Очередь

Я шел по весенним улицам, привычно и бесстрастно фиксируя сквозь затемненные очки происходящее.

Ветки зеленеют. Лужи испаряются. Из крон деревьев волнами накатывает неумолкающий щебет недобитых птиц. Что поделать -  оттепель.
Проходя через центр, я как всегда отводил взгляд от старых домов, которых, к сожалению, оставалось еще немало.
День как день, но что-то в нем было особенное.

Многочисленные девушки и женщины,  наслаждаясь лучами молодого солнца и вбирая ароматы пробуждающейся городской природы улыбались так искренне, словно из всех громкоговорителей объявили об окончании безнадежной войны с возрастом, а значит им никогда больше не придется посещать косметологические кабинеты.

Редкие встречные мужчины имели вид менее пришибленный, чем обычно, и под прицелами женских взглядов неумело пытались распрямить остатки некогда мощных плеч.

Я шел, привычно концентрируясь на том, чтобы ни о чем не думать.
Но вокруг все было таким живым и не будничным, что невольно закрадывалась партизанская мысль - не наступило ли то самое счастливое завтра, ради которого все окружающие бесконечно жили в череде своих беспросветных вчера?

Свернув с бульвара, я вышел к нашему огромному серому зданию, занимавшему  несколько десятков кварталов и окруженному глухим забором.
Вокруг здания стояла привычная очередь - то ли в три оборота, то ли в девять, то ли в сорок.
Я показал пропуск, прошел сквозь тяжелые кованные ворота и влился в нее, за мной сразу встал кто-то и еще кто-то, и еще.

Это был наш  мир сурового бескомпромиссного братства, мир мужчин с железными скулами и прямыми взглядами.
Сюда приходили только лучшие из лучших, и конечно уж не за деньгами (хотя платили в очереди хорошо), а по зову долга и велению сердца.
Но и лучшие из лучших, чтобы попасть в очередь,  должны были сперва пройти сквозь жернова безжалостной системы отбора, начиная от измерения глубины ямочки на подбородке и заканчивая многодневным тестированием на отсутствие хотя бы какой-нибудь мысли, которую, возникни она,  мгновенно фиксировали бездушные высокоточные аппараты.

Зато прошедшие через все испытания и проверки были элитой элит, готовой на все.
На что точно - никто не знал, но это было неважно, поэтому в знаниях не было никакой необходимости.
Система была построена на абсолютном доверии, и счастье отдать за нее жизнь  было минимумом возможного выражения благодарности, в которой, как в формалине, плавали сердца каждого из нас.

Мы стояли в очереди триста шестьдесят пять дней в обычный год, и триста шестьдесят шесть в високосный, с десяти до семнадцати, без перерывов и выходных, потому что счастье не нуждается ни в перерывах, ни в выходных.

Вместо нервов у нас были стальные тысячежильные тросы, но выходя в семнадцать ноль-ноль из очереди мы маялись и ждали утра, чтобы вернуться обратно.
Там, и только там мы могли быть собой настоящими в полную силу - твердыми, принципиальными, непоколебимыми, непримиримыми и непреклонными.

Когда мы выходили за тяжелые кованные ворота в несовершенный и несистемный наружный мир, от нашей поступи крошилась тротуарная плитка, а от взглядов пузырилась и выцветала краска бордюров и ограждений, поэтому по городу мы ходили в затемненных очках, и все мальчишки хотели быть похожими на нас, а девочки - на наших жен.

День за днем и год за годом мы стояли в нашей очереди, мы были ее плотью, а  она была всеми нами сразу и каждым по отдельности.
Никто не знал, кого, когда и куда из нее призовут, но все были готовы ко всему.

В этот  день я ощущал себя в очереди как-то необычно.
Что-то давно забытое волновало и беспокоило меня, какое-то необъяснимое предчувствие.
Весна, встреченные женщины, птичий гомон и солнце настолько растормошили меня, что я чуть было не раздумался от свалившейся на меня впервые за последние годы массы впечатлений.

И так же впервые в жизни нахождение в очереди почему-то не наполняло гордостью и  формалиновой благодарностью сердце, а почти что беспокоило и чуть ли не вызывало смутное подобие вопроса.

«Да что со мной такое?» - подумал я, - «ведь я столько лет стремился сюда попасть!»
Я был одним из лучших среди лучших, на мою подбородочную ямочку равнялись многие, ее фотография украшала стенд «Образцовые среди идеальных», каждое утро встречавший входящих в ворота.

И не кому-то, а мне первому выписали очки с тройным затемнением, потому что от силы моего взгляда не просто крошилась плитка - рушились старые дома.;
Но даже очки не всегда помогали, из-за чего у меня был почетный запрет на проживание в центра города, где старых домов оставалось, к сожалению,  еще немало. Из-за этого пришлось приобрести за городом землю с лесом и рекой, и обустраиваться там.
Впрочем, многие наши так жили, и я не роптал.

Моя семья ни в чем не нуждалась уже сейчас, и  я знал, что если система подарит мне счастье подвига умереть за нее - то моя никчемная жизнь будет щедро оплачена и оплакана, а фотоплакаты украсят город, как это происходило с теми, кто был до меня и будет после меня.
«Не ты первый, и не ты последний» - вот был наш негласный девиз.

Об этом твердо знал каждый в очереди, на этом фундаменте прочно стояло светлое здание будущего, которое мы все вместе строили с десяти до семнадцати каждый день без перерывов и выходных для этих людей с улиц.

Вдруг, стоя в привычной очереди, я ощутил себя не ее частью.
Я стал словно мякишем хлеба, который сдавило сразу сто тысяч пальцев и понял, что уже несколько раз забыл шагнуть, нарушив ровное и мощное движение.
Еще надеясь что-то исправить, поднял глаза, и с ужасом увидел, что вокруг меня образовалась молчаливая пустота, и это она давила на меня.

Я ощутил себя мальчиком, застигнутым в маленьком восторге своего полового одиночества сразу всеми взрослыми, и по немигающим взглядам понял, что раздумался, раздумался при всех, и этот позор уже нельзя было отменить.

Ткань смысла существования рвалась на глазах, и я пытался дрожащими руками ее сшить, но она расползалась еще сильнее и превращалась в тлен.
Я ощущал, как провисают мои плечи, ватные ноги застигнутого врасплох подкашивались, и в горле стоял тошнотворный ком утерянной идентичности.

А потом произошло самое страшное.

Очередь расступилась, и я увидел, как ко мне медленной и усталой походкой идет Дежурный по КПП.

Ко мне шел тот, кто не спал и не отдыхал тогда, когда спали и отдыхали мы, потому что ему было не до отдыха и не до сна.

Тот, кого мы все, стоящие в очереди  давно и единогласно признали выше всех юпитеров и зевсов и любили так, как не любили ни жен, ни родителей, ни наших детей вместе взятых.

Он не был лучшим из лучших среди лучших, он был недостижимым идеалом.

От одного его взгляда разрушались города, а посмотри он внимательней - рухнули бы и целые страны.
Вокруг него искажалось пространство и время текло по его воле вспять, меняясь так, как ему хотелось, потому что он бы Абсолютен.

Он, и только он создал эту очередь и эту систему, и как же каждый из нас хотел попасть в элиту элит не чтобы быть с ним рядом, о  нет! - но просто быть где-то неподалеку от него.
Вот что лелеяло в тайне от других и одновременно со всеми каждое из наших плавающих в формалине сердец, потому что все мелкое - деньги, слава, власть - все это рядом с ним не имело никакого значения и теряло смысл.

Быть причастным к многотомнику великой истории, которую он писал даже не кровью (не важно чьей), а всей своей единственной жизнью  - разве могло быть что-нибудь более возвышенное?

И вот он шел прямо ко мне, немного уставший от десятилетий бессонницы, но такой же несгибаемый, каким мы его видели всегда, разве что чуть поседевший.

Шел, одетый в свой обычный безукоризненно сидящий серый костюм и белую рубашку, по обыкновению чуть отмахивая правой рукой, смотря немного влево, вниз и вбок.

Под его походкой прогибались стотонные гранитные плиты, вручную вытесываемые и привозимые откуда-то из далеких северных каменоломен, потому что только они могли выдержать его шаг, и все равно их приходилось менять каждый месяц.

Он шел, не глядя на меня, чуть скосив глаза, потому что не было никого, способного выдержать его прямой взгляд, и он это знал.

Вокруг все замерли, и даже птицы не пролетали над очередью не потому что боялись расположенных по периметру ракетно-зенитных установок, а потому что понимали, как неуместно нарушить тишину.

Вдруг в моем сердце вспыхнула сумасшедшая надежда, что он идет вовсе не ко мне, а просто занят своими мыслями, и я затрепетал, ожидая, что вот сейчас, сейчас он пройдет мимо, а я исправлюсь, клянусь! - я исправлюсь, и больше никогда ни о чем не подумаю!

Но он подошел ко мне, и, остановившись в девяти шагах, глядя куда-то чуть влево и вниз, в одну ему ведомую даль, где живут его мысли, произнес тихим раздельным голосом безо всякой интонации:


                нам _ таких _ не _ надо


Все закружилось, завертелось, и я не помню, как тяжелые кованные ворота захлопнулись за моей спиной.


Я оказался лежащим посреди тротуара.


Женщины со злыми и скорбными лицами, спотыкаясь об меня, бежали к косметологами и от косметологов.
Пришибленные мужчины с вялыми плечами бестолково толкаясь и переругиваясь, пытались меня поднять, но снова бросали, расступаясь перед спешившими к воротам уверенными обладателями железных скул и прямых взглядов, скрытых под темными очками, а по периметру забора, ограждающего очередь в мир сурового бескомпромиссного братства, не переставая палили по воробьям пушки.

Я оказался на улице, и десятки вопросов заполнили каменоломни моей бедной головы, обрушив многотонные гранитные плиты мыслей на непривыкший к этому  мозг.

Надо было вставать, куда-то идти в этой чужой толпе, что-то делать, бесконечно жить со всеми окружающими в их череде беспросветных вчера, которая стала теперь и моей чередой, а главное - надо было снова учиться думать.

Весеннее солнце мазнуло мне по кончику носа, как акварельной кисточкой, но от этого стало еще холоднее, и я, передернув плечами, посильнее запахнул ворот черного бушлата, зябко кутаясь от свежего ветра.
               
3 февраля 2025.