Золотко

Её руки в чернильном плетении перчаток, концы отсечены. Таким не время, не место, но она предпочитает маскарад. Поэзию борделя в будничном хмелю. Игру теней в лунном оскале. Соло гедонизма –  томное, топкое, как и всё её - кожа, мясо, кровь. Выверни наизнанку -  никаких потрохов, лишь нежное смоляное золото.

-Можно ли это знать о женщине? Знать подобно аксиоме?
 
Итак черниль… Пальцы - голые, белые, тонкие; ногти – узкие, сочные. Он смотрит. Он их сосёт сквозь соломинки зрачков, и пьянеющий мозг слепит греза – голая, белая, тонкая с узкими пронзительно-сочными прорезями. Он раздвигает их пальцами, пальцы блестят.

Она бывает здесь… Её приход предвещает особая сахарная пасмурность: облака, пересыпаясь друг в друга, тяжелея, выдыхают невыносимое. Выходя из дома, он вскидывает взгляд в диагональ пространства, обмениваясь с небом больным предчувствием, и дышит тише, вслушиваясь, как нить ожидания борзо натягивается в груди. Сегодня?

-Можно ли возболеть женщиной по складке рта, изгибу спины, напряжению икр?

Он знает её мужа. Они приходят, садятся за третий стол у окна, пьют кофе с зефирно-игрушечным драже. Драже…  И того второго, они там же тянут масляный портвейн. Масляный… И с тем, и с другим она в чулках. Сегодня с замшевой резинкой, он коллекционирует их - резинки - воруя в память каждую, когда она плавно меняет свои манящие ноги.  И с тем, и с другим она сдержанно остужена, но взгляд горячих зеркальных глаз дёргает нерв. Тот самый нерв - главный - который отвечает за всё. И у него в паху немеет рубином, а рты тех выкручивает предкоитальная судорога. Он ненавидит обоих. Того второго больше. Ею болен безостановочно. Той болезнью, когда прорези невозможно не рвать. Не изорвать.

- Соло, золото, чулок, черниль, изгиб, зефир, рубин, сахар, перчатки, изнанка. Можно ли всё это прекратить?