Андрей

АНДРЕЙ

За запыленным окном проплывали насупившиеся, будто недовольные чем-то ели, сквозь густые лапы которых с трудом пробивалось осеннее солнце. Перестук колес старого вагона, гудки тепловоза, со старческим усердием тащившего пассажирский состав пригородного поезда, — все это Андрею было знакомо, по-семейному близко, хотя ехал он в родной Будогощь впервые за последние восемь лет.
Невысокий худой парень сидел, притулившись, упираясь лбом в холодное пыльное стекло. Коротко стриженные волосы не нуждались в расческе. Небритые скулы: щетина была почти прозрачной. Прозрачные, почти стальные глаза, тонкие губы и пальцы, поношенная куртка, чистая, впрочем; спортивная сумка, почти новые кроссовки и верные джинсы.
Привычно, по-вагонному пахло чем-то железнодорожным, смесью еды, креозота, табака и усталости.
За окном под мерный перестук колес убегали деревья, столбы, минуты. Глазами Андрей жадно провожал ели, которые стояли здесь задолго до его рождения, и еще долго после его ухода простоят, привычно приветствуя и провожая всех, кого заносило в этот многоозёрный край: память услужливо подсовывала имена озер — Зимнее, Светлое, Линное, Мошное. С дедом ходили к Острочинному за рыбкой, хотя под домом на Лесном хуторе было свое — Зимнее озеро. Пчёвжа. В ее мутной коричневой воде летом ватагой ребята купались, пачкая ноги на заболоченном берегу, отбиваясь от комаров. У полуразрушенной плотины играли. Курили. Взрослели.
Поезд тормозил. Андрей помнил, что вокзала уже нет, и кассы устроились в здании бывшей товарной весовой, в самом конце низкой платформы. Но сейчас ему это было ни к чему. Он был дома. Восемь лет пролетело с того дня, когда Андрей купил билеты в той кассе, сел в этот же, возможно, вагон и уехал. Тогда думал, что навсегда.
Круговорот событий, приключений, неприятностей, бытовых неурядиц, безденежья, болезней, хмельной радости. Жизнь. Такая полноценная и никчемная, заметная для докторов и полицейских, вычеркнутая из внимания родных. Семьи. Которой уже не было.
Известие о смерти матери застало Андрея в Питере. Два года назад. И не поехал, сорвался в алкогольном забытьи, которое сначала было искренним, а затем стало фальшивым, чтоб не платить за недолгие часы винного беспамятства. Брошенная работа, таксист, грузчик, снова таксист, снова грузчик, курьер. Больничные стены, вонючая палата в неврологии, выписка, добрый пожилой бородатый врач, заведующий отделением, который, прочитав что-то то ли в карте, то ли на лице парня, поморщившись и задумчиво покусав нижнюю губу, вынул из кошелька несколько чистых новых банкнот и протянул их ошалевшему Андрею.
- Не пропей!
Домой. Парень помнил дорогу до дома от станции — еще бы ее забыть! Но он не хотел туда. Он хотел на могилу. Как ему хотелось, чтобы могила была заброшенной, заросшей крапивой и шиповником, с покосившимся крестом, еще деревянным, — кто памятник-то поставит?
Отца Андрей не знал, дед умер, когда еще наказывали за помарки в прописи, родных у матери не оставалось. Андрей живо представлял себе, как он вырвет все сорное, выбросит гнилое, расчистит, подновит, а то и вовсе поставит новое, как он вычистит всю грязь и поставит у материнского портрета букет осенних астр-сентябринок.
Он хотел сделать это и в своем доме, который, как написала соседка, стоит с заколоченными крест-накрест окнами.
Ключ от двери, старый, но не ржавый, лежит там, за верхним наличником, только руку протяни. В дровянике еще должны остаться березовые поленья, за два года высохшие до звона. И станет тепло, уютно. Так, как должно быть дома.
А уж потом — мыть окна, драить полы. Спать. Дорога к кладбищу была какой-то бесконечной. Ну не может быть такой долгой дорога, которую в детстве пробегал за миг! И в голове Андрей много раз прокручивал пересуды старушек, которые, конечно, не оставят без внимания вновь появившийся дымок из трубы над их домом, а те, что чуть не каждый день ходят к могилам мужей на кладбище, уж точно заметят, как изменилась могила его матери. Мамы.
Снова ели с их густыми зелеными лапами. Андрею почудилось, что это те же деревья, что кивали ему головами, когда он сидел в вагоне поезда. Нет, морок, не может такого быть. Протоптанная дорожка меж могил. Соседка написала, что могила сразу по правую руку от входа, у бабы Шуриной, рядом.
Баба Шура: как забыть ее? Бабуля без возраста, жившая в доме одна с послевоенного времени, ждавшая своего мужа и сына, да так и постаревшая. Когда к бабе Шуре приходила мама, та доставала с печки старый платок с завернутой в него колодой. Гадала. А Андрею давала мятный пряник. Или комсомольский — тоже вкусный.
Когда бабу Шуру хоронили, детям раздали конфеты. Прямо у ее дома. А потом еще раздали платки прямо на кладбище. Вот и врезалась эта могилка в память. Да и ходил потом Андрей к бабе Шуре, иногда просто постоять, иногда поставить букет полевых цветов. Вот и рябинка с еще незрелыми гроздьями — вот вымахала!
Могилка бабы Шуры. Старый крест. Вот! К какому-то странному разочарованию, недоумению подвела его дорожка. Могила мамы была ухоженной, чистой. Красивый металлический памятник. Фотография. Мама, это ты? Такая серьезная и строгая…
Видно, потому такой порядок.
Андрей бросил на землю сумку и тяжело опустился на корточки. Рядом была скамья, у могилы какого-то Николая, но парню не хотелось садиться на чужое. Он сидел и смотрел в мамино лицо, тихо покачиваясь, пока не начали затекать ноги от непривычной позы. Тогда он встал, подошел к памятнику. Что дальше? В голове строились какие-то правильные фразы, почти молитвы, которые нужно произнести, но здесь, в кладбищенской тишине, его голос казался чужим и лишним.
Мамы здесь не было.
На дорожке сзади раздались голоса. Два женских голоса. Женщины переговаривались о чем-то своем, мирском, не смеялись, но разговор вели о быте, о воде и урожае. Враз стихли голоса, как только за деревом показалась незнакомая мужская фигура.
Андрей обернулся. Стоявшие женщины внимательно смотрели в его сторону. Одна — невысокая, полная — не привлекла внимания. Вторая — повыше, темноволосая, с крашеными в темно-русый цвет волосами, крупными скулами, бровями, изгибающимися прихотливой дугой над внимательными карими глазами, чуть великоватым острым носом, полными губами, в коричневой с кленовыми листьями кофте…
 - Андрей? Ты?
Андрей, растерявшись, кивнул.
— Андрейка! Смычник?! Ты?
— Ага…
— Андреюшко…
Женщина заплакала, неловко раскинув руки, подсеменила, обхватила, прижала к большой груди, окружила запахом какого-то вкусного мыла, хлеба, лета. Разговоры, расспросы, снова слезы, и снова разговоры, в которых самому Андрею не всегда удавалось вставить слово.
Дорога до дома была непривычно короткой. Свернули в переулок, не дойдя до дома полсотни метров. К дому бабы Шуры. Тут только парень стал понимать, что это родная племянница бабы Шуры, которую он вспомнил и по памятным тем похоронам.
Уже совсем стемнело, когда Андрей упросил отпустить его до дома. Не хотели женщины выпускать, уговаривали ночевать, но парню неспокойно сиделось даже за вкусным травяным чаем, в уюте обжитого дома. Муж тетки настойчиво предлагал выпить, но Андрей лишь улыбался краем губ, покачивая неопределенно головой, отказывался.
Хватит.
Скрип крыльца.
Пыльный наличник.
Холодный, будто мокрый ключ.
Снова скрип, низкая притолока, запах пыли.
Рука привычно тянется направо, вверх, к выключателю.
Удивился, что лампочка, засиженная мухами и запыленная, вспыхнула ярко, как в том июле.
Почти порядок.
Печь, на полу два полена. Полированный шкаф. Стол, стулья с чуть изогнутыми ножками. Металлическая кровать. Его кровать.
Матрас собран в тугой сверток, а сверху, в изголовье… Нет, не может быть…
Слезы набежали на глаза…
Несмелый шаг вперед, да что там шаг! Вперед!
Его игрушечный кот смотрел, улыбаясь, в лицо Андрею, и в стеклянных глазах промелькнуло далекое детство. Снова началась жизнь.
Жизнь!