповадно другим было, — пояснил Фёдор.
— Как вор? Я ж не с кармана у них украл, оно ж в землю не имя положено.
— Положено, не положено, а так заведено не нами.
— А взять и упрятать вовсе или в золотоскуп сдать. Сами же сказывали: там дороже примут.
— Спрячешь, не больно-то душа спокойная будет, а в золотоскуп понесёшь это конечно хорошо, больше рублей насчитают. Но, это ежели успеешь, самородок этот в кассу сдать, а ежели по дороге кто из смотрителей или охраны изловят, тут уж ареста не миновать, это как хищение оценят, так что выбирай, что полегшее будет. Всё так устроено порядками местными, как бы боле устрашить и наказать нашего брата по самую макушку, — пояснил Угрюмов.
— Так одного уволят, другого, третьего, так кто ж тогда работать-то на шахтах будет, разве власти не думают об этом? — не унимался с вопросами Алексей.
— Вот они-то как раз и думают за нас, находят причины всякие, штрафуют вкруговую за всякое про всякое, чтоб платить меньше. Экономят во всём на нас же, да и увольняют нашего брата без расчёту, а супротив уволенных уже очередь сюда стоит, вербовщики-то по всей России-матушке зазывают людей сюда, всё в стихах и картинках рассказывают, лишь бы заманить народ на тутошнюю каторгу. Ты сам-то здесь, как оказался?
— Ну, так это, в газетах писали, мол, тут золото бешенное роют, народу тьма валит на заработки, на жизнь пристойную денег получить можно… — начал было объяснять Алексей.
— Вот и я про то толкую: заманили, поверил, клюнул на приманку, а теперь мантулишь наравне с нами. Гляди вон, как хлебный сухарь мужикам достаётся, — перебил парня Угрюмов.
— Да-а-а… — задумчиво протянул Алексей.
— Вот тебе и да-а-а. Золото больше нам через пот и кровушку достаётся, а взамен нищими ходим. Давай-ка, парень, за лопату и тачку берись, а то Киржанович явится, быстро вразумит тебя, а под запарку и меня с Силантием.
— Энтот вразумит по самой полной, не сумлевайся, — подтвердил Силантий.
— Всё ж не пойму, зачем золотоскуп-то тогда, раз туда с опаской бежать вынужден?
— А это штуковина парень для вольного приносу образована. Старатели, что на россыпях да на отработанных шахтах работают, те туда и несут всё, что намоют. Ну, копачи вне закона бывает, тоже туда ныряют втихомолку. Хоронятся задворками от охраны и смотрителей, чтоб под арест не попасть. Приисковое золото там же складывается, пока в Бодайбо, а там и до Петербурга справят, — пояснил Фёдор. — Всё, парень, с вопросами потом, сам всё увидишь и прозреешь. Давай пески на-гора выкатывай.
— А что за копачи-то? — не унимался Алексей.
— Вот ты неугомонный. Это, паря, тот люд, что от гнева властей без расчёта уволенные, бесправные, среди них рабочие и с увечьями имеются. Кому они нужны брошенные и без копейки в кармане, до дому до хаты не выехать им из этих таёжных мест. Вот они тихо да крадучись и копошатся с бутарами и лотками на отработанных россыпях, ищут закопушки фартовые. Моют золотишко в оглядку, вопреки разрешениям властей, жить-то надо как-то. Но скажу тебе: доля ихняя незавидная, стража гоняет, как собак обездоленных, а то и отстреливают по указке, а порой и потехи ради.
— Да-а, тяжкое ж это дело золото добывать, — вздохнул Алексей.
— Тяжкое, оно и дальше не станет легче, — напрягая на кайлу и породу, промолвил Фёдор и тут же бросил: — Всё, хватит донимать вопросами, работать давай.
Вернулся Иван на радостях.
— Мужики, вы не поверите!
— Чего там, валяй, отчего так душа на распашку, — перестав кайлить, от всех ответил Угрюмов.
— Самородочек-то ажно на шестьдесят пять золотников и тридцать две доли потянул!
— И какую ж тебе смотритель цену указал? — поинтересовался Силантий.
— Сначала назвал двести двадцать восемь рублей и пятьдесят копеек, потом тут же говорит: это не совсем чистое золото, да и штраф за мной уже значится, а посему в книжку сказал мне, впишет сто девяносто два рубля.
— Вот же негодяй, какой этот Киржанович, и тут дурит безбожно, мол, не чистое золото! Да и задурил-то как бессовестно. Вот это золотьё, оно что ни наесть самородное. Сказывали люди умные: примесей лишних в этих самородках совсем мало, окромя золота есть в нём только серебро попутное, и цена властями установлена уже с таким учётом. Безбожник этот Киржанович, затёр он мозги тебе, Иван! — зашумел Угрюмов и тут же сбавил пыл: — А возмутишься — правды не добьёшься.
— Это ещё не всё, Иван, попробуй, получи эти целковые, — встрял Трунов.
— Почто так говорите, Силантий Петрович? — насторожился Иван.
— А то и гутарю, трудно получить их будет, не больно-то с радостью верха наши наличными из кассы деньги достают. Либо талоны на продукты, иль на вещи выдадут, либо штрафами обложат, будь они неладны, вот глядишь малую можа часть и получишь деньжонками.
— Да на кой мне талоны, что надо я и сам куплю, мне скопить потребно, а штрафам, откуда им взяться, коль я боле и не собираюсь с ними ругаться.
— Э-э, парень, и спрашивать не будут, скажут: бери талоны и всё тут. А на штрафы они найдут к чему придраться, так что широко не держи карман.
Настроение Ивана упало: «Это что ж получается? Я нашёл самородок, не скрыл, властями придумано, сколь за золотник денег платить, а они ещё и мудрят. Трунов говорит: попробуй, получи. Да как же так? Где ж тут справедливость-то?..»
— Не впадай в уныние, может Господь поможет и даст всё по-другому, может и сладится выдача всей суммы деньгами, чего раньше времени радости лишаешься, — подбодрил парня Угрюмов. — А ты, Силантий, тоже мне, что ж  на парня грусть напускаешь, да и я хорош.
— Просто вразумил, как в жизни нашей всё происходит. Что, много я, иль ты получили с самородков подъёмных? Заработок-то и тот норовят подкосить. Всё вычетами одолевают да к заборной книжке принуждают, почти весь заработок наш в лавке и списывают, а живыми деньгами не больно-то балуют. А какие гроши получишь, так опять-таки от скудной жизни несёшь их в лавку, и нет их. Товар берёшь, а зубами поскрипываешь, так и охота упиться водкой и забыть про всё, но на детей глядючи только и останавливаешься от греха энтого, — в сердцах высказался Силантий.
— Ладно, хватит о грустном бытие, всё одно мы своими разговорами горю своему не поможем. Давайте-ка подчищаем забой, скоро уж смене конец. Киржанович придраться может, что не всё по норме исполнили, вот тогда и держи карман ещё шире, — сказал Угрюмов и принялся подчищать подошву забоя.
Остальные наедине со своими мыслями тоже принялись усердно, но без особого энтузиазма за нелёгкую работу.
Как обычно поздно вернулись с работы Угрюмов и Трунов в свою казарму.
Фёдор Кузьмич вошёл в барак, снял с себя мокрую одежду, сапоги, портянки, повесил всё это ближе к печи, у которой рабочие уж на жердях, а больше на гвоздях, вколоченных в стены, развесили свою робу, отчего испарения влаги и пота ползли по всему бараку. Тут же три женщины стирали бельё, и в казарме добавлялась влажность и запах мыла.
Угрюмов сполоснул лицо, шею и направился в семейный закуток, нырнул за занавеску, прилёг на нары, вытянулся всем телом, чтобы истребить в себе усталость.
В дальнем углу казармы стонал старый горняк. Умирал. На последних вздохах, наверное, жил человек. Федор, какой день слышал сопения, то тихие, то громкие, а больше стоны, порой переходившие в крик. От леденящих душу звуков многие рабочие просыпались, потуже натягивали на головы одеяла, тужурки и снова засыпали. «Скоро отмучается видать, как же тяжко проживать с этими стонами, хоть слезьми реви...» — подумал Фёдор и отбросил мысли об умирающем человеке, а переключился на свои заботы. 
— А где Денис-то? — спросил Угрюмов жену.
— Забежал давеча, кишки чаем всполоснул, и побёг с детворой где-то шастать, — ответила Прасковья. — Сказала ему, чтоб перекусил чего-нибудь, так нет, говорит, дед Егор на конюшне хлебом угостил.
— Спасибо Егору, добродушный старик, дай Бог ему здоровья, хоть Дениске легче с ним при деле, конному ремеслу научится. А то, что с ребятнёй, так пусть бегает, пока ноги молодые, вырастет, там уж и не порезвится.
Прасковья сходила до общей плиты, налила в чашку мясной похлёбки, из чайника кружку чая и всё это принесла Фёдору. Хлеб Прасковья нарезала на дощечке, старалась не проронить ни крошки, а какие и оставались на дощечке, так в рот себе и складывала.
Угрюмов встал с нар и принялся за еду. Хоть и изрядно уставшим был, но еда сегодня почто-то не очень лезла в глотку.
— Алёнка наша засопела, — подавая краюху хлеба Фёдору, с тревогой в голосе промолвила Прасковья.
— Что с ней? — насторожился Угрюмов.
— Не знаю, то ли простыла, то ли ещё чего.
— Так ты травку, какую напарь.
— Так даю ужо, водкой спинку чуток натёрла, дай Бог, чтоб помогло, дышать-то в бараке совсем нечем, а на улицу боюсь её выносить, как бы хуже не было. Полегчает, тогда и выйдем, свежим воздухом подышит.
Фёдор молча доедал похлёбку и то и дело поглядывал на ярус над нарами, прислушивался к дыханию дочурки.
Вспомнился Фёдору случай, как в соседнем бараке малышка у Хромовых померла. Ни с того ни с чего в жар бросало крошку. Фельдшера местные не помогли уберечь ребёнка, да и батюшку приглашали. По сей день и не знают Хромовы, отчего дитя их не стало. Фельдшер с дьяком местным поговаривали, мол, инфекция какая-то и чистого воздуха в бараке нет. А откуда ж в таких бараках ему взяться, если смрад стеной стоит. Тут и есть варят, тут и стирают, робу сушат, табаком смолят, народу тьма, гуртом спят, умирают и рожают.
«Господи ж ты, Боже мой! Да как же тут без этих инфекций, коль грязи и сквозняков в казарме хватает. Одним словом — не казарма, а душегубка. Не дай Бог, что с Алёнкой, упаси Господи от беды нас...» — напрягался Фёдор от нахлынувших беспокойных мыслей.   
Прасковья решила перед сном стирку затеять, скопились тряпки кое-какие грязные, а Фёдор, отужинав, вытянулся на нарах и погрузился в свои житейские размышления.
«Сами себя с Прасковьей в ярмо затащили и детей в него, выходит, притянули. Надо что-то решать, бросать эти хвалёные прииски, вертаться домой в деревню. Да, на селе тоже жизнь нелёгкая, но там хоть земля кормит, а здесь что? Кайлишь эти недра, копаешься как крот, а толку, полученные гроши и те отобрать норовят. Ну, куда ж такая жизнь? Сами сгинем и детей здесь положим…»
Неожиданно невесёлые мысли Угрюмова прервала негромкая, но нервозная суета в соседнем закутке, где проживала семья Трунова.
Вернулась с работы дочка Труновых. Слышно было, что девушка сама не в себе. Послышался испуганный возглас жены Трунова Елизаветы:
— Ой, да что ж такое стряслось-то, Маришка? Ты погляди-ка, на тебе лица нет.
Бросилась Маришка на топчан, не раздеваясь, разрыдалась. Лить слезы для неё дело непривычное, мать с отцом завсегда с ней ладно обходились, никогда не обижали. А за что ж обижать-то, коль дочка работящая растёт, к тому ж по характеру покладистая, а тут слёзы рекой бегут, не остановить.
— Да что же случилось-то, голубушка ты моя, что стряслось-то? — запричитала Елизавета, предчувствуя беду неведомую, присела, приклонилась к дочке.
Ничего толком не объясняет Маришка, только рыдает навзрыд, причитает без продуху:
— О-о-о-ох, маменька-а-а! Как же мне-е-е…
— Да что стряслось-то? Толком скажи, — насторожился Силантий.
— Ч-черны-ы-ых…
— Что Черных? Обидел что ль? Ударил? — допытывался Трунов.
— Испога-а-анил меня-а-а, силою… — с рёвом в голосе выдавила из себя Маришка.
— Как это?! Испо!.. — воскликнул Силантий, да только застряло слово в горле. — Да что ж это такое, что ж это такое?!.. — вскипел Трунов, поняв, в чём беда, и принялся одевать на ноги сапоги. — Да я ж энту гниду господскую удушу, удушу тварь этакую!
— Ой, маменька моя родная, Господь с тобой, Силантий, что ж утворить-то задумал? — всполошилась Елизавета. — Ведь упечёт тебя злыдень этот! А семья, дети?
— Молчи, Лизавета, что ж мне теперь, ягнёнком прикидываться?! — бросил Трунов и покинул барак.
Угрюмов вскочил с полатей, обулся, накинул на себя телогрейку и направился вслед за Труновым. Выйдя из барака, Угрюмов видел, как Силантий быстро удалялся в сторону приисковой конторы, в руках Трунов держал короткую, но толстую палку.
«И где ж он дрын успел прихватить?» — подумал Фёдор, глядя, как торопливо шагает Трунов. А чтобы не бежать за ним, крикнул:
— Силантий, постой! Погодь бежать-то!
Трунов обернулся, остановился.
— Чего хотел-то, Фёдор? — возбуждённо отозвался Силантий.
— Знаю, чего взбесился и куда бежишь, знаю, невольно услыхал промеж вами разговор, вот и выскочил за тобой, — отдышавшись, промолвил Угрюмов. — Только вот тебе скажу, Силантий, дорогой ты мой, сгоряча сейчас столько дров наломаешь, а проку-то не будет, себе только и навредишь.
— Фёдор, так над дочкой глумился, мракобес господский! Как такое стерпеть-то можно?! Мы что не люди, твари какие, над которыми можно вот так изгаляться?! Это ж дитё ещё, семнадцать намедни исполнилось-то!
— Силантий, послушай: ну навалишься ты на Черныха, заразу этакую, ударишь раз-другой, а не дай Бог калекой сделаешь, иль того хуже забьёшь до смерти. А законники тутошние тебе сразу в лоб, мол, без суда и следствию посягнул на жизнь человечью, а суд сам знаешь каков, тот же господский, вот и сгноят тебя в тюрьме. О семье подумай, дочкино горе лучше усмири, да жену успокой как-то.
Трунов был наслышан о части чиновников из государственных инстанций наряду с тем, что они, получая жалование из царской казны, исправно получали деньги и от золотопромышленной компании. А посему было ясно – супротив своих «кормильцев» эти чиновники не пойдут и завсегда защитят таких нехристей, как Черных.
Ведом многим случай, когда мировой судья Рейн, что из новых судебных чинов, как полгода назад появился на промыслах, с Бодайбо в Надеждинский прибыл, чтоб дело возбудить против самого главноуправляющего. И было за что — в прошлой осени совратил одну молодую девицу. Так ничего и у судьи не вышло, указали ему от властей свыше, замяли дело, и поросло оно былью. Где ж тут за правду постоишь?
Трунов замолчал, раздумывал, понимая: беда может обернуться ещё большей бедой. Сколь уж от этого Черныха баб пострадало, а ему всё нипочём. Его сторонники выгораживают, оправдывают, переводят деяния, будто с согласья бабьего. А почему? Да потому, как приближённый к Белозёрову. Вера таковым только господская всегда и во всём, а не людская. Да что там Черных. От большинства служащих, особливо холостых, бабы и девицы вопреки своей воле повсеместно на всех приисках страдают.
Вспомнилась опять Силантию дивчина Ефросинья с прииска Прокопьевского, о которой он в забое сегодня обмолвился, что три месяца назад повесилась из-за этого ненавистного Черныха. Надругался над девушкой, а она не вынесла горя и позора, в этот же день и лишила себя жизни. Рассказывали люди: отец Ефросиньи с кулаками набросился на обидчика, жалобные бумаги главному управляющему и мировому судье Хитуну писал. Только пожурили для видимости ирода, и всё тут. А жалобщика на другой стан отправили да к тому ж на более тяжёлые работы. Вот тебе и разобрались не в угоду обиженным людям. Сколь от этого бобыля Черныха баб пострадало. А сколь конфликтов разных с рабочими по нормам неправедным и обмерам выработки, всё в защиту чиновников и служащих покрывается, а им с рук сходит. Кто ж Черныха стряхнёт, коли сам он ближняя  рука белозёровская. К Самохвалову тоже с челобитной не пойдёшь, от этого самодура никто ещё сострадания не получал, к тому ж рангом ниже начальника этого. Так что куда ни крути, всё одно правду не сыщешь.
— Да какой же это человек, какой он человек после этого?! Изверг, а не человек! Ну как жить-то, Фёдор?! — воскликнул Силантий и зло отбросил палку в сторону. — Как?! 
Фёдор положил руку на плечо Трунова и тихо произнёс:
— Пошли, Силантий, в барак. Твоя Елизавета уж с ума, поди, сходит. Думает, не вернёшься. Пошли, стисни зубы, больше о жизни размышляй…
— Да разве ж это жизнь, Фёдор? Разве это жизнь?! Сколь про энту жизнь уж думаю, голова пухнет, а она вона, что со мной выворачивает! — не унимался Трунов.
— Придёт время, гневом божьим, иль людским отольются им слёзы нашенские.
— Ой, не верится мне, Фёдор, что когда-нибудь ответят власти за горе людское, ой, как не верится… — тяжело вздохнул Силантий. 

Замкнулся в себе после этого случая Трунов, в душе горький комок вынашивал. Неохотно вступал в разговоры с людьми первое время, только с Угрюмовым лишь доверительно больше и общался. Острее стал видеть и воспринимать Трунов невзгоды рабочего люда, всё больше ощущал на себе неуютную атмосферу бесправия и вседозволенность властей местных, нетерпимость к окружающему беспределу в душе нарастала ото дня ко дню.   
Но больше всего затаил в себе Силантий злобу на Черныха, острой занозой ощущал внутри себя горькую обиду, смотреть на него не мог. При случае увидевши его, уж больно сдерживал себя, чтоб не налететь на обидчика. От бессилия отомстить, желваки лишь на скулах нервно двигались да кулаки сжимались. Как могли, успокоили Труновы свою Маришку. Перешла работать она вскоре прачкой в помощь матери, место освободилось подле неё  — умерла женщина, что работала вместе с Елизаветой.
Елизавета по своему перенесла горе дочкино, душа ныла от неправедности, но виду не подавала. Отвлекала чем-либо Маришку, голубила её, успокаивала.
Понимал рабочий народ кручину Труновых, с жалостью поначалу глядели на них, да только помочь ничем не могли, а спустя время и забвению предалось горе чужое. Своих напастей у каждого хоть отбавляй, куда ни ступи, всё одно меньше не становится.
Только мать с отцом забыть не могут, как над дочкой надругались, словно камень на плечи взвалили печаль свою. А ещё чаще всплывает картина того злополучного дня у Маришки. Да разве такое забудешь.
Заканчивала уже Маришка в конторе прибираться, на улице половики повытряхивала. Вечер на дворе, безлюдно кругом, потому как люди со своими делами в казармах копошились, а кто и ко сну отошёл. В конторе тоже пусто, давно уж служащие покинули кабинеты, ничто не мешает уборке. Управляющий Самохвалов тоже кабинет свой покинул. Только один Черных по делам служебным прибывший на прииск засиделся в кабинете управляющего, какие-то бумаги перебирает, что-то пишет. Не обременён семьёй человек, вот и работает иногда  вечерами — должность, вероятно, обязывает, всё ж значимый он человек на золотопромышленных промыслах. Дошла очередь до уборки и кабинета управляющего. Заглянула Маришка в помещение, разрешение спросила, и начала пыль вытирать на полках, за полы принялась.
Знала Маришка в лицо этого чиновника, не раз он бывал в конторе, слышала, как его величают, примечала некоторых конторских служащих заискивающих перед ним. В возрасте солидном человек, но крепыш, словно дуб. Ростом среднего будет, в плечах широк, небольшие усы с бородкой, волосы на голове чуть с проседью, глаза карие и выразительные, словно и не знали своих преклонных лет. 
Бросил Черных случайный взгляд, как девица, задрав подол полы моет. Приглянулись ему молоденькие девичьи прелести, что выше колен да на груди просматриваются, отчего бумаги на столе от себя чуть отодвинул.
«Ну, чем не невеста? Надо же, средь бедноты и такая красота растёт, словно барышня городская…» — отметил про себя Черных, и кровь в голову ударила.
— Как зовут-то тебя, сударыня? — улыбаясь, спросил Черных.
— Ма-Маришка, — чуть запнувшись от неожиданного вопроса, смущённо ответила девушка. Да и как не смутиться, коль такой высокопоставленный господин так ласково обратился к ней, к простой девушке из рабочей семьи, и даже имя захотел узнать. «Надо ж меня сударыней назвал, неловко даже как-то. Какой же доброй души человек. Знать дурные слухи о нём — напраслина, оговаривают человека…»
— Чья будешь-то, красавица?
— Труновых дочка я, с третьего бараку.
— Мм… — промычал Черных. — Не знаю, да и отколь мне знать всех рабочих тутошних, их тысячи на промыслах, где ж всех в памяти по фамилиям иль по номерам упомнишь. Да ладно, Бог с ними. Хочешь денежную награду получить?
Маришка чуток опешила — с чего это вдруг ей, ни с того ни с чего, вознаграждение предлагается?
— Чего молчишь-то? Аль врасплох поставил? Ты не стесняйся, я здесь почитаемый человек и власть имею, а потому мне посильно деньги кому и какие платить.
— Кто ж от денег-то откажется, господин вы наш, разве что несмышлёный, — осмелев, ответила Маришка.
— Вот и я говорю. А ты ведь девушка должно быть неглупая, сама понимаешь, за так просто никто деньги по нынешним временам не платит, а тебе шанс даю.
— Какую ж работу, ваше сиятельство, я должна сделать, чтоб эту саму награду получить? — поинтересовалась Маришка.
— Да какую же работу я могу навязать такой красавице? Не работу, а одно наслажденье душевное предлагаю, — Черных поднялся с кресла, прошёлся по кабинету и присел на диван, что стоял в углу, кожа на нём от времени местами исшаркана, но вид был приглядный.
Недостаток денег в семье Труновых сказывался постоянно. «Как же мне повезло, коль не тяжкую и денежную работу предлагают», — подумалось девушке.
— Благодетель вы наш, да какую же работу такую диковинную должна я исполнить? — заинтриговалась Маришка.
— А ты подь сюда, присядь со мной рядышком, расскажу, — Черных приложил руку на диван и прихлопнул ладошкой по нему два раза.
— Да как можно, ваше благородие, с вами рядом присесть-то? Совестно как-то, — смутилась девушка.
— Ну, не робей, присядь, не больно уж удобно беседу вести, коль один стоит, другой сидячи. Присаживайся, не совестись, — Черных снова хлопнул ладошкой по дивану.
Маришка несмело присела на диван. Черных придвинулся к девушке и шепнул на ухо:
— Уж весьма приглянулась ты мне, сейчас побалуемся с тобой немножко и получишь тридцать рублей, а то и пятьдесят. Представляешь, твоему батьке это больше месяца тачку в шахте катать.
Маришка отпрянула:
— Как это, ваша милость, побалуемся, я что-то не пойму вас, о чём это вы?
Черных резко прижал в себе девушку. Возбуждённый, он супротив воли Маришки повалил её на диван. Руки с остервенением задрали девичью юбку.   
— Что вы делаете?! Отпустите меня! Как можно такое?! — в страхе кричала Маришка. — Люди, помоги-и-те!..
— Ты чего всполошилась? Какие люди? Здесь нет никого, окромя как стражника, который и носу сюда не покажет. Смотри-ка, упрямиться вздумала! — возмутился Черных.
Маришка от нахлынувшего страха и стыда потеряла голос, и лишь сколь было сил, и как могла, супротивилась. В конце концов, обессилив от неравной силы, Маришка обмякла всем телом под тяжестью чуждого и мерзкого для неё человека. В глазах Маришки всё пошло кругом, непослушные руки не могли даже шевельнуться, в лицо дышало горячее и отвратное дыхание…
Всё произошедшее, Маришке казалось дурным сном, невероятным и омерзительным, отчего душа будто опустела, печать страдания легла на лицо. «Господи, да как же таких изуверов земля держит?..» — еле слышным шёпотом выдохнула она.
Черных, застёгивая кожаный ремень на штанах, бросил:
— Чего голосила, что с тобой случилось-то? Не померла же и калекой не стала. Всё одно, когда-то должно было такое с тобой произойти, ну не со мной, так с иным мужиком каким, у всех баб этакое завсегда начинается.
Черных подошёл к столу, достал из кожаного портфеля несколько купюр и положил их на диван.
— На, возьми, обещал, это твои деньги.
Маришка, словно очумевшая, в глубоком душевном упадке поправила на себе одежду, молча одной рукой подняла с полу тряпку, другой ведро, и так словно в полудреме вышла из кабинета. Не о деньгах думала в этот момент Маришка, что так и остались на диване. Уж весьма грудь сдавливали горькая обида, унижение и бессилие от нахлынувшего несчастья. А когда вышла на улицу, осенняя, но уже почти зимняя прохлада охватила её лицо, она вдохнула в себя свежий воздух, отчего вдруг словно встрепенулась, опомнилась, и тут вся внутренняя душевная горечь прорвалась, вырвалась наружу горькими слезами и рыданием.

Зима вошла в свои полные права. В Сибири она особенно сурова. Морозы стояли жестокие, порой с туманами. Горняки закутывались в свои истрёпанные телогрейки, глубже натягивали шапки-ушанки, на работы шли не особо-то о чём говорили, каждый думал скорее бы дойти до подземки и спуститься в её чрево. Там угрюмо и сыро, но нет пронизывающего холода. Тому, кто работал на поверхности, приходилось терпеть стужу, кратковременно лишь позволялось передохнуть, согреться в теплушке, хотя и греться не особо-то время выкроешь — едва посильная норма всякому в затылок дышала. 
После работы возвращались усталыми, к тому же промокшая одежда на морозе становилась колом, стесняла движение, и шли горняки одержимые одной лишь целью: быстрее добраться до казармы, снять с себя робу и облачиться в сухое бельё, ощутить тепло, поесть, согреть нутро горячим чаем. Хоть в казарме от влаги несло сыростью и смрадом, но это единственное место, где можно высушить одежду, вытянуться на нарах, дать волю расслабить натруженные мышцы, прогнать гнетущую тяжесть, да за ночь набраться сил, чтобы с утра следующего дня сызнова отдаться изнурительному труду. И так каждый день, из года в год.
Прииск Феодосиевский — самый большой и богатый по добыче золота на промыслах. А посему и бараков на прииске больше, нежели на других приисках. 
В бригаду Угрюмова накануне Нового 1912 года влился ещё один рабочий — Григорий Черепахин. Как оказалось, он из политссыльных. Это бригаду не удивило. В последние годы политические всё чаще появлялись на промыслах, направляли их на разные прииски и всякие работы, натружено трудились, и получали такую же, как все зарплату, так же терпели местные порядки и унижения.
Несколько лет назад  доставили Черепахина по этапу в здешние места. Начинал работать сначала в столярной мастерской, после перевели на подземные работы. Проживал Черепахин изначально в другом бараке, а как оказался на шахте перешёл в иной, где ютились Угрюмов с Труновым, больше по причине, наверное, что работали сообща. Примечал Угрюмов частенько, как Черепахин уединялся с мало знакомыми ему рабочими, они о чём-то оживлённо говорили, но стихали каждый раз, как только замечали недалече от себя приисковых служащих, либо кого из горного надзора. Только Подзаходникова, что из ссыльных, Фёдор и знал, не раз встречался, беседовал с ним о делах житейских. О других Угрюмов ничего и не ведал, а лишь догадывался: живут они и работают на разных приисках, кто на Феодосиевском, кто на Надеждинском или Успенском. Угрюмов понимал — это люди из круга Черепахина и Подзаходникова, такие же, как и они, политические ссыльные коих объединяют общие дела. 
— Гриша, вот ты, коль с политических будешь, стало быть, супротив царя пошёл? А раз власти тебя сослали, энто, что ж получается, прямо в открытую шёл? — спросил Трунов Черепахина в первый же день, когда впервые спустился он с ними в шахту.
— Ой, Силантий, это тема длинная, не всё так сразу и объяснить-то можно, — отвечал Черепахин.
— А ты расскажи, мы народ смекалистый, да и хочется понять, что там, на большой земле делается.
— Да-да, расскажи, Григорий,  как это большаки чуть было, царский хребет не переломили? — поддакнул Угрюмов.
— Ну, во-первых, не большаки, а большевики. А коль пока наши ребятки забой подчищают, оно и можно пару слов сказать. С девятьсот пятого года я в большевиках за идею народовластия стою, а не царскую, вот и пошёл я супротив царского режима. Сами видите, что в государстве российском с народом вытворяют, кругом бедность неуёмная и униженья, с голоду пухни, а всё одно оброк отдай и хозяину, и в казну государеву. А здесь на промыслах и подавно режим поистине несносный. Голова пухнет от дум всяческих.
— Это так, только успевай, разворачивайся, — вздохнул Силантий. — Крепко супостаты на ногах стоят, сильна им поддержка от верхов властных.
— Сильна, — подтвердил Черепахин. — Но и народ неслабый, силён наш народ, только враз надо силу народную поднять, чтоб смести буржуйское отродье в одночасье, и стереть алчную нечисть с земли русской, а жизнью управлять дать самому народу, вот тогда и будет порядок на земле нашенской.
— Да пытались, и не раз смять строй здешний, забастовки, стачки горняки сотворяли, то там, то тут поднимались. А что толку? Подминали власти каждый раз это дело, а зачинщиков не в милость пускали, — подметил Трунов.
— Вот то-то и оно, мужики, что кучками ничего не решишь, только всем миров можно переломить сатрапский хребет. Скажу вам, — тут Черепахин оглянулся в сторону штольни, и, убедившись, что никого из горного надзора не видать, продолжал, — здесь много таких ссыльных, как я, мы все меж собою замыслы всяческие обсуждаем с товарищами. Думаем, как поступить на промыслах, жизнь-то мы видим тут несладкая, и даже не та, что на фабриках и заводах, куда хуже. Народ молча стонет, а сделать ничего не может. Правильно говорят горняки: вроде и не тюрьма, а каторга несусветная, хотя и вольная. Ладно, нас сослали, а народ-то, да и вы приехали-то по своей воле, по вербовке промыслов. Вот и гнёте спины на хозяев, а они от прибылей и от жиру бесятся.
— Ты, Черепахин, вона, какую школу прошёл, при прольтариате сказываешь. Вот и думай со своими сотоварищами, как тут поступить. Грамотно поступить, не абы как, а народ здесь понятливый, им только всё правильно растолковать надобно, и пойдут все за вами, не сумневайся, — разгорячённо высказался Трунов, он тут вспомнил про нанесённую семье обиду. — Я первый с тобой рядом стану, коль всё как надо решать придётся. У меня давно уж кулаки на энто буржуйское господство чешутся.
— А вот горячка здесь не помощник, тут с кондачка дела не решить. Мы сейчас присматриваемся, оцениваем, что и как, планы есть, но не будем торопить события. Это хорошо, что в вас я вижу единомышленников, при том надёжных, на которых можно крепко положиться, а это уже и есть начало. Вот так небольшими ячейками мы обрастём, расширимся по всем промыслам, выйдем одним фронтом, и всяк за нами потянется, и даже те, кто сомневался в чём-то или побаивался, вот тогда под натиском такой силы и подавим бесправие, добьёмся уваженья к себе.
Неожиданно донёсся из соседнего забоя истошный человеческий крик — не иначе как приключилась беда.
— Что-то стряслось. А ну айда! — встрепенулся Угрюмов.
Вся бригада бросилась к забою, откуда исходил крик о помощи.
Темень в забое стояла непроглядная, и сразу нельзя было разобрать, что же происходит в выработке?
— Огня! Давай сюда огня! — закричал Угрюмов.
Керосинки не было, и некий шахтёр, подбежавший из другого забоя, поджёг факел из бересты. Огонь осветил рабочего Прохора Устинова из забойной бригады, что осталась под завалом. Прохор возвращался с пустой тачкой к забою, как услышал хруст ломавшихся стоек и шум обвала, тут и наступила мгла кромешная, а когда погрузился во тьму, понял — беда с товарищами стряслась. Страх одолел неимоверный, вот и заорал о помощи.
К забою подошёл горный смотритель Крижанович. Он приподнял поверх головы свою керосиновую лампу, недовольным видом глянул на собравшихся рабочих, осмотрел забой и, оценив ситуацию, стал возмущаться: 
— Чего собрались? А ну живо по местам! Вот невидаль какая, кровлю обвалило! Сами выберутся, коль в западню попали, крепь надёжней ставить надо было, вот и пущай сами выбираются!
— Ваше благородие, люди живые под обвалом, гляньте сквозь просвет, как копошатся, кто знает, может и больше кровля обрушится, задавит же людей-то, побойтесь Бога. Плывун поддавил, а не оттого, что не так крепь поставили, — возразил Угрюмов.
— Ладно, двое оставайтесь на встречную разборку, остальные по местам, нечего здесь прохлаждаться!
Угрюмов с Черепахиным остались, и принялись вместе с Прохором пробиваться до отрезанных от штольни шахтёров. Крижанович убедившись, что остальные собравшиеся разошлись по рабочим местам, подсвечивая фонарём себе под ноги, направился до штрека к механическому водоотливу шахты.
— Давайте, мужики, поначалу проход, что ближе к стойкам расширим. Они хоть и подломанные, но всё ж пока свод поддерживают, — предложил Угрюмов. — С плывуном-то мы сейчас никак не справимся, главное, чтоб он больше беды не натворил. Все силы давайте на разборку завала, должны успеть, не дай Бог обрушится всё преждевременно.
— Крижану чего, смотритель-иуда, проворчал и пошёл своей дорогой, ан, нет, чтоб рабочих добавить... — озлобился Устинов.
— Ты, Прохор, давай руками ловчее греби, а не языком, пока мужиков и вовсе не засыпало, — перебил Угрюмов Устинова.
— Ничего не видно. Кто там, в забое-то? — приглядываясь сквозь узкий проём заваленной выработки, промолвил Черепахин.
— Микола Шилов и Стёпка Крутов, — ответил Прохор, усиленно нажимая на лопату.
— Микола, вы там не шибко-то подхваты подрывайте, а не то свод не выдержит, тогда всё, хана! — предупредительно крикнул в зияющую дыру Угрюмов.
— Да я помалу гребу, осторожно, беда вон со Степаном, придавило ноги ему, вроде как подломало.
— Держитесь, мужики, счас главное ход проделать. Займись-ка наперво Степаном, ослободи его от земли.
Крутов был беспомощный, не мог помочь ни себе, ни Шилову. Он лежал вниз лицом и обречённо стонал от боли под тяжестью обвалившегося на него грунта, придавленный по пояс, ощущал в ногах острую пронизывающую боль.
«Что ж там с ногами? Неужли переломало? Только б обошлось всё хорошо, только б не стать калекой. Не дай Бог, а не то известное дело: уволят к едрёно фени. Семью без достатка оставлю, это ж я не стерплю, м-м-м… — Степан с горя тряхнул головой, загрёб ладонями комки породы и с силой сжал их в кулаках. — Ну как же так, что за судьба такая, что ж ты со мной вытворяешь на земле этой грешной?!..»
Забой невысокий, отчего приходилось полусогнувшись, а больше на корточках работать кайлой и лопатой. Смог от копоти факела и керосинки драл глаза, дышать было трудно. Постепенно Угрюмов, Черепахин и Устинов продвинулись вглубь заваленного забоя. От падающего света уже лучше были видны силуэты Шилова и Крутова.
Угрюмов пролез вовнутрь забоя.
— Давай-ка, Микола, поначалу Степана вытащим, а там посмотрим, что к чему.
Угрюмов подхватил Крутова под мышки рук, Шилов схватился у туловища. Слега сдвинули с места пострадавшего, отчего Степан громко застонал, в глазах поплыло всё кругом, и тут он неожиданно обмяк, потеряв сознание.
— Вот горе-то, вот горе… — запричитал Шилов. — Давайте его к стволу, скорее к свежему воздуху. 
Вчетвером осторожно подняли на руки Степана и понесли по штольне к вертикальному стволу шахты.
— Только бы хуже чего не было, только б всё обошлось, — приговаривал Шилов. Он горевал за случившийся обвал, исправлять забой дело нелёгкое, но более переживал за товарища, и рад был — всё ж не засыпало, живы остались.
— Хуже не должно быть, скорее получил шок от боли, пройдёт, дай-ка посмотрю, что у него там с ногой, — Черепахин задрал широкие штанины Крутова. Мышечная ткань левой ноги была порвана и рана сильно кровоточила.
Черепахин быстро сбросил верхнюю робу, снял с себя нательную рубаху. Оторвав часть ткани, он перетянул Крутову выше колена ногу и перевязал рану. 
— Надо срочно его до больницы, вроде как кость цела, просто щепой от сломанной рудстойки мышцы порвало и валуном поддавило. Быстрее к скипу и наверх, осторожно, мужики, — предупредительно говорил Черепахин.
Оказавшись на поверхности шахты, Крутов вдохнул свежего морозного воздуха, пришёл в сознание, взвыл от боли и стал пытаться руками дотянуться до ног.
— Лежи, лежи! Терпи, Степан, счас на подводу и до больницы, всё дай Бог обойдётся, терпи! — подбадривал Шилов Крутова.
— О-ох, ногу ломит, спасу нет… — сквозь боль простонал Степан. Он был бледен и слаб, сжавши пальцы в кулаки, напрягался всем нутром, старался выдержать обрушившуюся на него напасть. — Милостивый, Господи-и, спаси ты меня!
Угрюмов с Черепахиным помогли Крутову устроиться на телеге, а сами вернулись к копру и спустились в шахту.
— Слава Богу, хоть лечебница есть у нас в Феодосиевском, не надо переться страдальцу до городу, всё ж врач тут с фельдшерами имеются, в чём-то и помогут встать человеку на ноги, — облегчённо выдохнул Угрюмов.
— Вот она забота властей, чем оборачивается. Разве ж это по-человечески таково отношение к людям, когда в беду попадают? Да хоть завали любого из нас в забое, не больно-то растревожатся. Это ж надо, какое отношение к проходке подземных работ, во всём экономия видится, а ведь не песок люди добывают, а золото! Да и хоть песок бы добывали, не по-людски таково отношение, не по-людски! — в сердцах произнёс Черепахин. — Вот, Фёдор, и ответы на все вопросы, как дальше жить.
— Григорий, мы с Труновым, да и думаю, все горняки давно к тому, что ты пояснял, созрели, и как ты там решишь со своими товарищами, мы во всём помочь не откажем, заверяю тебя.
— Верю, Фёдор, во многих бараках такого народу, как вы, уже набирается. Будем просвещать народ, объяснять сомневающимся и безграмотным людям, что к чему. Да в тебе, смотрю, есть опора надёжная, так что помогай, — Черепахин протянул руку Угрюмову. — По рукам?
— По рукам, — крепко сжав руку Черепахина, с твёрдостью в голосе ответил Угрюмов.

Рождественские морозы стояли по-сибирски хваткими. Не давали ребятне особо порезвиться на улице: щёки и нос пощипывало, и ноги подмерзали — подносившаяся обувь не спасала. Горняков же только прохудившиеся ватные телогрейки да работа беспрестанная и оберегали чуток от пронизывающего холода. Находили они для себя маломальский уют лишь в своём бараке. После работы, уставшие и озябшие, освобождались горняки от промёрзшей и ставшей колом робы, блаженно пили горячий чай, прилегали на топчаны, и, чувствуя расслабление тела, придавались истоме.
Рождество Христово в приисковых бараках, несмотря на житейские лишения, где как, а всё ж отмечали рабочие. И в этот раз, где проживал Угрюмов с Труновым, праздник никто не хотел обойти стороной.  На том и силён русский народ, в какой бы трудной или безысходной ситуации он не оказался, а развлечь себя всё ж время и повод найдёт, тем паче столь большой православный праздник грех не отметить. Большинство в такие дни в церковь приходили, молились, славили Бога, душу пред ним раскрывали, просили здоровья и помощи разной.
Отрубной хлеб, отваренная картошка в «мундире», квашеная капуста и чай без сахара — вот скромный закусочный и праздничный набор к спиртному. Ну, ещё бабы и блинов чуток настряпали, конину отварили, стало быть, жидкого горячего супа похлебать, да мяса пожевать можно было.
Водкой загодя запаслись. Кое-кто из горняков в ущерб другим заботам её под заборную книжку в ларьке приобрёл. Не к пьянству, а праздник достойно встретить, а тут уж и во хмелю забыться хоть ненадолго от жизни тяжкой. Другие к столу свои продукты преподнесли. Кто чего, того другого и получился праздничный набор. 
Нары сдвинули — вот и стол получился. Всё что приготовили на этом столе и расставили. Присели всем бараком. Смотрели, чем ноне закуска богата. Выбор хотя и скудный, однако, аппетиту придавала чесночная и лавровая приправа, исходившая от наваристого бульона.
— Ну, христиане, с Рождеством Христовым! — поднял свою кружку с водкой Угрюмов. — Дай Бог в новой године нам больше повезёт, чем в прожитом времени!
Все дружно стали протягивать друг дружке свои кружки, чокнулись, выпили.
— Чего он новый нам даст, а ничего особливо, тем паче год-то високосный, того и гляди чего худого не выкинул бы. Хотя куда хуже, как впроголодь надрывались, так и будем дальше к земле клониться, пока нас горемык Господь к себе не приберёт. С нас шкуру сымают изверги, так и будут сымать, как с этой картошки, что облупляю, — очищая картофелину от кожуры, промолвил один рабочий, на вид, напоминавший больше старика из-за весьма обросшей бороды.
— Ты, Афанасий, о печальном заговорил, не надо, не тот случай. Мы собрались не гадать, кто и когда покинет землю грешную, а Рождество отметить и про жизь хорошую помечтать, — возразил Угрюмов. 
Все в казарме оживились. Перекинулись на чудные истории, что в памяти всплывали, делились прибаутками разными, отчего лица многих светлели.
Кто рассказывал про казусы приисковые, иные вспоминали места свои покинутые, как проживали в сёлах родных, забавы разные, кто волю чувствам давал. Говорили о многом, но всё же мысли людей опять возвращались к наболевшим размышлениямало   
— Я так скажу, мужики, да и бабы тут сидят, пусть послушают, — стал говорить один рабочий. — Вот во мне всё ж кровь крестьянская бродит, а не промысловая. И нет, нет, да и во сне иной раз видится мне, будто я в поле на уборке хлеба, запах ржи чую, вижу, как бабы цепами зерновые молотят. А пробужусь, так тоска по родным местам гложет, мочи нет, проснёшься и думаешь: на кой дал согласье в здешний гнёт, на кой сюда приехал, ведь окромя ещё худшей доли тут ничегошеньки не имею...
— Ух, Степаныч, не трави душу, все под такой долей ходим, не ты один, а хором и всё стерпим, а может, даст Бог, и всё выправится, — перебил Афанасий расчувствовавшегося рабочего. — Вот расскажу я вам лучше, братцы, свою историю житейскую деревенскую, коль Степаныч напомнил про цеп обмолотную. К тому ж Фёдор призвал унынье в покое оставить.
— Да что про эти цепы рассказывать, будто не знаем мы цепы эти, сами деревенские, знамо хлеб как косить, да молотили этими цепами сами от зари до полуночи, мне так вот лучше повторить водки хочется, — заметил кто-то.
 — Погоди ты со своей водкой, пусть человек скажет, не часто Афанасий говорливым бывает, дай человеку высказаться, — встрял доселе молчавший Черепахин.
Афанасий Прохоров на прииске лет несколько. Приехал из Тульской губернии. Из своей деревни поехал на золотые прииски с односельчанином Иваном Гришиным по вербовке. Оставили они свои семьи там, чтоб не тащить всех в такую глушь, к тому ж не знали тогда толком, что их здесь ожидает, думали: если всё хорошо образуется, как обещали вербовщики, тогда и семьи перетащат на новое место. Но окунувшись в порядки здешние, ощутив на своём горбу непосильный труд, вскоре отошла у них охота семьи сюда волочить, самим бы как-то заработать денег, выжить и покинуть горестные таёжные промыслы. Но не тут-то было, сколь работают, всё не могут толком денег на дорогу скопить, не говоря уж на житьё дальнейшее.
— Так вот про эту самую цеп, раз напомнил про неё Степаныч, расскажу, дело прошлое было, — начал Афанасий. — Женился я на дивчине местной, такой же, как я деревенской.
— Ну, ясное дело, не на боярской дочери, — вставил своё рядом сидевший рабочий, все оживились.
— Ты, Петька, смутьян, не перебивай, а слушай! Так вот, моя бабёнка уж двоих детей нарожала. В страду хлеб как обычно всем гуртом у помещиков убирали, от мала до велика спины гнули, с утра до ночи на барских полях прогибались, до своих хат идти отдыхать не приходилось, в поле с устатку валились, а чуть свет, опять за косы становились. А в том годе уж шибко на полях богато всё поднялось, хлеба стеною стояли. Закончили косьбу, погода как заказная стояла, ни одной капли с небес не слетело, днём духота, а ночью тепло и запах соломы, словно жидкость повсюду расплывается.
Все примолкли, слушая, и вспомнилось тем, кто с большой земли приехали картина уборочная, сёла свои, деревни, а кто и близких, что на родине остались, сжались сердца людские от тоски, отчего ещё более самих себя жаль стало.
— Не знаю, как в ваших деревнях, но у нас после страды завсегда это дело самогоном промывали да всей деревней, сами желали с устатку выпить чего покрепче, в этом хозяева не отказывали. Бедности и трудностей у всех хоть отбавляй, а веселиться народ у нас всё ж иногда себе позволял. Так вот, прямо на краю поля недалече от деревни рогожный холст с едой накрыли, самогону поставили, выпивает народ, веселится. Бедность терзает, а всё ж душа радости просит. В этот день, признаться, я крепко напился, никогда так не набирался. Жена всё за рукав меня дёргала — домой звала. Ан, нет, затянуло что-то, покуражиться ещё хотелось. В общем, налил в себя я самогонки столько, ажно не помню, как на соломенном валу оказался, что близёхонько от посиделок наволочен был. Сквозь ночи просыпаюсь, в горле сухо, хоть ведром рот заливай, а голова ходуном бродит. Стал руками вкруг себя солому ворошить, чтоб привстать, значит, да до воды добраться. Чую: рядом баба лежит и шеволькается. Не уж ли, думаю, моя тут при мне примостилась, детей дома с матушкой оставила, а сама тут, не бросила меня, изрядно выпившего. Провёл рукой по бёдрам. Батюшки ты мои, а это не моя баба-то! Да и чует рука, у этой бабы под юбкой трусьев нет. Ну, мужики, меня как молнией ударило, всё внутрях зашевелилось…
Народ слушал, улыбался, но как только до этого места рассказчик дошёл, тот же Петька не выдержал и сострил:
 — Афанасий, говоришь, внутри зашевелилось, а снаружи что ж, ни-ни?
Все дружно рассмеялись.
— Ну, как же, ещё как затопорщилось, дело-то молодое, поди.
Новый взрыв смеха наполнил барак.
— Ну, значится, потянула какая-то сила меня неведомая всем телом к этой бабе, ничего с собой поделать не могу, а та и супротив ничего не имеет, вроде как ждала моменту этого.
— Ой, замолчи балагур ты этакий, перестань болтать окаянный, — смеялись смущённо женщины и в то же время призывали Афанасия прекратить обсуждать столь стыдную историю. — Праздник такой великий, а он язык чешет.
— Давай, Афанасий, трави, чего там, сам говоришь дело прошлое. Бог простит, из жизни ж толкуешь, — подбадривали Афанасия мужики, не обращая внимания на бабские возгласы.
— Так вот, как только ужо настрой-то ко мне природный явился, так в этот самый настрой-то на меня две цепы и обрушились, так тут и всё словно рукой отняло, не до бабы этой, кабы голову спасти, думаю. Пригляделся, смотрю, а это моя вместе со сватьей цепы в руках держат и мало того, что машут имя, да по всему телу, куда попало колотят, так ещё и приговаривают: ах ты, сукин сын, ах ты, антихрист окаянный. Ну, мыслю, забьют же, аль калекой сделают. А им что, колотят по мне, как по снопу хлебному, словно зерно вышибают. И откуда им так было вдруг явиться мне невдомёк, да и рассуждать под цепами об этом некогда было.
Хохот не переставал. Один рабочий, сидевший рядом с Афанасием, заразительно смеясь, похлопал его по плечу:
— Ну, Афанасий, уморил ты нас, тебе в театрах такие байки рассказывать, а ты на приисках прозябаешь.
— Вот, мужики, никогда не молотил сам снопы цепами, будь они не ладны, но познал штуковину этакую.
— И как баба-то твоя после этого, как обошлось-то? — поинтересовался кто-то.
— А ничего. Простила меня за окаянную слабость, поняла видать, что у меня душа-то живая. А что так вывернулось ненароком, так не я в том виноват — водка будь она неладная, ну, можа и природа наша мужицкая, кто знает, пошумели меж собой, да и угомонились. Но скажу вам, ох, как себя я тогда осуждал за провинность этакую. Не все грехи наши от лукавого, и сами порой виновны бываем. Негоже нашу страсть человеческую так выворачивать, негоже. А вы говорите цепы помните. Вот я их точно никогда не забуду, по сей день спина чешется.
Когда под одобрительный смех Афанасий закончил свой рассказ, Черепахин привстал и обратился ко всем:
— Товарищи, то, что в нас есть ещё дух несломленный, тому подтверждение наше душевное человеческое общение. Может, и приврал тут Афанасий чего, но позабавил нас байкой потешной, это факт.
— И не байка вовсе, ничего я тут не приврал, клянусь, всё как было рассказал. Вон земляк, Иван, скажи им, — вроде как обиженно возразил Афанасий, обратившись к односельчанину Гришину.
— Истинно так и было, не дам соврать, — улыбаясь, подтвердил Гришин. — Да и бабу ту помню, одна жила, истосковалась по мужику, вот к Афанасию и подкатила.
— Не обижайся, Афанасий, я так к слову подметил, подумал и впрямь байка, знаю, в жизни иные люди прибаутки любят рассказывать. Другое высказать хочу, товарищи, — тут Черепахин сделался серьёзным и продолжал: — Житьё наше казарменное сами видите ужасное, работаем в несносных условиях, питаемся, что называется, чтоб выжить.
— Это так, кто ж супротив здесь чего скажет, — поддакнула одна из женщин.
— Так вот, товарищи, вроде мы с вами и подрядились под хорошую жизнь по контрактам. И рабочий народ весь на промыслах подписался. А где она добрая жизнь? Нет её. Да, работой мы обеспечены, но какая же это работа, коль она каторжная. Безопасность труда в шахтах господ не волнует, жильё ветхое, запущенное, переполненное людьми, отчего не только жить трудно, но и дышать невмоготу. В тюрьмах заключённые лучше содержатся, нежели на золотых промыслах, заработная плата никак не покрывает тяжёлый наёмный труд, по выплате мизерная, бесконечные надуманные штрафы, унижения, вычеты, продукты дорогие, да и те зачастую порченые, а бывают и тухлые, всё это ежедневно окружает всех и каждого.
— Что, правда, то истинная, правда, — встрял Афанасий.
— Мужики, давайте не перебивать человека, пусть говорит, послушаем, — вставил Угрюмов.
— Вот так мы живём. А как живут господа, мало кто из вас ведает. Вы знаете самых ближних хозяев — это главноуправляющего Белозёрова и его ставленников. Кстати сказать, Белозёров не в таких условиях проживает и отмечает праздники, как мы с вами. Насколько известно мне, он по курортам любит раскатывать, а каждую зиму в Петербурге живёт, на кой ему суровая зима Сибири, коль здесь круглогодично его креатура имеется, вроде Теппана и других помощников в достатке. Вот наступит распутица, тогда уж и Белозёров сюда пожалует, накрутит за летний сезон своим подчинённым хвосты, отчего им энергии-то и хватает на целый год над людьми измываться. Но самое примечательное, скажу вам, хоть и велико повсеместное влияние Белозёрова, а куда выше его есть бразды правления. Стоят над нами истинно господа высокопоставленные и влиятельные, куда более чем главный управляющий.      
   — Это ж кто таковые? — нетерпеливо полюбопытствовал один из рабочих.
— Здешние промыслы — это акционерное общество. Так вот в числе правления этой золотопромышленной компании, да будет вам известно, мать самого батюшки царя императрица Мария Фёдоровна, влиятельный акционер, знатная фигура.
— Да не уж, как же так? — удивился Афанасий.
— А вот так, как говорю. Кроме этого, примазаны и министры российские, и некий Петербургский банкир барон Гинцбург. В одной упряжке своим капиталом с Англией связаны они. Одним словом, англо-русские капиталисты, да царские сановники. Вот кто верховодит Ленскими золотыми промыслами, а Белозёров со своим помощником Теппаном, управляющими приисками и служащими — это винтики государственной машины. А посему деньгами ворочают власти огромными, и прибыль вся идёт не в наши с вами котомки, а в карманы господские. И что творят на местах ставленники господ из Петербурга, этим никто не интересуется, лишь бы всё здесь крутилось и сполна добывалось. А то, что свирепствуют белозёровские подданные, так это объяснимо. Все они живут в тепле, сытые, разодетые, одним словом в наслаждении, отчего никак не откажутся и будут зубами грызть и гнуть каждого рабочего, лишь бы отстоять и сохранить свой достаток и положение.
— Ну, Григорий, ты прямо всё как есть кладёшь, прямо каждым словом душу, словно ножом режешь, — опять встрял Афанасий.
— Товарищи, я толкую о том, что вижу и знаю сам, переношу и переживаю вместе с вами. Вот слышу иной раз, как горняки золото, что добываем, презренным называют. А отчего? Сами знаете — от жизни несносной. Уж больно тяжко достаётся оно нам всем, и незаслуженно терпим унижения, а про плату заработную и говорить нечего, прямо скажем — подачка, чтоб с голоду на работах не померли преждевременно. А золото-то оно ведь металл из благородных будет, это ж богатство всероссийское и должно быть достоянием каждого, в том числе и нас с вами.   
— Так что ж делать-то? Мы ж бесправный народ. Местная власть вона полицейскими да охраной сильна, служивых армия цельная, а оно вон как, сам сказываешь, власть-то аж столичная да с заграницей подвязана. Где ж мы супротив таких верхов станем, с кайлой да лопатой? Было б оружие какое, пострелял бы наместников, жить стало уж больно скверно, — недовольно высказался Трунов.
— Не в оружии, товарищи, дело, хотя это тоже аргумент весомый. Вопрос в единении масс трудовых, рабочих и крестьян, таких, как мы с вами. Вот наша сила! Когда мы все вместе воспротивимся ненасытному злу и поймём, что мы можем ему противостоять, вот тогда и без оружия мирным путём и заедино сможем преодолеть все наши беды. Партия большевиков ведёт повсеместно огромную работу среди рабочих и крестьянства, разъясняет всем, что жизнь и власть в государстве можно изменить, и она должна быть в руках российского народа. Если мы все объединимся вокруг пролетариата, такую громаду людскую никто не сможет сдвинуть. Не какая-то кучка господ, а народ должен сам определить, как ему жить. Народ сам должен управлять страной, распоряжаться землёй и колхозами, фабриками и заводами. Промыслы Ленские тоже требуют народного управления. Недра с его многочисленными богатствами — это достояние не господ, а народов, что населяют матушку Россию.
— Эх, кабы так всё вышло, так и не жалко голову на плаху положить, лишь бы детям нашим жилось привольно, — расчувствовался Афанасий.
— А вот тут, Афанасий, ты не прав. Головы как раз на плаху зазря складывать не надо, беречь головы-то надо, чтоб буржуев этих одолеть.
— Да я так к слову сказал, оно понятное дело, оно так и есть, голова и дана, чтоб думать.
— А не только, чтоб на сеновале с чужими бабами отдыхать, — шутливо вставил остряк  Петька.
Все рассмеялись.
— Ох, Петька, язык твой, что помело, — без обиды буркнул Афанасий.
Слова Черепахина дошли до каждого слушателя. Переваривали вылившееся на них просвещение, в душах затеплились надежды на лучшее будущее.
— Хочу всем напомнить случай с плотником из Вятской губернии, что звали его в людях на прииске Вятичем, — продолжал Черепахин. — Знаю этого рабочего не понаслышке. Терпел он в душе унижения господские, в мыслях своих с покорностью рассуждал, что так и должны с ним власти обходиться по-свински, раз доля ему такая по жизни выпала. Не раз он слушал беседы моих товарищей, а когда прозрел, что в жизни нашей и его в частности виновны прислужники белозёровские, так в очередной раз не выдержал унижения приказчика и лишил жизни топором обидчика своего. Как многие знают, судили Вятича, сослали бедолагу на каторгу. Печальная история, товарищи, но она нас учит — по одному не переломить порядки на промыслах, не изменить подобным образом наше бытие. На место убитых приказчиков или смотрителей власти поставят новых, и жизнь не улучшиться, а только ужесточится.
— Правильные слова ты говоришь, Григорий. Я думаю, нашим головам просветление дал, мысли в рядок поставил, надо б только народом горняцким правильно отруководить, чтоб складно власти к разумению призвать, — отозвался Трунов.
— Вот, Силантий, я и веду речь к благоразумным и слаженным действиям, не врозь и как попадя, не каждый за себя. Большевики-то уроки уже усвоили от событий девятьсот пятого, а посему путь избрали другой — всероссийского сплочения и единения.
— Да-а, — протянул Афанасий, — большое дело задумано, дай Бог сбыться ему, а мы завсегда подхватим стремленья праведные.
— Сколь мужик наш российский мается от несправедливости, столь и земля стонет грешная, — отозвался какой-то рабочий. — Пора б ужо за себя постоять, чтоб в радости и сытости пожить, а то уж совсем невмочь становится.
Мужики загалдели, подхватили обсуждение сказанного Черепахиным, выражая переживания, как бы всё ладно получилось, в угоду задуманного большевиками.
— Ну, что-то опять мы души растревожили, — встрял Угрюмов. — Давайте-ка по малой нальём да за Рождество примем!
Все дружно потянулись к кружкам. После выпитой водки кто стал запивать водой, кто нюхать хлеб, а иные просто рукавом обтёрлись.
— А ну, Трифон, где твоя балалайка? Сотвори-ка на струнах, пройдись по ним, — обратился Угрюмов к рабочему, сидевшему далее всех, молчавшего и только слушавшего о чём все говорят.
Один из рабочих лихо снял балалайку с гвоздя, на котором висел старенький, но исправный струнный инструмент и передал Трифону.
— И то верно, давай что-нибудь музычное, — поддакнула одна из женщин.
Пальцы Трифона вначале прошлись по струнам, музыкант как бы проверил их звучание, а потом разом и с задором понеслась музыка, а в такт музыке казарму заполнила и песня:

Приисковые порядки
Для одних хозяев сладки,
А для нас — беда.
Как исправник с ревизором
По тайге пойдут с дозором —
Ну, тогда смотри!
Один спьяна, другой сдуру
Так облупят тебе шкуру,
Что только держись.
Там не любят шутить шутки,
Там работаем мы в сутки
Двадцать два часа.
Щи хлебали с тухлым мясом,
Запивали жидким квасом,
Мутною водой.
А бывала, хлеба корка
Станет в горле, как распорка,
Ничем не припихнёшь.
Много денег нам сулили,
Только мало получили:
Вычет одолел.

Знали песню многие, часть людей вполголоса подпевали Трифону, в основном же рабочие слушали и кивали головой: «Вот уж, как есть, так есть, иначе не скажешь…»
Трифон закончил петь, смолкла балалайка.
— Целиком эту песню впервые слышу. Кто сочинитель-то? — поинтересовался Черепахин.
— А кто его ведает, никто не скажет, знамо только, здешняя она, горняцкая, с прииска Андреевского пришла, — ответил Трифон.
— Что есть, то есть в этой песне, прямо в глаз метит, — высказался Афанасий. — Этой песне ужо лет несколько, а кто её придумал, тоже не слыхивал.
 — Затянулось что-то наше застолье, — подметил Угрюмов. — Довольно балагурить, затемно уж, а вставать рано.
— И то верно, — поддержал Афанасий и первым поднялся из-за стола.
Рабочие стали расходиться по бараку к своим закуткам и топчанам, бабы принялись убирать остатки еды, прибирать черепки да ложки с кружками.
Кто бы мог подумать в этот день из рабочих барака, отмечая Рождество, что через три месяца они станут участниками чрезвычайных событий. Событий, которые всколыхнут не только их души, но и рабочий люд всех Ленских промыслов, и даже рабочих и крестьянство огромной России. Однако не будем забегать вперёд, ибо читателю будет изложено всё по порядку.

Ничем не отличающаяся изо дня в день повседневность рабочих прииска Феодосиевского текла своей чередой, день за днём, месяц за месяцем. Ничем не отличалась обыденность и на остальных приисках. Но перенесёмся с читателем на другой прииск, на котором и начались чрезвычайные события, взбудоражившие Ленские промыслы.
Прииск Андреевский, что между Бодайбо и Феодосиевским, тоже занимал не последнее место в добыче золота на промыслах «Лензото». Здесь горняки так же натружено выдавали на-гора породу, терпели несносный быт и унижения местных властей. Что делать, хозяева над всеми приисками те же, а стало быть, и условия для рабочих всюду одинаковы.
Завалин — рабочий прииска Андреевского, не один год отдал своего здоровья вольнонаёмному, но поистине каторжному труду. Вместе с женой не покладая рук ковал семейный бюджет, однако скудные накопления его не радовали.
— Я уж все карточки продуктовые истребовала, а ведь до конца месяца ещё не дожили, в заборную книжку уж кой что вписала, — обмолвилась Завалина мужу.
— На дворе двадцать седьмое февраля, а в начале марта плату на руки положат, так что стерпим, не впервой. Мясо отоварь под мой паёк, а там уж и до новой нормы доживём, — ответил Завалин.
На следующий день Завалин до зари ранней с горняками на шахту, Степанида же завершив утреннюю стирку, направилась в продуктовую приисковую кухню, чтоб отовариться мясом и к приходу мужа, как сама вернётся с работы, успеть на ужин чего приготовить.
 Зашла Завалина в лавку, хозяйствовал которой артельный староста Петраков.
— Мне б, Кирьян Власович, мяса говядинки.
Петраков мельком глянул на Завалину и сердито бросил:
— За мужа берёшь?
— Да, за него впиши, родимый. Сам-то он уже спозаранку в шахте.
Петраков распорядился своему помощнику отрубить кусок мяса в восемь фунтов, а когда мясо было на прилавке, сказал:
— Забирай свою долю, говядины нет, осталась конина, если что не так, тут уж на поклон ко мне боле не ходи.
От мяса исходил неприятный запашок. Завалина прильнула к куску носом, понюхала.
— Кирьян Власович, а мясо-то порченное, гляньте, запашком как отдаёт.
— Какое такое порченное, чего тут кудахчешь?! До свежего рано ещё, то ждать лета надобно, так что бери, какое есть, а не то и этого не получишь!
— Да как же варить-то его, вонью людей в бараке дразнить? — возмутилась Завалина. — Такое мясо и собаки есть откажутся, а мы чего, хуже собак что ли?
— Ты мне поговори ещё здесь! Скажи спасибо, вовремя и в нужных количествах вас всех мясом обеспечиваем! Ну, есть малый душок, и что из этого. Переваришь, пережаришь, чесночку добавишь, вот запах и пропадёт. Давай, давай, ступай, некогда мне тут с тобой! — отрезал Петраков и повернулся спиной, дав понять, мол, разговор на этом окончен.
С расстроенной душой возвращалась Степанида в казарму. «Как же так, на измор трудимся, а продукты иной раз и порченные выдают, совсем злодей совесть свою потерял. Боже, да как же таких бесов лукавых земля держит?..»
В казарме ближе к концу рабочего дня бабы кто стиркой занят, кто одежды штопает, иные у печи снуют — есть готовят.
Принялась Степанида конину разделывать. Отделяет ножом кусок за куском, а запах и впрямь неприятный от него исходит.
— Ну, бабы, ноне я мясо отхватила, аж восемь фунтов будет, и всё тухлое. Ну как так, сколь же можно измываться над людьми-то? — ворчала Завалина.
Подошла одна из женщин к Степаниде, из любопытства понюхала мясо.
— Ты знаешь, вчера я таким же отоварилась. Хотела обменить, так Петраков мне заявил, чтоб я кубарем катилась, а не то управляющему доложит.
— Вот-вот и мне такое рассоветовал, — подтвердила Степанида. — Что ты с этим злыднем сделаешь? Взяла, куда деваться, кормиться-то надо.
— Надо, Степанида, надо, но только доколе мы словно шавки бездомные есть такое будем? Ладно, мы женщины всё стерпим, а мужики-то цельными днями через горб свой землю грызут. Мало того с шахт вертаются голодны и натружены, так и похлёбку из испорченных продуктов есть приходиться, конину всё больше суют, говядину-то уж давно и не выдавали, всё по служащим больше расходуют.
Завалина ничего не ответила, лишь вздохнула, продолжая разделку мяса на меньшие куски. Поделить собралась на несколько дней, чтоб хватило до выдачи получки. «Как же такое хранить, коль с запашком? Разве пересолить?..» — задумалась Степанида. 
Неожиданно в куске она обнаружила странный мясной шматок. Завалина пригляделась и к всеобщему удивлению женщин воскликнула:
— Бабоньки! Да никак член конский! Вы погляньте-ка!
Бабы обступили Завалину и стали разглядывать необычный кусок от конины.
— Так и есть, возьми его язва! Ай да подарочек! — зло воскликнула одна из женщин.
— Это ж надо! Мало того тухлое, так и суют в мясо, что от животины непотребное! — вспылила Завалина.
— Степанида, а ну, айда по казармам, покажем людям потроха бесстыдные! — вспыхнув от гнева, ответила одна из женщин, что звали в казарме не по имени, а больше по отчеству — Петровной.
— Пошли, Петровна! Пущай знают, чем ноне потчуют! А там и властям сообща пожалуемся на этого Петракова, можа и к разуму приведут беса этого!
— Да куда вы сейчас-то, вот  к вечеру и пойдёте, когда народ с шахты возвернётся, тогда и разложите пред всеми пакость этакую, — предложила моложе всех баба с большим животом, оттого что на сносях не первый месяц.
— И то верно, людей-то мало на сей час в казармах, вечером и пойдём, Петровна. Мужики с работы придут, да и бабы все соберутся, вот тогда и пусть подивятся, пусть знают, до чего дело дошло, —  согласилась Завалина.
Вечером Завалина с Петровной стали рассказывать мужикам, возвратившимся с работы про мясо, какое получила Степанида у артельного старосты.
Рабочие гуртом обступили баб с этим необычным и непотребным куском от конины. Послышались недовольства, закипели возмущения.
— Это что ж получается, нас и вовсе за людей не признают?!
— Ну не злыдни ли, а! Мало того конина протухлая, так ещё и с отбросами вонючими!
— Как же всё это опостылело!
Недовольство нарастало, и понеслись предложения:
— Ентот отросток мерина надобно самому главноуправляющему в чашку бросить, пущай жрёт и подавится!
— Мужики, такую выдачу надобно по всем казармам показать, пусть люди знают, до чего мы дожили ужо!
— Пора с этим кончать, это ж ни во что нас не ставят! Да за такие продукты что-то и работать расхотелось!
— И то правда, хватит работать! Не пойдём на шахту, пока не прекратят порченые продукты выдавать!
— Правильно! Надо прекратить работы, вот тогда что-то изменится! Хватит кормить угнетателей, сами с жиру бесятся, а нам гнильё суют! Живём в конуре, и копейки платят!
— Вона как! Видал, что творят-то! Это ж за наши кровные! За то, что горб на них гнём, как проклятые! Ни стыда, ни совести!
— Да это издевка, конский орган для жратвы кидают! Я тоже за прекращение работ!
— Правильно! Надо прекращать работы! Хватит терпеть! Оно и другие дела житейские поднимать надобно! Одни муку от этой жизни!
Завалина с Петровной, видя как люди вскипели, не стали боле принимать участие в горячем обсуждении, а накинули на себя телогрейки и подались из казармы, прихватив с собой столь возмутительный продукт — поспешили показать его рабочим в других приисковых казармах.
Как оказалось, в этот же день тухлое конское мясо получил и один из рабочих прииска Быков. Он с женой тоже проявил недовольство, и люди увидев и ощутив запах принесённого Быковым провианта, возмущались, а кто-то и крепко ругался.
Половые же конские органы в мясе сорвали людские нервы. Раздражения волной негодований, словно нахлынувший вихрь пронеслись через бараки, граница терпения лопнула, а потому и гудели рабочие везде и всюду.
Быстро ошеломляющие новости облетели весь прииск, негодования горняков бурлили через край. Толпами заходили от барака к бараку, стояли кучками на улицах и возбуждённо обсуждали свершившийся факт. Годами накопившиеся недовольства вылились во всеобщую волну нетерпимости. Толпой в несколько сотен человек рабочие собрались у конторы прииска, требовали артельного старосту. Но ни Петраков, никто иной из представителей местного начальства не появились, а это ещё более разгорячило толпу.
— Всё, так жить нельзя! Ну не можно так жить больше! Вставать надо всем стеной супротив бесправья! — горячо высказался один из рабочих по фамилии Мимоглядов. Люди толком не знали, то ли он из политических ссыльных, то ли по набору приехал на прииск, знали лишь одно — правильный мужик он, и видели: Мимоглядов пред непокорностью политических преклонялся и всегда сочувствовал им и поддерживал их.
— Правильно, Мимоглядов, говоришь, правильно! — восторженно поддержал рабочий Зелионко, всем известный на прииске сосланный большевик. 
Где то к полуночи толпа разошлась по казармам, но все сошлись во мнении: завтра двадцать девятого февраля не выходить на работы. Идти к приисковому инженеру Цинбергу и требовать, чтоб мясо заменили говяжьим. Чтоб уволили Петракова, а испорченную конину на складах уничтожили. Такое решение было почти единодушным. Только несколько горняков высказали сомнения против стихийно задуманной забастовки, однако большинство их сразу оборвало и не хотело слушать.
Инженеру Цинбергу горный смотритель поздно вечером доложил о негодующей толпе рабочих у конторы, возмущавшихся по поводу выдачи некачественной конины и требующие появления властей. На что Цинберг не больно-то отреагировал, а лишь высказался:
— В первой что ли? Пошумят, пошумят, да и угомонятся. Ступай к отдыху, напраслина всё это. Забуянят, так Теппан быстро полицию на ноги поставит, и урезонят бунтарей.
Сам главноуправляющий Белозёров на промыслах отсутствовал. Временно обязанности за Белозёрова исполнял его ближайший помощник Теппан. Не было в это время на промыслах и окружного инженера Витимского горного округа Тульчинского Константина Николаевича, в контроль которого входил и прииск Андреевский. Белозёров и Тульчинский находились в Петербурге по делам золотопромышленного товарищества и на тот момент пока ещё не были осведомлены о возникшем на промыслах бунте.
Белозёров в зимний период вообще в последние годы старался не бывать на Ленских приисках. Ему было куда приятнее проводить для души своей время в более благодатных местах: в Петербурге, на курорте, либо за границей. Он знал, пока отсутствует на промыслах, есть там  надёжная опора — помощник Теппан, на которого мог положиться, как на самого себя, доверял ему. Теппан являлся горным инженером и хорошо знал промысловое дело. Будучи по натуре деспотом и преданным главноуправляющему человеком, он требовал от подчинённых и рабочих точного исполнения указаний. Это устраивало Белозёрова. Доверял Белозёров и многим слепо преданным ему служащим, которые кто под страхом, кто с заискиванием и с рвением исполняли его приказы и прихоти.
Белозёров ревностно относился к своей персоне. Было для него непозволительным, чтоб кто-то из помощников или служащих в управлении промыслами или на каком-либо прииске мог нелестно о нём высказаться, а особливо в мыслях затаить против него сговор или нежелательные оговоры. А посему Иннокентий Николаевич умело организовал среди служащих своих людей, которые узнавая что-либо о слухах, высказываниях или помыслах сослуживцев, они сразу же доносили до ушей Белозёрова. А тут уж Белозёров беспощадно расправлялся с такими людьми: безоговорочно увольнял или переводил на менее ответственные работы, а шептуны получали жалования в виде премии и хорошее отношение. Такая осведомительская сеть работала отлажено. Управляющие приисками, служащие и даже рабочие были наслышаны об этом, и поэтому ни у кого и не возникало охоты высказываться где-либо нелестно про хозяина. Каждый видел друг друга осведомителем и боялся делиться о чём-либо. Такая атмосфера Белозёрова устраивала. «Нечего языками чесать. Работа и прибыль — вот главное на промыслах!» — не раз горячо высказывался он.
 
Приисковый инженер Цинберг не посчитал необходимостью по телеграфу сообщать Белозёрову о случившемся на прииске. Такое бывало и не единожды, и каждый раз рабочих успокаивали, в мелочах шли даже на уступки. При надобности же было кому сообщить — Теппан всегда при промыслах.
Тульчинский с образованием инженера-геолога по возрасту тридцать семь лет, но выглядел куда старше. Скорее бородка с усами и делали его не по годам солиднее. Высокий лоб чуть с залысиной, приветливое и даже сказать добродушное лицо всегда подкупала доверчивость рабочих к нему. Одевался исключительно аккуратно: белая сорочка с галстуком, иногда поверх сорочки с галстуком надевал джемпер с вырезом. Тщательно подогнанный китель с петлицами подчёркивали его статус, всё ж он не зависел от местных властей, а подчинялся горному департаменту. Почти как три года занимал должность окружного инженера Витимского горного округа. Среди рабочих подконтрольной ему дистанции на всех приисках пользовался уважением. Тульчинский не раз вступал в защиту горняков в рамках законов и существующих правил. Но однажды за это от вышестоящих властей получил порицание — дали понять окружному инженеру, мол, негоже вставать за заботы рабочих да против интересов акционеров-золотопромышленников. После чего Тульчинский не очень-то проявлял рвение в этом, дабы не напортить своей карьере.

Но так уж произошло, рабочие прииска Андреевского все как один не вышли в утро следующего дня на работы. Кроме шахтных водоотливов ничего на прииске не работало. Прииск, будто замер — не было видно привычных утренних верениц рабочих, спешивших по местам работы, не запрягались лошади в подводы, не стучали плотники топорами, не скрипели вороты и скипы над шахтовыми стволами, не выкатывались вагонетки из наклонных штолен. 
Большая толпа рабочих подошла к конторе, и потребовали инженера Цинберга.
Приисковый инженер вышел к горнякам, окинул собравшихся людей беглым взглядом и попросил тишины. С минуту молчал, ждал, когда все успокоятся.
Толпа затихла, и до ушей каждого донеслось:
— Да, я в курсе, вчера попало кое-кому порченое мясо. Что ж из этого делать трагедию? Это не повод бросать работу. Вам хорошо известно: такие действия не терпят принятия решения об увольнении смутьянов.
— Мы всем прииском встали, что ж, увольняйте всех горняков! Вы прежде посмотрите, какие продукты тухлые выдают! Дошли до того, что половые органы в мясо кладут. Разве такое годится?! — высказался Мимоглядов.
— Ну, попало, всякое случается. Свежее мясо появится нескоро, надо доедать какое есть, и нет тут ничего зазорного.
Толпа как встрепенулась, взволновалась, и понеслись возмущения со всех сторон.
— Ничего себе, нет ничего зазорного! Да доколе нас порченым мясом потчевать будут? Мы что не люди? Вас-то, пожалуй, таким не кормят, да и всех служащих тоже. Мы не без глаз, всё видим! Сам, ел бы такое?!
— Всё! Хватит! Расходитесь и за работы, а не то вынужден буду поставить в известность руководство промыслами! Я сказал: на работы! И чтоб до единого! Нечего наперекор идти! — вскипел Цинберг и удалился в контору, оставив возмущённую толпу.
— Это ж надо, вы погляньте на него, инженеру нашему приисковому и дела нет до гнилых продуктов! — бросил в след Цинбергу Мимоглядов.
— Факт нет! Айда  в казармы, пусть Цинберг властей вызывает! Властей будем ждать, говорить с ними! Сколь можно?! Раз решили не выходить на работу, так тому и быть значится! — понеслись разноголосые и недовольные высказывания горняков.
— Вот каков этот Цинберг, пришёл и словно в лицо плюнул всем!
— Ай да господин, ети его мать!
Люди стояли и шумели, громко и нелестно высказывались в адрес Цинберга и руководства прииска.
Цинберг же срочно связался с управлением промыслами на прииске Надеждинском и доложил Теппану об отказе рабочих выйти на работы, пояснил причину и что его личные предупреждения и угрозы не остановили горняков, требуют к себе представителей власти.
Теппан, отложив дела, незамедлительно приехал на прииск. Вопрос, как ему виделся, требовал немедленного вмешательства, иначе возникший бунт мог перейти в забастовку, а этого уж вовсе ему не хотелось. Акционеры товарищества, да и Белозёров, тогда не простят за промашки чреватые массовым неповиновением и прекращением добычи золота на прииске. Теппан понимал, если не погасить волну возмущения, то неповиновение может, словно зараза распространиться и на другие прииски. А потому прибыв на прииск Андреевский, Теппан сразу взял в оборот горняков, дождавшихся его появления и больше сотни столпившихся у приисковой конторы.
— Мужики, в чём дело? Почему не на работах? Почему стоят шахты?! — задавал Теппан вопросы, показывая якобы свою неосведомлённость о произошедшем инциденте на прииске.
Горняки наперебой чуть ли не в один голос загалдели, отчего среди возмущений нельзя было разобрать, чего хотят собравшиеся.
— Спокойно, спокойно! Тихо, мужики! — толпа чуть затихла. — Давайте кто-нибудь один, не пойму что-то я вас. Что случилось?
Кто-то выкрикнул:
— Давай, Мимоглядов, разъясни благородию от всех нас!
— Да, ты ловчее прояснишь! — подхватил другой рабочий.
Мимоглядов вышел вперёд.
— Господин Теппан, вчерася нашим рабочим выдали затхлое конское мясо, мало того, что тухлое, так в нём обнаружили конский половой орган. Извиняйте, но это так. По контракту промыслы должны нас снабжать в основном говядиной, коей заготовкой товарищество и занимается. Но зачастую нам суют непотребную конину. Знаем, отколь она берётся. В основном от падежа, что отработанные лошади на работах дохнут, а староста артельный это мясо к раздаче тянет. Одним словом нет боле терпенья нести нам издевки Петракова. Мы требуем, чтобы Петракова уволили, мясо обменяли, а порченное сожгли или закопали. Вчерась мы решили: пока администрация не выполнит наши требования, мы к работам не приступим.
— Всё? — спросил Теппан
— Вроде как всё, — за всех ответил Мимоглядов.
Теппан поправил на голове шапку и начал говорить, при этом левую руку вложил в карман шубы, второй же стал размахивать в такт своих высказываний, как бы подчёркивал важность каждого слова.
— Ваши действия не увязываются с контрактами. Рабочие не имеют права ставить вопросы об увольнении служащих!
— А как же быть, коль этот самый служащий сам нарушает порядки и выдаёт нам падшую тухлую конину?! — выкрикнул рабочий, стоявший рядом с Мимоглядовым.
— Я ещё раз повторю: не имеете права! А то, что Петраков допустил промашку, разберёмся!
— Знаем, как разберётесь, не впервой ужо! — донеслось из середины толпы.
— Тихо! — прикрикнул Теппан и побагровел. — Я скажу одно: куда ж нам девать не совсем свежее мясо? Надо съесть это. Оно по всем промыслам такое. Что ж теперь, всё мясо истреблять прикажите? Устроили тут эпатаж, нашли из-за чего скандалить. Как получим свежее, вот тогда и выдадим, непременно выдадим и поправим положение! Сейчас же немедленно приступайте к работам! Иначе всех уволю! Всех! До единого!
К стихийному митингу приблизился горный исправник Галкин. Он услышал последние угрозы Теппана и решил смягчить настрой рабочих. Галкин знал крутой и непримиримый характер помощника Белозёрова и понимал: такими выступлениями он только ещё более разозлит толпу и мало что у него получится урезонить недовольство своими категоричными заявлениями. Галкин попросил разрешения у Теппана высказаться, на что Теппан дал согласие и чуть посторонился.
— Товарищи!.. — начал, было, Галкин, но тут кто-то из толпы резко оборвал его.
— Какие мы тебе товарищи?! — громко и недовольно крикнул один из рабочих.
— Товарищи! — нисколько не смутившись, опять повторил Галкин. — Тихо! Давайте спокойно обсудим ваши дела. Такой толпой вы ничего не добьётесь, руководству промыслами вас трудно понять. У меня есть предложение: всем вернуться к местам работы, а для переговоров с администрацией избрать от всех вас двух-трёх выборных. Вот с выборными я как горный исправник и господин Теппан и потолкуем, решим все вопросы! Договорились?
— Что-то верится с трудом в такое, чтоб все на работы, а с выборными вопросы уладите! Знамо дело — выборных в тюрьму, а с нас штрафы, да вычеты!
— Горный исправник прав, изберите выборных! Никто ни в какую тюрьму никого сажать, не намерен! Всё решим мирно! — вмешался Теппан, заверяя понравившееся ему предложение Галкина.
— Слышали мы такое! На мякине не проведёшь нас, господин Теппан! — донеслось из толпы.
Теппан не показывал своего явного раздражения, но в душе кипел. Он не терпел от подчинённых служащих каких-либо возражений. А тут простые рабочие, наёмные, не наделённые ни малейшими полномочиями, вдруг ему, самому Теппану, открыто не боясь расправы, выговаривают в лицо своё к нему отношение и настаивают на выполнение требований.
«Возмутительные твари! Серые оборванцы! Как же вы мне своими недовольствами надоели! Раздавил бы каждого!» — неслось в голове Теппана.
— В таком случае вы ответите за последствия забастовки! Прекращение работ — это грубое нарушение контрактов! Поголовно будете уволены! К тому ж и без расчёту! Или, по крайней мере, половина будут уволены! Всё! Расходитесь и немедленно приступайте к работам! Немедленно!! — прогорланил Теппан, развернулся и удалился в контору. Галкин последовал за ним, и толпа осталась стоять уже сама по себе.
Ссыльного Зелионко радовало: наконец-то людское терпение всколыхнулось, лопнуло, люди открыто и не боясь властей стали выражать своё недовольство. Рабочие, столкнувшиеся с вопиющим фактом и отношением, негодовали, каждого тронула до глубины души обида, схватило за живое, отчего и вырвались наружу гнев и непримиримость. Он видел, как его товарищ по партии Слюсаренко, находившийся среди рабочих, участливо общался с рабочими среди толпы.
Возбуждённые рабочие двинулись к своим баракам, взбудораженная толпа гудела. К ней примкнули рабочие других казарм, и настроение сборища переросло во всеобщее и бурное обсуждение и негодование.
Тут среди гомона раздался голос горняка, из толпы ранее выкрикнувшего: «Какие мы тебе товарищи?!» Это и был рабочий Слюсаренко из числа политссыльных. Он попросил всеобщей тишины, а когда толпа чуть затихла, начал говорить:
— Товарищи! Выборных действительно я считаю надо избрать! Но избрать не только для переговоров с властями, но и направить их на другие прииски, рассказать горнякам о происходящих у нас волнениях! Надо довести до людей, что мы всем прииском отказались выйти сегодня на работу и что не выйдем, пока руководство не примет наши требования об улучшении всех сторон нашей жизни! Я думаю, прииски поддержат нас! Мы не одни с нашими бедами, все повсеместно терпят непристойные деяния властей! Мы не рабы! Мы рабочие золотопромышленных промыслов и мы вправе требовать и иметь достойную жизнь! А потому о выходе всем на работы и речи быть не может!
— Правильно говоришь! Правильно! Одобряем! — словно эхо пронеслось над толпой.
— Давай тебя, Слюсаренко! Ты мужик грамотный!
— Верно! Слюсаренко сослан сюда за рабочее дело, за нас рабочих, и здесь постоять сможет! — одобрительно крикнули из толпы.
— А ещё, мужики, Мимоглядова! — выкрикнул кто-то.
— Верно, давай и его вписывай! Надёжный горняк!
— Зелионко, тоже мужик стоящий!
— Верно, говоришь, его давай!
Стихийный сход андреевских рабочих избрал ещё двух выборных, на том и остановились.

Разъехались выборные по приискам. Останавливаясь кратковременно в посёлках, они излагали людям наболевшие беды, о возникшей забастовке на Андреевском, призывали к поддержке.
Быстро молва разнеслась по промыслам Ближней Тайги.
У горняков прииска Васильевского охваченных душевным возмущением и нетерпимостью к окружающим порядкам, словно прорвался нарыв, донимавший долгие годы нестерпимой болью. Волна гнева захлестнула всех и в одночасье, отчего с воодушевлением подхватили принятое решение и не пошли в шахты. Все как один не вышли на работы, стали выдвигать свои требования к улучшению быта, труда и отношению со стороны служащих.
К Васильевским рабочим не замедлил примкнуть и Александровский прииск. Уже три прииска прекратили давать компании золото, убытки нарастали, а утихомирить толпы людей пока из местного начальства никому не удавалось. Устрашения не помогали, не верили рабочие и очередным обещаниям. 
Теппана переполняла злоба, порой перераставшая в бешенство. Зная, что вся ответственность за случившееся ляжет на его голову, он активно стал разъезжать по приискам. Надо было срочно что-то предпринять, урезонить нарастающий бунт.

Вернёмся же с читателем на прииск Феодосиевский.
Политссыльные своим кругом собрались и обсуждали слухи, долетевшие до них с близлежащих приисков. Были среди большевиков и двое беспартийных — это Фёдор Угрюмов и Силантий Трунов. О подробностях произошедшего конфликта на Андреевском и других приисках никто ничего толком не знал, а слухи от проезжих людей были разные и противоречивые, приисковые служащие же не желали делиться новостями. Поверхностно известно было лишь то, что горняки некоторых приисков их дистанции поднялись дружно против бесправия, вплоть до отказа выхода на работы. Вот в это самое время и появился здесь выборный Слюсаренко.
— Ну-ка, ну-ка, расскажи, расскажи нам, чего вы там андреевские сотворили, ажно часть приисков на дыбы повставали? — накинулись собравшиеся, чтобы поскорее прояснить ситуацию из первых уст своего товарища.
Слюсаренко подробно рассказал, из-за чего начался на прииске конфликт, как рабочие встречались сначала с приисковым инженером Цинбергом, а потом с самим Теппаном, о чём говорили рабочие и что отвечали власти, как шли коллективные обсуждения случившегося, как избирали выборных. Когда Слюсаренко закончил свой рассказ, все с какую-то минуту молчали, осмысливали услышанное.
— Я думаю, время настало такое, от которого отступать не следовало б,  недовольства горняков перерастают во всеобщую забастовку, — прервал заминку Черепахин. — Это вам не местная неурядица с властями, это уже массовое выступление, три прииска остановились! Представить надо, каково сейчас Теппану, коль земля под ногами всколыхнулась.
— Такую волну нетерпимости горе людское подняло, оттого все и всколыхнулись разом. Если в зародыше власти бунт подавят, то многим рабочим голов не снести, а уж потом тяжело нам всем будет подняться, — ответил Слюсаренко.
— Никак нельзя допустить подавление, мужики! — встрял Угрюмов. — Это уж никак нельзя!
— Надо бы завтра собрать рабочий митинг и поднять своих горняков в поддержку приисков. Да с нашими товарищами — Баташевым и Лебедевым на прииске Надеждинском и Александровском повстречаться. Теперь нам есть, что коллективно обсудить, дела разворачиваются, товарищи, весьма серьёзные и очень ответственные для нас, — высказался Черепахин.
— Обязательно, Григорий. Откладывать с митингом не будем. Сегодня же вечером сами и оповестим казармы, чтоб на работы завтра не выходили, всем прибыть на сходку. Всех нужно собрать у приисковой конторы, пусть знают власти: народ их не боится, — предложил Угрюмов.
— Правильно! — подхватил Слюсаренко. — Мы на прииске Андреевском так и поступили, — и тут Слюсаренко обратился к Угрюмову: — А вы от кого будете?
— Это наш рабочий актив, с такими мужиками не только забастовки, революцию можно делать! — ответил за Угрюмова Черепахин.
Слюсаренко уважительно посмотрел на Фёдора. Ему сразу понравился такой волевой с виду мужик, понимающий и сочувствующий большевикам и рабочему классу. «С такими горы можно свернуть», — отметил для себя Слюсаренко.
— Хорошо, митинг уж я под свою ответственность и проведу, объясню людям, если что и вы мне поможете, — объявил Черепахин. — К тому же ещё кое-какие детали придётся крепко обдумать.
— А может активом собраться на Надеждинском и набросать претензии от всех промыслов? А завтра выборных изберём иль делегатов для обсуждения подготовленных требований, — рассудил Слюсаренко.
— Да, товарищи, так будет вернее, не надо горячку гонять, всё обстоятельно должно делаться, поддерживаю, — ответил Черепахин и обратился к Слюсаренко: — Ты  бы остался здесь, не возвращался в Андреевский. Сам видишь, сейчас в самом центре промыслов начнётся свалка с властями уж больно крепкая, и нам партийцам надо бы держаться вместе, советуясь и решать все вопросы сподручнее.
— Раз такой размах дело получило, и я здесь нужен, то конечно останусь, тем паче работы пока прекращены. К тому же на нашем прииске большевики имеются, один только Зелионко чего стоит, так что есть, кому и ситуацию под контролем держать. Да что там большевики, рабочие сами уж прозрели, вряд ли спуску теперь властям дадут, — ответил Слюсаренко и тут же осведомился: — А жить-то мне найдётся, где место?
— Давеча два дня назад в нашем бараке больной горняк представился, унесли его на горку, так что один топчан свободен. Не обессудь уж, что после покойника место, а бельё и подушку сменим, это найдём, — предложил Черепахин.
— Я человек неприхотливый, сколь уж нашего брата в мир иной снесли, а всё одно бараки не пустуют, — невозмутимо ответил Слюсаренко.
Не стали засиживаться заговорщики, нужно было успеть подготовить пункты требований и оповестить людей в казармах о намеченном митинге на прииске Феодосиевском.

Утром рабочие Феодосиевского дружно не вышли на работы. Народ повалил группами и поодиночке в сторону приискового управления. Сообщения о начавшейся забастовке на прииске Андреевском влетели во все казармы. Никого не надо было уговаривать идти или нет на митинг. Большая и шумная толпа рабочих нарастала своим количеством, все нетерпеливо ждали, что же расскажут им те, кто в курсе каких-либо подробностей о забастовке на Андреевском.
У приисковой конторы рабочие собрались на всеобщий сбор в назначенное время. Народ гудел, обсуждая свою нелёгкую жизнь, ругали власти, ждали организаторов собрания, о чём скажут, что предложат.
На крыльцо конторы поднялся Черепахин, поднял обе руки и крикнул в толпу:
— Товарищи! Прошу тишины! Тихо, товарищи!
Люди стали угомоняться, и через минуту шум затих.
— Товарищи! Вчера мы узнали некоторые подробности с Андреевского, много что прояснилось и сейчас я вам поведаю! Объясняю, что к чему. Забастовка рабочих, которая началась на прииске Андреевском и длится вот уже третий день, явилась от факта выдачи горнякам испорченного конского мяса. Как нам стало известно от выборного с Андреевского прииска, дело дошло до того, что в этом мясе обнаружены непотребные куски, короче говоря, конские половые органы.
По толпе прошёл ропот удивления и недовольства, а кто-то и крепко ругнулся.
— Тихо, товарищи! Так вот, на требования рабочих заменить мясо и уничтожить тухлое, начальство никак не отреагировало. Мало того настаивают, чтоб мясо ушло в потребление полностью и в таком виде до того, как завезут свежее. Весь прииск и поднялся в связи с этим на дыбы! Двадцать восьмого февраля у них на прииске никто не вышел на работы. Известно, уже несколько приисков примкнули к Андреевскому. Бастуют прииски Васильевский, Утёсистый, Александровский. Сегодня не вышли на работы и мы с вами. Выборные с Андреевского прииска пошли по другим приискам, имеющимся на речке Бодайбинке. Не сомневаюсь, в ближайшие дни забастовкой будет охвачена вся Ближняя Тайга, а там и дальше перекинется! Все выдвигают властям свои требования, выстраданные годами! Мы активом тоже кое-что написали.
— Правильно! И нам не надо отставать! Давай свои требования! Чего там, в одном ярме, одни и требования! Хватит под властями прогибаться! Мы люди, а не скоты какие! Ковать железо надобно, когда горячо оно, а остынет, так ещё туже гнёт будет! — понеслось из разных сторон толпы.
— Товарищи, тихо! На холоде мы с вами толком ничего не решим, а дело весьма щепетильное, поэтому предлагаю избрать делегатов для обдумывания наших претензий! Чтобы делегаты собрались в каком-нибудь бараке и выработали единые требования от всего прииска Феодосиевского!
— Правильно, неча на улице воду в ступе толочь! Дело говоришь, Черепахин! — выкрикнул кто-то из толпы.
— Как бы власти чего худого супротив нас не надумали! — подметил рабочий, что стоял ближе к Черепахину.
— Правильно думаешь. А вот для этого, мужики, давайте-ка изберём в каждой казарме старост, чтоб за порядком они могли следить, да на стреме быть, от властей всё ожидать можно.
— Верно, Черепахин! Поддерживаем! Дело нужное!
— Но, товарищи, коль изберём старост, так уж и слушаться надобно их во всём, иначе, если порядка не сдержим, трудно нам будет отстоять свои позиции супротив начальства. И последнее, раз уж такой размах принимает забастовка, то предлагаю и избрать приисковый стачечный комитет! У кого какие будут предложения?! Я предлагаю кандидатуру Слюсаренко. Этого человека я знаю лично, ручаюсь за него с полной ответственностью!
— Раз ручаешься, что ж давайте этого Слюсаренко! Только отколь он, этот Слюсаренко-то?
— С прииска Андреевского, товарищи! Из политических будет!
— Годиться! Пойдёт! — послышалось несколько голосов.
— А дальше, что думать-то? Черепахина надо выдвигать, это уж непременно! — выкрикнул тот же рабочий, что подметил, как бы власти чего худого не надумали против рабочих.
— Верно, Черепахина давай!
— Угрюмова!
— Трунова!
— Подзаходникова!
— Кудряшова! Тоже кремень-мужик!
Слышались из толпы громкие выкрики фамилий.
— Достаточно, товарищи! Прошу всех старост бараков, которых горняки изберут, подойти ко мне позднее вечером и записаться в список, поскольку днём меня не сыщите, мы с товарищами отъедем на Надеждинский. Всё, что будет происходить и какие нам шаги предпринимать, будете знать через своих старост и выборных! Прошу соблюдать спокойствие, и не поддаваться ни на какие провокации от властей и служащих, действовать только в рамках порядка и совместно со стачечным комитетом! Товарищи, никакой самодеятельности!
— И ещё! Нам следует узаконить забастовку! Проголосовать и запротоколировать! Какое примем решение, поддержим забастовку или как?! — выкрикнул Черепахин в толпу, в душе осознавая — агитировать здесь и в таком деле наверняка никого не придётся.
— Давай забастовку!
— К чёрту этих супостатов!
— Хватит гнуться! У нас не лучше!
— Забастовку!
Понеслось со всех сторон. Но тут кто-то из толпы выкрикнул:
— Мужики, а правильно ли, ведь супротив властей пойдём, а это словно против царя батюшки! Грешно, поди!
— Да ты чего, белены объелся?! Власть пожалел?! Кто бы нас поберёг!
— Ты б лучше с таким языком, куда подальше отошёл, а не то ненароком и толкнуть могут!
Послышались возмущения, переходящие даже в нешуточные угрозы в адрес рабочих, высказывавшихся против забастовки.
— Товарищи, тихо! Давайте голосовать! Есть предложение не руки поднимать, а поставить две бочки. На одной напишем — «за», на другой — «против». Каждый кинет по камешку, кто и как думает, таким образом, и выскажется. В таком виде свой голос всякий и положит, тут уж и посчитаем, как нам быть! Согласны?!
— Поддерживаем! Оно так верней!
Быстро тут же организовали две своеобразные урны, и голосование началось.
Дружно и быстро рабочие проходили мимо бочек, так что не так уж и много времени прошло, как все участники митинга выразили своё решение таким необыкновенным способом.
Голосование завершилось, и Черепахин подошёл к обеим бочкам.
Пересчитывать камни не пришлось. Бочка, что с надписью «за» была забита камнями доверху, там же где «против» на дне лежало всего несколько камней.
Черепахин вернулся на крыльцо и объявил:
— Товарищи! Можно сказать: почти единогласно прииск за забастовку! В бочке, кто против, всего восемнадцать камней! В той, что за забастовку, сами видите, и считать не надо! На этом, товарищи, митинг считаем закрытым! Будем, как и андреевские стоять за себя и за другие прииски! Вместе — мы сила! Выборным составом подготовим от всех требования и всех оповестим, за них будем голосовать и их отстаивать! На этом сход считаем оконченным!

После митинга весь состав стачечного комитета собрался в одной из казарм, стали обсуждать, как быть дальше.
— Ну что, товарищи, народ духом в полном подъёме, дай Бог, чтоб молодцом и дальше держались, — восторженно отметил Черепахин
— Дай Бог, когда дух в теле, такую силу ничем не сдвинешь, не поставишь на колени, — поддакнул Угрюмов.
— Это всё ладно и будем надеяться. Нас тут шестеро. Кого изберём председателем стачкома?
— Я думаю, все меня поддержат, если я назову Черепахина, — предложил Подзаходников.
— Правильно, — поддержал Слюсаренко.
— Поддерживаем, а кого же ещё! — отозвались остальные.
— Что ж спасибо за доверие, раз единогласно, — подытожил Черепахин. — Давайте-ка тогда для начала подкорректируем наши требования. Я думаю, как подготовим, сразу же с ними поедем в Надеждинский. Там наши товарищи, да и при главном прииске следовало бы создать центральный забастовочный комитет.
— Правильно! Всё ж там главная управа промысловая, и власти ближе, нежели от какого другого прииска, — согласился Подзаходников. — Безусловно, центральный орган при такой заварухе весьма необходим, промыслы большие, Дальнюю Тайгу тоже охватим, а руководство должно едино и в одном месте.
В течение полутора-двух часов стачком заседал. На листы бумаги ложились предложения, формировались общие требования. Предлагали, переиначивали, спорили, уточняли, перечёркивали, дополняли, снова вписывали. В конце концов, родился документ.
— Ну, вроде всё, — произнёс довольно Черепахин, держа в руках исписанные листы. — Ежель что не так или неполно, подправим и дополним там с товарищами.
А ещё через час стачком в полном составе уже был на Надеждинском прииске, и сидели в кругу своих единомышленников.

Баташев — закалённый большевик, прошедший хорошую революционную школу, активный последователь идей большевиков, всюду выступал за пролетариат, участвовал во многих забастовках и сборищах за права рабочего класса на большой земле, за что и был сослан в Сибирь. Оказавшись здесь на земле бодайбинской, он не сломался, твёрдо продолжал начатое дело, верил в светлое будущее, настраивал рабочих к борьбе за справедливость, за лучшую жизнь. На прииске Александровском Баташев работал в паровозном депо, рабочие прииска знали его хорошо, почитали и уважали. Не нравился Баташев только местным властям, уж больно досаждал он им своим настроем. Александровский забастовал, и Баташев узнав, что на Надеждинском рабочие тоже поднимают бучу, решил: его место там, чтобы со своими сторонниками направить горняков в нужное русло, не допустить расслабления рабочих под очередными усыпляющими обещаниями властей.
Баташев вместе с партийцами: Лебедевым, Бондарем, Волошиным, Белоусовым и Петуховым заседали в подсобке механической мастерской прииска Надеждинского, обсуждали ситуацию и намечали проведение предстоящей забастовки. 
Нашли их Феодосиевские стачкомовцы быстро. Повстречавшийся им приисковый рабочий подсказал: политссыльные собрались либо в механическом цехе, либо на подстанции. 
— Принимай, товарищ Баташев, мы к вам пожаловали, — с порога произнёс Черепахин.
— Ба! Да я смотрю вы целой делегацией!
— Так время такое, только разве что компанией, а не в одиночку по улицам ходить, — полушутя, полусерьёзно ответил Подзаходников.
— Проходите, проходите, рассаживайтесь. Догадываюсь, зачем пожаловали, — прищурил глаза Баташев. — Вот сидим с товарищами, обсуждаем, как поступить грамотно. Наслышаны мы здесь делами уже, что и где происходит. Вот мы тут и  решили делегатов сегодня собрать в Народном доме, рассказать и разъяснить людям, призвать всех к поддержке приисков, выдвинуть требования, пусть власти задумаются. Кстати сказать, Теппан  на прииск должен прибыть.
— А где ж он, разве не в конторе? — поинтересовался Черепахин.
— О-о, мил человек, этот господин теперь по всем приискам гарцует. На Александровском был, сейчас не знаем, может на другом уже прииске. Народ всюду к покорности призывает, стращает, грозится увольнениями, ежели на работы не выйдут. Где-то недалече Теппан наш, тем более в его интересах с народом повстречаться, так что не сомневайтесь, прибудет наш кормилец, непременно прибудет.
— Наши горняки на Андреевском с Теппаном  встречались, только проку от этого никакого, все набычились, словно его не слышат, да в лицо ему всё высказали, доверия нет, а стало быть, и разговора не получилось, — пояснил Слюсаренко.
— Сдаётся мне тутошний настрой у народа тоже неласковый. У нас хоть и мало горняков, всё вокруг вспомогательные цеха, но рабочие рвут и мечут, а значит и здесь разговора с властями податливого не получится, — заверил собравшихся Баташев. — Нам нужно совместно выработать общие от всех промыслов требования, чтоб не было от приисков разнобоя. Надумали мы создать единый руководящий орган для централизованного управления массовой забастовкой, и рулить до победного конца — выполнения властями всех требований.   
— Мы за этим и приехали, с предложениями о требованиях и чтоб центральный стачком создать, — чуть ли не хором ответили гости.
— Это наши уполномоченные вас оповестили о собрании в Народном доме? — справился Баташев.
— Да нет, мы сами по себе к вам с кое-какими намерениями прибыть решили, — ответил Слюсаренко.
— Значит, разминулись с ними, ну да ладно. Вот видите, хорошие мысли не только нас одолевают, — улыбнулся Баташев. — Так что обоюдные розмыслы и будем приводить в планы. Может, что дельное вдобавок и на собрании в Народном доме от горняков услышим, делегаты с приисков ближних должны подтянуться.
— Вы тут работу смотрю, уж поставили на широкие рельсы, — оценил Черепахин, удивляясь: хотя и далековато прииск Андреевский, но как-то проведал Баташев про дела тамошние, собрал людей своих, и успел развернуть немалую бурную деятельность.
— А то! Что ж мы зазря школу пролетарскую проходили? Э-э, мужики, уроки из прошлого надо извлекать, непозволительно нам ошибки свершать, будем всё сообща и обдуманно двигать, теперь в делах надобно впереди властей идти, нельзя пренебрегать гневом людским. 
— Откуда ж вы так оперативно прознали об Андреевском? От выборного прииска? — спросил Подзаходников Баташева.
— Выборных с Андреевского, если они к нам и направились, пока не повстречали. Может, где в пути придержались? А узнали мы обо всех делах от служащего из управы, рассказал он нам тихонько, что ему ведомо от Теппана, ничего не утаил. Утром вчера мы и посовещались меж собой, кое-что наметили из требований, изложили на бумагу, направили своих уполномоченных гонцов на кое-какие прииски. Делегаты с этих приисков к митингу, как я уже сказал, должны подоспеть сюда. Как видите, время зря не тратили, — пояснил Баташев.
— Это что ж за служащий такой, что с вами делится? — удивился Слюсаренко.
— Мир не без добрых людей, и средь их брата есть люди сочувствующие, больше скажу: особенный этот человек, не в пример его сослуживцам.
Народный Дом наполнился делегатами с приисков. Люди оживлённо меж собой разговаривали, делились впечатлениями о происходящем у каждого на прииске. Теппан к сборищу рабочих пока не прибыл, не было его и в конторе управления.
Актив прииска Надеждинского и стачкомовцы с Феодосиевского вошли в помещение. Баташев сразу поднялся к трибуне.
— Товарищи, прошу тишины!
Все стихли, а Баташев продолжил:
— Товарищи! Сегодня мы собрались с вами таким составом впервые, и причиной тому чрезвычайные обстоятельства. Людское терпение лопнуло. Почти вся Ближняя Тайга охвачена забастовкой. При таком развитии событий, нам необходимо решить ряд важных для себя вопросов.
Все замерли, с большим вниманием вслушивались в каждое слово оратора.
  — Сегодня здесь собрались выборные всех приисков Ближней Тайги, и мы с вами уполномочены решать от имени рабочих дальнейшую судьбу стачки. Уже известно, на каждом бастующем прииске созданы стачкомы. Но чтобы умело и целенаправленно руководить всеобщим на промыслах забастовочным движением, необходимо избрать центральный стачечный комитет.
— Правильно говоришь! Центральный обязательно надо! — поддержали из зала.
— Тихо, товарищи! Спасибо за понимание. К тому же, и самое главное, примем с вами совместные, а правильней сказать, общие от всех рабочих промыслов требования к властям. Требования уже обобщены, изложены на бумаге. Зачитаем, обсудим. Если какие будут предложения, дополним.
Баташев развернул бумажные листы и хотел уже приступить зачитывать требования, как из зала один делегат выкрикнул:
— Есть предложение: избрать вначале центральный забастовочный комитет, а потом обсудить требования!
— Не возражаю! Давайте проголосуем. Кто за то, чтобы первым вопросом избрать центральный стачком?!
Все делегаты единодушно подняли руки.
— Единогласно! Какие будут предложения по первому вопросу?
— Мы, выборные с прииска Александровского, предлагаем в центральный забастовочный комитет избрать рабочих в первую очередь их политических! Это люди проверенные, грамотные и знают, каким образом поступать в таких случаях.
— Правильно!
— Дело говоришь!
Послышались одобрения из зала.
— Давай, Баташев, сам фамилии называй, ты людей лучше знаешь! — выкрикнул делегат из александровских.
У Баташева был под рукой набросанный список комитета численностью в десять человек, и он его зачитал.
— Годится! Только маловато что-то, ещё б добавить! — предложил кто-то.
Зал оживился, стали обсуждать присутствующих выборных, послышались фамилии. Список увеличился до восемнадцати человек. В него вошёл и Угрюмов.
Проголосовали за комитет единодушно, и даже делегаты дружно захлопали в ладоши.
— Товарищи, с первым вопросом закончили, — объявил Баташев. — Переходим ко второму. Мы с активом приисков Александровского, Феодосиевского и Надеждинского наработали требования, и на ваше обсуждение предлагается следующее.
Баташев снова развернул листы бумаги с подготовленными предложениями и стал зачитывать пункты требований:
— Первое: повысить заработную плату на тридцать процентов. Второе: ввести восьмичасовой рабочий день. Третье: выдавать продукты только хорошего качества. Четвёртое: исключить увольнение рабочих без участия рабочего комитета. Пятое: уволить служащих, которые проявили себя непристойно, особливо в отношении женщин. Шестое: улучшить медицинское обслуживание. Седьмое: улучшить проживание в казармах. Восьмое: своевременная и полная выдача спецодежды. Девятое: правильный расчёт заработной платы. Десятое: не принуждать женщин и детей к тяжёлым работам, — Баташев посмотрел в зал. — Ну вот, пожалуй, и все требования, которые были собраны и обобщены из предложений приисков. Какое будет мнение, товарищи?!
В зале поднялся один из делегатов и с места предложил:
— Считаю, надо бы ещё вписать, чтобы заработанное жалованье выдавали полностью деньгами, а не талонами и купонами!
— Верно! Такое упускать не надо! Непременно вставить! — послышались возгласы одобрения.
— Праздничные выходные тоже надо б не забыть! Как-то по-другому их оплачивать!
— Да, да, про праздничные дни-то совсем призабыли!
— Хорошо, товарищи, включаю, — Баташев карандашом вписал на лист дополнительные требования.
Поступило ещё несколько предложений, часть были приняты, часть же отклонены самими же делегатами. В конце концов, список вырост до восемнадцати пунктов. Баташев поднял руку и произнёс:
— Товарищи, есть предложение проголосовать! Кто за то, чтобы обсуждённые требования утвердить и предъявить их золотопромышленным властям?!
Лес рук разом взмыл вверх.
— Единогласно! Однако, товарищи, ещё не всё! Полагаю, нам ко всему необходимо и выработать гарантии выборных, иначе власти могут нас делегатов принять за зачинщиков и не замедлят применить к нам репрессивные меры!
— Дело Баташев говоришь! Дело! От этой братии да при таких делах, всё можно ждать! — одобрительно послышалось из разных мест зала.
— Мы, совещаясь с активом по требованиям, набросали несколько обращений по гарантиям.
— Давай зачитывай! Такой документ явно потребный!
— Так вот, гарантии небольшие, но для нас значимые. Во-первых, чтобы управление золотопромышленного товарищества не устраивало гонения со стороны властей и полиции; во-вторых, чтоб гарантировало каждому выборному свободу; третье, чтобы выборные не были уволены с работы; четвёртое, на время забастовки был предоставлен Народный дом для собраний. Кроме этого, чтобы выборные на период забастовки могли свободно передвигаться и пользовались бесплатным проездом по железной дороге и на лошадях! Вот такие краткие гарантии, товарищи! Их мы так же, как и требования, предъявим властям! — торжественно закончил Баташев и обратился в зал: — Кто «за» прошу проголосовать!
Проголосовали.
— Что ж, все видят: единодушно! Так и запишем. И ещё, товарищи, минуточку внимания! Мы составим инструкции для старост бараков и о порядке поведения рабочих, доведём их до каждого прииска. Просьба исполнять установленные правила неукоснительно, иначе сами понимаете, без организованной дисциплины трудно будет управлять забастовкой. На этом наше собрание считаю законченным. Спасибо, товарищи, за активную работу, спокойного вам возвращения на места! Будем связь держать теперь через членов стачкомов на местах!
В зале царило всеобщее благодушное оживление и приподнятое настроение, затеплились надежды на изменение жизни к лучшему. Расходились, кто с одобрительными разговорами, кто с прибаутками, хотя каждый осознавал — затеянное дело нешуточное и придётся потратить много сил, чтобы отстоять свои права.

Теппан прибыл на прииск Надеждинский под вечер и сразу же направился в управление. Один из служащих конторы ему доложил, что в Народном доме заседали делегаты с приисков и выработали некие требования, все разъехались, а активисты ждут его возвращения для вручения документов властям товарищества. Эта новость взбесила Теппана, он нервно вскочил, заходил взад и вперёд по кабинету, иной раз подходил к рабочему столу, брал в руки какие-то бумаги, тут же клал их обратно на стол. Было видно — ему не до этих бумаг, злость переполняла его душу, внутри себя ругался про всё и вся на чём стоит свет.
Только что он вернулся с Успенского прииска, взбунтовавшийся народ никак не воспринимал уговоры. Ни угрозы, ни обещания не действовали, отчего душа кипела, был в гневе.
Теппан вызвал к себе служащего по трудоустройству, а когда тот явился, гаркнул: 
— Где эти активные губошлёпы! Найдите мне их!
— Сию минуту, — пролепетал чиновник и быстро исчез за дверью.
В кабинет Теппана вошли Баташев, Черепахин, Лебедев и Подзаходников, остальные же члены центрального стачечного комитета остались в коридоре.
— Позволите присесть, господин Теппан? — спросил Баташев.
— Невелики персоны, и постоять можете! — зло бросил хозяин кабинета. Его бесило непринуждённое поведение рабочих, и он не скрывал этого.
 Баташев не обращая внимания на настроение Теппана, всё же присел на стул, так же поступили и его товарищи.
— Совсем совесть потеряли, смотрю расхозяйничались! Вы что думаете, если заварили кашу смутьянскую, так вам всё и позволительно, с рук сойдёт?! На всё есть управа, на всё! Слышите!
Баташев выслушав упрёки, спокойно произнёс:
— Господин Теппан, мы пришли к вам не угрозы выслушивать, а предъявить выработанные рабочими и утверждённые сегодня делегатами требования от всех приисков.
— Какие такие требования!? Вот мясо залежалое попало, так всполошили всех! Словно взбеленились!
— Требования касаются не только выдачи непотребного мяса, но и дополнительных претензий, вытекающие из нарушений трудовых контрактов.
— Какие такие ещё нарушения!? Вы что себе позволяете?! Да я вас сейчас прикажу арестовать! Уволю к чёртовой матери! Без копейки под дверьми бараков валяться будете!
— Ваш тон считаем непозволительным. Мы пришли от имени рабочих приисков, люди нам доверили и поручили предъявить наболевшие требования. То, что вы грозите нам, это незаконно, и вы это знаете, — невозмутимо и спокойно высказался Черепахин.
— Я сам знаю, что дозволено, что нет! Давайте свои требования! Чего там накалякали?!
Баташев передал два листа бумаги и все начали наблюдать, как глаза Теппана забегали по тексту. По мере чтения документа лицо Теппана всё более багровело, недовольство нарастало в каждой складке лица, пальцы нервно теребили бумажные листы.
— Что-то уж много чего хотите! Это невозможно! Малую часть, наверное, приму, а в целом же для товарищества ваши бумажки никчёмны! Вот если вы и есть самые главные выборные, так послушайте меня, — тут Теппан сбавил свой гнев и заговорил более мягким тоном: — Послушайте меня, как заместителя главного управляющего. Ничего из вашей затеи не выйдет, беспорядки, которые устроили на приисках рабочие, незаконные и по ним руководство промыслами сделает соответствующие выводы, по некоторым смутьянам плачет тюрьма. Я же предлагаю пока не поздно, заметьте, пока не поздно, примите меры, чтобы забастовки на приисках были немедленно прекращены и чтобы все как один вышли на работы. В случае выполнения моего требования никто из рабочих наказан не будет, это я вам обещаю.
— Мы не вправе решать за всех рабочих о прекращении забастовки. Требования выдвинуты приисками, и мы их обязаны вам предъявить. Ещё раз обращаем ваше внимание: они выработаны на основе грубых и повсеместных нарушений прав рабочих. Эти требования уже отправлены нами по телеграфу правлению промыслов в Петербург.
— Что?! Да как вы посмели! — снова вскипел Теппан. — Да вы соображаете, что творите?!
— Мы действуем по воле и согласно решениям выборных от приисков. Требования справедливые и должны быть услышаны властями, надеемся, они все будут исполнены, в противном случае забастовка будет проходить до зелёной травы, когда наступит навигация по Витиму и Лене, с тем, чтобы при увольнении и, разумеется, с полным расчётом люди могли беспрепятственно выехать с промыслов. Сложившиеся отношения ко всем рабочим все считают издевательскими.
— Это уж слишком! Вы вышли за все рамки! Раз такой оборот, я дам распоряжение, чтобы продукты рабочим со складов не выдавались тем, у кого по журналам нет денег. Пусть сосут свои грязные лапы!
— Кроме этого, что касается ваших угроз, делегаты утвердили гарантии для выборных, которые также передаём вам, а мы засвидетельствуем актом, что вы от нас их получили, — с этими словами Баташев спокойно передал лист с перечнем гарантий, заверенных протоколом собрания делегатов.
— Я смотрю, вы совсем охамели! Перешли все дозволенные границы! Вон из кабинета! Я не хочу более с вами говорить! — Теппан встал из-за стола и взмахнул рукой в сторону выхода, указывая присутствующим немедленно освободить помещение.
— Мы думаем, правлению надлежит прислушаться к трудовому народу, чтобы на приисках всё было по справедливости и уважительно к рабочему классу.
— Хватит тут заниматься агитацией! Захотели справедливости?! Получите свою справедливость! — последнее, что в след услышали члены центрального стачкома, прежде чем покинули кабинет.

Правление промыслами не заставило себя долго ждать, и через день Теппан из Петербурга получил телеграмму, с текстом которой сразу решил ознакомить головных выборных.
Но не только центральные стачкомовцы прибыли на переговоры с Теппаном. Пришли выборные и старосты из многих бараков прииска Надеждинского и других близ расположенных приисков, явились и неизбранные рабочие, среди которых присутствовали несколько женщин.
— Так вот, господа смутьяны! — язвительно начал Теппан. — Пришла из Петербурга депеша от золотопромышленного правления, которую и позвольте довести до ваших ушей!
Рабочие, проглотив колкости Теппана и не проронив ни слова, настороженно ждали, что же зачитает Теппан из телеграммы.
— И так скажу кратко: правление предлагает пойти вам на уступки в улучшении освещений казарм и медицинского обслуживания, выдачи приемлемых продуктов питания и всё! Правление предлагает всем рабочим незамедлительно и повсеместно возобновить на приисках работы. Если в течение двух дней бастующими не будет выполнено это требование, то мне указано рассчитать всех!
— Да это же издевательство! У нас трудовые контракты, а не бумажки какие-то, чтоб зад обтирать! Вы свои же нормы нарушаете! Это как понимать?! — зашумели рабочие.
— А вот так и понимайте! Вот и понимайте, работать лучше или быть уволенными! А уж вычетами непременно обложим, тут и забастовочные дела ваши зачтутся!
— Да от такой работы не то, что люди, кони дохнут! И как же это акционерам на ум пришло?! Вы что хотите, чтоб мы все чрез горб да животы свои дальше к земле гнулись? Хватит! Не выйдет! Не имеете права! — разносились негодования рабочих со всех сторон.
— Ещё раз призываю всех к благоразумию и покорности, немедленно выйти на работы! Заниматься делом нужно, а не сотрясать воздух понапрасну! Я сказал всё! 
С этими словами Теппан демонстративно покинул толпу.
Не знали рабочие на этот момент, что Теппан умышленно не довёл до них указание правления товарищества о прекращении водоотлива части шахт. Это касалось только его, зная, подобная акция позволит затопить одну или несколько нерентабельных выработок, и более убедительно можно будет телеграфировать губернатору о том, что бросившие работу горняки умышленно произвели затопление шахт. Такая акция губернскими властями была бы воспринята гораздо острее, и тогда можно было надеяться на оперативное выделение войск для подавления забастовки. Власти промыслов и так сгущали краски, указывая в своих телеграммах, якобы забастовщики учиняют намеренные бунты и бесчинства, одержимы идеей захватить телеграф и электростанции. Но об этом народ пока ничего и не знал. Выяснились таковые намерения буквально через день-два, что вызвало у членов центрального стачкома недоумение, а через них вылилось в ещё большие возмущения бастовавших рабочих.
Узнали Баташев и его товарищи о полном тексте телеграммы случайно. Просочилась информация опять-таки из Надеждинского приискового управления.
Вернувшись в промысловое управление, Теппан пригласил к себе горного смотрителя Галкина и горного инженера Олёкминского округа Александрова, замещавшего Тульчинского на время его отсутствия.
— Господа, я только что встречался с активом забастовщиков. Вы знаете, их наглости нет предела. Эти бунтари своими требованиями перешагнули все границы, удумали даже телеграфировать в Петербург. Кстати, вот телеграмма от правления, что получена мною вчера, я ознакомил с ней рабочих. Вот она, читайте.
Теппан протянул Александрову и Галкину телеграмму.
— И что же ответили выборные на эту телеграмму? — осведомился Александров, ознакомившись с содержанием.
— А ничего, господа. Они воспринимают свои требования единственно правильными и справедливыми, и ничего не хотят слушать более.
— И о затоплении шахт обмолвились? — удивился Александров.
— А вот об этом я им не докладывал, ни к чему, — ответил Теппан.
— Но ведь часть требований нашли своё послабление. Что же им ещё нужно? — заметил Галкин.
— Нашли, но этого им недостаточно. Требуют полного удовлетворения своих иллюзий.
— Мне только что стало известно, Тульчинский выехал их Петербурга и должен днями вернуться сюда. Витимский округ — это его сфера деятельности, с одной стороны, с другой — рабочие весьма доброжелательно к нему относятся, уважают, а посему Тульчинскому, думаю, удастся уговорить их возобновить работы.
— Что есть, то есть. К Тульчинскому благожелательно рабочие относятся. Наверное, это как раз тот случай, когда горняки со своей к нему доверчивостью проникнутся благоразумием и прекратят упорствовать, — согласился Теппан.
— Уведомили меня и в том, что к нам должен прибыть одновременно с Тульчинским и прокурор Иркутской судебной палаты господин Преображенский, — добавил Александров. — Это уже по указанию самого губернатора, видимо обращения о помощи правления промыслами из Петербурга возымели просьбам. Более того, губернатором принято решение послать солдат для подавления забастовки. Губернатор весьма обеспокоен действиями забастовщиков, а потому пошёл на уступки правления товарищества и на ваши прошения, господин Теппан. Вы же тоже, насколько мне известно, направляли губернатору депеши?
— Я понимаю, мы сгустили губернатору краски, пока беспредела рабочие не творят, заметьте, пока. Но ведь забастовка-то продолжается, к тому же и размах её как бы не дошёл до приисков дальних дистанций. Мы несём убытки. И кто знает, что у них там, на уме далее, а посему войска вполне и даже очень будут кстати.
— Да, действия смутьянов могут быть непредсказуемы, но полагаю, горняки не настолько глупы и не доведут конфронтацию до крайности, вопрос стоит об удовлетворении их требований, и они в чём-то, чтоб вы и не говорили, правы.
— Правы, не правы, это уж не их ума дело. Главное сейчас на всякий случай при нас будет сила. Своим сообщением, господин Александров, вы меня просто порадовали, вот это уже меры к наведению должного режима, — с заметно приподнятым настроением от услышанной новости высказался Теппан. — Я, господа, уже не могу сдерживаться от бесед с этой сворой недовольней. Не могу!
— Тем не менее, чтобы вы уважаемые управленцы не предпринимали, а часть требований рабочих, безусловно, справедливы, и этому нужно отдать должное. Как нам хорошо известно, многое из того, чего забастовщики хотят добиться, предусмотрено контрактами, — заметил снова Александров.
 — Вот это не надо, господин Александров, не надо говорить об этом. Да, признаю, где-то мы перегнули, но годами на промыслах сложились устой и распорядок, и они никогда и никем не подвергались изменению, разве что незначительными мелочами.
— Но доложу вам: видать грань терпения рабочих лопнула, вот вам и результат. Это всего лишь моё личное мнение, вы же знаете, у окружных горных инженеров другие служебные задачи, так что в этом я вам не особый помощник. А глубоко влезать во взаимоотношения между руководством промыслами и рабочими, на то есть, господа, прокуроры и судьи.
— Какую такую грань терпения, господин Александров, голубчик вы мой? Рабочие по своей воле приехали и трудоустроились, их обеспечили работой, спецодеждой, питанием, крышу им дали. Заметьте: сами, не по нашей воле приехали! Сами! Они не довольны казармами, так извините, чтобы строить хоромы, нужны огромные средства. Не может правление себе позволить вкладывать деньги в добротное жильё. Непозволительно это. А то, что мясо непригодное попало, так во всём есть свои издержки, а потом, куда же изволите с запашком мясо девать? Уничтожить его, значит в убыток делу, которому мы с вами служим.
— Но согласитесь, каждая казарма это что конура собачья, только что размерами отличается, — заметил Александров.
— Извините, хоть это имеем в такой глуши, — развёл руки Теппан. По крайней мере, люди не на улице. Так что с вашими аргументами я не согласен.
Александров пожал плечами, ничего не сказав в ответ. Вероятно оставшись при своих взглядах, не стал далее вступать в полемику, зная — спорить бессмысленно, а во-вторых, как-никак он и сам считал себя сторонником руководства промыслами.

Члены центрального стачечного комитета, покинув кабинет Теппана, вышли из управления, переглянулись.
Иной реакции от Теппана никто и не ожидал, а потому Баташев и его товарищи не очень-то уделили внимания обсуждать настроение представителя администрации, а принялись размышлять над дальнейшими шагами в продолжение стихийно возникшей и нарастающей всеобъемлющей забастовки.
У конторы чуть не столкнулись с одним из служащих, оглянувшись, он кивнул головой Баташеву, дав понять о надобности встретиться.
Баташев немедля уединился с этим человеком, который вкратце и рассказал о содержании поступивших в адрес Теппана телеграммах. Служащий, проявляя осторожность, недолго стоял с Баташевым, зачастую осматривался, как бы кто не приметил их встречу. После короткого разговора он, не прощаясь за руку, а, только кивнув головой, отошёл и направился в контору.
— Видали, мало того администрации требования не нравятся, так ещё и приняли решение остановить шахтные водоотливы, — возмутился Баташев. — Телеграфируют вверх, мол, рабочие грозятся затопить шахты.
— Как же так? Откуда известно? — удивились  товарищи.
— Да вот, сорока на хвосте принесла.
— Ну и дела, дальше некуда. Надо понимать, хотят перед губернскими властями подвести нас под беспредельщиков, якобы рабочие бесчинствуют и кругом виноваты, к тому же горняков без работы оставить. Каковы же изуверы, а! Слов нет! — возмутился Лебедев.
— Необходимо срочно оповестить стачкомы на местах, чтобы немедленно организовали охрану шахт, нельзя допустить отключения водоотливов!
— Товарищи, давайте ускорим разработку задуманной инструкции по действиям старост бараков и рабочих, успеть её размножить и передать на все прииски.
Центральный стачком теперь острее осознал, такой  документ нужен, ибо всеобщая сдержанность и спокойствие на приисках при задуманных властями кознях может дестабилизироваться. Учли стачкомовцы и продовольственные склады, которые тоже могли попасть под провокации властей и послужить несанкционированным действиям части отчаявшихся рабочих.
— Предлагаю собрать представителей стачкомов и старост. Такое расширенное собрание поможет быстрее отреагировать на только что ставшую известную нам затею Теппана, а заодно и раздадим инструкции для старост, — предложил Подзаходников.
Баташев кивнул головой, проявив солидарность с высказанным мнением, ответил:
— Согласен. На этом же собрании не мешало бы избрать представителей и направить их на прииски Дальней Тайги. Народ полагаю, там ещё и не знает о массовой забастовке. Надо расширять границы, охватить все промыслы, вот тогда и схватятся власти за свои головы, а то совсем страх потеряли.   

Через два дня вновь в Народный дом на Надеждинском прибыли представители приисков. В этот раз народу было куда больше. Кроме выборных с приисков и старост пришли и другие рабочие послушать из первых уст о каких-либо новостях.
На этот раз в Народный дом пришёл и Теппан. Он сел в президиуме и стал ждать, когда старшие из выборных откроют собрание. Хотел использовать сходку в личных интересах — высказать очередные угрозы на продолжающееся упорство горняков.
— Товарищи! Собрались мы с вами по весьма важным делам! — начал Баташев. — Присутствующая здесь администрация промыслами в лице господина Теппана не оставляет нам выбора. Предъявленные наши требования их не устраивают, приняты лишь незначительные пункты. Более того, планируют без огласки отключить водоотливы на некоторых шахтах. Прекращение водоотливов, сами знаете, товарищи, чем грозит! Хотят выставить нас бандитами, будто это дело рук горняков. Этого мы не можем допустить и не позволим!
Теппан повернул голову в сторону оратора и от удивления поднял брови, чуть изменился в лице и бросил реплику:
— Чего ты несёшь?!
— Что знаю, то и говорю!
— Вот тебе на, водоотливы остановить! Да это же самодурство! Разум-то есть у администрации?! За кого ж нас желаете выдать?! Мы не варвары, какие и не дураки, чтоб под собой сук рубить! — послышались недовольные возгласы.
Теппан нервно напрягся, но промолчал.
— Тихо, товарищи! Это ещё не всё! Есть угроза не выдачи продуктов тем рабочим, у которых не значатся деньги в конторских книгах. А это значит, что таких бастующих и их семьи хотят заставить жить впроголодь. Больше того, уже есть факты принятия решений о выселении части рабочих из бараков! Власти даже не задумываются, что здесь другого жилья нет и нет возможности в это время года выехать! К тому же открытым остаётся вопрос с полным расчётом!
—  Вот гады! Совести совсем нет! — снова послышались выкрики из зала.
— Тихо, товарищи! Конечно, даже если такое случится, мы людей не оставим в беде, кто чем поможем и выйдем из положения. Стеной станем и по поводу незаконного выселения рабочих из бараков! Но раз такое дело, мы должны на контроль взять все шахтные водоотливы, оградить от них служащий приисковый персонал. Будем сами вести техническое обслуживание и не допустим затопления выработок. Продовольственные склады тоже возьмём под особый контроль, чтоб не допустить мародёрства! 
— Правильно! Верно, говоришь! В таком деле этим злыдням доверять нельзя! Всё на нас окаянные спишут!
Теппан не выдержал. Резко встал со стула и выкрикнул в зал:
— Что вы тут разглагольствуете? Это противозаконные действия! Я не раз говорил и скажу ещё: прекратите безобразия! Прекратите неуместную забастовку! Я уполномочен заявить: ваша обязанность находиться на рабочих местах, а не чесать языками на подобных сборищах! Это нарушение подписанных трудовых контрактов!
— Вот кто нарушает контракты, так это вы! — перебил кто-то из зала.
— Я ещё повторяю: вы нарушаете трудовые соглашения! И призываю, даже не призываю, а требую немедленно всем и повсеместно приступить к работам! Если завтра не заработают шахты, будем рабочих выдворять из казарм! Нам бездельники не нужны! У меня всё!
Теппан демонстративно покинул трибуну, обошёл стол президиума и направился к выходу.
— Ты посмотри строгий какой! Испугались! Да прямо как генерал! — бросили насмешки несколько голосов в след Теппану.
Со злобой хлопнув дверью, Теппан вышел из Народного дома. Он в очередной раз оказался в таком оскорблённом и униженном для него положении, когда рабочие вот так открыто, в лицо и, не боясь его, самого помощника главноуправляющего, высказывали не только смелые возражения, но и огласили издевательские колкости. Это Теппана возмущало и коробило.
— Товарищи! Мы разработали, как и обещали инструкции для старост и рабочих. Нужно их получить и действовать в соответствии изложенным пунктам. На забастовках просим соблюдать дисциплину и во всём согласованность. Сами видите, каково отношение администрации к нам и от них можно ждать любых провокаций, — продолжал Баташев. — Есть предложение направить телеграммы в Государственную Думу и в центральные газеты. С тем, чтобы общественность знала о происходящем у нас, что власти вместо расследования обстоятельств нарушения трудовых контрактов и непринятием мер, пытаются свою вину переложить на рабочих, при этом совершенно не хотят изучить и принять наши справедливые и законные жалобы. Учитывая, раз к забастовке не сегодня-завтра подключатся и прииски Средней и Дальней тайги, то в резолюции нашего собрания подпишемся от имени всех приисков, а это восемь тысяч человек!
— Вот это цифра, вот это размах! Послать! Обязательно послать! Правильно, Баташев! Поддерживаем! Раз пошла такая свалка, сообща извещать надобно!
Расходился народ в весьма возбуждённом настроении. Все как один негодовали от высказываний Теппана, в каждом человеке кипело недовольство, что они не услышаны, и отвергнута их выстраданная боль. Одним словом забастовка набирала обороты, и остановить её уже было делом безнадёжным. Все желали неуклонного принятия требований. И только их выполнение могло погасить повсеместную волну возмущений и негодований, переполнявшие души рабочих.
До середины марта почти ничего не изменилось. Прииски стояли. На шахтах водоотливы работали под неусыпным присмотром горняков, всюду поддерживался порядок, все рабочие ждали, когда же, наконец, прозреют власти и разрешится конфликт.
Кто знает, сколько бы это ещё длилось, но в середине марта вернулся из далёкого Петербурга окружной инженер Тульчинский, а вместе с ним прибыл из Иркутска и прокурор Преображенский.
Прибыл в Бодайбо и помощник начальника Иркутского жандармского управления ротмистр Трещенков. А вместе с ним и воинская команда в количестве шестидесяти пяти человек.
На Надеждинском они появились через шесть дней. А забегая наперёд, сразу закрутилась и карусель переговоров с забастовщиками, активизировались переговоры властей с Иркутской губернией и правлением «Лензото».
 Сейчас же Теппан с особой тщательностью готовился к встрече гостей. Если для воинской команды приготовили отдельную казарму, то для Преображенского и Трещенкова подготовили дом с комнатами и гостиной, с внутренним их убранством из ковров и всякой имеющейся на прииске роскошью, дом блистал чистотой и уютом.
Каждый раз Теппан готовил сей гостиный дом, когда ожидал к началу навигации прибытия Белозёрова. Всё здесь в надлежащем виде содержалось и до отъезда Белозёрова в постоянном убранстве, с изысканной мебелью и безупречным питанием до тех пор, пока Белозёров не покидал Ленские промыслы  с приходом сибирских морозов. Не менее важным делом посчитал Теппан к приезду комиссии распорядиться приготовить отменную баню. Повышенное внимание к гостям — это уже половина дела и чрезмерное внимание к таким чрезвычайным персонам делу не повредит, так считал Теппан и посему бане придавал особое значение.
Баня при гостином доме выглядела куда привлекательней и солидней, нежели имевшаяся для служащих прииска, а уж про общую баню для рабочих и говорить не следует.
В помещении бани всё предусмотрено со знанием дела, и интерьер выполнен со вкусом. Уютный предбанник со столом и лавками, раздевалкой, мойкой и парилкой. Стены и потолки парилки обшиты строганой осиной, остальные помещения из сосны. В мойке стояла большая лохань, наполненная холодной водой. С большим удовольствием ею пользовались посетители, распарившиеся в парилке под воздействием силы пара и душистого веника. Много раз окунался с головой Белозёров в эту лохань, посещая баню. Баня была постоянным и обязательным атрибутом его времяпровождений. Бывало, здесь гостями исполнялись и безнравственные прихоти. 
Уж сильно надеялся Теппан, что прибывшие никак не откажутся с дальней дороги окунуться в помывку, снять с себя усталость, да и дела решать баня будет подспорьем, есть, что с гостями обсуждать. А обсуждать было что, и Теппан рассчитывал: баня для решения проблем с забастовкой, это тот случай и как раз то место, где гости расслабятся и с нисхождением отнесутся к администрации промыслов, более сблизятся в непринуждённой обстановке и утвердятся против рабочих, парализовавших работу приисков.
Так и произошло. Никто из гостей не отказался от предложения. Даже Тульчинский не поехал с дороги в свою резиденцию на Успенский прииск, остался воспользоваться банькой. Все единодушно выразили желание попариться, смыть усталость, приобрести бодрость и силы перед предстоящей большой и как все понимали весьма нервозной заботой.
— О, смотрю дельная постройка! Ух, люблю русские бани! Люблю париться особливо, когда тело просит! — в предвкушении окунуться в банную атмосферу воскликнул Трещенков.
Он стал спешно скидывать в предбаннике с себя одежду, хотелось первому войти в парилку и испытать жар.
— Кто ж бани не любит. Бани не только гигиеной славятся, главное здоровьице укрепляют, — подтвердил Тульчинский.
— Как в народе говорят: в здоровом теле — здоровый дух, а стало быть, дух-то этот, несомненно, приводит к гармонии ум и тело, — согласился Преображенский.
В мойке тепло, в парилке же камни были нагреты так, что жар шёл от них словно от раскалённых углей в кузне.
— Вот это я понимаю-с, вот это жар! — воскликнул Трещенков, войдя с веником в парилку. — Сейчас мы накинем полковшика, прогреем свои поверхности, — Трещенков плеснул воду на каменку из ковша, и сухой пар с шипением выкатился горячим клубом, охватив всю парилку. — Ух ты! У-ух! Чудеса-а!
В парилку вошёл Теппан, взглянув на рыжеватого упитанного с виду ротмистра, обратился к нему:
— Ну как, Николай Викторович, освоились?
— Прекрасно! Просто замечательно! Я бы даже с молодухой, какой мог здесь попариться. Кстати, бабы-то здесь есть у вас покладистые?
— Какие вам бабы, господин ротмистр, вы для начала забастовщиков, голубчик, угомоните.
— Угомоним, непременно-с угомоним ваших работяг. Они наверняка что бабы, один раз хорошо осадить и сразу в коленьях согнутся.
— Не скажите, народ здесь упёртый, не так всё просто как вам кажется.
— Я вам так скажу, господин замглавноуправляющего, ваши рабочие мне-с до фени, не таких бунтовщиков обламывал. Пристрелим нескольких вот и угомонятся. Не надо с ними вольничать.
— Если бы так.
— А так и будет, господин Теппан. Вы бы лучше мне по спине веничком прошлись, уж очень что-то там просится.
— Да ради Бога, с удовольствием, чего же не уважить.
Теппан двумя вениками начал хлестать гостя по его широкой спине.
— У-ух! Хорошо! Хорошо! У-у-у! Аж до костей достаёт! — кряхтел от удовольствия Трещенков под ударами веника, а через несколько минут воскликнул: — Ну, всё, пожалуй! Хватит, любезный, хватит! Благодарствую. Ой, хорошо!
— Давайте-ка, Николай Викторович, в лохань, уж оттуда точно молодцем выскочите! — предложил Теппан Трещенкову, когда тот, раскрасневшись и пыхтя, стал слазить с полога. 
Теппану понравился настрой Трещенкова. «Этому вроде как всё нипочём, такой может не только оружием пригрозить, но и ничего не стоит ему и пальнуть по рабочим. Если он и есть таков, то это, что надо. Только бы не на языке, а на деле показал себя. Надо б как-то продумать и подогреть его преподношениями. Такой человек явно не откажется от денег. С таким как у него характером да с нашим вознаграждением и горы свернёт, пожалуй...»
В парилке побывали и не раз Тульчинский с Преображенским. Теппан сам мало парился, а больше принимал  участие в помощи парившимся гостям. Веником обхаживал их спины, расхваливая полезность бани, вместе с ними кряхтел вроде как настраивал к наслаждению и удовольствию. Теппан меж делом старался проведать у гостей их настрой к забастовке рабочих, особенно хотел понять взгляды господина Преображенского. Какие имеет прокурор свои видения, недвусмысленно намекал, что ситуация вышла из-под контроля из-за упорства отдельных рабочих и особенно заправил из числа политических ссыльных.
Накрытому столу, пожалуй, позавидовал бы не только губернатор, но и царский двор. Буженина, со вкусом приготовленные жаренья из говядины, мясные и рыбные копчёности, вяленая рыба и варёные колбаски, малосольные куски тайменя и стерляди, салаты из овощей, зажаренный картофель и даже чёрная икра. Водка, налитая в хрустальный графин выглядела, словно родниковая вода.
— О! Да от такого стола я никогда не откажусь! Это ж отменнейшая закуска! — восхитился Трещенков.
— Нельзя с вами не согласиться, есть в этом что-то завораживающее, — согласился Преображенский. — Ради такой закуски, к тому же после бани, пожалуй, можно и чуть-чуть водочки принять.
— И примем, непременно-с примем, — потёр руки Трещенков, закутался в простыню и присел к столу.
— Что ж, господа, наверное, и я не буду возражать, но самую малость, — согласился Тульчинский, взял в руки стоявший против него стакан с брусничным морсом, отпил с удовольствием треть стакана и поставил на место.   
Теппан разлил по рюмкам водку и произнёс:
— Господа! Я доволен, что вам понравилась наша банька, всегда рады принимать гостей. Со здоровьицем всех и с лёгким паром!
— С легким паром! Будем здоровы! — дружно отозвались гости и опрокинули содержимое рюмок.
— У-ух! Хороша! Прошлась, словно ангелок босячком по телу! — воскликнул Трещенков и принялся с большим аппетитом пробовать изысканные блюда.
Закусывали, нахваливали стол и делились впечатлениями о бане. Теппан потянулся к графину, чтобы вновь наполнить рюмки.
— Нет, нет, достаточно, — начал было возражать Преображенский. — Пожалуй, достаточно, я бы лучше чего ещё отведал и чайку испил.
— Да что вы, милейший, не испить водочки-с, это просто грех перед такой закуской, а рыбка-то, рыбка-то, господа, какова ж отменная! — не хотевший ни от кого принимать возражений, воскликнул Трещенков.
— Ну, разве если грех говорите, то наливайте. А я смотрю, Николай Викторович, вы водочку уважаете.
— Завсегда-с и только при исключительных случаях, и с хорошими людьми, — ответил ротмистр.
За столом разговор постепенно перешёл на промысловые дела. Стали обсуждать сложившуюся ситуацию на приисках, поведении рабочих и их требованиях.
— А как себя ведут рабочие? Так и чинят бесчинства или пока проходит без эксцессов? — спросил Преображенский Теппана.
— Должен вам доложить, господин прокурор, пока кроме как повсеместного прекращения работ на шахтах они не вытворяют, — начал пояснять Теппан. — Но от них в любую минуту можно ожидать чего угодно. К сожалению, рабочие подогреваются неблагонадёжными элементами, политическими ссыльными.
— Перестрелять надо часть неблагонадёжных, вот ваши рабочие и станут на свои положенные места! — живо откликнулся Трещенков, продолжая уминать понравившуюся ему рыбу.
— Ну что вы, прямо такие методы не уместны, скажу вам, — возразил Тульчинский, вытирая губы салфеткой.
— Вы всегда, Константин Николаевич, благосклонно относитесь к рабочим, за что они вас и уважают, а они вот что в ваше отсутствие вывернули. Прав господин ротмистр, только силой можно подавить эту свору, — поддержал Теппан Трещенкова.
— Нет, нет, господа, применение силы — это крайние меры, забастовку, считаю, нужно и можно погасить мирными переговорами, —  снова возразил Тульчинский.
— Согласен с господином окружным инженером, можно попробовать и мирным путём, и это более законный подход к делу, — отметил Преображенский. — Однако смею заметить, господа, мне даны, и кое-какие указания по ужесточению мер к забастовщикам в случае их неповиновении в возобновлении работ. Я осведомлён, что забастовка, охватившая почти все прииски, промыслам несёт весьма большие убытки. Не только промыслы, но и казна государственная теряют солидные деньги, господа. А это уж никак недопустимо.
— Смею уведомить вас, господа, у меня на этот счёт свои особые полномочия, — ротмистр откинулся на спинку стула. — Напомню-с, а об этом пока не знает лишь господин Теппан. Я командирован на прииски для подавления забастовки. Почему и назначен временно начальником полиции с подчинением Витимского и Олёкминского горных инстанций. Скажу больше: городская воинская команда в случае надобности будет мною задействована, а это делать придётся.
Теппану к душе пришлись слова прокурора и ротмистра. Он был рад услышать слова Преображенского и Трещенкова настроенных против затянувшегося упорства рабочих, нежели Тульчинский. И в этот момент Теппан посчитал своевременным высказать свою точку зрения и укрепить крайнюю озабоченность массовым волнением рабочих и неоправданным простоем шахт, влекущих срыв финансового плана.
— Обязан доложить вам: из Петербурга идут телеграммы, правление возмущено остановкой шахт, этот сброд выдвигает свои требования, которые в большинстве своём неуместны и непосильны промыслам, убытки нарастают с каждым днём! — напирал Теппан.
— Я о чём и говорю, это недопустимо, когда какие-то сосланные по известным причинам элементы подняли здесь бунт, из-за которого терпит убытки государева казна. Это незаконно и недопустимо, господа. И мы с вами должны поступить жёстко, дабы исключить продолжение забастовки, и я был бы крайне рад, если бы мы вот так как сегодня собрались с вами в ближайшие дни и отметили возобновление работ на шахтах, — высказался Преображенский.
— Отчасти с вами согласен, но позвольте не доводить пока до репрессивных мер. Горняков мы можем ещё более озлобить, тогда ситуация выйдет из-под контроля. Я попробую использовать свой авторитет среди рабочих и провести мирные с ними переговоры. Убеждён, господа, это возможно и без применения силы.
— И как же вам это видится, господин Тульчинский? — спросил Преображенский.
— Во-первых, мне самому необходимо незамедлительно встретиться с активом рабочих. Хочу лично понять атмосферу и уровень людских настроений, выяснить истинные их претензии, и какие из них подлежат удовлетворению в первую очередь, и я думаю, в этом вы мне должны помочь. Уступки необходимы, они позволят ослабить возбуждённый настрой людей. Во-вторых, есть и другие методы, которые позволят мне, а вернее нам с вами, господа, переломить взгляды рабочих и ход забастовки.
— И что же это за методы, позвольте-с узнать, уважаемый Константин Николаевич? — осведомился ротмистр.
— Они не новы, но всегда были эффективными. Нужно использовать в рядах выборных, и особо в их активе, своих сторонников. Посредством таковых и из простых горняков сомневающихся в пользе забастовки внести кривотолки, а тут в рабочей среде пойдут сомнения и разногласия, а это уже вызовет недоверие к заправилам бунта. И вот тогда, господа, гораздо легче будет предрешить исход волнений.
— Ну что ж, предложение деловое, я бы сказал убедительное. Попробуйте, Константин Николаевич, попробуйте, — заметил Преображенский.
— В таком разе, уважаемый Константин Николаевич, сообщаю: я со своей стороны отчасти позаботился об этом. Есть уже среди этих смутьянов инакомыслящие, так что задачу в некотором роде я вам чуток облегчил, — с самодовольным акцентом в голосе доложил Теппан.
— В таком случае было бы полезным узнать, кто из этих людей конкретно, чтоб ориентироваться и свести их с вновь найденными нашими сторонниками, — ответил Тульчинский.
— Только есть у меня большие сомнения. Вряд ли из задуманного что-либо получится, господа. Мне не нравится всеобщее и нарастающее недовольство рабочих, уж весьма крепко переплелись они между приисками, это меня настораживает и крайне беспокоит, так что только силовые меры спасут положение на промыслах, — высказался Теппан.
— Давайте не будем торопить события, господин Теппан, горячка в таком деле нам не помощник, — возразил Тульчинский. — Крайние меры допустимы, но, не используя мирных переговоров и возможных некоторых уступок рабочим, они преждевременны и пока неуместны. Я предлагаю завтра же не откладывая утром собраться в моей резиденции на Успенском и предметно в деловой обстановке обсудить нашу тактику. Полагаю, необходимо пригласить для совещания моего коллегу окружного инженера Олёкминского горного Округа господина Александрова, горного исправника Галкина и начальника второй дистанции Савинова.
— Ну и непременно понадобится нам мировой судья Хитун, всё ж, а к судебным инстанциям нам непременно придётся прибегнуть. К тому же им уже были приняты кое-какие решения относительно бастующих. Я попросил его ещё вчера прибыть завтра на Надеждинский, — предложил Преображенский.
— Не мешало бы пригласить и начальника воинской команды штабс-капитана Лепина, весьма-с полезный в этом деле человек, — внёс своё предложение и Трещенков. — Тем более он в настоящее время находится на Феодисиевском, я сам непременно-с поставлю его в известность.
— Не возражаю, — согласился Тульчинский. — И так, господа, завтра утром, как и договорились, более расширенным составом и проведём совещание.
— И всё-таки я бы не затягивал и применил к рабочим силу, — заметил Теппан.
— Поддерживаю, непременно-с я за такую позицию, — оживился Трещенков.   
— Извольте, господа, давайте не спорить и возвращаться к тому, что обсудили. Завтра всё и решим, дела покажут, как будут развиваться события, от поведения рабочих и будем исходить к разрешению проблем, — высказался Преображенский, дав всем понять о прекращении обсуждения темы. — Не знаю как вы, но я, господа, желаю отойти к отдыху.
— Пожалуй, вы правы, мы уж весьма засиделись, — поддержал Тульчинский.
— Спасибо вам, господин Теппан, за ваше гостеприимство и за баньку. Премного-с благодарен, я чувствую себя, словно на небесах, — высказался Трещенков и, встав из-за стола, направился одеваться.
Преображенский и Тульчинский тоже выразили слова благодарности и последовали за ротмистром в предбанник.
Теппан остался довольным беседой гостей. Его воодушевляло, что прокурор и ротмистр, по сути, едины в своих взглядах. А то, что Тульчинский затеял мирные переговоры, это не смущало Теппана. «Ну, позволим мы рабочим малые послабления в их требованиях, однако и сейчас уже ясно — они их не устроят, раз крепко закусили удела. Уж больно сиюминутных удовлетворений своих прихотей захотелось этим гнидам. Главное, есть теперь опора на губернских представителей закона и войска, которые помогут положить конец забастовки. Показать рабочим их место, наказать зачинщиков, пошедших супротив моей воли и против властей промыслов…» — такие успокоительные и радужные теперь мысли плыли в голове Теппана, когда он возвращался домой, проводив приподнятую настроением компанию до гостиного дома.

На следующий день ранним утром Тульчинский отъехал от гостиного дома, хотелось пораньше прибыть в свою резиденцию. Надо было до начала совещания изучить кое-какие бумаги и посмотреть поступившую за время отсутствия почту. Кто-то из рабочих заметил прибытие господина Тульчинского. Эта новость быстро облетела весь прииск, а двое выборных сразу же кинулись оповестить об этом рабочих близлежащих приисков.
С пунктуальной точностью без опоздания в назначенное время прибыли в канцелярию окружного инженера все, кто предполагался к заседанию на Успенском.
— Какая же осведомлённость витает на прииске, господа. Не успели появиться, а о нас уже знают кому ни попадя. Создаётся впечатление вроде, как люди заранее знали о нашем прибытии, — с порога, снимая с себя шапку и пальто, высказался Преображенский.
— Эти негодники видят всё и вся, шныряют между приисками словно тараканы, а посему меня не удивляет такое явление, — пояснил Теппан.
— Надеюсь, господа, рабочие не узнают, о чём мы с вами будем беседовать? Стены резиденции не имеют от этой братии своих ушей? — иронично заметил Трещенков и рассмеялся.
Хозяин резиденции пригласил всех в свой кабинет. Пока гости приводили себя в порядок, усаживались и доставали свои бумаги, Тульчинский мельком обвёл глазами собравшихся.
Тульчинский понимал, накалившиеся отношения между рабочими и управленцами можно погасить только уступкой их требований. Пусть не всех, на это вряд ли кто пойдёт, да и он, окружной инженер, не мог себе позволить, чтобы целиком положиться на волеизлияние бастующих, хотя часть уступок из предъявленных ими заявлений крайне очевидна. Он осознавал, что отчасти единодушен с рабочими и знал: его коллега — окружной инженер Александров, почти так же благосклонно относился к ним, поскольку не раз делился в беседах о жалком существовании горняков, но этим только и ограничивались между ними разговоры. «Положи рабочим палец в рот, так по локоть откусят, — думалось в этот момент Тульчинскому. — Да и неправильно поймут меня господин прокурор и акционеры, а того хуже и горный департамент не так может оценить моё рвение. Неизвестно каково сейчас мнение и Александрова, здесь мне надо быть предельно предусмотрительным и рассудительным. Если уж установка сверху дана вплоть до применения силы к бастующим, то это весьма серьёзно. А значит не тот случай, чтоб перед рабочими преклоняться и в переговорах с ними нужно знать свою меру. Что ж будем действовать, как говорил вчера Преображенский, исходя из обстановки».
— Господа, я думаю, выражу всеобщее удовлетворение, что мы с вами собрались таким составом способным уладить создавшееся положение, — начал Тульчинский. — И я уверен, мы выработаем правильные меры, которые окажут действие на быстрый исход забастовки рабочих и возобновление работы шахт. Смею заметить, в моё отсутствие администрацией и господином Хитуном приняты вердикты выселения рабочих из казарм. Признаться, не очень-то понравилось мне данное постановление. Рабочие лишь озлобились от такого решения. Как вы знаете, забастовочный актив для огласки широкой общественности направил телеграммы и письма в центральные газеты и губернатору, направлена телеграмма и в Петербург.
— Это вынужденная мера, мы не могли больше терпеть затянувшейся забастовки, бунтари должны жить на улице, им не место в бараках, почему я и был вынужден обратиться с заявлением в местную судебную инстанцию, — пояснил Теппан.
— Да, уважаемые господа, эта мера вынужденная, даже предварительные расследования показали: рабочие грубо пренебрегли установленным правлением порядком, нарушили трудовые контракты, подписанные самими же рабочими с администрацией промыслов. Заметьте, подписаны ими документы не по принуждению, а по своей воле. Неработающие не имеют права проживать в казармах промыслов, — подтвердил мировой судья Хитун. — Я не мог поступить иначе, а посему и вынес соответствующее постановление.
Мало кто знал из присутствующих, что судья помимо положенного жалования получал и вознаграждения от «Лензото», поскольку сам или его жена значились даже акционерами товарищества. Большинство чиновников из контрольных органов повсеместно получали денежные средства от Ленского товарищества помимо положенных государственных выплат. Это вошло в норму, и каждый считал для себя долгом стоять на защите интересов хозяев-золотопромышленников. Неудивительно, нарушения со стороны администрации, порой просто не замечались, какие-либо разбирательства всегда выносились не в пользу рабочих.
— Я, господа, занимаюсь судебными делами уже не первый год и в полной мере ознакомлен с положением на приисках, условиями и взаимоотношениями сторон, — продолжал Хитун. — Факт, о котором говорит господин Тульчинский, меня тоже настораживает. Но здесь ничего нельзя поделать, это явилось следствием нарушений со стороны рабочих, забастовка для товарищества оборачивается значительными убытками.
— Тем не менее ваше решение преждевременное и как видите оно уже привело рабочих к возросшим волнениям, а сейчас это крайне опасно, когда обстановка накалена до предела, — стоял на своём мнении Тульчинский. — Тоже относится и к попытке запретить части рабочим выдачу им продуктов. Это также добавило эмоций в волну возмущений.
— То, что преждевременно, это так.  Следует отойти от этих мер, нам ни к чему обострение ситуации, — заметил Преображенский. — А что убытки терпит Общество, это верно и недопустимо. Поэтому если Константину Николаевичу путём переговоров не удастся в ближайшее время погасить волнения и прекращение забастовки, то незамедлительно нужно будет принимать силовые меры. Только войска способны, господа, потушить этот пожар.
— Вы знаете, я готов возникшую задачу исполнить хоть сегодня, сию минуту, чтобы прибывшие солдаты не содержались зазря, — для всех сказал Трещенков, затем обратился  к Лепину: — Господин штабс-капитан, какую численность солдат вы можете поставить на прииски?
— Если не в ущерб службы в городе, ну-у, — протянул Лепин, — порядком двадцать пять, от силы тридцать человек.
— Что ж меня это устраивает и вполне достаточно! — воскликнул ротмистр. — С прибывшими солдатами, это сотня. С такими силами будьте покойны-с, порядок можно восстановить в кратчайшие сроки. А если и пострелять каких смутьянов, так и того меньше. Дело за вами, господа, только скажу: не хочется мне здесь бездельничать, время терять.
— Смею обратить ваше внимание, господин Трещенков, не вздумайте такую фразу нечаянно бросить при рабочих, тогда всеобщего взрыва не оберёшься, нас в таком разе не только рабочие, но и общественность давить начнёт и до царя докатится, а это чревато разбирательствами, — заметил Александров.
— Уверяю-с вас, таких заявлений от меня рабочие вряд ли услышат, но думаю: стрельба всё же неизбежна, в этом я более чем уверен, господа.
«Да-а, ротмистр человек дела, непременно надо решить вопрос с вознаграждением, такой от прямого разговора даже не будет вилять хвостом, возьмёт деньги, ещё как возьмёт, тут даже и с Белозёровым советоваться нет надобности, в этом средств жалеть не надо…» — слушая Трещенкова, рассуждал Теппан.
— Уважаемый Константин Николаевич, я бы не хотел, чтобы забастовка продолжалась более недели. Каждый день прекратившейся добычи золота тяжким бременем ложится на убытки товарищества. Я допускаю приостановку некоторых менее рентабельных приисков, но такого прииска как Феодосиевского и ему подобных, это исключено и невозможно! На сегодня самые богатые прииски стоят, мы теряем весьма и весьма солидные прибыли. Поэтому мне небезразлично услышать от вас, сколько же времени вам понадобиться угомонить заговорщиков? — спросил Теппан.
— Я понимаю вашу озабоченность и могу лишь предположить, до двадцать восьмого марта постараемся проблему уладить. Мне лишь как я ранее высказывался нужно услышать на какие уступки рабочим готова пойти администрация. Вы прекрасно понимаете, без удовлетворения хотя бы части требований решение вопроса окончания забастовки невозможно.
— Господин Тульчинский прав. Мятежникам нужно кинуть, образно сказать некий кусок от целого, чтобы проглотили и притихли, остались довольными малой подачкой и приступили к работам, — поддержал Александров.
— Хорошо. Давайте поставим ставку на улучшение медицинского обслуживания, на улучшение выдачи продуктов, улучшение освещения в бараках, гарантированное вежливое отношение со стороны служащих, женщин и детей не привлекать на тяжёлые работы, кроме как при крайней необходимости. Выселение из бараков исключаем, выдачу продуктов тем, у кого в конторских книгах денег не значится, рассмотрим дополнительно. Ну, пожалуй, и всё!
— Да, не густо. Сдаётся мне, что этого рабочим будет недостаточно, потому как всё что вы, господин Теппан, обозначили, не сильно-то порадует бастующих.
— Уж извольте, уважаемый Константин Николаевич, пойти на установление восьмичасового рабочего дня, увеличение заработной платы, расширение и улучшение жилищных условий, выдача полных расчётов до окончания сезона, а к тому же и требования уволить некоторых служащих, на это администрация пойти не может. Это связано с дополнительными и немалыми расходами. Товарищество не впишется в свой плановый финансовый год, да и просто неуместны такие требования. Я понимаю, где-то перегнуты палки. Но позвольте, если сегодня рабочие в чём-то добьются и сядут на шею администрации, то, что же будет завтра? А завтра, господа, эти же рабочие, почуяв силу, выставят ещё более гнусные требования. 
— Что ж, будем довольствоваться тем, что имеем, — сдался Тульчинский.
Далее от затеи биться за послабления для рабочих Тульчинский отказался. Он осознал, что и так открыто, высказал своё мнение и понял: дальнейшая торговля по требованиям ни к чему не приведёт, а только выставит его в не желаемом свете. И он не исключал, что кто-либо из присутствующих непременно известит петербургские власти и, сгустив краски, представит его как ярого борца за права рабочих.
— Хорошо, господа, придётся руководствоваться тем, что имеем и на здравый смысл. Будем опираться на своих людей, и давить на психологию рабочих. Думаю, своим авторитетом кой имеется у меня среди горняков, удастся переломить их настроение и заставить остепениться.
Собравшиеся ещё что-то обсуждали, уточнили кое-какие детали дальнейших действий и стали расходиться.
Теппан при выходе из резиденции взял легонько за локоть Трещенкова, отвёл в сторону и, чтобы никто кроме Трещенкова не услышал его, произнёс:
— Николай Викторович, голубчик, мне бы хотелось проехать с вами в управление на Надеждинский, был бы очень признателен, если б не отказали. Уж будьте любезны, уважьте.
— Отчего не поехать, заодно и проверим-с, как там устроились солдаты, каков боевой настрой. Эту братию тоже в строгости содержать нужно.
— Хорошее питание, это наверняка часть гарантии преданности служивых?
— Да уж, отчасти это непременно-с. Могу ли я надеяться, господин Теппан, на возможность вашего содействия в обеспечении подразделения продовольствием? Всё ж для полиции некая экономия была бы.
— Несомненно. Скажу больше: ваша просьба не вызовет обременение для администрации, изыщем возможность и поможем.  У меня к вам куда более деловое предложение, но это мы обсудим в конторе за чашечкой чая.
— Я б не отказался и от более чего покрепче-с, — улыбнулся ротмистр и посмотрел в глаза Теппану.
— Как вам будет угодно, распорядимся, будет и покрепче, — ответил Теппан тоном, который говорил только о симпатии к собеседнику.

Все разъехались, и Тульчинский принялся за содержание объявления, с которым он хотел обратиться завтра к рабочим. Он положил перед собой лист бумаги и на минуту задумался: «С большой толпой говорить трудно, да и просто невозможно. Только с выборными проще можно общаться, легче договориться с кучкой, нежели с возбуждённой массой рабочих. К тому же люди Теппана и мои, на которых можно будет положиться, вполне будут способствовать благоприятному настрою. Вот, к примеру, Еремеева и Степанюка с Успенского прииска я и приобщу к этому сборищу, защитил их души от посягательств смотрителей, так пусть благодарность свою и проявят».   
После такого раздумья Тульчинский на бумаге вывел: «Окружной инженер Витимского горного округа, — но тут его осенило: наверняка уместно было бы указать свои полные фамилию, имя и отчество, как-никак его фамилия в постоянстве на слуху среди рабочих, и он вписал далее: — Константин Николаевич Тульчинский предлагает выборным от рабочих «Ленского золотопромышленного товарищества» прибыть к 4 часам дня 24 марта с.г. в его канцелярию, что на Успенском прииске».
Это объявление было вывешено, и его содержание быстро облетело рабочие посёлки. Горняки и сами прикинули: всем рабочим приисков расположенных даже близко к Успенскому идти к Тульчинскому не следует, из этого толковый разговор не получится, а выльется в митинг. Понимали: окружной инженер, это тот человек, который благодушно относится к горнякам и надо уважить его. Тем более он просил в объявлении, чтобы на встречу пришли именно выборные.

Выдвиженцы от народа немалым числом, чуть более пяти десятков человек от многих приисков прибыли на Успенский, пришли пожаловаться Тульчинскому на бесчинства, рассказать о своих бедах и выработанных требованиях от имени всех рабочих. Помочь им в устройстве лучших условий проживания и организации работ и обеспечении нормальным питанием, прекращении возмутительного отношения со стороны управляющих и служащих приисков, послушать совета от окружного инженера.
Тульчинский встретил людей приветливо и сразу повёл их в дом. Решение к такому гостеприимству пришло к нему ещё вчера с тем, чтобы склонить рабочих к более благосклонному к нему отношению. И поэтому пожелал для начала показать им, как он живёт, что у него есть в доме интересного, тем самым создать почву к непринуждённой беседе в предстоящем столь трудном разговоре.
— Вот так я и живу. А здесь у меня, посмотрите, коллекция минералов. Всё, что видите, собрал сам, это из самых разных уголков России. К примеру, этот необычный минерал с Урала. Вы работаете в шахте, и возможно не замечаете, что среди золотоносных песков встречаются и у нас минералы.
«Да уж есть время, когда рабочим замечать камушки его, коль каждый день с утра до позднего вечера кроме кайлы и лопаты ничего не видят», — подумал про себя Баташев.
— Можете потрогать, подержать, если желаете. Каждый минерал, это не просто камешек, а элемент представляющий собой научный интерес. Любому минералу присущи свои свойства и даже могут рассказать о многом.
— Это как же камень может рассказать? Камень он и есть камень, хоть пни его, хоть брось, всё одно проку нет, — заметил кто-то.
— Э-э! Не скажите, товарищ, — тут Тульчинский ввернул это слово не случайно, он решил словом «товарищ» сблизить себя с рабочими, дать понять, мол, они ему равны и могут целиком и полностью довериться. — Вот, например, пирит, или как в простонародье его называют колчедан, это спутник залежей золота. Вам и самим он частенько встречается в забоях. Посмотрите, какой крупный экземпляр и правильной кубической формы.
— Глянь, один блестит, как в бутарах видится, а другой бурый, словно кора дуба, — заинтересовался один из рабочих.
— Вот этот пирит, что бурый, уже окислившийся от времени, в пирите содержится много железа, а железо имеет свойство на воздухе окисляться, вот он и выглядит так, — пояснил Тульчинский.
— Что ж тогда это железо у нас не добывают-то? — удивился тот же рабочий.
— На добычу золота тратятся весьма солидные средства, залегает оно в наших краях в основном глубоко под землёй, много залежей и ближе к поверхности, вот с вами мы его и добываем и подземным и открытым способами. Золото — мировая валюта в больших ценах, железо супротив него куда ничтожнее, хотя и без него не обойтись. А чтобы добывать пирит и извлекать из него железо, во-первых, его мало в наших шахтах, а во-вторых, при не значительных объёмах просто невыгодно заниматься его переработкой. В России имеются крупные железные рудники, где и занимаются добычей руды, а заводы выплавляют из неё чистое железо. У нас же с вами куда более благородная работа, даже малый самородок, а любого куска железа дороже будет. Так что не зря говорят: мал золотник, да дорог.
— Это уж точно: мал, но дорог, — поддакнул Черепахин.
— Ну да ладно, мужики, — слово «мужики» тоже вроде как даёт повод считать за «своего» решил Тульчинский и вовремя ввернул его в разговор, — давайте пройдём ко мне в канцелярию, а там и поговорим о заботах ваших.
Хоть и интересно рассказывал окружной инженер про минералы диковинные, но в головах гостей, словно заноза досаждали вопросы, с которыми пришли и волновали их больше всего.
«Всё ж таки, какой же добрейшей души человек этот Константин Николаевич», «Мягко стелет, интересно под кого стелет?», «Про железо и золото хорошо сказал, что про наши заботы расскажет? Чем поможет и поможет ли?..» — разные мысли витали в головах выборных, пока дружно размещались в помещении канцелярии. Кто присел на стулья, кто на корточки, а больше стояли.
Ещё когда Тульчинский приглашал всех в дом, прибывшие выборные обратили внимание на подошедших двоих рабочих. Они вместе со всеми прошли в дом окружного инженера, слушали разговор и ничем особенным не отличались. Тульчинский ничего о них не пояснил, а из выборных никто и не поинтересовался. Эти же рабочие зашли с ними и в канцелярию.
— Кто из вас будет что рассказывать? — обратился хозяин кабинета к собравшимся, и тут же вроде как встрепенулся: — Да, кстати, товарищи, познакомьтесь с двумя рабочими, уважаемыми на прииске Успенском людьми — Еремеев и Степанюк. Я полагаю, вы не будете возражать, если они примут участие в беседе.
Еремеев и Степанюк кивнули головами, дав понять: это именно они.
— Да ради Бога, рабочие они везде рабочие. Лямка наша у всех одинакова. Отчего ж не признать своими, эти мужики из нашенских будут, — послышались несколько голосов.
— Знаю их, это тутошние, успенские, забойные крепёжники. Помниться вы, Константин Николаевич, за них заступились, когда они в опалу попали, — пояснил выборный с Успенской шахты.
— Ну, а как же было не постоять за них, если видишь несправедливость, — охотно поддержал Тульчинский лестную фразу в свой адрес, тем более от выборного рабочего она оказалась кстати. — Ну да ладно, что там у вас?
Баташев привстал со стула и хотел начать свою речь, но тут Тульчинский вытянул руку вперёд и, слегка помахивая ладонью, произнёс:
— Вы присаживайтесь, не утруждайте себя, мы ж не на собрании с вами и не на митинге, в домашней обстановке беседуем.
Баташев присел на стул, поправил приготовленные листы бумаги и начал говорить:
— Константин Николаевич, мы очень рады вашему возвращению в свою резиденцию. Рабочие очень ждали вас. Вы уже в курсе, что все прииски бастуют, к этому нас подтолкнула и вовсе несносная жизнь. Если вам не доложил господин Теппан, то поясню: причиной возникновения забастовки явилась выдача непотребного мяса, что и переполнило людскую чашу терпения.
— Да, да, об этом я уж наслышан, продолжайте.
— Мы понимаем: да, мы рабочие. Но почему администрация относится к трудовому народу, как к скоту? Дошло до того, наши выдвинутые требования, а они основаны на трудовых контрактах и правилах промыслов, уже считаются как невозможные к выполнению, — Баташев начал перечислять требования, но тут Тульчинский остановил его:
— Не надо перечислять требования, я с ними уже ознакомлен, передали мне и экземпляр гарантий выборных, не утруждайте себя, прошу дальше и по порядку.
— Вам, господин Константин Николаевич… — продолжал Баташев.
 Тульчинский снова мягко и в угоду своего расположения оборвал Баташева:
— Ой, только не надо употреблять вот это слово — господин. Не люблю к себе такого обращения, мы с вами просто люди, с разницей лишь той, что я государственный служащий, а вы рабочие приисков. Извините, что прервал.
— Уважаемый Константин Николаевич, — поправился Баташев, — вам известен наш быт, условия работы, не понаслышке знаете о хамском отношении служащих к людям. Годами выдерживать всяческие унижения и всё более усиливающийся гнёт, а иначе мы и назвать это не можем другим словом, далее терпеть уже никто не в силах. Мы исправно от зари до позднего времени в шахтах добываем в несносных условиях золото, за счёт нас обогащается товарищество. На тяжёлых работах используются женщины, к обязательному труду привлекаются дети. Что же взамен получаем мы, рабочие этих приисков? Рабское и жалкое существование!
Тульчинский внутренне ощущал: нельзя допустить, чтобы выборные переступили порог эмоционального перевозбуждения, иначе придётся не только их успокаивать, но и затруднятся уговоры в возобновлении работ. 
— Ну-ну, голубчик, не распыляйтесь, успокойтесь, успокойтесь, — перебил Тульчинский Баташева. — Я понимаю ваши огорчения, они мне понятны и мне неприятны факты, которые приходится здесь от вас слышать. Позвольте, скажу я, а после всё обсудим. Хорошо?
Собравшиеся в знак согласия закивали, пристально глядя на Тульчинского.
— Так вот, что вам сейчас доложу, товарищи. Ещё, будучи в Петербурге, я уже был в курсе происходящего на приисках. Телеграммы от актива выборных и исполняющего обязанности главного управляющего Теппана показали: забастовка приняла серьёзный оборот, правда сведения были противоречивы, но, тем не менее, правление весьма озаботилось происходящим. Прежде чем выехать из столицы, я обратился к акционерам общества с просьбой о возможности в уступке предъявленных вами требований. Мне пообещали, пока я буду в пути сюда на промыслы, правление решит возникшие вопросы. Вчера, а я полагаю, рабочие уже приметили, ко мне в резиденцию прибыли Теппан, окружной инженер Александров, судья Хитун и неизвестные вам господа, это губернские прокурор и полицейский ротмистр. Так вот, не буду от вас скрывать, на совещании шёл разговор о сложившихся между рабочими и администрацией отношениях и обеспокоенностью остановкой шахт. Вы не представляете, с какими усилиями мне пришлось отстаивать выдвинутые вами требования. И, тем не менее, столкнулся с некоторым непониманием, но мне всё же удалось добиться частичных договорённостей, и мы с вами можем уже чему-то и порадоваться.
— Простите, уважаемый Константин Николаевич, а с какими именно требованиями согласилась администрация? — уточнил Баташев.
Тульчинский перечислил тот перечень, который был озвучен Теппаном при вчерашнем обсуждении.
— Но этого же недостаточно! Это же не все требования! Получается, основные требования вообще остались без внимания! Но они ведь справедливые! — послышались удивлённые и возмущённые возгласы.
— Тихо, товарищи! Успокойтесь. Я всё делал и делаю для того, чтобы все они были выполнены, или, по крайней мере, почти все. Но для этого нужна мне ваша помощь, Да, да, не удивляйтесь, именно ваша помощь, — горячо заговорил Тульчинский, сделав особое ударение на  «ваша».
 Выборные с изумлением переглянулись.
— И в чём же в таком деле мы можем вам помочь, ведь от нас ничего не зависит? — спросил Баташев.
 — А вот в этом вы ошибаетесь, товарищи. Вот здесь как раз вы и можете сами себе помочь, если незамедлительно примите своим активом решение приступить всем и повсеместно к работам.
— Как? — удивился представитель с Александровского. — Это ж невозможно, рабочие не поймут нас, да и без удовлетворения требований мы не можем пойти на уступки администрации. Либо удовлетворение, либо полный расчёт до окончания сезона, чтобы выехать в навигацию.
— Поймите, при ситуации, когда часть требований будут выполнены и все рабочие выйдут на работы, то с возобновлением функционирования шахт мне будет проще договариваться с правлением товарищества об уступке остальных притязаний. Поверьте, это крайне необходимо. Я вас когда-либо подводил, товарищи? — Тульчинский сделал особое ударение на поставленный вопрос.
Присутствовавшие замолчали, каждый осмысливал слова окружного инженера. Вопрос был озвучен неожиданно и прямо, и все знали: Тульчинский, пожалуй, почти единственный человек, который на здешних промыслах старался в том или ином случае быть на стороне рабочих. И дилемма застала всех врасплох.
— А что, мужики, может действительно возобновить работы и проще будет Константину Николаевичу договориться с властями, — нарушил тишину рабочий Степанюк. — Часть же забот удалось решить.
— Может и так, может, и корень есть в том, — засомневался кто-то из выборных.
Тульчинский поймал перелом в рабочих и поспешил  подогреть их настроение:
— Только уж, товарищи, нужно это сделать незамедлительно, по крайней мере, через день-два, поскольку мне со своим коллегой Александровым необходимо время обследовать шахты после их остановки. Возобновление работы шахт — это поступление денежных средств, которые крайне необходимы и компании и вам трудящимся. Акционеры сделают выводы: раз рабочие удовлетворены частью исполненных просьб и вышли на работы, то правление и остальные ваши требования непременно выполнит.
— Знать, так вернее будет, а то страдаем сами, страдают семьи, и топчемся на месте, а там видно будет, — снова высказался Степанюк.
— Я тоже за такое мнение, ведь и лучше нам станет, хлопот меньше, — поддержал Еремеев Степанюка.
После небольшой заминки, Баташев возмущённо и резко высказался:
— Что же это получается, товарищи?! Это получается, мы сегодня станем перед администрацией на колени, выйдем на работы без удовлетворения требований, а завтра нагадим сами себе! Что же мы за выборные такие, коли даже таким активом не можем единодушно держать слово от всех рабочих! Да нет же веры этому Белозёрову, нет веры всем, кто за его спиной стоит! Выйдем, заработают шахты, а мы как были в ярме, так в нём и останемся! 
— Это уж точно, как пить дать останемся, да ещё и в загон попадём, тогда уж мало не покажется, — вставил Угрюмов. — Научены, ох, как научены, веры нет этим Теппанам!
Подзаходникова слова товарищей тоже тронули за душу, он слушал Тульчинского и не мог понять, каким это образом окружной инженер, зная, что собой представляют власти промыслов, предлагает пойти на малые уступки, не получив взамен того, что могло бы в корне изменить жизнь рабочих к лучшему.
— Прав Баташев, и прав Угрюмов, и я скажу: не дело тут с разговорами сомнительными объясняться, нас может спасти только непоколебимое противостояние. Если хотят власти, чтоб шахты крутились да прибыли получать, пусть изволят создать потребные условия рабочим. Мы не просим господских дворцов и царского столования, мы требуем человеческого отношения и нормальных условий для работы и быта, питания нормального, а не отбросов каких. Разве это не прописано в контрактах и правилах? Прописано. Так пусть хотя бы условия контрактов выполнят!
— Тихо, тихо, товарищи! Я вас понимаю. Да, это нарушение ваших прав, но поймите меня, можно решить проблемы, куда наиболее безболезненно. Вам лишь только нужно приступить к работам, и я вам гарантирую, мне удастся решить все вопросы, — Тульчинский вполне определённо тут понял, что настроение рабочих переломилось в другую, которую не хотелось бы ему сторону. 
Переговоры продолжались несколько часов, но по своей сути ни к чему не привели. Вся беседа переросла в прямое непонимание сторон. Тульчинский сожалел: ему так и не удалось уговорить рабочих пойти на уступки. Выборные же оставаясь при своём мнении, выразили ему благодарственное внимание к ним, но твёрдо заверили: будут стоять на выполнении предъявленных требований.
— Уважаемый Константин Николаевич, спасибо огромное, что вы нашли время и выслушали нас, но пойти на уступки администрации мы не можем. Иначе, зачем же народ поднялся по всем промыслам? — за всех сказал Баташев. — Уже понятно отношение руководства, оно старается создать перед властями картину, будто мы здесь бесчинствуем и создаём хаос, свидетельством чему прибывшие солдаты. Хотя мы сами заинтересованы в соблюдении порядка и дисциплины, для чего и создали из рабочих охрану водоотливов на шахтах и продовольственных складах, поддерживаем мир и в бараках. Мы наслышаны, что своими руками Теппан хочет спровоцировать рабочих на массовые беспорядки и выставить нас преступниками! Ну как можно верить после этого администрации?
Тульчинский молча выслушал справедливый упрёк и прекратил высказывать свои аргументы, они уже были бессмысленны и неуместны. Он это понял и без последних сказанных Баташевым слов. Ясно было одно: его доводы и красноречие использованы в полной мере, или почти в полной, но изменить настроение рабочих невозможно и вряд ли получится это сделать в дальнейшем.
Рабочие покидали канцелярию. Прощаясь, Тульчинский лишь предложил:
— Товарищи, если уж придёте к другому мнению, милости прошу ко мне, и даже давайте так: встретимся здесь в канцелярии третьего апреля ещё раз, я буду ждать. Договорились?
— Вряд ли что измениться, но вашу просьбу мы исполним и обязательно придём, Константин Николаевич, — ответил Баташев.

Утром третьего апреля Тульчинский вновь принял выборных, но они уже были меньшим составом. Беседа была короткой, больше напоминала разговор людей, не слышащих друг друга. А посему и покинули рабочие резиденцию окружного инженера вновь со своим непоколебимым настроем.
В конце беседы Тульчинский рабочим сказал:
— Товарищи, из Петербурга пришла телеграмма, из которой следует, что мои полномочия исчерпываются, теперь я не имею права, к сожалению, вести дальнейшие переговоры между вами и администрацией золотопромышленного товарищества. Не исключаю, власти могут принять к рабочим силовые меры. Мне бы не хотелось, чтобы кто-либо из вас мог понести административные наказания, или более того, осужден и отправлен в остроги.
Выборные уже было собрались выйти из канцелярии окружного инженера, как в помещение вбежал рабочий и с порога воскликнул:
— Господин Тульчинский, у нас в Александровском на кухню опять завезли для раздачи тухлое мясо! Рабочие просят вашего вмешательства!
Прибыл Тульчинский на прииск Александровский, не откладывая. Он не мог поверить, что в то время, когда идут переговоры с рабочими и настроение забастовщиков на пределе возможен такой вопиющий факт. Константин Николаевич вызвал урядника Каблукова и спросил:
—  Это правда, о завозе на кухню непотребного мяса?
Каблуков пожал плечами:
— Вроде как так, запашок имеется…
— Откуда завезено? — перебил Тульчинский
— Все двадцать шесть пудов с приискового ледника.
Тут же Тульчинский организовал комиссию, в состав которой вошли и рабочие-свидетели. Нужно было оформить акт о качестве доставленного на кухню мяса, по которому и без разбирательства было видно — оно явно недоброкачественное, от мясных туш исходил неприятный запах.
При возникшем эмоциональном возбуждении рабочих Тульчинский не мог не возмутиться, поскольку мясо действительно было далеко от свежести и не выступить в защиту правоты рабочих, иначе было бы ими воспринято неоднозначно. При не подтверждении факта подпорченного мяса, рабочие бы расценили, что окружной инженер только на словах, а не на деле уповает за них.
В этот момент на кухне неожиданно появился ротмистр Трещенков — он вбежал, словно взбешенный. Кто-то доложил ему о стихийном сборище рабочих на Александровском прииске по поводу инцидента с мясом. В порыве гнева он и не заметил вначале в помещении кухни окружного инженера Тульчинского.
— А ну разойдись! Вашу мать, овцы паршивые! Арестую! Перестреляю! — понеслись угрозы ротмистра, он ещё ругнулся более крепко и тут заметил окружного инженера. — Константин Николаевич, вы только посмотрите на них, рабочие везде суют свой грязный нос вместо того, чтобы работать!
— Что ж тут поделаешь, раз решили узнать, почему поступил порченый продукт, — невозмутимо ответил Тульчинский.
— Я сейчас им покажу! Их дело работать, а не бузить! А ну марш отсюда, скоты! Застрелю каждого, если кто пикнет!
— Такой тон, Николай Викторович, пожалуй, напрасно вы употребляете, — заметил Тульчинский.
— Им этого тона вовсе и недостаточно, для них только пуля в лоб указ! — кипел Трещенков.
Рабочие-зеваки быстро покинули помещение кухни. Остались только те, что приглашены были в качестве свидетелей для подписания акта.
Инцидент в полной  мере исчерпан не был. Акт сам за себя говорил: мясо действительно непригодное для пищи. Эта новость не замедлила себя ждать и сразу полетела по приискам, обрастая среди горняков новым негодованием и нетерпимостью к администрации.
Тульчинский забрал подписанный акт и попросил Трещенкова оставить в покое собравшихся. Оба сели в свои кошёвки, и лошади рысцой затрусили в сторону Надеждинского.
До третьего апреля почти ежедневно Преображенский и Теппан интересовались у Тульчинского о ходе переговоров с рабочими. Однако и без него они, как и Трещенков, были в курсе его встреч в эти дни с выборными не только в своей канцелярии, но и на многих приисках, где он собирал рабочих группами и целыми собраниями. Но желаемых результатов так и не добился, горняки и не хотели слушать о выходе на работы. Хотя находились в толпах люди, призывавшие к возобновлению работы шахт, но таковых сразу обрывали, а больше с руганью на них накидывалась основная масса рабочих, отчего те сразу замолкали и отходили в сторону.
В кабинете Теппан с Преображенским, горным исправником Галкиным и мировым судьёй Хитуном обсуждали приисковые события. Открылась входная дверь и на пороге появился Тульчинский.
— А вот и Константин Николаевич пожаловал, — объявил Преображенский. — Есть ли какие добрые новости? 
— Господа, рабочие стоят неуклонно на выдвинутых требованиях, и у них нет каких-либо намерений к возобновлению работ. Свои полномочия и влияние я исчерпал, мне очень жаль, но это так. А тут ещё, пожалуйста, последний факт, — Тульчинский положил на стол акт. — На приисковую кухню в Александровском завезли затхлое мясо, тем самым подогрели и без того накалившиеся недовольства рабочих. С таким подходом агитация за их светлое будущее теряет всякий смысл, господа. Это больше похоже на провокацию, нежели на благое действие к усмирению взбунтовавшихся.
 — Я говорил и говорю: стрелять надо этих отморозков, стрелять! Сажать  в тюрьмы!
Трещенкова так и несло на крайние меры, этого он не скрывал и тому были причины. Вчера ротмистр получил телеграмму от начальника губернского жандармского управления Познанского, который предложил непосредственно ему, Трещенкову, немедленно ликвидировать стачечный комитет, при этом Познанский требовал не распространяться, кому бы то ни было о содержании телеграммы. И Трещенков ни словом  не обмолвился о полученном указании, даже прокурору Преображенскому. Деньги, что стал получать Трещенков от Теппана, его очень как устраивали. Всё это ещё более окрыляло Трещенкова и воодушевляло на активные действия.
Не поленился Трещенков после инцидента с рабочими из-за мяса незамедлительно от себя лично, не ставя никого в известность отправить телеграмму губернатору. Сочинил, дескать, рабочие собираются толпами, угрожают расправой. Сгустить краски, это было в его характере, да и в случае чего, решил ротмистр, будет весомое оправдание при применении силы к забастовщикам.
Тульчинский и сам по своему усмотрению и, не ставя никого в известность, ещё вчера направил тоже губернатору телеграмму, в которой сообщил о появившемся некотором разладе среди бастующих, и что желателен арест некоторых лиц оказывающих вредное влияние на рабочих. Недолго раздумывал он над текстом такой телеграммы. Он видел как настрой  рабочих, с которыми проводил собрания на приисках, переходил не в его пользу, особо, когда в разговор встревали политссыльные, крепко держали они ситуацию, активно оказывали прямое влияние на настроение толпы.
— Вы как всегда в своём настрое, — заметил Тульчинский.
— А как вы хотели-с. Мне не раз приходилось работать с таким контингентом, и только сила оружия успокаивала наёмный сброд, поверьте, но это так. Переговоры и уговоры, это не мои методы.
— Не использовать возможность переговоров было бы делом неправильным, — подметил Преображенский. — Сейчас же мы уверились, рабочие мирные способы не приемлют.
— Я давно просил вас дать возможность воспользоваться мне своими полномочиями в полной мере и сейчас настаиваю на этом. Сколько можно наблюдать за беспорядками этой своры рабочих и особо их стачечного комитета?! Ох, как я понимаю господина Теппана, как он переживает за бездарный простой такого количества шахт.
— Правление товарищества вне себя, обеспокоены не принятием до сих пор должных мер, господин губернатор тоже телеграфировал, что ситуация неоправданно затягивается, и он обеспокоен положением дел, — подхватил Теппан.
— Меня тревожит, господа, то, как бы рабочие не совершили чего экстравагантного, за что нам с вами придётся отвечать не только перед губернатором, но и перед государем, при тех обстоятельствах, что каждый из нас наделённый определённой ответственностью, не можем до настоящего времени повлиять на подавление затянувшейся массовой забастовки. И даже ситуацию, к сожалению, мы с вами, господа, пока не переломили. Вы не находите? — высказался Преображенский.
— Что касается меня как помощника начальника губернского жандармского управления, мне не нравится, что солдаты до сих пор в бездействии, а рабочие, как видите, диктуют свои правила. Я не могу-с медлить с продолжением беспорядка, это недопустимо! Я думаю моё начальство, направившее меня на подавление бунта, не одобрит бездействие!
— Не горячитесь, уважаемый Николай Викторович, сегодня мы вам развязываем руки — я выношу представление, и действуйте на своё усмотрение, но в разумных пределах, — заявил Преображенский.
— Это другой подход к делу, я благодарю вас и уверяю-с, господа, в самый кратчайший срок всё на приисках станет на свои места, — оживился Трещенков. — Я бы только попросил господина Теппана поспособствовать выделению потребного транспорта для передвижения солдат между приисками, при чём, незамедлительно при надобности.
— В этом я не вижу каких-либо сложностей. Всё, что необходимо: упряжки с кошёвками и санями, вплоть до предоставления поезда в любое время суток. Прошу не беспокоиться, всё будет оплачено за счёт товарищества, — заверил Теппан. 
— Рабочие в любом случае поднимутся толпой, и ожидаю, толпой огромной и возбуждённой, и тогда неизбежно будет применено оружие, вплоть до стрельбы, их настроения чем-то да плохо закончатся, — как бы размышляя вслух, промолвил ротмистр.
— На общественные бесчинства рабочие не пойдут. Они сами, как видите, организовали дежурства и следят за порядком, причём делается ими это повсеместно на всех приисках, — заметил Тульчинский.
— Позвольте-с с вами здесь не согласиться. Их настрой весьма озлобленный, и он проявится в любом случае в достижении своей цели в активном выступлении, а это может чревато погромом, и если дойдёт до смуты и намерений переворота, я буду вынужден использовать солдат.
— Но только с исключением применения оружия. Либо при весьма крайних обстоятельствах, — подчеркнул Преображенский.
— Я попросил бы вас, уважаемый господин прокурор, выдать санкции на обыск и арест зачинщиков. Мы должны начать с арестов актива, обезглавленная толпа рабочих замолчит и без стрельбы.
— Что ж, в этом вы, господин ротмистр, безусловно, правы, считайте, вы их получили, — ответил Преображенский и  тут же обратился к мировому судье: — Господин Хитун, уж примите в этом самое непосредственное участие, нужно всё оформлять надлежащим образом, через постановления и прочие следственные процедуры. И ещё, позвоните в Бодайбо мировому судье Рейну и передайте от моего имени, чтобы он немедленно прибыл на Надеждинский, работы здесь хватит всем.
— Как вам будет угодно, — ответил Хитун.
— Считаю своим долгом пригласить сюда и Лепина со своими солдатами, нежелательно отвлекать часть солдат, имеющихся на Надеждинском, ведь неизвестно, как будут развиваться события, — предложил Трещенков.
— Думаю, это вполне разумно, — поддержал Преображенский.
«Неужели сдвинулось чёртово колесо?! Только бы докрутилось, не забуксовало. Теперь-то раздавят бунтарей», — с удовлетворением отметил для себя Теппан.

Судья Рейн, днём узнав, что господин прокурор желает экстренно видеть его на Надеждинском, уже около восьми часов вечера отбыл поездом из Бодайбо. Пока паровоз все три часа тянул вагоны до Надеждинского, время для Рейна казалось, тянулось гораздо дольше. «В связи, с чем спешная надобность? Почему Хитун по телефону не стал ничего объяснять? Следовательно, не хотел, чтобы информация просочилась через коммутатор, а значит, дело имеет весьма важное и неотложное значение. В поезде едет команда солдат, может это связано с приисковыми забастовками?.. А не уточнить ли у штабс-капитана? Нет, ни  к чему, это преждевременно и кто знает, что у него на уме. Зачем я гадаю, прибуду, и всё выяснится…» — размышлял в пути мировой судья.
Этим же поездом, как уже знал и видел судья Рейн, действительно ехал на Надеждинский и штабс-капитан Лепин с подчинёнными ему солдатами. Их насчитывалось двадцать пять человек и были вооружены винтовками и имели при себе однодневный сухой паёк. Своё настроение командиру служивые не выказывали, хотя и недоумевали: для чего и почему их сняли с города? Строили догадки, а больше рассуждали о своей солдатской жизни. Им было не до бастующих рабочих на приисках, не будучи заложниками золотопромышленных промыслов и поэтому не могли сопереживать горнякам. Просто несли службу, определявшую лишь их беспрекословное подчинение начальству и не более того, и это больше по причине — на том строились их содержание и жалование.
Остановки на приисковых станциях были кратковременны. На Васильевском прииске Рейн вышел из вагона вдохнуть свежего воздуха. Он заметил урядника Малькова и спросил его, как обстоят дела на прииске. Мальков кратко рассказал о забастовщиках и, перейдя на шёпот, пояснил, что сей поезд, будет возвращаться в город ночью без задержек, а лишь на обратном пути остановится на Андреевском, о чём даже пока не знает машинист поезда и что он, Мальков, будет поезд этот встречать. Мол, такое пришло ему закрытое не для огласки распоряжение.
— Как же вы будете ночью останавливать поезд, если об этом не знает машинист и для чего? — спросил Рейн.
— Да это пустяки, поставим сигнальщика с красным фонарём и остановим поезд.
— И для чего же такое указание?
— А вот этого мне не говорено, уверяю вас, господин судья, знаю только, чтоб об этом не должна знать ни одна душа на прииске.
«Странно, для чего же такой маскарад, да ещё задумано ночное движение поезда с загадочной остановкой на Андреевском? Можно предугадать только — это неспроста и по всей вероятности связано с волнениями рабочих…» — мучился в догадках Рейн.
Ровно в одиннадцать часов вечера Рейн и Лепин с солдатами прибыли в пункт назначения. В управлении промыслами Рейна и Лепина встретили ротмистр Трещенков и исправник Галкин. Галкин тут же позвонил в гостиный дом и сообщил Преображенскому о прибытии гостей. Прокурор, а с ним вместе и судья Хитун, в контору прибыли через несколько минут.
Все приветливо пожали друг другу руки, обменялись любезностями и присели обсудить предстоящие дела.
— Что ж, господа, время позднее, но оно нас торопит. Недовольство губернатора и неоднократные прошения Петербургского правления золотопромышленного товарищества заставляют нас принять незамедлительные меры.  Чтобы покончить с вопиющим безобразием, нужно изолировать идеологический центр этого бунта. Обыск и арест зачинщиков забастовки крайне как сейчас необходим — начал Преображенский.
— Я полагаю, обыски ничего не дадут, это не политическая забастовка, господин прокурор, а правовые отношения между рабочими и администрацией, — возразил Рейн.
— К чёрту эти фамильярности! Нужны обыски и аресты активистов! — громко высказался Трещенков.
— Постановления на аресты членов стачечного комитета подписаны и переданы Николаю Викторовичу, — заметил судья Хитун и кивнул в сторону Трещенкова. — Нам главное необходимо арестовать тех, кто представляет собой руководящее ядро забастовки.
Трещенков открыл свой портфель, достал несколько листов бумаги.
— Вот эти списки, все активисты в основном на Надеждинском, Васильевском и Андреевском. Ордеры на их арест оформлены надлежащим образом.
— Что ж, если таковое решение уже принято, я ... — Рейн развёл руками и дал тем самым всем понять, что возражать, а тем более оспаривать что-либо, он далее не намерен.
— Николай Викторович, вы давно взывали всех к действию. Что ж, в вашем распоряжении, пожалуй, всё имеется, — объявил Преображенский. — Только замечу, — прокурор посмотрел на обоих судей, — все аресты и размещение задержанных в камерах прошу разрешать, господа Хитун и Рейн, в соответствии с установленным на то порядком.

Трещенков с Лепиным в сопровождении солдат метались по ночному Надеждинскому от барака к бараку. Не располагая достоверными данными об истинных членах забастовочного комитета, солдаты по указке Трещенкова хватали не активистов, а чаще простых рабочих. Большинство из стачкомовцев и выборных смекалисто называли на ходу выдуманные фамилии, отчего Трещенков не найдя таковых в списках, давал указание солдатам следовать за ним дальше.
Разбуженные рабочие недоумевали о происходящем. А отойдя ото сна, поняли — идёт арест их товарищей, усиленно ищут руководителей стачкома.
— Где ваши верховоды?! Куда их укрыли?! Не молчать! — орал Трещенков.
Со всех сторон послышались возмущения рабочих:
— Это что ж за беззаконие?!
— Чего вытворяете-то?!
— Мы мирно спим, а вы ночью врываетесь и хватаете людей! Как можно так?!
— Молчать, гниды! — рявкнул Трещенков.
— Сам гнида! — кто-то выкрикнул из тёмного закутка казармы.
— Кто это сказал?! Застрелю! — взбеленился ротмистр и вскинул наган.
Рабочие примолкли — всего можно было ожидать от взбесившегося ротмистра. В бараке от шума и крика заплакали двое малых детей.
— У, грязное отродье! — выкрикнул Трещенков и покинул барак. За ротмистром проследовали штабс-капитан Лепин и четверо солдат.
Посетив все бараки прииска, жандармы всё же арестовали несколько человек выборных. Стачкомовцы же провалились, словно под землю, отчего Трещенков был вне себя.
— Пока и таковых хватит, эти тоже хороши, пусть остальные пока одумываются! Вот и притихнут все! — торжествовал Трещенков.
— Очень важно было бы арестовать теперь председателя комитета Андреевского Зелионко, — переживая, промолвил исправник Галкин.
— Этого уж непременно возьмём, этот-то от нас никуда не спрячется! — заверил ротмистр.
Рабочие, выйдя из бараков, провожали арестованных до самого поезда, при этом возмущались и требовали освободить людей.
Не смотря на недовольство толпы, арестованных всё же поместили в один вагон и оставили под присмотром солдат.
— Разойдись! Чего рты разинули?! Дождётесь, всех арестую! Разойдись, кому говорю! Не то стрельбу открою! — орал Трещенков.
Рабочие нехотя и с возмущениями покинули станцию.
— Что ж, господин штабс-капитан, здесь пока всё, сопровождайте арестованных до Бодайбо. Возьмёте зачинщиков на оговоренных приисках и всех доставьте в городскую тюрьму, оттуда переправьте в Киренский острог, — распорядился Трещенков и, протянув  Лепину какие-то бумаги, добавил: — Держите, все распорядительные документы здесь.
— Слушаюсь, господин ротмистр.
— Да будьте внимательны на Андреевском, действуйте твёрдо, чтоб ни одна скотина рабочая не пискнула! Я остаюсь здесь в Надеждинском. Уж будьте любезны, утром мне позвонить.
— Не извольте беспокоиться, всё исполним, — ответил Лепин и дал команду остальным солдатам, стоявшим у поезда, грузиться в вагоны.
Поезд тронулся в сторону Бодайбо. Ночное движение поезда между приисками и городом сопровождалось шумом и грохотом вагонных колёс, отчего поселковый народ просыпался и недоумевал, терялись в догадках: в чём причина?

От Надеждинского прииска по санной дороге скорым шагом шёл человек,  временами бежал, торопился — это был один из выборных. Услышав об арестах на своём прииске, он спешил на Феодосиевский сообщить о неприятном известии. И первого, кого он разбудил и кому сообщил, это был Григорий Черепахин. Черепахин, услышав новость об аресте выборных, экстренно собрал находившихся на прииске членов стачкома. Кудряшов, Лебедев, Слюсаренко, Петухов, Бондарь и Волошин всполошились — что это вдруг Черепахин ни свет, ни заря решил неожиданно их поднять и требует собраться?
Вот так весьма рано значительная часть членов центрального стачечного комитета и собрались, чтобы обсудить возникшую чрезвычайную ситуацию, осмыслить и разрешить дальнейшие действия в ходе забастовки.
— Товарищи, в последнее время как вы знаете, вокруг управления промыслами средь начальства происходит оживление. Снуют туда-сюда Теппан, прокурор, судья Хитун, ротмистр и горный исправник Галкин. А сегодня ночью, да будет вам известно, на Надеждинском прошли аресты выборных, хотели арестовать членов стачкома, но никого не оказалось там, а кто и был на месте, тем удалось избежать задержания. Сами знаете, все стачкомовцы в основном здесь и на Успенском, коль мы запланировали собраться и пойти к Тульчинскому, — сообщил Черепахин.
— Аресты?.. — почти в один голос удивились собравшиеся.
— Да, да, именно аресты, причём ночью и вопреки здравому смыслу.
— Странно, какая надобность производить аресты ночью? Да и по какому праву? — возмутился Лебедев.
— Это уже серьёзно и полагаю, делается для того, чтобы запугать бастующих, тем более солдат сюда завезли неспроста, — продолжал Черепахин.
— Отчего ж, вполне. Но ведь у нас всё мирно проходит, рабочие организованно ведут себя, не проявляют каких-либо нарушающих действий вынуждающих власти идти на силовые меры, — рассудил Лебедев.
— В таком случае можно сейчас от властей ожидать чего угодно, могут и ещё что-либо выкинуть. Но что? — высказался Кудряшов.
— Сдаётся мне, акция с арестом выборных это только начало. Надо ожидать завтра-послезавтра аресты всех членов стачечного комитета! — высказал своё предположение Лебедев.
— Это верно ты, Михаил, подметил, вполне так и будет. Убрать руководящий орган и задушить забастовку с головы, — подхватил Черепахин.
Слюсаренко ударил кулаком по столу и в сердцах бросил:
— Вот тебе и гарантии выборных, вот и деловой подход властей к удовлетворению требований рабочих!
— Что ж, к этому надо быть готовыми, чем чёрт не шутит, — Черепахин задумался: как же быть далее?
— А чёрт видать и на самом деле не шутит. Так что надобно сообщить всем членам актива и быть начеку. Следовало бы и укрыться куда, а днём на виду у рабочих быть, чтоб сразу могли в случае чего проведать об арестах, если таковые произойдут, — предложил Кудряшов.
— Это факт, — согласились остальные.
— Не нравится мне в последние дни и вкравшиеся в ряды рабочих сомнения, нет, нет, да появляются нежелательные высказывания на собраниях, — заметил Слюсаренко.
— А чему ж тут удивляться, когда суют свой нос в дела меньшевики. Вы посмотрите, они уже и в рядах выборных появились. С чего это вдруг? Не проявляем мы с вами бдительности, вот отчего это происходит! — с возмущением в голосе пояснил Черепахин.
— Возьмите того же меньшевика Дернёва, — оживился Кудряшов.
— Э, сами захотели его включить в выборные, вроде как нужен, чтоб грамотно протоколы составлять, — подметил Бондарь.
— Вот он нам их грамотно и составляет, а заодно, возможно, копии всех протоколов к Теппану стаскивает, — вставил Слюсаренко.
— В этом есть истина, нечем возразить, промашка непростительная, — с сожалением отреагировал Черепахин и тут же вслух рассудил: — Обстановка накаляется, а Баташева среди нас нет. По общему решению стачкома находится в Бодайбо у железнодорожников. Подзаходникова тоже нет, выехал, как известно в Воронцовский затон к речникам. К тому же зная, что имеются в рядах выборных нежелательные элементы и разлад среди рабочих, а тем более произведён ночной арест некоторых выборных, предлагаю создать временно Центральное бюро стачкома, чтобы координировать забастовку надёжными и проверенными людьми.
— Учитывая важность момента, поддерживаю. Нельзя допустить расслоения и разложения настроя среди рабочих на приисках, и опираться следует исключительно на большевиков и проверенных рабочих, — горячо поддержал Лебедев.
 — Нас здесь семеро, предлагаю включить в Центральное бюро и наших товарищей Зелионко, Белоусова и Быкова, — продолжал Черепахин.
— Правильно, это наши товарищи и они сейчас вроде как находятся на Успенском, так что и собраться нам будет проще. Думаю: вообще-то нет их здесь пока с нами, но они и без личного присутствия не будут против наших решений, — высказал в поддержку названных лиц своё мнение Слюсаренко.
— Кого изберём председателем Центрального  бюро? — спросил Черепахин и тут же выразил своё сомнение: — Хотя выборы-то надо было при кворуме проводить…
— Лучше чем твоей кандидатуры, Григорий, я например не вижу. Среди нас ты куда более маститый большевик, с рабочими хорошо ладишь, уверен, никто супротив не будет, — предложил Лебедев.
Слюсаренко и Кудряшов горячо поддержали предложение Лебедева. 
Черепахин, чуть помедлив, ответил:
— Все члены стачкома среди рабочих пользуются авторитетом и уважением, и опыта в большевистской работе у каждого из вас хватает, уж тут вы не скромничайте. Ну а на счёт председательства Центральным бюро, раз доверяете, так тому и быть, согласен, мужики, да и некогда здесь перепираться. Общее дело делаем.
— Это уж точно, факт, — согласились все.
— В общем, так, надо народ собирать и довести до людей, что у нас, да как дела выворачиваются, — предложил Черепахин. — И откладывать нельзя, сильно жареным запахло. Если уж власти до арестов дошли, значится на требования рабочих им наплевать. Не пойдут они на уступки рабочим, а посему забастовку надо на твёрдых позициях всеми промыслами отстаивать. Да решим, чтоб кто-нибудь из членов бюро ближе к Надеждинскому был, кто знает, как бы на провокации народ не напоролся, сами знаете, настроение у рабочих на пределе. Это надо б держать на контроле, ведь горняки, что пружина, если сдвинутся с места — не остановишь.

Поезд подходил к Андреевскому прииску, и машинист увидел впереди на путях человека сигналившего красным фонарём. Расценив такое предупреждение как о возможной опасности, машинист начал торможение состава, а когда поезд остановился, он настороженно стал всматриваться в темноту, ожидая, что человек с фонарём подойдёт, и объяснит причину экстренного предупреждения.
Но вместо сигнальщика подошёл штабс-капитан Лепин и успокоил машиниста:
— Не беспокойтесь, ничего страшного впереди нет, здесь на прииске у нас предусмотрена остановка. Нам необходимо выполнить некоторые поручения от начальства, как исполним, сразу же проследуем дальше. Так что, голубчик, ждите моего особого распоряжения.
Машинист хотел было спросить: почему же его не предупредили ещё об этом в Бодайбо или на Надеждинском? Но Лепин отошёл от поезда, заметив, как к нему направляется урядник Мальков.
— Добрый вечер, господин штабс-капитан, как было условлено, всё так и исполнено, — поздоровавшись, отрапортовал Мальков.
— Ну, не вечер, на дворе уж ночь глубокая, а вот скажи-ка мне лучше, где на Андреевском бывшая пекарня?
— Так это у самых верхних бараков. А зачем в столь поздний час вам бывшая пекарня?
— Есть сведения, в ней проживают последнее время Зелионко и Мимоглядов с частью рабочих. Вот эти двое смутьянов среди них меня и интересуют. Давай-ка проводи нас до этой почивальни. Должно быть, спят касатики, а чтоб не спугнуть, нам бы весьма тихо подойти надобно.
— Как изволите. Лишь собаки приисковые могут стать помехой, лаять-то на чужих людей им только повод дай, к тому же ночь на дворе.
— Что ж с псами поделаешь, псы они и есть псы, в любое время суток брешут. Веди куда следует.
Лепин с десятком солдат в сопровождении судьи Рейна, Галкина и Малькова направились в верхнюю часть приискового посёлка. Собаки и в самом деле подняли неимоверный лай, отчего Лепин недовольно морщился и ворчал. Ему никак не хотелось поднимать шума, боялся, как бы от громкого собачьего лая не проснулись рабочие в бараках и не увидели солдат, рабочие сразу поймут, в чём дело и могут помешать намеченному аресту своих сподвижников.
— Надо бы на всякий случай организовать оцепление низовых бараков, а то ведь ненароком проснутся рабочие, неизвестно как они поведут себя? — заволновался Галкин.
— Я не могу и не имею права дробить команду. Солдаты, охраняющие арестованных в вагоне должны осматривать и подходы к поезду, а тех, что со мной, тоже разделять нецелесообразно, потому, как сами соображайте — действия рабочих могут быть непредсказуемы, — возразил Лепин.
Бывшая пекарня служила кровом рабочих, здесь гораздо меньше проживало людей в отличие от любого из бараков на прииске.
Лепин с пятью солдатами и урядником вошли в помещение.
Штабс-капитан с фонарём в руках в сопровождении Малькова стали присматриваться к спящим людям. Мальков отыскивал в них Мимоглядова.
— Вот он, есть один! — воскликнул негромко урядник.
— Разбудить! Под арест! — дал команду Лепин солдатам.
— На каком основании? За что? — спросил спросонья Мимоглядов.
— Согласно судебному постановлению вы арестованы!
— Что ж я такое сотворил, чтоб под арест? Требую ваши действия совершать в присутствии выборных или инженера Тульчинского.
Рабочие проснулись от шума, недоумевая: что случилось? Стали в полутьме разглядывать строгих ночных гостей. Свет падал только от фонаря, что был в руках штабс-капитана.
— Зелионко! Где Зелионко!? Встать! На выход! — громко выкрикивал Лепин.
Никто не отзывался.
— Повторяю: Зелионко, на выход!
— Почему крики? В чём дело? Это что за ночные аресты? Приходили бы днём и объяснили что к чему. До чего же дошли власти, словно воры. Мало того днём жизни не дают, так и в ночи от них спасу нет!
— Молчать! Где Зелионко?! За укрывательство расстрел!
— Ну и замашки у вас, господин жандарм. В связи, с чем же вы к рабочим расстрел примените? И скажите, на каком таком основании меня арестовываете? Я выборный от рабочих! Это закреплено решением приискового  собрания! — возмутился Мимоглядов.
— Молчать! Имею на то право!
— А что же судья-то молчит? — спросил кто-то из рабочих. — Выдали бы днём повестки кому, те и пришли бы, когда потребно.
Рейн понимал — рабочий прав, и возразить на это было просто нечем.
— Применяемая мера ареста не судьи, это решение вышестоящих властей и поделать здесь я ничего не могу, — только и ответил судья.
Рейн — от роду сорок девять лет, значился мировым судьёй Олёкминского округа и имел свою камеру в Бодайбинской тюрьме. Занимал он эту должность чуть более полугода, и ещё не очень-то досконально был осведомлён и знаком с золотопромышленными делами на приисках. Но, тем не менее, он видел, в каких условиях проживают и работают люди. Его это удивляло, а будучи человеком правильным, даже сочувствовал рабочим. Рейн служил и содержался исключительно на государственное жалование, он не был замаран вознаграждениями от «Лензото», а потому нет, нет, да высказывал при случае своё мнение на происходящее. А порой и выносил в пользу рабочих какие-либо решения при разбирательстве их жалоб на служащих или администрацию промыслами.
Имел смелость Рейн, и завести как-то по прошлой осени дело на самого Белозёрова. Судья Хитун отсутствовал на промыслах, и жалоба с Надеждинского поступила ему. Говорилось в челобитной о совращении молодой девушки. Но как ни пытался Рейн пустить делу ход, разбирательство было по указке вышестоящих инстанций прекращено, а посему инцидент и замяли. Болезненно воспринял Рейн сей факт, а рабочие прииска только и рассуждали о несправедливости и продажности чиновников, склоняли и его фамилию, дескать, вот и судья туда же. Доходили таковые слухи до Рейна, неприятно душа воспринимала справедливую молву, а что было поделать, коль и сам проглотил свою немощность встать за правду, а супротив властей пойдёшь — без должности останешься.
— Власти! Какие же это власти, если боятся рабочих, и ночью приходят с солдатами!
— Молчать! — вскипел Лепин.
Поиски Зелионко не дали результатов. Ни в помещении бывшей пекарни, ни в других казармах его не оказалось. Лепин был зол, оттого что члену центрального стачкома удалось избежать ареста. «Значит, кто-то его предупредил, вот чёртовы отпрыски!» — подумалось Лепину.
Однако Зелионко никто и не предупреждал о возможном аресте. Просто ранее он отъехал на прииск Успенский, где и заночевал. Чистая случайность и уберегла его от беды в эту ночь.
Возвращался Лепин с солдатами, Галкиным, Мальковым и судьёй Рейном в удручающем настроении. Разбуженные рабочие вывалили на улицу. С возмущениями сопровождали они до самого поезда виновников ночного беспокойства, требовали  немедленно отпустить арестованного Мимоглядова.
Приисковые собаки словно сорвались с цепи, визжали и лаяли до хрипоты, как будто тоже проявляли своё отношение к происходящему. Рабочие не обращали внимания на собак, Лепина же раздражали, наверное, более чем сами рабочие. Ему так и хотелось для усмирения возмущённой толпы пальнуть по какой-нибудь лающей псине. Но он побаивался, дабы полагал: рабочие восприняли бы выстрелы как устрашение оружием против них, разнесли бы звуки стрельбы во все концы, якобы палили по людям, а потом оправдывайся перед начальством о своей неуместной выходке.
После сдачи Мимоглядова под охрану, прежним составом двинулись на близко прилегающие в низине прииска бараки, где по сведениям Галкина находился помощник Зелионко — Быков, и арест его был необходим.
При арестах выборных на Надеждинском, Васильевском и Андреевском, жандармы не обнаружили у рабочих каких-либо бумаг, взывающих против властей и царя, кроме как черновиков требований, что рабочими обсуждались на собраниях.
В нижних казармах прииска рабочие, узнавшие о причине появления жандармов, так же озадачились, отчего стали бросать в адрес непрошеных гостей слова возмущения.
— Так что же вы выборных-то хватаете!? Берите и баб с ребятишками! Ничего в вас святого нет! Чтоб вы сгинули, как сила нечистая! И вправду, хватайте баб-то, да детей, что ж вы!? — неслась со всех сторон людская озлобленность.
К поезду исполнители арестов вернулись задолго до начала рассвета.
Состав тронулся, и Лепин с облегчением вздохнул:
— Вот и хорошо, завершили эти неприятные поручения. А то, что членов стачкома не удалось взять, так это дело предстоящего и недалёкого будущего. Я думаю, арест и этих выборных усмирит рабочих.
— Кто знает, кто знает… — без уверенности в голосе ответил судья Рейн. — Боюсь, как бы аресты не вылились в массовый протест и тогда людей не остановить.
— Разделяю ваше предположение. И возможно так и произойдёт и тогда без кровопролития не обойдётся. Это произойдёт, непременно произойдёт, уж слишком озлоблены забастовщики, — ответил штабс-капитан. — Вы знаете, если бы рабочие попытались задержать поезд, я бы дал команду солдатам стрелять!
— В таком случае я очень рад, что этого не произошло, — вздохнув, ответил Рейн.
Лепин промолчал, находясь в весьма возбуждённом состоянии, ему захотелось успокоиться. Больше всего его желанием было, как можно подальше оказаться сейчас от приисков, поскольку боялся явно выраженного недовольства рабочих. Он видел их лица с нескрываемым отношением к нему, судье и исправнику. Он ощущал: ещё немного и рабочие готовы были двинуться толпой в защиту арестованных, это реально пугало штабс-капитана.
Забегая наперёд, скажем читателю, его опасения в этот просыпавшийся апрельский день — четвёртое апреля, были ненапрасными. Только Лепин не знал, что после его отъезда с приисков возмущения рабочих действительно перерастут в массовые выступления, которые закончатся для них трагически, и в чём он, штабс-капитан Лепин, примет самое непосредственное в этом участие. А поэтому пока ещё ничего даже не предполагая, Лепин со своими солдатами приближался на поезде к Бодайбо. Рассвет над городом только лишь начал давать о себе знать.

Разнеслась молва об арестах выборных по приискам с неимоверной быстротой. Возмущения людей нарастали и слышались повсюду. Рабочие толпами обсуждали ночные визиты жандармов, их самоуверенные и наглые выходки.
Стихийно собирались горняки на приисках на собрания для выражения негодования, обсудить: как же так, при спокойном характере забастовки власти арестовали ни в чём неповинных людей — выборных, которых рабочие, наделив полномочиями, доверили им встать в защиту всеобщих прав?
Проснувшийся Андреевский загудел, словно пчелиный улей. Ещё поезд не скрыться за поворотом долины речки Бодайбинки, а рабочие уже в предрассветных сумерках большим числом народа собрались посреди прииска. Со всех сторон слышались протесты:
— Это что ж получается, где ж тут предел?!
— Вот ответ на наши требования! Начхать власти хотели на требования!
— А гарантии?! Гарантии тоже им не указ!
— Выборных арестовали! Это ж куда полезли!
— Ночью в казармы с солдатами вваливались!
— Аресты! Долой аресты! Свободу выборным!
— Свободу! Свободу выборным!
Эмоции негодований людской толпы нарастали, словно снежный ком.
На возвышение поднялся один из рабочих и выкрикнул:
— Мужики! Я так своим умом раскидываю, раз мы скопом избрали выборных, то и скопом надо их нам и вызволять из-под аресту!
— Правильно говоришь!
— Дело предлагаешь, Митрич!
— Вызволять! Всем прииском надо итить к Тульчинскому! Токо он, можа, и поможет чем! — выкрикнул другой рабочий.
— Чего там больше говорить, айда все на Успенский, до инженера окружного, он должен нас понять! И до властей поможет достучаться! — поддержала толпа.

Словно живая волна толпа сдвинулась с места и направилась в сторону резиденции окружного инженера, дорога к которой лежала через Надеждинский прииск и иные прииски, располагавшиеся в долине Бодайбинки. Проходя через прииск Васильевский, рабочие увидели, что здесь тоже собрались горняки большим составом и с возмущением обсуждали события минувшей ночи. Узнав о намерении своих соседей, васильевские рабочие примкнули к андреевским рабочим и ещё большей толпой двинулись дальше. Людские возмущения неслись со всех сторон, слышались нескончаемые возгласы негодований.
— Пройдём через Александровский и Пророко-Ильинский, народ может и не знает, что случилось-то!
— Зайдём, а то, как же, непременно зайдём! Пусть все знают, как наши требования выполняются!
— Это ж надо, выборных арестовать!
— Вот и разжалобили сытость господскую, тьфу ты, ну что ж за люди!
— Какие там люди?! Нехристи оне, изуверы!

Урядник Мальков завидев как огромная толпа движется в сторону Надеждинского, срочно связался по телефону с Трещенковым.
— Господин ротмистр, извините за столь ранний звонок, но дело неотложное, — начал Мальков.
— Ну, чего там ещё? — спросонья спросил Трещенков.
— Большая и очень возбуждённая толпа рабочих направилась в сторону Надеждинского. Люди возмущены арестом выборных. Идут, знать, с челобитной к Тульчинскому, а может и к самому господину прокурору.
— Ага, вона как. Спасибо, дорогой, за сообщение, — ответил Трещенков и положил трубку. «Ну, наконец-то, двинулось это отродье толпой, вот и тот случай, чтоб стрельбой всех угомонить! Ух, как же вы мне крепко в печёнке застряли!» — мелькнуло в голове ротмистра.
Давно хотелось Трещенкову спровоцировать горняков на какое-либо массовое движение, и его отнести к надуманному бунту, а тут и применить оружие. Чего только не предпринимал сам и наставлял на это Лепина, а ещё и штабс-капитана Санжаренко, что находился больше при расположении солдат. Врывались в казармы, хамили рабочим, сквернословили, но рабочие, хотя и возмущались выходкам офицеров, однако не реагировали на провокации, строго соблюдая наказ стачкомовцев.
«Раз большими толпами рабочие поднялись, то можно чего угодно от них ожидать. Да, крепко аресты выборных их всполошили. Надо бы на всякий случай подкрепление вызвать, кто знает, как дело развернётся. Срочно позвоню Лепину, чтоб немедленно выезжал обратно с солдатами на Надеждинский. Согласовать только следует об экстренном выделении поезда с начальником станции…»
Дозвонился Трещенков до Лепина сразу же, как только были решены вопросы с поездом.
— Не удивляйтесь моему преждевременному звонку. Как у вас там обстоят дела? — спросил Трещенков Лепина.
— Десять человек арестованных сданы под тюремную стражу, остальных арестовать не удалось, скрылись окаянные, я только что хотел вам об этом доложить.
— Господин штабс-капитан, среди рабочих начались волнения, нужно на всякий случай подкрепление. В связи с этим приказываю вам лично немедленно выехать обратно на Надеждинский с солдатами.
—  А каким образом мы будем добираться?
— Начальнику станции уже даны особые распоряжения об отправке из города специального поезда, так что поторопитесь, поезд должно быть уже подготовлен.
Не успел ротмистр положить телефонную трубку на аппарат, как вновь раздался телефонный звонок. Трещенков поднял трубку и услышал новое известие. Звонил урядник Тихонов:
— Господин ротмистр, извините за ранний звонок...
— Давай докладывай, чего там извиняться, — перебил Трещенков.
— Рабочие прииска Феодосиевского, узнавши об арестах выборных на Надеждинском взбунтовались. Огромной толпой собрались у конторы прииска, проводят выступления, ругают и проклинают власти. Вроде как, имеют намерения идти на Надеждинский.
«Ну, дела... Со всех сторон поднимаются, словно тучи пред грозой закрутились. Непременно-с надо поставить об этом в известность Преображенского», — решил Трещенков и вновь поднял телефонную трубку. Дозвонился, после взаимных приветствий Трещенков сообщил:
— Господин прокурор, мне только что стало известно: рабочие прииска Феодосиевского собрались на митинг, негодуют и имеют намерения идти на Надеждинский, скорее всего с жалобой к вам на аресты выборных и неисполнение их требований. Расцениваю, намерения у них могут быть опасны.
— Это, господин ротмистр, меня весьма настораживает, следовало бы безотлагательно кому-то побывать там.
— Но я вам не всё сказал. Большая толпа уже движется с другой стороны — из Андреевского и Васильевского. Возмущены и озлоблены, если они встретятся с феодосиевскими рабочими, то может привести к весьма масштабному публичному выступлению бастующих.
— В таком разе необходимо немедленно выехать на Феодисиевский и урезонить волнения горняков, не допустить их движение и слияния с толпой андреевских. Ни в коем случае!
— Хорошо, постараюсь принять исчерпывающие меры. Кроме того, я распорядился, чтобы из города прибыли дополнительные силы, и они уже выехали во главе со штабс-капитаном Лепиным.
— Одобряю вашу оперативность и предусмотрительность. В таком случае солдаты здесь не будут лишними, — ответил Преображенский и добавил: — Да, вот ещё, уж будьте любезны, поставьте в известность об этом Тульчинского и уговорите его выехать вместе с вами на Феодосиевский, думаю, там он весьма будет полезен.
— Непременно-с постараюсь уговорить, — ответил Трещенков и стал незамедлительно готовиться к отъезду.
Тульчинского не особо удивило сообщение о взбушевавшемся настроении рабочих, этого следовало ожидать. Его больше насторожило их внезапное массовое выступление. «Вот уж теперь точно ничем их не остановить, эта масса возбуждённых людей способна смести на своём пути всё! Только бы не дошло до крайних мер, только бы не дошло…» — размышлял окружной инженер, влезая в запряжённую кошёвку.
С Трещенковым на Феодосиевский прибыла и часть команды солдат во главе со штабс-капитаном Санжаренко.
— А вот это лишнее, Николай Викторович, — недовольно заметил Тульчинский.
— В такие времена сила никогда лишней не бывает, уважаемый Константин Николаевич.
Тульчинский махнул рукой и бросил:
— Поступайте, как знаете.
 Толпа рабочих, завидев приезжих, восторженно приветствовала окружного инженера, но и одновременно выразила своё недовольно в отношении прибывших солдат во главе с ротмистром.
Тульчинский попросил тишины у толпы и обратился к рабочим:
— Товарищи! Понимаю ваше настроение, вы недовольны арестом выборных, не менее обеспокоен и я. Меня тоже возмутил произошедший арест и поэтому прибыл к вам. Поверьте, я приложу все силы и переговорю с властями об освобождении выборных, и этот инцидент будет исчерпан.
— Вот так-то лучше будет! Свободу выборным! — выкрикнули из толпы.
— Тихо, товарищи! Хочу вам сообщить приятную новость. Вчера мною получена телеграмма от представителя товарищества промыслами. В телеграмме имеются заверения о дополнительных удовлетворениях ваших требований! Что же касается арестованных, то сейчас же незамедлительно вернусь на Надеждинский, и буду ходатайствовать перед господином прокурором об их освобождении. Поверьте, я добьюсь этого!
— Вот это уже разговор! Вот это дело! — послышались возгласы одобрения.
— Но для этого, товарищи, необходимо вам прекратить этот митинг, разойтись и всем как одному выйти на свои рабочие места! Я просил вас и прошу об этом вновь! При возобновлении работы шахт мне проще будет договориться с властями об освобождении выборных и удовлетворении остальных требований!
— Вот на счёт ходатайства перед прокурором за это вам, Константин Николаевич, от всех нас благодарствуем! А на счёт выходить или не выходить на работы, это уж ну никак принять не можем! — ответил за всех Лебедев.
— Только так!
— Иначе нельзя!
— Отклоняется такое предложение!
Послышались разноголосые выкрики рабочих.
— А что ж тут солдаты делают?! Уж, не с помощью ли оружия работать хотят заставить нас?! — крикнул кто-то из толпы.
— Тихо, товарищи! Это недоразумение! — смутившись, отреагировал Тульчинский.
— Ничего себе разумение! С винтовками наперевес!
Тульчинский шагнул к Трещенкову и что-то шепнул ему на ухо.
Трещенков с недовольным видом подозвал к себе Санжаренко и распорядился:
— Удалите солдат и возвращайтесь с ними на место.
— Слушаюсь! — козырнул штабс-капитан и повернулся к солдатам.
— В шеренгу по двое, становись! Налево! Шагом марш!
Солдаты строем двинулись к лошадям, запряжённым санями, на которых прибыли с Надеждинского. Когда трое саней отъехало, по толпе прошёл ропот удовлетворения.
— То-то тоже! А то что-то непонятно уж больно, что и происходит! — восторженно подметили несколько горняков.
Рабочие заверили Тульчинского: до завтрашнего утра они не пойдут к господину прокурору на Надеждинский о прошении освободить выборных, и будут ждать решение прокурора по обещанному окружным инженером ходатайству. Толпа начала расходиться по баракам, а Тульчинский с Трещенковым с облегчением покинули Феодосиевский прииск.
«Хоть этих угомонил. Только надолго ли? Главное в общий бунт теперь не встрянут. Вот во что выльется толпа, которая с нижних приисков движется?.. Как-то тревожно предчувствуется…» — но тут размышления Тульчинского прервал донёсшийся шум поезда.
— Господин ротмистр, вы не в курсе, отчего так рано прибыл на Надеждинский поезд? — недоумённо спросил Тульчинский Трещенкова.
— Могу-с вам доложить, Константин Николаевич, это специальный и по моему требованию прибыл дополнительный взвод солдат, край как возможно понадобится, — казалось, такое пояснение Трещенкову доставило нескрываемое удовольствие.
Тульчинский ничего не ответил, а лишь взглянул удивлённо на ротмистра.
Не успели Трещенков и Тульчинский прибыть в Надеждинский, как новые и тревожные сообщения посыпались по телефону в контору управления промыслами.
Зазвенел телефон. Трубку поднял Теппан.
— Вас, Николай Викторович, урядник Каблуков, — сказал Теппан и передал трубку вошедшему Трещенкову.
— Трещенков у аппарата, — ротмистр, слушая доклад урядника, занервничал и изменился в лице. Не дослушав сообщение, бросил трубку и воскликнул: — Твари бунтарские!
Все насторожились — ждали пояснений ротмистра.
— Господа, могу всех огорчить, только что сообщили: это простонародье подняло бунт на Александровском прииске, к ним примкнул Пророко-Ильинский прииск, бузит толпа и на Липаевском стане!
— Я смотрю, господа, дело приобретает весьма дурной оборот, от такого сборища можно ожидать чего угодно, — недовольно отреагировал Преображенский.
— Причиной волнений стали аресты выборных и сейчас вряд ли что-либо можно изменить. Только освобождение выборных может хоть как-то притушить их настроение, — заметил Тульчинский.
— Их нужно не притушить, а задушить! Расстрелять новых зачинщиков! — вскипел Трещенков.
— Не нравится мне, господа, такое недовольное скопище. Вот это мне определённо не нравится и весьма настораживает. Потребно остановить их движение, иначе всё может обернуться весьма непредсказуемыми последствиями, — высказал свои опасения Преображенский.
Трещенкова устраивало массовое выступление рабочих, потому он и подстрекал ранее рабочих бывая на приисках, чтоб каждый рабочий от себя лично написал заявление на имя прокурора о требованиях, и чтобы всем гуртом шли к господину прокурору с этими прошениями. Такая провокация, что называется, сработала, и она более разогрелась взрывом от внезапного ночного ареста выборных. А здесь-то, когда возмущённая толпа предстанет перед управлением промыслами он, ротмистр, и даст команду солдатам открыть по ним стрельбу под предлогом начавшегося массового буйства и в целях вроде как наведения порядка и сохранения жизни господина прокурора, судьи и администрации промыслов. Это будет выглядеть, как вынужденная мера, которая, безусловно, найдёт своё оправдание пред кем-либо.
Снова зазвонил телефон.
Трубку поднял Теппан и стал слушать. Теппан ничего не отвечал, а лишь выслушав собеседника и не кладя трубку, сообщил:
— Господа, звонит начальник второй дистанции Савинов, говорит: возбуждённая толпа рабочих бурно митингует на Липаевском, просят увеличения семейного пайка и выдачи заработанных денег, требуют освободить выборных. Что будем делать?
— Расстрелять всех выборных! Вот что нужно делать! — возмутился Трещенков.
Ротмистру виделось скорейшее подавление забастовки силой, не терпелось привлечь к действию солдат, столь уж длительно болтавшихся без дела. Теппан ликовал: Трещенков готов на крайние меры с использованием солдат, а это уже полдела.
— Да погодите вы, господин ротмистр, не время сейчас ещё более озлоблять таковую массу рабочих, — возразил Тульчинский. — Нам в данном случае следовало бы удовлетворить их просьбы, тем более они ставят вопрос о заработанных деньгах и пропитании, иначе этот прииск так же примкнёт к уже движущимся рабочим.
— Вы совершенно правы, Константин Николаевич. Их озлобленность, по-моему, уже и так переполнена через край, — согласился Преображенский. — Высказанные притязания не столь политические, а сколь житейские, и я думаю, уместно было бы уважить выдачу пайка и денег, это их усмирит, тем более не так уж они и обременительны для администрации.
Теппан прислонил микрофон трубки ко рту и произнёс:
— Господин Савинов, администрация даёт своё согласие увеличить семейный паёк и выдать заработанные деньги, исключительно и только заработанные, уж будьте любезны проследите это при выдаче.
Тем временем толпа рабочих с Андреевского продвигалась и благодаря примкнувшим рабочим с других приисков обросла значительной численностью. Люди шли сплошной вереницей, часть по санной дороге, часть по полотну железной дороги, оттого и вытянулась толпа в длиннющую колонну.
Хоть и начался второй весенний месяц, однако снег лежал мало тронутый весенним солнцем повсеместно. Прилегающая к железным путям тайга будто замерла, наблюдая необычное людское шествие. Лесные птахи оживились, и не оттого, что ярко светило солнце, а их скорее удивляло и радовало огромное скопление народа на улице.
Колонна рабочих дошла до Александровского прииска, и здесь с ещё большим числом примкнувших рабочих организовался митинг. Все были одержимы идти совместно на Надеждинский. «Только таким всеобщим выступлением можно заставить власти проникнуться нашими бедами и выполнить требования, дать людям нормально жить и работать, освободить выборных», — такие мысли одолевали рабочий народ.
И толпа, словно лавина, вытянутая в длинную вереницу сдвинулась с места и потянулась с Александровского в сторону Надеждинского.
Не было в этой многолюдной толпе Угрюмова и Трунова. Как впрочем, не шли в этой колонне и все горняки Феодосиевского. Не знали здесь рабочие, что идут люди огромной колонной с других приисков на Надеждинский, раз слово дали Тульчинскому: до утра завтрашнего ждать решения прокурорского. И примкнули бы и феодосиевские, но им неведомо было об этом людском движении, поскольку прииск их чуть далее Надеждинского, больше трёх вёрст будет.
Никто из рабочих не имел каких-либо злобных намерений налетать силою на власти, просто шли искать правды, просить защиты у прокурора и окружного инженера в послаблении их житейской участи, освободить внезапно арестованных выборных, многие несли с собой заявления, а кое-кто и иконы. В заявлении  прописано было: ни по чьей иной посторонней выгоде поднялись на забастовку, а только по личной воле каждый требует исполнить поднятые требования, да супротив ареста выборных прошения изложили.
 Шли рабочие, говорили не только о горьком бытие, но иной раз и шутки слышались.
— Ну, схватится за голову господин прокурор, как выложим ему всей толпой заявления! Во, свой лоб зачешет!
— Да уж, будет причина голову ломать, столь заявлений рассмотреть надобно и сразу!
Неожиданно вдоль колонны желая обогнать её, появился какой-то человек, он беспрерывно что-то выкрикивал, хотел привлечь к себе внимание. Кто был ближе к нему, его слышали. Кто дальше, слабо различали слова и не понимали, чего это он там суетится. Это был Лебедев, он прилагал активные усилия, чтобы остановить толпу и уговорить не идти колонной на Надеждинский. В другой части колонны кричал в толпу и Зелионко.
— Товарищи, стойте! Ни в коем случае нельзя продолжать движение! — слышались голоса Лебедева и Зелионко.
— А что случилось? Почему нельзя? — спросил кто-то из колонны.
— Товарищи! Это провокация! Там солдаты! Они будут стрелять! Неужели не понимаете?!
— Да что ж они будут стрелять-то!? В безоружных что ли?! Мы ж не воевать с ними собрались! Идём дела наши обсудить.
— Товарищи! Послушайте, это чистой воды подлая провокация! 
— Да не стращай ты так, никто не будет по нам стрелять! По какому праву?!
Никто и не желал прислушаться ни к Лебедеву, ни Зелионко, колонна шла по тракту и железнодорожному полотну, словно большая река текла по своему многовековому руслу, шла вперёд за правдой, шла, как всем казалось навстречу благим помыслам.

Урядник Каблуков с группой стражников узрев, что колонна рабочих намеренно движется на Надеждинский, на санях запряжённых парой лошадей по другой объездной дороге, что пролегала лесом, обогнали людскую колонну и прибыли до Трещенкова.
Несильно удивил ротмистра доклад урядника. Трещенков сообщил свежую новость Тульчинскому, и они вместе направились в Народный дом. Здесь застали расположившихся и ждавших указаний Лепина с двумя десятками своих солдат, тут же находился и штабс-капитан Санжаренко.
— Господа офицеры, слушайте мою команду! Немедленно построить всех солдат у Народного дома и на подступах к нему! Основные силы сосредоточить перед Аканакским мостом! Все должны быть готовы к возможному отражению бунта рабочих! 
Солдаты, находившиеся в Народном доме, по команде Лепина вышли на улицу. Санжаренко же направился за солдатами, которые были в подчинении его и Трещенкова. Воинская команда вместе с низшими чинами уже через несколько минут была построена недалеко от Народного дома. Ротмистр внимательно проверил, каким образом расставили солдат по командам, ему был важен расчёт обеспечения защиты от подхода с санного тракта и железнодорожного полотна. Всё было исполнено. Более ста вооружённых служивых стояли и ждали команды своих командиров.
У Народного дома стояли Трещенков и Тульчинский, вскоре к ним присоединились и мировой судья Хитун с прокурором Преображенским. Наблюдали за приготовлением встречи бастующих.
И вот голова колонны рабочих появилась и все, кто находился у Народного дома, внутренне напряглись.
Толпа приблизилась.
Трещенков вышел вперёд и начал громко кричать и размахивать при этом руками:
— Стоять! Разойдись!
Толпа словно и не слышала ротмистра, продолжала движение.
— Кому говорю, стоять! Буду стрелять!
Передние, кто были в голове колонны, попытались приостановиться, но это у них не получилось — позади шедшие рабочие напирали, и колонна неизменно продвигалась вперёд.
К неожиданности прокурора и судьи Тульчинский ускоренным шагом бросился к толпе.
— Товарищи рабочие! Прошу всех остановиться! Прекратите шествие!
Оказавшись в толпе среди народа, он продолжал призывать остановиться и повернуть назад. Но тут двое из рабочих, оказавшихся рядом с ним, подали Тульчинскому свои заявления. Окружной инженер бегло прочёл текст и, поняв его содержание, более активно стал уговаривать всех прекратить движение.
— Товарищи! Всё понятно, у вас заявления! Передайте их своим выборным! Они все будут рассмотрены! Поверьте мне! Прошу всех остановиться и вернуться на прииски!
Позади шедшие люди напирали, им не терпелось услышать, о чём говорит окружной инженер. Колонна рабочих вместе с Тульчинским продвигалась всё ближе к воинскому заслону.
«Всё, медлить нельзя! Если продвинутся дальше, ничего не поправить! Эта свора на всё готова! Никак нельзя медлить! Да и всё как нельзя, кстати, складывается…» — неслось в голове Трещенкова.
— Штабс-капитан Лепин! Приказываю вам остановить толпу! Передаю власть вам!
— Слушаюсь! — козырнул Лепин и сразу же повернулся к солдатам.
— Сигналист Овечкин!
— Я, господин штабс-капитан!
— Труби «Слушайте все!»
Сигналист рожком издал потребные звуки и стал ждать дальнейших указаний.
Колонна продолжала движение.
— Овечкин, труби «К стрельбе!»
Снова прозвучал рожок, и солдаты по команде вскинули винтовки.
— Солдаты! Целиться перед колонной и бить под ноги! Пли! — громко скомандовал Лепин.
Внезапные выстрелы ошеломили толпу. Рабочие, что были впереди, попадали на колени, но тут же через минуту поднялись и, не понимая, что происходит, стали кто с удивлением, кто со злобой возмущаться, послышались ругательные слова.
Тульчинский вытащил носовой платок из кармана и возбуждённо закричал:
— Прекратите стрельбу! Прекратите немедленно!
Позади шедшие в колонне рабочие не могли понять: что же там впереди делается, отчего возник шум, почему стрельба? Каждый стремился быстрее оказаться среди них, узнать: в чём дело? Всей людской массой напирали на впереди шедших, оттого толпа резко продвинулась вперёд, и остановить массу людей было уже делом практически невозможным.
— Пли! Пли пачками по толпе! — гаркнул Лепин.
— Пли! Пли! Пли! — раз за разом слышались команды штабс-капитана.
— Цельтесь лучше, а не то под трибунал! — крикнул штабс-капитан Санжаренко, стоя позади шеренги солдат.
— Пли пачками! — кричал Лепин.
Залпы сменялись залпами. Рабочие падали, кто раненый, кто убитый. Бросились к рядом стоявшим штабелям брёвен рабочие, чтоб спастись от пуль. За штабелем успел спрятаться и Тульчинский. Никак не ожидал он такой массированной винтовочной стрельбы, страх неимоверный овладел им, и в это мгновение только и думал, как бы спастись от шквала огня.
Рабочие десятками, а после нескольких залпов и сотнями падали, валились на дорогу и прилегающую территорию. Сотнями в предсмертных конвульсиях стонали, руками пытались себе помочь отползти, укрыться, пальцами царапали снег, отчего на нём оставались кровяные бороздки, а в иных местах снег покрывался алыми пятнами от тех, кто уже не мог подняться и двигаться.
— За что?.. О-о, Господи! Больно… Помогите… М-м-м… Боже ж ты мой... — разносились стоны и причитания раненных.
— Отставить! Ружья к ноге! — громко скомандовал Лепин, и стрельба затихла, словно её и не было. Только убитые и раненые говорили сами за себя — на этом месте произошёл расстрел безоружных людей. Этому нельзя было поверить, но это произошло здесь и только что.
— Господин ротмистр, теперь полагаю, толпа не опасна! — доложил штабс-капитан Трещенкову.
— Благодарю вас! Солдат не распускать до полного отхода рабочих!
— Слушаюсь!
— Разойдись! — крикнул Трещенков ошеломлённым рабочим. — Иначе снова откроем стрельбу! Убитых и раненых не забирать!
Люди в страхе, недоумении и негодовании начали расходиться, тяжко вздыхали, а кто и не скрывал слёз. Каждый осмысливал трагедию только что свершившуюся у всех на глазах.
«Как же так?.. Мы же мирно шли, шли высказать свои права… Нет, это ж невозможно такое… Этого не может быть, чтобы в безоружных, вот так! Выходит, смогли! Но ведь столь людей положили, гады! Ведь положили же, супостаты! Лежат люди! За что?! Да что ж это такое, Господи?! Да как же можно так Бога гневить-то?!» — с переполнявшим гневом и ужасом душами расходился народ.
Тульчинский выбрался из-под штабелей леса, быстрым шагом направился к Народному дому. Там укрылись прокурор, судья и ещё несколько чиновников администрации. Он понимал: только здесь он может обрести спасение от возможной мести рабочих. Никто и не думал снимать строй солдат у Народного дома, и посему это было единственное место, где любой укрывшийся под прикрытием вооружённой охраны чувствовал себя в безопасности. Возвращаться в свою резиденцию сейчас Тульчинский посчитал делом весьма преждевременным и опасным.
Много люду покидало кровавое место, отколь слышны были страдальческие стоны, смутно глядели рабочие перед собой на дорогу. То больше мешали выступившие слёзы на глазах от скорби и обиды, от безысходности и неизвестности, что будет с ними завтра. Кого слеза не прошибла, скорбь, и безысходность комом в горле застряли. Стиснув зубы да сжав кулаки, возвращались к своим приискам и баракам от страшного места с тяжёлой на душе думою, проклиная всё и вся на этом белом свете.
Трещенкова нисколько не смутила картина места расстрела, ему было не впервой видеть и не такое. Ротмистру сейчас вдруг вспомнились события, произошедшие в 1905 году, когда он расправился с сормовскими рабочими, как не без его участия был организован и артобстрел вокзала в Нижнем Новгороде, в котором укрывались рабочие-дружинники.
Его вдохновляло, что он, ротмистр, назначенный помощником начальника Иркутского жандармского управления и наделённый особыми полномочиями, на далёкой Лене повторил «подвиг» таких же сторонников самодержавия, как и он сам. Что именно он, Трещенков Николай Викторович, личным участием положил конец такому массовому противостоянию.
Его не смущало, какой ценой, главное рабочие в страхе разошлись, а значит и забастовка прекращена! Другое сейчас вдруг охватило мимолётное беспокойство ротмистра: «Рабочие расстреляны безоружные. Это накладывает определённые несоответствия с расправой над ними. Не шибко-то видна была потребность в этом, коль не имелась прямая от них угроза, ведь без оружия были, не ломились, шли с заявлениями и прошениями. Оценить-то такое деяние ведь по-всякому можно. Хотя поставленная передо мной задача выполнена — забастовка подавлена. Так что ж тогда я гноблю себя?..» — размышлял ротмистр.
— Господа! — обратился Трещенков к Лепину и Санжаренко. — Необходимо в срочном порядке дать указание солдатам натащить в толпу убитых и раненых палки и камни!
— А это ещё зачем, господин ротмистр? — спросил штабс-капитан Лепин и переглянулся с Санжаренко.
— Я думаю, наши действия с вами будут более убедительны и оценены по достоинству, если у каждого лежащего трупа и раненного обнаружат орудия, которыми рабочие имели намерения расправиться с представителями властей и администрацией промыслов. Не так ли?
— Пожалуй,  Николай Викторович, вы весьма прозорливы.
— Так исполняйте, господа офицеры! И потрудитесь засвидетельствовать актом, с чем шла толпа и опасность её намерений, подписи нескольких солдат с нашими визами тут будут непременно-с уместны.
Стоял и наблюдал Трещенков за работой солдат, не осознавая, что вот только что по его указке свершено зверское и массовое убийство ни в чём неповинных людей. В этот момент его занимала эйфория «победы» над рабочими, которых он ненавидел, в чём никогда и не скрывал к ним презренного отношения. «Да, мало я вас тут положил, надо б было ещё несколько пачек пальнуть…» — сожалел ротмистр. Не предполагал Трещенков, что это кровавое событие мощной искрой разнесётся по всей России и словно разыгравшееся пламя охватит и поднимет народ российский против самодержавия и бесправия, что это станет народным подъёмом масс на борьбу против угнетения и за свои человеческие права. 
Весеннее солнце, словно устыдилось, будто не желало видеть многочисленных безвинно убитых и стонущих раненых, спряталось за наплывшее в небе облако. Внезапно потянул холодный ветерок возмутившейся природы, не желавшей смириться со смертями ни в чём неповинного люда. А может и сам Господь ошеломлённый расстрелом и, скорбя по убитым душам, прикрыл небесное светило и овеивал ветром кровавое место. Вороны и те попрятались куда-то, неслышно было их обыденного в этих местах карканья, оттого и стало вроде как сумрачно, а больше жутко от непрестанных вздохов и стонов людских.