Пояснений не нужно

Часть 1.
 

   Случается, попробуешь продукт на вкус, присмотришься к человеку, что рядом, или к месту, где находишься, и составишь себе определенное представление о них. Сложится мнение, основанное чисто на восприятии.
Но вот найдется человек, который кроме восприятия захочет получить еще какую-то дополнительную информацию, и будет ему интересно какие ингредиенты входят в продукт, какими заслугами либо положением, важным или не очень, пользуется человек, какую историю имеет место и какова цена в денежном или другом эквиваленте этих, так сказать, “объектов”. Так сложится у него уже собственное мнение, которое, вероятно, будет отличаться от того, что основано исключительно на восприятии, и, возможно, отличаться будет значительно, поскольку содержит дополнительные факторы, которые больше характеризуют предмет познания, хотя, что тоже возможно, совершенно не отражают его настоящую суть. Люди могут ценить известных медийных личностей или всякого рода блогеров, заполнивших в наши дни Интернет, не за их человеческие качества, а за их фотографии в глянцевых журналах, множество подписчиков на их сайтах и даже за рекламу, которую сами же они о себе создают, то есть по критериям спорным и далеко не идеальным. Таким же образом можно ценить и конфеты по виду их фантиков.
  Но, в принципе, какое дело, вообще, обычному человеку до того, как оценивают и как воспринимают разные “объекты” разные люди. Незачем навязывать ему “общественное” мнение и незачем специально внушать ему, что и как воспринимать и как к чему-то относиться. Незачем без конца объяснять ему отчего так, а не иначе, люди поступает и отчего любят одних, в то время, как других ненавидят, и, вообще, почему живут так, как им хочется. Не лучше ли, надеясь, что на все воля Божья, позволить обычному человеку принимать жизнь такой, как она есть. Другое дело, принимая и надеясь, относиться к ней должным образом…

    Я давно уже знаю, что мне не нужно пояснений относительно того, что происходит лично со мной, когда речь идет о теле моем и сознании. Как со временем меняются они и какие формы принимают. Понимание того, к чему эти перемены в итоге приведут, порой меня удручает, но душа моя - в этом я уверен - несмотря ни на что, остается неизменной. Знание это на обозримое будущее меня устраивает и потому вопросов типа “почему ?” к Господу я не имею. Появляются, правда, временами вопросы к обществу, в котором я живу, и к тем, кому это общество “доверяет”, но вопросы эти чаще всего нет даже нужды задавать, поскольку не мне одному из опыта житейского и так известно: что-то в мире нашем “предопределено”, а что-то дано “за грехи наши”.


1.1. Послесоние.


   Не думал, что термин такой уже кто-то сочинил, а ведь оказалось, что да, он уже существует. Я же, перед тем, как самому до него додуматься, почувствовал, что ведь должно быть что-то подобное послевкусию. А именно, то же, подобное ему, ощущение, но не то, что после еды во рту, а то, что приходит уже после сна в наше сознание. Хотя, вот погуглил сейчас и, оказалось, что оба эти чувства может определять тот же термин, то есть вместо слова “послесоние” с успехом можно применить “послевкусие”. А ведь и то верно - все, в итоге, собирается в нашем черепке, а если уж быть совсем точным и постараться угодить тем, кто захочет меня поправить, - в нашем сознании.

   Ну да ладно, к сути. В эту ночь, похоже очень долго, снился мне странный сон о том, как я и мои старые, совсем уже немощные, родители оказались на территории некоего оккупированного государства в самый разгар нашествия агрессора. О том, как еще до начала войны населению безответственно раздали оружие, и каждый гражданин, как мог, отбивался потом от врага. Как в этом кошмаре бессознательного сопротивления сбивались люди в какие-то случайные, не группы даже, а стаи отчаявшихся диких существ, мечущихся в поисках какой-то, хотя бы временной, защиты или какого-то, пусть даже временного, укрытия. О том, как пытались эти стаи из страны бежать, и как желали они, чтобы кошмару этому наступил уже конец либо пришел скорее конец жизни их собственной…
   Проснувшись очень рано, где-то в пятом часу утра, с неприятным послесонием от всего во сне увиденного, я подумал прежде всего, от чего тогда еще, посреди ночи, в самом начале этого кошмара, не остановил его: ведь, когда очень хочу, я умею делать это. Возможно, так увлекло и потрясло меня во сне происходящее, что, в результате, привычная связь между умом моим и сознанием на какое-то время разомкнулась, и включиться мой защитный рефлекс был не в силах.
Лежа потом до самого восхода без сна и размышляя над тем, что видел, понемногу припомнил я историю моей мамы, которую слышал от нее несколько раз еще в далеком моем детстве. История эта была о том, как в самом начале Отечественной войны, когда немцы в считанные недели оккупировали весь советский запад, люди в страхе бежали с насиженных мест на восток. Семья мамы тогда отправилась в областной центр на железнодорожный вокзал к отбывающему уже совсем скоро эвакуационному поезду, а мама, еще девочка совсем росточком с метр шестьдесят, почему-то задержалась в их селе одна, и должна была догонять родных, пробираясь в одиночку сквозь дикие днепровские плавни. Тогда, страшась лесных шорохов, диких зверей и бесчинствующих в округе зверей-мародеров, она все же смогла этот кошмар пережить и уже на самой станции догнать уходящий поезд.

    - Как не погибла я тогда, - в который раз удивляясь своему спасению, повторяла она в конце рассказа, и больной лицевой нерв, как очевидец тех ее страданий, чуть искажал всегда прекрасное ее лицо.

   В ту ночь, вспоминая и жалея ее в который раз, я подумал впервые, отчего тогда еще, в детстве, не спросил ее, что именно удержало ее дома. Неужели выдоить в последний раз корову, покормить кур или передать живность на присмотр оставшихся соседей было той весомой причиной, ради которой родители и она решили, что нужно задержаться ей дома ? Может, они надеялись уже через месяц-другой вернуться ? Уж точно, не могли они предположить тогда, что вернутся только через несколько тяжких военных лет, когда ни коровы той, ни птицы, ни дома их для них уже существовать не будет - новые хозяева жизни просто не пустят их назад.
Но все эти предположения мои больше касались причин и, очевидно, отвечали на вопрос “почему”. Меня же, на самом деле, интересовал конкретный повод, логика их мышления, для понимания которых скорее подходил вопрос “зачем”. Зачем ей или им это было нужно ? Или, выражаясь языком более примитивным сегодняшним, и да пусть мама меня простит, - на кой хрен ?
    До рассвета успел я еще подумать и о наших бесконечных войнах с Газой, Хезболлой и со всем окружающим миром, и о том, какой в нашей стране и головах наших собственных сумбур; о том еще, что сами мы не ведаем, что в действительности с нами происходит и что, тем более, не знаем мы, что может произойти еще через неделю, месяц, год. Да и, вообще, что с миром нашим происходит: куда он движется и что его ждет.
   В ту ночь совсем не думал я о литературе, о персонажах прошлых моих, да и персонажей новых, литературных героев, в перспективе будто и не существовало. Хотя, разве могло такое случиться ? Ведь все еще оставался и жил главный из них - я сам, во плоти своей и крови, с эмоциями и поступками своими, возможно правильными и, возможно, нет. Оставался с переживаниями своими постоянными и сомнениями в правильности дел своих и дел чужих, и с вопросами о том, как правильно нужно в жизни поступать, ради чего ? Зачем ?


Часть 2. Домыслы.


   Если жить в одном месте долго, можно узнать и позабыть много всего интересного и не очень, и познакомиться со многими нужными, не нужными, нужными не очень и совершенно ненужными людьми. А если жить подолгу во многих местах, возможностей таких станет еще больше.
   Принимая во внимание такой порядок вещей и с ним поневоле соглашаясь, герой мой, единственно не мог понять, отчего именно в жизни его все так и происходит. В точности так он и ставил вопрос: отчего, имея в виду - зачем ? Характерно, что не спрашивал он себя “почему ?” - здесь ему и так все было ясно. Но слова эти, хотя и синонимы, по сути своей, становясь во главе, казалось бы, тех же вопросов, по его мнению, придавали им совершенно иной смысл, и тогда, как ответом на вопрос “почему” обычно являлись причины чего-то произошедшего, на вопрос “отчего/зачем” требовался уже совсем иной ответ, способный объяснить какой, собственно, в чем-то произошедшем был заложен смысл.
   В рассуждениях своих по этому поводу он не углублялся далеко в дебри: мало интересовало его отчего, например, в школе или родном дворе его все детские годы случались у него со сверстниками драки. Мало вспоминал он теперь, кто участвовал в них, кого и сколько раз били, как и не вспоминал он совсем об успехах своих или чужих дома и в школе. Точкой отсчета в его рассуждениях, за которой обычно следовал вопрос “зачем”, был тот самый, очень недолгий и, кажется, всего только раз повторенный, разговор с родителями, когда, совершенно верно оценив тогдашнюю процентную норму, они посоветовали ему, а вернее сказать, просто потребовали от него даже не думать о поступлении на медицинский. То, что учеба его там казалась им, в его случае, нереальной и, помимо того, лично им была явно в наклад, он и сам знал и принимал это с пониманием, но с чем не мог он внутренне согласиться, так это с отказом их дать ему хотя бы возможность попытаться это сделать самому, т. е. возложить заботу о мечте своей на собственные свои плечи, как не раз он делал это потом ? Они, полагал он, беспокоились тогда больше о себе и плечах своих собственных, которые к тому времени, видимо, уже настолько подустали, что дополнительную, тем более не свою, ношу тащить не могли.
   Именно с этой, начальной и, кажется, роковой, отметки вопросов типа “отчего” со временем становилось все больше. Теперь уже эти вопросы были связаны и с проблемами другими в жизни его, и любые попытки объяснить их, всякий раз отсылали его обратно к тому памятному разговору с родителями, с которого, как казалось ему, и начались все его будущие неудачи. Не будь того случая, думал он, жизнь его сложилась бы совсем иначе и во многих делах был гарантирован ему успех, отсутствие которого теперь объяснялось единственно тем родительским отказом. Отныне все мысли его о чем-то желанном, которое не могло никогда уже сбыться, приходили к нему исключительно в сослагательном наклонении, и, выражая их вслух или в уме, он привычно предварял их словами “если бы”:

“Если бы выучился я на врача или, для начала, хотя бы на военного фельдшера (а это было ему проще простого), мог бы я…”  - говорил он себе. И далее… далее…

   Он всегда был уверен, особенно в следующие несколько десятков лет, что, достигни сразу он именно этой цели, вся его дальнейшая жизнь влилась бы в назначенное ей судьбой полноводное счастливое русло, а не изнуряла бы себя, преодолевая сопротивление заросших тиной да камышом протоков и заводей, не билась бы в мутной трясине болот и не пыталась бы весь свой век вырваться из нечисти этой в собственное чистое русло. Он знал, был уверен, что именно так все бы и вышло, а без этого, назначенного ему судьбой пути, был он вынужден без конца сгибаться, выпрямляться, унижаться и возвышаться, двигаться вперед, чтобы совсем уже скоро возвратиться назад, и так, изгибаясь и извиваясь, коротать свою не слишком радостную жизнь.
   Более, чем неверный, выбранный не им самим путь, по сути своей, был бездарным спонтанным стартом в его карьере, и с этого неверного старта все напасти его и начались. А уж дальше и сам он в попытках своих что еще можно исправить, где по неопытности, а где и по глупости своей, оступался, падал и спешил вновь подняться, желая скорее наверстать упущенное. И всякий раз все больше понимал, что только зря теряет время.

Об этом его неудачном старте никто из тех, кто все за него решал, никогда не желал даже вспоминать. Считалось, да и как могло быть иначе, что те “решалы” желали ему исключительно добра:

    - Проехали, - говорили они. - Будет с тобой, что со всеми… Пояснять ничего не нужно…

При жизни их, как и много лет спустя, мыслей других у него и самого быть не могло. На памяти всех, напротив, были примеры успехов его в делах других, и не важно, что успехи эти требовали от него непомерных, часто бесплодных, усилий, и если эти успехи все же случались, то были они результатом его собственной тактики выживать, но не нормальной стратегией жизни правильной. “Решалы” не могли, не желали даже предположить, что в свое время просто перекрыли ему дорогу в нормальную, по собственным его представлениям, жизнь. Волновать их было нельзя и, значит, не оставалось ничего другого, как только сожалеть обо всем упущенном самому, но все равно еще долгое время, в одном лишь  воображении своем, видеть себя в образе врача: терапевта, хирурга или кого-то там еще.

   Так он думал о себе самом, не имея, правда, ни малейшего представления о том, ради чего, на самом деле, создал его Господь.



Часть 3. Подростковый оптимизм.



   Первой серьезной ошибкой своей собственной признавал он уже много лет спустя, когда, возможно, и не было нужды о ней вспоминать, но сама она как-то на память ему приходила, было, будто и не значительное совсем и, главное, утратившее со временем всякую актуальность, событие, когда проходил он срочную службу в N-ском военном округе. Отслужил он тогда свой первый год, освоился и чувствовал себя в армии вполне уверенно, однако все равно, как все солдаты, с нетерпением ждал уже службе конец и, как нормальный “черпак”, начал свой обратный отсчет к “дембелю”. Мечтал он теперь о родном доме и о жизни гражданской своей, и о предстоящей снова учебе, но сильнее всего мечтал о встрече с любимой девушкой, которая, как надеялся, ждала его дома.
   Познакомились они за полгода до его призыва, раз в неделю встречались, все больше посещали городские парки да кино, а к десяти вечера он обычно провожал ее домой, как в те годы в нормальных семьях было принято. Как было принято, держались они и обязательной “пионерской” дистанции между собой, которая для того обществом и была установлена, что не давала юнцам, типа них, ни малейшего повода проявлять хоть какие-то близкие чувства. В армию она его не провожала, ждать не обещала, да и сам он, по молодости своей, ничего определенного к ней не испытывал и ждать из армии не просил. Обменялись фото на память, договорились друг другу писать - с тем и расстались.
   А вот не прошло и года, как по ней он заскучал. В тяжелых армейских условиях часто вспоминалась ему теперь эта девушка, с которой проводил он когда-то дни и вечера и которую, как теперь казалось ему, тогда уже полюбил. Об этом стал он ей писать, и, казалось, была она этому рада, но сама чувств в ответ не выражала: то ли стеснялась еще, то ли сомневалась в чем-то. Эта неопределенность в отношениях со временем стала его беспокоить, а невозможность объясниться напрямую угнетала и будто требовала что-то ради прояснения этой ситуации предпринять. Хорошим решением проблемы поначалу казалось то обстоятельство, что девушка жила в городе, расположенном в пределах военного округа, в котором герой мой служил, и как-то ночью, с подачи товарища, дежурившего на полковом коммутаторе, удалось молодым поговорить, а еще через месяц новый разговор состоялся снова. Парень возможности такой был рад, но проблему его она никак не решала. За короткие несколько минут разговора он только и успевал, что сам в который раз признавался в любви, в то время как в ответ девушка все еще молчала: мялась, обещала ответить потом. Из этих разговоров можно было понять, что либо родители ее находились где-то рядом, либо мешало ей что-то еще.
    Много лет спустя, присмотревшись к женщинам получше, выучился мой герой узнавать некую, кажущуюся на первый взгляд, их неопределенность в отношении молодых, да и “взрослых”, парней. Просто, имея, пусть даже мало мальский, выбор и потому без конца перебирая и тасуя варианты, они, как и полагается им, природно мнутся, маются и, понятное дело, сколько могут тянут время до самых тех пор, пока, наконец, не наступит момент принятия окончательного решения. И что же тут делать ? Надо же и их понять: ведь кому еще, как не им, так нужен “идеальный” вариант выйти замуж…



Часть 3.1.



    От казармы до трассы было не больше полутора сотен метров: пятьдесят до забора и сотня еще - через сад местного колхоза. Там уже, на трассе, находилась остановка маршрутного автобуса, который часа за два, как утверждали старожилы, доезжал до N-ска.
План был прост: еще до ужина незаметно выбраться на трассу, а дальше, в точности до конца вечера пятницы, оказаться в N-ске на центральной автобусной станции, чтобы, успев на последний по расписанию автобус, отправиться прямо к цели, ради которой и был задуман весь план. Так уже сразу прибавлял я к разрешенному мне отпуску в полтора дня еще целых двенадцать часов: весь вечер пятницы и целую ночь до следующего утра субботы.
   Ясное дело, продумал я все заранее и к плану своему отнесся, как к армейскому нормативу, который надо было не только качественно выполнить, но ещё и в строго установленное время. О плане знал только я: ни сослуживцы, ни друзья, ни мои родственники понятия о нем не имели. Единственно я был его сочинителем и исполнителем, и главную проблему видел лишь в том, чтобы задуманное в точности исполнить. Где-то совсем глубоко, внутри моего сознания, еще как-то шибушилось, пыталось быть услышанным неприятное слово “самоволка”, хотя само по себе это слово, каким бы неприятным оно ни было в строевом Уставе или в устах полковых офицеров, не являлось таким уж существенным препятствием солдату оставить, если очень хотелось, ненадолго воинскую часть. Что же касается времени отсутствия, а это и было, по моему мнению, главным препятствием, то если поднапрячься, полагал не без оптимизма я, можно было все задуманное вовремя провернуть. Только и требовалось, что заранее получить от командира увольнительную и к обеду в воскресенье вернуться обратно в часть.
   Мой план вступил в силу в пятницу до обеда, когда увольнительная оказалась в моем боковом кармане. Дальше, чтоб задачу выполнить, надо было за ночь каким-то образом четыреста километров в одну сторону отмахать, в следующий день повидаться с родителями и девушкой и с утра в воскресенье обратным ходом успеть до обеда вернуться в полк. Собственного авто, как сегодня, тогда подо мной не было, но был общественный транспорте тех еще, далеких, лет. Что ж, цель была поставлена, авантюра вступила в силу, и единственно, что было пока не ясно, способен ли мой подростковый оптимизм вершить чудеса.


Часть 4.  Поспеши, чтобы успеть вернуться.


   С чего мне так вдруг захотелось помчаться к любимой и сам теперь понять не могу: в армейский период жизни, как до него и после, был я человеком достаточно серьезным и рассудительным, но, при этом, и весьма целеустремленным, что, как полагаю, в том случае оказалось мне совсем некстати. Думаю, смутное томление души и неопределенность были теми причинами из-за которых вся эта затея началась, а то, что с самого начала все казалось просто, послужило триггером приведшим ее в движение. И раз так, только и требовалось теперь, что поскорее дать выдумке ход…

   Кажется, к удобству всего полка, включая и младших офицеров, каменный забор, возведенный вокруг гарнизона, никогда никем не охранялся: не было по всему периметру ни вышек, ни часовых, ни свирепых собак. Вероятно, считалось, что части достаточно лишь КПП, а караул обязан охранять только склады боеприпасов, оружия, военной техники и знамя полка в штабе. При этом, в самом заборе, в месте, о котором только незрячий не знал, зияла в полроста человека, проделанная явно ради “самоволок”, дыра, а за нею, уже в колхозном саду, самый раз в помощь беглецам, росли десятки развесистых деревьев. Эту незатейливую полосу препятствий я, как и рассчитывал, быстренько и незаметно прошмыгнул, на трассу выскочил, в проходящий автобус сел и уже к ночи был на центральной автостанции в N-ске.
   Водитель ночного ЛАЗа, уходящего в нужном мне направлении, оказался, к счастью, добряком, время - советское, и оба эти фактора, несмотря на полное отсутствие в автобусе мест, позволили мне быстро пробраться внутрь него и там, в спрессованной массе нескольких десятков, явно неучтенных путевым листом, тел провести неимоверно долгую, изнурительную, но и необыкновенно интересную и, безусловно, познавательную, летнюю ночь. Таким образом, в тесноте, спертом воздухе и без минуты сна уже до вступления моей увольнительной в силу - к рассвету субботы - первая часть моего плана была успешно осуществлена...

   С самого отправления в проходе рядом со мной пристроилась невысокого роста молодая женщина. В том, сдавленном нашем, положении, ничуть не смущаясь и с явным пониманием дела, она сразу же позволила мне к себе вплотную придвинуться и сама в ответ то и дело облокачивалась на меня и прижималась ко мне во время движения при любом резком толчке, повороте или встряске, так что уже всего через несколько минут пути стали мы с ней по умолчанию чем-то вроде одного живого существа. В слабом освещении салона, стоило мне лучше приглядеться, женщина оказалась довольно симпатичной девушкой: хрупкой, с остреньким носиком и незатейливой, но модной стрижкой. Поездка эта, как всякий раз вспоминал я потом, запомнилась мне, всего больше, беседой с ней, непрерывной, увлекательной и неожиданно очень интересной, когда, повиснув руками на поручнях либо цепляясь ими за подлокотники кресел, то разворачиваясь вокруг своей оси, то для удобства меняясь местами, но всякий раз именно так, чтобы обязательно оказаться лицом к лицу, щекой к щеке и губами к уху, мы торопились рассказать друг другу самое сокровенное, что хранили давно в своих сердцах и чем никогда не могли поделиться с другими людьми.
   Ее рассказ, как и мой, был долог и, также, как мой, был о любви. Она любила солдата, а я любил девушку. Оба мы стремились сейчас к ним, и стремление это мотивировалось не одним только сильным желанием встречи, но еще и необходимостью увериться в том, что любовь наша существует.

    - Мы познакомились, когда он служил у нас в Бельцах, - начала она сразу, как только автобус тронулся с места, будто давно уже хотела именно с солдатом историей своей поделиться.

Говорила она, не смущаясь, и прерывалась иногда на доли секунды только затем, чтоб немного изменить положение или когда желала убедиться, слушаю ли я ее еще. Было много в ее рассказе о том, как они познакомились, как и где встречались и как в первый раз объяснялись в любви.

    -  Когда его служба подошла к концу, - продолжала она, - он уехал… уехал будто на короткое время домой, но так потом и не вернулся. Он писал. Сначала много и подробно, но вскоре писать стал реже, кое-как и с каждым разом все меньше и меньше. В одно время письма его перестали приходить совсем, а через знакомых дошел до меня слух, может, сам же он и постарался, что он уже женат.

    - Вот, теперь я сама собралась к нему, - вдруг зашептала она громко прямо мне в ухо, когда стал шуметь натужно мотор, и, следом, всем телом ко мне прижалась. - С его отъезда прошло уже несколько лет, и вот снова дошел до меня слух, что теперь он, вроде, развелся и, значит, снова свободен и живет один. Мне надо обязательно его разыскать, увидеться с ним и поговорить, потому что снова появилась возможность, и быть может последняя, жить нам вместе.

   Она была несколькими годами старше меня и, безусловно, не в пример мне, опытней. Она давно, я думаю, знала наверняка чего ей хочется и, очевидно, была уверена, что знает и как желаемое можно получить. Ей надо было только самой дотянуться до него, не ждать, что оно к ней явится, как ждала она все прошлые годы. Эта дорога ее через всю Молдавию на украинский юг, днем и ночью, без ориентиров и точного, я думаю, адреса, имела целью только одно - встретиться, объясниться и, что еще можно, исправить.

   Никогда и никому, ни до той ночи, ни после, не рассказывал я о том, что чувствовал тогда сам. Наверное, чувства мои были чем-то схожи с чувствами других влюбленных возраста моего или старше. Думаю, эти чувства мои также чем-то от чувств других и отличались, но несмотря на схожесть и различие их, все равно были причиной нашей, их и моей, любви. Сами эти любовные чувства во многом нас объединяли, но подобными абсолютно делать не могли. Причины моей первой любви я никогда и никому не объяснял, да никто объяснений моих и не спрашивал. Никто не интересовался желаниями моими касательно любви, надеждами моими, любовными мечтами. Возможно, знали они все, что время придет и проявятся эти настроения сами, и совсем также о настроениях чужих думал и я. К тому же, к своим девятнадцати годам, и тем более находясь в неприглядных условиях армии, успел я понять, что, вслед за открытостью душевной человека, в дело, увы, чаще всего, вступают чувства-антиподы: ревность, за нею - насмешки и злость, а дальше, что всего хуже, жажда навредить. О своем личном, имея уже такой ранний опыт, позже, иногда и в доме своем, я молчал…

   Но тогда в ночном автобусе посторонней совершенно девушке я все же открылся, и кажется, открылся полностью. И начинался ли мой рассказ с первой встречи с любимой или с каких-то эпизодов других, не имело тогда значения: незачем и нечего было скрывать. То был единственный исключительный случай, когда правда сама рвалась с моих уст. Она знала: время ее, и другого времени, очевидно, не будет…

   Однако, кажется мне, что в этой истории еще что-то важное я упустил. Было что-то еще, кроме нашего с ней откровенного разговора, вернее, что-то случилось уже после него. Точно случилось… не могло не случиться за те долгие пять часов откровения, пока среди чужих тел тряслись мы в том автобусе. Я, конечно же, помню, как все это время непрерывно стоял в ушах гул мотора, как обмякли на сидениях тела уснувших давно пассажиров и даже тела тех, что теснились вокруг нас, сцепив руками поручни, будто висли теперь на них, сонные, изнурённые долгой ездой. Автобус в чреве своем забылся тревожным сном. Казалось, только шасси его да мотор все еще находились в движении, да еще как-то механически, наверное, крутил баранку шофер. Но в чреве автобуса все еще не спали мы… еще не спали.
   Мало-помалу разговор наш все же стал прерываться, то и дело случались в нем паузы, и раз за разом становились они все длинней. Я и сам, кажется от общей усталости за день, стал невольно прикрывать глаза и в то же время на какие-то доли секунды проваливаться в дремоту. И уже было совсем одолел меня сон, когда неожиданно сквозь него, почувствовал я на губах своих как будто чье-то теплое дыхание и затем, уже совсем явно, чьи-то влажные губы. Сознание быстро, хотя и нехотя, вернулось ко мне, а с ним пришло и ощущение какого-то постороннего тела, которое, как-то уж слишком плотно, не как прежде, прижималось к моему, и чьей-то руки, которая меня за талию настойчиво обнимала… И сразу я осознал, что это попутчица моя, будто случайно, но вполне намеренно жмется ко мне и меня целует. Не совсем еще уверенный, что правильно ее намерения понял, я, тем не менее, и сам взялся ей помогать, двинувшись навстречу и одновременно стараясь пробраться под блузку ее рукой. Уже скоро совсем жар подобрался к голове, сердце забилось сильнее, тела наши и руки, я чувствовал, стали двигаться синхронно и пришли к пониманию.

    - Это ничего, так надо. - услышал я снова шепот ее прямо мне в ухо. - Иначе я и сама не выдержу.

    Спустя какую-то минуту мы, едва сдерживаясь, чтобы не привлечь чье-то ненужное внимание, уже были на гребне волны неожиданно нахлынувших чувств. Поцелуи, поначалу быстрые и короткие, сменились одним непрерывный долгим поцелуем, а руки, сперва будто осторожные и неумелые, уже скоро совсем уверенно искали каждого голое тело, не замечая будто, ставшее совершенно условным препятствием, наличие пуговиц, лифа и резинок трусов.

    - Дай мне, - донеслось до меня немного снизу, когда на мгновение она отстранилась от моих губ.
    - Что ? - не понял я сразу.
    - Сейчас, - она присела совсем уже низко, едва не упав при очередной встряске автобуса на пол. - Я сама. - Руки ее были теперь на моих бедрах и стягивали галифе вниз…


   С восходом солнца автобус наш прибыл на место. Ей предстояло еще несколько часов добираться до отдаленного районного центра, и на перроне мы расстались. Мы знали друг друга по именам, но адресами, чтобы продлить знакомство не обменялись: наши мысли в то утро совсем уже не касались нас самих.

   А через полчаса, к неожиданной радости моих родных, я оказался у себя дома, и проспав в полной отключке всего несколько часов, переоделся в “гражданку” и помчался на встречу к любимой. Весь остаток той субботы мы бродили по городу, много о чем-то говорили, продолжая держаться “пионерского” расстояния, но все же, как и хотел, теперь уже лицом к лицу я снова объяснился ей в любви. Она с интересом, но без особых эмоций слушала, была чуть отрешена, а о собственных чувствах, к удивлению моему, так ничего и не сказала. Видимо, все еще предпочитала о них молчать. На прощание, в тот вечер мы пару раз неловко поцеловались. Вышло это как-то неискренне и робко, и показалось мне, что совсем не таким должен был быть у наших поцелуев вкус.

   На следующий день обратная дорога моя в часть по времени оказалась куда быстрее. “Кукурузник” местных авиалиний, спасибо догадался вовремя отец, еще к одиннадцати утра доставил меня в N-ский аэропорт, откуда мне было совсем уже просто обратным ходом добраться в часть. С группой прибывших пассажиров я совсем было миновал общий зал, когда чуть дальше, за стеклянной раздвижной дверью под вывеской “выход”, прямо по ходу нашего движения разглядел офицера и двух солдат с повязками патруля на рукавах. Кого-то вроде меня они уже ждали…


Вместо эпилога.


   За несколько лет моих литературных стараний накопилось в записных книжках моих множество разнообразных заметок, которые я на всякий случай хранил, сам ещё не зная зачем, но, видимо, не иначе, как ради того, чтобы какая-то из них, в нужное время попав на глаза, могла мне пригодиться. Так я и нашел случайно свою заметку об этой сомнительной, на первый взгляд, но совершенно правдивой истории, которая очень неожиданно, но, кажется, в нужное время оказалась у меня под рукой. Оказалась не затем, как я понимаю, чтобы просто обескуражить или напугать, как это могло бы на первый взгляд показаться. Связанные с этой историей воспоминания, видимо, ожили во мне тогда еще не сразу, а как-то размеренно и не торопясь. Я думаю теперь, что эти, в виде заметок, мои воспоминания хранятся не только у меня в блокноте, но и где-то в ячейках моего сознания, и хранятся там до определенной поры, как ценности хранятся где-то в хранилищах банков. Именно так, очевидно, все и происходит, потому что уже скоро совсем после того дня, как записи эти в блокноте я обнаружил, наступило, вроде бы хмурое, утро, когда, проснувшись, я привычно перевернулся на спину и стал вслушиваться в себя, дожидаясь возвращения ко мне полного сознания. Именно тогда, очевидно, одна из ячеек еще сонного сознания моего вдруг приоткрылась, предоставив мозгу возможность разобрать слово “побег”. Это слово, за какие-то доли секунды многократно увеличившись в размерах, усилилось вдруг и, как бомба, взорвалось в моей голове: “побег, Побег, ПОБЕГ !” И даже не было мне нужды предполагать, в связи с чем оно прозвучало - ответ пришел сам по себе, немедленно связав меня через ту заметку с историей о моей “самоволке”. Но отчего же, возникнув из старых воспоминаний, появилось и буквально взорвалось во мне совсем другое слово - “ПОБЕГ !”, было подумал я, но тут уже взял слово внутренний голос:
“Все было иначе, - сказал он, - то был побег… Побег из советской армии”.
   И, дав себе успокоиться, я снова обратился к самому началу той истории, к ее отправной точке, когда, решив сорваться в “самоволку”, упустил я один очень важный момент, что, по сути, предстоящая моя отлучка никак не подходила под определение “самовольное оставление воинской части”. Самовольно оставить воинскую часть, если уж быть совсем точным, значило тогда элементарно покинут ее без разрешения на то командира. Условно, куда-то ненадолго выскочить или с кем-то по-быстрому пообщаться. Я же, имея разрешение отправиться всего на полтора дня, в конкретный город, находящийся всего в восьмидесяти километрах от части, на самом деле отсутствовал более двух суток, находясь в городе совершенно другом, в другом совершенно направлении и на расстоянии в более четырехсот километров. Это уже с большой вероятностью квалифицировалось бы как “побег”, и если за “самоволку” в наказание, возможно, был предусмотрен внеурочный наряд или, в крайнем случае, сутки полковой гауптвахты, то за побег из армии уж точно был уготован мне большой срок в военной тюрьме. Я уверен, что рисковал многими надеждами своими и, особенно, своим будущим, попади тогда, неважно в каком месте этого путешествия, в руки военного патруля.
   (В похожую ситуацию, очевидно, мог вляпаться в свое время и Бродский, когда, получив от властей отпуск в Ленинград, собирался отправиться к любимой в Москву. Но тогда его подстраховали Ахматова и компания, в то время, как в авантюру свою я безоглядно пустился сам и безо всякой, разумеется, страховки).

   Интересно, что все время моего благополучного путешествия и даже много позже -  годы спустя, и мысли не возникло ни у меня, ни у моих, обрадованных тем событием родственников, о таящейся в поступке моем страшной опасности. Только ли повезло мне тогда, что в одну сторону добирался я глубокой ночью, а в другую летел самолетом и так миновал военные патрули, которые только тем и занимались, что вылавливали всякого рода беглецов. Или по-настоящему повезло мне уже в тот, самый, последний и рискованный, момент на аэровокзале перед раздвижной стеклянной дверью на выходе, когда будто какая-то невидимая сила вдруг толкнула меня в сторону и, подхватив, понесла мимо вокзального буфета, стульев его и столов, стоек билетных касс и дальше... все дальше, туда, где сновали уже уборщики, официанты, летный и технический персонал, к обычной, находящейся где-то в боковом крыле аэровокзала двери.
   Только ли это спасло меня ? Конечно же, нет. Разве случившееся тогда со мной не пример тому, что промысел Божий, о котором так часто мы забываем, на самом деле сопровождает нас везде и всегда и, зная о наших деяниях, спасает нас и нас же карает, наставляя всегда поступать не по своей, но по Его воле. И кто, если не Он, готов напомнить нам всегда о наших собственных промахах и ошибках, тогда как сами мы уж слишком пристрастны к ошибкам и промахам других.

   Десятки прожитых лет с тех пор не приходила мне на память эта история, а вот сейчас, видимо время настало, пришла. И вспомнил я еще, как буквально через год после нее возвратился со службы домой, через полгода с любовью моей мы поженились, года через полтора - разошлись и, еще примерно года через три, совершенно утратили всякий интерес друг к другу. Неопределенность наша, как была в наших отношениях всегда, так никуда и не делась, а то мое, еще самое первое и яркое чувство любви и все, что с ним было связано - всё вместе - в короткий срок превратилось лишь в ненужное больное воспоминание о чем-то малоприятном, наивном и даже в чем-то стыдном и дурном. 
   Сегодня я совсем иначе отношусь к той своей безумной подростковой выходке, которую сочинил и осуществил сам ради, как мне казалось, высокой, искренней и безусловно достойной цели - встречи с любимой девушкой. Я сознаю теперь, как наивен и неопытен был тогда, как ошибался в чувствах своих и чужих, и как, в совершенном сознании своем напрасно рисковал собственной жизнью и самолично мог нанести себе тяжкий урон, о котором даже не мечтал самый отъявленный и безжалостный мой враг. Не по воле чужой, не чужими руками - своими, сам во вред себе.
Вот и спрашивай себя теперь: зачем ? какого хрена ? так ли уж было тебе это нужно ?