Сввиухз. третий курс

Пятый семестр

Отгуляв в Душанбе летний отпуск мы с друзьями, как обычно, за день до его окончания встретились и отметили начало учёбы привезённым алкоголем (я, как всегда, привёз душанбинский портвейн). Но до этой встречи, естественно, съездил к Лене – сил не было откладывать, ведь почти месяц не виделись. Всё начиналось, вроде, нормально, но придя в училище на следующий день нас ждала новость, которая лично для меня была неприятна – нашего взводного старшего лейтенанта В.К.Боговеева (его фото на заставке к рассказу) перевели на должность командира учебной роты в/ч 73874 – это учебная дивизия на Кряжу под Куйбышевым (ныне Самара). Туда двумя годами ранее на должность комбата перевели нашего первого командира роты майора Матюха, а вот теперь и взводного. Быть может Матюх, дождавшись получения Боговеевым старшего лейтенанта, забрал его к себе на одну из рот. Для Боговеева это было существенное повышение, ведь он ехал на майорскую должность, с которой через пару лет мог бы поступать в академию.

Вместо Боговеева нам прислали из академического БОУП (Батальон Обеспечения Учебного Процесса, в/ч 51474) во Фролищах лейтенанта Сергея Курышева, закончившего наше училище в 1973 году вместе с командиром первого и второго взводов нашей роты лейтенантом Николаем Власовым. Слабоват был командир Курышев, а мы уже стали оборзевшими старшекурсниками (третий курс – Весёлые ребята!). Так вот получился в роте бардак, а особенно в наших третьем и четвёртом взводах. Даже командир роты Хабецкий не всегда справлялся с нами. Бывало, что пили, курили и играли в карты (чаще в Кинг) прямо в расположении роты. Отдельные особенно оторванные курсанты Курышева посылали чуть ли не в открытую матом, когда он пытался делать замечания.

Другим, но для меня вполне приятным фактом, оказалось то, что я почему-то оказался переведён из второго отделения взвода в первое. Его командиром был Шура Мухин – очень положительный парень, закончивший до училища техникум и успевший где-то на производстве поработать. В первом же отделении учились мои лучшие друзья: Слава Авдеев и Володя Пронин. Во втором отделении тоже были организационные перестановки: Серёгу Белова с командиров отделения сняли, разжаловав в рядовые, а вместо него назначили моего хорошего товарища Сашку Рыжкова. И в третьем отделении без перестановок не обошлось: его комода Валеру Васютина назначили на должность нашего замкомвзвода вместо переведённого в третий взвод Володи Христофорова, а их комодом с присвоением звания младший сержант стал один из лучших лыжников нашего курса Витя Севостьянов.

Практически все курсанты роты, и я в их числе, почувствовав «свободу» от строгости Боговеева, поушивали свою форму, зашивая её так, что на некоторых еле-еле застёгивалась гимнастёрка и с трудом натягивались галифе. Они уже и на галифе не были похожи, а больше на туго облегающие современные легинсы. Даже юфтевые сапоги гладили, чтобы на хромовые были похожи. Я сам от излишнего старания загладил их на столько, что одеть не смог, пришлось меняться с парнем из второго взвода, у которого сапоги были великоваты – ему мои глаженые впору пришлись, ну а мне достались не глаженые, зато в них ходить можно было. Эту пару сапог я решил не гладить. Теперь редкий курсант не совал вставки в погоны, что делало их ровными. Вставки обычно делали из пружинок от форменных фуражек или вырезали из плексигласа, изогнув его на горячей трубе отопления. Воротнички мы подшивали исключительно с проволочкой, чтобы краешек подшивки был ровным и одинаковой ширины. Всё это считалось красивым, а ведь старшекурсники должны выглядеть стильно.

Семестр, собственно, у нас начался довольно стандартно – весь наш курс в начале октября был отправлен в совхозы и колхозы Саратовской области для помощи селянам в сборе урожая. На сей раз нам досталась уборка сахарной свёклы в одном из колхозов Саратовской области. Правда, отправили не на пару недель, как на втором курсе, а на целый месяц, т.е. лишь в начале ноября вернулись мы в Саратов. Встретили нас в колхозе в распростёртыми объятиями. Несмотря на то, что село было довольно большим (не помню его названия) уборкой заниматься было почти некому. Девчонки и многие парни помоложе уехали в города, а многие мужики, да и некоторые бабы, пили горькую чуть ли не с утра и к обеду приходили в состояние полного изумления. Я впервые так долго жил в селе, и страшно мне было, что деревня русская спивается. В городах было получше, а тут даже не просто пьянка, а поголовный пофигизм во всём. Даже удивительно было – как столь высокий урожай свёклы умудрились вырастить в таком пьяном селе. Правда собрать его уже не смогли, нас позвали.

Очень интересным стало то, что местные девчонки, ранее уехавшие в города, прослышав, что к ним в село приехали человек 50 курсантов из Саратова, массово вернулись домой на радость матерям. Одна из них как-то призналась мне, что была у них надежда зацепить кого-то из нас себе в мужья – офицеры всегда считались выгодной партией. Ради этого они привели в порядок местный клуб, притащили туда магнитофон и кассеты с музыкой и устраивали танцы по вечерам. Мы в том селе жили не в клубе, как в прошлый выезд на картошку, а по местным домам – одно отделение на дом. Нас хозяйки кормили завтраком и ужином, а обед нам доставляли прямо в поле. Девчонки, узнав в каких домах живут курсанты, обошли их все и попросили хозяек, как только мы придем на ужин, донести до нас эту замечательную весть про танцы. Естественно, что мы, узнав про столь интересное начинание, не оставили его без внимания и в первый же вечер с танцами почти в полном составе пошли в клуб. Приходил туда и я, бывало танцевал с девчонками, но надежд ни одной из них не оправдал. Однако романы там заводились вполне серьёзные и один из них даже закончился свадьбой.

В первой части сельхозработ мы ходили за трактором, который выкапывал свёклу из земли и оставлял в борозде. Мы выковыривали вилами её из земли и кидали в прицеп трактора идущего следом. При такой работе было довольно тепло – работа вилами хорошо согревала, да и начало октября выдалось неплохим. Но во второй части уборочной страды надо было сидеть в поле у буртов с той самой свёклой, обрубать ботву и отковыривать комки земли, готовя её к сдаче заготовителям-сахарозаводчикам. Между тем к ноябрю существенно похолодало и вот тут, через несколько дней сидения, мне настал полный абзац. Мой гайморит на холоде разыгрался в полный рост, голова болела не переставая и очень сильно. Хорошо хоть Шура Мухин, зная про мою болячку, договорился с Курышевым, и тот назначил меня постоянным дневальным по домику, в котором мы жили. Дел там было не много: убрать дом, застелить наши постели (мы спали на полу), сходить с хозяйкой на склад за продуктами для нас и помочь ей с готовкой ужина и завтрака на отделение. Хорошо хоть, что у нашей хозяйки дочери не было…

Ещё до ноябрьских праздников, обработав всю свёклу и отправив её на заводы мы и сами наконец-то вернулись в училище.

В партии

После свёклы я решил, что пришла пора начать процесс вступление в КПСС. Мне это настоятельно советовали и некоторые училищные педагоги, и политработкики, да и я сам про партию задумался ещё на втором курсе. Даже с отцом я про это успел поговорить во время летнего отпуска. Отец, как настоящий коммунист, был рад такому моему решению.

В партию я вступал вполне осознанно, искренне полагая, что уж в КПСС такой формалистики и болтовни, как в ВЛКСМ нет и что уж там-то всё по-взрослому. Правда со временем я и в КПСС разочаровался, но в училище, да и долго позже очень верил в партию.

Раньше третьего курса вступить в партию было невозможно, так как в Уставе КПСС, принятом на XXII съезде партии, существовала такая норма:
Вступающие в члены партии представляют рекомендации трех членов КПСС, имеющих партийный стаж не менее пяти лет и знающих рекомендуемых по совместной производственной и общественной работе не менее двух лет. (Потом, на XXIV съезде сократили этот срок до одного года)
Примечание первое. Вступающие в партию члены ВЛКСМ представляют рекомендацию районного, городского комитета ВЛКСМ, которая приравнивается к рекомендации одного члена партии. (Наша училищная комсомольская организация приравнивалась по правам к районной)

Одним из коммунистов, давших мне рекомендацию был наш педагог по ТХВ подполковник Котловский. Уже тогда у нас с ним сложились хорошие отношения – я помогал ему отрабатывать учебные материалы для занятий, особенно часто рисовал учебные карты и пояснительные записки к ним. Вторым – очень уважаемый мной полковник Торчинский – начальник кафедры Марксизма-Ленинизма. Третью рекомендацию, понятно, взял у комитета ВЛКСМ училища.

Вместе со мной заявление о вступление в КПСС подали ещё четыре курсанта нашего взвода. Среди них был наш комод Шура Мухин, сын комбата Саша Кучеров, Саша Каплин и, по-моему, Гали Калимуллин. Все мы учились только на хорошо и отлично, были относительно примерными курсантами.

Нас, как положено, заслушивали на комитете комсомола батальона и училища, на партбюро батальона и парткоме училища. Мы изучили близко к тексту Устав КПСС, историю партии (мы как раз изучали её на кафедре Марксизма-Ленинизма), Так что все заслушивания и собеседования прошли успешно и в декабре 1975 года нас приняли кандидатами в члены КПСС. Кандидатский стаж длился тогда один год, так что к выпуску из училища мы должны были стать полноправными членами партии.

В итоге у нас во взводе появились четыре кандидата в члены КПСС, т.е. сформировалась первичная партийная ячейка. Меня партбюро батальона назначило старшим, так как избирать кандидаты не могут, не имея решающего голоса, а только что-то предлагать, имея голос совещательный. Потом, в процессе обучения на третьем курсе заявления подавали и другие ребята, так что к концу третьего курса в нашей партячейке числилось уже более десятка кандидатов в члены КПСС.

Вскоре после приёма нас в коммунисты (а кандидаты в члены КПСС тоже считались коммунистами), где-то ближе к концу декабря, в училище приехал фотокорреспондент из окружной газеты «За Родину», некий В.Ляшенко. Его задачей было сделать несколько снимков курсантов на полевых занятиях, которые потом должны будут размещены в разных выпусках газеты. Почему он пришёл именно в нашу роту – точно не знаю, как не знаю и того, почему он в качестве натуры выбрал меня и Сашу Каплина. Ясно, что ему это насоветовали в политотделе училища, но почему именно мы? Ехать на полевые занятия ему не хотелось, но задание редакции не выполнить тоже было нельзя. Поэтому он придумал такой ход: БРДМ-2РХ подогнали к деревьям рядом с автопарком, но там был виден его кирпичный забор. Поэтому нас с Сашей он фотографировал снизу, чтобы забор не был виден, а мы типа что-то делаем на этом БРДМ. Я имитировал прыжок с борта машины, понятно, что делался снимок в статике. Мужик был мастером, фотография получилась хорошо и 01 декабря 1976 года она было опубликована с небольшой заметкой в газете (вырезка из газеты на фото из заставки к рассказу). Это была моя вторая фотография в СМИ после первой, которая была ещё в пятом классе школы в газете «Комсомолец Таджикистана». Чуть позже была опубликована фотография Саши Каплина.

Пятая сессия и отпуск

Сессию я, как обычно, сдал только на отлично. А вот Володя Пронин и Слава Авдеев какую-то аналитическую химию завалили и им грозило остаться вовсе без отпуска. В связи с этим мы с Юрой Груколенко решили помочь ребятам и пересдать экзамен за них (он за Славу Авдеева, а я за Володю Пронина) ещё во время сессии. Дело было довольно простым, не мы это придумали и до нас так делали не раз. Разогнув скрепку, надо было поменять обложку зачётки (на её первом развороте была приклеена фотка курсанта, а на первой странице собственно зачётки его ФИО) и можно было идти на пересдачу экзамена с чужой зачёткой, но со своим лицом. Экзамены принимал, как правило, ведущий педагог, который читал лекции и в лицо курсантов не помнил, ведь в аудитории на лекции сидела вся рота, более 100 человек – всех не упомнишь. Лишь иногда ему помогал преподаватель, который вёл практику, и он то помнил в лицо всех, ведь его занятия шли только с одним взводом. Но мы выяснили заранее, что пересдачу аналитики на сей раз принимал только ведущий педагог.

Поначалу всё шло нормально. Мы с Юрой и ещё несколько двоечников из других взводов зашли в аудиторию, взяли билеты и сели готовиться, главное состояло не в том, чтобы ответить так, как мы знаем (т.е. на «отлично»), а занизить уровень до тройки. По порядку Юра шёл передо мной на пару человек и он, естественно, пошёл к отвечать раньше, ну а я сидел и выдумывал чего бы не стоило случайно ляпнуть при ответах, чтобы не показать свой уровень знаний. И тут случилось непредвиденное – в аудиторию вошёл взводный 1-2 взводов лейтенант Николай Власов. У него во взводах оказалось довольно много курсантов на пересдачу аналитики и он, как добросовестный командир, пришёл проверить каковы их успехи на сей раз. Войдя он увидел, что за столом у экзаменатора сидит Юра и был очень этим удивлён, ведь Груколенко был отличником и не мог тут находиться. С разрешения преподавателя он посмотрел его зачётку и, естественно, увидел подлог о чём и сказал педагогу. Препод остановил пересдачу, всех выгнал, оставив только Юру. Хорошо хоть не стал вместе с Власовым проверять всех пришедших на повторный экзамен, поэтому мне удалось втихаря выйти вместе со всеми.

На сколько я помню, Володя Пронин сдал-таки сам аналитику, но позже, уже во время каникул, куда его не пустили. Славе тоже удалось сдать её и тоже во время отпуска, ему ещё и выговор объявили. Юру хоть и пожурили, объявив выговор, но в отпуск отпустили. Все другие экзамены этой сессии прошли без приключений.

В отпуск я летел, попрощавшись с Леной, по наезженному маршруту через Куйбышевский а/п Курумоч. Душанбе меня встретил почти весенним теплом, да и то сказать – февраль там уже реальная весна. Градусов +15, а то и выше, бывает часто. В отпуске я даже ни разу не вспоминил Таню Шипилову, ведь теперь у меня была Лена Кутейкина. Про неё я подробно рассказал всей своей родне, сообщив, что именно на ней постараюсь жениться, если она не окажется против.

Как обычно, много времени проводил с Володей Стрекаловским. У него уже тогда образовалась пассия, которую тоже звали Лена. Мы иногда встречались втроём, и я её немного разглядел, а разглядев понял, что мне она не нравится ни внешне, ни по манере поведения, ни по характеру. Володя моего мнения про свою Лену не спрашивал, а самому лезть со своими оценками я не считал, да и не считаю корректным. Позже, через полгода-год, они женились, и ещё через год родилась у них дочка Даша. С Володей мы обсуждали возможное имя дочери, среди вариантов было и Даша, именно его я поддержал – может быть он прислушался? Лет через 15 они таки развелись. Володя с Дашей поддерживают хорошие отношения, хотя и живут теперь не только в разных странах, но и на разных континентах – он в США, она в Таджикистане. Даша с матерью осталась жить в Душанбе, там она и замуж вышла за русского мужика, занимающегося бизнесом, и двоих детей родила, и до директора департамента крупного таджикского банка дослужилась. Я с ними встречался, когда был в Душанбе – хорошие ребята и русские по духу более многих из тех, что живут в России.

В Таджикском тепле у меня немного меньше стала болеть голова от гайморита, но совсем не прошла, и я решил, что по приезду в Саратов пойду в санчасть и пусть мне хоть что-то сделают, а то ведь гной из носовой полости может продырявить кость и вылиться в мозги, сделав меня на всю жизнь идиотом, если не убив совсем. Я про это вычитал в журнале «Здоровье», который выписывали родители. Меня даже не грела мысль о том, что с гайморитом я освобождён от лыжной подготовки, так меня достала постоянная боль во лбу слева и так напугала статья в «Здоровье».

Шестой семестр

Шестой семестр у меня начался с госпиталя. Поначалу наш ЛОР-врач (он же майор и начмед училища), поняв бесперспективность консервативных методов лечения, пытался было сам произвести прокол, с тем, чтобы добраться до пазух носа и выкачать скопившийся там гной. Но моя, сломанная ещё в детстве перегородка носа, вырастила мощный хрящевой шип, который проколоть ему не удалось. В связи с этим им было принято решение отправить меня на стационарное лечение в гарнизонный госпиталь с целью удаления шипа и выкачивания гноя. Лежать там надо было недели полторы-две, операция делалась под местным наркозом.

Прибыв в госпиталь, я был определён в палату на шесть человек ЛОР отделения. В тот же день лечащий врач, почитав медицинскую книжку и осмотрев меня, послала на рентген для определения степени бедствия. На следующий день, посмотрев снимок, объявила, что операция моя состоится ещё через день. Хорошо, что Лена пришла навестить меня в госпиталь, и я смог встретить её ещё в своём нормальном виде, а не с развороченным носом. Она за последующие полторы недели несколько раз приходила поддержать меня, за что я ей очень благодарен.

Собственно, операция состояла в том, что с помощью молотков и стамесок срубить тот шип, который мешал сделать прокол в носу. Продолжалось она не долго, минут 15-20. Мне было интересно, что будет делаться в моём носу и врач каждые 3-4 минуты подносила к моему носу зеркало, и я «любовался» на свою разворочанную носовую перегородку. Когда всё было закончено медсестра затолкала мне в обе ноздри длинные жгуты марли, смоченные в чём-то и наложила поверх повязку. При этом ноздри остались широко растянутыми, почти до ушей.

После снятия повязки мне сделали первый прокол, выкачали довольно много гноя и промыли пазухи фурацилином. Голова почти сразу перестала болеть, а после второго прокола и вовсе я себя почувствовал нормально. На долечивание меня отправили в училище. Естественно, что до училища я пришёл к Лене уже находясь практически в полном порядке. Потом мне неоднократно делали проколы в училище до тех пор, пока гной не стал появляться. Так происходило ещё около 10-12 раз, причём проколы делали в обоих пазухах носа. Однако, как оказалось, гайморит мой не прошёл, а просто затаился. Он позже ещё неоднократно напоминал мне о себе и гноем в пазухах и головной болью. А вот от лыжной подготовки меня на сей раз таки освободили до конца лыжного сезона – и то хорошо.

Ну а учёба наша продолжалась. По большей части мы теперь изучали военные и военно-технические дисциплины. Ранней весной 1976 года, когда было ещё довольно прохладно, хотя и стаял почти весь снег, у нас были назначены тактические учения. Учения проходили в полях, длились не один день. Мы воевали и в качестве пехоты на зараженной территории, и проводили спецобработку техники, и осуществляли аэрозольную маскировку, и принимали решения на картах, и формировали приказы и т.д. и т.п. – всё, как положено на нормальных тактических учениях.

Я на этих учениях воевал в качестве радиста командира роты. Приходилось таскать на себе, кроме своего оружия, ОЗК и прочего, ещё и радиостанцию – довольно тяжёлая штука. Тем не менее находился рядом с командованием учениями, а для меня это было очень интересно.

Впервые после операции мне пришлось долго находиться на холоде и какое же было наслаждение не чувствовать обострения специфической гайморитной головной боли. Не один раз я с благодарностью вспоминал врача госпиталя, которая так ловко и надёжно мне сделала операцию. Да и нашему начмеду был весьма признателен, ведь это он правильно диагностировал мою болячку и предложил мне прооперироваться.

Участвовал я и в научной работе. Как-то даже вместе с Женей Власовым делал доклад на одной из научных конференций училища. Не скажу, что мне тогда понравилась научная деятельность, но поучаствовать хотелось, да и надо было.

Летнюю сессию мы, как обычно, сдавали частью на зимних квартирах, а полевую часть в лагерях. Обе части я сдал, как всегда, на «отлично». Запомнился зачёт по топографии к которому готовились и сдавали подполковнику Аристову – золотой был человек и педагог великолепный, хотя и требовательный. В остальном лагеря мне ничем особенно не запомнились, кроме того, что это были последние наши лагеря в Рыбном.  Проходили они в июне с тем, чтобы нам успеть и на войсковую стажировку, и в отпуск, чтобы к сентябрю быть в Саратове.

Драка за любовь

В остальном шестой семестр проходил для меня довольно успешно. Как с т.з. учёбы, так и с т.з. личной жизни. Наши с Леной отношения развивались достаточно активно и в правильном (на мой взгляд) направлении, но повторного разговора о свадьбе я пока не заводил, хотя прошло около года с момента знакомства. Были встречи, поцелуи, объятия, но предложений от меня не поступало – Лена пока ещё ни разу не сказала, что любит меня.

Хотя однажды у меня даже драка произошла из-за неё. Мой бывший комод Сергей Белов был саратовским и, как рассказывали саратовцы, ещё до училища водил знакомства с парнями изо всяких, в том числе криминогенных, мест города. Одним из таких мест был район Глебучева оврага (в народе Глебовраг), а Лена с матерью и дедом с бабушкой жили на улице Посадского – это прямо над оврагом. Так вот однажды весной он выпивал с тамошними парнями и те ему пожаловались, что какой-то курсант-химик прилип к девушке их друга Гены, который в то время служил в армии. Той девушкой была моя Лена, а Гена её бывшим одноклассником, которому Лена нравилась, но, также, как и мне, никаких обязательств не давала. Гена поступил после школы в военное училище (не знаю в какое, но не в Саратове), потом был отчислен то ли за плохую дисциплину, то ли за неудовлетворительную учёбу и был отправлен в армию дослуживать необходимые два года. На дембель он должен быть уволен в конце 1976 года и надеялся продолжить отношения с Леной. Однако появился. Хотя Гена (как выяснилось позже) никого не просил отваживать меня, но его друзья решили взять на себя инициативу и настоятельно убеждали Сергея со мной разобраться по пацански.

Придя как-то весной из увольнения, в котором мы с Леной встречались, я был приглашён Сергеем в туалет поговорить. Из туалета Сергей попросил всех выйти (ребята в роте знали про хамовато-бандитские наклонности Серёги и предпочли от беды выйти) и с нахрапом и явной злобой стал спрашивать меня про мои отношения с Леной и объяснять, что этих отношений не должно быть. Моё соображение о том, что Лена сама решит с кем быть и что я вот так по его тупому требованию уходить от неё не собираюсь, ещё больше Белова разозлили и он полез драться. Я, естественно, ответил и ответил жёстко. Хотя у меня опыта уличных драк было меньше, но я когда-то занимался боксом, да и общее физическое развитие у меня было получше Серёгиного, так что драка шла на равных. Однако до серьёзного мордобоя с кровью дело не успело дойти, в туалет ворвались мои друзья: Слава Адеев, Володя Пронин и Коля Барыбин, они разняли нас и держали пока мы не остынем.

Успокоившись мы разошлись по койкам. Друзья стали спрашивать меня про драку: почему, да что, я рассказал. Услышав мой ответ, они пошли к Белову и объяснили ему, что он не прав и соваться в чужие отношения ему не стоит. Все они были такие же саратовские, как и он, поэтому ему пришлось их выслушать. То ли вняв словам товарищей, то ли протрезвев, то ли почему-то ещё, но утром, на разводе Сергей сам подошёл ко мне, извинился за вчерашнее, сказал, что был пьян, не вполне понимал, что делал, а также посоветовал по Глебоврагу ходить с осторожностью – там в самом деле есть ребята, имеющие на меня зуб.

Однако я ещё долго ходил к Лене и ни разу не встречал агрессии со стороны местных парней. Как-то раз, уже в начале весны 1977 года, я шёл к Лене и встретил в том районе Гену. Его фотографию я видел у Лены, поэтому узнал. Он, как мне показалось, тоже узнал меня, но мы прошли мимо друг друга и ничем не выразили своих отношений.

Войсковая стажировка

Одним из самых значимых событий шестого семестра, безусловно, явилась войсковая стажировка. Все три роты нашего батальона поделили на команды по нескольку человек. Одна команда должна была стажироваться в какой-либо химической в/ч на территории СССР. На несколько команд, стажирующихся в одном регионе назначался руководитель стажировки, который переезжая от одной части к другой должен был контролировать ход стажировки курсантами, помогать им, если что, ну и с командованием части общаться, выясняя их мнение на счёт стажёров.

В нашей команде было, по-моему, пять или шесть человек: я, наш комод Шура Мухин, Валера Сайкин, и ещё два-три человека из других взводов роты, которых я не помню. Стажировались мы в 22 обхз 13 общевойсковой армии Прикарпатского ВО, дислоцировавшимся тогда в г.Ровно. Мне интересен был этот город тем, что здесь после войны какое-то время служил отец, жила наша семья и тут же родилась моя вторая сестра Нина.

Добирались до Ровно мы дня два на поезде. Сначала ехали часов 14 до Москвы, потом более суток до Ровно. Деньги у нас были, была и свобода, так что оттянулись мы изрядно. Как только нас в Москве патруль не повязал? В батальоне нас уже ждали. Как положено представились комбату и НШ и пошли устраиваться, чтобы уже со следующего дня быть на разводе и получить задачи на стажировку. Нам выделили отдельную комнату в клубе части, где уже стояли кровати, тумбочки и были вешалки для верхней одежды.

Однако, с нормальной офицерской службой, как учили в училище, у нас изначально не задалось. Сразу на утреннем разводе нам объявили, что практически все мы идём в гарнизонный патруль. Патрулировать надо было на городском пляже, в парке, на центральных улицах, на вокзале и автовокзале. Штука в том, что комбат многих офицеров отпустил в отпуск, подразумевая, что мы их заменим и в части, а главное в патрулях. Так и вышло, что мы ходили, как говорится, «через день на ремень», свои подразделения видели не часто, а нашу родную химическую технику и вовсе редко. Всё это не способствовало формированию в нас высокого морального духа, а относительная «свобода» ещё и расхолаживала. Короче, некоторые из нас практически в первого дня стажировки начали выпивать, познакомились с местными парнями и девчонками, в свободное от патрулей время гуляли, ходили на танцы, а на службу и вовсе забили.

Естественно, что многие, да и я сам, залетали, попадаясь командованию батальона. Командиры были не довольны нами, а мы были недовольны содержанием стажировки и, естественно, командованием, которое нам это содержание обеспечило. Единственной отдушиной явился 250 километровый ночной марш молодых водителей. К нему надо было реально подготовить машины, поработать с солдатами и в завершении пройти марш. Вот только этот эпизод и был нашей нормальной командирской деятельностью за всю стажировку. Один раз к нам приехал на пару дней руководитель стажировки, мы ему жаловались на столь странное наше времяпрепровождение, но толку от этой беседы не было. Комбат, как я понял, послал нашего подполковника. В итоге всё осталось без изменений.

Апофеозом такой дурацкой стажировки стал такой вот случай, произошедший с Шурой Мухиным. Как-то утром стоим мы на разводе, ждём очередной разнарядки в патруль. Вдруг появляется дневальный с КПП и ведёт молодого мужика. Мужик этот о чём-то поговорил с комбатом и потом пошёл перед строем, особое внимание обращая на нас, курсантов. Остановился перед Мухиным и ткнул в него пальцем. Комбат вывел Шуру из строя и отправил в свой кабинет. Завершив развод они с тем мужиком пошли разбираться. Результатом разбора стал строгий выговор сержанту Мухину с занесением в книжку стажёра. У нас у всех были такие книжки, куда заносилась вся информация о стажировке и ставилась итоговая оценка по ней, определяемая командиром части.

Дело же было в том, что Шура, неся патрульную службу в парке, познакомился с одной ровенской девчонкой, которая его пригласила к себе в гости. Она показала домик, где снимала комнату и пригласила по завершении патруля к себе, но войти просила не через дверь, так как хозяйка запретила водить в дом мужиков, а через окно, которое она оставит открытым. Шура, уже будучи не трезвым, проводив девчонку добавил ещё и около 24.00 пошёл искать нужный ему дом с открытым окном. Дом он нашёл быстро и окно было открыто. Недолго думая наш Мухин полез в окно, но спьяну не удержался и упал во внутрь. Под окном стоял кухонный стол, на котором была гора посуды, видимо сохнущая после какого-то вечернего праздника. Гром бьющейся посуды был сильным. Почти сразу в дверях появилась молодая женщина в ночнушке, чуть позже мужик в трусах, видимо муж. Посмотрев на Шуру, потом на жену вдарил той в глаз и она скрылась в коридоре. Потом, подняв Шуру, вдарил и ему, но в глаз не попал, пришлось в скулу. Саня как-то вырвался и убежал в батальон, надеясь, что пронесло, но не тут-то было, мужик пришёл требовать компенсации материального (за разбитую посуду) и морального (за зря побитую жену) ущерба. Как они с мужиком договорились, на какой сумме сошлись – не знаю, но мужик в итоге ушёл удовлетворённый, а наш сержант понёс заслуженное наказание в виде строгого выговора от комбата.

Столь занятная стажировка, естественно, сказалась на наших оценках за неё. На сколько я помню, Шуре и ещё нескольким из нас поставили «неуд», что грозило вплоть до отчисления из училища, я и ещё кто-то получили «уд», но не выше. Валера Сайкин вспоминает, что всем без исключения поставили двойки – может быть, уже не вспомню. В любом случае для меня это означало, что с красного диплома я слетаю, а про золотую медаль, о которой уже тогда мечтал, и думать было бестолково. Дело в том, что оценка за стажировку приравнивалась к оценке за госэкзамен, а на красный диплом надо было все госы сдать на отлично и иметь не менее 75% отлично сданных текущих экзаменов, а остальные не ниже «хор». Мухин и ещё один из нас у нас шли на красный диплом, да и остальным иметь плохую оценку за стажировку не хотелось. Поэтому придумали такой ход: договариваемся на почте (её отделение было в училище и книжки должны были прийти туда вскоре после нашего приезда из стажировки) о том, чтобы там придержали наши стажёрские книжки и передали нам (один из нас ухаживал за молодой почтальоншей и это можно было сделать). В училище же объявляется, что почта с нашими книжками затерялась на просторах СССР. В этом случае мы сами пишем дубликаты, которые утверждаются уже в училище. Так делалось чуть ли каждый год и неизвестно сколько книжек было утеряно почтой реально, а сколько «терялось» так же как у нас.

 Наша афера прошла на «Ура!». Все ровенские стажёры получили «заслуженные» отличные оценки, и я в их числе. За счёт этого училище не лишилось одного золотого медалиста и двух краснодипломников. Сейчас про это вспоминать не очень приятно, но так было и я не знаю, что бы было с нами если бы не получилась ни золотая медаль, ни красные дипломы. Вся наша жизнь могла бы пойти совсем по другому сценарию.

Последний летний курсантский отпуск

Так занятно прошёл шестой семестр, так мы стали выпускным курсом и в этом качестве, с четырьмя лычками на рукаве отбыли мы в свой заслуженный летний отпуск. Отпуск прошёл не совсем стандартно потому, что вместе со мной в Душанбе полетел Слава Авдеев. Полетел не на долго, по-моему, на неделю-полторы. Но мы с ним много чего успели, а главное сходили в горы, где он со мной впервые залез так высоко, что многие орлы парили ниже нас, а кругом высились горы ещё более высокие, чем та, на которой стояли мы. Ездили на озёра где вода в летнюю душанбинскую жару была очень холодной, а в реках вообще ледяной. Ходили на наши среднеазиатские базары, где уже в августе было полно всяких фруктов и овощей некоторые из которых редко виданных в Саратове. Дивился он на странного вида мужиков, одетых в жару в чапаны и тюбетейки и даже раз видели женщину в чадре. Славе эта поездка понравилась, он её помнит до сих пор, хотя прошло уже почти полвека.

Были и встречи с друзьями детства (в первую очередь с Володей Стрекаловским), и походы в горы, но уже с роднёй. Но было и одно отличие, чему я рад по сию пору. Рая у себя на работе купила билеты на рок-оперу «Юнона и Авось». Её в Душанбе привёз Ленком, бывший в Таджикистане на гастролях. Тогда там играл ещё первый её состав во главе с Николаем Караченцовым и Еленой Шаниной (они на третьем фото заставки к рассказу). Я не театрал, но то, что я увидел и услышал на сцене Таджикского дворца профсоюзов (а выступали они там) мне очень понравилось. Я до сих пор помню, как круто они играли, как пели и какой глубокий смысл в этом спектакле. Тем более я сам был тогда влюблён и мне всё увиденное легло на душу. Вышел я со спектакля в таком восхищении, которого никогда до этого в театре не испытывал.

Ещё одним моментом, выделявшим этот отпуск из всех предыдущих стало то, что Лена попросила меня купить ей в Душанбе золотые серёжки с рубинами. В Саратове имел место тотальный дефицит и не только на продовольствие, но и на все другие товары повышенного спроса. А золото с камушками тогда в СССР пользовалось не просто повышенным, а прямо-таки ажиотажным спросом. В Таджикистане и других республиках Средней Азии оно было, бывало в Прибалтике и Закавказье, попадалось в Москве, а в срединной России его «выкидывали» только по большим праздникам и доставалась людям эта красота только по талонам. В Душанбе мы с моей старшей сестрой Раей обошли десятка полтора ювелирных магазинов и в конце концов купили-таки симпатичные серёжки, правда пришлось чуток доплатить, зато купили не те, которые укладывались в выделенный лимит, а те, которые действительно нам понравились. Выбирала их Рая, я её вкусу доверял, тем более и Нина (моя вторая сестра) наш выбор одобрила. Лене серёжки тоже понравились, носила она их довольно долго. Сейчас уже не одевает, но храним мы их, как память и продавать даже не думаем.

Так закончился третий курс и подошёл четвёртый – выпускной, называемый курсантами «Господа офицеры».