Шёпот северных ветров Глава Двадцать четвертая

Глава двадцать четвертая


     Новый командующий русской эскадрой в Северной Америке контр-адмирал Петр Акимович Гордеев хмурился, глядя на рейд Форт-Рояля. Капитан-командор Елисеев, еще недавно возглавлявший эскадру, стоял рядом и тоже хмурился, глядя на медленно, неуверенно входящий в порт знакомый бриг под флагом Российско-Американской Компании.
     - И это ваш хваленый Ремизов? – резко спросил Гордеев, обернувшись к нему. – Какого черта он входит на рейд так, будто не знает фарватер?
     Елисеев промолчал на откровенную грубость. Во-первых, он и сам был озадачен: это действительно была «Чайка», пропавшая месяца два назад в водах Канады. Французский корвет, совершавший вместе с ней сопровождение торгового каравана, уже недели три стоял в порту. Капитан корвета утверждал, что с «Чайкой» они разминулись еще в заливе св. Лаврентия. Елисеев особо не беспокоился, получив подобные известия, так как в навигации Ремизов был лучшим и легко справлялся с любой ситуацией. Но что тогда означали эти неловкие маневры в хорошо знакомом фарватере?
     Во-вторых, контр-адмирал Гордеев, прибывший месяц назад, чтобы заменить Елисеева на посту командующего эскадрой, ранее служил на Черноморском флоте и к “балтийцам” проявлял крайнюю нетерпимость, скрывать которую даже не пытался. И причина была не только в вечном соперничестве двух флотов. Очень гордый тем, что всего добился сам, без протекции вышестоящих лиц, он с крайним презрением относился к тем, кто незаслуженно пользовался расположением командования. Отслужив всего год на Балтике, он был вынужден не раз столкнуться с подобным и именно это считал основной причиной неудач русского флота в Новом Свете. Поэтому, пылая праведным гневом, вознамерился очистить офицерский состав эскадры от бесталанных фаворитов, позорящих своей некомпетентностью славу русского флота. И первым в этом списке стоял капитан-лейтенант Ремизов.
     Еще в Кронштадте он наслушался удивительных историй про этого молодого капитана и его невероятно быстрое продвижение по службе. Ни для кого не было секретом, что тому покровительствовал Елисеев. Ни разу не встречая их обоих лично до прибытия в Америку, он составил свое мнение исключительно на основе слухов и домыслов и бескомпромиссно отнес Ремизова к ненавистной ему категории продвиженцев за чужой счет. Оттого и к Елисееву отнесся с некоторой степенью презрения, как к человеку, потворствовавшему собственным слабостям. И Ремизова невзлюбил заранее, не дожидаясь даже личного знакомства с ним. Тот факт, что у Ремизова была хорошая репутация не только в русской эскадре, но и среди французов, раздражал его еще больше. А благосклонность губернатора Мартиники он вообще считал едва ли не проявлением измены, хотя именно благодаря личному расположению графа Донзело [1] год назад русская эскадра, обвиненная в организации восстания рабов, смогла остаться на Мартинике. Губернатор лично распорядился провести более тщательное расследование, которое опровергло все предыдущие домыслы. И причина была до смешного проста: господин губернатор, будучи большим меломаном, не мог себе представить, как будет обходиться без концертов капитана Ремизова. Что за нелепость! У него же был этот секретарь, которого он привез с собой из Франции именно из-за его музыкального таланта. Как здесь-то оказался замешан этот Ремизов?
     Однако, к вящему неудовольствию контр-адмирала, на момент его прибытия на Мартинику капитан-лейтенант Ремизов отсутствовал вместе со своим бригом. Оставался только Елисеев, но тот сохранял завидное спокойствие в ответ на все колкости и намеки нового командующего.
     Фигура Елисеева была не совсем однозначной. Выходец из семьи архангельских рыбаков, он начинал как талантливый штурман. Но, благодаря незаурядному уму, настойчивости и нескольким военным кампаниям, в которых он показал себя способным командиром, он смог достаточно быстро не только получить офицерский чин, но и обратить на себя внимание как командования Военно-морского флота, так и нынешнего министра иностранных дел. Ходили весьма упорные слухи о том, что ему и его шестидесятипушечному фрегату «Забава» приходилось выполнять не вполне стандартные задания, из-за которых даже высшее руководство Балтийского флота относилось к нему очень терпимо и уважительно. Тем более странной казалась для окружающих его заинтересованность в судьбе Алексея Ремизова. С того самого момента, как Елисеев привез того из Средиземноморской экспедиции в 1814 г., он всегда, казалось, принимал живейшее участие в судьбе этого молодого человека.
     А началось все в июне 1814 г, когда его фрегат «Забава» возвращался из Средиземного моря после неудачной экспедиции. Человек, которого требовалось забрать, погиб, и корабль был отправлен из Средиземного моря обратно в Кронштадт.
Проблема возникла в Бискайском заливе, когда встречный ветер, державшийся несколько дней, не давал фрегату уйти от устья Гаронны. На третий день практически бесполезных маневров, «Забава» наткнулась на потрепанный одномачтовый ботик. Вернее, не совсем наткнулась. Ботик шёл наперерез, не давая ей даже малейшей возможности сменить курс. Флага не было, и, несмотря на все сигналы и предупреждения, тот продолжал упорно приближаться. Елисеев уже подумывал, не дать ли предупредительный выстрел, когда, буквально в полукабельтове от «Забавы» тот поднял сигнал бедствия. Елисеев напрягся: мало ли что можно было ожидать от французов. Мир-то был заключен, но политика – политикой, а в провинции могли и не смириться с поражением императора. Тем не менее, сигнал бедствия он не мог проигнорировать и разрешил ботику приблизиться. Замедлив ход, тот пошёл вровень с фрегатом, прося разрешения пришвартоваться.
     - Эй! На ботике! Совсем ополоумели? – окликнул их вахтенный.
     Ответили ему на чистом русском языке:
     - Лекаря! Христом Богом прошу, дайте лекаря! – голос хриплый и отчаянный.
     На ботике суетился человек лет шестидесяти: почти полностью седой, но еще очень крепкий, среднего роста, одет как состоятельный горожанин, но одежда в полном беспорядке, волосы спутаны и местами как будто опалены, лицо красное, все в ссадинах.
     - Кто таков? – допытывался вахтенный: русский человек в Бискайском заливе – это само по себе было довольно необычно.
     - Семен Матюшкин я, - отозвался тот. – Сам Господь, видно, послал вас! Дайте лекаря!
     - Что там? Болен кто? – вмешался судовой врач Корнев, оказавшийся по случаю на верхней палубе.
     На дне ботика под старым одеялом угадывалась фигура ещё одного человека.
     - Так… сынок барыни моей покойной… Второй день в беспамятстве! – человек в ботике едва не всхлипывал. – Помощи прошу не для себя! Помрет ведь!
     - Так, что ж ты его сюда притащил? – возмутился вахтенный. – Правь скорее к берегу! Там себе и лекаря ищи!
     - Так… Нельзя… нельзя ему на берег, - человек в ботике снова всхлипнул и неловко вытер лицо. – Помогите ж, Бога ради!
     Это было абсолютное отчаяние. Безумное отчаяние и безысходность. Все в этом старике: обожженное лицо, скорбно опущенные плечи, хриплый скрипучий голос, срывающийся на крик, упорство, с которым он так неотступно преследовал корабль – все это было сродни какому-то безумному звериному инстинкту, заставляющему раненого волка бросаться на охотников в попытке защитить умершее уже дитя.
     Елисеев настолько живо это почувствовал, что вопреки всей логике и разумным доводам, дал разрешение ботику пришвартоваться.
     - Григорий Матвеевич, а если чума какая? – возразил старший офицер. – Беды ж не оберемся. С чего это он вдруг в море с ним вышел?
     Елисеев заколебался. Ботик был уже у борта, вот-вот должны были спустить трап.
     - Ничего, - вдруг вмешался Корнев. – Я посмотрю, - он подошел к борту. – Если заразное что, дам отмашку, просто оставите меня с ними.
     - Не ходите, Михаил Борисович! – тут уже заговорил младший лекарь. – Отсюда видно, жар у парнишки. А если и впрямь, чума? Вы и помочь-то ничем не сможете, и себя зря погубите…
     - Чума, говоришь? – Корнев уже стоял на трапе, спущенном в ботик. – Может, и чума. Значит, судьба у меня такая. А что, если нет? – и быстро, как бывалый моряк, спустился в ботик.
     Поднялся он минут через десять мрачнее тучи, подошел к Елисееву.
     - Нет там никакой чумы, - сказал он. – Но парнишка обожжен сильно, еле дышит. Боюсь, и до утра не протянет.
     Елисеев отдал приказ, людей с ботика подняли. Старик до последнего не выпускал своего подопечного из рук, не давая даже никому до него дотронуться. Тому на вид было лет пятнадцать-шестнадцать, лицо и светлые волосы обожжены, на щеках нездоровый румянец, глаза закрыты, голова безвольно откинута. Оказавшись на палубе, старик бережно положил его ничком на палубу, потом встал рядом и в ноги поклонился Елисееву.
     - Спаси тебя Бог, капитан, - сказал он. – Век молиться за тебя буду.
     - Ты за парнишку своего пока помолись, - озабоченно проговорил Корнев, наклоняясь к его спутнику. – Говорю ж тебе, чудо будет, если выживет.
     Он отогнул край одеяла, в которое тот был завернут. Сорочка на спине была разодрана, вместо кожи - какое-то кровавое месиво.
     - Вот так-то, - Корнев многозначительно посмотрел на Елисеева. – Чудо, если выживет. – Звать-то его как? - обернулся он к старику.
     - Алексеем окрестили, - уверенно проговорил тот. – По матушке из Вронских он. Княгине Марье Петровне внучатым племянником приходится.
     - Из Вронских, говоришь? - не удержался Елисеев: человек, которого он должен был забрать и под арестом в строжайшей секретности доставить в Петербург, носил ту же фамилию. - К князю Василию Вронскому он имеет какое-то отношение?
     - Василий Вронский? - старик будто бы насторожился и заговорил медленнее, более вдумчиво - У барыни моей, княжны Анастасии Алексеевны брат родной был, Василий. В Париже жил долго. Но где сейчас - того не ведаю.
     Чудо все-таки произошло, и через три недели Алексей уже стал выходить на верхнюю палубу, сильно забавляя своей неловкостью трех гардемарин, находившихся на фрегате. Те были того же с ним возраста и, видимо, не могли простить, что он на корабле был за пассажира, в то время как им приходилось и матросскую работу выполнять, и в офицерских обязанностях участвовать. Но он, казалось, совсем не обращал внимания на их насмешки, и ходил, словно во сне, безучастный и равнодушный ко всему, что с ним происходило. Оживился он только, увидев фортепиано в каюте капитана. Фортепиано попало туда почти случайно, с одного из французских корветов, захваченных года три назад, принадлежало еще бывшему капитану «Забавы» и, кажется, его просто забыли убрать перед последним походом. Играли на нем редко, но и такое случалось.
     Заметив инструмент, Алексей с минуту просто смотрел на него, потом приблизился и, даже не спросив разрешения, открыл клавиатуру и глубоко, словно с каким-то наслаждением вздохнул. Елисеев хотел было его остановить, но вмешался Корнев, по случаю оказавшийся там же.
     Алексей тем временем осторожно сел на табурет перед инструментом и медленно провел рукой по клавишам. Звук получился смазанный и неловкий. Он замер, снова вздохнул и вдруг заиграл.
     Что именно тот играл, Елисеев не знал. Вначале словно даже как-то неловко, но с каждым новым аккордом все увереннее, он развивал какую-то очень сложную и тревожную мелодию. Казалось, каждый звук проникает глубоко в душу, резонируя с какими-то особыми, скрытыми ранее струнами, вызывая живейший отклик. Елисеев физически чувствовал нарастающую тревогу, и невыносимую боль, и душившие слезы, и яростный крик отчаяния. И в тот момент, когда, казалось, уже невозможно было дышать от нахлынувших тяжелых чувств, мелодия вдруг прервалась. Пианист закрыл глаза и медленно сполз с табурета, безобразно исказив звучание финального аккорда: кажется, он потерял сознание.
     - Ах ты, батюшки! – воскликнул Корнев, подхватывая его где-то у самой палубы. – Ну, кто бы мог подумать! Кажется, теперь дело пойдет на поправку?
     Корнев оказался прав. С того дня Алексей не только стал разговаривать, обнаружив безупречное владение русским языком, но стал более живым, если так можно сказать. Правда, теперь он подолгу просиживал в каюте капитана. Елисеев не возражал, хотя поначалу это выглядело странно. Но тот или играл на фортепиано или просто листал книги из его личной библиотеки или те, что давал ему Корнев. Вскоре обнаружилась еще одна необычная особенность спасенного.
     Елисеев по два часа в день занимался с гардемаринами навигацией, и Алексей, теперь постоянно следовавший за ним, тоже присутствовал на этих уроках. Вначале он просто сидел в углу с безучастным видом. Но как-то раз, когда никто из беззаботных гардемарин не смог произвести заданных расчетов, подошел к Елисееву и легко решил непростую задачу. Корнев, ненавязчиво наблюдавший за ним все это время, удовлетворенно хмыкнул. Елисеев задумался и вручил своему подопечному «Высшую теорию морского искусства» [2]. Тот вернул ему книгу через день. Елисеев сначала даже разочаровался: накануне ему показалось, что тот проявил большой интерес к этому предмету.
     - Что же ты не читаешь? – спросил он, когда тот протянул ему книгу.
     - Я уже прочитал, - услышал он бесхитростный ответ.
     Елисеев проверил. Действительно, не только прочитал, но и понял. Он решал самые сложные задачи и рассказывал самые запутанные теории. Это было удивительно. И, расставаясь с ним в Кронштадте, он нисколько не сомневался, что этого необычного юношу в Петербурге, да при связях его тетки княгини Вронской, ждет непременно блестящее будущее.
     Каково же было его удивление, когда полгода спустя, он, по делам оказавшись в Морском кадетском корпусе, застал своего подопечного там в ужаснейшем состоянии.
     Был самый конец февраля, масленичная неделя. Кадетам разрешили устроить бой снежками во дворе. Те, разбившись на два лагеря, атаковали крепость с установленным на ней штандартом. Но вместо мачты, штандарт держал высокий худощавый светловолосый юноша. И добрая половина снежков безжалостно попадала по нему. Елисеев, проходя по коридору, случайно глянул в окно. Безучастное, какое-то «мертвое» выражение лица кадета, державшего штандарт, показалось ему знакомым. Он остановился, следя за происходящим.
     Битва в это время перешла уже на новый уровень: кадеты пошли на штурм крепости. Алексей к тому времени был уже весь избит снежками, картуза не было, шинель расстегнута, в волосах – липкие снежные комья. Он уже не пытался увернуться, но и сбежать тоже не пробовал. В какой-то момент один из снежков попал в голову. Алексей не удержался и, вскинув руки, неловко сел на снег, выронив штандарт. Это вызвало бурю восторга одной из нападавших сторон. Громко крича и подбрасывая шапки, они носились перед крепостью, задирая присмиревших и расстроенных оппонентов.
     - Эй! Потап Егорович! – обратился он к ефрейтору, который его сопровождал. – Кто это там мачтой для штандарта работает? Неужто провинился в чем?
     Тот глянул в окно, охнул и едва не сорвался с места, но вовремя спохватился, вспомнив, что при исполнении.
     - Из твоей роты, что ли? – догадался Елисеев. – Как звать?
     - Дык, Алексей Ремизов, - как-то неловко отозвался тот. – Блаженный наш музыкант. Ребята-то любят подшутить над ним.
     - Блаженный? – Елисеев не понял. – Это еще как?
     - Дык, он вроде как не в себе… - Жалнин снова замялся. - Не разговаривает совсем. То ли к обучению не способен, то ли языка не разумеет... Но играет больно хорошо. На ПИАНИНЕ. Так играет, что аж душу всю разбередит... Его потому и оставили здесь. Комиссия как-то была из Петербурга, а он в это время по недосмотру в музыкальной комнате оказался. Те аж прослезились, настолько хорошо играл. Вот и оставили пока…
     Алексей попал в «Точку»! Как такое могло быть? Как он вообще оказался в Морском кадетском корпусе? Да еще и в классе для отстающих?
     - Приведи-ка мне его в класс к Алексею Кузьмичу [3], подожду тебя там, - сказал Елисеев и отправился в кабинет инспектора классов, которым на тот момент был Карцов Петр Кондратьевич [4].
     Давыдова Елисеев знал лично еще с 1808 года, когда тот был мичманом на его корабле. Очень одаренный в математических дисциплинах, тот последние два года преподавал в Морском кадетском корпусе и уже показал себя невероятно талантливым педагогом. Услышав о Ремизове, он сильно удивился.
     - Не помню такого кадета, - сказал он. – Неужели вы думаете, Григорий Матвеевич, я мог бы пропустить настолько способного, судя по вашим словам, ученика? Этого никак не может быть.
     Привели Алексея. Тот вошел, опустив глаза, но с каким-то новым, невиданным ранее выражением упрямства на бледном лице.
     - Это же Ремизов, - отозвался преподаватель словесности. - Я помню, он недолго был в моем классе. Вы уверены, что именно про него вы рассказывали, Григорий Матвеевич?
     - Уверен, - отозвался тот, рассматривая вошедшего. - Что же с ним не так, по-вашему?
     - Так, он же не способен к учению вовсе, - отозвался тот. - Ни на один вопрос не может дать ответа. Не понимаю, почему его до сих пор не отчислили.
     - К учению, говорите, не способен? - пробормотал Елисеев и вплотную подошел к Ремизову.
     За эти полгода, что он его не видел, тот заметно повзрослел, вытянулся, в лице появилась какая-то жесткость. Могло ли быть такое, что пережитые этим юношей испытания могли в конце концов совершенно сломить его? Мог ли он действительно потерять разум, оказавшись в неподходящем для себя месте? О чем вообще думала княгиня Вронская, отправляя его сюда?
     - Здравствуй, Алексей, - сказал Елисеев, внимательно всматриваясь в его лицо.
     Тот взглянул на него, и в его замутненных, потухших глазах промелькнуло знакомое живое выражение.
     - Напрасно вы, Григорий Матвеевич, стараетесь, - пробормотал Жалнин. - Не говорит он...
     - Здравствуйте, Григорий Матвеевич, - тихо и внятно проговорил Алексей, неловко отводя взгляд.
     - Гляди ж, ты! Заговорил! - ахнул от изумления Жалнин, а инспектор классов, находившийся тут же, удовлетворенно кивнул и немного подался вперед, внимательно следя за новым учеником.
     - Алексей Кузьмич, - обратился в это время к Давыдову Елисеев, - задайте-ка нам какую-нибудь задачу из тех, что вы выносите на экзамен по окончании курса. Что-нибудь посерьезнее.
     - Да Бог с вами, господин Елисеев, - испуганно отозвался другой преподаватель математики. - Он и простейшие-то задачи не решает, куда ж ему...
     Давыдов тем не менее, подошел к грифельной доске и молча написал условия задачи. Ремизов даже не взглянул в его сторону, продолжая упрямо смотреть себе под ноги.
     - Алексей, - снова заговорил Елисеев. - Ты же можешь это решить, не правда ли?
     Тот продолжал молчать.
     - Послушай, в мае я ухожу в экспедицию на год и беру на борт трех гардемарин. Я могу взять тебя тоже. Но только если ты успешно сдашь экзамен.
Алексей снова посмотрел на него - удивленно и недоверчиво - и медленно, словно нехотя, подошел к доске. Едва взглянув на условия, он быстро застучал грифелем, выводя решение. По мере того, как расчеты появлялись из-под его руки, менялось выражение на лицах всех присутствующих. Задача была решена верно и в кратчайшее время. Казалось, он даже не задумывался над решением. Давыдов удивленно и с каким-то жадным любопытством написал новые условия. Алексей, коротко взглянув на него, снова написал правильное решение.
     - Что скажете, Алексей Кузьмич? - спросил Карцев.
     - Это удивительно! - отозвался Давыдов. - Удивительные способности! Если и остальные дисциплины на том же уровне, думаю, в виде исключения...
     В виде исключения Алексею разрешили сдать экзамены экстерном. И весной Елисеев взял его на “Забаву” гардемарином. Собственно, тот всего год пробыл под его командованием, после чего уже самостоятельно добился и повышения по службе, и великолепных характеристик, и невероятных достижений. Но Елисеев не выпускал его из поля зрения. И вовсе не из-за его одаренности и необычного прошлого. Он имел прямое отношение к скандальному князю Василию Вронскому. Тот считался гением, и в свое время занимал очень важный пост в русском посольстве в Англии, а потом и во Франции. Но в период войны с Наполеоном проявил себя не лучшим образом, был заподозрен то ли в сознательной измене, то ли в неосознанном предательстве, то ли вовсе потерял рассудок. История была непростой и разобраться в ней так и не удалось из-за смерти одаренного князя. А тут обнаружился не менее одаренный племянник. Естественно, Елисеев был вынужден доложить о нем министру иностранных дел. Тот пока не решил ничего по поводу странной находки, но настоятельно рекомендовал присматривать за необычным наследником Вронского. Назначение в Грецию тоже было не случайным, но и там все действия и решения Алексея Ремизова не вызвали даже малейших нареканий. Поэтому, когда встала речь о столь необычной экспедиции в Америку, Елисеев первым рекомендовал его в качестве одного из командиров сформированной эскадры. И, как оказалось, не напрасно: тот прекрасно проявил себя и при переговорах с союзниками, и как боевой капитан, заслужив уважение даже со стороны упрямых и недоверчивых французов. А с губернатором Мартиники вообще вышел курьезный случай.
     Это произошло недели через три после того, как русская эскадра встала на рейде Форт-Рояля. Французы недоверчиво и настороженно присматривались к новым союзникам, не решаясь открыто противоречить решению командования. Но вот губернатор острова Франсуа-Ксавье Донзело, старый наполеоновский генерал, даже не скрывал своего негативного отношения к русским гостям. Это отразилось и на отношении населения острова. Казалось, не хватало единственной искры, чтобы натянутое спокойствие разорвалось в клочья.
     Ремизов в то время только что вернулся с французским корветом “Увертюра”, серьезно пострадавшим после встречи с фрегатом Джастинса, и был подвергнут строгой критике за недостаточное рвение по поимке надоедливого пирата. Не имея еще четкого представления о том, с кем же им пришлось иметь дело, и, переоценивая как собственные возможности, так и силы союзников, прочие капитаны русской эскадры осудили его за малодушие, усмотрев в его действиях пусть и виртуозное, но все-таки откровенное бегство с поля боя. И даже попытка капитана “Увертюры” внести ясность в ту ситуацию не принесла никакого результата. Поэтому сразу же после того инцидента Ремизов пребывал в очень мрачном расположении духа. Пока шло разбирательство, он отправился на берег, где его тут же перехватил Анри Дюваль - капитан спасенной “Увертюры”, и, желая отвлечь его от мрачных мыслей, а также выразить свою благодарность и удовлетворить любопытство (все-таки русские моряки здесь были еще в диковинку), пригласил весь офицерский состав “Чайки” в одно из самых процветающих питейных заведений Форт-Рояля. Гашевский из осторожности отказался, а вот второй лейтенант Буравин и мичман Ломакин с удовольствием приняли приглашение.
     Капитан “Увертюры” оказался очень общительным, да и остальные офицеры не скрывали своего расположения: оказалось, здесь так опасались “Одалиски”, что встречу с ней считали едва ли не фатальной. А тут они не только смогли уйти от нее, но даже нанесли ей весьма ощутимый урон. Было, что отметить! Комплементы, местное игристое и ром лились рекой, и в какой-то момент общение перешло на столь дружеский уровень, что к тесной первоначально компании постепенно присоединись офицеры с других кораблей обеих эскадр, и гулянка пошла на славу. Только капитан Ремизов сидел с мрачным лицом, не поддаваясь всеобщему веселью. К неописуемому удивлению господина Дюваля, изо всех сил старавшегося выразить свое расположение, тот мрачнел с каждым выпитым бокалом, отвечая на его реплики все реже и немногословнее, пока совсем не замолчал. И тут произошло нечто интересное. После очередной шутливой фразы капитана “Увертюры”, что он-де разочарован, что русские совсем не ценят хорошую выпивку, а он-то слышал совсем обратное, и, пока лейтенант Буравин пытался ему возразить уже на весьма дурном по причине заплетающегося языка французском, капитан Ремизов вдруг встал и слегка нетвердым шагом направился к фортепиано, стоявшему в углу зала, в котором расположились пирующие господа офицеры.
     - Что это он делает? - в замешательстве спросил капитан Дюваль, озадаченный его поведением.
     - Что? - Буравин, окончательно запутавшийся в середине сложнейшего словесного пассажа, рассеянно посмотрел в указанную сторону: Ремизов тем временем уже сел на стул и открыл клавиатуру. - А... это он сейчас играть будет... - и, обернувшись к Ломакину, уже пытавшемуся задремать рядом, шепотом спросил:
     - А сколько он уже выпил?
     - Кто? - Ломакин не сразу сообразил, о чем тот его спрашивает. - Капитан? - он мутным взглядом посмотрел в сторону фортепиано. – Два-три бокала. Кажется.
     В этот момент Ремизов заиграл. По шумному залу прокатилось гулкое многоголосье мрачной фуги: густое, тягучее, завораживающее бесконечными переливами и переходами, с гулкими басовыми вариациями, придававшими немыслимую тяжесть каждому звуку. Казалось, душа мгновенно оказалась между гигантскими водяными валами, вот-вот готовыми захлестнуть ее, утянуть на самое дно...
     Буравин озадаченно охнул.
     - Какое “два-три бокала”? - пробормотал он, переглянувшись с мгновенно протрезвевшим Ломакиным. - Тут без пары бутылок не обошлось!..
     В зале мгновенно изменилась обстановка. Русские гости при первых же звуках фортепиано замолчали, а затем... Кто-то захохотал, кто-то громко и вычурно выругался, а кто-то начал выкрикивать ставки.
     - Бах, фуга ре-минор! Один к двум!
     - Балда! И без тебя слышим! Бетховен, восьмая соната! Один к пяти
     - Пятая симфония! Один к десяти!
     - Буравин, что он пил?.. Ром?.. А водка была? Тогда четырнадцатая! Один к трем!
     - Что это они делают? - удивился капитан “Увертюры”.
     - А... делают ставки на программу, - мрачно отозвался Буравин - ему эта ситуация явно не нравилась.
     - О! Так он прекрасно играет! - восхитился тот. - Почему другие ругаются и уходят?
     - Да потому, что потом все начинают рыдать, - еще более мрачно ответил Буравин. - Если он совсем разойдется и дойдет до похоронного марша... Пить больше никто не сможет!..
     А за фортепиано уже творилось что-то невообразимое: это была все та же фуга но с какими-то необычными вариациями, темп все нарастал и вот уже терялось ощущение времени и пространства - все сознание наполнялось гулким многоголосьем, жил и дышал только звук.
     В зал обеспокоенно заглянул хозяин заведения и неуверенно приблизился к музыканту.
     - Ох, ему лучше этого не делать, - пробормотал Буравин и начал медленно пробираться к фортепиано.
     Дюваль заинтересованно последовал за ним.
     - Прошу вас, сударь, перестаньте, - говорил в это время хозяин. - Господину Шанторелю это не понравится... Играть на этом инструменте может только он... Это разгневает господина губернатора!..
     Ремизов явно игнорировал все его доводы, продолжая играть дальше.
     - Кто этот Шанторель? - спросил Ломакин, тоже последовавший за ними.
     - Это секретарь нашего губернатора, - ответил Дюваль, продолжая с интересом следить за тщетными попытками хозяина привлечь внимание Ремизова. - Весьма самовлюбленный субъект, но пианист неплохой. Собственно, губернатор только из-за этого и держит его при себе.
     Возможно, все закончилось бы очень мирно. Но именно в этот момент явился сам господин Шанторель.
     То ли он находился поблизости и услышал звуки фортепиано, то ли ему кто-то что-то сообщил, но пришел он уже на взводе. Это был молодой человек лет двадцати пяти с блеклыми, невнятного цвета волосами, зачесанными назад и нарочито растрепанными, как бы от ветра; со светлыми бледно-зелеными глазами и крупным носом, немного портившим его довольно миловидное лицо. С выражением глубочайшего возмущения он ворвался в зал и быстрым шагом приблизился к фортепиано.
     - Сударь, немедленно прекратите! Вы испортите инструмент! - воскликнул он, дрожа от гнева.
     - Нет, - немного помолчав, отозвался Ремизов, даже не взглянув на него. - Не испорчу. Он уже в отвратительном состоянии.
     Буравин прыснул, Ломакин стоявший рядом, согнулся пополам от хохота и даже хозяин ресторана не сдержал улыбки. Господин Шанторель вспыхнул и едва не задохнулся от возмущения. Обернувшись к хозяину заведения в поисках поддержки, он успел заметить тень этой улыбки и еще больше покраснел.
     - Вы даже текста не знаете! - выдохнул он, пытаясь привлечь внимание.
     - Знаю, - коротко отозвался Ремизов, невозмутимо продолжая играть. - Это вариация. Вы не знаете, что такое вариация? Вот, слышите? Вот здесь – текст… А здесь – ва-ри-а-ци-я.
     Теперь от хохота скрутило Дюваля и еще пару французских офицеров, оказавшихся поблизости и слышавших разговор.
     Дело в том, что секретаря господина губернатора здесь, мягко говоря, недолюбливали за заносчивость и необходимость постоянно слушать его выступления, случавшиеся постоянно и всюду, где только можно было встретить фортепиано. За последние три года это превратилось буквально в какой-то террор. Господин Шанторель был, в общем-то, неплохим пианистом. По крайней мере, лучшим из всех жителей острова. И на изолированном клочке суши, удаленном так сильно от всего, что происходило в Европе, он, несомненно, был фигурой весьма значимой. Но он так часто злоупотреблял своими способностями, что создавалось впечатление, будто не господин Шанторель прибыл на остров для услаждения слуха его жителей, а остров специально организовали посреди моря для удовольствия господина Шантореля. Жаловаться не имело смысла: это тут же становилось известно губернатору, а затем и контр-адмиралу. Поэтому полемика русского капитана, ничего не знавшего о происходящем противостоянии, пришлась французским офицерам очень по вкусу. Кто-то осмелился перечить “неприкасаемому” господину Шанторелю! Исторический момент!
     Тот в это время уже перешел от густо-красного цвета лица к темно-бордовому и, тяжело и часто дыша, пытался что-нибудь ответить на столь вопиющую грубость этого неотесанного русского.
     - Это мой инструмент!!! - наконец выдавил он.
     - Да? - равнодушно отозвался тот, и, отыграв финальный пассаж, наконец остановился на несколько мгновений. - В таком случае я арендую у вас его на пару часов, - и продолжил играть что-то весьма необычное для себя: «Турецкое рондо» Моцарта.
     Зал снова взорвался волной хохота: французской эскадре было просто весело, а вот русские озабоченно переглядывались и пожимали плечами. Ремизов действительно играл что-то новое. Вместо обычной трагичности, рвущей душу на части, это произведение было стремительно невесомым и филигранно игривым. И в исполнении капитана Ремизова оно звучало явно насмешливо, а местами едва ли не с издевкой.
     Господин Шанторель переживал все муки ада. Его игнорировали. Его унижали. И да, он не мог не признать: этот неотесанный русский играл действительно хорошо. Нет, не просто хорошо. Виртуозно. И от этого становилось совсем тошно. Стоило ли жить после такого позора? Не выдержав, он не нашел ничего лучше, чем попытаться вызвать того на дуэль.
     Услышав слово «дуэль», французы притихли, кто-то побежал известить губернатора, чтобы унять униженного секретаря. У русских возникла легкая паника: с таким трудом договорились с французами, а теперь вся экспедиция на грани срыва из-за какого-то музыкального (!) недоразумения! Не из-за политических взглядов, не из-за спора о Наполеоне и даже не из-за любовной интрижки! Из-за какого-то старого пианино!
     Тем временем Ремизов, выслушав дрожащий от ярости и, вероятно, неуверенности, вызов к поединку, посмотрел, наконец, на господина секретаря, и, не меняя равнодушного, слегка меланхоличного выражения лица, проговорил, обращаясь к хозяину заведения, обливавшемуся потом и слезами позади спорщиков:
     - У вас имеется еще одно фортепиано?
     Инструмент нашелся в соседнем заведении. С веселыми криками господа офицеры, заинтригованные происходящим, лично доставили его в зал, практически без потерь и повреждений. Ошарашенному господину Шанторелю, к тому моменту уже пожалевшему о собственной несдержанности, поскольку никакого оружия, кроме гусиного пера, он в своей жизни никогда не держал, предложили сесть за новое фортепиано.
     И вот, когда час спустя в зал, где еще недавно весело и беззаботно выпивали офицеры обеих эскадр, буквально ворвались обеспокоенный капитан-командор Елисеев и раздраженный контр-адмирал де Гош, их глазам предстала весьма необычная картина.
     В центре зала друг напротив друга сидели Ремизов и Шанторель, каждый за своим фортепиано, и играли нечто невообразимое. Напротив них в кресле, закинув ногу на ногу, сидел господин губернатор то ли в качестве судьи, то ли в качестве почетного зрителя и восторженно аплодировал после каждого виртуозного пассажа или особенно удачной вариации. Офицеры обеих эскадр стояли рядом, оживленно комментируя происходящее. Ставки уже делали не на программу, а на то, кто дольше продержится. Оба маэстро выкладывались на полную. Но господин Шанторель уже, видимо, сдавал позиции: он явно нервничал, на лбу выступили капли пота, дыхание сбилось. В какой-то момент он просто остановился, не в силах удержать немыслимый темп, заданный оппонентом. Ремизов продержался немногим дольше, благополучно завершив яркий финал произведения. Но, как только отзвучал последний аккорд, он едва не свалился со стула, сраженный-таки крепким ямайским ромом. Очередной взрыв восторженных аплодисментов губернатора потонул в хохоте русских офицеров, грохоте ломающегося стула и досадливых восклицаниях Буравина и Ломакина, пытавшихся привести своего капитана в чувство.
     С того времени господин губернатор сменил гнев на милость, а на Мартинике недовольным оставался лишь обиженный господин Шанторель. По крайней мере, так обстояли дела еще недавно, пока Ремизов не пропал вместе со своим бригом в заливе св. Лаврентия, и не прибыл контр-адмирал Гордеев.


КОММЕНТАРИИ

[1] Губернатор Донзело - граф Франсуа-Ксавье Донзело (фр. Fran;ois-Xavier Donzeloty, 1764-1843) был французским генералом при императоре Наполеоне, губернатором Ионических островов (1807-1814) и Мартиники (1818-1826). Был признан умным, обаятельным и способным лидером. Будучи губернатором Мартиники пытался провести политику по увеличению белого населения острова за счет эмигрантов, столкнулся с несколькими восстаниями рабов, оказывал негласную поддержку испанской Кубе, чем вызывал недовольство англичан.

[2] «Вышняя теория морского искусства» - руководство П.Я Гамалея (1766-1817 г), одного из самых талантливых педагогов Морского кадетского корпуса, ученого, члена Петербургской академии наук и Российской академии. Издавалось дважды в четырех частях: в 1801–1804 и 1810–1813 гг.; сюда вошли: «алгебра и приложение оной к геометрии (ч. I); начальные основания вышних вычислений (дифференциальное и интегральное исчисления), с приложением оных к высшей геометрии и навигации (ч. II); начальные основания механики (ч. III) и теория кораблестроения и кораблеправления и опыты морской практики (ч. IV)».

[3] Давыдов Алексей Кузьмич (1790-1857) - преподаватель (с 1814 г.) математических дисциплин, астрономии, навигации, алгебры, механики в Морском кадетском корпусе, с 1832 г - инспектор 1-го Штурманского училища. После П.Я. Гамалея был первым из выпускников Морского корпуса, посвятившим себя педагогической деятельности. Из семьи коллежского регистратора, до 13 лет оставался практически безграмотным, пока в его судьбе не принял участие Игнатий Иванович Иванов, определивший его в Морской корпус. Благодаря незаурядным способностям, А.К.Давыдов быстро догнал и перегнал сверстников, проявив особенные успехи в математике. Один из самых талантливых и любимых преподавателей того времени.

[4] Карцов Петр Кондратьевич (1750-1830) - адмирал, директор Морского кадетского корпуса с 1802 г. За более, чем 25-летний период талантливого управления Морским корпусом поставил научную подготовку воспитанников на исключительную высоту. Согласно военно-морскому историку Веселаго Ф.Ф. “Карцов суровый и сухой по наружности, имел чрезвычайно доброе сердце, был справедлив до самоотвержения; бывали случаи когда, отстаивая невинного, он рисковал своей собственной карьерой”.


предыдущая глава:  http://proza.ru/2025/01/30/1829

продолжение: http://proza.ru/2025/02/01/691