Почта г-на N

Почта г-на N


Если г-н N и заглядывал временами в почтовый ящик, то делал это скорее в силу привычки: он не выписывал ни газет, ни журналов, предпочитая просматривать их у себя в клубе, где регулярно обедал. Что же до писем, то г-н N так давно никому не писал, что и не ждал никаких писем в свой адрес. Он вел существование стареющего холостяка; вся его публичная жизнь исчерпывалась клубными обедами да лекциями по искусству, которые он раза три-четыре в неделю читал с университетской кафедры. Какое-то время довольно скучное существование г-на N скрашивал пес, шотландский сеттер по кличке Мак, но, как известно, собачий век короче человеческого, и вот уже года два, как Мак отошел в мир иной, лучший — надеялся г-н N.
Как-то, возвращаясь домой из клуба, г-н N обнаружил в почтовом ящике письмо. Однако на конверте стояло вовсе не его имя, а некоей г-жи Александрины; фамилии не было. Кроме того, в адресе была указана квартира 37, которой попросту не существовало, поскольку всего квартир в доме было тридцать шесть, и последнюю, с мансардой под самой крышей, занимал не кто иной, как г-н N собственной персоной. Адрес отправителя на конверте также не был указан, что вызвало у г-на N раздражение, как раздражали анонимные звонки и глупость (или леность) его студентов. Он с недоумением повертел конверт в руках, затем поставил его на полочку над почтовыми ящиками в надежде, что таинственная Александрина отыщется или же почтальон, убедившись, что письмо не востребовано, заберет его, чтобы принять меры по его доставке в соответствии с инструкциями, если они вообще применимы к анонимному почтовому отправлению. На следующий день письма на полочке, действительно, не было. Однако еще через неделю история повторилась, вместе с загадочной Александриной и квартирой, которой не существовало на свете. Г-н N по-прежнему оставил письмо на полочке, как это и подобало благовоспитанному человеку. Ближе к вечеру ему позвонили из библиотеки с радостным известием, что наконец нашлась книга, которую он долгое время искал, и что г-на профессора просят сообщить время, когда ему удобно будет получить это редкое издание. «Я сам зайду к вам», — ответил профессор и вышел из дому. На мгновение задержав взгляд на полке над почтовыми ящиками, он обнаружил, что письмо, найденное им не далее как сегодня днем, исчезло.
Книга, которую он принес из библиотеки, обманула его надежды: он не нашел в ней того, чего искал, а искал он сведения об одном малоизвестном художнике, жившем в захолустном городке Римской империи, о чем сохранилось несколько глухих упоминаний у современников и ранних византийских авторов. «Кто бы могла быть эта Александрина?» — подумалось г-ну N, когда он отложил книгу в сторону.
Прошло еще дня три, прежде чем появилось новое письмо. Профессор ощутил острейшее желание вскрыть конверт, однако поставил письмо на полку, пытаясь высчитать, к кому из его соседей приходят эти письма со столь завидной регулярностью и почему адресат не удосужится уведомить отправителя в том, что номер квартиры указывается с ошибкой.
Ночью профессору плохо спалось. Он видел во сне шотландские холмы, покрытые вереском, по которым носился его пес Мак, вдруг превратившийся в рыжеволосую молодую женщину, черт которой г-н N по пробуждении не мог припомнить.
На лекции он был рассеян до такой степени, что, надевая плащ в университетском гардеробе, с ужасом обнаружил непорядок в своем туалете. Возвращаясь домой, он вспомнил, как один его коллега, ныне пребывающий в тех же краях, что и пес Мак, как-то за обедом в клубе пошутил, что с подобного непорядка в туалете и начинается то, когда про человека можно сказать: «постепенно он перестал в должной мере следить за собой; он опустился...». Г-н N был еще отнюдь не стар, пятьдесят ему стукнуло года три назад; может быть, поэтому конфуз, случившийся с ним, вызвал у него какое-то сугубое раздражение. Впрочем, письмо, найденное профессором в почтовом ящике, переключило его настроение в иное русло.
Глаза его быстро пробежали строчки адреса, словно желая убедиться в том, что и квартира 37, и г-жа Александрина по-прежнему значатся в нем. Воровски оглянувшись, г-н N спрятал письмо и быстро поднялся к себе. Не без труда расклеив конверт над паром, струйкой поднимающегося из старого чайника, профессор извлек листок и углубился в чтение:

Дорогая —
твоя настойчивость превосходит всякое понимание. Я еще мог бы объяснить это, если бы ты действительно нуждалась в моей поддержке, в чем бы она ни выражалась; ты знаешь, что я всегда готов был мчаться на твой зов, чего бы мне это ни стоило. Но теперь, что теперь ты от меня хочешь — этого я понять не в силах. Разве я не любил тебя так, как очень немногие могут переживать это чувство? Разве не тебе я посвятил всю свою жизнь, несмотря на то, что ты при первом же удобном случае поспешила отделаться от меня? Разве не о тебе я думаю постоянно, не о тебе говорю я во время моих публичных выступлений, пытаясь донести до тех, кто способен это понять, странную роковую связь нашей жизни с тем прекрасным идеалом, которому она вольно или невольно оказывается подчинена? Разве не я оформил этот идеал, сообщил ему дыхание, дал ему жизнь?.. Или мало тебе моей жизни и тебе нужно теперь что-то иное? Тогда скажи мне прямо — что же именно? Может быть, теперь, упившись моей кровью, ты возжаждала моей смерти? Но не тебе ли знать, как мало я ценю свои дни, что время, ощущаемое мною, имеет смысл лишь постольку, поскольку в нем есть след твоего присутствия, где-то совсем, совсем рядом, пусть неуловимо, недостижимо, невыносимо, но я его всё же ощущаю, мучительно — о, как мучительно и как безутешно!..»

Дальше разобрать что-либо было невозможно, как если бы у писавшего эти строки брызнули из глаз слезы и размыли чернила.
Г-н N поднял взгляд от листка бумаги. Наступили сумерки.
Он прошел в кабинет и зачем-то стал копаться в ящиках стола. В одном из них, под бумагами, он обнаружил три нераспечатанных конверта, вроде того, который незадолго до этого вскрыл. С письмами в руках профессор оказался перед зеркалом во всю стену — уже немного состарившимся, поблекшим зеркалом, которое он заказал для себя по аналогии с тем, какое в далеком детстве увидел на чьей-то картине. Как-то, изрядно выпив в клубе, г-н N пытался войти в таинственное пространство, таившееся за этой «дверью», но только больно ударился носом о гладкую холодную поверхность. Движимый каким-то неясным чувством, профессор приблизился к зеркалу, но — о, ужас! — он не увидел в нем своего отражения. Как завороженный, стоял он перед амальгамой, отсвечивающей холодным блеском. Вдруг зеркало отодвинулось, как будто это действительно была дверь, и из нее вышла женщина с рыжими волосами, облаченная во что-то вроде легчайшего хитона, накинутого на голое тело.
— Ты звал меня? — нежно-печально произнесла гостья.
— Я принес тебе мою душу, — ответил он. — Больше у меня ничего не осталось.
— Этого не нужно, — сказала та. — Пойдем со мной, я проведу тебя в пространство, о котором ты всегда знал, но которого никогда не видел.
— В квартиру тридцать семь? — с детской наивностью спросил г-н N.
— В квартиру тридцать семь, — улыбнувшись, ответила женщина...
Спустя две недели полиция, вызванная кем-то из обеспокоенных университетских коллег профессора, взломала дверь его квартиры с мансардой под самой крышей, но никого не нашла; следствие не обнаружило ничего, заслуживающего внимания, разве что несколько писем, валявшихся в кабинете у зеркала, похожего на дверь.

_____
Фото мое. Э.К.©