Михалыч

За окном была непонятная серая промозглая муть. Мы сидели в небольшом уютном кафе, играла ненавязчивая французская музыка. В моей чашке остывал кофе, который сварил далеко не бариста. Мой сосед не вписывался в атмосферу кафе ничем и никак: средних лет мужчина с нездоровым красным лицом, ноздреватой кожей, волосами с проседью. Легкая щетина, приставшие к потной коже лба волосы. Свитер, который можно было бы считать домовязаным. Потертые, явно с рынка, джинсы. Черные, забрызганные уличной осенней грязью туфли. Привлекали внимание руки, обнимавшие большую, почти суповую чашку черного чая: руки были по-настоящему рабочие, с большими желтоватыми ногтями, вечными заусенцами, мозолями. Чистые руки.
Мы молчали. Мой собеседник только что вымученно завершил фразу, которую явно готовил давно и только сейчас осмелился произнести.
— А потом я умер…
После этих слов не знаешь, что сказать. Не знаешь даже, как реагировать. Вы были в такой ситуации раньше? Сомневаюсь. Ведь сложно в разговоре с кем-нибудь услышать о его смерти, если только ты сам жив к тому моменту, как созреет откровенный разговор. Беседа. Исповедь.
Михалыч был… как бы сказать точнее? Нормальным мужиком. Второй брак, жена, на десять лет моложе. Вторая семья. Сын от первого брака, давно живущий своей жизнью и тоже планирующий разводиться. Старший сын от второго брака, который скоро пойдет в школу. Младшая дочка. Предмет особой любви и гордости отца. Девочка, которую он искренне любил. Больше, наверное, чем жен и сыновей. Доченька.
Работа каждый день. С утра и до вечера. Труд, больше физический. Много работы. Много нервов. Много сил. Мат. Пятничные пивные посиделки. Гараж. Старая «тойота». Водка по праздникам. Баня. Рыбалка.
В компании друзей Михалыч слыл «своим парнем». На домашние дела сил оставалось мало. Вечером — ужин и телевизор. По воскресеньям — редкие вылазки в торговые центры.
Сын втайне мечтал поехать с отцом на рыбалку, но мечты оставались мечтами. И на рисунках мальчишки появлялись волшебная речка, пальмы, огромные рыбы. Хотя рыбу парень не любил. Есть.
Младшая ходила в садик, играла, в меру куксилась, в меру смеялась, подсаживалась иногда к отцу на колени, но никогда особо не стремилась к ласке: получить знаки внимания от вечно уставшего отца было почти невозможно. Сложно.
Все изменила новогодняя ночь. По стечению обстоятельств в тот памятный год впервые страна гуляла долго, не заботясь о завтрашнем дне. Гуляла шумно, с фейерверками, салатами, шампанским, ссорами, слезами, примирениями, смехом, водкой, шашлыками, елками, подарками, глупыми и не очень розыгрышами, незваными походами «по гостям». Готовились загодя: закупали, приносили, складывали, упаковывали, экономили и транжирили. Усаживались за набитые яствами столы, слушали речи, провозглашали тосты, ели. Отдыхали.
Михалыч сидел за столом со своей семьей. Сестра с мужем. Племянник с нетерпением ждал момента, когда взрослые отпустят продолжить новогоднее празднование в компании одноклассников — можно, четырнадцать уже. Жена на кухне: запах горячего мяса перебивал даже аромат мандаринов. Елка не пахла: искусственные ели не пахнут, имитируя праздник. Сын смотрел что-то веселое по телевизору. Разговор ни о чем. В этот момент сзади его обняли теплые, пахнущие праздником ручонки. Малышка очистила мандаринку и протянула ее всю папе. Всю. Не взяв ни дольки. Первый раз очистила, до этого всегда приносила матери и удивленно-вопросительно поднимала брови. К отцу подходить было бесполезно — знала заранее. «Сама», — вот что слышала девчушка в ответ. А здесь вдруг почистила и угостила.
Михалыч редко улыбался: в компании друзей над анекдотами мог посмеяться, но так, просто, улыбка редко трогала его губы. Причина была банальной: с детства у него были неровные желтые зубы, и мать заставляла его скрывать улыбку. Сначала он делал это рукой, потом, постарше, научился не показывать зубы. Улыбка казалась ему некрасивой. Но людям свойственно ошибаться: когда Михалыч улыбался, его нездоровое грубое лицо украшалось так, что меняло все полностью. Легкие ямочки на щеках, задорно поднимавшийся кончик носа, легкий наклон головы к правому плечу, менявшийся прищур ясных карих глаз: лицо становилось добрым. Настоящим.
Привычная суровость менялась тем, что нельзя скрыть гримасой суровости и безразличия, удобной современному человеку. Но улыбка требовала усилия мышц, а Михалыч не тратил сил зря. Потому улыбку и смех он прятал надежно, не тратя свой запас доброты, нежности и искренности. Копил.
Не мандаринка, нет, именно запах рук дочери заставил его обернуться и посмотреть на малышку. Руки сами потянулись к ее хрупким плечикам, чтобы обнять, приподнять, прижать, усадить на колени. Любить!
В правой руке была рюмка. Нет, не подумайте, Михалыч не был любителем заложить за воротник. Но это же праздник! В этот момент в голове мужчины промелькнула вполне оформившаяся и странная мысль: эта рюмка должна быть последней. Кисть потянулась, чтобы привычно опрокинуть жгучий глоток будущего хмельного забытья, дрогнула. Нет, последней была предыдущая рюмка. Секундное замешательство, рюмка на столе. Руки тянутся к дочери. Губы готовы раскрыться в улыбке.
— Капелька!
Голос матери с кухни. Капелькой она называла их дочь за удивительную способность ронять слезы, крупные, прозрачные, тогда, когда кто-то или что-то обижало кроху. Слезы без плача. Дочь исполнительно побежала, оставив руки и губы отца в напряженном ожидании чуда. Мандаринка убежала тоже.
И здесь Михалыч понял, что мир изменился безвозвратно и навсегда. В секунду он понял, как поменяет сейчас все то, что за долгие годы не хотел изменить, потому что боялся и не был готов к простой истине: без его улыбки мир непоправимо сер. Одной его улыбки хватило бы, чтобы перевернуть все, раскрасить, расцветить. Без улыбок мир несовершенен. Скучен. Мертв.
Он живо и ярко представил себе, как обнимет свою дочь. Завтра же он проведет весь день, а потом и всю жизнь с дорогими его сердцу, бесконечно любимыми людьми. Ведь он был уверен, что его работа приносит деньги, которые автоматически, без усилий, делают его близких счастливыми, а его улыбка — лишнее, пятое колесо, запаска в гараже, а не в багажнике. Михалыч представил себе старшего сына. Он видел его жену, серую неприметную девчонку, которая искренне любила своего мужа и подарила ему дочь. Внучку. Девочку, которую он видел от силы пару раз. Поправимо маленькую, еще не соображавшую, что у нее есть пара дедушек и бабушек. Он представил себе исход его разговора с сыном, обязательно долгого и немногословного, скупого по-мужски, с тщательно скрываемыми эмоциями, но завершающегося крепкими объятиями отца и сына. Представил жену сына, которая готовила потрясающие супы, «супа», как она говорила по профессиональной привычке. Представил сразу далекий финал их совместной жизни, троих детей, многих внуков, дом в деревне, общие праздники. И, главное, улыбки и смех большой семьи. Михалыч вспомнил первую жену: он не жалел о расставании, переживал только, что годы, проведенные вместе, не сделали их дорогими друг другу людьми. Она не вышла замуж повторно, жила одна. Была ли счастлива? Кто знает. Наверно.
Вторая жена. Молодая, веселая. Верная. Глуповатая. Красивая. Любящая вещи. Любящая жить так, как должны, по мнению ее матери, жить настоящие семьи. Он не дал и не давал ей то, что позволило бы ей ценить себя и женщину в себе. Как, впрочем, он был скуп и к первой жене, повторив ошибки брака подобно двум блинам подряд. Комом.
Сын. Младший, с которым его ждет рыбалка. Уже завтра пойдут они на берег Олонки, а может, и поедут на Ладожское. Вместе будут собирать снасти. Вместе выбирать место для палатки. Рубить лед, сверлить лунки. Сидеть и ждать частых поклевок. Тянуть ряпушку. Михалыч тоже не любил рыбу, но не признавался в этом даже себе. А вот выловленную сыном — съест с радостью, с аппетитом.
Потом обязательно эта штука, где дети прыгают до потолка на батутах. Потом совместно выполняемые уроки. Первый мужской разговор после запаха табака или алкоголя. Совместные секреты от матери. Общение, которое позволит заслужить тщательно скрываемое сыном в личной беседе, но всегда используемое для друзей емкое слово «батя». Долгие годы совместного труда и радости. Жизни.
Михалыч увидел все это так живо, как не представлял раньше. С этой радостью он повернулся к гостям, ожидавшим его тоста.
К жене, выносившей горячее, к сыну, повернувшемуся от телевизора за куском буженины, к дочери, которая вернулась с мандаринкой. И с улыбкой.
— А потом я умер.
Как это случилось и когда, Михалыч не смог и не мог объяснить. Главное было не в этом. С его внезапной смертью случилось то, что сложно исправить, живя одну жизнь. Не случилось примирения, рыбалки, батутов и домашних заданий. Не случилось смеха от игр с внуками и внучками. Заботы о жене. Новых семейных праздников. Не случилась и улыбка Михалыча. Мир не увидел и не ощутил того запаса доброты и любви, которые копило сердце этого работяги. Мир остался прежним.
— Ты пойми, я же знаю, что у них все хорошо. Я чувствую это. Но они не знают, как я любил и люблю. И когда узнают?
За окном была серая дождливая сырость. Мы сидели в небольшом уютном кафе, давно чем-то грустным аргентинским сменился французский шансон. В моей чашке безнадежно остыл кофе. Мой сосед был органичен и понятен: строгий серый костюм, усталое строгое лицо, тонкие пальцы, чашка такого же кофе.