В то победное лето

Платонов Владимир Стефанович
В ТО ПОБЕДНОЕ ЛЕТО ДЕВЯТЬСОТ СОРОК ПЯТОГО
Приехав на родную Кубань из Архангельска, мы с мамой на время остановились на
хуторе Вольном у её сестры, тёти Любы. Была у тёти особенность, она не любила работать
в колхозе. Этой весной её в очередной раз судили "за не выработку минимума трудодней",
приговорили к году принудработ. В колхозе, конечно. Но я что-то не помню, чтобы её
сумели принудить, и она когда-либо вышла на колхозное поле. Ей хватало по горло дел и
на своём маленьком огороде, и на базаре в Лабинской – свежее молоко, кислое, сметану,
творог, яйца там продавала. И за все её прегрешения руководство колхоза решило
отрезать у неё огород, и не просто отрезать, а и перепахать. Случилось, по-видимому, всё
в воскресенье, так как мама, работавшая в Лабинской и уходившая туда рано с утра, в этот
раз была дома. Я же с утра где-то болтался.
Вернувшись к полудню домой, я застал наш двор пустым и в некотором, как бы это
сказать, разорении. Плетень двора на углу у огорода повален, колья выдернуты из него,
земля перед воротами взворочена гусеницами трактора. Мама и тётя Люба исчезли.
Тут над соседским плетнём высунулась голова нашей соседки: «Маму и тётю Любу
арестовали», – сказала она. Ошеломительную весть я воспринял… неожиданно
отстранённо. Она не то, что не взволновала меня, но не было боли, приступа горя.
Отрешённо, тупо выслушал я рассказ обо всём происшедшем: так отрешённо
выслушивают приговор, так, отупев, ложатся на плаху.
Картина вырисовывалась такая. Утром к дому пришли председатели колхоза и
сельсовета, пригнав с собой трактор. Они объявили, что пришли отрезать огород, и тут же
скомандовали трактористу перепахать огород. Это был произвол, издевательство – ну
отрезать отрезайте, но зачем посаженное губить. Тракторист двинул машину, но едва под
напором её плетень затрещал, как мама бросилась, выдернула кол из плетня и на
председателя колхоза им замахнулась. Тот шарахнулся от неё, побежал, но она колом его
по спине протянула. Председатель совета своей очереди не стал дожидаться и пустился
сам наутёк. Мама с колом погналась за обоими, посылая проклятия за самоуправство,
тракторист отодвинул трактор назад и стал в ожидании развития событий.
Через полчаса председатели снова явились, но в сопровождении милиционера, у
которого в руке был пистолет. Мама до смерти перепугалась и ни к какому дальнейшему
сопротивлению была неспособна. Её тут же и арестовали. Тётя Люба, не имевшая
фронтового опыта мамы, однако, не спасовала и рванула в бега. Стремглав взлетев по
приставной лестнице на крышу дома, она перебежала по ней на соседскую половину,
спрыгнула с неё на крышу сарайчика и пыталась уйти огородами и садами, но хитрющий
милиционер, для острастки выстрелив в воздух и погнавшийся было за ней, тут же и
оставил эту попытку и перехватил тётю Любу на выходе с задов огородов. Маму и тётю
посадили в машину и увезли в Кошехабль. Но от мысли перепахать огород отказались.
Переход мой в новое состояние, в существование почти совершенно самостоятельное
произошёл необычайно естественно и безболезненно. Я починил поломанный плетень,
вечером встретил корову, возвращавшуюся из стада, загнал телёнка в сарай. Куры на
насест сами уселись. Пришла соседка и подоила корову. Это она и впоследствии делала
дважды в день. Она, видимо, и давала мне хлеб.
… хлебом и молоком я был обеспечен. Молодые овощи были на огороде. С
постоявшего в кувшинах день молока я снимал сливки, они превращались в сметану.
Излишки молока я отдавал соседке за её труды и за хлеб.
Утром, выгнав корову в проходящее стадо, я уходил на речку, загорал, баловался с
мальчишками, купался, даже начал проплывать по девчачьи в реке метра три, и, конечно,
ловил рыбу.
Придя домой, я разжигал огонь под таганком во дворе, ставил на него большую
чугунную сковородку, выкладывал на неё очищенных и выпотрошенных пескарей и
с большим удовольствием  съедал поджаренных рыбок.