Чемуродный

После войны мы жили в Пензенской области, в маленьком захолустном поселке, где мой отец работал директором МТС. Усадьба машинно-тракторной станции располагалась на краю поселка, прямо в поле, и зимой все постройки чуть ли не по самые крыши заносило снегом.


К тому времени, когда случилась эта история, нас, школьников местной семилетки, уже отпустили на весенние каникулы. Стояли теплые, солнечные дни, и с полей быстро сходил снег. 


Однако на второй или третий день неожиданно ударил мороз. Лужи талой воды затянуло льдом, а не растаявшие сугробы покрылись настом, и по ним можно было бегать, не проваливаясь.


Здесь же, посреди сугробов, мы с приятелем, одиннадцатилетним сыном «эмтээсовской» сторожихи, соорудили крепость, которую на другой день кто-то развалил.


Мы подумали, что это сделали трактористы, и в отместку решили подшутить над ними. На тропинке, ведущей из мастерских в общежитие, вырыли несколько ям и замаскировали их сверху тонкими пластинками наста.
Время близилось к полдню, и трактористы вот-вот должны были пойти на обед. Мы забрались на крышу недостроенного сарая и стали смотреть. Однако никто не шел, и нам стало скучно. Мы занялись чем-то другим и не заметили показавшегося на тропинке первого человека.


Им оказался Митек Чемурудный – молодой контуженный солдат из деревни Погановки, что находилась в двух с половиной километрах от усадьбы МТС. Заметили мы его, вернее услышали тогда, когда он угодил в одну из наших ям и стал ругаться.
Чемурудного мы хорошо знали. Он почти каждый день приходил в контору или в общежитие к трактористам.

Взрослые говорили, что у него после контузии не все в порядке с головой. И действительно, был он с большими странностями. Не терпел крика «ура!», и погановские мальчишки, зная эту слабость, нередко доводили его до исступления. Завидя его, они еще издали начинали кричать и кривляться. Митя словно обезумевал. Бегал за ними, бросал вслед комьями земли и всем, что попадало под руки, и, должно быть, за это получил кличку Чемурудный.
С нами же он дружил и, как мне кажется, всерьез, хотя был в два раза старше. Сейчас, размышляя об этом, я нахожу этому объяснение. Во-первых, ни я, ни мой приятель его никогда не дразнили. Во-вторых, время от време¬ни мы подкармливали его. Время послевоенное было голодное, и Митя, не стесняясь, выпрашивал у нас то кусок хлеба, то вареной картошки. Из-за контузии и слабого зрения он не работал в колхозе, жил у старшего брата, который называл его дармоедом, нахлебником и всячески изживал его из дома.


Заметив Митю, мы живо спрыгнули с крыши и подбежали к нему. Он неловко стоял на одной ноге и вытряхивал из снятого валенка снег.
– Вы, что ли, вырыли? – спросил он, узнав нас.
– Ага, – признались мы.


– Вот черти! – не зло сказал Митя. – А я вот ноги промочил!
– Пошли в контору сушиться, – предложил я. – Там сегодня Нюра голландку топит.
В просторной прихожей «эмтээсовской» конторы, чисто вымытой и безлюдной в предобеденное время, топилась голландка. Митя устроился перед открытой дверцей на поставленной набок табуретке, снял склеенные из автомобильных камер калоши с чесанок, поставил их к огню сушиться.


Услышав наши голоса, из боковушки вышла Нюра. Это была дочь «эмтээсовской» уборщицы, удивительно красивая девушка лет семнадцати или восемнадцати. Увидев Митю, она застенчиво улыбнулась и, как мне показалось, несколько смутилась.
– Наследили мы тут... Ты уж нас не ругай! – стал оправдываться Митя.
– Поди, не грязь, – отвечала Нюра и, подняв с пола кочергу, стала ворошить в голландке уголья.


– Дай-ка я помешаю, – потянулся Митя за кочергой.
– Я сама, – отвела его руку Нюра.
– Как хошь! – не без огорчения сказал Митя. – Ты че в Погановку совсем перестала ходить? Совсем уж «мытыэсовская» стала!
– Уж прямо, «мытыэсовская»! – ровным голосом отвечала Нюра.          – Маманя все болеет и болеет!




– Небось, заболеешь. Сгорели дотла!
– Ага! – тяжело вздохнула Нюра.

 
В Погановке у них зимой сгорела изба, и им в «эмтээсовской» конторе отгородили крохотную комнатушку.
На голоса вышел из кабинета отец.


– А-а-а, Митек! – буднично протянул он. – Давно пришел?
– Только что! – вскочил Митя с табуретки и по-солдатски вытянулся перед отцом.
– Ты когда обратно пойдешь?


– Коль нужно, могу и сейчас. А что?
– Ты не забудь, скажи председателю, чтоб он завтра людей на станцию присылал. Вагон с семенами пришел. Разгрузить надо.
– А откуда семена-то? – живо поинтересовался Митя.
– Семена, брат ты мой, издалека, из-под Бузулука. Слышал про такой?
– Как же! – обрадовался Митя. – Я там после контузии в госпитале лежал.
Отец достал из кармана галифе портсигар, легким щелчком открыл его.
– Как с глазами? – спросил он, протягивая Мите портсигар.
– С глазами? – переспросил Митя, беря папиросу. – Говорят, ослепну.
– Что, плохо видишь, что ли?


– Ага.
– А ты меньше врачей-то слушай. Они те наговорят! Ты молодой, обойдется все еще.
– Конечно, – обрадовано согласился Митя. – Вот только ребятишки здорово донимают. Прямо житья никакого нет.


– А ты не обращай на них внимания, – посоветовал отец. – Покричат, покричат и перестанут!


– Я тоже так хочу, да не выходит у меня. Как закричит кто, я как дурной становлюсь!

– Жениться тебе надо, – сказал отец. – Это в тебе дурная кровь играет.
– Может, и надо, – согласился Митя. – Да кто за меня, контуженного, пойдет?
– Как это кто пойдет? – на полном серьезе сказал отец. – Сколько девок без женихов маются, а он – кто пойдет? Вот возьмем и к Нюре пошлем сватов!
Нюра вдруг залилась густым румянцем и поспешно схватилась за кочергу.


– Ты постой! – поймал отец ее за руку. – Пойдешь за него замуж?


– Мне-то, с хворой матерью, замуж! – Нюра отвернулась.


– Ты мне давай хвостом не верти! – погрозил ей пальцем отец. – Мать тут – не помеха. Помрет – что будешь делать? Век уборщицей работать?





– Завербуюсь куда-нибудь, – насупившись, отозвалась Нюра.


– Дак, Александр Ильич! – попытался сменить тему разговора Митя. - Чё ж мне     председателю сказать насчет семян?
Он по-прежнему стоял перед отцом навытяжку.


– Я ему про Ерему, а он мне про Фому! – понял его хитрость отец.  - Ну,         так будем посылать сватов?


– Какой там сватов! – безнадежно махнул рукой Митя. – Слепому и контуженному только и жениться!


– Ну да ладно, – посерьезнел отец. – Давай выздоравливай. Там видно будет. А председателю скажи, чтоб завтра людей на станцию посылал за семенами. Впрочем, я сейчас ему записку напишу.


На другой день вновь потеплело, и с утра был сильный туман. Снег снова обмяк, оттаивали прихваченные морозом лужи. Повсюду стоял неумолчный звон: звенела капель, заливались невидимые в вышине жаворонки, гомонили грачи, где-то вверху над крышей свистели на разные голоса скворцы и шумно ссорились повеселевшие воробьи. Изредка около мастерских начинал тарахтеть трактор, доносились голоса людей.


Вспомнив о том, что погановские  (так жители окрестных деревень называли деревню Перевесье)сегодня будут носить семена, я разыскал приятеля, и мы побежали на железнодорожную станцию. У одного из складов заготзерно стоял маленький двухосный вагон. Около него толпилось десятка два подростков и девок. Увидели мы среди них и Митю. Был он, как всегда, в шинели, старых рыжих чесанках и неизменных, склеенных из автомобильных камер, калошах.




В вагоне две румяные молодухи насыпали в мешок пшеницу. Внизу, на разостланном брезенте, стояли весы и около них – кладовщик, толстый краснолицый человек с горлом, перевязанным черной ленточкой с никелированной бляшкой, на кадыке.
– Хватит, девки! – хрипел он, нажимая пальцем на бляшку.



Двое подростков подхватили наполненный на одну треть мешок, со стуком поставили его на весы. Весовщик толстым пальцем долго устанавливал хомутик, затем, старательно, не торопясь,  выписал квитанцию. Мешок завязали сначала сверху, затем перетянули шпагатом посередине, наподобие снопа, и со смехом взвалили на плечо дожидавшемуся своей очереди носильщику.


Впереди собравшихся у вагона выделялась группа подростков во главе с коренастым курносым крепышом, которого все звали Лобаном. По тому, как он снисходительно выслушивал остроты своих сверстников, шутил с молодухами и разговаривал с весовщиком, было видно, что он верховодил в