Золотой трилистник без пары

«Душа твоя как снег – чиста, но холодна...»

Помнится, я очень гордился тем, что мне на ум пришла такая изящная фраза. Тогда я был студентом филологического факультета, и хотя учился неважно, методичное изучение мировой литературы всё-таки немного сказалось на моём интеллектуальном развитии.

Вчера я наводил порядок в своих бумагах – безжалостно выбрасывал всё лишнее. И вдруг обнаружил потрёпанную тетрадь, сохранившуюся со студенческой поры. Тетрадь избежала уничтожения сразу после окончания университета вовсе не из-за моей любви к филологическим наукам. А исключительно потому, что в ней среди разрозненных и бестолковых конспектов, записанных скучающе-зевотным почерком, собралась любопытная коллекция дружеских шаржей. Во время лекций я, как всякий нормальный разгильдяй, развлекал себя рисованием. Особенно мне нравилось изображать сосредоточенные лица однокурсников и преподавателей. Причём в пародийном ракурсе, когда серьёзность доводится до абсурда, превращаясь в свою потешную противоположность. Поэтому я и оставил тетрадь на память о беззаботных и весёлых годах своей затянувшейся юности.

В этой вот словесно-художнической мешанине я и натолкнулся на давно забытое: «Душа твоя как снег...» Я имел в виду вполне конкретную душу. Её обладательница носила очень красивое имя – Лилия. Да и то, в чём помещалась душа, было весьма привлекательным. Недаром это тело с первой же встречи так вдохновило меня, что я всю ночь не мог от него оторваться... Правда, потом выяснилось: качество чистоты я изрядно преувеличил. Чистоту Лилиной души следовало бы сравнить с городским снегом, в котором уйма различных примесей. Зато с характеристикой её холодности я попал в самую точку. Удивительно, впрочем, что на телесную оболочку это душевное свойство не распространялось...

Сколько же лет прошло с тех пор? Десять... Одиннадцать... О, уже двенадцать! Интересное число. Астрологическое. Значит, неспроста попалась мне на глаза эта фраза, неспроста я опять вспомнил о Лилии. Я вступаю в новый жизненный цикл, и, видимо, следует переосмыслить спорные моменты своей биографии, разобрать ошибки и сделать выводы на будущее.

Хотя чего тут особенно разбирать? Я и сейчас не сомневаюсь в искренности своих действий, когда распутывал заурядное, в общем-то, для профессиональных сыщиков дело. Правда, искренность не всегда была продиктована разумностью... Но такой недостаток можно списать на незрелость возраста. Ведь для двадцатилетнего парня, никогда не занимавшегося подобными вещами и даже не увлекавшегося детективными историями, это была захватывающая и рискованная авантюра.

Единственное, в чём я не до конца уверен – надо ли было расставаться с Лилией? Ведь между нами уже зарождалось нечто, похожее на истинную любовь. Может, если б я тогда был немного мудрее и снисходительнее к чужим проступкам, у нас бы со временем всё наладилось, и мы бы обрели настоящее счастье? Кто знает...

Но всё случилось именно так, а не иначе. И глупо сожалеть о том, чего уже не вернёшь.

*     *     *

Хорошо помню тот злополучный летний день, когда я решил расследовать возмутительное происшествие, случившееся в нашем общежитии. Главной причиной такого решения были, конечно, самые благие побуждения. Мне хотелось непременно помочь любимой девушке, а заодно и её пострадавшей сокурснице. Хотелось принять личное участие в раскрытии преступления. А что? – естественный порыв романтического юноши, воспитанного в духе рыцарского благородства. И ещё я надеялся этим способом укрепить наши отношения с Лили... Да, я называл её именно так – Лили, с ударением на последний слог.

Теперь-то я понимаю, что ещё благополучно отделался, без необратимого ущерба для своего здоровья. А тем летом я азартно и самонадеянно ввязался в расследование, ничуть не задумываясь об опасных сторонах этого мероприятия.

.  .  .  .  .  .  .  .  .

...День не заладился с самого начала. Точнее, он даже не успел ещё настать, а предчувствие уже подготавливало меня к предстоящим неприятностям. Подготавливало издевательскими, злонравными сновидениями. То я бесконечно сдавал экзамены за третий курс – и никак не мог сдать, вытягивая снова и снова экзаменационные билеты и путано изматывая преподавателей изложением литературоведческих тем. То убегал от кого-то по головоломным лабиринтам канализационных труб. Особый дискомфорт в таких снах возникает от того, что не получается бежать во весь дух. Ноги не слушаются, двигаясь медленно-медленно, как у механической игрушки, в которой кончается завод пружины.

На каком-то накалённом этапе погони мне стало слишком страшно, и я проснулся. За миг до этого, в канализационных трубах, было адски темно, и когда я открыл глаза, вокруг простиралась такая же темнота. Просто ещё не кончилась ночь. Однако я спросонья растерялся: где сон? где явь? как отделить одно от другого? Наконец сквозь мрак проступили смутные очертания комнаты. Обозначился фигой призрак лампочки, повешенной на потолке за кривизну электропровода. Обрисовался стул возле кровати, на котором лежали наручные часы – их я всегда клал на ночь рядом, чтобы определять время, не вставая с постели.

Я привычно потянулся к часам – и вдруг вскрикнул от ужаса. Кошмары продолжались. Вместо моей руки к часам тянулось что-то чёрное, закруглённое на конце. Вторая рука тоже превратилась в непонятное чёрное нечто. Внутри меня всё сжалось и замерло... Обморочно холодея, я всё-таки осмелился приблизить ЭТО к глазам... Прокрутил в памяти события минувшего вечера... И только тогда нервное онемение всего тела сменилось ватным облегчением.

Дело в том, что я изобрёл специальный костюм. Клопонепроницаемый. Его принципиальной особенностью были две пары носков. Одни надевались, как и положено, на ноги, а другие... на руки. Да-да, именно на руки – так, чтобы резинками охватывались манжеты рубашки. В таком облачении, конечно, человек не тянет на законодателя моды в одежде, да и вообще выглядит, мягко говоря, не очень представительно. Зато надёжно защищён от поползновений клопиной братии. Этот костюм не предусматривал лишь закрывания лица. Но на моё лицо паразиты почему-то не покушались. Может, боялись наколоться на щетину? Ведь я частенько забывал побриться.

Чтобы взять со стула часы, мне пришлось снять с руки носок. Определив при слабом лунном свечении положение стрелок на циферблате, я уронил голову на жидкий бугорок казённой подушки. И опять провалился в запутанные мрачные лабиринты. И руку закрыть не успел. Расслабился. На сей раз мне снилось, будто я рою туннель в густой липкой грязи, мучительно стараясь припомнить суть этого тупого труда. Меня и в реальной-то жизни страшно угнетает бессмысленность какой-нибудь деятельности. Я не могу нормально работать, если не ясна цель моего занятия. А тут мне стало совсем невмоготу. К тому же я докопался до каменной стены, загородившей выход из туннеля. Разъярившись, я выхватил откуда-то ледоруб – и ну долбить ненавистное препятствие! Только каменные щепки полетели. А один осколок пребольно вонзился в правое запястье...

Я подскочил, жмурясь от пронзительных лучей солнца, бесцеремонно лезущего спозаранку в окно. Почти спящий, подчиняясь лишь рефлексу отмщения, начал перетряхивать простыни. Подлое насекомое не успело далеко убежать. Горящая спичка приклеилась к его плоской спине, брюхо паразитической твари раздулось и зашипело от жара, затем клоп мгновенно вспыхнул и тут же сгорел. Вместе с капелькой моей безвинной крови, гад. Обратной стороной спички я растолок обугленные останки на спичечном коробке, лёгким дуновением развеял прах по ветру и, сполна удовлетворив чувство мести, повалился обратно. Ворчливая кровать ржаво вякнула старой железной сеткой. Был седьмой час утра – несусветная рань для студента, привыкшего в период сессии подниматься не раньше полудня.

В общежитии уже два месяца стояла не характерная для студенческого «дурдома» тишина. Поскольку основная часть студентов схлынула в новое здание, построенное в непосредственной близости от университетских корпусов. А это готовили к капитальному ремонту. Однако переселили не всех: кому-то угла там пока не нашлось (для каждого факультета полагалось определённое количество мест), кто-то сам не возжелал переезжать под самый конец учебного года. Меня же прельстила возможность хоть немного побыть единоличным хозяином четырёхместной комнаты. Захотелось отдохнуть от осточертевшей перенаселённости. Ведь раньше теснились по пять-шесть человек в таких «апартаментах». Неудивительно, что Лилию в этом гудящем дни и ночи улье, среди тысячи мелькающих лиц, я ни разу не встречал. А если и встречал, то не выделял из общей биомассы. И лишь после того, как всех оставшихся жильцов разместили на двух нижних этажах, начав ремонт с верхних, наши с Лили орбиты пересеклись...

 *     *     *

Когда я опять выбулькнулся из бреда морочащих сновидений, часы натикали без пяти одиннадцать. Солнце забралось почти в зенит и теперь с садистской яростью обжаривало подоконник и угол стола, покорно дремлющего возле окна, словно корова в стойле. Я уже находился вне досягаемости солнечных лучей, однако стоячий воздух так пропёкся каждой своей молекулой, каждой микроскопической пылинкой, что, казалось, был готов закипеть и сварить меня заживо.

– Уф, ну и духота! – простонал я, лениво вытерев испарину с лица простынёй, служившей мне летним одеялом. – Надо малость охладиться.

С трудом преодолевая томительную вялость организма, поднялся с кровати, позевал, почесался, почухался и, наконец, поплёлся принимать душ.

Душевая с пятью открытыми нишами кабинок, обозначенных рядом тонких перегородок с кафельным покрытием, была одна на всех. На всё двухсоткомнатное общежитие. Мужское и женское население мылось здесь поочерёдно, через день. Понедельник считался санитарным днём: дверь «чистилища» сторожил флегматичный висячий замок. Этим санитарные мероприятия и ограничивались. Мужские (вторник, четверг, суббота) и женские (среда, пятница, воскресенье) дни были официально закреплены табличкой – красные буквы под запотевшим стеклом подтверждали многолетнюю незыблемость графика.

Рассказывали, как однажды близорукий парнишка отправился помыться, предварительно сняв очки. В раздевалке никого не было, висела лишь одежда. Парнишка шустренько всё с себя сбросил и, прихватив мыло с мочалкой, пошлёпал искать свободную кабинку. В плотном пару моющиеся не сразу обнаружили неоднородность своего полового состава...

Правда, я таким россказням не очень-то верю. В густонаселённые времена, к коим относится рождение этой байки, в женские дни перед душевой очередь выстраивалась. По части гигиены девчонки народ одержимый. Бывало даже, улучат момент не в свой день, когда душевая на минуту опустеет, – и тут же захватывают её, выставляя снаружи пикеты. И попробуй что-нибудь сделать – одним визгом с ног свалят...

Теперь в душевой было пустынно. И, как всегда, неряшливо: бесхозный грязный носок на вешалке, лужицы в заглублениях серого бетонного пола, раскисший обмылок на лавке. Сконденсировавшийся пар придавал глянцевитость пятнистой поверхности стен и угрожающе зависал над головой большими угрюмыми каплями. Чахлые лучики солнца едва пробивались сквозь замазанное стекло окна, смахивающего на древнюю бойницу.

Я выбрал самую удобную кабинку, где вода из разбрызгивателя в основном льётся сверху вниз, а не разлетается фейерверком во все стороны. Влажная прохлада постепенно смывала липкие остатки дурных снов и прибавляла бодрости. Какая всё-таки благодать – после душной ночи бездумно раствориться в потоке искусственного дождя!

Тут я спохватился, что мыльница осталась в раздевальном отделении. Пришлось тащиться за мылом. Едва я оказался в «предбаннике», противный скрип двери, разбухшей от вечной сырости, известил меня о прибытии другого посетителя душевой. Краем глаза я отметил чью-то фигуру, возникшую в проёме, но мне было безразлично, кто из парней соизволил составить мне компанию. Я вылавливал со дна полиэтиленовой сумки скользкую мыльницу, удиравшую от меня в беспорядочные складки махрового полотенца.

Однако фигура почему-то не проходила дальше, а уже несколько секунд стояла молча и неподвижно. Затем, чтобы замять неловкость, удивлённо произнесла:

– Ой, Рома, разве сегодня ваш день?

Голос, несомненно, принадлежал Лили. Я повернулся к ней и с не меньшим удивлением ответил:

– Ну да. Вторник же...

– Точно, вторник же, – повторила Лили задумчиво. В её голосе чувствовались нотки растерянности и обертоны напряжённости. Она всё не уходила, застыв в дверном проёме, как собственный портрет в облезлой раме. Её удерживал явно не мой натуральный вид, поскольку ей доводилось видеть и ощущать меня в самой непосредственной близости. Тут было что-то другое.

– Там никого нет? – спросила Лили, кивнув на проход к душевым кабинкам.

– Нет.

Тогда она быстро вошла, задвинула шпингалет на двери, для верности подёргала ручку, после чего спешно прошествовала в помывочное отделение.

Несколько секунд я пытался угадать мотив её поведения, но, убедившись в бесполезности этой затеи, двинулся вслед за Лили. И узрел любопытнейшую картину. Стоя на четвереньках, Лили внимательно исследовала решётку водостока.

– Ого! – озадачился я. – Ты что, на должность сантехника... то есть, сантехнички записалась? Подработать решила?

– Понимаешь ли, Рома, – очень серьёзным тоном пояснила Лили, не поднимая глаз, – вчера я обронила где-то свою... свой кулончик. Возможно, здесь.

Она не уловила явственной иронии моего вопроса. Совсем не уловила. Хотя ко всяким подтруниваниям над собой обычно весьма чутка. Значит, дело и впрямь для неё было важное.

– Небось, дорогая вещица?

– Позолоченная.

«Странный, дамы, вы народ, ажно оторопь берёт! – хотел сказать я, но вовремя сдержался и лишь молча подумал. – Моются в золотых украшениях. Неужели разлука с побрякушками даже на полчаса невыносима? Кстати, вчера же по графику значился санитарный день, душевая была на замке... Или нет?»

Однако вопросы к прошлому быстро вытеснились эмоциями настоящего. Притягательная близость подруги исключала всякую возможность оставить меня просто беспристрастным наблюдателем. Подняв Лили с колен, я обнял её и начал покрывать сплошными поцелуями лицо, шею, плечи. Она не противилась агрессии моих ласк, и я аккуратно подтолкнул Лили к той кабинке, где шумела вода, выжурчёвываясь из стального разбрызгивателя и дробясь на мельчайшие капли при столкновении с твёрдостью мокрого пола. Тёплые острые струи накрыли нас с головой...

И тут в дверь душевой нетерпеливо постучали. Недолго близость ликовала. Мы выскочили из-под водоизвержения и торопливо начали придавать себе видимость приличия. Наконец шпингалет, шатавшийся под градом таранных ударов, был отщёлкнут. На пороге багровел от негодования какой-то незнакомый тип. В нашем общежитии он точно не проживал.

Правда, однажды я где-то видел эту физиомордию, эти чёрные усы, разделённые ямочкой под носом на две независимые части (причём в ямочке растительность принципиально не кустилась). Собственно, внешность субъекта была ничем не примечательная: сложение крепкое, волосы короткие, рост средний, – но на задворках моей памяти почему-то отпечаталась. Усатый так гневно зыркнул на нас, что я на мгновение почувствовал себя не в своей тарелке. Будто бы именно я сейчас невежливо долбился в закрытую дверь, а не этот наглец. К драке я был не совсем готов – полотенце, ненадёжно обмотанное вокруг талии, составляло весь мой костюм и могло свалиться в любой момент потасовки.

Лили тем временем вёртко прошмыгнула мимо нарушителя спокойствия и скрылась из поля зрения. Усатый ещё раз осмотрел меня презрительным взглядом, каким, наверное, знаток изящных искусств оценивает обломок кирпича, хмыкнул, почесал кулак, молча развернулся и удалился. Честно говоря, я оторопел. Стоило ли ломиться в душевую, если мытьё вовсе не входило в его намерения? Кто эта свинья, которая чуть не испортила мне лучшее из наслаждений?! «Ну, встретишься ты мне в более подходящей обстановке, – кипятился я, – потолкуем...»

Блаженство непланового свидания с подругой было грубо растоптано чьей-то идиотской прихотью. В очень скверном расположении духа я лунатически побрёл домываться. Зашёл не в излюбленную кабинку, а в первую попавшуюся. Отвинтил рассеянно краны, отрегулировал температуру воды. Подставляя струям то одно плечо, то другое, я наступил на какой-то мелкий предмет вроде камешка. «Убирают здесь когда-нибудь или нет? – с ненавистью ко всем неудобствам мира подумал я. – Сволочи! Постоянно всякий хлам под ногами валяется...»

Я продолжал раздражённо вращаться вокруг своей оси, будто праздничная ёлка с моторчиком. И, вероятно, даже светился от накала негативных эмоций. Противный камешек снова попал мне под ногу. «Тьфу ты, чёрт!» Я нагнулся, чтобы отбросить его подальше. И вдруг...

На моей ладони лежала серёжка. Без особых красивостей, однако изящная, сделанная с хорошим вкусом. Серьга в форме трилистника. Жёлтая и весомая. «Золото? Не может быть!» Поднёс её к самым глазам, присмотрелся. На внутренней стороне дужки стояла печать пробы. «Надо же! И вправду золотая!»

Но мне в тот момент было не до золота и не до находок.

*     *     *

Между прочим, познакомились мы с Лили весьма оригинально. Об этом следует рассказать подробней.

Чудесным июньским вечером я вышел из общежития подышать свежим воздухом. Солнце нехотя протискивалось за размытую линию горизонта, обозначенную неровными очертаниями лесистых гор. Сев на выступ скалы и свесив ноги, я зачарованно уставился на реку, по которой струилось расплавленное золото солнечного света.

Общежитие, неофициально называемое (как и его бесчисленные собратья по всей стране) «общагой», было возведено в довольно живописном месте, на берегу великой реки. Не больше трёх десятков метров отделяло наш общий студенческий дом от крутого обрыва. С высоты этого берега открывались захватывающие и контрастные перспективы. Идёшь направо – любуешься красотами природы и речными далями. Идёшь налево – разглядываешь абсурдную мешанину жилых и производственных строений, то есть любимый город во всём его великолепии. Город расположен в просторной котловине меж гор и постоянно окутан ядовитым туманом промышленных выбросов. Словно громадная мутно-серая медуза висит над ним, питаясь вредоносной энергией человеческой деятельности. А здесь, на возвышенности, всегда было чисто, поскольку ветер обыкновенно дул с запада, со стороны таёжного раздолья.

Так я сидел на скале, упиваясь романтическими грёзами, пока не стало темнеть. Моё блуждающее внимание привлекла парочка, фланировавшая среди прочих гуляющих вдоль берега. Девушка, одетая в светлые брючки и жёлтую футболку, звала своего кавалера спуститься к воде по рискованной тропинке, петлявшей по крутому склону обрыва. Парнишка оказался нерешительным, опасался за благополучный исход, однако его нерешительность и помогла ей склонить его к этой авантюре.

Они начали осторожно спускаться, девушка шла впереди. Затем она стала прибавлять скорость.

– Не торопись, упадёшь! – предупредил её спутник.

– Я не могу остановиться! – закричала она, всё убыстряя шаги.

Наблюдая за этим спектаклем, я сдержанно хихикал. Уж очень уморительно девушка растопыривала полусогнутые руки – точно крылышки. Жёлтая футболка скрылась за поворотом. И тотчас же раздался шум покатившегося по склону тела.

Дальнейшие мои действия подчинялись не рассудку, а какому-то неведомому ранее чувству. Пробежав по тропинке до коварного поворота, я прыгнул вниз и поехал на заду по мелким сыпучим камням. Девушка лежала на животе, вцепившись в непрочные ветки накренившегося куста, и ошалело таращилась на меня.

– Цела? – выпалил я, бегло осмотрев распростёртую фигуру. Затем схватил её правой рукой подмышки и потащил наверх, цепляясь левой за редкие кустики.

Кавалер ждал нас на тропинке, боясь сделать шаг в нашу сторону, чтобы тоже невзначай не навернуться. Но руку мне всё же подал, когда мы достигли относительно безопасного участка. Я приказал парню срочно вызвать скорую помощь, а сам, взяв поудобней девушку на руки, двинулся следом.

Подъём давался мне с трудом, я понимал, что без передышки не дойду. Вдруг девушка, безразлично обвивавшая руками мою шею, ласково поглядела на меня и произнесла:

– Бедненький! Ты же устал, отдохни.

Я слегка растерялся от шутливо-сострадательной интонации и запыханно выдавил:

– Как.. твоё... само... чувствие?

– Нормально, – сказала она, – только вот ладони поцарапаны. И локти.

– И всё?

– А ты хотел бы, чтоб я шею свернула?

– Я бы хотел не таскать тяжести зазря. Если можешь, сама топай, – и поставил её на ноги.

– Во мне же всего полста килограммов!

– Это ещё не повод для симуляции.

– Просто решила проверить, насколько ты силён.

Похоже, она любила производить эффекты, не задумываясь об их уместности в разных ситуациях.

– А твой ухажёр сейчас дрожащей рукой ноль три набирает...

– Во-первых, он не ухажёр, а случайный знакомый...

– Как я?

– Примерно... А во-вторых, скорой полезно тренироваться. Целый час её ждёшь!

– Неужели?

– Конечно! Есть часы? Засекай время.

Часы у меня имелись. И я даже посмотрел на них. Однако совершенно не воспринял, что они там показывают. Меня сейчас занимало не время и не черепашья оперативность неотложки, а это нестандартное приключение. Переговариваясь, мы поднимались по тропинке. Я шагал сзади и пристально следил за покачиваниями обтянутого брюками девического тыла. Влево-вправо, влево-вправо... От этих завораживающих движений, совершаемых перед самым носом, встрепенулась и сладко заныла моя нижняя чакра.

– Слушай, ты здорово перепачкалась, стирать придётся.

Она оглядела себя спереди и попыталась обозреть сзади, завернув голову за плечо. Но покачнулась и ойкнула. Автоматическим жестом я придержал её за талию. Трепетная теплота от нижней чакры распространилась до солнечного сплетения. А девушка внезапно разразилась мелодичным смехом. Ровные зубки засверкали на солнце, будто влажные полированные камешки:

– Мы ещё не знакомы, а уже обнимаемся.

Я тоже улыбнулся. Но не от прямолинейной шутки, а от предчувствия, что мы, кажется, сойдёмся поближе. В её карих глазах лукавство удивительным образом сочеталось с непосредственностью. А русые волосы мальчишеской длины придавали этому лицу не по возрасту легкомысленный вид.

– Кстати, своевременное напоминание... И как же тебя зовут?

– Лилия.

– Замечательно! Какое нежное, цветущее имя! Можно, я буду называть тебя на французский манер – Лили?

– Пожалуйста...

– Ну, а вам, мадмуазель, выпала честь познакомиться с Романом.

– Бонжур, месье! – Лили поддержала игру, произнеся фразу с пародийным прононсом. – Роман с Романом... Как роман-тично!

– И на каком вы факультете, ма шер Лили?

– На математическом. Первый курс закончила... Почти. А ты?

– На филологическом.

– Правда? Я думала, там одни девчонки.

– Как видишь, попадаются и мальчонки. На курсе нас аж пятеро.

– Небось, избалованы женским вниманием?

– Не шибко. Да и экземпляров достойных нет...

Я интонационно подчеркнул последние слова, чтобы намекнуть ей о незанятости своего сердца ни какой-нибудь однокурсницей, ни кем-либо ещё. Стратегический ход для укрепления взаимных симпатий. И едва я произнёс эту фразу, как мы уже оказались возле общежития.

– Ну вот и пришли, – сказала Лили. – Заходи через часик в гости, двести двадцать первая комната.

– Непременно! Тем более, что сам живу неподалёку – в двести второй.

Часа через полтора я нарисовался на пороге её обиталища. Там было по-домашнему чисто и уютно, несмотря на общаговский аскетизм. Две кровати, стол, три стула, пара тумбочек – вот и вся меблировка (если не считать два встроенных шкафа в придачу). За столом Лили в незатейливом застиранном халатике потчевала своего кавалера, ставшего невольным пособником её головокружительного пилотажа.

Парнишку звали Вовой. Он сдал экзамены за первый курс физического факультета досрочно (ибо его настойчиво призывала в свои ряды российская армия) и догуливал последние свободные денёчки, сверкая новобранской лысиной. Меня в своё время миновала чаша сия. Солдаты, кои не то что командира – танк не заметят без очков или контактных линз, армии не нужны.

Мы оживлённо болтали до самой ночи. Пространное течение нашей беседы нарушилось только раз – какой-то усатый тип без стука просунул физиономию в комнату и стал молча разглядывать нашу компанию. Лилия торопливо подпорхнула к нему и выдворила непрошеного гостя за порог. Потом, перекинувшись с ним несколькими приглушёнными фразами, вернулась за стол.

– Кто там? – спросил Вова.

Лили молча пожала плечами. Хотя мне показалось, будто они хорошо знакомы. Тогда мне было невдомёк, что с этим типом нам ещё предстоит столкнуться на путанных дорожках наших судеб.

Вова вскоре удалился, а мы с Лили продолжили разговор, ничуть нас не утомлявший. Напротив, нам становилось всё интереснее и веселее. Я узнал, что живёт она в этой комнате с однокурсницей Светой, которой тоже 18 лет и которая нынче отчалила в родное село к родителям, но через три дня должна вернуться к экзамену. Потом я спросил, как Лили себя чувствует после смертельного трюка. Она ответила, что нормально, через час и пятнадцать минут после вызова приезжала «похоронная команда», то есть скорая помощь, узнала, что явилась напрасно, чертыхнулась и упылила обратно.

Подсев ближе, Лили устроила безвозмездный показ царапин на ладошках, локтях и коленях. Она неосторожно раздвинула полы халатика, и они резво разъехались аж до пуговицы, располагавшейся в районе пупка. Я титаническим усилием воли удержал свой взгляд от неджентльменского блуждания по открывшимся просторам. Но и от обзора коленок, чьи соблазнительные формы ничуть не портились ссадинами, у меня подскочило давление.

– Я смазала их духами, – пояснила Лили, – ничего подходящего больше не нашлось. И локти смазала, и ладони... По-моему, и на спине царапины есть. Взгляни, пожалуйста.

Она повернулась, расстегнула пуговицы на груди, и халат мягко сполз с плеч, обнажив стройную спину. Я сосредоточенно изучил всю смуглую поверхность спины, но, кроме незагоревшей полоски кожи, оставленной купальником, ничего не обнаружил.

Её тело излучало ароматное хмельное тепло. А её плечи податливо прогнулись, когда я нерешительно опустил на них задрожавшие руки. Я развернул Лили к себе лицом и заглянул в глаза. В их тёмно-коричневой глубине искрилось насмешливое спокойствие и влекущее ожидание. И я не услышал, а, скорее, ощутил губами движение её губ:

– Запри дверь, спаситель...

*     *     *

Спустя несколько дней после нашего романтического знакомства со мной стали приключаться разные неприятности. Сначала меня одолели клопы. Затем я провалился на последнем экзамене за третий курс. И в довершение ко всему – втянулся по глупости в детективную историю, которая привела к разрыву нашей дружбы с Лили. Кстати, сейчас я сужу о юношеской глупости не столь однозначно. По-моему, она имеет и какие-то положительные грани. Например, не даёт своему носителю скатиться к полному идиотизму. Как алкогольная аура, которая хранит пьяницу, позволяя тому остаться невредимым при выпадении в бесчувственном виде из окна пятого этажа...

Битва с клопами была жёсткой и упорной. Никто не хотел сдаваться. Потому что ни мне, ни им уходить было некуда. С массовым отъездом студентов у кровопийц крайне обострилась проблема питания. И они целыми дивизиями сползались из необитаемых комнат к оставшимся здесь жителям, с голодухи наглея до полной невменяемости. Под кроватью я выстроил батарею из баллончиков аэрозольного препарата «Карбозоль» и каждый вечер предпринимал химический артобстрел всех опасных углов и щелей. Конечно, мне и самому приходилось вдыхать ядрёный запах отравы, однако в другое время боевые действия оказывались абсолютно неэффективными. Ибо к вечеру ряды павших бойцов заменялись свежими силами, и вместо спокойного сна нужно было вести ночное сражение. Перед сном я облачался в плотные штаны, рубаху с длинными рукавами и носки, чтобы не оставлять открытым ни одного миллиметра кожи. А кисти рук защищались, как я уже упоминал, второй парой носков.

Вообще о клопах я бы мог накатать целый трактат. И о том, что они способны впадать в анабиоз на год-полтора. И о том, как, нанюхавшись распрысканного «Карбозоля», который был для самых стойких чем-то вроде наркотика, они всю ночь могли ошалело носиться по стенам, забыв о своей паразитической сущности. И о том, что им небезразлично, кого кусать – есть люди сладкие, а есть совсем невкусные... Удивительно, что врага порой познаёшь гораздо лучше, чем любимого человека. Ведь от того, кого любишь, не ждёшь всяких пакостей и ежеминутной готовности напасть из засады. А враг никогда не позволяет тебе забывать о поддержании высокого жизненного тонуса.

И всё-таки, если бы передо мной поставили суровую дилемму: подселить в комнату ещё четверых жильцов, которые полностью прикрывали бы меня от клопиной экспансии, или же оставить всё по-прежнему – я бы выбрал второе условие. Уединение для закоренелых индивидуалистов – вроде меня – важнее многих превратностей существования. Главное – иметь возможность в любой момент плюнуть на всё и укрыться от нескончаемой возни окружающих в своём персональном логове. Насладиться кратковременным одиночеством. Пусть даже в таких специфических условиях, в которых я по воле рока оказался.

А комната мне досталась поистине специфическая. Сквозь щель между облупленной дверью и неоднократно вышибавшимся косяком в жильё всегда просачивались неотвязные запахи. Они рождались за стенкой, где находилось жизненно важное место – так называемый «процедурный кабинет». Это место служило нуждам тех обитателей общаги, которые для краткости именуются по всей нашей стране буквой – «М» («Ж» для подобных надобностей пользовались другим помещением в противоположном конце коридора). От соседства с этим «кабинетом» угол комнаты пребывал в неизменно увлажнённом состоянии. И даже зацвёл нежно-зеленоватым пушком. К музыкальной ритмике капели, пробулькиваниям и шипению, доносившимся из-за стены, я худо-бедно привык. Однако завершение «процедур», отмечаемое трубными звуками низвергающейся из бачков воды, иногда отвлекало от возвышенных дум.

Но в компенсацию к минусам были и существенные плюсы. Во-первых, при возникновении естественных желаний краткость пути являлась немаловажным моментом. А во-вторых, достаточно было лишь повесить снаружи на свою дверь бумажку с просьбой: «Люди! Разбудите, ради бога, в (допустим) 8-30!» – и подъём гарантирован. Так как в любом общежитии всегда есть поклонники ранних моционов. Правда, сам я не пользовался этой остроумной системой, полагаясь на механический будильник. Зато соседи регулярно эксплуатировали живых «будильников», которые порой так сотрясали их дверь, что моя кровать тихонько гудела от резонанса.

.  .  .  .  .  .  .  .  .

...Махровый вихрь полотенца, отбушевав над моей головой после мытья, не только высушил волосы. Он ласковой массажной круговертью стёр воспоминание о золотой серёжке, засунутой мною в карман спортивных штанов. Поскольку Лили спрашивала лишь о каком-то кулоне, то серьга, рассудил я, принадлежит не ей. Кому надо – пусть сам разыскивает потерю: пишет объявление или опрашивает лично всех подряд. Мне беспокоиться ни к чему. Это удел непрактичных растерях.

Вернувшись в свои «апартаменты», я с тоской поглядел на учебники. Неостановимой безжалостной поступью надвигался последний экзамен за третий курс. Но готовиться к нему не хотелось до спазмов селезёнки. А комната Лили была закрыта, и никто не отозвался на мой стук. Чтобы немного развеяться и привести в порядок растрёпанные чувства, я, облачившись в единственную глаженую рубашку и надев затемнённые очки вместо обычных, отправился в город. На студенческом языке это значило – в центр города. Общежитие с комплексом университетских зданий и поныне находится на самой окраине, примерно в получасе езды от центра на автобусе. Студенческий городок стоит к тому же особняком, отделённый от тесных муниципальных застроек старым кладбищем, где давно уже не хоронят.

Разумеется, кладбище раньше было за чертой города. А теперь стало его неотъемлемой частью, придавая городу своеобразный колорит. Редко кто из молодых людей те три минуты, когда автобус проносится в непосредственной близости от места вечного успокоения, задумывается о смысле – или бессмысленности – жизни, в глубоком молчании глядя сквозь стекло на холмики могил, на безбожное смешение ветхих крестов и более поздних надгробий с пятиконечными звёздами. Молодёжь не задаётся скорбными вопросами, она словно изолирована от вечности в спрессованном мирке автобуса. Девушки и парни в это время шутят, смеются и кокетничают друг с другом.

Послонявшись бесцельно по магазинам, умяв три порции мороженого и рассредоточив хмурость в мельтешении пёстрой толпы, я вернулся в общагу. Тут ко мне подошёл Вова.

– Слыхал? Вчера двести двадцать первую обокрали.

– Да ну?

– Ага. Девчонки в сильном расстройстве, особенно Светка.

– В милицию заявили?

– А как же! Оперативник был, всех расспрашивал. Даже ко мне привязывался.

– Пойдём, утешим.

– Да я только оттуда, сам иди.

«Так вот почему Лили была такой озабоченной утром! – озарила меня догадка. – Наверняка она ещё в душевой рассказала бы мне о происшествии... Если б я не накинулся на неё, как голодный кот на сметану».

Я постучал, из-за двери донеслось:

– Открыто!

Девушки лежали поверх одеял на кроватях и уныло пялились в потолок.

– Приношу запоздалые соболезнования... Много упёрли?

Лили сначала не удостоила меня ответом. И не повернула ко мне лица. Сделала вид, что обиделась на мою сегодняшнюю невоздержанность. Лишь на повторный вопрос как бы нехотя произнесла:

– Порядочно. У меня так, по мелочи: новую кофту, плетёный кожаный ремень да туфли импортные. А у Светки – и одежду, и обувь, и золото... Ужас!

– И когда?

– Вчера вечером. Точнее, ночью.

Света повернула голову в нашу сторону:

– Лилька, брось трепаться, мы же договорились!..

– Ладно, не буду.

– Любопытно, – оживился я, – о чём же вы договорились?

– Никому не жаловаться и не расписывать по сто раз подробности. Язык устанет. Этим делом занимается милиция.

– Вы что же, боитесь, что я конкурент милиции?

Лили презрительно хмыкнула:

– Надо же, какой прыткий! Остальных наш уговор со Светой не касается.

– Ясненько. Стало быть, я для тебя тоже остальной. – Поняв, что разговор исчерпан, я направился к выходу. – Если утешение вам не требуется, то счастливо оставаться! Не буду больше мешать вам горевать.

– Да уж как-нибудь без тебя обойдёмся! – донеслось мне вслед.

Признаться, меня глубоко задел отчуждённый и вызывающий тон Лили. Допустим, ей сейчас не до меня – все помыслы о недавней краже. Но зачем же омрачать нашу дружбу? Можно ведь как-то намекнуть на доверительную встречу – хотя бы через день, два. Поговорить, объясниться, простить. Я бы исцелил её от всех душевных недугов. Как и в самый первый вечер, когда лечил поцелуями её тело, изнурительно благоухающее духами...

Лучший способ избавиться от ненужных эмоций – физическая нагрузка. Действует безотказно. Закрывшись в своей комнате, я больше часа выполнял разные упражнения, какие мог вспомнить. Умотал себя вконец. Потом, расстелив на полу одеяло, лёг навзничь и стал расслабляться. Но не просто, а «по-научному» – как советуют йоги и теоретики аутотренинга. Руки-ноги потяжелели, затем потеплели. Неожиданно я испытал приятную невесомость и словно полетел в мягкую космическую бесконечность...

Очнулся уже в сумерках. Лёгкой разминкой отогнав от себя марево сонливости, подошёл к распахнутому окну. Вечерний город подмигивал мне тысячами разноцветных огоньков, стараясь превзойти красотой звёздное небо. Сквозь задымлённый неподвижный воздух вырисовывались пролёты автомобильного моста и дома по обоим берегам реки. Чётче всего выделялась одиноко торчащая башня с клювом строительного крана над «макушкой». Башню начали возводить давно, однако не довели дело до конца, и уже много лет она мозолила всем глаза – как памятник заката советской эпохи.

Я включил свет, и взгляд критически задержался на отражении в настенном зеркале. Не обременённый мускулатурой торс, хотя всё-таки подающий смутные надежды на атлетические очертания; широкоскулое лицо, по обыкновению небритое, зато кажущееся из-за этого мужественным; серые внимательные глаза; буднично прямой нос; лоб, намекающий на нередкое присутствие мыслей в нестандартной форме головы... Конечно, облик не выдающийся, однако и не лишённый умеренного обаяния. Прошлое – свидетель того, что эта внешность иногда вызывала пылкую симпатию у сверстниц.

Постепенно мои раздумья, крутясь по ими самими заданной спирали, сузили витки настолько, что завращались вокруг одной точки. И этой центральной точкой была Лили. Она сегодня демонстративно не стала со мной откровенничать. «Обида свыше нам дана, замена разуму она, – с горечью перефразировал я кого-то из классиков. – Значит, говорите, без меня обойдётесь? Хорошо, милая! А я вот возьму и начну распутывать этот криминальный клубок! Назло тебе и твоей подружке. И постараюсь сделать всё возможное, чтобы ты снова захотела вернуться в мои объятия!»

*     *     *

От изобилия впечатлений – и неприятных, и радостных, обрушившихся на меня за один день, – мне было не до сна. И где-то за полночь я вышел побродить по Великому Любовному Пути. Так иронично называлась широкая тропа, проложенная многими тысячами студенческих ног вдоль обрыва. Это было самое вдохновенное место для любовных прогулок во всей округе. Особенно по ночам. Внизу на чёрной простыне воды трепыхались отражённые огни города, сливаясь друг с другом в сладострастном восторге, вверху романтично искрился Млечный Путь. И в этой атмосфере, пропитанной вселенской любовью, у гуляющих пар сами собой зарождались глубокие нежные чувства.

Я давно подметил закономерность, что при энергичной работе ног значительно активизируется мышление. Поэтому сновал взад-вперёд по берегу на таких оборотах, которые отнюдь не назовёшь прогулочными. Редкие парочки постепенно уединялись по кустам и не создавали помех движению. А я всё думал и ходил, всё ходил и думал...

«Итак, преступление совершено вчера вечером. Точнее, ночью, как сказала Лили. Но куда они обе ходили ночью? В гости? Надо разведать, к кому именно. Наверняка кто-то знал о том, что хозяек в комнате определённое время не будет. И, вполне вероятно, чуял богатый улов. Лили не располагала такими вещами, ради которых стоило связываться с криминалом. Всё скромное, дешёвое, да и в небольшом количестве. А вот Света, единственная дочка богатых родителей, всегда была обеспечена роскошно. Её тумбочка изнемогала от скопления косметических наборов, разномастных брошек, всяких висюлек и прочих женских аксессуаров, непостижимых для мужского ума. Лили описывала мне это однажды с вибрирующей завистью в голосе. Полки Светкиного шкафа чуть ли не прогибались под тяжестью кофточек, юбочек, блузочек, брючек и поясков. А что творилось в чемоданно-сумочных внутренностях – одному господу известно. Теперь ещё и ворам».

Около двух часов ночи мне надоело шарахаться вдоль берега, и я двинулся на покой. Бездарный силуэт общаги вульгарно заслонял поэтику звёздного неба и производил впечатление прокопчённого утюга, затесавшегося в общество белоснежных лебедей. Три верхних этажа угнетающе чернели своей необитаемостью – с февраля там никто не жил. Мнительному наблюдателю могло показаться, будто углы задрипанной пятиэтажной коробки были обстреляны снаружи из крупнокалиберного пулемёта, да ещё разрывными пулями. На самом же деле за торцевыми стенами размещались туалеты с умывальниками, и по причине постоянной сырости и смены температур кирпичи полопались, обнаружив свою полую сущность.

.  .  .  .  .  .  .  .  .

...Эх, а ведь был первый курс, первые зачёты, первые прогулы! Мы теснились впятером в одной комнате на пятом этаже. Чтобы сделать жильё немного просторней, соорудили двухъярусные кровати по казарменному образцу. Я предложил поставить их спинками к левой (от входа) стенке, условно наметив прихожую, спальню и место для занятий возле окна. Правда, впоследствии кровати расставили традиционно вдоль обеих стен – всё равно заниматься учёбой было невозможно, а для игры в футбол боксёрской перчаткой (что мы очень любили) требовалось более широкое пространство.

Я спал на нижней кровати, а сверху располагался Владик со своими многочисленными килограммами. На вид он даже не казался толстым, но старая сетка так угрожающе провисала под ним, что я не мог повернуться на бок, не задев эту внушительную округлость коленом или локтем. По утрам мне снились землетрясения, цунами и конец света. В это время Владик обычно, не слезая на пол, надевал штаны. Причём надевал сидя, свесив ноги к моему лицу. Особо трудоёмким являлось протискивание в штаны того, чем он продавливал сетку. Кровать ходила ходуном, как утлое судёнышко при шторме в девять баллов... До сих пор жалею, что не удосужился со стороны поглядеть на этот уникальный трюк.

Мы регулярно покупали дешёвое вино и устраивали разгульные вечеринки, которые не отличались особой выдумкой. Сначала все вместе выпивали и закусывали чем придётся. Затем горланили блатные песни под аккомпанемент расстроенной гитары. После этого каждый искал себе развлечение по вкусу. Лёха шёл кому-то бить морду. Санька затевал с Генкой из соседней комнаты бесконечный спор об исторических матчах мирового футбола. Владик уходил к девчонкам обмениваться впечатлениями о новых модах и рок-группах. Андрюха приводил очередную подругу и гипнотизировал её красивой словесной бессмыслицей, готовя психологическую почву для дальнейших уединённых отношений.

А я ложился спать. Я никогда не выпивал больше стакана. Но всё равно меня одолевала дикая грусть, и я плакал в подушку о чём-то невыразимом. Зато наутро наступало душевное обновление. «С откровенно алкогольным именем – РОМ-а – грех не пить!» – шутили друзья.

Эх, первый курс, первая стипендия, первая пирушка!..

.  .  .  .  .  .  .  .  .

Тут мне почудилось, будто в окне пятого этажа что-то слабо блеснуло. Я пригляделся – ничего. Но когда стал отводить глаза, опять уловил едва заметное свечение. В детстве я так разглядывал далёкие звёзды: при прямом взоре их как бы нет, а чуть сместишь глаза в сторону – угадываешь стыдливый свет, профильтрованный сквозь тысячи парсек.

Недалеко от входа стоял легковой автомобиль с потушенными фарами. Однако двигатель работал. Мне пришлось огибать машину, чтобы пройти.

– Земляк, курить не будет? – окликнул меня водитель. Он лежал лицом на локте, высунутом из окна. Были видны только его страждущие глаза.

– Пардон, не курю.

Незнакомец вздохнул и часто заморгал. Возможно, так мигал и его драндулет на поворотах. Левое веко несколько нарушало синхронность, открываясь чуть позже правого. Или же правое веко излишне торопилось по сравнению с левым – мне было недосуг вдаваться в невропатологические подробности.

«Кому-то, чёрт его возьми, тоже не спится, – подумалось мне. – А может, водила ждёт того, кто наверху?» При этой мысли я встрепенулся и почувствовал прилив странной радости. Такова уж моя натура – меня захватывает всякая загадка, а привкус возможной опасности раззадоривает ещё больше. По авторитетному утверждению гороскопа, мужчины, родившиеся под знаком Стрельца, обладают повышенной склонностью к авантюризму и поиску приключений на свою... голову. Как раз под этим знаком и суждено мне было родиться.

Я взлетел на пятый этаж и, соблюдая бесшумность, покрался на ощупь сквозь кромешную темень. Для фильма ужасов не нашлось бы более удачных декораций, чем этот заброшенный уголок вселенной, раздолбанный людьми и временем до состояния средневековых развалин. Если здесь ещё сохранялась сопутствующая человеку живность – мыши, клопы, тараканы, – то вполне могли водиться и привидения. Или мятежные фантомы студентов, отчисленных за пьянку и разгильдяйство.

Из «запеленгованной» комнаты действительно сочился желтоватый свет. И доносились звуки целенаправленной возни. Примостившись за косяком, я только собрался заглянуть в дверной проём, как яркий луч света озарил противоположную стенку коридора, и чьи-то шаги стали приближаться к выходу. Я отпрянул в соседнюю комнату, но правой тапкой зацепился за торчащий из порога гвоздь. Рванулся, нога выскочила из обувки, и я шлёпнулся на пол. В этот момент неизвестный уже вышел в коридор. Мне ничего не оставалось, как нырнуть во встроенный шкаф и притворить за собой дверцу.

Через щёлку было видно приземистую фигуру, водившую лучом карманного фонарика по углам укрывшей меня комнаты. Фигура тужилась понять: раздавались здесь звуки или же только померещилось. Две-три секунды свет фиксировался на моей индифферентной тапке. Меня поразил её несчастный, потрёпанный вид, не вызывающий сомнения в полнейшей и давнишней беспризорности. Признаться, мне стало стыдно за то, что довёл обувь до такого непотребства.

Смачно, со вкусом высморкавшись, загадочный тип отправился дальше, и гулкие звуки шагов, высекаемые из каменного пола, зловещим эхом бились о своды коридора.

Я последовал за ним, прыгая на одной ноге, пока впихивал другую в тапку, едва не выдавшую меня. Моё счастье, что тип оказался не настолько наблюдательным, чтобы придать значение серебрившимся в конусе света пылинкам, поднятым от моего падения.

Как ни странно, я не ошибся. Человек с фонариком подошёл к заведённой машине, бросил в багажник три какие-то баула и погрузился в салон. Сразу же вспыхнули фары, взвыл мотор, и авто, сделав мастерский вираж, скрылось за деревьями.

При всей недостаточности зрения у меня почему-то больше всего развита зрительная память. Поэтому в ней отпечатался и номер машины (очень кстати горела лампа подсветки), и цвет, и марка.

Захватив из своего жилища спичечный коробок, я повторил путь наверх. Комната осветилась трепыхавшимся на кончике спички пламенем – коротким, как жизнь поэта. Помещение предстало во всём апокалипсическом великолепии. Оно явно претендовало на лучший в мире музей обломков. Ржавые железяки, занозистые деревяшки, растерзанное тряпьё, раскуроченные тумбочки и стулья, растрёпанная макулатура – всё иллюстрировало собой безграничность существующих форм материи.

Тем не менее я узнал эту комнату. Да, здесь прошли почти все мои первокурсные ночи и отчасти – дни. Видимо, мне было предначертано свыше вернуться сюда и проникнуться ностальгической болью о необратимости времени...

Я совсем было впал в пессимизм, вызванный раздумьями о бренности земного бытия, как вдруг в неверных сполохах, бросаемых огоньком спички, углядел маленький красный цилиндрик. Если б он не был таким вызывающе красным, я бы и не заметил его среди дикого коктейля из вторсырья. Цилиндрик очутился в моей руке и был мною открыт. Губная помада синячно-лилового цвета, на две трети истраченная, сориентировала хоровод моих рассуждений в определённое русло. И я почти не сомневался в том, чья это вещь.

*     *     *

Наутро я «уверенно» завалил экзамен по современному русскому языку. В лингвистических премудростях я действительно разбирался слабовато. Для будущего филолога – просто катастрофически плохо. Все эти морфемы, лексемы, согласования и примыкания навевали на меня жуткую хандру. Хотя, пренебрегая теорией, я дружил с русским языком в практическом отношении – частенько сочинял стишки и писал литературные пародии. Я не хотел становиться филологом. Я мечтал быть поэтом. Но преподаватели не ведали о моём высоком стремлении. Они оценивали только усвоение скучного учебного материала и, не обнаружив у меня соответствующих знаний, с грустью констатировали: «Неудовлетворительно»...

Однако, несмотря ни на что, настроение моё было под стать погоде – превосходнейшее. Чтобы сбить его на пасмурно, потребовалась бы целая армада грозовых туч. А такое жалкое облачко вроде неудавшегося экзамена омрачить его не могло. Тем более для студентов гуманно предусмотрены дни пересдачи. И пересдавать мне было не впервой.

На улице меня овеял радостный ветер молодого лета. Он приятельски потрепал волосы и зашептал в уши: «Мы вольные птицы; пора, брат, пора! Туда...» Да я и без него знал, куда. В город, конечно. Чего-нибудь поесть, выпить кофе, поглазеть на девушек в обворожительно лёгких нарядах...

Выйдя из автобуса, я заприметил телефон-автомат. Номер телефона городской ГАИ я помнил как день своего рождения. Там работал мой двоюродный брат Валерий.

Мы не питали друг к другу нежных родственных чувств – отчасти из-за приличной разницы в возрасте (он мне сгодился бы в отцы), отчасти из-за абсолютной несхожести мировоззрений. Валерий был прожжённым прагматиком, ценил лишь материальное улучшение своего быта и никогда не выходил за рамки так называемого здравого рассудка. Я же был склонен к романтике, к импульсивным увлечениям абстрактными идеями и хронически отклонялся от своей «генеральной линии» – учёбы. Мне было очень скучно выслушивать его приземлённые рассуждения о какой-нибудь бытовой ерунде, а его коробило, едва я касался чего-нибудь отвлечённого, – к примеру, экзистенциальных течений мировой философии. Но это полярное несоответствие жизненных ценностей не мешало нам изредка встречаться для решения каких-то сугубо практических вопросов.

Телефонный аппарат чья-то «умная» голова догадалась поместить в полусферу из оргстекла и направить, подобно локатору, на кишащую машинами дорогу. В этом локаторе, словно в ушной раковине, концентрировались и усиливались все уличные шумы. Набрав номер и услышав знакомый голос, я сквозь адский гул всё же довёл до сознания брата просьбу: узнать фамилию и адрес владельца названного мной автомобиля. Валерий назначил срок на после обеда и дал отбой. Для чего мне эти сведения, его совершенно не интересовало.

Затем я привычным курсом направился в «Пельменную». Там, как обычно, стояла очередь от самого входа. Длина очереди не отпугивала, но было душно и замухованно. Раздатчица профессионально орудовала черпаком, раскладывая по тарелкам пельмени, стремящиеся к исходной компоновке ингредиентов – тесто отдельно от мяса. Прореха на её сомнительно-белом халате украдкой показывала потную волосатую подмышку, торопливо мелькавшую над тарелками. Аппетит мой почему-то пропал. Запасшись в кафетерии неподалёку горячими булочками, а в киоске, продающем печатную продукцию – обёрточной бумагой в виде газеты, я подался восвояси.

В комнате 221 я застал одну Свету. Молча положил перед ней красный цилиндрик с помадой и выжидающе откинулся на спинку стула, заложив руки за голову. Света возвела на меня изумлённые очи, потом повертела предмет в холёных пальчиках, сняла колпачок, и удивление из глубины очей распространилось по всему лицу.

– Где ты её взял?

– Твоя штуковина? – победно ухмыльнулся я.

– Моя... Но где ты её нашёл?

– Совсем рядом. А ты мне скажешь, где вы с Лили пропадали в тот вечер?

– О господи! – кисло вздохнула она, произнеся вместо «г» звонкое «х». – Да у девчонок мы сидели, телевизор глядели. У Любки и Ленки, в двести тридцать шестой.

– Комнату свою замыкали?

– Само собой. Но где ты всё-таки...

– На пятом этаже, среди всякого хлама. Вчера я стал невольным свидетелем того, как ваше добро переправляли в местечко понадёжней.

– И ты не помешал?

-- Ты взаправду так наивна или только прикидываешься? Откуда мне было знать, чего они там несут! Не мог же я приказать: «Стой! Руки вверх!» – и произвести обыск. Стопроцентная уверенность появилась у меня только сейчас.

– А толку?

– Никакого, – согласился я. – Ну ладно, пользуйся опять своей жуткой помадой. Не думаю, чтобы похитители мазали её на свои грязные преступные губы. Это были мужики. И, кажется, без признаков трансвестизма.

Больше я не стал разглагольствовать с этой маменькиной дочкой и, покинув её, ушёл к себе. Через пять минут меня можно было видеть в неофициальном облачении со свёрнутым покрывалом на плече, на узкой тропинке, змеившейся вниз по крутизне обрыва, под которым сонно млела река. На берегу я развернул давно не стиранное покрывало, несмело гармонировавшее поблёкшей синевой с голубизной неба и аквамарином воды, распластался на нём и предался впитыванию целебного ультрафиолета...

*     *     *

Валерий меня не подвёл. Часов около четырёх пополудни, когда я вновь позвонил ему, он отчеканил, будто рапортуя начальству:

– Авто принадлежит Кузнецову Андрею Николаевичу, проживающему по адресу...

Я решил начать слежку не мешкая.

Сначала я околачивался в салоне-магазине «Художник». Из него хорошо просматривался взятый на заметку дом, расположенный через дорогу напротив. За прилавком магазина неподвижно сидела молодая и неправдоподобно красивая продавщица. Издали её можно было принять за талантливую художественную вещь, выставленную здесь вместе с вазочками, шкатулками и картинами. Бородатый мужчина преклонных лет, максимально согнувшись к витрине, тщился определить название красок на двух тюбиках, сиротливо лежавших в окружении мощных молотков для резьбы по камню. «Да, сударь, – мысленно посочувствовал я мужчине, – вам суждено либо упражняться в технике гризайля, либо осваивать каменотёсное искусство».

Потом салон закрылся. Покружив вокруг да около, я смекнул, что таким мельтешением, наоборот, привлекаю к себе внимание. Тогда я бесхитростно уселся на скамеечку возле подъезда с нужной квартирой, закинул ногу за ногу и застыл в выжидательной позе.

Смеркалось. Поредел поток прохожих. В окнах домов зажглось электричество. Загорелись красно-малиновые буквы над салоном-магазином: «Ху...ник». В душе росла досада. К тому же начал накрапывать дождик...

И всё-таки моё упорство было вознаграждено. Бордовая легковушка пришвартовалась метрах в семи от меня, выехав правыми колёсами на тротуар. Из неё вывалилась весёлая компания: два парня и две девицы разнузданного поведения. В их объёмистой сумке бутылочно позвякивало. Я надвинул на глаза капюшон предусмотрительно надетой ветровки. Но предосторожность оказалась излишней – им было в высшей степени наплевать на всю вселенную.

Злоумышленники прошли совсем близко от меня. Я был уверен, что мне удастся детально разглядеть их лица. Однако моя удача, похоже, в те сутки устроила себе выходной – утренний провал на экзамене был лишь началом череды невезений. Подлый дождик закрапал мелкими брызгами стёкла моих очков, поэтому окружающая реальность виделась мультипликационной мозаикой, слагавшейся из расплывчатых пятен. Да и лица отнюдь не стремились показаться в наилучшем ракурсе, а проплыли мимо, обращенные ко мне в профиль. Единственным результатом моего многочасового шпионажа стало краткое обозрение их фигур. Автовладелец был высокорослым и сутулым. Его напарник – пониже и гораздо шире в плечах. А ещё у этого типа я заметил под носом некое затемнение, которое, согласно моему однозначному выводу, могло быть только усами.

– Серёжа, обещай, что больше не будешь с ней путаться, – мурлыкала усатому на ухо ненатуральная блондинка, зависнув на его мускулистом плече.

Компанию поглотила разверстая пасть подъезда.

Если б я был законченным лопухом, то провёл бы на улице всю ночь. Но глупость моя имела границы, за которыми возникали проблески разума. Когда я понял, что оргия на объекте наблюдения затянется до утра (а возможно, и дольше), общественный транспорт уже мирно дрых в своих загонах до следующих трудовых будней. Вдобавок не кончалась нудная морось, и никакого конкретного плана, даже смутного предположения – чего вообще ожидать от этой затеи – у меня не имелось.

И я отдался в жадные лапы первого встречного таксиста. Еле уболтал его довезти меня до студгородка за ту рассыпчатую наличность, что удалось наскрести по всем карманам. Зато уж доехал до общежития по-королевски – без остановок, с ветерком. К тому времени дождь разразился нешуточный. Я рысцой достиг входа и, отряхнувшись на сухом островке под козырьком, потянул ручку двери.

Дверь даже не шелохнулась.

Подумав, что совсем ослаб от никчёмной слежки, я дёрнул посильнее.

С тем же результатом.

Тогда я очень удивился. Это выразилось в непродолжительном остолбенении, а также в потере дара ругательной речи. Общагу нашу сроду не закрывали. Входная дверь не ведала замка, как девственница – мужчины. Меня постигло чувство, будто на моих глазах её насильно лишили непорочности.

– Эй, что за ерунда? – крикнул я и принялся тарабанить в бедную дверь, словно упражняясь в игре на тамтаме.

– Кто там безобразничает? – долетел изнутри грозный голос комендантши, сокращённо именуемой студентами «комендой».

– Почему безобразничает? Просто хочет попасть домой, – сдерживая негодование, произнёс я как можно вежливей.

– Чего надо?

У коменды, по всей видимости, случился заскок. Факт позавчерашней кражи помутил её скудный рассудок. Она решила проявить незаурядную бдительность, собственной персоной заслонив дорогу криминальным элементам.

– Говорю же – домой попасть.

– А чего по ночам шляешься?

– Ну, обстоятельства сложились так, что...

– Вот и шляйся дальше.

Удаляющиеся шаги подтвердили серьёзность сказанного.

Эта безобразная выходка явилась апофеозом комендиной мерзопакостности. Мало того, что хитрая стерва получала вдобавок к своему основному жалованию ставки технички и вахтёра, а сама заставляла всё делать студентов, – она ещё решила нагло вторгаться и в нашу личную жизнь! Гнусное насекомое, возомнившее себя всемогущим владыкой, который всецело распоряжается судьбами «презренных рабов»!

«Ну, швабра с ушами, этот фокус тебе даром не пройдёт!..»

Поразмыслив над своим положением, я пришёл к заключению, что запасной выход – или вход – должен быть в любой ситуации. Хлестаемый проливным дождём, я обогнул здание и достиг крытой шифером пристройки. Её ворота стерёг солидный амбарный замок. Зато на уровне моего роста, под самой крышей, сквозь дождевую штриховку чернело прямоугольное отверстие.

Пристройка предназначалась для хранения мусора. Жильцы общаги вытряхивали сюда помойные вёдра. Когда мусор скапливался в избытке и начинал потихоньку разлагаться, за ним приезжала специальная машина. Настежь распахивались железные ворота, дежурной команде всучались лопаты, и студенты, утопая в вонючих отходах жизнедеятельности, грузили всё в кузов машины. Конечно, и мне порой выпадала участь дежурить, и я орудовал совковой лопатой до изнеможения. А чтобы отвлечься от умопомрачительных запахов, безуспешно размышлял: на кой сделана амбразура в стене мусоросборника?

Теперь же мне открылось истинное предназначение этой амбразуры. Она и являлась тем запасным входом, который должен открываться человеку во всякую трудную минуту. Я уцепился за стропилину, подтянулся, всунул ноги в отверстие, а за ними и сам просочился внутрь пристройки. Там встретили меня застоявшиеся миазмы и странные шорохи. Не было видно ни зги, но я догадался, что шорохи издавали пирующие крысы. Мне иногда случалось видеть их тут – жирных, наглых, выжидательно взирающих из углов на виновников прерванной трапезы.

По зыбким кочкам отчаянно смердящей мусорной трясины, опасаясь напороться на зазубрины консервных банок и битое стекло, я пробрался к незамыкаемой двери, ведущей в тамбур, а из него – на лестничную площадку. Затем осторожно подкрался к вахтёрскому углу. Коменда нагло дремала там, сонно клюя носом.

– Ай-яй-яй!!! – громко произнёс я.

Женщина аж подпрыгнула, точно ей в зад разрядили тысячевольтный электроконденсатор.

– Это нарушение Конституции! Каждому человеку нашей страны гарантируется право на отдых и на жильё. А вы попираете это священное право!

Выразив таким образом протест, я отправился к себе. Лишь на лестнице меня настиг запоздалый поток брани. Коменда отходила от шока сумбурно и шумно.

Уже на грани сна я услышал, как в коридоре раздалось заунывное мяуканье, протяжно разносимое эхом. Это был великий, непостижимый парадокс общежития: в мусоросборнике обитали полчища крыс, а по этажам бегало немалое количество кошек всех имеющихся в природе мастей. И никто ни разу не замечал вражды между этими, по сути, непримиримыми созданиями. Очевидно, кошки и крысы достигли полного согласия в сферах влияния. Пришли к политическому консенсусу и мирно сосуществовали под одной крышей.

И тут в моей голове возник превосходный план мести. Я достал из тумбочки пузырёк с лекарственной настойкой, доставшейся мне «в наследство» от кого-то из нервных знакомых, и двинулся к комендантскому «логову». Мегера устроилась с шиком: ликвидировав медпункт, она замуровала в него вход из коридора и прорубила дверь со своей стороны. Получилась трёхкомнатная квартира со всеми удобствами: кухней, ванной, санузлом. В то время как студенты по очереди мылись в одной заболоченной душевой...

Дверь комендиных апартаментов красовалась новенькой дерматиновой обивкой, у порога лежал аккуратный половичок. Отвинтив крышку флакончика, я старательно разбрызгал его содержимое по всей обивке. После чего удалился с чувством исполненного долга. Вскоре с первого этажа стали доноситься отрывки кошачьих воплей и проклятий коменды, но они ничуть не помешали мне крепко заснуть. Пустой пузырёк с этикеткой «Настойка валерианы», дабы избавиться от опасной улики, я вышвырнул за окно, в непролазные заросли сирени.

*     *     *

Как радовались студенты общаги, из уст в уста передавая потрясающее событие: кто-то намазал валерьянкой дверь комендантши, на запах сбежалась целая орава котов, они стали вылизывать валерьянку, при этом урчали, завывали и дрались. Некоторые из них лезли по обивке вверх и лизали дерматин, вися на когтях. Когда коменда в ужасе распахнула дверь, одно животное свалилось ей прямо на голову. Всю ночь она не сомкнула глаз, гоняя очумевших котов шваброй...

В другую пору я разделил бы всеобщее ликование по поводу возмездия зарвавшемуся тирану. Но теперь все мои чувства и мысли были нацелены на иное. Ибо я вторично нашёл нечто весомое...

Проснувшись, я стал искать штаны, которые условно назывались «домашними» – они предназначались для хождения в пределах общежития (иногда, бывало, и по ближайшим окрестностям). Для посещения университета или выхода в город существовал официальный сорт одежды – строгие серые брюки с наутюженными стрелками. Но после вчерашних похождений брюки ещё не просохли. А домашние штаны притаились где-то в отдалении, так как я не пользовался ими со вторника. Розыск был недолгим – штаны валялись там же, куда спланировали от небрежного мановения руки по возвращению из душевой. Взяв их, я нащупал сквозь трикотаж что-то твёрдое... Золотая серёжка по-прежнему хранилась в их кармане, как в сейфе швейцарского банка.

«Чьё же это украшение? – озадачился я. – Лили тогда искала не серёжку. Она упоминала о позолоченном кулоне, который потеряла... Стоп! Если я не путаю, она говорила – «вчера». А дело было во вторник. Следовательно, подруга принимала душ... в понедельник. В санитарный день?! Любопытно... Коменда вряд ли позволила бы. Значит, нелегальное проникновение в душевую. Это могло быть, скорей всего, лишь поздним вечером. И кража случилась примерно в тот же период... Нет ли здесь какой-то тайной связи?»

Назрела необходимость выяснить поконкретней, сколько времени жертвы воровского налёта провели у телевизора и в котором часу вернулись в свою «келью». Этот вопрос направил меня в комнату 236. Люба с Леной, сокурсницы Лили, были и так домоседками, а в преддверие заключительного экзамена их домоседство стало просто клиническим.

– Привет, зубрилы! – беззаботно поздоровался я. Они лишь кивнули, не отрываясь от книжек.

– Не буду вас долго отвлекать, попрошу только дать маленькую справочку. В понедельник вечером ваши подружки из двести двадцать первой смотрели здесь телевизор. Не припомните, когда они от вас ушли?

– А почему бы тебе у самой Лильки не узнать? – сердито пробурчала Люба, девица могучей комплекции и крутого нрава. При встрече с ней во мне всегда звучали строчки собственного сочинения: «Коль такая двинет лапою – вмиг забудешь маму с папою!»

– Да она уже точно не помнит, – я импровизировал на ходу. – Тем более, когда ходила в душ, часы с собой не брала...

– Странно, – фыркнула Люба, – раз Лилька тебе, как другу, всё сказала, и если ты в курсе – какого чёрта тогда спрашиваешь?

– Ну... Я кое-что не допонял... А вчера появились новые факты, и я разрабатываю версию...

– Милиция тоже разрабатывает, – подала из угла смешливый голос Лена. – А мы оперативнику – по просьбе девчонок – наплели, будто телевизор вместе смотрели. Хотя сами в то время уже спали.

– Так они вообще к вам в тот вечер не заходили?

– Ну да. Зато ночью в душевую попёрлись. Светке приспичило... И пока там занимались гигиеной, в их комнату кто-то залез.

– А вы не побоялись давать ложные показания?

– Ты что, дурак?! – закипятилась Люба. – Представь, если коменда узнает, что душем пользуются в неустановленное время! Она ж их с потрохами сожрёт!

– А где они взяли ключ?

– Так он всегда на вахте лежит, в верхнем ящике стола. Это все знают. Кроме тебя... – и Люба воззрилась на меня недружелюбно и подозрительно.

Я поспешно ретировался в свою комнату. Всё запутывалось ещё больше. К тому же сумбур эмоций не давал мне как следует сосредоточиться. Но я настырно напрягал левое полушарие мозга, отвечающее, по сведению учёных, за логическое мышление.

«Серьга найдена мной на другое утро после посещения душевой девчонками. Они мылись ночью, я заявился туда сразу после открытия, часов в одиннадцать. Вполне возможно, что трилистник потеряла Света. И, горюя о большой потере, совсем забыла о мелкой. Но почему они так упорно скрывают от меня поход в душевую? Боятся, что выдам их коменде? Чепуха. Нет, тут определённо что-то не так».

Надо было объясниться с Лили. Я позвал её немного пройтись, и мы вышли на Великий Любовный Путь. Справа пенилось жёлтое цветение акаций, слева простирались солнечные дали, наполненные зелёными разливами тайги по склонам гор, затейливыми силуэтами скал и беспредельностью неба. Сверху припекало, снизу от реки веяло прохладой. Ветерок был приятный, но излишне напористый, и наши волосы впали в состояние полной анархии. Карие глаза Лили теряли на ярком свету свою таинственность, становились проще. И потому – доверительней. Пушок на её щеках золотился и притягивал мои губы. Однако они, к сожалению, были заняты важным разговором.

– Не знаю, до чего докопалась милиция, а лично я напал на след двух субъектов, причастных к воровству. Одного зовут Андрей Кузнецов. Фамилию другого пока не установил, но имя известно – Сергей. У них есть машина бордового цвета. Только вот зацепить их пока нечем.

Как я и предполагал, мои слова произвели достойную реакцию. Лили пришла в невероятное возбуждение и потребовала подробностей. Я рассказал ей о своих похождениях. При упоминании о девицах, которые были с этими негодяями, Лили болезненно скривилась. А когда я поведал о раскрывшемся обмане, что они со Светой были в душевой, а не у подружек, она и вовсе отвернулась. О найденной серёжке я умолчал. Ждал, чем Лили оправдает свою неискренность. Наконец после длительной паузы она заговорила.

– Хорошо, я скажу, как всё произошло... Мы действительно были в душевой. Довольно поздно, после двенадцати. Когда уже открыли дверь и вошли в раздевалку, я обнаружила, что не взяла сменное бельё. Пришлось мне возвращаться. А Светка заперлась там до моего прихода. Взяв из комнаты забытые вещи, я снова спустились на первый этаж и тихонько постучала условленным стуком. Светка мне открыла, я вошла. Она уже разделась и была готова идти под душ. Я притворила входную дверь и взялась за шпингалет, чтобы закрыться... Но едва я до него дотронулась, как вдруг дверь резко распахнулась, чуть не сбив меня с ног. К нам ворвались двое. В чёрных масках. Светка завизжала и кинулась в отделение с кабинками. Один ублюдок побежал за ней, чтобы заткнуть ей рукою рот. Там он её настиг, и после короткой борьбы Светка замолчала.

– А ты?

– Я осталась на месте, понимая всю бесполезность сопротивления. Этот, другой, помахивая передо мной ножиком, потребовал ключ от нашей комнаты. Видимо, они нас выслеживали и спланировали свой налёт, ведь мы не раз вот так, по ночам, в душ ходили. Я была сильно напугана и, конечно, отдала ему ключ. Потом из смежного отделения появился его сообщник. Тоже с ножом. Светка не издавала больше ни звука – на неё подействовали эти угрозы. Негодяи заставили и меня полностью раздеться. Чтоб не убежала. Я очень боялась, как бы они не начали... Ну, ты понимаешь. Мы совершенно голые, запуганные, безропотные – делай с нами что хочешь. Они так и облизывали меня своими зенками... Страшно и противно, жуть!

– А дальше?

– Один ушёл обчищать нашу комнату, другой остался нас караулить. Мы сидели и плакали. И с ужасом думали: а вдруг они заберут всю одежду и закроют нас здесь? Но даже если не закроют, как мы пойдём по коридору в таком виде? Однако эти сволочи проявили милость, не стали над нами издеваться...
 
Лили тяжко вздохнула и замолчала.

– Да уж, гуманисты... Ловко придумали! Нейтрализовали вас в душевой и спокойно собрали всё чего-нибудь стоящее. А ключ от комнаты они куда дели?

– Никуда. Он торчал в замке нашей двери с внутренней стороны. Видать, когда они у нас орудовали, то на всякий случай замыкались... Вот и сам рассуди -- можно ли о таком происшествии кому-то рассказывать? Коменда узнает – загрызёт: нарушение внутреннего распорядка. Студенты прознают – сплетню распустят, что нас будто бы изнасиловали. На всю жизнь позор...

– Но мне-то разве нельзя было довериться?

Однако Лили не услышала упрёка. Или не захотела услышать. Она порывисто обернулась и почти вплотную приблизила своё лицо к моему.

– По-моему, ты по ложному следу идёшь. Не там надо искать.

– А где? – спросил я и понял, что вопрос, конечно, дурацкий.

– Если не знаешь – зачем попусту тратить время? Ромочка, дорогой, хватит играть в сыщика! У меня и без того камень на душе, а ещё ты... Ведь это может быть опасно для тебя! Не лезь на рожон, любимый, не надо!

Её руки судорожно обвили мою шею, а губы привычно потянулись к моим истосковавшимся губам. На берегу было отнюдь не пустынно, и я с удовлетворением отметил, что прилюдно мы с Лили целуемся впервые.

*     *     *

Под вечер я пригласил Лили к себе. Признаться, мне очень хотелось немедленной близости, однако подруга пребывала совершенно не в том настроении, поэтому я не отваживался на ласки и объятия. Беседа плавно и беспредметно струилась в нескончаемом русле совместных ассоциаций. Сгустилась тьма, но мы не зажигали свет. Меня всё настойчивей манил светлый ситцевый сарафан с застёжкой-«молнией» сзади. И когда рука, не внемля голосу рассудка, уже тянулась к завлекательному замочку, Лили предложила совершить прогулку. Ну что ж, подумал я, это лучше, чем сидеть в тёмной комнате на одной кровати и томиться от бездействия.

Воздух был до того тёплым, что мы не стали одеваться дополнительно. Сначала побродили по неизменному Любовному Пути, потом решили обойти студгородок по периметру. Лили хотелось каких-то новых впечатлений, а может, острых ощущений, и она потянула меня на кладбище, почти примыкавшее к студгородку с севера. Я раньше хаживал по ночному погосту, закаляя нервы, а вот ей, призналась она, гулять там в тёмное время суток не доводилось. Мы взялись за руки и медленно двинулись на встречу с потусторонним миром.

Путь к кладбищу сказочно озарялся луной. Она выпукло круглилась на эфемерном балдахине ночи, украшенном чистослёзными бриллиантами звёзд. Луна имела цвет латуни, отполированной до неправдоподобного блеска. Задумчивая дымка порой притушёвывала её откровенную яркость, и тогда лунное сияние приобретало зеленоватый оттенок. Невидимые сверчки сплетали в загустевшем воздухе паутинки стрекочущих трелей. Наши настороженные шаги, стелясь по упругому шёлку травы, на время заставляли насекомых смолкать, но затем они снова принимались за своё однообразное музицирование. Одуряюще ароматила сирень, гроздья её тяжёлых соцветий томились предчувствием оплодотворения.

Мы миновали прогнившую деревянную ограду и вступили в царство теней. В мистическом лунном свете испуганно трепетала молодая осинка, исподние стороны листьев мелко пыхали серебром. Грациозные ветки берёз, впаянные в иссиня-чёрный небосвод, изгибались в скорбном молчании.

Зачарованно двигались мы от старинного креста с истлевшим траурным венком к четырёхгранной усечённой пирамидке, увенчанной пятиконечной звездой, от мраморного надгробья, вросшего в бархат мха, к монументальному каменному изваянию. Глаза Лили ужасающе блестели, она льнула ко мне дрожащим телом, и её прерывистое дыхание щекотало моё ухо. А я всё больше отдалялся от созерцания застывшей призрачной красоты, сосредоточиваясь на живом свечении волнующейся рядом плоти.

И свершилось кощунство под причудливым сплетением ветвей. Я невольно коснулся «молнии» у Лили на спине, и рука сама раздвоила до пояса её сарафан. Лили вскрикнула, но не могла противостоять натиску бурных ласк. Тогда она выскользнула из одёжи и с истерическим смехом побежала прочь. Бросив сарафан на могильный холмик, я рванулся следом.

Это было краткое и ослепительное неистовство. Безумство страсти. Полёт сквозь вечность.

Я настиг беглянку, лишь когда она выдохлась и остановилась, облокотившись на чёрный покосившийся крест. Её грудь волновалась в такт дыханию, рассветно выделяясь на загорелом теле. Фосфорически мерцали, как у вурдалачки, глаза. Я прижал её, покорную, к себе и повёл обратно.

...Потом мы, будто в бреду, искали по кладбищу сарафан, отгоняли листьями папоротника невесть откуда взявшихся комаров (или сначала мы их не ощущали?), я нарвал ей пышный букет белой сирени... Но всё это было не то – по сравнению с мигом, навсегда растворившимся в звёздной круговерти мироздания.

*     *     *

В пятницу я был почти счастлив. Примирение с Лили состоялось, с расследованием, думалось мне, покончено. Пусть я не разоблачил окончательно воровскую шайку, она меня больше не интересовала. Осталось лишь дожать сессию, и счастье станет полным и всепоглощающим.

Прихватив с собой находку – золотой трилистник, я направился с официальным дружеским визитом к девушкам. Меня встретила одна Лили. Света добилась переноса своих экзаменов на осень и в расстройстве умотала домой, к родителям.

– Теперь ответь мне честно, моя радость, что ты всё-таки разыскивала во вторник на полу душевой? – обратился я к подруге, протягивая ей серёжку. –  Не это ли?

– Ой, конечно! Она всё-таки нашлась!

– Это, как я догадываюсь, Светкина побрякушка?

– Ага. Откуда она у тебя?

– От знакомого верблюда... Представь, если бы серёжку тогда пошла искать не ты, а Светка...

– Негодный развратник! – с напускной ревнивостью воскликнула Лили. – Маньяк! Не сомневаюсь, что ты бы попробовал её соблазнить!

– Кстати, а как серёжка там оказалась?

– Разве я тебе не говорила?

– Нет.

– Эти серьги были у Светки в ушах. Она пошла мыться с ними. Когда один из бандитов зажимал ей рот, то заметил золотишко. Ну и...

– ...Забрал серёжки себе. Всё равно непонятно.

– Одну он выронил. Потом спохватился, сообщил напарнику. Тот ответил: «Да фиг с ней!». Они торопились и не стали задерживаться.

– Поэтому следующим утром, придя в себя, ты вспомнила об этом и решила обследовать место преступления...

– Именно так. Светка от потрясения была ещё никакая.

– Между прочим, если б ты не конспирировалась, как Штирлиц от Мюллера, а спросила меня прямо, я бы отдал вашу собственность в тот же день. А то втирала мне про какой-то кулончик...

– Ладно, давай забудем прошлые обиды. Лучше жить настоящим...

Лили со смехом повалила меня на кровать. Мы стали барахтаться, стремясь уложить друг друга на лопатки. Наша вольная борьба сопровождалась некультурными выкриками, рычанием и повизгиванием. А вскоре она гармонично свелась к другому – менее разнообразным, зато более упорядоченным упражнениям. Кровать заскрипела в музыкальном ритме «две четверти». Тональность была неопределённая, но лад – точно знаю, мажорный...

.  .  .  .  .  .  .  .  .

В субботу я с похвальным упорством готовился к пересдаче оставшегося экзамена. За распахнутым окном умиротворённо сгущались сумерки, настаиваясь на тошнотворном экстракте сирени. Безмозглые ночные мотыльки с убийственным фанатизмом колотились о рупор настольной лампы. Из их заиндевелой мохнатости обильно вытряхивалась пыльца. Порождённая мною тень походила на громадное мифическое чудовище, переломленное линией соединения потолка и стены. Очки поминутно съезжали с носа, влажного от духоты.

Кто-то без стука вошёл в комнату. Я обернулся. Моему ошарашенному взору предстали два субъекта в чёрных масках. Они молча надвигались на меня, и в их повадках сквозили отнюдь не благие намерения.

Швырнув кому-то из незваных гостей в лицо учебник, я запрыгнул на подоконник, предполагая сигануть в окно. От неожиданности враг отступил. Но его напарник успел поймать мою ногу и дёрнул её на себя. Я упал животом на стол, вцепился в него, словно пёс в любимую кость, но с грохотом повалился на пол вместе со столом, ибо меня продолжали тянуть за ногу. Из выдвижных ящичков гурьбой посыпались тетради, фотоснимки и мои несовершенные стихи – прямо под ботинки этих замаскированных ублюдков. Лампа безучастным светом орошала тесное поле брани.

Осознав невыгодность своей позиции, я извернулся и лягнул в пах державшего меня. Тот крякнул и отпустил мою ногу. Я вскочил, но навстречу уже летел кулак. Увернувшись, я стыковался с другим кулаком, и его инерция переместила меня на кровать. Обречённо хрустнули на переносице очки и осыпались составными частями на одеяло. Снова отбрыкнувшись ногами, я занял вертикальное положение и с чавкающим звуком врезал кому-то из нападавших по морде...

Со стороны это выглядело, наверное, очень комично. В полутёмной комнате я смутно различал силуэты противников, видел лишь метание аморфных теней. Но скакал, уворачивался, молотил наобум всеми конечностями и прорывался к двери. Чёрные маски действовали тяжеловесно и методично, блокируя моё отступление, а их удары придавали мне кратковременную невесомость. Я быстро терял силы.

Внезапно голова моя, всегда служившая инструментом для накопления знаний и обработки мыслей, выступила в необычном качестве – в роли тарана. Она с разгону ахнула под дых одному злодею. Тот непроизвольно крякнул, неуклюже громыхнулся на спину, запнувшись о развалившийся стол, и саданулся башкой о чугунную батарею. Кажется, его это немного охладило – он не торопился вставать. По его подбородку с прикушенной губы потекла кровь.

В порыве боевого героизма я с отчаяньем камикадзе бросился ко второму пришельцу. И, чуть не порвав ему ноздрю, дёрнул вверх ненавистную маску с таким остервенением, с каким даже раненный медведь-шатун не сдирает с охотников скальпы... Тут я замешкался и потерял инициативу. Поскольку мне открылось нечто знакомое. Тот самый усач, который долбился в закрытую дверь душевой, где мы уединились с Лили, сверлил меня непримиримым оком. А затем потряс таким ударом в ухо, что я провалился в бесчувствие.

.  .  .  .  .  .  .  .  .

В отключке я пребывал недолго. План налётчиков, очевидно, не предусматривал меня приканчивать или калечить. Хотя, честно говоря, помесили они меня здорово – всё тело ныло и пылало, тоскливо ломило нижнюю челюсть. Кряхтя и постанывая, я подошёл к зеркалу оценить свой внешний вид. И с удивлением обнаружил, что на лице следов недавней схватки не запечатлелось. Зато кисть правой руки была залита запёкшейся кровью. При осмотре я понял причину: от удара о чужие зубы лопнула тонкая кожа между мизинцем и безымянным пальцем. В разрыв проглядывались анатомические подробности цвета сырого бифштекса. Я промыл рану под краном в умывальнике, нашёл в своих старых запасах йод, бинт и оказал себе первую медицинскую помощь.

Потом уныло обозрел варварский разгром в комнате.

Рядом с поломанными очками на всклокоченной постели лежал листок бумаги из той же партии, что и другие, во множестве раскиданные по полу. Собирая осколки и проклиная все мордобои на свете, я машинально взял листок, чтобы определить, к какой категории он относится – к стихам или шпаргалкам.

Листок относился к ультиматумам. Явно левой рукой там был нацарапан короткий, но со множеством орфографических ошибок, текст: «если ты ссука еще сунишь свой поганный нос в наши дела – простишся с жизнью. И ни капай на мозги бабам из 221-й».

«Вон как вы засуетились, – мстительно улыбнулся я. – Пожалуй, ещё рановато ставить точку в этом деле. Если вы, сволочи, перешли к запугиванию, значит, я довольно близко подобрался к вашей пакостной противозаконной возне... Итак. Нападение подтвердило, что след оказался верным. Но что их вспугнуло? Моё ночное наблюдение за эвакуацией краденного? Нет. Моя слежка за их квартирой, когда торчал на скамейке у подъезда? Вряд ли. Я человек внешне малоприметный, к тому же старательно прятал лицо в затемнённом гроте капюшона. Тогда где я мог «засветиться»? Своими следственными успехами я делился только с Лили. Подозревать её? Полнейшая нелепость. Да, задачка с двумя неизвестными. Причём самое смешное – имена этих «неизвестных» я уже знаю...»

*     *     *

Посвящать воскресенья сессионным заботам – ещё не самый абсурдный из тех вывертов, какими изобилует система высшего образования. Приплёлся я в университет с перевязанной кистью руки, небритый и, очевидно, выглядел так замученно, что сердце преподавательницы дрогнуло. Послушав ради приличия мои сбивчивые бормотания, она болезненно махнула рукой и поставила в зачётке «удов» с автографом.

Скрытно ликуя и славя наступление каникул, я вышел на улицу. Летний день упоённо щебетал в маслянистой зелени тополей и резвился с курчавыми облаками. Я шагал и с наслаждением вдыхал сладкий фимиам свободы...

И вдруг меня озарило. С какой стати усатая харя печётся, чтобы «бабам не капали на мозги»? Девушки ведь не имеют о грабителях практически никакого представления, кроме беспардонного поведения и чёрных масок. Компроматом пока обладаю только я. И с чего бы это усатому понадобилось так настырно рваться в душевую, когда она была заперта? Выходит, он знал, что там закрылись и что-то ищут? Так... А не он ли заглядывал в комнату Лили в первый вечер нашего с ней знакомства?..

Я вспоминал одну за другой упущенные детали, и они неумолимо выстраивались в противоестественную для моего восприятия, но логически стройную картину. Значит, – будоражился я, почуяв новую интригу, – применю теперь вот какую тактику. Поговорю начистоту с Лили: изложу свои умозаключения и внимательно выслушаю её аргументы. Если я ошибся в своих подозрениях, то со спокойным сердцем отправлюсь в милицию и поделюсь добытой мною информацией. Пусть охранники правопорядка задушевно беседуют с теми ребятами – как они дошли до жизни такой, зачем воруют и почему распускают руки.

А если я не ошибся?..

Дверь комнаты номер 221 я сотрясал до тех пор, покуда не убедился, что отворить некому. Почесал в затылке, вышел на воздух, побродил вокруг общежития. Окно Лили, спрятанное в тени на северо-западной стороне, было чуть приоткрыто. Совсем рядом пролегала рыже-коричневая водосточная труба. А что, если?.. Этический кодекс души сопротивлялся искушению, но кошмарность моих предположений подвигала меня пренебречь моральными условностями.

Жесть трубы была ржавой и ветхой. Она скрипела и прогибалась от моего веса. Поэтому я больше полагался на штыри, одним концом вделанные в стену, а другим держащие жестяные кольца, которые крепили трубу по окружности. Верхолазание с нездоровой рукой было занятием не из лёгких. Но недаром в пацанячьем возрасте для меня не существовало большего удовольствия, чем взбираться на деревья, скалы и крыши. Детские навыки не пропали всуе – я достиг окна и очутился в комнате. Отдышался. Затем, подавляя запоздалые угрызения совести, полез в тумбочку Лили. В нижнем отделе хранилась одёжная «мелочь»: маечки, колготки, бюстгальтеры... Я притворно успокаивал себя, что не роюсь в грязном белье. Роюсь всё-таки в чистом. Что мне хотелось найти, зачем было копаться в чужих вещах – я не мог себе объяснить. Был невнятный шёпот интуиции – и больше ничего.

В верхнем отделе тумбочки среди бижутерии, косметики и парфюмерии мне попалась какая-то замусоленная коробочка с надписью «Скрепки канцелярские». При чём тут скрепки, хмыкнул я и без всякого умысла открыл коробочку.

Боже! Я не поверил своим глазам. В коробочке лежали два золотых трилистника! По форме они точь-в-точь совпадали с той серёжкой, которую я подобрал в душевой и отдал подруге. А ведь Лили утверждала, что другая серьга украдена...

Из транса задумчивости меня вывели спорящие о чём-то голоса за дверью. Затем послышалось металлическое трение ключа, вставляемого в замок. «Попался, голубчик?» – кольнуло у меня под ложечкой.

Но в человеке, оказывается, дремлют многие рудиментарные повадки, о которых он до поры до времени не догадывается. Подхваченный волною первобытного инстинкта, я нырнул под кровать, в непуганые залежи пыли с вкраплениями перьев от подушки, вжался в холодную шероховатость стены. Похвалил себя, что успел запахнуть дверцу тумбочки.

Вошли две пары ног – женские и мужские. Дверь сразу защёлкнулась на замок.

– Зачем ты сюда припёрся? – раздался возмущённый голос Лили. – Не дурак же, знаешь, переждать надо, пока всё уляжется.

– По тебе соскучился, – ответил мужской голос.

– Но ведь мы вчера виделись.

– Так с Андрюхой же – разве полноценное общение?

– Да, вы были не слишком общительны. Торопились куда-то...

– А мы решили твоему дружку бесплатный массаж сделать. Чтобы нос свой не совал...

– Роману? Зачем?! Уходи сейчас же, идиот, никогда тебе этого не прощу!

– Да брось ты выпендриваться! По правде, что ль, влюбилась в него?

– Представь себе, влюбилась! Тем более, я уже уговорила его, и он бросил своё расследование.

– Теперь он и вовсе притухнет и будет сидеть как мышка.

– Зря я вам всё рассказала...

– А замысел ограбления не зря придумала? А на деньги от продажи Светкиных шмоток не зря рассчитываешь?

– Но Сергей! Ты смешиваешь разные понятия!

– Ничего я не смешиваю! Ты моей была – моей и останешься. А этому долбанному сыщику ещё мало вломили...

Моё состояние в тот момент не поддавалось никакому описанию. Хотя я в какой-то степени и был готов к подобному, но лавина подтверждений придавила меня к полу почти осязаемо.

Ну вот, теперь механизм преступления прояснился до мельчайших загогулинок. Лили намеренно возвращалась из душевой в комнату, чтобы дать сигнал своим приятелям-грабителям и открыть им дверь. На следующее утро выяснилось, что в спешке потеряна одна из серёжек, в которых Лили мечтала щеголять сама. Поэтому она и кинулась в душевую. А туда как раз нелёгкая занесла меня. Сергей, судя по всему, ожидал Лили где-то за углом. Потом забеспокоился и попёрся выяснять причину задержки. Правда, явился в не совсем удачное время. То-то у него, болезного, выражение было, словно у рассерженного носорога! Как же! На его собственность – его «бабу» – покусились! Хотя кто ж из нас тогда предполагал, что Лили, не афишируя этого, получает двойную порцию удовольствий... А серьгу она, похоже, и не думала возвращать владелице – к осени бы трилистник благополучно «затерялся».

Да, план дьявольски хитрый: чтобы уберечься от позора, Света будет держать язык за зубами до последнего. Мне же Лили поведала об эпизоде в душевой с точным психологическим прицелом: утолив своё любопытство, я брошу расследование и всецело переключусь на дальнейшие любовные отношения с ней...

«Эх, Лилия, Лилия! Ты не только симпатичная, но и умная девочка. Однако твой ревнивый и непостоянный хахаль всё испортил...»

Тем временем собеседники оккупировали кровать. Их патетика постепенно угасала, речи становились всё тише. Страстно зачмокали губы, присасываясь к губам. Исступлённо зашуршала снимаемая одежда. Парочка стремительно входила в раж. И чего я боялся, то и случилось. Слабая сетка под грузом двух тел стала раскачиваться и стукаться о третье тело – моё. И я не выдержал.

Оттолкнувшись ногами от стены, я на животе выехал из своего убежища. Встал, отряхнулся и осуждающе поглядел на любовников. Необратимых повреждений ума с ними не приключилось лишь благодаря тому, что весь объём их психики был заполнен сексуальными переживаниями. Тем не менее шоковый удар пронзил их до самого сердца.

Сергей наконец выпал из прострации, поспешно впихнул себя в брюки и ринулся на меня с перекошенной гримасой. Я отступил на шаг, ухватил со стола большую увесистую сковородку с остатками чего-то съестного и надел её Сергею на макушку. Вскрикнув, он рухнул на колени, стискивая голову руками. Причёска его украсилась гастрономической атрибутикой, меж пальцев тёк... нет, не мозг, а обычный жир. Всё же ударил я не слишком сильно, в пределах необходимой самообороны.

А затем извлёк из тумбочки серьги. Два золотых трилистника заблестели у меня в руках: один – в правой, другой – в левой. Я держал их перед собой большими и указательными пальцами, подчёркивая полную посвящённость в детали этой некрасивой истории.

Настала очередь Лили броситься ко мне. Но я оттолкнул её. Она упала на пол подбитой птицей, разметав простыню, которой прикрывалась, и обильные слёзы вдруг хлынули из её накрашенных глаз. Тушь грязными ручейками растеклась по щекам, пролагая и дальше неровные дорожки – по подбородку, по шее и по груди. Это были слёзы очищения. Во всяком случае, мне очень хотелось так думать. Словно горючий поток слёз смывал с её души тёмную накипь грехов. С души, в целом прекрасной. И чистой, как снег.

Лили рыдала, кусая пальцы, жестоко и безутешно. А я уходил – чудилось мне, неправдоподобно медленно, будто преодолевая притяжение могучего магнита...

*     *     *

Я не стал рассказывать милиции о своих открытиях. Представил, что надо будет таскаться в районный отдел внутренних дел на дачу свидетельских показаний, потом присутствовать на суде... Нет, мне это совсем не улыбалось. Я предпочёл спокойный отдых в родительском доме, подальше от нездоровой суеты города. А больше всего не хотелось ломать судьбу Лили. Ведь я всё-таки любил её. Может, не сильно, может, не по-настоящему, но уж как мог, как получалось. Любил и верил, что она не настолько испорчена, чтобы носить несмываемое клеймо уголовницы.

С дружками Лили я договорился сразу: они моментально вернули всё украденное и обещали никогда больше не впутывать девушку в преступные аферы. Поклялись даже вообще с ней не водиться. Я дал слово не предавать огласке их гнусные делишки, но предупредил, что в милиции работает мой двоюродный брат, и если они нарушат договор – пусть пеняют на себя.

При последней встрече со мной Лили была очень скованна, тиха, ни разу не подняла на меня глаза и только кивала, соглашаясь со всем. А в моей душе боролись две соперничающие группы чувств: одну возглавляла обида, другую – жалость. Жалость нашёптывала погладить Лилию по голове, сказать что-нибудь ласковое и всё простить. Но победила обида.

Я холодно порекомендовал, как преподнести Свете возвращение пропавших вещей, чтобы она, поверив в счастливую случайность, забрала из милиции своё заявление. И мы расстались. На следующий день я уехал домой на летние каникулы.

А осенью я узнал, что Лилия бросила университет. Говорили, что она поступила в какой-то институт нашего города. Но в какой – никто не мог назвать точно. Возможно, мы много лет потом ходили по одним и тем же улицам, однако наши ангелы-штурманы исключили все вероятности нечаянных встреч. А может быть, Лилия замечала меня издалека и обходила стороной. Не исключено, что она и теперь где-то здесь, в бурлящем котле задымлённого сибирского мегаполиса – бегает по магазинам, заботится о муже, воспитывает детей...

Время течёт, заботы прибывают, события наслаиваются одно на другое. Выветриваются из памяти лица, фамилии, даты... Поначалу без Лили мне было грустно, и я, чтобы не тосковать понапрасну, честно пытался совсем забыть о ней. Но такое, безусловно, не поддаётся забвению.

Такое помнится всю жизнь.