Моя юность

МОЯ ЮНОСТЬ

1. МОЁ РАННЕЕ ДЕТСТВО

Я родился в маленьком лесном посёлке, обслуживавшим военный завод. Мои родители расписались в местном поселковом Совете осенью 1952 года.
Тогда не играли свадеб: на это просто не было ни денег, ни продуктов! Обманутые идеологией компартии, обещавшей «рост благосостояния народа», люди бессмысленно плодились, не понимая, что от этого не просто ухудшают свою жизнь, но попадают в ещё большее царство беспроглядной нищеты, в котором жили раньше. Моя мать – Новицкая Лидия Болеславовна – проживала с сестрой Раисой в коммунальной квартире по улице Кирова, 61. К ней сватался майор НКВД  Пуляев Феофан Андреевич. Но её сестра – тётя Рая – воспрепятствовала этому браку, ссылаясь на то, что Пуляев был намного старше моей матери. В дальнейшем «мудрая» тётя Рая вконец испортила ей жизнь.
 По словам моей матери, она недолго знала моего отца – Сычева Владимира Васильевича – он встречался с ней на танцах (был отличным танцором, весёлым, жизнерадостным человеком), провожал домой. Как-то он пришёл в их комнату в коммуналке со своим стареньким чемоданом и попросил мою маму принять его на жительство, как мужа. Мать потом говорила, что «пожалела его нищету и тяжёлое детство», о каких он ей раньше рассказывал. В его чемодане не было ничего, кроме завшивленного жалкого рванья. Так они и стали жить, узаконив потом свои отношения. Мама рассказывала мне, что на их брак серьёзно повлияла её старшая сестра Рая, которая горячо приветствовала это! Когда они сошлись, тётя Рая ушла жить к соседям, оставив им своё жильё.
После этого мой отец повёз молодую жену в деревню, где она столкнулась с ужасающей нищетой! Крестьяне бедно одевались, плохо питались, а дом, где жила семья моего деда Василия Михайловича, был не просто «развалюхой», но в одной его половине обитал скот! Было грязно, стоял скверный запах. Мать потом говорила мне, что если бы она знала про весь этот кошмар, то никогда бы не вышла замуж за моего отца!
Тем не менее их приняли радушно и сыграли пусть бедную, но формальную свадьбу: накрыли стол с вареной картошкой и салом, сбегали в сельпо за несколькими бутылками водки и так отметили то событие. За столом сидели только члены семьи Василия Михайловича – его старшая дочь Анна с мужем Фёдором Корчагиным, мачеха отца Агриппина, другие незамужние сёстры – Мария и Вера.
Поздно вечером, когда празднество уже состоялось, явилась младшая сестра Нина, которая возмутилась, почему ей не оставили водки, что ещё больше напугало мою мать!
Моя мама залезла, как почётная гостья, на печь, где к ней присоединилась сестра мужа, Вера, и заснула под разговор с ней.
…Спустя некоторое время отец, будучи «мастером на все руки», решил заиметь отдельное жильё.
Тогда разрешалось работникам завода принимать участие в строительстве собственного жилья, и мой отец организовал строительство дома № 9 по переулку Свердлова. Все будущие жители дома безвозмездно, как рабы, после работы и в выходные дни принимали участие в строительстве. Отец пытался добиться хотя бы минимальной оплаты за сверхурочную работу, договорился даже с главным бухгалтером строительно-монтажного управления, но когда она подписала необходимые документы, заводские начальники, не без указаний директора завода Мейпариани В.В, довели её до самоубийства, и дело об оплате заглохло.
В то время у моего отца было двое детей: 11 сентября 1953 года родилась моя сестра Лариса, а 21 августа 1955 года – и я.
В 1958 году мы вселились в очень неблагоустроенную квартиру. Не было ванной комнаты. На кухне стояла печь, которую использовали с помощью дров. Комнаты были проходные, и поэтому о личной жизни не могла идти речь!
Кроме того, одна из комнат – малая – не имела отопительных батарей на северной стене, которая постоянно текла зимой.
В довершение ко всему, на нас обиделись соседи – Вольниковы – которые не хотели жить на первом этаже под нами. Но мой отец, как организатор строительства, имел право по договору на любое жилое помещение. Но деревня есть деревня! Им нужны были лишь скандалы и враги!
Но в это время мне было всего три года, и я не вникал в проблемы взрослых. У меня была своя жизнь. В доме постоянно менялись жильцы. Приезжали и новые ребята. Как-то я, года через три после вселения в тот дом, спустился по ступенькам подъезда вниз и увидел мальчишку, бросавшую перед собой камни. – Что ты делаешь! – возмутился я. – Здесь же хотят проложить асфальт! Ты же портишь дело!?
Мальчишка, явно моложе меня, возразил: – Я об этом не знал! И просто кидаю камни!
– Кто ты? – спросил я.
– Саша Мацуев! – ответил мальчик.– Мы приехали из Баку!
– Вот как! – удивился я. – И что там такого в Баку?
– Я помню, какое там мороженое! – воскликнул Саша. – Ну прямо с полруки! – Он показал руками огромный объём…
В доме жили ещё другие ребята. Ровесником Саши Мацуева был Дубровин Женя. У него был младший на два года брат Володя. Женя был человеком очень сложным. Он претендовал на первенство в доме среди нас, постоянно менял свои привязанности, взгляды, легко изменял договорённостям и был ненадёжным человеком. Но конкурировать со мной он не мог, и поэтому смертельно ненавидел меня!
Однажды, уже в возрасте примерно 12 лет Женя приехал домой после пребывания в пионерском лагере и стал хвастаться, что стал чемпионом лагерей по футболу. При этом он показывал бумажную медаль с цифрой «1».
Тогда я сказал, что коли ты такой хороший футболист, то, пожалуйста, давай сыграем с тобой. Обыграешь – значит, в самом деле чемпион.
Конечно, во дворе не было никакого футбольного поля, и мы обычно играли, ориентируясь на деревья, к которым приставляли кирпич. Это и были футбольные ворота. Так, в эти ворота встал брат Жени – Володя.
Началась игра, и я легко обыграл соперника.
Тот понял, что не справится и отошёл.
Вдруг я почувствовал острую боль в челюсти и окаменел: мне в голову попал здоровенный булыжник, брошенный обозлённым Женей из-за угла.
Я вскипел и, несмотря на боль, бросился к обидчику. Но он, как последний трус, убежал в свою комнату, оставив передо мной своего отца, дядю Толю, на которого я наскочил и с размаху ударил его по голове кулаком, что совершенно не повлияло на Жениного отца. Я остановился, «остыл» и ушёл. Тогда я понял Женю: это человек, нападающий из-за угла! После этого у нас не было никаких отношений и никогда не будет!
Было время до описанного эпизода, когда Женя смирялся и выполнял мои приказания. А вот его младший брат – Володя – был добродушным, спокойным парнем, принимавшим жизнь такой, какая есть…
Так, в воспоминаниях Александра Щербакова, моего соседа по другому дому, имело место такое происшествие.
Дом, в котором жил Щербаков, был построен где-то в начале 60-х годов. Тогда мне было 6 -7 лет. Саша Шербаков считался одним из элитных ребят. И он решил познакомиться со мной, «пацаном», которого уважали. У меня в то время была блатная кличка «Американец», данная старшим мальчиком двора Колькой Дроздовым.
Сашка подошёл ко мне как раз в тот момент, когда я командовал ребятами.
– Что ты делаешь?– спросил Саша
– А вот, развлекаюсь! – ответил я. – Надо же что-то делать!
В это время рядом со мной стояли, согнувшиеся в напряжении Мацуев и Дубровин.
Я поднял большую деревянную палку и швырнул её перед собой. Мацуев и Дубровин помчались вперёд.
Через минуту к нам подбежал торжествующий Дубровин. – Я победил! – крикнул он, вручая мне палку. – Что ж, молодец! – похвалил я героя. – Вот твоя ириска!
Обычно в таких состязаниях использовали собак. Но поскольку мои родители были категорически против любых животных, я заимел иных друзей…
Саша Щербаков потому был уважаемым в среде дворовых ребят, что у него была надёжная «крыша». Он имел двоюродного брата, подростка Валеру Малахова, который был невероятно смелым, наглым и жестоким! А таких в России уважают. Этот Валерка был связан с такими же, как и он, подростками из уголовной среды. И он, и его друзья в дальнейшем, надолго облюбовали тюремные камеры. Но всё это будет потом. Подростка Валеру знали и боялись. Я помню один такой любопытный случай, характеризовавший этого парня. Как-то мы, ещё маленькие ребята, пошли в один морозный вечер на стадион, где обычно заливали каток, сдавали на прокат коньки, и стадион превращался в центр общения не только детей, молодёжи, но даже взрослых: очень многие любили кататься на коньках, да и других развлечений просто не было. Итак, на катке оказался и маленький Саша Щербаков, которого каким-то образом обидел мальчик постарше. В ту пору хулиганство было делом обычным, и далеко не все дети осмеливались выходить по вечерам из дома без старших. Вот Саша и пострадал… Он стоял и молча лил слёзы. Неожиданно появился его братец Валера, четырнадцатилетний, невысокого роста, словом, неказистый с виду. – Что случилось, Сашок? – спросил он братца. – Меня побил один пацан! – пробормотал Саша. – Кто? – встрепенулся Малахов. – Покажи его мне!
– Да он большой! – всхлипнул Саша. – Ты не справишься с ним!
– А ты покажи его мне! – усмехнулся зло Валерка. – А там будет видно!
– Да вот он! – Саша указал вытянутой рукой на здоровенного деревенского парня, который вновь кого-то то ли толкал, то ли бил…
Валерка, окружённый ватагой своих друзей, устремился к обидчику его брата. А тот, повернувшись к нему лицом, стал хохотать! Тогда Малахов достал из кармана небольшой хирургический молоточек и с размаху ударил хулигана по голове. Куда он попал, я не помню, но вот было отчётливо видно, что всё лицо здоровяка превратилось в кровавое месиво! Он рухнул с воплями на лёд, но Валерка не ограничился одним ударом. Он склонился над окровавленным хулиганом и продолжал бить его молотком по лицу, пока не появились взрослые мужики и не оттащили его от лежавшего в луже крови с изуродованным лицом мальчишки…Тут приехала вызванная кем-то «скорая помощь», и недавнего героя увезли в больницу в бессознательном состоянии.
И все содрогнулись от страха, а ватага пацанов, возглавляемая Валеркой Малаховым, разбежалась.
После этого случая Сашу Щербакова никто и никогда не осмеливался даже тронуть пальцем!
В те годы моего раннего детства отец очень любил коллективные застолья. Обычно собирались его друзья по работе, а также приятели тёти Раи, которая была секретарём комсомольской организации завода, люди довольно солидные, хоть и молодые. Все они обращали на меня внимание, удивляясь моей рассудительности и хорошему языку, несвойственному для маленьких детей.
От меня они насмотрелись немало всяких «фокусов», но я помню, что они любили ставить меня на стул, и я пел перед ними отрывки из популярных песен в своей интерпретации. Однажды я спел известный тогда шлягер в таком стиле: – Мишка, Мишка, где твои штанишки, полные задора и огня!
Был ужасный хохот!
А потом, на очередном пиршестве меня опять поставили на стул и заставили петь песню «Положили ту моржу…»
Я разозлился, и плохо зная слова, спел так: «Положили ту моржу на широкую манду…»
Тогда была самая настоящая истерика! И с той поры меня стали использовать, как затейника. Это мне не нравилось.
Однако со временем тётя Рая ушла с комсомольской работы, многие её друзья, например, инженеры Колаговы, уехали, и меня оставили в покое.
Наш небольшой двухэтажный дом, в котором мы проживали, я называл «музыкальной шкатулкой», поскольку там постоянно что-то происходило, и стоял шум. Например, по вечерам из разных квартир доносились душераздирающие крики. Под нами жили Вольниковы, и оттуда часто слышалось: – Коль, ня бей! Ня буду! Ён сам приходив! (это «лупил» свою жену, тётю Лену, её супруг за связь с неким Васиным, начальником охраны завода.) Из другой, соседней квартиры, кричал мужчина: – А, падла, забыла, какой я тебя взял!?
А рядом с нами, на втором этаже постоянно «вешался» сосед – дядя Володя Емелин. Он работал поваром в солдатской столовой при воинской части, охранявшей завод, и нещадно разворовывал продукты, о чём его супруга подробно сообщала соседям, хвастаясь отборным мясом или дорогими покупками, купленными на деньги, добытые за сбыт ворованного. Это встречало понимание у жильцов дома, ибо воровство, благодаря во многом Советской власти, считалось делом почётным. Мои же родители были как бы «не от мира сего». А мать как-то высказала тёте Алле Емелиной правду «ни в бровь, а в глаз», осудив её мужа и нажив, таким образом себе смертельных врагов!
Так вот, Емелин пьянствовал почти каждый день, ежевечерне угрожал своей супруге самоубийством и неоднократно имитировал повешения, но жена вовремя «спасала» ему жизнь!
На нашем же этаже шла бесконечная «война» в коммуналке, где жили Дубровины, тётя Аня Миронова с дочерью Лидой и некая «Козлиха», которая вскоре куда-то уехала. Вот у них там были «жаркие баталии»! Они даже дрались! Братья Дубровины часто рассказывали мне, как они «огрели» «Мирониху» тазом, или иным предметом, как облили водой «Козлиху», но эти рассказы мне были вовсе не нужны, поскольку из их коммуналки постоянно доносились дикие крики! Дом гудел и жужжал. Казалось, что с утра там заводилось какое-то гигантское насекомое, которое, не зная усталости, издавало целую какофонию звуков! Но, к счастью, после одиннадцати вечера всё стихало. Как я потом узнал, имелось соответствующее законодательство, запрещавшее шум до шести утра. Это закон соблюдали, ибо «трудящиеся» боялись крупных штрафов и столкновений с милицией.
Тётя Аня Миронова, будучи незамужней женщиной, да ещё после войны, унёсшей почти всех мужчин, имела любовника. Это знал весь дом. Она сама всем «разболтала», гордясь, что кому-то нужна. Звали любовника «Корявый». Как-то я, поднимаясь на свой этаж, услышал крики, даже вопли несчастной Миронихи, а затем мимо меня промчался её «Корявый». Я заскочил в свою квартиру и временно скрылся от скандала. А когда всё затихло, я вышел на межквартирную площадку и увидел какие-то зелёные обрывки. Это оказалась разорванная трёхрублёвая бумажка! Видимо «Корявый» расплатился за услуги тёти Ани, но она, рассчитывая на большее, разорвала деньги. Я склеил разорванные части и стал обладателем целого состояния! Тогда деньги имели цену! Это не нынешнее время, когда горе-реформаторы разваливают финансовую систему страны, подчинив её «зелёному дьяволу» – американскому доллару!
В сберкассе мне сразу же обменяли склеенный «трояк» на новенький.
Больше «Корявый» не приходил к тёте Ане. А её дочь, Лида, которая была старше меня на три года, пыталась командовать детьми. Она придумывала разные игры, которые можно было назвать непристойными. Так, она подружилась с моей сестрой Ларисой и предложила нам отправиться в местный лесопарк, чтобы поиграть в «интересную игру». Мы, заинтригованные, пошли с ней, и она посоветовала гоняться за одним из нас и, если кого-то поймаем, снимать штаны и обнажать гениталии. Мы сдуру согласились. Лида бегала достаточно быстро и догоняла то меня, то мою сестру. Она объявляла, за кем погоня, и вдвоём настигала жертву. Обычно проигрывала Лариса. Но когда проиграл я и пришлось снимать трусы, я был возмущён и потребовал, чтобы после этого ловили Лиду. Мы с сестрой устремились за хитроумной Миронихой, легко догнали её и сняли с неё трусы. Обнажился низ  живота «затейницы», и я почувствовал отвращение к увиденному!
После этого Миронова Лида никогда не приглашала нас на такого вида игры и вообще перестала общаться с нами.
Я мало что помню о том, как мы жили в конце 50-х годов. Мать, просидевшая с нами три года, из-за бедности была вынуждена пойти на работу. Но мест в детских садах для простых людей почти не было, и она договорилась с одной женщиной – Глазковой Екатериной – которая жила в барачном посёлке, так называемом «финском домике» – чтобы мы пребывали у неё до вечера, когда мама вернётся с работы. Домик Глазковых располагался поблизости от нашего дома, за заводской железной дорогой.
Мы с утра уходили к тёте Кате и весь день пребывали там. У тёти Кати был больной муж, бывший строитель, который постепенно умирал. Сначала он ещё передвигался, но потом и вовсе был парализован. Видимо, сказались тяжёлые раны, полученные на фронте. Но наши врачи вынесли диагноз – «рассеянный склероз» – и забыли о нём. Словом, человек лежал и медленно умирал, как это принято в российской медицине по отношению к простым людям!
У тёти Кати было трое детей – две взрослые совершеннолетние девушки, красивые, добрые и очень порядочные! Их, по-моему, звали Люся и Настя. А самым младшим был мальчик Женя. Он был намного старше нас с Ларисой и уже давно учился в школе. Забегая вперёд, скажу, что все дети тёти Кати рано умерли, не прожив и сорока лет: видимо из-за плохой наследственности… Я помню, как Женя Глазков учил меня жизни, показывал советские серебряные монеты 1924 года, бумажные деньги, рассказывал о проживавших тогда по всей России китайцах… У них ещё был очень злой молодой пёс – Шарик – которого я сдуру решил погладить во время его кормления. Пёс резко развернулся и до крови прокусил мне ладонь!
С девушками, как я помню, мне довелось однажды сходить на Десну. Было лето, и старшая из сестёр, Люся, позвала меня – маленького мальчика – прогуляться с ними на сельцовский пляж. Это было довольно далеко, порядка трёх километров, но я легко прошёл с ними. И у меня до сих пор осталось воспоминание о прекрасной природе речного луга: ароматных травах, прозрачных ручьях с рыбной мелюзгой, гуляющих по траве журавлях! Мы пришли на пляж, где было море людей. Полуголые девушки, парни… Неожиданно к нам подошёл молодой мужчина в тёмных очках! – Люсенька! – громко сказал он девушке, которая держала меня за руку. – Никак это твой хлопец?
– Да нет, – рассмеялась Людмила. – Это – мальчик, которого моя мама принимает на период работы его матери!
– А! – сказал мужчина. – Значит, вы – свободные девушки!
Они расхохотались. Я уж не помню, что было дальше. Только когда мы вернулись назад в их финский домик, и я спросил Люсю, кто был тот мужчина, она ответила, что «то был сам Ковригин, большой заводской начальник!» Что значили для меня те слова? Тогда ничего. Но потом я узнал, что Ковригин был главным энергетиком завода, известным распутником и пьяницей. Всё Сельцо знало, что он даже «спал» с двумя родными сёстрами, унижая и позоря жену!
В тех финских домиках жили люди либо из деревни, либо вообще «без статуса», как считали тогда осуждённых «политических», признанных невиновными, но сохранивших тюремное клеймо.
Вскоре мои родители добились, наконец, места для моей сестры Ларисы в детском садике! Это было большой победой! Без взяток и подарков чиновникам заводоуправления и профсоюзной организации! Мои родители ликовали: правда торжествует и социализм – в действии! Как они были наивны!
Действительно, Ларису приняли в детский сад, а я продолжал томиться у тёти Кати. Было скучно. Тётя Катя была занята своим тяжело больным и несчастным мужем, прикухонным хозяйством: она содержала несколько кур. Питалась эта бедная семья плохо… Поэтому, я тоже едва съедал безвкусный овощной суп, заправленный куриным яйцом и с нетерпением ждал вечера, когда меня заберёт домой мама.
Так продолжалось до начала 1960 года, когда, наконец, выделили место в детском саду и мне. Сказалось влияние директора завода В.В.Мейпариани, который ценил высокую квалификацию моего отца и, видимо, принял во внимание его периодические заявления, освободив, таким образом, от взяток. Мои же родители были уверены в справедливости «социалистического строя»!
Так я оказался в детском саду. Поскольку там уже была моя сестра, меня определили к ней в старшую группу.
Я почти ничего не помню о том времени. Утро начиналось с того, что отец отводил нас с сестрой (зимой) в детский сад, или подвозил на велосипеде (весной, летом и осенью), и нас сажали за стол – завтракать. Обычно к столу подавались молочные рисовая или манная каша, кусочек хлеба со сливочным маслом и стакан не очень сладкого чая. Я настолько невзлюбил названные каши, что после детского сада никогда не ел эти блюда, испытывая отвращение к ним… После приёма пищи мы или играли в специальном детском зале в различные игры – кубики, в мяч – или просто бегали взад-вперёд. Иногда воспитатели водили нас в соседний лес, где мы носились по большой лесной поляне. Но это было в сухую погоду поздней весной и летом.
В обед нам периодически подавали какой-нибудь суп или борщ, второе – обычно картофель-пюре с половинкой солёного огурца или кусочком сельди и, наконец – чай или компот из сухофруктов. Обед был вкусный, и все с удовольствием садились за стол. А вот после обеда наступал «тихий час», и нас в обязательном порядке отправляли в спальню, где мы, раздевшись догола, спали на кроватях с железной сеткой, на которую клались мягкие матрасы, укрытые белоснежными простынями. И прочее постельное бельё было чистым и свежим. Как я полагаю, администрация детсада, возглавляемая Марией Марковной, справлялась безупречно с санитарно-медицинскими требованиями. Во время «тихого часа» не все дети спали. Большинство устраивали возню, болтовню. Я не забуду мальчика Зуева, который очень любил рассказывать всякие истории… Но в спальню периодически входили воспитатели или нянечки, и мы тут же замолкали, имитируя сон. Я помню  двух нянек – тётю Нюру и тётю Варю. Первая была весёлая и улыбчивая, вторая же (её фамилия была – Сиротина) изображала на лице строгость, но в сущности была добрая и справедливая женщина.
После «тихого часа» мы одевались и выходили во двор, где бегали возле забора, выдумывая собственные развлечения. Во дворе детсада было много фруктовых деревьев, но яблоки и груши собирались только по осени, они были несладкими и на стол не подавались. Вечером за нами приходили родители, мы уходили по домам, а со следующего утра всё возобновлялось по-прежнему.  Иногда наши воспитатели устраивали танцы и даже небольшие концерты, где мы пели, читали небольшие стихи: в основном патриотического содержания, восхвалявшие Ленина и «родную коммунистическую партию». В большом зале детсада на центральной средней стене висел огромный портрет нашего «благодетеля» – Ленина – который, как нам внушали воспитатели, даровал нам счастливое детство и будущую обеспеченную, безоблачную жизнь. Я не забуду знаменитую «польку», под которую мы танцевали. Дети пели под музыку нашего художественного руководителя – доброй и приветливой женщины – слова этой «польки»: «Мишка с куклой бойко топают, бойко топают – раз-два-три! И в ладоши громко хлопают, громко хлопают – посмотри! Мишке весело, кукле весело, хочет мишка танцевать, ох, как весело, ох, как весело, ох, как весело,…вашу мать!» (последние два слова повторяли дети тихо или при отсутствии воспитателей…
Я не любил эти танцы и песни и при возможности старался избегать своего участия в художественной самодеятельности. Ещё у нас были занятия по «художественному мастерству». Нам давали пластилин, и мы лепили из него разные фигуры. Бывало, что приносили специальную художественную глину. Занимались мы и рисованием. Нам давали гуашь, акварельные краски  и кисточки. У каждого был свой небольшой альбом для рисования, хранившийся в личной тумбочке. Я любил и лепку, и рисование, но особых успехов в этом деле не имел. Помню, я однажды нарисовал какое-то рыжее чудище, напоминавшее скорей корову, или какого-то ископаемого зверя, и объявил, что это – лиса. Подошедшая ко мне воспитательница выразила свой восторг, а мне стало смешно… Я так и запомнил этот эпизод, когда получил высокую оценку за бездарное творение!
Вот в чём я всегда имел успех, так это в сочинительстве! Я любил рассказывать ребятам всевозможные, порой, выдуманные мной истории, и те слушали и готовы были сидеть часами. Не забуду как один мальчик, Потапов Володя, живший в соседнем доме и пребывавший в одной детсадовской группе со мной, наслушавшись моих сказок и житейских повествований, стал упрашивать меня рассказать ещё и ещё, хотя я уже устал от пустой болтовни… И лишь крик воспитательницы, вызвавшей нас на обед, остановил эту говорильню. Не забуду, как мальчишки сидели вокруг меня и, раскрыв рты, слушали мою бесхитростную речь. Так до конца жизни у меня осталась эта способность привлекать внимание слушателей к своим высказываниям…
Что же касается старших – воспитателей, руководителей детсада, а потом в дальнейшем и всех прочих начальников – то с их стороны, как я потом заметил, в мой адрес следовали похвальные речи, когда я что-то неудачно и плохо делал. И наоборот, за дела, которые я расценивал, как полезные и интересные, на меня сыпались, образно говоря, «удары и шишки»!
Как-то в апреле 1961 года наши воспитатели собрали всех детей в школьном дворе и, выстроив нас в геометрическом порядке, прямоугольником, объявили, что произошло «великое событие»! – Наше государство стало первой страной, человек которой побывал в космосе! И это был – Юрий Алексеевич Гагарин! – вещала стоявшая в центре «прямоугольника» заведующая детским садом, окружённая воспитателями и нянями. – Теперь мы победили Америку! Мы – первая страна в мире! Ура! – заорала она со своими подчинёнными.
– Ура! – закричали и дети. Но после импровизированного митинга восторгов не было. – Что мне с того? – буркнул один из наших заводил, Коля Поляков. – Ну полетел в свой космос и полетел!
Но общественная пропаганда делала свои дела, и вскоре все только и говорили о космонавтах и космосе! Все неожиданно захотели стать космонавтами! Но только не я…
Как-то в детский сад прибыла какая-то комиссия. Говорили, что из Брянска от больших партийных начальников. «Большие люди» ходили среди детей и спрашивали, кем бы они хотели стать. Ответы были универсальны: – Космонавтом!
Наконец, члены комиссии приблизились ко мне. Последовал соответствующий вопрос, на который я ответил: – Я хочу стать хорошим мусорщиком! Чтобы убирать улицы от грязи! У нас в Сельцо так грязно, что стыдно жить в этом свинарнике!
Я часто слышал разговоры взрослых на этот счёт и поэтому высказал такие слова.
Члены комиссии были потрясены!  – А почему ты не хочешь стать космонавтом?! – возмутился какой-то солидный мужчина, одетый в роскошный серый костюм, с галстуком из красных горошин на шее.
– А зачем этот космос, когда тут на Земле нет порядка и кругом грязь? – возразил я. – Лучше бы сначала навести порядок здесь, чем лезть в какой-то космос!
– Какой глупый мальчик! – пробормотал, глядя на меня, тот самый «важный человек», видимо глава делегации. Да и остальные его соратники посмотрели на меня с ужасом. Однако они быстро утратили интерес к «опросному процессу» и, посетив детсадовское помещение, вскоре удалились.
Для меня подобное происшествие закончилось беседой в кабинете заведующей, которая заявила, что я «испортил весь торжественный день и лучше бы молчал, чем говорил всякую ерунду!»
 Так проходили наши дни в старшей группе детского сада, которого, увы, уже нет: там теперь расположились чиновники пенсионного фонда…
В конце августа 1961 года старшая группа детского сада начала подготовку к учёбе в школе. Это называлось «дошкольным репетиторством». Я тоже принимал участие в этом «процессе», но об этом мало что помню. Могу только сказать, что я ничего положительного из этого не извлёк…
А 1 сентября начался учебный год, и мои старшие товарищи по группе поступили в сельцовские школы по месту жительства. Так, моя сестра была направлена в школу № 60 города Брянска (так называлась сельцовская школа!), которую потом переименовали в сельцовскую среднюю школу № 1. Сестра Лариса была очень активна в детстве, верила в ту воспитательную пропаганду, любила коллектив и была привязана к персоналу детского сада, считая своих воспитателей едва ли не родными людьми. Она даже, обучаясь в первом классе, не забывала «родной» детский сад и некоторое время после занятий приходила туда, что не совсем нравилась «руководящему персоналу». В конце концов администрации надоели её визиты, и кто-то из них побеседовал на этот счёт с нашей матерью, когда она пришла как-то за мной после работы. Мама была возмущена и провела «воспитательную беседу» с Ларисой, после чего та никогда больше не приходила в садик.
Я же оказался уже с другими детьми и снова…в старшей группе. Здесь была иная обстановка. Ребята, мои ровесники, не признавали того, что я был в старшей группе до них, и вели себя не совсем доброжелательно. Хотя это было только в первые дни. Поскольку я никого не боялся, мог всегда дать «сдачи», и, проживая среди, мягко говоря, «неблагополучных детей», обладал обширным запасом блатного лексикона, который мог обрушить на любого обидчика! Это высоко ценилось в среде сельцовской детворы…(А как я потом узнал со временем и вообще в любой среде нашей родной Брянщины!). Постепенно у меня появились и товарищи, и даже друзья. При необходимости мы объединялись против некоторых обидчиков, если они были сильней или собирались в группы. Но в целом обстановка в детсаду была нормальная и даже иногда интересная. Я помню наши выходы с воспитателями в лес, изобиловавший грибами, где мы учились находить и отличать полезные грибы от ядовитых. А после наших нечастых походов в лес, мы получали на обед грибные супы или картофель с жареными грибами. Всё это было так вкусно, ибо пищу готовили опытные и искусные повара!
«Тихий час» и среди новых ребят не приветствовался. Я помню из всех только одну девочку, по фамилии Изотова, которая охотно ложилась спать в это время и сразу же засыпала. А мы иногда баловались и пытались обмануть нянечек и воспитателей, изображая сон, когда они входили в спальное помещение. Но всё изменилось, когда в детсаду появилась новая воспитательница – Тамара Павловна Борисова – красивая молодая женщина, но очень строгих правил! Она сразу же повела борьбу с нарушителями «тихого часа», требуя, чтобы все соблюдали «указания партии» и спали «в специально установленное время»! Мы сначала не придали значения её угрозам и продолжали жить по-прежнему… Однако она стала периодически неожиданно врываться в спальное помещение и, обнаружив одного из неспящих, показательно заставляла его (или её) становиться публично голышом на тумбочку на некоторое время. – Пусть тебе будет стыдно! – говорила в таких случаях она. Но поскольку мы пребывали в спальном помещении вместе с девочками и догола раздевались при всех перед сном, особого стыда за такое не испытывали… Позором считался сам факт наказания, а вовсе не нагота!
Я не забуду, как дети потом после «сна» осмеивали очередного провинившегося. Помню, например, как ребята кричали: – Людка! Что там у тебя между ног?! Дырка! Ха-ха-ха! А где твоя писька?!
А девочки в свою очередь насмехались над мальчиками. Однажды я слышал как они кричали на Володю Фомина: – Что там у тебя, Вовка, под животом?! Какая-то тряпка?! И ещё толстый палец! Вот урод!
 Поэтому одарённая сподвижница Макаренко (известного педагога-гэбиста, бывшего эталоном советских воспитателей), добилась ощутимых результатов: разговоры и любой шум во время «тихого часа» прекратились, и воспитанники стали тихо лежать, ожидая подъёма. Я помню, что даже заснул во время одного из изнурительных «лежаний», но с тех пор дневной сон я просто не переносил! Даже в армии, спустя столько лет, я, во время отдыха перед нарядом, предпочитал лучше что-нибудь почитать или заняться ремонтом своего обмундирования, или ещё чем-то полезным. Уроки талантливой Тамары Павловны пошли впрок!
А в целом, помимо усиления строгости к дисциплине детсадовцев, никаких изменений в нашей жизни не было.
Я только могу сказать, что эти строгости привели лишь к ухудшению дисциплины, особенно в последние дни пребывания детей накануне поступления в школу.
Я помню как где-то в конце августа наши ребята, возглавляемые Володей Потаповым, закрылись в игрушечном дворовом домике и не хотели из него выходить, осыпая воспитателей потоками нецензурной брани. Когда же несчастные педагоги исчерпали все свои аргументы и отошли от домика, дети спокойно вылезли наружу и, не показывая вида, что они в чём-то виноваты, с достоинством пошли внутрь детсадовского помещения… Понимая, что бессильны что-либо изменить, наши воспитатели сделали вид, что ничего не случилось и тихо «дотерпели» несколько дней, пока мы не покинули свой первый «казённый дом».
А за день до 1 сентября в садике был устроен прощальный утренник, с «газировкой», песнями и танцами. У меня в памяти остался один эпизод, когда я, удалившись от общего сборища, вышел в местный цветник (а возле стен нашего здания в большом количестве произрастали многие декоративные цветы), остановился возле кустарника из «золотых шаров» и задумался о будущем… Мне так не хотелось в школу: я чувствовал, что там меня ожидает очередной «казённый дом» с ещё более суровой, несправедливой дисциплиной!


2. ПЕРВЫЕ ШАГИ В ШКОЛЕ

Прежде чем рассказать о том времени, я хотел бы отметить, что школа была самым тяжёлым испытанием в моей жизни! Я никогда и нигде так не мучился, потому что не мог терпеть всё нудное, скучное и однообразное. Хотя иногда были и забавные эпизоды.
1 сентября 1962 года я оказался перед огромным сборищем детей и родителей. Началось моё тяжкое бремя! Я уже тогда понимал, что хорошего от школы не будет и хотел найти какую-то зацепку, чтобы отвлечься от чувства тревоги и как-то защитить себя от тяжёлых мыслей. Мне сразу же, во время «линейки», которая привычна, видимо, всем в России, от детского сада до кладбища, приглянулся один мальчик – Витя Донсков – который, казалось, был доброжелательным и дружелюбным. Пока мы стояли в шеренге, выслушивая речи школьных коммунистов о превосходстве каких-то систем, я заметил в ближайшей луже, оставшейся от недавнего дождя, жука-водомера. Я позвал стоявшего перед собой мальчика – Витю – посмотреть на жука. Он заинтересовался. И мы копались в луже до того времени, как школьные начальники перестали нести свою ахинею о перспективном счастье россиян (имея, естественно, в виду своё собственное благополучие).
Потом нас повели в учебные классы. Мы оказались в большой бревенчатой одноэтажной школе, достаточно вместительной для всех. Моей первой учительницей была Устинова Александра Егоровна, которая вела наш класс вплоть до 1966 года. Она была землячкой моего отца, и в скором будущем я «насладился» этим их знакомством.
Я не помню всех деталей тогдашней жизни. Вспоминаю лишь те моменты, когда мы входили и выходили из деревянной школы. Здание было одноэтажное, но, как ни странно, мы все вмещались в него! Видимо, было несколько учебных смен…
Я помню, как нас готовили к художественной самодеятельности для так называемого «Огонька». Дело в том, что в те годы по указанию партийного руководства повсеместно внедрялись «Огоньки». Связано это было, как я узнал много позже, с визитом Никиты Сергеевича Хрущёва в зарубежные страны. Сравнив жизнь россиян с тем, что он увидел, Хрущёв решил как-то разнообразить жизнь «своих подданных». Появились «Голубые огоньки»! А поскольку в тоталитарном, полуфашистском государстве, всё идёт сверху вниз, «Огоньки» добрались и до нас…
Итак, мы, ученики второго класса, пришли вечером в свою классную комнату и увидели, что на каждой парте стояли вазочки с печеньем, конфетами и бутылкой «газировки»! Нам показалось, что мы попали в какое-то сказочное царство!
Потом я узнал, что все расходы на это мероприятие оплатили наши родители решением так называемого Родительского комитета, навязанным школой.
Александра Егоровна, наша учительница, немедленно объявила, что всё это – благодеяние нашей родной коммунистической партии, которая только и думает о нашем благополучии! Потом она объявила, что мы должны исполнить песню, обличающую американский империализм. – «Бухенвальдский набад»! – объявила она и все встали.
– Люди мира на минуту встаньте! – завыли ученики, входя в патриотический раж, ибо все помнили недавнюю войну с национал-социалистической Германией, но ничего не понимали касательно «американского империализма». Мне же было ясно только одно: наши власти готовят нового врага для уничтожения своего народа, ибо, кроме войны, неспособны к созидательной деятельности, как и сейчас!
Больше ничего про этот «Огонёк» я не помню. В памяти осталось лишь то, что мы периодически выбегали в коридор, открывали и закрывали двери и были счастливы! Как немного было тогда нам нужно!
Ещё одно событие осталось в моей памяти от тех лет. Я очень любил «корчить рожи», присваивать клички товарищам и вообще вести себя неадекватно. Рожи я корчил с большим мастерством. Иногда так подражал товарищам, что разгорались драки.
Как-то Александра Егоровна решила организовать концерт для родителей, чтобы они увидели её талантливую работу.
И вот накануне Первого мая 1964 года родители собрались в классе, чтобы насладиться творчеством детей – концертом. Естественно, музыки не было и пели просто так. Мы, школьники, выстроились перед сидевшими за нашими партами родителями. Я стоял в первом ряду. Как обычно, первым номером было исполнение привычного нами «Бухенвальдского набада». Но как только началось хоровое пение, я поднял руки, взялся ими за уши, растопырив их, высунув язык и надув щёки и губы.
Глядя на мою рожу, родители расхохотались, как раз когда все запели «сотни тысяч заживо сожжённых строятся, строятся в шеренги рядом в ряд!», а потом просто началась истерика! Пение прекратилось.
Учительница сначала никак не могла понять, почему родители её учеников, верные патриоты и «строители коммунизма», предаются громкому смеху во время столь трагических и жутких слов… Какое кощунство!
Но тут она вышла вперёд и, глянув на меня, повернулась спиной ко всем, медленно трясясь от безудержного смеха.
Концерт был сорван…
После этого Александра Егоровна никогда не проводила совместных «вечеров» родителей и детей. Мои товарищи по учёбе были просто счастливы, ибо никому не хотелось получать прилюдно затрещины от своих родителей, разгневанных на жалобы учительницы.
Когда я пришёл домой, отец с горечью сказал: – Вот до чего я дожил: мой сын – дурак!
В первом и втором  классах у меня был друг – Валера Носов. Как мы сошлись с ним, я не помню, но тот парень был остроумным и весёлым. С ним вместе мы были неодолимой силой в классе, и с нами считались. Я помню, что как-то летом после второго класса мы отправились с ним на велосипеде в сторону «немецкого кладбища». Велосипедом  обладал Валерка, а я просто сидел на багажнике. «Немецким кладбищем» называлось место, где хоронили в своё время немецких военнопленных. А рядом, когда-то, располагался склад боеприпасов. На этом месте старшие ребята стали выкапывать пули, картечины и артиллерийский порох. Когда власти, напуганные слухами о безобразиях подростков, ужесточили контроль за бывшей территорией склада, те устремились на соседнее «Немецкое кладбище», где покоились останки немецких военнопленных, умерших в плену. Здесь совершалось полное глумление! Исчезли кресты с могил немцев, удалили забор, где были взрывчатые вещества, и освободившаяся площадь стала доступной «всем и каждому». Немецкое кладбище стали раскапывать. Циничные молодые люди извлекали из земли черепа умерших немцев и совершали над ними бестолковые «магические» обряды.
Возле моего дома было старое кладбище, оставшееся ещё от царских времён. Часто, чтобы сократить дорогу на близлежавший базар, проходили через него. Но вот как-то по ночам там стали появляться черепа, из глазниц которых струился свет! Это блатные так развлекались, вставляя свечи в черепа похороненных на «Немецком кладбище» немцев… Напуганные обыватели уже не переходили это кладбище с сумерек!
А мой сосед, Саша Вольников, из старших ребят, говорил, что «кореша» имеют хороший «навар» от немецких покойников, выбивая из черепов золотые зубы.
В конечном счёте, это кладбище было предано разрушению и осквернению! Но поскольку это место было частью заброшенного артиллерийского склада, его ещё долго посещали сельцовские подростки. Они выкапывали там «порошины» (части от артиллерийского пороха), имевшие вид карандашного грифелька с мелкими точками на срезах. Такие порошины применялись в разных целях. В первое время, когда порошин добывалось много, их использовали для так называемых «поджигалок».
Делался небольшой деревянный пистолет, дуло которого представляло собой вставленную в деревянную панель металлическую трубку. Туда засыпался порох и вставлялся кусочек свинца, как правило, картечь, выкопанная там же, на месте артиллерийского склада. В металлической трубке сверху имелось отверстие, через которое поджигался порох. Это было общепопулярное оружие блатных и подростков. И оружие достаточно опасное! Как я помню, в Сельцо из «поджигалки» было убито четверо человек, как раз в тот год, когда я покинул детский сад.
Но к тому времени, как мы с Валерой Носовым прибыли на то место, добыча пороха была очень скудной. Приехав, мы начали копать, но едва успели найти четыре порошины, как к нам подбежала какая-то толстая женщина. – Ах, вы, иоп вашу мать! – заорала она. – Зачем вы припёрлись сюда!? Я – местный сторож и немедленно задержу вас! – Она схватила Валеру за руку, но тот ловко увернулся, вскочил на велосипед, а я – быстро уселся на багажник. В одно мгновение Валерка так быстро нажал на педали, что сторожиха, крича проклятия, скрылась из виду!
 – Залупа конская! – крикнул ей в ответ мчавшийся как автогонщик Валера.   
Бывший артиллерий склад приносил развлечения не только блатным. Подростки вскоре узнали особенность артиллерийских порошин: если замотать одну порошину в конфетную фольгу, то получается ракета! Мини-взрыв! Причём, цвет «ракет» был разнообразный: синий, жёлтый, зелёный…
В нашем дворе стоял большой, сколоченный из досок стол. За ним сидели по вечерам работяги и блатные, играя в домино и карты. Вообще в ту пору это было очень модно во всех дворах Сельцо. Поскольку блатные, то есть отсидевшие за уголовные преступления в тюрьмах, составляли значительную часть жителей (ибо в России тюрьмы – основное место для проживания большинства населения), они были наивысшими авторитетами в то время и позволяли себе всё. В том числе площадную брань, которая носилась по всему посёлку. Играя, эти люди курили и сбрасывали пепел в консервные банки – чинарики – стоявшие на столе или под столом. Когда игроки уходили после двадцати трёх часов ночи, они ставили свой «чинарик» под игральный стол.
Я решил попробовать подшутить над игравшими. В это же лето 1963 года я, взяв с собой двух соседей (по-моему Сашу Мацуева и Женю Дубровина), отправился на бывший артиллерийский склад, который днём никем не охранялся. Земля там была сильно изрыта, что даже совремённые археологи вряд ли смогли бы так «прочесать» эту местность. Но мы сумели и выкопали более трёх десятков порошин.
Дома я завернул каждую из порошин в алюминиевую фольгу из-под шоколадок. Помню, что это было от «Сказок Пушкина». Тогда алюминиевая фольга была разноцветной…
А вообще-то я заметил одну интересную закономерность в российской торговле. Сначала выпускаются замечательные товары в высоком качестве упаковки, а потом всё это исчезает: уменьшается ассортимент, исчезает товарная привлекательность и т.д.
Например, в годы моего детства выпускали семь сортов мороженого. Особенно любили «Эскимо»! Но уже в конце правления Брежнева на прилавках оказались либо низкосортные виды мороженого, либо дорогостоящий «Пломбир». Так, в Москве исчезло из продажи мороженое с орехами по 28 копеек, ему на смену пришла некая «Лакомка», и вкусное мороженое исчезло. То же самое и сейчас, потому как у нас ничего не изменилось в лучшую сторону – остался тоталитаризм – а с ним и те порядки. Например. Выпустят качественную водку. Пройдёт полгода-год и эта водка, ставшая дороже – просто гадость! Также с мороженым. Недавно было популярно мороженое – «Холодный шоколад», но и оно вскоре просто исчезло с прилавков! Замечено: как только товар «приходится ко двору» россиянам, он исчезает! И это – закономерность!
Впрочем, я отвлёкся от прошлого.
Согласовав со своими приятелями акцию, я устремился к игральному столу, под которым стояла консервная банка-чинарик. Я набросал туда укутанные фольгой порошины и поставил банку на место.
Потом мы ушли и занялись другими играми. Тогда была очень популярна игра в «чугунную жопу» или «чугунку». Ребята ложились спиной на землю, а один из штрафников должен был попасть мячом в зад лежавшего соперника, который выставлял ногу и препятствовал этому. Игра была достаточно жестокой, ибо ударить мячом в зад надо было с такой силой, чтобы мяч не попал в руки лежавшему. Тогда был иной штраф. Допустивший такой огрех игрок становился на четвереньки, и из толпы выбегали поочерёдно его соперники, бившие ему ногой в зад. А он должен был угадать ударившего… Тогда тот занимал его место.
К вечеру мы так наигрались, что с трудом передвигали ноги.
Однако, как только я заметил собравшихся за игральным столом доминошников, я позвал своих друзей, и мы начали «строить домик» на куче песка, неподалёку от игравших.
Но очень долго не было никакого эффекта до тех пор, пока один из игроков, «рецидивист» Кузьмин (дядя Дима) не поставил консервную банку на стол. Однако, даже тогда, когда все в массовом порядке стали стряхивать с папирос пепел, толку не было. Неожиданно дядя Дима Чуйков, проигравший партию, осыпал всех потоком «трёхэтажного мата» и с гневом метнул непогасший окурок в банку. Раздался треск, напоминавший выстрел из малокалиберной винтовки. И тут началось! Из банки стали вылетать разноцветные ракеты! Они пролетали над столом, меняли конфигурацию и попадали в лица местных завсегдатаев. – Караул! Спасите! – орали пострадавшие.
Тогда мне было не до смеха. Многие из игравших оказались на приёме у местных врачей, а милиция долго расследовала произошедшее, ничего, как обычно, не установив. А мои товарищи «по делу» меня не выдали.
С нами проживала родная сестра мамы – тётя Рая – со времени вселения в дом по переулку Свердлова. Она любила  современные советские песни и была очень талантлива. Она обожала театр, участвовала во всех драматических представлениях, которые проходили в заводском клубе! Тогда она работала на заводе в отделе технического контроля. Тётя Рая, очень добрая к нам с сестрой, периодически ездила в командировки в Москву, жила у нашей «Пулички», о которой пойдёт речь дальше, и всегда привозила помимо «гостинцев» (всевозможных сладостей, копчёной рыбы – хека или трески  – что нам и не снилось в Сельцо!) пластинки с песнями Марка Бернесса, Людмилы Гурченко, Георга Отса и других.
Она прожила с нами с 1958 года до 1964, но потом, получив комнату по улице Кирова, 55, стала жить в коммуналке.
Где-то в начале 60-х годов мой отец решил заняться дачным хозяйством. Не справляясь с обеспечением населения продуктами, бездарное советское правительство свалило продовольственные проблемы на само население, выделив людям непригодные для огородничества земли: пески, болота и т.д. Странно было понять такую политику страны, лидеры которой утверждали, что стремятся «ко всенародному благоденствию».
Но тогда люди, вдохновлённые обещаниями Хрущёва, хлынули на земельные участки. Видимо, к тому времени коммунистическая партия государственного рабовладения ещё не успела выхолостить из народа любовь к земле. Это уже будет потом, когда прямые шпионы возглавят Россию – Горбачёв, Ельцин и их последователи.
Мой отец, искренний патриот Родины, верил всем этим «прохиндеям» у власти и взял в аренду земельный участок на так называемом «Конном парке» на побережье речонки Сенны. Мать была крайне недовольна таким его решением, но, тем не менее, дело было сделано. И вот в течение трёх лет мы с отцом выезжали почти ежедневно по вечерам на наш садово-огородный участок. Отец возил меня с собой на велосипеде. Я сидел на раме и, когда мы приезжали на место, долго отходил от онемевшего зада. Помню, как мы привозили по ведру клубники, а мама варила варенье, как снимали с ростков помидоры, как стали выращивать огурцы… В выходные дни мы выезжали «на дачу» с утра. Иногда отцу помогала и мама. Тогда мы пешком ходили на огород другой дорогой. Сестра Лариса же с нами не работала в огороде. Я даже не могу припомнить ни одного раза её присутствия там… Но вот внезапно мама заболела  и отказалась от поездок на огород. Постепенно угас и энтузиазм отца, и он вскоре продал свой участок какому-то своему очередному другу за сто сорок рублей, не досчитавшись в переданном ему закрытом свитке десяти рублей. Он не стал пересчитывать деньги при покупателе, понадеявшись на его честность! А это качество – редкость у наших людей!
Из той садово-огородной эпопеи я помню лишь поедание помидоров на грядке, запах костра от выжигаемых выкорчёванных пней, езду на раме велосипеда с отцом, поход с ним по грибы в ближайший от огородов лес. Тогда там было много грибов, и как-то мы с отцом решили собрать их. Нам это удалось, но в одном крупном белом грибе вдруг оказалась чёрная гадюка! Отец разрезал боровик, и вдруг оттуда вылезла с шипением маленькая змея. Он швырнул гриб на землю и растоптал его.
На этот огород было две дороги. Одна – длинная, по шоссе, и другая – вдвое короче – через Сорочье болото. Завод нашёл средства для засыпки болота, и через некоторое время мы смогли проезжать и там. Правда, приходилось объезжать и обходить многочисленные лужи и расправляться со змеями, кишевшими вдоль дороги. Я не забуду, как отец, ссадив меня с велосипеда, ногой, обутой в сапоге, сбивал с дороги свернувшихся в кольца шипевших медянок и гадюк!
Ещё я помню, как после работы отца мы приехали на огород, но перед воротами увидели любопытное зрелище. Люди, с факелами в руках, отгоняли в лес огромного лося. Им это удалось, но мы въехали на огород в плохом настроении.
А вообще, детство было каким-то бесцветным. Всё было однообразным. Захочешь заниматься спортом – покупай лыжи, коньки. А это было дефицитом! Правда, отец как-то ухитрился купить у кого-то подержанные лыжи и коньки. Но где кататься? На лыжах ездили в лес. Там даже были прокатанные лыжни. Мы часто с Сашей Мацуевым во время каникул выезжали на лыжную прогулку. Добирались до «стрельбища» – места, где офицеры соседней воинской части стреляли по мишеням – и прыгали там с микро-трамплина. На коньках же мы обычно играли в хоккей на проезжих дорогах, рискуя попасть под колёса автомобилей, благо, что тогда они были немногочисленны. Летом ходили по грибы или играли в футбол во дворе. Но там мешали то бегавшие взад-вперёд куры, то вывешенное соседями бельё…Словом, если бы мы были достойными «строителями коммунизма», нам следовало бы сидеть без движения и наблюдать за миром, как в песне “The Beatles” “The Fool from the hill sees the sun going down…” Видимо, английские музыканты пели как раз про нас, лишённых права на всё!
Что можно сказать о досуге моего детства? Я помню ребяческие компании по игре в футбол. За железной дорогой, что пролегала через переулок Свердлова, где я жил, располагался большой пустырь. Там, близ леса, стояли небольшие «финские домики» с деревянными туалетами, куда мог войти каждый.
На пустыре собирались все ребята из окрестных дворов. Старшие мальчишки обычно набирали команды, и начинались футбольные матчи! Заправляли всем братья Пилипочкины, которые очень любили футбол. И периодически кто-то из этой фамилии входил в сельцовскую футбольную команду «Сокол», игравшую на первенство области. Мы, дети, тоже принимали участие в футбольных матчах. Играли старательно и даже жестоко! Когда не хватало сверстников, приглашали нас, молодых. Я с трудом вспоминаю ту игру, когда меня поставили в защиту, и я старательно защищал ворота. Соперники не могли пройти меня и часто нарушали правила. Тогда не требовался судья, и если кто-то получал травму, игра останавливалась. Вот и со мной случилась беда. Наши соперники пробили штрафной, а я кинулся отбивать мяч головой и получил сильный удар ногой  в лицо от Кольки Дроздова, чудом не потеряв глаз… Я упал и почувствовал себя плохо. Ребята подняли меня, а старший мальчишка Голдов, по кличке «Голда», сказал : – Биздец глазу!
Оказалось всё не так. Глаз уцелел, но пострадала только скула, которая так распухла, что закрыла глаз.
Но всё это было – ерунда! Наоборот, ребята меня только больше зауважали.
С компанией ребят мы часто ходили на речку Сенну, приток Десны, где, близ огородов, располагался малый сельцовский пляж (большой был на Десне).
Старшие ребята хорошо плавали, знали реку и говорили, что здесь много ядовитых змей – гадюк! Они даже били по воде вёслами, проезжая в резиновых лодках, имитируя расправу над змеёй. Но я змей в реке не видел и однажды принял участие в «водной баталии». Помню, как мы сели в резиновую лодку и устремились на соперников. Но те были более агрессивны и перевернули нашу лодку. Я не умел плавать и, вывалившись в воду, сразу же пошёл на дно, словно камень. Но, поскольку речка была небольшая, я, наглотавшись воды, инстинктивно пошёл вперёд к берегу, и, когда вышел на мель, некоторое время не мог вздохнуть из-за воды в лёгких… Все кругом хохотали, а я задыхался, пока не изрыгнул с ведро воды!
– Долго будешь жить! – сказал тогда старший мальчик Савелькин, по кличке «Сэля».
Ещё я помню, как мы с большими мальчишками сидели у костра возле мусорной свалки за финскими домами. Поджаривали на костре хлеб. Вдруг, кто-то из ребят крикнул: – Пацаны, змея!
Все встали и увидели как мимо нас, метрах в тридцати, ползла огромная белая змея! Мы про таких и не слышали. При этом змея делала высокие подъёмы и очень быстро мчалась вперёд. Среди «пацанов» не было трусов. Многие из них часто ходили в лес и убивали гадюк. Однажды даже, как я помню, принесли чёрную гадюку на рогатке и убили её прилюдно. Но здесь на всех нашло какое-то прямо-таки оцепенение, и огромная змея бесследно скрылась в зарослях.   
Ребячьи компании тогда были делом обычным. Посёлок делился на зоны влияния  мальчишеских группировок.  Любой чужак расценивался как враг. Существовала даже вражда между домами. Мы жили по переулку Свердлова, где преобладали главные сельцовские «блатные». Конкурентами были жители так называемого «Сеновала», проживавшие за железной дорогой. Их считали бандитами, но при этом делами заправляли наши парни, проживавшие в Соцгороде (так назывался центр Сельцо до железной дороги). Мальчишки часто устраивали драки даже между домами. Я помню, как мы, собранные старшими мальчишками, перебрасывались камнями с ребятами из соседнего дома по улице Кирова. Мы швыряли в них, выстроившихся, словно по цепи, булыжники. Те бросались в ответ кусками кирпича, но толку не было. Вдруг кто-то из «братвы» крикнул: «Пацаны, идёт Фрол!»
Из-за угла вдруг выходил здоровенный парень, по фамилии Фролов. Он  выскакивал вперёд нашей цепи и громко кричал : – А-а-а! Щас я вам!
И соперники разбегались.
Летом после учёбы детей часто посылали в пионерские лагеря по недорогим путёвкам. Большую часть стоимости содержания детей в лагере «Лесные поляны», расположенном возле деревни Домашово, оплачивал местный завод. Многие с охотой шли туда, особенно дети вчерашних крестьян, для которых голод был нормой жизни.
Мне же всегда было скучно и неинтересно в детских коллективах, я не хотел жить по пионерским законам, и мои родители никак не могли заставить меня побывать там летом. Я рассматривался в семье как «выродок», и все только и ждали от меня «беды».
Моя старшая сестра Лариса, наоборот, охотно согласилась и провела целый сезон в лагере.
Мой отец, исчерпав все аргументы (особенно после того как я сказал, что «сбегу» из лагеря, если меня туда отправят), решил довольствоваться хотя бы тем, что мы с ним в выходные дни выезжали в лес по грибы и ягоды. Отец сажал меня на раму велосипеда, и так мы ездили до самого места, где были лесные богатства. Бывало, что слезешь с велосипедной рамы и долго мучаешься, пока отойдут отёкшие ноги. Практически, так проходило всё лето. Вплоть до того времени, когда мне купили велосипед Жуковского завода (где-то в 1970 году), и я самостоятельно стал ездить вместе с отцом.
Я помню музыкальные увлечения молодёжи моей юности. Как известно, советские песни очень напоминали по мелодии похоронную музыку (например, песня «Я люблю тебя жизнь»), поэтому любые музыкальные произведения иного характера были привлекательны для всех. Как-то советские лидеры, глупые, ограниченные люди, позволили выпустить пластинки с бразильской песней «О, майю керу». Скоро эта песня стала любимой у молодёжи. Мелодии этой песни периодически доносились из окон многих людей. А мы часто напевали: «О, мама Кэра…». Потом появились пластинки с песнями известного югославского певца Джордже Марьяновича. Одним из распространителей такого рода песен был уже упомянутый Саша Вольников. Из окон советских обывателей звучали известные слова: «Девонька мала, песмо мога града…»
Однако пели, как слышали: «Дебой батуме и се мога седа…»
А вот его же песню «Марко Поло» пели уже ближе к смыслу, поскольку слова были проще…
Очень была популярна и песня Марьяновича «Марина», появившаяся несколько позднее. А за ней – «Джунай, Джунай»… Видимо, советские цензоры не знали, кого выбрать в альтернативу революционно-похоронной ерунде, и потому они предпочитали зарубежные песни. Естественно, пластинки с этими песнями, стали самой модной музыкой в стране. Ибо наша эстрада соответствовала только вкусам полуграмотной партийной элиты, которая, хитро сменив вывеску, продолжает управлять Россией.
Народ даже интерпретировал эти песни в своём варианте. Так, о «Марине» пели: «Марина, Марина, Марина, собака, свинья, сатана! Давно бы понять надо было, что наша мораль не нужна!» Таким образом народ приводил западные песни в соответствие с нашими мыслительными способностями.
Вернусь же к своей жизни. Моя сестра, пробыв в пионерском лагере, вернулась счастливой. Она вообще любила коллективизм. Вместе с тем мама потом лечила её почти неделю от вшивости, которую она там заработала!
Это была первая и последняя поездка Ларисы в пионерлагерь, ибо мои родители, негласно признали, что я был прав! В дальнейшей моей жизни они всегда «пост фактум» признавали мою правоту, имея очень плохие результаты от своей убеждённости. Я же с самого детства обратил внимание на несоответствие того, что нам пропагандируют, реальной жизни, и ни во что официальное не верил! С раннего детства! Это вызывало беспокойство и озабоченность по отношению ко мне всю жизнь! Даже сейчас!
Как я уже писал, одним из моих первых успехов в борьбе с родителями, был отказ ехать в «концентрационный лагерь».
Тогда они испугались и растраты денег, и скандала, оставив меня в покое. Они надеялись, что я буду «тихо сидеть», если приедет тётя моей матери – Лидия Михайловна Тамаркина – которая наведёт порядок. Лидия Михайловна, родная тётка моей мамы, уже давно приезжала к нам в Сельцо на отдых из Москвы. Это была её как-бы загородная дача. Её мы называли «Пуличкой», прозвищем, какое я придумал в раннем детстве. Говорили, что я, ещё не умея ходить, лежал на диване, а Лидия Михайловна легла рядом и я, говоривший очень хорошо, сказал: «Что-ты, Пуличка? Ложись рядом, отдохни!»
Так у неё и осталось это прозвище. Я очень любил Пуличку. Когда она приезжала к нам летом  – это был для меня праздник! Утром мои родители уходили на работу, а мы с Пуличкой шли в лес, где у нас был большущий пенёк. Пуличка садилась на этот пенёк, читала книги и газеты, а я собирал ягоды и грибы. Лидия Михайловна очень любила ягоды, особенно со сметаной или с мороженым, и имела эти блюда почти ежедневно. Она знала толк и в ягодах и грибах!
В выходные мы с отцом выезжали в лес и привозили ещё трёхдневный запас ягод.
Отдохнув, Пуличка уезжала в сентябре назад в Москву. В своё время, впервые приехав к нам в Сельцо, она сказала моей маме: «Лида! Твои дети будут учиться только в Москве!»  Но от неё никто не требовал таких слов! Мы просто любили её, как родного человека…
Но вот, наступил сентябрь 1963 года, и пришлось вновь придти в школу, которая стала надоедать. В то же время рядом с той бревенчатой школой началось строительство новой, большой, трёхэтажной. Я ещё проучился один год, когда закончилось это строительство и… вдруг под моей первой школой обнаружился склад немецких боеприпасов Второй мировой войны! Я тогда ещё не понимал, что власти стали строить новую школу не случайно! Они прекрасно знали, что мы учимся под немецкими минами!
Мины и снаряды (в отличной сохранности!) ликвидировали, а мы стали учиться уже в новой школе. Школа теперь была большой, кирпичной, а наш класс из 2-го «Д», стал теперь 3-им «Б»!
Вообще, для меня учёба в школе – было самым страшным испытанием в жизни! Даже в армии не было так тяжело! Слушать по сорок пять минут ерунду, каждые пять-шесть уроков – это такой ужас, за который каждый претерпевший это, должен наверняка попасть а рай, если он есть!
Из того времени я лишь помню, как однажды задал какой-то неуместный вопрос нашей учительнице – Устиновой Александре Егоровне – и она была очень недовольна. Тогда мы учились во вторую смену, была зима, и темнело. Я вышел на улицу и вдруг увидел, как кто-то пробежал и скрылся за углом. Видимо, там кто-то прятался…
Тем не менее, я вышел и направился домой. Однако вдруг на меня набросились мои товарищи, пытаясь сбить меня с ног. Этого я не ожидал!
– Дайте ему по морде! – услышал я голос Тани Каретниковой, одной из самых красивых девочек в школе. – Пусть знает, что такое задаваться!
Я был потрясён таким высказыванием и набросился на первых попавшихся мне под руку ребят. Первым пострадал Саша Анодин, которого я сбил ударом кулака с ног, потом кто-то ещё… Я уже не помню конца этой истории, но только знаю, что меня никто даже не ударил… Я просто заплакал от обиды на весь класс и убежал.
Потом у меня на всю жизнь останутся проблемы с коллективом, однако, тот детский опыт был очень полезен мне…
Товарищи, конечно же, выставили ситуацию, как свою победу, но я остался при своём мнении, понимая, что инспирировала случившееся учительница, а её поддержали красивые девочки, на которых я не обращал внимания.
Помимо школы, была и другая жизнь. Первое время, после детского сада, мама, не зная, куда нас девать, обратилась вновь к тёте Кате Глазковой, у которой мы пребывали до детского сада. Она договорилась, чтобы мы после школы шли к ней и пребывали там до её прихода с работы. Сестра Лариса недолго ходила туда и, вроде бы потом была устроена в продлённую группу при школе. Я же целый год ходил к тёте Кате. Я хорошо помню как шатался по лесным окрестностям финских бараков, знал тогда тамошних парней с кличками «Магаза», «Глазок», «Голда», «Ткач» и другими. Помню, как мы зимой ходили по дороге в сторону речонки Сенны и, возле незамерзавшего ручья, ловили жуков-плавунцов, опуская руки в ледяную воду.
Потом мама устроила меня в «продлённую группу» при школе номер два, где вела занятия некая Вера Фёдоровна. Я этого не просил, мало того, сказал, что если она отрешит меня от друзей из «финских домов», я не буду ходить на занятия!
Мама, как это было всегда в моей жизни, не приняла во внимание мои слова и навязала мне продлённую группу.
Я раз-другой посетил это мероприятие и запомнил лишь, как Вера Фёдоровна читала какое-то произведение Виталия Бианки, но долго не выдержал и ушёл.
За второй школой был ледяной каток, и я стал ходить туда в это время, чтобы поиграть в хоккей. Клюшки тогда не продавались, и мы делали их из стволов лесных деревьев. Благо, что лес был рядом. Кроме того, у меня был ключ от нашей квартиры (я носил его на верёвке на шее), и там я брал отцовские коньки (мои, подаренные отцом, уже были малы), на которых потом играл в хоккей. И вот как-то после напряжённого хоккейного поединка, который мы выиграли, я, счастливый, возвращался домой, но не успел зайти в квартиру и раздеться, как неожиданно объявилась мать. Она была крайне разгневана и кинулась на меня. Зная о её умении драться, я тут же перебежал на обратную сторону круглого стола.
– Ах, ты, негодяй, паразитская морда! – кричала мать. – Я плачу немалые деньги за тебя, а ты в «продлёнку» не ходишь!
Она пыталась добраться до меня через стол, чтобы ударить, но никак не могла до меня достать.
– А я предупредил тебя, что не буду туда ходить! – ответил я.
Мать ещё пометалась немного, но не выдержав моей прыти при уклонениях от стычки, устала.
– Что ты хочешь? – сказала она, наконец.
– Либо тётя Катя, либо пребывание дома, – последовал ответ.
Мать согласилась со вторым вариантом и стала оставлять нам еду на обед.
Это тоже имело свои последствия. У нас тогда была печь, топившаяся от дров. Для того, чтобы подогревать пищу, нужно было снимать с печи клеёнчатое покрывало, потом устанавливать кастрюлю или сковороду и поджигать дрова.
Я ухитрился сделать всё, но не снял клеёнку, в результате, та прогорела.
Когда отец, усталый, пришёл домой с работы, мать рассказала ему о моём «прегрешении». Он страшно разгневался, схватил ремень и бросился на меня. До этого меня так жестоко никогда не били. Я испугался больше от неожиданности: я думал, что меня любят в семье, но тогда понял, что я – только обуза. Потом я узнал, что Лариса, слыша мои вопли, плакала от сочувствия!
Уже впоследствии я понял, что у родителей была непростая жизнь на заводе, и они, усталые, вымещали свой гнев на нас… Я уже тогда думал: зачем мы им были нужны?
Лариса почему-то быстро привязалась к жившим под нами соседям – Вольниковым – а их старший сын Саша был просто её кумиром. Но Саша, как я теперь понимаю, имел пристрастие к воровству. Возможно, у него была клептомания, и он не мог не воровать, но тогда никто ничего в этом не понимал. Итак, Саша Вольников стал часто появляться в нашей квартире. Иногда он приходил даже тогда, когда не было дома моей сестры. Он любил рыться в наших вещах, имитируя, как бы игру, поскольку Лариса ещё раньше поощряла это. Однажды на кухне он забрался на самый верх шкафа, где мать хранила самодельную брагу. Попробовав напиток, Саша был доволен и выпил почти половину поллитровой бутылки, а чтобы мои родители не догадались, налил до горлышка обычной сырой воды. Так он перепортил почти все наши алкогольные запасы. Я учился во втором классе, а он был уже в возрасте, примерно, четырнадцати лет. Как-то он пришёл ко мне, когда я вернулся из школы, и стал рассказывать, какой он значительный человек, как его все кругом уважают и что он может расправиться с любым, кто причинит мне беду. На это я ответил, что сам могу постоять за себя и не нуждаюсь в такой помощи. – Ну, если ты такой сильный, то у тебя должен стоять фуй! – сказал на это Вольников. – Попробуй, подними свою письку!
Я замолчал, не понимая, что он хотел этим сказать.
Тогда Вольников быстро спустил штаны и продемонстрировал мне свой торчащий член, показавшийся мне огромным!
– Вот где сила! – сказал, торжествующе, он. – Если ты можешь показать мне такое, значит, ты прав, но если…
– Видно ты прав, – ответил я, потрясённый увиденным, – но, пожалуйста, уходи!
…Прошло некоторое время. Я уже не открывал двери никому. А Лариса продолжала впускать в квартиру Вольникова. Он при ней открыто рылся в наших вещах, даже в шкафах, где хранилось бельё. История кончилась плохо. Как-то отец приехал из очередной командировки в Москву.  Помимо дефицитных продуктов, он привёз нам новогодний подарок – маленький спутник с моторчиком, который должен был вращаться возле Новогодней ёлки.
Спутник следовало активизировать через специальные аккумуляторные батарейки, которые отец припрятал к знаменательному событию. А сам маленький спутник из алюминия, покрытого позолотой, покоился в маленькой картонной коробке, которую наш отец поместил в свой шкаф. Когда же пришёл Вольников, Лариса немедленно познакомила его с этой вещью, ибо была очень доверчива и добра к соседям…
Прошло несколько дней. Отец решил проверить действие своего спутника, полез в шкаф, но картонная коробка оказалась… пуста! Он пришёл в гневное состояние и начал своё расследование, а когда узнал, что у нас побывал Саша Вольников, сразу же ринулся в милицию! Позднее мы узнали, что у нас пропали очень многие вещи – даже материнская медаль «За доблестный и самоотверженный труд в Великой Отечественной войне» и её недорогие украшения (серьги, брошь, кольца).
…Спутник, вернее, то, что от него осталось, милиция быстро обнаружила у Саши. Разгорелся скандал. Вольниковы – тётя Лена и дядя Коля – пришли к нам и выразили своё возмущение, что наш отец, по их мнению, поступил не по-соседски!
С той поры началась вражда между нашими семьями, закончившаяся только после нашего взаимного расставания.
Но супруги Вольниковы напрасно обвиняли моего отца. Их сын Саша уже давно стоял на учёте в милиции за мелкие кражи! Ещё до случившегося, его поведение разбиралось на школьном родительском собрании, где его обвиняли в краже кошельков, и он даже рисовал на доске изображения украденных им вещей!
В конечном счёте, Вольников попал в банду, грабившую пригородные поезда. В то время на киноэкранах демонстрировали западные фильмы – «Тарзан», «Зорро» и что-то им подобное – и многие подростки-юноши пытались показать себя такими же «героями». Однажды в поезде, следовавшем по линии Брянск–Жуковка, объявились одетые по образу героев кино молодые люди с завязанными снизу лицами. – Снимайте, граждане свои драгоценности! – кричали они. – Выкладывайте все свои деньги! Иначе – смерть!
Один из головорезов достал немецкий «Вальтер» выстрелил в потолок поезда. – Если хотите жить – выполняйте наши требования! – вскричал он.
Обыватели были так напуганы, что молодым бандитам не хватило двух шапок, чтобы собрать всё то, что было у граждан.
Бандиты уже собрались выходить на следующей остановке поезда, но новоявленный «тарзан», он же Вольников, вдруг громко заявил: «Запомните, мрази, что вас грабил сам Вольников Александр Николаевич!»
…Наутро за ним пришли. Вскоре были задержаны и все остальные члены преступной банды. Я не присутствовал на суде, но только помню, что на входной двери в наш подъезд появилась надпись зелёной краской: «Вольник семь лет грабил…»
Потом уже, спустя пять-шесть лет Саша Вольников вернулся домой по досрочному освобождению. Но он недолго прожил в Сельцо и неожиданно уехал в Минск, к какому-то своему дяде, бывшему, якобы главным инженером какого-то крупного завода. А мне рассказали соседи, что сразу после приезда Саши в Сельцо, к нему пришёл какой-то парень «из блатных» и предупредил, что если он не покинет Сельцо в течение суток, его «посадят на перо»! Я думаю, что это и было правдивым объяснением случившегося.
В том же 1964 году тётя Рая неожиданно родила сына Борю. Я ничего до этого не знал, и когда свершилось таковое увидел свою мать, сидевшую на диване в большой комнате и плакавшую.
– Мама! – спросил я. – Что случилось?
– Сынок! – пробормотала мать. – У тёти Раи родился сын!
Как потом я узнал, тётя Рая была очень независимой женщиной, и, имея массу предложений вступить в брак, не хотела выходить замуж.
В своё время она была очень влиятельна на заводе. Она была первым секретарём комсомольской организации завода, став на эту должность в военные, бескорыстные годы. Потом её имя забыли и даже не занесли в историю завода, подготовленную к юбилею БХЗ мошенниками и проходимцами, тогда уже овладевшими заводом!
Поэтому, когда у неё родился сын, это вызвало целую бурю эмоций! Помню, как тётя Рая рассказывала мне, уже в моём зрелом возрасте, как её одолевали вопросами, кто отец её ребёнка.
Ей надоело это, и она сказала самому Тарасову, председателю завкома профсоюза: – Ты – вот кто его отец! Будешь ещё спрашивать, станет известно всему Сельцо!
После чего слухи о рождении Бори затихли. Однако мы, родные тёти Раи, знали об отце Бориса. На столе у тёти стояла фотография её любовника. Потом я узнал, что она захотела, как, естественно, все женщины, поиметь дитя, и сошлась с одним из командировочных. Это была её небесная кара. За что, знает один господь Бог!

3. «ИВАНЕЦ»

Как-то разрушилась наша дружба с Валерой Носовым. Что-то там получилось такое, что я не захотел выполнять какие-то требования коллектива, и Валерка решил отдалиться от меня. Да и я «охладел» к нему, помня, как он предал меня, участвуя в коллективной травле… Но, как говорится, пустого места не бывает. Однажды со мной за одну парту посадили Сашу Иванцова, мальчика, который слабо успевал. Он плохо читал, а при вопросах учительницы давал бессвязные ответы. Я помогал ему, чисто по-товарищески, в чём мог, и он посчитал меня своим другом. Мы вместе с ним ходили на реку Десну, ловили в болотах маленьких налимов и карасей, ходили с лёгкими удочками на берег Вокзального озера и ловили мелюзгу… Но Саша знал о том, что я всегда имел пусть небольшие, но деньги. Периодически я покупал в школьном буфете два пончика  – себе и ему. И он посчитал, что я – богач. Однако понятие «богач» для того времени не значило, что ты – обеспеченный человек. Иванцов очень скоро понял, что я живу в простой рабочей семье, и что моё материальное превосходство против него заключается только в малочисленности моей семьи. В то время как у них было девять детей.
Иванцов стал моим  «alter ego». После уроков мы слонялись с ним по посёлку, по магазинам. Это считалось делом нормальным.
Я вообще-то, в житейском понимании, не был трусом. Меня беспокоило лишь одно: чтобы меня не унижали.  Откуда была во мне эта гордость? Я же тогда не знал, что моим далёким предком был сам Емельян Пугачёв!
Так вот, Саша Иванцов отличался невероятной наглостью. Как я понял, для основной массы населения таковое заменяло храбрость и считалось достойным качеством. В то время шёл реставрированный старый советский фильм «Чапаев». Мы ходили на этот «супербоевик» как всем классом, собирая деньги с родителей, так и поодиночке. И вот как-то Иванцов предложил мне пойти снова на этот фильм. Денег у нас не было. Тогда он посоветовал подойти к местному клубу, где показывали кино, и дождаться желающих посмотреть фильм. Я согласился с ним. Вот к кассе клуба устремился одинокий мальчишка. Иванов быстро подошёл к нему. – Копейка есть? – спросил он его. Мальчишка окинул взглядом Иванцова и меня. – Есть, – сказал он с горечью и достал монетку. – На!
Сашка взял копейку и пропустил мальчишку к кассе.
Так он действовал, пока не собрал двадцать копеек на билеты для нас.
Всё шло гладко почти всё время, но один раз какой-то мальчишка возразил: – С какой это стати я буду отдавать тебе деньги!?
– Ах ты, жлоб! – вскричал Иванцов и ударил его по обеим щекам ладонями. – Пожалел копейки!
Звон пощёчин, казалось, был слышен далеко. Тогда мальчишка, испугавшись, достал всю мелочь и отдал Сашке. Для меня такое унижение человеческого достоинства было неприемлемо. Я пытался отговорить Иванцова от таких действий, но он посмотрел на меня, как на человека «не от мира сего». – Бери у тех, кто слаб! – решительно сказал он. – У нас всё стоит на этом!
Мне был неприятен его ответ. Тем не менее мы продолжали дружить, я отдавал Сашке свои копейки, которые давали мне родители на «коржики» и «пончики», на том и базировалась наша дружба. Я не забуду, как уже в четвёртом классе Иванцов читал вслух текст из «Родной речи» (тогдашнего учебника): «…э-э-э…под кор…ня…ми пря…чет…ся …щу…рё…нок и ж-ж-ж…дёт…и…х…». Все в это время хорошо читали и слышать такое было смешно. Кончилось всё это тем, что после четвёртого класса Иванцов был оставлен на второй год, и наши отношения прекратились. В дальнейшем, уже спустя много лет, я узнал, что Иванцов стал известным криминальным рецидивистом, не выходившим из тюрем… Возможно, он теперь где-нибудь управляет если не регионом, то хотя бы большим селом….

4. КАК Я «ПОДДЕЛЫВАЛ» ДОКУМЕНТЫ

В 1965 году мы, ученики 4-го класса, получили дневники – специальные тетради с оценками и подписями учительницы и родителей. Тогда мы никак не могли понять, для чего они нужны, если до сих пор у нас один учитель…
Вот начался учебный сезон, учительница диктовала нам расписание на неделю, мы записывали это в дневник, а потом она давала нам оценки за ответы и ставила за ними свою подпись. Прошла четверть. Как-то ко мне подошёл Володя Фомин, один из самых авторитетных ребят в классе, и завёл разговор о том, «что многим учительница незаслуженно ставит высокие оценки, а достойным людям – занижает»! Я поддался на эту уловку, типичную для русских людей, но мне тогда незнакомую, и поддакнул. Обрадованный Фомин, которого я очень до этого уважал, заявил, что «большинство отличников подделывают подписи учительницы и поэтому процветают». Я усомнился в этом. Тогда Володя сказал: – Смотри, как я подделаю подпись в дневнике!
Он взял ручку, обмакнул её в чернильницу, и написал задним числом в своём дневнике : «Четыре»  «Устинова».
– Ну и что? – Рассмеялся я. – Задним числом любой может расписаться…
– А ты попробуй, распишись! – рассмеялся Фомин. – Небось, забздишь подделывать подпись!
– А что тут такого? –  усмехнулся я. – Задним числом – не преступление!
– А ты попробуй!
Я рассмеялся и отвернул несколько страниц дневника назад. – Вот, пожалуйста, я расписываюсь в трёх местах.
Я взял ручку, обмакнул перо в чернила и написал трижды оценки «четыре» и «пять» с фиктивной подписью учительницы.
– Да, ты действительно умеешь подписываться за учительницу! – сказал довольный Фомин. – Это – большое искусство!
Но на другой день, в конце учебных занятий,  Александра Егоровна, наша учительница, потребовала, чтобы я остался на беседу с ней.
Недоумевая, я, естественно остался и ждал её вопросов.
– Костя, – сказала учительница, когда мы оказались одни, – ты считаешь себя честным человеком?
Я заколебался: – Вы задаёте мне, Александра Егоровна, вопрос, на который трудно ответить! Что ещё понимать под честностью?
Классная побагровела. – Под честностью понимается соблюдение Кодекса строителя коммунизма! – заявила она. – И если ты его не соблюдаешь, скажи прямо!
Я вспомнил текст Кодекса строителя коммунизма, который сотни раз читал как в местной поликлинике, так и на каждом углу в посёлке, поэтому не удивился вопросу.
– Насчёт Кодекса я спорить не буду, ибо читал это на каждом шагу, – сказал я. – Но вот, с какого боку вы спрашиваете меня о соблюдении требований, невыполнимых даже для взрослых?
– Костя, пойми, что партия стремится воспитать вас по-ленински, чтобы никто из вас не был вне патриотизма и ленинизма…
– Ну и что? – удивился я. – Я тоже хотел бы быть воспитан самым лучшим образом!
– В таком случае, – обрадовалась учительница, – я рекомендую тебе признаться в том, что ты подделываешь мои подписи!
Тут я понял всё. Передо мной встало лицо улыбающегося Володи Фомина.
 – Это – доносчик! – подумал я. Однако сдаваться не собирался.
– Я ничего и нигде не подделывал! – заявил я учительнице. – Ваши подозрения основаны лишь на доносе Фомина, вами же подстроенном!
– Что ты говоришь?! – возмутилась Александра Егоровна, и я понял, что она не зря будировала песни типа «Бухенвальдский набад», ибо смаковала героическое прошлое народа и была истинной «патриоткой». –  Я просто хотела бы узнать, умеешь ли ты ставить также подпись, как я…
– Не умею! – отреагировал я. – Я подписи не подделываю!
– Но, Костя, – учительница превратилась в саму доброту, – дай мне, пожалуйста, свой дневник! Если ты ничего не подделывал, то и покончим с этим!
– Пожалуйста! – сказал я, протягивая дневник и дрожа от страха. – Вот, смотрите!
Учительница взяла дневник, стала листать страницы, но ничего не нашла. Повертев в руках бесполезную тетрадь, она вдруг спросила: – Я не нашла, Костя, поддельных подписей. Но они есть! Скажи мне по правде, где ты за меня расписался. Тебе ничего не будет, даю тебе честное партийное слово! Мне просто нужно знать, как расписываться, чтобы ученики не подделывали мои подписи!
Выслушав такие слова, я поверил учительнице. – Вот здесь, Александра Егоровна, я расписался за вас, – сказал я и показал эти места в дневнике.
Учительница пришла в восторг и выхватила из моих рук дневник. – Я так и думала, что ты – негодяй! – вскричала она с радостью и тут же подчеркнула красным чернилом все, указанные мной, записи. «Подделывает оценки, подписи учителя и государственные документы!!!» – записала она. – «Требую явки отца для обсуждения поведения сына!»   
…Когда я пришёл домой из школы, меня уже ждала разгневанная мать.
– Ах ты, негодяй! – кричала она. – Занимаешься подделкой документов! Я всю жизнь стараюсь укреплять государство, а ты его разрушаешь! Паразитская ты морда! Ну-ка-же, позвонили из школы в партком и рассказали, что ты творишь!
Мои слова были бесполезны. Буквально через несколько минут в квартиру ворвался разъярённый отец. – Ах ты, скот! – вскричал он. – Мы кормим тебя, выбиваемся из сил, чтобы улучшить жизнь, а ты всё портишь! Надо же, вырастили преступника!
Он выхватил свой видавший виды ремень и стал бить меня изо всех сил по всем частям тела. Видя, что я стою и молчу, он ударил меня по ногам,  и я упал на колени.
Избиение продолжалось довольно долго, пока отец, разъярённый ещё тем, что я молчал, не унял свой гнев. Я же навсегда утратил чувства уважения к родителям и педагогам.   
Помню, что когда избиение закончилось, мать потребовала от меня покаяния. Я же сказал ей на это, что если бы у меня была возможность уйти от них, я бы немедленно покинул эту семью навсегда!
Возмущённая мать сказала: – А в чём ты пойдёшь? Все вещи на тебе – наши!
Тогда я ответил: – Забирайте свои вещи! Я уйду в одних трусах!
Мать рассмеялась: – Но и трусы – наша собственность! Так что сиди и не рыпайся!
Так закончилось для меня признание «честной и партийной» учительнице, а также доверие к своим самым близким людям – родителям, креатурам сталинской эпохи.
Надо сказать, что мои мать и отец были очень мной любимы. При всех расправах надо мной я чувствовал, что они – мои близкие люди, которые хотят мне добра, но я, недостойный, не выполняю своих обязанностей. Так прошло всё моё детство, и я всё время чувствовал себя виновным в плохом поведении. Отец был очень импульсивным человеком, и всегда был готов защищать меня. Как-то во двор пришёл местный хулиган Валера Величко. Его очень боялись, и, достигнув зрелого возраста, он оказался в тюрьме. Так почему-то этот Валерка придрался ко мне.  Я думаю, что по навету местных хулиганов. Однажды он погнался за мной, с целью нанести мне определённые травмы, а в это время мой отец шёл домой с работы. Он увидел происходившее и кинулся к Валерке. Тот побежал от него вперёд. Но отец был куда быстрей! Я только услышал крик: «Мужик! Не бей!»
Дело ограничилось сильным пинком в зад, после чего я никогда не встречался с господином Величко.

5. СТИЛЯГИ

В это время появились какие-то стиляги. По улицам ходили парни с узенькими брюками, со шнурками от носков вместо галстука. Их называли стилягами. У них даже был свой гимн.  Я не забуду как толпы молодых людей слонялись по улицам, а потом, пойдя по грибы, я увидел в лесу целое «сонмище» блатных.  Я слышал их песни и часть из них запомнил. Вот одна из них: «Слышны крики попугая и гориллы голоса: денег нету и не надо и без денег можно жить, мы бумажечек нарежем: по бумажкам будем жить! Девок нету и не надо! И без девок можно жить! Обезьяны тоже могут юбки стильные носить!...Слышны крики – раздеваю! Ох, не надо, я сама!»
Парням подпевали девчата.
У них были свои разнообразные песни, которые, как я потом исследовал, странным образом совпадали с протестными песнями хиппи, что говорит о бесполезной трате средств на работников КГБ, которые только занимались внутренней борьбой за власть. Например, однажды, гуляя по лесу, я услышал хриплые голоса и, выглянув из кустарника, увидел сидевших у костра взрослых парней и девушек, распивавших спиртные напитки, а один из них примитивно играл на гитаре. Под стук и треск опьяневшие молодые люди пели: «А я зарою свой меч и щит там, где ручей журчит, там, где ручей журчит! А я зарою свой самолёт там, где река течёт, там, где река течёт!»
Завершались вопли общим припевом: «А не хочу я во Вьетнам! А не хочу я воевать!» – И всё в таком роде…   
Но помимо полученных из-за границы через передачи Би-Би-Си, были и свои блатные песни, которые свободно распространялись по стране.
Например. «Жил был в городе стиляга, брюки стильные носил и в подвале как собака, водку пил, табак курил. Раз собралися стиляги, разгорелся у них спор, кто красивее и лучше потанцует рок-ин-ролл. Наш стиляга согласился. Трое суток танцевал. На четвёртые свалился. Умирая, он сказал: «Вы меня похороните, на могиле вбейте кол, через год сюда придите и танцуйте рок-ин-ролл. Вот прошло такое время, весь бо монд туда пришёл, разложили инструменты и танцуют рок-ин-ролл. Вдруг земля зашевелилась, из могилы выпал кол. Вылезает тут стиляга и танцует рок-ин-ролл. Он танцует буги-вуги, кости тленные трещат. Изо рта валились черви, а из носа сыпал пол. Все в испуге разбежались и попрятались в домах. С ним осталась молодица лет под восемьдесят пять. Он набрался силы духа и начал её йибать!»
Таких песен было «море»!
 Так, Миронова Лида, упомянутая ранее, рассказывала нам с сестрой «поэму о неком Серёже»(названную – «Как у парня на фую вскочил волдырь»), который неудачно стал мужчиной. Вот цитата: «Тыкал тыкал, не дотыкал, всю бизду расковырял…» А завершалась «поэма» словами: «Врач-то ножницы схватил и полфуя отхватил!» (Что реально соответствует уровню нашей медицины!).
В Сельцо было много чудаков, как и в любом населённом пункте России. Я помню своё детство, когда слонялся без дела по улицам. Тогда были свои атаманы и главари. Но я не боялся никого. Это уже потом родители сломали меня, и я, так сказать, «не рыпался». Но в детстве я не был тихоней. Помню как-то я шёл домой из школы, будучи учеником первого класса, и меня встретила группа мальчишек во главе с каким-то грозным с виду «атаманом», «Голубой» (с ударением на «у»), который считался авторитетом у хулиганов. Этот Голуба сказал: «Плати нам копейку, фраер!»
Я рассмеялся и с размаху дал ему по морде! Голуба рухнул, как подкошенный, а его ребята стояли, как столбы, не препятствуя моему проходу. Этот Голуба потом куда-то исчез. Были у него и другие «заместители». Я помню, как однажды, после инцидента с Голубой, меня встретила группа довольно крепких ребят. И мне бы точно не удалось выкарабкаться из этой ситуации, если бы не подоспел неожиданно на помощь некий «Нечай», который разогнал со своими друзьями моих недругов.
Нечаев был неплохим парнем, но его жизнь не сложилась. Где-то он повстречался с девушкой, та написала на него донос об изнасиловании, и его судьба была зачёркнута. Складывалось такое впечатление, что Советские власти искали в каждом простом человеке только одну грязь, делая из людей, совершивших ошибки, преступников!
Были в Сельцо и другие «крутые» парни. Но они мало что значили в сравнении с тем же Голубой или ребятами из нашего двора.
Я помню, как мы с моими соседями пошли играть в футбол с ребятами из дома № 1 по переулку Свердлова. Мы легко обыгрывали ребят из того дома, а они сильно обижались. У них был капитан команды – мальчишка по кличке «Бубля-перворазрядник». Он попытался спорить со мной, но я со смехом послал его «подальше»…



6. МОЯ БОЛЕЗНЬ И «ШКОЛЬНОЕ ТОВАРИЩЕСТВО»

Когда я учился в 5-м классе, со мной произошли очень неприятные события. Прежде всего, в марте 1967 года я заболел ревматизмом. Это случилось так. Моя мама очень сильно болела. У неё постоянно были острые сердечные приступы даже с потерей сознания. Работая на заводе в 1-ом отделе (секретном), где люди не выходили из стрессов, она стала часто падать в обморок, мы вызывали «скорую помощь», но уровень советской медицины был таков, что врачи не могли распознать её болезнь. Тогда ей посоветовали санаторно-курортное лечение. И она получила путёвку от заводского профсоюза на курорт в Сочи. Это было делом непростым, поскольку в Сочи ездили только лица, одобренные самим Мейпариани. Видимо, он пожалел мою мать и позволил ей это.
Вот там и установили, что у мамы была тяжёлая форма гипертонии, которую до этого никак не лечили, что и привело к осложнениям.
Пока она лечилась вдали от дома, я стал себя плохо чувствовать. Какое-то время тому назад один из жильцов нашего дома, мой друг, Саша Мацуев, перенёс ревматизм. Я часто с ним общался и скоро, несмотря на то, что многие специалисты считают, что ревматизм – мало заразное заболевание – заболел. Этому способствовало и то, что я спал у неотапливаемой стены, покрывавшейся каплями воды.
Когда мама вернулась с курорта, я почувствовал себя настолько плохо, что отказался пойти в школу. Мама перепугалась, стала кричать на отца, что он недосмотрел за мной в период её отсутствия, но отец не мог ничем объяснить произошедшее.
Утром я с трудом встал с постели, чувствуя острую боль в паху. Я едва дошёл до туалета, чтобы справить малую нужду. Мне поставили градусник и оказалось, что у меня температура выше 39 градусов по Цельсию!
Мать забыла обо всём и бросилась со мной в сельцовскую поликлинику. Там была нашим участковым врачом Левандовская Зинаида Григорьевна, которая хорошо меня знала ещё с раннего детства. Она считала меня одарённым ребёнком, всегда принимала вне очереди и любила задавать мне разные вопросы. Например: «Что ты знаешь из Пушкина?» Я неизменно отвечал: «У Лукоморья дуб зелёный!» А потом цитировал из известного произведения Пушкина, что очень нравилось врачу. Кроме того, в раннем детстве я не терпел очередей, и как только оказывался в толпе, начинал орать. Это послужило хорошую службу и на этот раз. Несмотря на то, что я уже не кричал, достаточно было медсестре увидеть нас в приёмной зале, как врач немедленно вызвала меня. Померив температуру, она сразу же послала меня на анализ крови. В лаборатории сделали очень неудачно анализ. Медсестра попала мимо вены, и образовался абсцесс. Мать страшно возмущалась, но что было поделать? Анализ сразу же передали врачу, и та сказала, что у меня все признаки ревмокардита сердца с РОЭ – 38. Выписали массу лекарств, из которых я помню: тетрациклин, димедрол, пирамеин. Кроме того, врач рекомендовала нанять медсестру для троекратных уколов в день некого «бицеллина». Мать наняла квалифицированную медсестру-соседку по фамилии Выкар, которая регулярно приходила к нам и делала мне уколы.
Под воздействием димедрола и прочих лекарств я проводил длительное время в состоянии почти полузабытья и только, когда требовалось сходить в туалет, с трудом вставал и, едва не цепляясь за стены, добирался до нужника, испытывая острую боль в паху и суставах. Естественно, о занятиях в школе не было и речи…
Прошёл почти месяц, а сдвигов со здоровьем у меня не было. И вот как-то случилось так, что моя мама переговорила с моей крёстной, по фамилии Толмачёва, и та посоветовала ей давать мне три раза в день по полстакана жирной сметаны. Она сказала, что именно так лечили ревматизм на Руси. Моя мать последовала её совету. А я через силу ел сметану (ибо после детского сада я не мог терпеть молочных блюд!), и вдруг болезнь стала отступать! Я уверен, что не врачи, не их антибиотики, но именно сметана спасла меня! Но вот почему отчаявшаяся мать прибегла к совету крёстной? Оказывается, согласно воспоминаниям матери, в раннем детстве я тяжело заболел, и врачи не знали, что делать. Тогда мать, по настоянию местных жителей, обратилась к известной знахарке, но та, заглянув в бадью с водой, сказала: «Я ничем не могу помочь, ибо твой сын некрещёный!»  Она же посоветовала произвести надо мной обряд крещения и даже предложила в крёстные матери Толмачёву. Мать приняла её совет, и я выздоровел, как по мановению волшебной палочки! И это не анекдот, не религиозная пропаганда, ибо мои родители были атеистами, но отступили от своих взглядов при крайних обстоятельствах!
Свою крёстную я почти не знал. Помню, как однажды мы пошли на «тот базар», располагавшийся по другую сторону железной дороги (разваленный ныне господами единороссами), и какая-то женщина с хитрым лицом подошла к нам, а, увидев меня, заулыбалась и сунула мне в руку бумажный рубль. Она вскоре отошла, а я был потрясён её щедростью: для детей тогда это было целое состояние!
– Это твоя крёстная! –  сказала мне мама. Это всё, что я о ней помню. Потом я узнал в зрелом возрасте, что она умерла ещё не старухой от тяжёлой болезни.
В общем, после советов «знающих людей» я так поправился, что Зинаида Григорьевна Левандовская, увидев мой анализ крови, была потрясена: «Такой прогресс. РОЭ Кости равно четырём!» – радовалась она.
Я почти два месяца пролежал дома в полусонном состоянии. Скуку скрашивали только книги, которые моя мама регулярно покупала мне, и я читал их в течение всей болезни. В основном это были повести военных лет об Алексее Маресьеве, брянских партизанах, советских разведчиках.
Как-то, когда болезнь уже подходила к концу, ко мне в гости явились мои школьные друзья – Саша Чуин, Володя Боровиков и Ринат Бургандинов. Раньше мы часто общались, ребята приходили ко мне домой. Мы даже обедали у меня тем, что оставляли мне родители, любили гонять по квартире моего кота Ваську, но когда я заболел, мне показалось, что я им не нужен. А тут вдруг такая радость! Мне подумалось, что ожили персонажи советских книг о друзьях-товарищах (например, Каверина «Два капитана» или повестей Аркадия Гайдара). Я почувствовал, что нужен людям, что я не один, что не только мои родители думают обо мне…
Но вскоре радость развеялась. Я быстро выздоравливал, стал выходить на улицу и даже посещал вокзальное озерцо, где с тонкой удочкой выуживал маленьких рыбок – уклеек – и радовался жизни!
В мае врачи, наконец, разрешили мне посещать школу и, несмотря на длительный пропуск занятий, я был успешно с неплохими оценками переведён в шестой класс. И всё бы так хорошо закончилось, если бы не один случай. В самом конце мая как-то на уроке математики, который вела наша классная руководительница Клавдия Михайловна Мелентьева, наш ученик Ринат Бургандинов что-то сказал о дружбе и сплочённости класса. – Мы – самый дружный класс в школе! – вдруг выпалил он по какому-то поводу. – И мы никогда не оставим в беде своего товарища!
Учительница усмехнулась. – А как же тогда ваш поступок с Костей Сычевым? – спросила она. – Мальчик два месяца был прикован к постели, и только пока я не осудила вас за равнодушие и мещанство, вы даже не посетили его! Да и сходили после этого только раз, дабы не было стыдно!
Эти слова я слышу даже сейчас! Я тогда понял, что такое «товарищи» и «дружба»! И если бы я в дальнейшем действовал в соответствии с этим первым опытом, в моей жизни было бы очень немного ошибок!

7. ПОПАДАНИЕ В ОБЛАСТНУЮ БОЛЬНИЦУ

1967 год оказался для меня роковым. Не успел я переболеть ревматизмом, как случилась новая беда. Лето было тихим и спокойным. Мы с моим другом Сашей  Мацуевым периодически ходили по грибы и собирали достаточно много. Обычно ходили в лес за инфекционную больницу в сторону так называемых «Ширяевских лугов». И, не доходя до ручья, который потом станет границей между лесом и дачными огородами, собирали по целой сумке хороших грибов – подосиновиков, подберёзовиков и боровиков. На другую сторону ручья не ходили: там был глухой лес и можно было заблудиться. Это уже потом дачники захватят все лесные площади, превратив дремучий лес в мусорную свалку…
В те годы среди детей были очень модны игры с так называемыми «шпульками». Проволоки из разных металлов было «море»! Я уже не говорю о чистоте сельцовских улиц. Бывало, встанешь утром при ярком солнце и жмуришься от множества стеклянных осколков, валявшихся во дворе. А сколько было всяких тряпок, бумаги… Мусор всегда валялся под ногами! (Кто знал, что пройдёт полста лет, и Сельцо станет образцом чистоты, например, для Бежицкого района Брянска!). Валялись, естественно, и мотки проволоки, и всяческий металлолом, поскольку в стране не существовало пунктов приёма утиля. Иногда, правда, проводили всякие «вялые» компании по сбору металлолома, чтобы как-то очистить улицы посёлка. Руководство школы заставляло учащихся собирать металлолом. Это, как обычно, делалось на общественных началах, то есть бесплатно. Детям объявляли очередной план по сбору металла и макулатуры, и они некоторое время в летние каникулы ходили по дворам и приносили к стенам школы кучи металла и бумаги. Потом на школьной линейке директор сообщал о выполнении плана, и дети, наконец, спокойно уходили на свои каникулы, не зная, куда делись их находки. Это уже решали руководители школы.
Вернусь же к теме металлической проволоки. Поскольку у детей не было никакого досуга, они искали не всегда праведные пути. Я уже описал историю с «ракетницами» из порохов. Пороха, в конце концов иссякли, и тогда придумали стрельбу из рогаток и «арбалетов»! Рогатки изготавливались из толстой проволоки и напоминали по форме греческую букву гамму, в верхних частях которой делались петельки для закрепления резинки. Резинку выбирали из чулков, рейтузов и других, пришедших в негодность предметов обихода. Особенно ценилась так называемая «венгерка» – резинка венгерского происхождения белого цвета, круглая в сечении и обладавшая особой прочностью. Её охотно применяли в рогатках и «арбалетах». Последние представляли из себя небольшую плоскую дощечку с рукояткой, к которой прикреплялся проволочный карабин с курком. В самом начале дощечки вбивались два маленьких гвоздя, к которым привязывалась резинка. Её натягивали и закрепляли в конце дощечки проволочным карабином, выходившим на курок. На днище «арбалета» прибивался гвоздь, к которому привязывалась ещё более мощная резинка, соединявшаяся с курком. Так укреплялся зажим на верху арбалета, куда вставляли «шпульку» – проволочку, напоминавшую знак «угол» в геометрии. Чем сильнее был натяг проволоки, тем мощнее был удар! Одно время мальчишки использовали эти «приборы» для стрельбы по ногам девчонок. Но это не всегда нравилось их кавалерам, и постепенно малолетние хулиганы стали бояться «бизты» от старших и переключились на птиц, животных и самих себя.
Я помню как сам ходил по улице и стрелял в синиц и воробьёв из арбалета. Я иногда попадал, но птицы, получив удар, в панике улетали. То есть, это было достаточно безобидное оружие.
Безобидное для смертельного удара, но, как я потом узнал, далеко не для прочих вещей. Так, у нас искони царила вражда между домами. Я не знаю, почему так получалось. Обычно науськивали детей друг на друга взрослые, а уже потом дело становилось традиционным. Так и у нас постоянно шла борьба между мальчишками дома № 9 (где жил я) и № 8 по переулку Свердлова. Скорей, это была больше игра, чем война, но при увлечении она становилась азартной и опасной. Так, в начале сентября я каким-то образом ухитрился поссориться с соседом – Валеркой Зиминым – и у нас началась перестрелка из рогаток. Поскольку я был один, а с Валерой было несколько ребят, мне пришлось отступить. Стреляли мы из рогаток «шпульками». Одна из «шпулек» попала мне в лоб и рассекла кожу. Мне надо было уходить домой, но я, медленно отступая, стремился попасть в кого-то из своих соперников. Наконец, я забежал к себе в подъезд и, вместо того, чтобы уйти в квартиру, решил нанести последний удар. Я подошёл к перилам лестницы и нацелил рогатку на выбежавшего Валерку Зимина. Но тот опередил меня. Я почувствовал острую боль в глазу и как-будто что-то засело  у меня в голове…
Я поспешно открыл ключом дверь и укрылся в квартире. Лёг на диван, но боль в глазу не проходила. Казалось, что в глаз попалась какая-то скобка и не могла оттуда выйти…
Тут уже вскоре пришли с работы родители,  и началась паника. Глянув на меня, мать схватила меня в охапку и потащила в местную поликлинику. Дежурный врач вызвал окулиста, та долго осматривала меня и выписала мне направление в областную больницу!
Даже сейчас, когда прошло больше пятидесяти лет, я помню как провёл ту ночь на диване. Заснуть я не мог. Болел глаз. Болел не той болью, когда действительно требуется экстренно вводить обезболивающее, но казалось, что в глазу засела заноза, мешающая спать и даже нормально мыслить…
Наутро мы пошли на электричку и выехали в Брянск. До сего события я никогда не жил вне сельцовского дома, и мне было дико пребывать в какой-то далёкой от Сельцо больнице.
Мы долго добирались до областного центра. Я помню несколько пересадок, толпы людей, давку, и когда мы, наконец, добрались до областной больницы, я чувствовал себя на грани потери сознания. Что делала моя мама тогда, как она обходила врачей, оформляла бесчисленные документы, я уже не помню, но очнулся я в кабинете врача-окулиста, который, осмотрев мой глаз, сказал: – Нужна срочная госпитализация! Вы прибыли вовремя! У него – кровоизлияние в зрачок!
Потом всё было как в тумане. Оформляли документы, много говорили. А когда уже темнело, мама сказала, что мне придётся пожить в больнице пару дней! Это был тяжёлый удар! Я понял, что остался один на один с чужими людьми, но был вынужден смириться. Прижавшись к матери, впитав в себя её запах, который я обожал с детских лет, я, стараясь не плакать, проводил маму к выходу.
Так началось моё месячное пребывание в Брянской областной больнице.
Меня поместили в большую палату, где лежали десять человек. И у всех были свои непростые проблемы. Соседи по палате, среди которых я был одним из самых младших, восприняли моё появление с торжеством: вот-де появился «маменькин мальчик»! Однако я был готов к жизни в «социалистическом общежитии» ещё по своему двору. Недолго погоревав об отсутствии близких, я начал осваивать новую территорию. Прежде всего, я стал искать своих ровесников. Но обнаружил лишь одного – некого Жижчука из Сещи. В палату заходил и какой-то Коля Клюев. Тот был старше меня на год или два.Товарищи по палате видели в нас источник развлечений и пытались спровоцировать драку. С Жижчуком у них не получилось, ибо я сразу же припугнул его, что могу в «любой момент отоварить». А вот Коля Клюев попался на их «развод» и как-то полез на меня, пытаясь доказать своё превосходство… Но кто справится с мальчишкой из Сельцо?! Особенно, почти ровесник! Лёгкая подножка – и полезший на меня Клюев оказался на полу. Я встал на него ногой и предупредил публику, что «пока у него завязан один глаз, но после моих действий ему не спасут и оба глаза»! Это оказалось очень эффективно, и больше никто из молодёжи не оспаривал моего первенства в палате.
Вместе с тем, я вскоре улучшил отношение к себе остальных обитателей палаты. В один из выходных дней мама привезла мне целый пакет персиков и слив! Я разделил всё это на число больных и поровну всем раздал. Это нашло понимание. Меня стали уважать вдвойне! В принципе, я делал всё это не для уважения своей персоны, поскольку никогда не мог есть вкусные вещи один и привык делиться с окружающими. Но, тем не менее, это пошло мне на пользу.  Были и смешные эпизоды в моей жизни там. За год до попадания в больницу я смотрел по телевизору чемпионат мира по футболу 1966 года в Англии. Там в матче за третье место наши столкнулись со сборной Португалии. Я не забуду, как беспомощно Яшин пропустил между рук мяч от португальца Торреса, и мы проиграли…
Я забыл правильное произношение имён футболистов. Первый гол в том матче забил в наши ворота португалец Эйсебио. Я спросил у отца, страстного болельщика, как правильно звучит его фамилия. Он насмешливо сказал: «Яйцебио!»
И вот в палате стали обсуждать итоги прошлогоднего чемпионата мира. Я решил вмешаться в разговор, чтобы «блеснуть своей эрудицией». Но парень, примерно семнадцати лет, осадил меня и спросил, кто же был сильнейшим в Португалии. – Яйцебио! – ответил я, и все «полегли» от смеха.
Как ни странно, это тоже подняло мой авторитет.
Как-то меня вызвали в приёмную комнату. Обычно мама приезжала ко мне по выходным, а папу я  не видел до выписки из больницы, ибо он был серьёзно занят. А тут – новый посетитель! Кто бы это мог быть?
Открылась дверь, и вошла тётя Маша – мать Валеры Зимина.
– Здравствуй, деточка! – сказала она, протягивая мне шоколадку. Я не хотел брать её подарок, поскольку знал, что Валерка едва не выбил мне глаз, но она заплакала, и я решил не травмировать её, взяв шоколадку.
– Что вы хотите, тёть Маш? – спросил я растерянно. Я всегда плохо переносил слёзы женщин.
– Деточка, прости нас! – расплакалась тётя Маша. – Валера не хотел тебе зла! Это получилось случайно! Возможно, это был и не он, а Выкарик (так звали мальчика во дворе по фамилии Выкар)…
– Тёть Маш, то был не Выкарик, а Валера, – тихо сказал я, – однако у нас была взаимная перестрелка, и я сам во многом виноват. Поэтому я попрошу родителей забрать заявление и не преследовать вас! Так уж получилось…
Действительно, после моей просьбы родители прекратили процесс против Валерки Зимина, и дело замяли.
Ежедневно мне делали всевозможные процедуры. Кололи внутривенные уколы, делали уколы и в глаз. Вот это была самая неприятная процедура! Однажды, когда мне сделали укол такого рода, я испытал такое плохое самочувствие, что, думал, умираю. Врач, видимо, всё это понял, и потом сказал моим родителям, что нужен препарат гидрокортизон, чтобы не делать мучительные процедуры. Я потом узнал, что мои родители обращались во все инстанции Минздрава, пока, наконец не добыли дефицитный препарат из Чехословакии. Тогда уколы прекратились, и я вскоре был выписан с диагнозом: «Полное выздоровление!»
В то же время тётя Рая выхаживала своего сына Борю. Он родился восьмимесячным и никто не надеялся, что он выживет. Но он не только выжил, но резко пошёл в рост. Я часто ходил к тёте Рае на её коммунальную квартиру по улице Кирова. Поскольку она в своё время была в декретном отпуске, ей не хватало на жизнь. И вот, с 1964 года они пребывали на нашем содержании. Почти ежедневно после занятий я шёл к тёте Рае и приносил ей продукты. Так продолжалось полтора года, которые полагались по тогдашнему законодательству на отпуск по уходу за новорожденным. Помню, как я приходил к тёте Рае, сидел там, рисовал маленького Борю, котёнка, что жил у них…
В 1966 году тётя Рая вышла на работу в отдел технического контроля БХЗ, а сына поместила в ясли. Когда я попал в областную больницу, тёте Рае было не до меня.
Вскоре ей выделили однокомнатную квартиру по улице Мейпариани, где она и поселилась с сыном Борей.  Я ежедневно посещал тётю Раю, приносил ей специально подготовленные матерью продукты и с любовью относился к маленькому Боре, а вот Лариса была редким гостем у неё.  Почему-то все тогда считали, что я свободен от дел, а «Лариса очень занята»…

8. «БАРАН»

Шестой класс прошёл без особых приключений. Уроки, в основном, отсиживали, было скучно и неприятно. Я вообще по жизни не мог терпеть бездействия. А когда на уроках мололи однообразную чушь, отбывать эту пытку было нелегко. Слава Богу, что я выдержал и отсидел тот учебный год с достаточно скромными результатами. Но вот, когда наступил очередной учебный сезон, и я перешёл в 7 класс, произошли некоторые изменения. Как-то во время школьного перерыва (это было где-то в октябре 1968 года) в классе возникла непонятная мне суета. «Новый влюблённый! – кричали ученики. – Глядите, вот вам нынешний Ромео! – вторили другие.
Я никак не мог понять, что происходит. Разъяснил «проблему» мой товарищ, Саша Чуин. Он подошёл ко мне и сказал, что Каретникова Таня получила записку от Серёги Павлова, в которой тот написал: «Таня, я тебя люблю!»
Скромная Танюша ознакомила с этим весь класс, и ребята хохотали. Я, услышав такую информацию, как обычно, не остался в стороне: «С новорожденным!» – крикнул я, помня о надписях на открытках, популярных тогда.
Коллектив чётко отреагировал на эту мою пустую фразу, сделав её ключевой! Сергей, озлобившись, кинулся на меня с кулаками. Произошла довольно неприятная драка, и я едва от него отбился… Но товарищи были счастливы: им удалось устроить скандал! В дальнейшем в жизни я помнил этот случай и на провокации товарищей никак не реагировал.
А тут вдруг случилось нечто необычное. Как-то в класс вошёл сам директор школы, Рябиков Сергей Алексеевич. Он привёл с собой невысокую худенькую женщину со здоровенным парнем, у которого уже пробивалась борода. Ростом он был повыше нас на голову.
– Ребята! – громко сказал директор. – Здесь перед вами Баранов Михаил! Он переведен в ваш класс по указанию РОНО! Прошу любить и жаловать!
– Деточки! – пропищала скромная мать Миши. – Миша – тихий и спокойный мальчик! Не обижайте его! Он будет хорошим товарищем!
Они удалились, а Клавдия Михайловна решила посадить Мишу рядом со мной. По её мнению, я был одним из самых недисциплинированных учеников, ибо в начале этого учебного года мой отец открыто раскритиковал её за плохое преподавание. После чего я, его сын, стал неугодным для Клавдии Михайловны. У меня стали резко снижаться оценки по целому ряду дисциплин. Наивный тогда, я и представить не мог, что учителя сговариваются против детей!
Баранов сел рядом со мной, и, как я понял, почувствовал себя неловко. Он всё ёрзал по стулу, волновался и кряхтел. Тогда я сказал: – Миша, не бзди! Здесь свои люди! Тебя никто не обидит!
– Щаса! – ответил на это «Баран» и успокоился.
Потом начались незабываемые дни. Миша обычно сидел  и тупо смотрел перед собой. Учёба его совершенно не интересовала: он просто отбывал определённый срок.
Это было время, когда коммунистическое руководство страны, продуцировавшее нелепые марксистские идеи о возможности «коренного изменения личности под воздействием коллектива», пыталось показать, как заботиться о народе. На деле получалось перекладывание социально-психологических проблем на плечи простых учителей. Вот и Баранов должен был превратиться под воздействием коллектива в «ангела во плоти». Но это не получилось.
Надоевшие уроки Михаил совершенно игнорировал и тихо «сидел». Некоторые педагоги старались не трогать его, и уроки у них проходили спокойно. Лучше всех вели себя педагоги мужского пола. Несмотря на партийную пропаганду, они понимали, что Миша Баранов – ученик кратковременный – и не дёргали его. А учитель географии – Иван Кондратьевич Справцев – тот вообще относился к Мише, как к нормальному парню, и тот получал даже «четвёрки» у строгого преподавателя! Справцев – был умный человек! Но не все педагоги обладали этим достоинством! Особенно принципиальной была Татьяна Николаевна Булгакова, которая периодически «дёргала» Мишу, требуя от него ответов на вопросы, которые сама не совсем понимала. Баранов, запутавшись в её вопросах, обычно начинал нервничать и кричал: «Тута нечего говаривать! Щаса – смойся!» Тогда Татьяна Николаевна сажала его и продолжала урок без участия Миши. Я воспользовался этим. Прекратив готовиться к урокам, я спокойно приходил в класс и дремал. Когда меня вызывали к доске, я говорил Мише: – Не пущай!
Тогда тот резко выкрикивал: «Не пущаю! Щаса – смойся!
После чего педагоги вызывали к доске других учеников, а я спокойно дремал. Но такое моё благополучие продолжалось недолго. Как-то на сдвоенном уроке литературы произошло ЧП. В тот раз мы писали сочинение по одному из произведений какого-то классика. Татьяна Николаевна, пользуясь тем, что учащиеся были заняты и писали, вышла в коридор. На столике она оставила свою сумочку...
Баранов, сидевший без дела и не знавший чем заняться, подкрался к этой сумочке и, обнаружив, что она легко открывается, вытащил её содержимое. В руках у него оказались две шоколадки «Алёнка», купленные учительницей в школьном буфете, и кошелёк с деньгами.
Мы, школьники, с любопытством наблюдали за происходившим. Миша взял одну шоколадку и тут же запихнул её в свой огромный рот. Затем он достал деньги и разложил их на парте. В это время послышались шаги. Баранов метнулся к своему столу, и в класс вошла учительница. Увидев, что её сумочка опустошена, она посмотрела на учащихся. Наконец ей стало ясно, кто виноват в содеянном.
– Стой, негодяй! – закричала верная ленинка на Баранова и вперила в него свой гневный взгляд. Баранов в это время распаковал вторую шоколадку. Видя, что учительница направляется к нему, он поспешно засунул всю плитку в рот, перелез через ряд и оказался между стеной и партами.
– Стой же, сволочь этакая! – негодовала литераторша. – Никуда не уйдёшь!
Она стала метаться из стороны в сторону, расставив руки. Баранов, уклоняясь от неё, тоже начал бегать взад-вперёд. Наконец, Миша стал уставать. Шоколад, которым он набил себе рот, мешал ему дышать.
Вдруг раздался шумный всплеск: Баранов неожиданно плюнул!
... Татьяна Николаевна стояла, согнувшись, закрыв лицо руками: с неё на пол стекала потоками коричневая шоколадная пена. Баранов, перескочив через ряд, скрылся в коридоре. Некоторое время стояла тишина. Затем раздался ужасный хохот...
Потом как-то внезапно появился директор школы, Сергей Алексеевич. – Опять Баранов! Что мне с ним делать?! – громко спросил он, видя, что Миши уже нет в классе.
И вскоре его подобные рейды стали делом обычным, и у меня до сих пор стоит в ушах его гневный голос: «Баранов! Бери книги, уходи!»
 Это случалось как раз в то время, когда Михаил ещё пребывал в классе. Тогда он быстро вскакивал, хватал свой портфель и, засунув его под мышку, убегал из класса…
История со «знаменитым» шоколадным плевком была воспринята с пониманием, и после этого педагоги некоторое время не беспокоили Мишу Баранова, который безмятежно спал на занятиях.
На некоторое время в классе восстановились тишина и покой. Однако вскоре большинство педагогов забыли о «взрывном» характере Михаила, и поэтому инциденты возобновились. Глупые учителя раздражали Мишу порой без всякой необходимости, а он устраивал адекватные «концерты».
22 апреля по всей стране отмечался день рождения Ленина. В тот год это событие так раздули, что внедрили в учебную программу сочинения, прославляющие Ленина.
Это же случилось и в нашей школе. Обрадованная возможностью восхвалить коммунистический режим, Татьяна Николаевна, наша литераторша, не учла своего недавнего печального опыта общения с Барановым и решила обязать весь класс, без исключения, писать славословия Ленину.
…Я очень быстро написал панегирик, и уже собрался погрузиться в сон, как меня толкнул в бок Миша Баранов, который тихо сказал: «Костя, скажи, шо надо писать, а то я ни ф-фуя не могу!»
– Хорошо, – последовал мой ответ.
Я взял лист бумаги и начал быстро писать. Учитывая, что на сочинение выделяли два урока, времени было вполне достаточно.
И уже через двадцать минут я положил перед товарищем готовый текст: – Переписывай!
Баранов взял ручку и стал медленно «передирать» в свою тетрадь следующее:
«Гений человечества.
Владимир Ильич Ленин, вне всякого сомнения, гений человечества! Если бы не было Ленина, не было бы меня на свете. Не было бы травы, земли, неба, воды. Не всходило бы солнце, не летали бы птицы. Всюду было бы сыро и холодно. Благодаря Ленину, человечество строит славное светлое будущее – коммунизм! Ленин был умным, смелым, сильным, храбрым, красивым, добрым, отважным. Ленин любил и жалел детей, отдавая им свой хлеб и паёк, предварительно перебив их родителей. Ленин был скромный. Как результат этого, в стране построено совсем немного его памятников. Учитывая его скромность, почти не издают его интереснейших книг. Но даже, несмотря на скромность вождя, его знают все люди на Земле и несут в Мавзолей цветы и венки со всех стран света, чтобы отблагодарить его за то счастье, которое он им дал.
В связи со скромностью вождя, далеко не все его достоинства попали и в газеты. Совсем ничего не пишется о ленинском упорстве, а ведь примеров в этом было немало.
Однажды Владимир Ильич Ленин, гений из гениев, солнце из солнц, шёл по мосту. Навстречу ему двигался осёл. Всем известно, насколько это животное наглое и упрямое! Осёл стал поперёк моста и решил не пропустить Ленина. Но ему было далеко до вождя революции! Ленин остановился напротив и упорно решил не уступать дорогу. Долго стояли они на мосту, пристально всматриваясь друг другу в глаза. Наконец, осёл не выдержал и уступил дорогу. Вот вам пример мужества, упорства, долготерпения! В этом весь Владимир Ильич Ленин!
И теперь, двигаясь на пути к коммунизму, советские люди во всём следуют своему вождю. Поэтому мы можем с полной уверенностью говорить: «Ленин бессмертен!»
Баранов переписал всё это в тетрадь и, к изумлению окружающих, досрочно сдал «своё» сочинение учительнице.
 Прошло три дня. Татьяна Николаевна зачитывала оценки по «ленинским» сочинениям. Как обычно, я получил «четыре», но вот оценку «Барана» она не объявила. Хотя Миша громко требовал сообщить ему, как и другим, результат.
На это учительница ответила взглядом, полным ненависти, направленным на меня!
Ввиду перенесённой тяжёлой болезни – ревматизма – я был надолго освобождён от занятий физкультурой, однако учителя требовали, чтобы все «освобождённые» пребывали на уроках «вместе с классом». Однажды урок физкультуры проходил на улице на школьном пустыре. Мучаясь от скуки, мы с Барановым Мишей, который тоже не занимался, считая себя больным, решили поиграть в «пуговки». Была такая дворовая игра. Мы вырыли небольшую лунку, сделали три шага от неё и начертили полоску, вдоль которой разложили свои пуговицы. Их у каждого из нас было с полкармана. Ударами так называемого «щелбанца», образованного из скрещённых пальцев ладони, мы забивали пуговицы в лунку. Здесь я был известным «мастером» и довольно скоро обыграл «Барана». Но до конца урока было ещё далеко. Миша, проигравший все пуговицы, был сильно огорчён. – Подожди-ка, Костя! – вдруг сказал он. – Я щаса! Пуговки у меня будуть!
И он устремился к школе.
Вскоре Миша вернулся, ликуя: – Ну, теперя держися! Щаса!
Мы продолжили игру, и я был поражён обилием красивых, крупных пуговиц, представленных целыми комплектами!
– Никак ты ограбил магазин? – спросил я в изумлении.
– Какое табе дело! – буркнул Баран. – Играй сабе и поменьше бизди!
Как и прошлая игра, эта также завершилась моей полной победой, и карманы моего костюма были буквально набиты пуговицами.
Вскоре из школы донёсся звонок на перерыв, и ученики, которые в отдалении от нас соревновались в прыжках в длину, устремились в класс.
Когда же начался очередной урок, в нашу классную комнату внезапно вошёл директор школы. Ученики резко подскочили в знак приветствия и также резко сели по знаку руки директора.
– Ребята! – пробасил Сергей Алексеевич. – Кто из вас пребывал в коридоре во время урока физкультуры?
Все молчали. – Говорите, ребята, – сказала Клавдия Михайловна, наша классная, ибо это был урок геометрии. – Ведь среди вас были «освобождённые», не так ли, Сычев?
Она вперила в меня свой взгляд.
– Но вы же обязали нас присутствовать на уроках физкультуры, хоть и не заниматься! – возразил я. – Поэтому мы и торчали на улице!
– А чем вы занимались? – буркнул директор.
– Стояли и всё! – ответил я.
– И никуда не отлучались? – вскинула брови классная.
– Никуда! – пробормотал Баран и густо покраснел.
Директор с сомнением посмотрел на него. – Подойди-ка сюда, Баранов, – сказал он и поманил Мишу рукой. Тот медленно приблизился к главному педагогу. А директор вдруг схватил Баранова за бока и стал ощупывать его карманы. – Странно, – пробормотал Сергей Алексеевич, отпуская от себя Мишу. – Шо тута?! – вскричал «Баран». – Ищо обыскиваеть! Как быдто «лягавый»! Мусор! Щаса – смойся!
Тогда директор произнёс своё «золотое слово Ярослава»: – Баранов! Бери книги, уходи!
Миша согнулся, подбежал к нашему столу, взял свой видавший виды портфель и стремительно выбежал в коридор.
– А что случилось, Сергей Алексеевич? – спросила с тревогой в голосе наша классная.
– Да вот какой-то негодяй срезал все пуговицы с пальто и плащей учителей в учительской!
Раздался громкий смех. Все ученики буквально тряслись, держась за животы. Не смеялся только я. – А вдруг он подойдёт ко мне и обыщет? – мелькнула мысль. Я покрылся потом. – В этом случае меня ожидает печальная доля: и в школе, и дома!
Но директор ни о чём не догадался, тем более, что я никогда не покушался на чужое имущество, да и вообще в хулиганах не числился, и, покачав укоризненно головой, видя реакцию класса на его сообщение, быстро вышел из класса.
Я же, во время перерыва, подбежал в коридоре к школьной мусорнице и высыпал туда все пуговицы, которые у меня были. Больше я никогда не играл «в пуговки»!
Мишу Баранова вскоре «убрали» из школы. Как я потом понял, этому способствовал его «творческий» очерк о Ленине. Но ходатайствовала об отчислении наша учительница биологии, Анна Георгиевна Денисова, ибо Миша ей особенно досаждал! И несчастный Баранов «пустился во все тяжкие»: надо же было как-то жить!
В Сельцо в центре города стояла информационная доска с надписью «Не проходите мимо!». Где-то через год я увидел там фотографию Баранова Миши с подробным адресом и надписью: «Похититель велосипедов!»
А уже спустя семь лет, я, возвращаясь со срочной службы в армии домой, увидел в почтовом вагоне поезда «Москва-Киев», ухмыляющееся лицо Миши «Барана», который махал мне рукой. Я поднял вверх руку в знак приветствия, и поезд унёс от меня навсегда моего бывшего соседа по парте.

9. КОЛЯ БУДНИК
   
Если бы не Баранов, учёба в школе была бы сплошной каторгой! Но вот на смену одарённому Михаилу, типичному представителю социалистической системы воспитания, пришёл новый талант – Николай Будник.Скромный, тихий мальчик.
  Сначала ничего особенного не произошло, и упомянутый паренёк, неизвестный нам доселе, оказался в нашем классе. Сестра мне сказала тогда, что он учился в их классе, что-то натворил, и его исключили. Парень был невысокого роста, худенький, казалось бы, слабого физического развития. Но он был страшно озлоблён на жизнь, ненавидел учителей и с презрением относился к школьникам.
На сей раз с нами не церемонились: не приходили ни директор, ни завуч, ни прочие «мелкие сошки» из педагогов. Его просто как бы оставили на второй год и поместили  в нашем коллективе.
Уже потом мы узнали, что Буднику в своё время приписали коллективное изнасилование какой-то сельцовской девочки. Его немедленно посадили в тюрьму, ибо в России отсутствует в реалиях понятие «презумпция невиновности», и, если ты, простой человек, без связей и денег, то достаточно подозрений, чтобы засадить тебя в тюрьму.
Так случилось и с Будником, которого посадили по оговору. Он может и вообще не вышел бы из тюрьмы, если бы не обнаружилось, совершенно случайно, его непричастность к преступлению. Выпуская Будника из тюрьмы, прокурор сказал ему: «Надо было рассказать всю правду! А не скрывать её!
На что невиновный ответил: «А вы меня и слушать не хотели!»
И, тем не менее, Будника, после года «отсидки», «восстановили в правах», вернув в школу, которую от терпеть не мог. И началось!
Могу сказать только, что появление Будника так скрасило нашу скучную действительность, что мы почувствовали, что жизнь не так уж плоха...
Николай изначально вёл себя тихо и скромно: спокойно отсиживал на занятиях, никого не задевал и просто дремал. Но педагогам, видимо, этого было недостаточно. И они стали «раскачивать» озлоблённого жизнью парня. Вот тогда и начался весь концерт!
Помню, как учительница биологии стала рассказывать о том, что есть одинаковые названия для земных и морских животных. – Вот, например, – сказала она, – есть слово «меч» – и «рыба-меч», есть слово «молот» – и «рыба-молот»… Можете привести аналоги?
В классе стояла тишина. И хватило ума Анне Георгиевне спросить об этом Будника. – Коля, а ты не знаешь таких сравнений? – громко сказала она.
Сидевший в покое Будник оживился. Видимо он вспомнил яркую ложь российских властей и возбудился. – Училка! – бросил он. – Ты просто заливаешь! И меч, и молот – это не рыбы! Но если хочешь мой ответ, то, пожалуйста: рыба-фуй, рыба-бизда! Мало?
– Вон отсюда, негодяй! – вскипела Анна Георгиевна. – И чтоб ноги твоей больше не было на моих занятиях!
Но не успела закрыться дверь, как Будник снова ворвался в класс. – Слушай, училка! – крикнул он. – Я не назвал тебе ещё несколько рыб! Это рыба «Иоб твою мать»! И «Пошла ты на фуй!».
Допустила оплошность и учительница литературы, когда потребовала от Будника рассказать басню Крылова «Ворона и Лисица». Тот встал и начал: «Вороне где-то Бог послал кусочек сыру, на древь ворона взгромоздясь, полакомиться уж совсем наверно собралась, но призадумалась, а фуй во рту держала…! – Вон, негодяй! – вскричала учительница, и Будник с радостью покинул класс.
Так начались дни борьбы педагогов с «отклонившимся от советской жизни отщепенцем». «Борьбы» не было, когда Будника не трогали: он дремал за школьным столом и никого не беспокоил. Иногда, когда он полностью высыпался, он вставал и спокойно уходил домой.
Однако, если его будили и заставляли работать на уроке, он вставал и допускал «непристойные высказывания»!
Его убрали из школы, когда однажды он, выслушав учительницу истории, сказал: – Какой-тут социализм! Сидит у власти прохиндей, которого на деле никто не выбирает! Чем царь был хуже? Если сажают ни за что, то это не социализм – а фашизм!
Разгневанная учительница написала жалобу в райком партии, и оттуда приехал какой-то важный чиновник.
Собрали педсовет, затащили туда Будника и начали разборки его поведения. Николай спокойно выслушал все обвинения, а потом сказал, глядя на «важное лицо» из райкома партии: – Послушай! Вот ты здесь – партия! Но что толку? Сделаешь всё, как это выгодно этим козлам! – Он указал рукой на педагогов. – Да ты и сам козёл, сподвижник того гандона…Ленина! Ну и пошёл ты на фуй!   
После этого Будник исчез и через несколько лет, как говорили жители Сельцо, умер «от передозировки наркотиков», употреблять которые научился в колонии.

10. МОИ УЧИТЕЛЯ

Первой моей учительницей была  Александра Егоровна Устинова. Она происходила из села Овстуг, Жуковского района, и была ровесницей моего отца. Кое-кто говорил, что между ними были очень дружеские отношения, прерванные отъездом моего отца в Клинцы, в профтехучилище. После этого отец встретил «другую». Не знаю, как повлияло произошедшее на дальнейшую жизнь, но моя классная была очень строгой со мной. Хотя в процессе обучения этого не было видно. Она была достаточно справедливой. Но стоило мне совершить малейшую ошибку, как в упомянутой истории с подделкой записей в дневнике, она делала всё возможное, чтобы подчеркнуть моё криминальное наследие (так она понимала мою маму, которая была намного выше её по происхождению, будучи потомком разорённой дворянской фамилии и горожанкой).
С Божьей помощью, я преодолел Устинову.
В то время после четвёртого класса уже было несколько преподавателей. Классным руководителем назначили Клавдию Михайловну Мелентьеву. Она была учителем математики. В это время я сначала болел ревматизмом, потом лежал в областной больнице, поэтому встретил её классное руководство  без радости. Клавдия Михайловна была очень раздражённой, постоянно сердилась, кричала на учеников, однако в первые дни моей учёбы под её руководством, всё шло хорошо.
Дело изменилось, когда состоялось совещание Родительского комитета. В то время мой отец был активным членом этой организации. И вот на одном из заседаний, когда обсуждался вопрос о низком знании математики учащимися класса, мой отец потребовал вызова к доске отличницы (Гали Прошиной, мать которой была заведующей хозяйственным магазином). Галя не смогла решить ни одной представленной задачи. Тогда мой отец сказал: – Клавдия Михайловна! Вы поставили на анализ элементарные задачи! Но никто не смог эти задачи  решить! Значит, вы плохо работаете?
Возник шум.
После этого как-то незаметно провели перевыборы состава родительского комитета, и мой отец, ликуя, оказался вне его.
Но Клавдия Михайловна не забыла минувшей обиды.  Я резко стал «не понимать» математических истин! Она стала открыто снижать мне оценки, пытаясь даже отличные знания оценить «удовлетворительно». В российской педагогике это нормально. Если ты не платишь, не даёшь подарки то ты – бездарность! Но если твои родители смеют «указывать» учителям, то ты и вовсе «враг народа»!
Однако и она не смогла исказить мою жизнь. Но свою лепту в дело унижения меня и привития отвращения к математике она внесла. И это при том, что я ничем не обидел достославную Клавдию Михайловну!
Была у нас и другая учительница – Анна Георгиевна Денисова – она периодически преподавала все биологические предметы и даже химию. Как только заболевал кто-то из педагогов, её ставили на смену, и начинался хаос!
Как-то наша хорошая учительница ботаники – Нина Сергеевна Сычёва – заболела, и к нам в класс прислали упомянутую Анну Георгиевну. А мы ничего особенного не ожидали и спокойно проводили перемену. Иногда даже съедали принесённые из дома продукты.Тогда Володя Боровиков ел варенье, и кто-то помешал ему. Разгневанный парень метнул в обидчика остатки своего кушанья с банкой. Банка, естественно, разбилась, а дежурные тут же убрали осколки. Но жирный слой варенья на полу остался!
Анна Георгиевна вошла в класс под гробовое молчание. Все стояли и ждали. Видя, как её уважают, Анна Георгиевна с величественным видом проследовала к преподавательскому столу, но вдруг поскользнулась, рухнула и с громким стуком ударилась лбом об пол…
В классе царило молчание.
Неожиданно Анна Георгиевна резко подскочила и с визгом прокричала: – Сволочи!
…После этого с ней не было нормальных отношений. Предмет она совершенно не знала, вести уроки не умела. Она окончила заочно какой-то педагогический вуз. Но её держал директор, Сергей Алексеевич Рябиков, которому были не нужны специалисты, но только льстецы. Так, как это происходит и сейчас во всех учреждениях и предприятиях страны.
Анна Георгиевна нанесла непоправимый ущерб педагогике Сельцо, обезличив и унизив педагогов и посеяв в сознании учеников убеждение в безнадёжности честной учёбы и непорядочности учителей.
Достаточно только рассказать, как господин Рябиков покрывал госпожу Денисову. Так, однажды наш военрук Павел Никифорович Никанчик, чудесный и честный человек, повёл нас на стрельбище, где упражнялись воины местной воинской части. Там мы стреляли из малокалиберной винтовки, что было разрешено тогда властями. В процессе стрельбы мы обнаружили, что на земле в изобилии валяются медные гильзы от пистолета Макарова. Видно, до нас там стреляли офицеры соседней воинской части. Мы собрали эти гильзы и пришли на урок Анны Георгиевны, имевшей кличку – «Резаная» (видимо, за дикие вопли на уроках).
Я помню, что как только Анна Георгиевна села за стол, она сразу же провозгласила: «Наследственность и изменчивость! Записываете в тетради, открывайте учебники и читайте нужный раздел». А сама открыла какой-то роман и стала читать. Понятно, что её, крайне неуважаемую, слушать не стали. Классу было скучно. Первым отреагировал Боровиков Володя. Он достал медную гильзу, найденную на стрельбище, и метнул её в Анну Георгиевну. Но гильза попала в книгу, которую она читала.   
– Сволочи! – заорала «Резаная». – Вы понимаете, что ещё бы немного – и мне в голову!
– Ха-ха-ха! – затрясся от смеха весь класс.
Тогда Анна Георгиевна рассвирепела. – Вон из класса, негодяи, мешающие мне вести урок! – заорала она. Последовало перечисление фамилий.
Из класса выбегали почти все. Выбежал, наконец, и я, поскольку не хотел сидеть в одиночестве с отличниками. Я помню, что как только выскочил в коридор,  появился директор школы Рябиков. Мне очень не хотелось иметь от него жалобу родителям, и я побежал в сторону мастерских, надеясь удрать. Мне это удалось. В конце трудовых мастерских имелась открытая дверь, через которую я сбежал на улицу и избавился от возможных побоев дома.
Вообще у Анны Георгиевны на уроках всегда царил беспорядок. Было даже так, что она сражалась как-бы на ринге с одним из учеников – Боровиковым Володей. Как-то на уроке она осмелилась ударить Володю по лицу. Тот подскочил и нанёс ответный удар. Анна Георгиевна рассвирепела – Ах, так, сволочь, я тебе дам! – И она бросилась на Боровикова. Но тот, отстранившись, не только не отразил её удар, но, прицелившись, метко сбил её с ног ударом кулака в лицо! При этом болельщики кричали: «Анна Георгиевна! Вова! Анна Георгиевна! Вова!»  Кончилось тем, что Боровиков, сбив с ног, в очередной раз, Анну Георгиевну, убежал, но горе-урок продолжался, а мы все сидели и смеялись!
К счастью, госпожа Денисова, недолго проработала с нами тогда, зато в старших классах мы вновь встретились с ней.
Однажды, когда заболела наша замечательная учительница химии – Федотенкова Екатерина Петровна – «Резаная» объявилась в нашем классе и громко сказала, что «теперь я буду замещать вашу учительницу». Тогда мы уже учились в десятом классе. Опять начались беспорядки, крики на её уроках…
Как-то она заявила, что «завтра будет лабораторная работа!»
Я пришёл домой и стал обдумывать, как досадить злополучной Анне Георгиевне. На ум пришло: попробовать сделать небольшую взрывчатку и напугать «Резаную». Я знал, что соединение глицерина с марганцовкой вызывает яркую вспышку и решил проделать на уроке химии небольшой трюк. Марганцовку я нашёл быстро, но вот хорошего глицерина не было. Тогда я взял глицериновую мазь «Медок», которую использовала мать для протирания ладоней.
Когда мы оказались в школьной химической лаборатории, Анна Георгиевна с помощью дежурных передала нам колбы и пробирки с реактивами. В колбах, потемневших от использования, была налита какая-то химическая жидкость. А в пробирках был насыпан тёмный порошок. Я уже не помню, что хотела Анна Георгиевна проделать с реактивами, но следовало по её знаку высыпать в колбу из пробирки порошок. Поскольку во время лабораторной все свободно ходили по классу, я быстро подменил жидкость в колбе на глицерин, а в пробирку насыпал марганцовку. Ненужные реактивы я незаметно слил в умывальник, располагавшийся в углу комнаты.
И вот Анна Георгиевна подала знак высыпать содержимое пробирок в колбы, и ученики выполнили её требование. По классу разнёсся запах то ли йода, то ли какого-то медицинского препарата.
Я же медлил с высыпанием своих «реактивов». В последний момент мне расхотелось проводить свой «опыт». Химичка это заметила и устремилась ко мне.
– Ты почему не сыпешь порошок, сволочь этакая?! – с гневом произнесла она и схватила пробирку, высыпая её содержимое в колбу. Я согнулся, ожидая вспышки. Но ничего не произошло. Я подумал, что густой глицерин не действует, ибо тогда не знал, что густота лишь замедляет реакцию!
– Ну что, сволочь, ничего у тебя не получается! Всё не как у людей! – буркнула «Резаная» и, наклонив голову к колбе, стала всматриваться в её глубину.
Неожиданно раздалось шипение, вспыхнуло ослепительное пламя и из колбы повалил густой чёрный дым! Запахло чем-то приторно-сладким!
– Вот это реакция! – воскликнула Анна Георгиевна и подняла голову. На меня смотрела африканская женщина, зубы которой на тёмном фоне сажи сверкали ослепительной белизной.  В классе раздался не просто шум, но грохот от дружного хохота, ибо такого ещё с Анной Георгиевной не случалось. Она тупо смотрела перед собой и никак не могла понять, чего мы хохочем. Тут вскоре прозвенел звонок, и злополучная химичка ушла в учительскую, располагавшуюся неподалёку, так ничего и не подозревая! Когда же она вошла туда, мы услышали такой громкий смех, что затряслась задняя стена нашего класса!
Вскоре выздоровела наша лучшая учительница, но Анну Георгиевну перевели к нам преподавать биологию. И на её уроках творились такие беспорядки, что перед ними бледнеют даже герои известной книги «Республика Шкид» про беспризорников.
Я помню как она однажды выгнала с урока больше половины класса. Но изгнанные без конца возвращались, оскорбляя её. Ученики открыто называли её «резаной», «дурой», ругались нецензурными словами. Помню как однажды в самой середине урока распахнулась дверь, и на пороге оказались Слава Горбачёв, Игорь Симошин и какой-то парень из другого класса, державший в руках гитару. – А ты сорока-белобока, – запел тот под гитару, – а научи меня летать! А невысоко-недалёко, а прямо к милой на кровать!
Класс разразился громким смехом. Неожиданно раздался голос Игоря Симошина: – Анна Георгиевна! Это правда, что вы по ночам ишаком кричите?!
– Сволочи! – заорала учительница, устремляясь к двери, но обидчики также быстро сбежали, как и появились.
Как-то ко мне домой пришёл мой товарищ, Володя Боровиков. Он страшно не любил Анну Георгиевну! Вместе с тем, его приход не был неожиданностью для меня, ибо мы часто играли у меня дома и даже обедали вместе.
На этот же раз он пришёл с другой целью. – Костя! – сказал он с загадочной улыбкой. – Давай сходим к дому Анны Георгивны, да выбьем у неё окно! Эта сволочь поставила мне «два» по биологии! Надо бы ей отомстить!
Я слышал о таких деяниях учеников, но сам подобного никогда не видел и заколебался:  –  Так ведь это же – преступление! Если все начнут так мстить за «двойки», тогда в Сельцо не останется целых окон! Да мы и не знаем, где у неё окно! Ещё выбьем невиновным людям!
– Не волнуйся! – сказал «Бурый» (таково было его прозвище). – Я точно знаю, где у неё окно! Да ты и сам увидишь!
Итак, мы собрались, и пошли к дому № 1 по переулку Свердлова, где проживала наша «любимая» учительница. Я сам жил в этом же переулке, поэтому на осуществление нашего замысла не потребовалось много времени.
Как только мы вошли во двор, образуемый группой домов, Володя показал рукой на окно Анны Георгиевны. Тут я увидел на втором этаже большие деревянные ставни. На других окнах подобных образцов деревянного зодчества не было.
– Теперь ты догадался, где окно «Резаной»! – рассмеялся Володя!
– Догадался! – кивнул я головой. – Видимо ученики настолько не любят «тётю Аню», что часто бьют ей окна, и она прибегла к таким мерам! Мы же не пробьём деревяшки!
Ещё как пробьём! – усмехнулся Боровиков. – Бери булыжник и швыряй! А я последую за тобой.
Тогда во дворе было много обломков кирпичей, отходов строительных материалов, прочего мусора. Кроме того, проезжие дороги в посёлке мостили булыжниками. Асфальта тогда не клали, поэтому грузовые машины с грохотом носились по сельцовским улицам, создавая невероятный шум!
Я согнулся и поднял большой булыжник. – Неужели доброшу? – мелькнула мысль. Однако камень просвистел в воздухе и ударил с грохотом в ставни. Вдруг ставни стали раскрываться, и в это время метнул свой камень Володя…
…Мы уже бежали в разные стороны, когда раздались треск и звон разбиваемого стекла, а вслед за ними – дикие женские вопли.
Я прибежал домой и, создавая видимость, засел «за уроки». Тут же вскоре пришла моя сестра, которая стала что-то делать на кухне. Мне ничто «не шло в голову» от волнения.
Неожиданно раздался звонок в дверь, Лариса открыла её и на пороге оказались взбешённая Анна Георгиевна с участковым милиционером.
– Где твой брат?! – резко спросил милиционер и устремился в малую комнату.
Передо мной предстал молоденький лейтенант. –Ты когда пришёл из школы?! – грозно молвил он.
– В два часа! – ответил я. – Вот пообедал, да сел за уроки!
– И никуда не выходил? – заколебался милиционер.
– Никуда! Я выхожу гулять только после выполнения домашнего задания! – сказал я уже уверенней.
Лариса подтвердила мои слова. – Мы почти одновременно вернулись из школы, – соврала она, – и вот он сидит, занимается, а я обедаю…
– Анна Георгиевна! Видимо вы ошиблись! – сказал поверивший нам участковый. – Ваше окно выбили в начале четвёртого, а мальчик сидит тут безвыходно с двух часов!
– Не просто выбили, но вместе с рамой! – заплакала «Резаная». – И я точно помню, что среди этих негодяев были Сычев и Боровиков!
– Ну, с Сычевым у вас никак не получается! – бросил недовольный лейтенант. – Видимо, вы кляузничаете на своих учеников! Скажите, почему у других преподавателей не бьют окна? А если и бьют, то в единичных случаях?! У вас же за месяц уже восемь таких скандалов! Значит, что-то не так делаете! Видимо нет у вас, так сказать, «педагогической жилки»!
И он гордо удалился с оскорблённой Анной Георгиевной, которую, как я понял, он уважал также, как и мы.
Но не все педагоги были таковыми. Конечно, они несли моральную ответственность за то, что в школе работали дурачки, но предпочитали в дела директора не вмешиваться. Одной из таких учительниц была Людмила Андреевна Астахова. Она преподавала историю. И древнюю, и современную.
Я помню её первое появление в классе на уроке древнего мира. Пахнувшая какими-то неведомыми для нас ароматами красивая гордая учительница просто шокировала нас. Она так интересно рассказывала о древнем Египте, что хотелось без конца слушать её.  Но вот урок кончался, и жизнь становилась бесцветной.
Людмила Андреевна, обладая колоссальным организаторским талантом, вскоре добилась создания исторического кружка, а потом и музея. Она выявила факты из жизни и героического прошлого разведчика Лягина Виктора Александровича, создала мемориал, а потом и школьный музей. Она была большим энтузиастом. Но что мешало ей в жизни быть ещё более славной, так это тщеславие, неуважение к своим ученикам. Со мной она вообще не здоровалась в ответ, потому что мои родители были простые люди.
Как-то она проводила свой урок истории и задала вопрос классу: – Почему князь Горчаков прибёг к помощи Пруссии в деле решения Крымского вопроса? Кто ответит, получит «пять»!
Я ответил: – Это было сделано для того, чтобы расколоть западную коалицию по Крыму!
Ответ оказался правильным. Но, несмотря на шум в классе, Людмила Андреевна отказалась от своего обещания.
Тем не менее, я успевал по истории на отлично, участвовал во всех мероприятиях краеведческого кружка, ездил даже в города Николаев и Ленинград от школьного музея, но поддержки от Людмилы Андреевны не получил. Понятно, ей были интересны тогда власть имущие: Михаил Семёнович Андреев из КГБ, другие работники этих органов, которых она прославляла.  Я обожал Людмилу Андреевну, не зная, что я – выходец из простой семьи – был для неё человеком презираемым!
Наш класс граничил с учительской комнатой, и нас отделяла лишь школьная лаборатория. Наши ученики добыли ключи от двери лаборатории и периодически подслушивали высказывания учителей педсовета. Так, они рассказали мне, что накануне госэкзаменов, решавших нашу судьбу, Людмила Андреевна требовала поставить мне неудовлетворительную оценку по поведению. Но её не поддержали учителя: Екатерина Петровна Федотенкова, Иван Кондратьевич Справцев и другие.
Она также лишила меня Почётной Грамоты по истории, что в ту пору очень много значило. И на приёмных экзаменах в институтах эта Грамота давала лишний балл! Я вполне заслуживал её, ибо в статусе таковой Грамоты ставилось условие: она давалась, если ученик имел постоянно отличные оценки по какому-то предмету, в данном случае – по истории. Так что я заслуживал эту награду, и со мной поступили несправедливо! Мало того, моя любимая тогда учительница повлияла и на остальных учителей, которые тоже не дали мне почётных грамот по своим предметам (например, по географии).
Но вот возникал вопрос: что я такого делал, чтобы моя любимая учительница попыталась закрыть мне дорогу в жизнь?
Этого я до сих пор не знаю. А вот о Екатерине Петровне Федотенковой, учителе биологии и химии, я могу сказать без всякой лести, что это была настоящая учительница, которую слушали, затаив дыхание! Она привила любовь к биологии и химии почти всем ученикам! Она была учитель от Бога!
Прекрасным учителем географии был Иван Кондратьевич Справцев, бывший военный врач, встретивший победу в Берлине. Там он познакомился с каким-то немцем, после чего был уволен из рядов Красной Армии и стал простым учителем. За ним была установлена персональная слежка. Как он рассказал  мне, его «убрали» в простые учителя, где не было властной конкуренции, а над ним был поставлен наблюдатель – Виктор Сергеевич Качурин – который доносил на него «куда следует», в случае «недостойных» высказываний.
Надо сказать, что и Виктор Сергеевич Качурин был человек доброжелательный. Он никогда не обижал детей. На его уроках – рисования и черчения – царил полный хаос. Шумели, бегали по классу, а Виктор Сергеевич, редко подававший голос, справиться с детьми не мог. Однажды его даже поставили классным руководителем в класс «Д», и этот класс вскоре развалился: руководитель был не способен к поддержанию порядка в нём.
И по физике у нас были проблемы. Одно время у нас преподавал Константин Васильевич Фёдоров. Этот человек отсидел в сталинских лагерях, будучи известным тогда учёным! Вот он преподавал физику так, что мы открывали рты! Он рассказывал о вещах, о которых и не упоминалось в учебниках. Но поскольку он сильно пил, у него были свои проблемы. Как-то, во время лабораторной работы, он кинулся ко мне и с силой, больно ущипнув, схватил меня за плечо. Я не успел опомниться, как услышал: – Очковтирательством занимаешься, сволочь такая!
Я опешил, а он вернулся к своей кафедре и продолжил нормальный урок.
Когда он внезапно умер, ему на смену пришла Елена Николаевна Небиок, женщина слабая и плаксивая. Она отбывала свою работу, ничем особым не отличилась, но главное – на её уроках не было беспорядков.
Причину тому я не знаю, но она была молодая женщина и наши ребята, достигшие уже зрелого возраста, поглядывали на неё как на сексуальную модель. А Ринат Бургандинов всё пытался поближе сойтись с ней. Но тогда это было невероятно, и госпожа Небиок решительно отвергала все попытки такого рода.
Были у нас ещё и учителя английского языка. Тут перебыло море! Запомнилась Юлия Михайловна Юсупова, яркая рыжеволосая женщина, чем-то напоминавшая Наталью Варлей из фильма «Кавказская пленница». Она как-то бойко начала, обаяла всех. Я помню, что Саша Чуин, опьянённый её красотой, залез под парту, чтобы увидеть низ живота учительницы, а потом с восторгом говорил, что «она без трусов»!
Из того, что она преподавала, мы мало что усвоили. Разве что несколько фраз.
Например однажды, пребывая в уборной и справляя нужду, я громко сказал: – Сри!
В ответ последовало из другой кабинки: – Сру!
Это и был тот «английский», какому она нас научила.
Вскоре в классе появилась новая учительница английского. По-моему, её звали Валентина Марковна. Она научила нас фразе: «Этлентик Оушин!» Эту фразу она повторяла постоянно, и мы её усвоили.
Но вскоре и она ушла, а ей на смену пришла учительница с именем…Юлия Михайловна! Однако она была очень далека от своей рыжеволосой тёзки. Она не справлялась с работой, язык не знала, и мы терпели её просто из жалости к тому же, понимая, что лучшей не пришлют.
Одной из самых эрудированных учительниц была Татьяна Николаевна Булгакова. Та самая, которую оплевал Баранов. Она знала наизусть отрывки из всех программных произведений, читала по памяти массу стихов. Но была невероятно требовательной и строгой. Её откровенно боялись. На оценки она была очень жадна. Однако я успевал у неё на «четыре» и «пять». На её уроках царила полная тишина, и если кто-либо осмеливался создать малейший шум, она брала дневник нарушителя и записывала туда такие строгие замечания, что дети предпочитали её не беспокоить. Ещё у неё была одна неприятная привычка: отбирать у нарушителя портфель! А это было не только непедагогично, но очень некрасиво! Однажды она из-за чего-то придралась к Серёже Павлову, учившемуся в одном классе со мной: – Павлов! Неси сюда свой портфель!
Но Сергей не послушался учительницу и продолжал сидеть за своим столом, с недоумением глядя на Татьяну Николаевну. Та разгневалась, подошла к Сергею и, нагнувшись, выхватила его портфель, стоявший у стола. Но Сергей не испугался, и быстро подскочив к литераторше, вцепился двумя руками в свой портфель.
– Ах ты, сволочь! – вскричала Татьяна Николаевна, но Сергей, видя, что не может вырвать из её цепких рук портфель, неожиданно поднял ногу, и опершись ступнёй на её грудь, оттолкнув опешившую учительницу, выхватил портфель и с торжеством выбежал в коридор.
Все оцепенели. Молча стояла и литераторша. – То-то будет! – думали ученики.
Но, как ни странно, дело закончилось без скандалов и не имело последствий. Татьяна Николаевна, наконец-то проявила житейский ум и «сделала хорошую мину при плохой погоде».
Однажды и я ухитрился досадить ей. Тогда мы проходили творчество Лермонтова, а у Татьяны Николаевны любимым произведением было стихотворение «На смерть поэта».
Она читала это произведение перед классом, и из её глаз струились слёзы!
Естественно, она немедленно задала нам это стихотворение на дом – выучить наизусть! А её задания надо было выполнять! Да я, надо сказать, очень любил классическую поэзию и охотно заучивал массу стихов самых разных авторов. Даже сейчас, на склоне лет я могу вспомнить многие стихи. Я знал даже Вергилия, Горация и других античных авторов, а в зрелом возрасте учил стихи античных авторов даже в оригинале! У меня была неплохая память, и я без труда выучил заданное стихотворение.
И вот на следующем уроке Татьяна Николаевна вызвала меня первым к доске! Она вообще сильно ко мне придиралась и за отличные ответы обычно ставила лишь «четвёрку», возмущая, порой, класс.
Я вышел и начал быстро произносить слова стихотворения. Читал я правильно, но, конечно, не с такими эмоциями и качеством, как учительница. Она прервала меня на половине текста и вдруг говорит: – Что это за чтение? Да разве можно так сухо читать Лермонтова?! Тем более, что случилось такое горе! (Умер Пушкин).
Я был крайне раздосадован, поскольку стеснялся выражать свои эмоции и рассчитывал, что учительница оценит мой нелёгкий труд: стихотворение ведь было большое!
– Ну, давай, Сычев! Читай, как надо, с выражением! – бросила Татьяна Николаевна.
Я разозлился: – С выражением, так с выражением! – и стал прямо у школьной доски перед всем классом.
Пробурчав и как-бы очистив голосовые связки, я начал с завыванием: – Погиб поэт, невольник чести. Пал, оклеветанный молвой…Ох, горе какое! …С свинцом в груди, – прорыдал я да так искусно, что из глаз полились слёзы. – И жаждой мести… Ох, какое несчастье, какая катастрофа…
В классе началась буквально истерика. Казалось, что хохотали даже окна.
– Негодяй, негодяй! Урок мне срываешь! – простонала учительница. – Иди на своё место.
После этого учительница меня просто возненавидела, а когда прочитала «сочинение» Баранова о Ленине, то и вовсе стала считать меня хулиганом.
Потом она будет одной из сторонниц Людмилы Андреевны в деле выставления мне неудовлетворительной оценки по поведению, чтобы лишить будущего.
А на устном государственном экзамене по русскому языку и литературе, несмотря на то, что я ответил лучше всех, как потом вспоминали мои товарищи, присутствовавшие при этом, она поставила мне «четыре», как, впрочем, и по сочинению!
А ведь я по окончании школы имел довольно значительные успехи в литературе. В вузах, куда я поступал, независимые педагоги неизменно ставили мне «отлично» за сочинения. Меня хорошо печатали в газетах, журналах. Мои книги проникли даже за рубеж! И я до сих пор получаю благодарственные письма и отзывы от своих читателей и критиков. Мне также вручили «Лермонтовскую» медаль за успехи в литературе! Как жаль, что Булгакова Татьяна Николаевна не дожила до того, чтобы увидеть и понять, насколько она была несправедлива!
Были у нас, конечно и другие учителя, например, труда. Первым специалистом такого рода был Сергей Сергеевич Корхов, пострадавший во время войны, и, будучи контуженным, плохо слышал. Пользуясь этим, ученики безобразничали, даже разбивали охотничьи капсюли. А он, услышав шум, бежал, пытаясь найти нарушителей. На уроках царил бардак!
Ему на смену пришли сначала Иван Иванович Ромакин, преподававший машиноведение, который не оставил глубоких воспоминаний, а затем Иван Яковлевич Кузнецов. Он был самой яркой личностью! В скором будущем он стал главой Сельцо. Вот он любил краткость и конкретность. По практике он всегда давал понятные и чёткие задания.
Он тоже вёл машиноведение, и очень любил рассказывать разные анекдоты про похождения сельцовских хулиганов и дурачков. Часто он упоминал легендарного Володю Стручкова, который был образцом для всех сельцовцев. Иван Яковлевич был полным, грузным мужчиной с большим животом. За это его прозвали «Пузырь». Он был остр на язык и сам любил юмор. Однажды во время урока, критикуя ученика, давшего неправильный ответ на его вопрос, он произнёс свою излюбленную фразу: – Попал пальцем в небо!
Я же, не думая, громко сказал: – Попал пальцем в яйца!
Ученики захохотали. Закатился в смехе, схватясь за живот, и сам Иван Яковлевич.
Его смех был ответом на мою грубость! И это ученики оценили положительно!   
Особенно хотелось бы отметить учителей физкультуры. Первым учителем этого предмета был Павел Яковлевич Коробенко, который и сам был спортсмен, и уроки вёл умело, интересно. Но такие преподаватели не очень нравились школьному руководству, и он был вынужден уйти в другую школу – № 2 – конкурировавшую с нашей. Надо сказать, что судьба Павла Яковлевича была незавидной. Когда-то он работал даже в райкоме партии, но за своё правдолюбие, был уволен оттуда. В школе № 2 он прижился, поскольку дети любили его, да и тамошние педагоги были более доброжелательными и терпимыми. Однако судьба не благоволила Коробенко, и когда однажды в походе, которым он руководил, внезапно умер местный отличник и очень хороший мальчик по фамилии Горнило, несмотря на то, что смерть произошла из-за сердечного приступа, и никто не был повинен, на Павла Яковлевича «свалили» всё – его исключили из партии, оскорбили и, практически, он потерял будущее, так и оставшись до самой пенсии рядовым учителем!
Другим учителем физкультуры у нас был Анатолий Петрович Сигида.  Он пришёл в школу из соседней воинской части, где служил офицером. Как рассказывали, он однажды поссорился с местным командиром. Когда тот стал распекать нашего будущего учителя, он подошёл к военачальнику и громко сказал: – Хочешь, я тебе откушу ухо?!
Результатом этого эпизода стало его скорое увольнение из рядов нашей прославленной армии, а мы получили нового учителя. Конечно, он не был ни спортсменом, ни педагогом, и уроки проходили  «с бухты барахты». В чём он достиг значительных успехов – так это в «амурных приключениях», о которых все знали, ибо даже во время школьных турпоходов из его палатки доносились «стоны влюблённых». Кроме того, в нашем классе учился брат его жены – Бараненков Витя – который часто рассказывал нам о похождениях своего зятя и о раздорах в его семье.
Как и следовало ожидать, такого талантливого человека заметили и по рекомендации райкома партии пригласили на должность главы поселковой администрации, откуда он ушёл на повышение на партийную работу, а его место впоследствии занял другой чудак – наш учитель труда Кузнецов Иван Яковлевич. Как известно, в России очень любят подобного рода людей у власти!
Ещё одной одиозной фигурой среди учителей физкультуры был Владимир Мефодьевич Якушенко. Этот превзошёл всех и в глупости, и в неумении вести уроки. Как он оказался учителем, сказать трудно, ибо иногда он совершал поступки, несовместимые со здравым смыслом. Он страшно боялся своих учеников, и дети это чувствовали, издеваясь над ним, как над дурачком! Он очень напоминал нашу биологичку Анну Георгиевну. Я почти не ходил на уроки физкультуры и когда однажды побывал на уроке «Мифодича», как его звали ученики, был просто огорошен. «Талантливый» физкультурник, разговаривая с детьми, сообщал им такую несусветную чушь, что, как говорится, «уши вяли». Как-то я записал один из его фамильярных разговоров с учениками. Вот этот текст. «Када я жил во Хранции, то тама лягушку кушал! И мясо, скажу вам, оченно неплохое! Тама есть такой обычай. Беруть какого-нибудь мужика, связывають яму руки цепями, а он плывёть, и до берега доплываеть! А знаете, чего погиб Гагарин? Да потому что он не хотел быть живым памятником! Он так и говорил, что-де не хочу ходить, как живой миртвец!»
Ученики, естественно, понимали, что он говорил ерунду, но время шло, и урок, в конце-концов кончался. Обычно ребята уговаривали «Мифодича» дать им спокойно играть в футбол, и он охотно соглашался, изображая из себя судью. Так и дотягивали до звонка. Не забуду как однажды «Мифодич» брякнул выстроившимся перед ним ученикам: – А вы можете сделать «Колесо»? За это я поставлю «пять»!
Все знали, что  «Колесо» – известный акробатический трюк, который может сделать далеко не каждый. Но все дружно закричали: – Я могу! Я могу!
Прокричал это и я. Услышав крики, педагог растерялся и, вытянув перед собой правую руку, направляя её на каждого, кто кричал, стал тупо твердить: – Пять! Пять! Пять!
Он часто забывал классный журнал на траве или подоконниках, и нерадивые ученики ставили себе оценки, что потом вызывало неприятные разборки с учителями-предметниками. Я же так никогда не поступал. Меня вполне устраивали те оценки, которые мне ставили учителя, в большинстве своём несправедливые.
Последним нашим учителем физкультуры был Леонид Парфёнович Анисов. Он был когда-то известным спортсменом, хорошо владел гимнастическими снарядами, и, несмотря на некоторые странности – неожиданно резкий тон при разговорах, ощупывание развитых учениц (что бросалось в глаза), исключительную гордыню и презрение к физически слабым детям – был человеком нормальным и уважаемым. Он ещё долго преподавал в нашей школе. Вероятно, до самой пенсии.
Хотелось бы сказать несколько слов о последней нашей классной руководительнице – Зинаиде Ульяновне Васильевой. Её супругом был завуч школы Юрий Григорьевич Васильев по кличке «Горыныч». Его боялись. Он преподавал физику в старших классах и, поговаривали, иногда побивал нерадивых учеников.
Однажды я шёл в школу и, подходя к зданию, вдруг услышал громкий выстрел из ружья (я не раз слышал в лесу ружейные выстрелы и ошибиться не мог), затем раздался звон стекла, шум громких голосов, и когда я вошёл в вестибюль школы, сразу же в глаза бросилась целая груда битого стекла. На втором этаже происходила какая-то возня, потом в школу ворвались трое милиционеров и устремились по лестнице вверх.
Вскоре они спустились, цепко держа руками упиравшегося крепкого, коренастого парня, примерно шестнадцати лет. Его руки были в наручниках. Я сразу же узнал того самого Валерку Малахова, который был двоюродным братом Саши Щербакова.
Как потом я узнал, Валерка пришёл в школу мстить за свои обиды директору Рябикову, но тот был в то время в компании с завучем Васильевым. Юрий Григорьевич был педагогом «макаренковского» типа: он не боялся никого и прекрасно знал, где работает. Когда Малахов наставил на директора, оцепеневшего от страха, дуло двухствольного ружья, Васильев стремительно бросился вперёд и, рискуя жизнью, отвёл смертельный ствол в сторону. Оба заряда попали не в цель, но в окна, отсюда и образовалась куча стеклянного мусора. Покушавшийся на жизнь директора злодей был схвачен обоими педагогами, избит, а потом сдан в милицию. Вскоре районный суд отправил Валеру Малахова в «колонию строгого режима», где он надолго и остался.
Таким образов Юрий Григорьевич Васильев стал не просто уважаемым человеком, но «ужасом школы»! Его откровенно боялись все хулиганы.
Зинаида Ульяновна сменила на посту классной руководительницы Клавдию Михайловну Мелентьеву, о которой я писал и, в отличие от последней, которая всегда скандалила, плакала, мстила снижением оценок, Васильева была её прямой противоположностью. Она никогда не шумела. Говорила женским баском спокойно, как-будто ей было на всё наплевать.
Я помню первый день её прихода в наш, тогда уже 9-Б класс. Перед её приходом мы, зная, что нашу славную Клавдию избавили от нас, с интересом ждали, и все расселись, как попало. Со мной сел на первой парте Фомин Володя, тот самый, который донёс на меня в своё время о «подделке» подписей в дневнике. Я не горел желанием ссориться с ним, поскольку мне было безразлично, кто со мной сядет, но Володя сумел и здесь организовать конфликт.
Как только Зинаида Ульяновна вошла в класс, он стал кривляться, выкрикивать какие-то фразы, толкать меня. А я был достаточно вспыльчивый и тоже что-то там сморозил на смех класса.
Зинаида Ульяновна приняла случившееся спокойно. – Как ваши фамилии? – грозно спросила она.
Тут мы успокоились и назвали себя.
– В таком случае, молодые люди, – сказала с лёгким баском в голосе кареглазая классная, – вы, товарищи Сычев и Фомин, удаляетесь из класса и без разрешения Юрия Григорьевича я не допущу вас ни к каким занятиям!
Класс был шокирован, а мы встали и вышли в коридор.
– Что делать? – спросил меня напуганный Фомин. Ему очень не хотелось идти к завучу. – «Горыныч» не простит нам обиды своей жены! Получим такой бизды!
– Нехрена было «заваривать эту кашу»! – возмутился я. – А теперь придётся её расхлёбывать! Пошли к Григоричу! Извинимся, и он ничего нам не сделает!
С «ватными» ногами мы зашли в кабинет страшного педагога, но всё оказалось совсем не так, как предполагал Володя Фомин.
Я постучал в дверь. – Войдите! – послышался резкий, но не противный голос.
Мы вошли. Юрий Григорьевич сидел в кресле за столом у окна в небольшом кабинете. Мы оказались прямо напротив него.
Его полулысая голова повернулась к нам, а большие тёмные глаза вперились в меня. – Что вы хотите? – нахмурил брови завуч.
Фомин молчал. Я знал, что он был смел только за спинами учителей. Пришлось «отдуваться» мне самому. – Юрий Григорич! – робко бросил я. – Нас прислала к вам Зинаида Ульяновна, наша новая классная. Мы шумно себя вели, и она направила нас к вам, чтобы получить от вас разрешение вернуться в класс!
– То, что вы шумели, когда к вам пришла новая классная руководительница, – пробасил Юрий Григорьевич, – это – очень плохо! Вы согласны со мной?
– Согласны, согласны! – вскрикнул Володя.
– Тогда какой из этого вывод? – вскинул брови завуч.
– Мы приносим свои извинения, поскольку осознали свою ошибку, – быстро сказал я, – и обязуемся больше подобного не повторять!
Завуч улыбнулся. Ему понравились мои слова. – В таком случае, я прощаю вас! – весело сказал он. – Можете сказать об этом Зинаиде Ульяновне!
Мы вернулись в класс. – Ну и что? – спросила нас классная. – Вы были у Юрия Григорьевича?
– Да! – ответил я. – Юрий Григорич выслушал нас и разрешил нам вернуться!
– В таком случае, садитесь! – сказала Зинаида Ульяновна, и урок продолжился.
Классная вела у нас алгебру и геометрию. Я не совсем разбирался в её высокой компетенция, поскольку госпожа Мелентьева привила мне отвращение к математике, и я отбывал на её уроках. Не знаю, поняла это Зинаида Ульяновна, или почувствовала, как умный житейски человек, но она никогда не придиралась ко мне, ставила оценки достаточно справедливо да и вообще была довольно забавным человеком.
Вместе с тем целый ряд учеников, главными из которых были Ринат Бургандинов и Володя Боровиков, считали её некомпетентной в математике. Они всячески подтрунивали над учительницей, высказывали ехидные фразы, но, конечно, из страха перед Юрием Григорьевичем, «не перегибали палку», и в классе царили «тишь и благодать».
Зинаида Ульяновна, как мне кажется, была умней всех нас! Она спокойно преподавала свой предмет, но знали основы её дисциплин только те, кто этого хотел. Кто же был либо гуманитарием, как я, либо вообще не терпел математики, принимались ею, как данное, и она никогда никому не вредила! Вместе с тем, она учила нас реальной жизни и, порой, давала понять, что покорность, молчание и согласие с мнением начальства – это главное для того, чтобы спокойно прожить в России! Только спустя много лет я понял, как она была права!
Ведь здесь никому не нужны ни знания, ни способности, ни достоинства людей!
Мы, ослы, ничего не поняли из «политики» порядочного человека, Зинаиды Ульяновны!
Приведу пример. Однажды она вызвала к доске Люду Фролову, хорошенькую светленькую девочку, которая не преуспевала в математике. Ей трудно давались и алгебра и геометрия и, понимая бессмысленность читать  учебники, она просто перестала выполнять домашнюю работу. И вот Зинаида Ульяновна, выслушав её весьма неудачный ответ, спросила: – Люда, скажи, ты учила домашнее задание?
Та, как все мы в таких случаях, ответила: – Учила, Зинаида Ульяновна, но что-то не запоминается…
– Садись, «два»! – провозгласила классная, и на следующий день повторилось то же самое.
Но вот уже на третий раз, не ответив правильно на вопрос, Люда сказала учительнице: – Я не учила урок, Зинаида Ульяновна!
На это последовало: – Сдвиги есть! «Тройка»!
В классе произошло оживление. Смеялись Бургандинов, Боровиков, «гении» математики. Тем не менее, Люда окончила среднюю школу, добилась аттестата и в дальнейшем стала достойным человеком: получила ещё одно образование, стала прекрасной материю и женой, и в, общем, полноценной гражданкой России!
В конечном счёте мы под руководством Зинаиды Ульяновны без потерь стали успешными выпускниками. Мне, человеку, который очень не нравился Астаховой, Денисовой, Мелентьевой и другим, о которых я не знал, тем, кто «жаждал моей крови», не удалось спровоцировать Зинаиду Ульяновну на отрицательную характеристику: она написала правду обо мне и обеспечила мне возможность поступать в институт.
Тем не менее, в классе доминировало мнение Рината Бургандинова, отец которого был тогда весомой фигурой в управлении местным заводом, курировавшим школу, поэтому большинство учеников считали его правым во всём. После выпускного вечера он организовал класс таким образом, что все мы, выпускники 10-го «Б», «сбежали» от Зинаиды Ульяновны, как бы выразив ей протест против плохой работы. Ребята ушли в лес, а учительница, как оплёванная, отправилась домой. Время расставило свои точки над «i» и оказалось, что Зинаида Ульяновна Васильева была самой терпимой и справедливой учительницей за всю историю нашей учёбы в школе!   
   
 
11. МОЯ ЮНОСТЬ

Помимо школы, жизнь была и в быту. Обычно, когда я приходил домой после занятий, надо было отдохнуть от того отбывания, которое приходилось терпеть. Но почти одновременно объявлялась моя сестра, учившаяся классом старше. Кто был из нас виноват в возникавших конфликтах, я сказать не могу. Однако Лариса совсем не была склонна к выполнению домашних дел. Я же был пунктуален и обычно, после того как съедал оставленные мамой продукты, садился за ученический стол, стоявший в нашей «детской» комнате, и готовился к завтрашним учебным занятиям. В большинстве случаев, я полностью справлялся с домашним заданием, и потом уходил на улицу с чистой совестью.
Иную позицию занимала моя сестра Лариса. Одно время она тоже «учила уроки», но, вскоре, познакомившись с какими-то подругами, уходила к ним и не объявлялась до прихода родителей.
Обед, который оставляла нам мать, она игнорировала. Но мать внимательно следила за объёмом, скажем, супа, в кастрюле, или второго блюда, и однажды потребовала ответа: – Почему я вижу, что съедено очень мало? Как-будто питался только один человек?
На это я ответил, что питаюсь только я, а Лариса уходит к подругам до вечера!
Мать слегка пожурила Ларису, но та после случившегося стала выливать свои порции в унитаз! Это забавляло её подруг! Спустя тридцать лет её верная подруга, Валя Якушева, со смехом вспоминала таковое. – Ну-ка, выкидывать мясной суп и макароны в унитаз! – смеялась она.
Куски жареного мяса Лариса сбрасывала с балкона бродячим собакам. С начала я ничего не знал об этом. Но как-то я вышел на балкон и вдруг увидел целую стаю собак, собравшихся напротив нашего балкона, и пристально смотревших на меня.
– Лариса! – крикнул я сестре, которая только что пришла из школы. – Что там за собаки? Откуда они?
– А! – отреагировала сестра. – Так я сейчас!
Она устремилась на кухню и, к моему изумлению, прибежала на балкон с целой тарелкой жареного мяса.
– Получайте, собачки! – кричала она. – Простите, что я опоздала!
Собаки с жадностью набросились на мясо.
А я пришёл на кухню и увидел на сковороде лишь один кусочек – то, что моя сестра оставила мне! Впоследствии она всегда так относилась ко мне, да и к родителям тоже.
Я очень любил мать и всегда переживал, когда она болела. А у неё была серьёзная гипертония, которую, как и прочие болезни, не лечат в России. Мать приходила вечером с работы и начинала уборку квартиры. Она мыла полы, практически, каждый день, а с её болезнью нельзя было долго пребывать в наклоне. Тогда, посоветовавшись с сестрой, я предложил по очереди убирать квартиру, чтобы облегчить жизнь матери. Лариса неохотно согласилась, но постоянно нарушала общую договорённость. Обычно она говорила: – Костенька! Убери, пожалуйста, сегодня за меня! У меня много дел! Надо сходить к Таньке Слесаревой! А завтра я уберу за тебя!
Я соглашался, но на следующий день Лариса либо приходила к самому вечеру, либо говорила о плохом самочувствии, либо снова уходила к подругам с обещаниями «на следующий день вымыть пол». Кончилось всё тем, что уборку квартиры я проводил сам после игры с товарищами или по приготовлении уроков по пять раз в неделю. На учёбу не хватало времени. Когда же однажды, усталый, я раскладывал по чистому полу половики, и вдруг вошла Лариса, я упрекнул её в том, что она не заботится ни о матери, ни о нуждах семьи. На это моя сестра ответила: – Это – не моя семья! Вот выйду замуж, тогда и буду заботится о своих близких!
Но этот разговор состоялся много позже начала нашей уборки, где-то в 1969 или даже 70-м году… Я же продолжал убирать квартиру, помогая матери, за что она была очень благодарна своим детям. А о поведении Ларисы я ей не рассказывал, считая сестру неисправимой.
  Вернёмся же к нашему питанию. Мать вскоре узнала от родителей Якушевой о происходившем (то есть о выбрасывании Ларисой продуктов питания в то голодное время!). Она произвела тщательный опрос меня и сестры, но поскольку мы ничего плохого не сообщили, она, понимая истину, предложила нам ходить в общественную столовую, выделяя каждому по пятьдесят копеек ежедневно.
Так, почти до конца школы я ходил в «Общепит», где нормально питался, ибо тогда в столовых готовили очень неплохо, и всё было недорого. От пятидесяти копеек у меня оставались ещё деньги на мороженое. Так что жить было можно.
Моя же сестра не ходила в столовую. Она как-то сразу, ещё с детства, привыкла ходить по подругам, поэтому не нуждалась в столовском питании.
Поскольку первыми её подругами были девочки-соседки, она не выходила на «широкую орбиту». Но когда Валя Якушева выдала её, она стала искать друзей со стороны. Сначала она ходила к Тане Слесаревой, жившей в Лесном переулке, её однокласснице. Они дружили с Таней довольно долго. Но опять случился ляпсус!
Как-то моя мама пришла в школу, чтобы поговорить об успеваемости Ларисы с классной руководительницей – Верой Прохоровной Орешкиной. Она подошла к классной, когда та беседовала с матерью Тани Слесаревой и вдруг услышала: – Вы знаете, Вера Прохоровна, Таня сейчас очень плохо занимается и почти не делает домашней работы по причине того, что ей досаждает Сычева Лариса, которая буквально не выходит из нашего дома! Оградите меня, пожалуйста, от этой нахалки!
 Вера Прохоровна, с ужасом глядя на мою мать, слышавшую всё это, с недоумением сказала: – Вы знаете, Лариса Сычева неплохо учится! Поэтому относить её к безобразнице я бы не стала! Но я поговорю с её матерью!
Мама, выслушав такое, немедленно удалилась и, по прибытии домой, отчитала Ларису.
Моя сестра воспринимала нравоучения и запреты, как дело несправедливое. Проживая в среде вчерашних крепостных крестьян и выходцев из тюрем (ими кишел наш дом), она воспринимала определённые дисциплинарные рамки, установленные для детей, как жестокость наших родителей! Правильно, мы ложились спать примерно в десять часов вечера и вставали в семь, чтобы идти в школу.
Дети соседей не имели никаких ограничений и, бывало, несмотря на строгие тогдашние законы, до глубокой темноты бегали по двору.
Лариса расценивала это, как покушение на её права. Она не видела, как те же Вольниковы, наплевавшие на детей, уходили на гулянки и возвращались поздно ночью, в то время как их дети спали на ступеньках подъездных лестниц!
Она постоянно попрекала мать «в неумении жить», ссылаясь на то что стены комнат тех же Вольниковых и других ближайших соседей – Емелиных – были покрыты дорогими коврами. – У вас даже нет хрусталя! – возмущалась она как-то, глядя на наш скромный буфет.
Я не соглашался с Ларисой и пытался её разубедить. – Неужели ты не видишь, – говорил я ей, – что родители получают скромную зарплату, и им просто не на что покупать дорогие вещи!
Лариса возражала: – А что, Вольниковы и Емелины богаче?
– Сестричка, – говорил я. – Ты хотела бы, чтобы наши мама и папа сидели в тюрьме, а мы в детдоме? Неужели ты не видишь, что наши соседи либо экономят на питании, либо воруют?! Ведь, например, дядя Володя Емелин, повар солдатской столовой при заводской воинской части, каждый день приносит домой полные сумки продуктов? Да они могут и машину купить, если захотят!
Но мои слова не достигали ушей сестры. Она была убеждённой сторонницей всех, кто был против наших родителей.
Вместе с тем Лариса очень любила деревню. Мой отец, уроженец села Овстуг, Жуковского района, каждое лето предлагал нам, детям, поездку в деревню. Я этого не хотел, но Лариса была просто в восторге. Она уже однажды побывала в пионерском лагере, оставив после того неприятные воспоминания. И вот деревня была для неё настоящей «отдушиной». Я же редко бывал у своих деревенских родственников и делал всё возможное, чтобы на лето оставаться дома.
Я помню, как в раннем детстве папа взял меня с собой в деревню. Мы приехали из Сельцо на поезде до станции «Ржаница», потом вышли и двинулись пешком через еловый лес к реке Десне. Когда мы перешли мост, уже было темно, и мы шли по тропинке, которую хорошо знал мой отец. Как-то мы подошли к горке, и папа осветил фонарём «жучок» небольшой участок луга у речушки «Овстужанки». – Вот, сынок, смотри, – сказал он, – перед нами ползёт жаба! Это опасное животное! Оно присасывается к человеку и пьёт его кровь!
Я с ужасом посмотрел вниз и увидел крупную лягушку с плоской головой.
– Это же большая лягушка! – рассмеялся я. – Разве она может что-либо сделать людям!
Отец замолчал. Он был просто озадачен, ибо был большой шутник и думал, что я поддамся на такую ерунду…
Мы поднялись на горку и приблизились к большой кирпичной избе. – Здесь живут Корчагины! – сказал папа. – Моя сестра Аня и её муж, дядя Федя.
Когда мы вошли в дом, нас встретили очень приветливо. Дядя Федя Корчагин, уроженец Воронежа, работал рядовым пожарником при химическом заводе в Сельцо и посменно ездил туда, а тётя Аня работала в местном колхозе. Они познакомились на фронте. Тётя Аня пошла в Красную Армию сразу же после освобождения Овстуга от гитлеровцев, а дядя Федя уже давно воевал. Потом они оказались вместе в одной части, стали встречаться и в конце войны поженились. У них было очень много боевых наград. Больше всего их было у дяди Феди. А вот у тёти Ани я помню шесть только орденов: «Красной Звезды»(два), «Великой Отечественной войны 1 степени», «Великой Отечественной войны  2 степени», «Боевого Красного Знамени», «Славы  3-ей степени»… А сколько было медалей! Словом, это были уважаемые люди!
Они не знали, куда нас посадить, чем угостить! Так были рады. Я помню, что дядя Федя принёс нам целую миску отборного мёда, которым мы лакомились.   
Мы переночевали  тогда у Корчагиных. У них было трое детей. Старший – Юра – примерно на пять лет старше меня, сестра Света, ровесница Ларисы, и младший сын Славик, примерно моих лет. С детьми было весело и интересно, но они смотрели на меня, как на «городского», барчука. Видно, крепостное право ещё не вышло из сознания крестьян (И вышло ли сейчас?).
На другой день мы пошли ночевать в дом, где родился мой отец. Тогда был ещё жив мой дедушка – Василий Михайлович. Это был строгий человек, любивший выпить. Когда началась война, его призвали в армию уже в солидном возрасте, поэтому он не попал на передовую, но и в тылу ему досталось немало: ведь шла война!
Дом, в котором он жил со своей младшей дочерью Ниной, к тому времени вышедшей замуж за цыгана Фёдора Симутина, и имевшей уже двоих детей – Федю и Ольгу – пребывал в запустении. Часть дома занимала скотина, корова, поэтому в жилом помещении стоял дурной запах. Дедушка как-то равнодушно относился к обновлению дома и занимался больше садоводством, имея превосходный фруктовый сад. Он был страшно рад нашему приезду. Я до сих пор не забуду, как он возил меня верхом на коне!
Вместе с тем, антисанитарное состояние жилья меня никак не устраивало, и я в открытую, будучи ребёнком, возмущался видимой грязи. Это не нравилось моим деревенским родственникам и они прозвали меня – «Барин».
Я никогда не забуду ужасающее положение колхозников. До сих пор осталось в моей памяти страшное зрелище – люди 60-х годов XX века были одеты в форменное рубище – в так называемые «посконные» рубаху и штаны из домотканной материи, а на ногах у них были онучи и лапти! Это был несмываемый позор Советской власти, который до сих пор не покроют никакие ностальгические бредни!
Когда же мы уехали из Овстуга (поскольку я помню, тётя Аня отвезла нас на телеге на вокзал «Ржаница»), я уже не горел желанием поездки в деревню.
Лариса же была совсем другой. Она ежегодно ездила в деревню и подолгу там пребывала. Мнения деревенских авторитетов были для неё законом. Как-то, уже в юношеском возрасте, она вернулась перед началом учёбы домой и процитировала мне какую-то ерунду, назвав её мудростью. – Кто тебе сказал такую чушь? – спросил я тогда, смеясь. Она же не поняла и ответила: – Это сказал один из самых умных людей деревни – пастух!
Я так хохотал, что едва смог успокоиться.
Но через какое-то время отец, да и мать, которым мы, видимо, надоели, решили отправить меня вместе с сестрой в деревню, где я прожил почти две недели. Тогда мне было около двенадцати лет. И это было достаточно суровое испытание!
Мне было страшно скучно в деревне. Лариса, между тем, процветала. Вместе с сестрой, Светой Корчагиной, они ходили на всевозможные «вечеринки», «ночное», возили молоко на телеге на молокозавод, словом, были при деле.
Я же бедствовал. В компании здешних ребят мне было скучно. Разговаривать с ними было не о чем. Они ничего не читали. Их ничего не интересовало. Помню как-то мы пошли с Федькой в местный клуб, где демонстрировался фильм «Берегись автомобиля». Федька сначала сообщил мне, что клуб – это бывший штаб гитлеровцев во время оккупации – а теперь «тута кино идёть»!
Потом, сопровождая меня, он рассказывал о своих соседях, шедших на сеанс.
– Вон тот, – Федя показал рукой на опрятно одетого мальчика, – Ванька Коржков. Сволочь и хвашист! – А вот этот, – он махнул рукой. – Селиванов Петька. Они все – жлобы и сволочи… А те, Устиновы – полные скоты и сволочи!
Выслушав почти с полсотни подобных слов и поняв, что мой брат Федя мало чем от них отличается, я с большим трудом доковылял до клуба, где едва отсидев среди «сволочей и фашистов» полтора часа, выскочил на свежий воздух, задыхаясь от удушья. Помню, что когда проходил мимо одного из старых бревенчатых домов, я услышал лёгкие скрежет и шорох. – Что это? – спросил я Федю. – Кто это скребётся?
– Это – шашин! – с величием знатока ответил Федька, и я уже больше ничего у него никогда не спрашивал.
Через некоторое время мне удалось поездить и на молокозавод, и на колхозные поля. Слоняясь от безделья, я как-то был настигнут одной из колхозниц, которая спросила меня: – Как там у вас, в городе?
Я решил подшутить. – У нас там много интересного, – сказал я. – Стали привозить разное кино из-за границы, где показывают всякий страм!
– Неужели так? – удивилась колхозница. – И что же там показывають?
– Да так…, – замялся я, – нехорошие вещи. Как дядьки на тёток взлезают!
– Ужели так? – изумилась доярка. – И что, прямо так всех показывают?
– Полностью, видны даже письки, – тихо сказал я. – Но это неинтересно…
Наутро меня пригласили в правление колхоза. Председатель, окружённый целой толпой колхозников, потребовал подробного рассказа, что я якобы видел в городском кино.
– Дело было так…, – начал я, –  Тама начался фильм, и сперва шло что-то непонятное. Грабили какой-то банк в Америке, а потом одна тётка из банка решила сопротивляться. Тогда грабители сорвали с неё одежду и стали набрасываться на голую бабу. А в это время нагрянула полиция, и грабителей задержали. Но вот главный полицейский, увидев голую тётку, снял с себя штаны и накинулся на неё!
– А как это было?! – вскричали колхозники. – Неужели прямо подробно показали как заходит фуй?
– Самым подробным способом! – заверил я их – Видно было, как фуй заходил в бизду!
– Неужели?! – вскричал в восхищении председатель.
– Я вам говорю! – громко сказал я. – Некоторые зрители даже подбрасывали в окошечко киномеханика по двадцать копеек, чтобы он повторил кадр вхождения фуя, и тот неизменно так делал!
На следующий день меня пригласили на полевой стан, где я повторил рассказанное в правлении колхоза.
В короткий срок я стал знаменитостью деревни. Мне просто надоели расспросы всё новых и новых крестьян, которые приходили узнать «о кинухах в городе»… Правда, были и такие колхозники, которые не верили в мои «байки». Однажды я услышал, как местный агроном высказал председателю колхоза сомнение по поводу подобных фильмов. – Не можеть Советская власть допустить такой страм! – сказал он своему начальнику. – Тама не токмо фуй или бизду, но даже просто телеса не разрешають показывать!
– Правда, неправда! – отрезал тогда председатель. – Зато как говорить! Ну, прямо, как по писанному! Да и народ доволен! Нахрен нам нужна иная правда! Без того оглумили всякими марксами-ленинами… А нам пахать надо, да детей растить, дабы хлеборобами были! Пущай наслушаются, да баб наших йибуть! Тады хочь детворы во дворах прибавится!
Несмотря на поддержку столь высокого авторитета, я понимал, что надо было как-то избавляться от этих «баек» и встреч «с народом», ибо я боялся приезда отца, который бы дал мне за это приличной вздрючки.
Как-то деревенские ребята пришли ко мне, как к здешнему авторитету, рассчитывая на «городские развлечения».
Я не обманул их ожиданий. – Ребята, – сказал я юным колхозникам, – сейчас мы можем проверить готовность нашего председателя к войне! Хотите ли вы этого?
– Хотим! – хором прокричали мальчишки.
– В таком случае, слушайте. Вы знаете, как подаётся сигнал тревоги?
– Нет! – ответили дети. Я объяснил, как нужно кричать «А-а-а-а-а!» при сирене воздушного нападения. – Попробуйте!
Дети повторили.
– Ну а теперь, пойдём все вместе к правлению колхоза! – уверенно сказал я. – Вот мы и проверим, как готов к войне наш председатель!
Мальчики поспешно двинулись к правлению, и когда мы оказались у большого бревенчатого дома, я поднял руку. – А-а-а-а-а! – хором взвыли дети, имитируя сигнал воздушной тревоги.
Я думал, что всё ограничится просто криками, но вдруг неожиданно открылась дверь правления, и из неё стремительно выбежал председатель, а за ним, как горох, посыпались все колхозные чиновники, скрывшиеся в кустах.
Я в недоумении стоял и не знал, что делать. Однако всё это длилось недолго. Вскоре из кустов вышел весь колхозный «ареопаг», и председатель, гневно вращая орбитами глаз, заорал: – Ах, вы, ****и! Решили напугать правление! Так здесь дети Семёнова, Молоткова, Коржонкова? Да я вам покажу!
…Наутро ко мне в избу не пришёл никто. Судя по всему, родители хорошо наказали моих товарищей, участвовавших в деле. Поэтому когда через две недели за мной приехал отец, колхозники праздновали мой отъезд на уровне победы в великой войне! Вспоминая свою жизнь, мой отец рассказывал, как его в Ростове провожали воспитанники. Меня провожали тоже толпы народа, и я чувствовал, что всё-таки унаследовал у отца частичку его души. Хотя его провожали со слезами горя, а меня – со слезами радости…
Но вот кончалось лето, и начинались школьные будни. А они были безрадостными. Обычно мы с тревогой шли  1 сентября в школу: что ещё нам предстоит в новом году! Особенно беспокоился я, ибо мои результаты в учёбе прямо зависели от моего психологического благополучия. При плохой успеваемости я бы подвергался постоянным наказаниям в семье. Поэтому и учиться не хотелось. Казалось, что учишься не для себя, а для родителей. Так, мать периодически внушала мне: – Учись, сынок! Если не получишь образования, то будешь тянуть лямку так, как мы!
После таких советов учиться не хотелось и хотя я имел ещё какие-то увлечения, они смазывались постоянной угрозой наказания и строгостями учителей. Вместе с тем я не был трусливым учеником и мог всегда достойно ответить и за себя и на вопросы преподавателей, ставя иногда их в тупик.
Получалось, что я был по характеру сильным человеком, способным на многое, но все окружающие старались сделать из меня податливого «пай-мальчика», сломать мою силу воли, постоянно унижать моё достоинство.
Если бы меня так ни угнетали, и я имел бы возможность спокойно распорядиться своей судьбой в рамках своих способностей, думаю, что я принёс бы обществу очень много пользы!
Вместе с тем, я вспоминаю своих товарищей и вижу в них то же самое! Я очень хорошо изучил очень многие аспекты человеческой деятельности от элементарного взросления, проявления многих навыков и способностей, и, как профессиональный историк, скажу с полной уверенностью, что в России нет никакой жизни любому таланту и способностям! Здесь процветают лишь те, кто стоит у власти: номенклатура, чиновники и бандиты!      
В дальнейшем я не ездил в деревню, а летом занимался другими делами. Следует вспомнить о моей любимой «Пуличке», родной тётке матери, которая каждый год приезжала к нам в Сельцо. Когда отец принял решение больше не возить меня в деревню, мной занялась Пуличка. По крайней мере, так считали мои родители, ибо надеялись, что Пуличка сумеет контролировать моё поведение. Однако я вовсе не собирался выслушивать её нравоучения, проводя большую часть своего времени на улице, хотя в хорошую погоду мы ходили с ней в лес.  Там Пуличка, как и в моём раннем детстве, садилась на «свой»  огромный, столетний, сосновый пень. Я потом так и называл это пень – «Пень Пулички». Пуличка тогда отдыхала, читала «Роман-газеты», книги, а я ходил и собирал ягоды и грибы. Тогда я уже был опытным сборщиком грибов и ягод и к вечеру, когда мои родители уже собирались домой, мы с Пуличкой уходили, имея примерно два-три литра ягод (земляники или черники) и порядочное количество грибов. В выходные дни мы с отцом ездили на велосипеде в лес и привозили по пять литров земляники или черники и много грибов.
У нас всегда были богатые заготовки: и соленья, и маринованные овощи и грибы, а Пуличка вообще «сидела» на одних витаминах.  Я очень любил Пуличку и даже иногда делал подсчёт о возможной продолжительности её жизни. Получалось, что ещё много лет я буду видеть её.
В тот, 1968 год, я стал дружить с парнем из соседнего дома, Вокшиным Володей. Это был своеобразный человек. Он никого не боялся, всегда был готов вступить в драку с любым, кто бы ему ни угрожал! Как мы познакомились, я не помню, но мы очень скоро стали большими друзьями: ходили в лес, на рыбалку, играли в футбол. Семья у Володи была обычная. Отец – простой заводской работяга, который периодически так напивался, что валялся возле железнодорожной насыпи, а Володя, порой, тащил его безжизненное тело домой. Мать моего друга я почти не видел. Она тоже была простой работницей  того же химзавода и редко выходила на улицу.  У Вокшиных было ещё двое детей – обе девочки – Таня и Люба. Таня была старшей, а Люба – младшей. Первая как-то скоро вышла замуж за солдата, отбывавшего свой срок при местном химзаводе, и уехала к нему на родину, а младшая ещё была в «девках».
Вокшин Володя был неплохим товарищем, и мы интересно проводили летнее время, пока не вмешалась моя любимая Пуличка. Она неизменно восхваляла Володю, ставя его мне  в пример, хотя для того не было причин. Возможно, она обиделась одной случившейся как-то историей.
Мои родители поручили Пуличке не пускать меня «на речку». Но в то время это был единственный досуг! Поэтому я втихоря изготавливал удочки и прятал их в сарае, а «Вокша» добывал опарышей, мух, червей и другие наживки .
Утром я под эгидой прогулки с Вокшиным Вовой, которому Пуличка полностью доверяла, отправлялся на берега Десны, где выуживал со своим другом пескарей и уклеек, называемых у нас «себелями».
Однажды мы недолго пробыли на рыбалке: не клевало, был сильный ветер, и настроения ловить рыбёшку не было. Мы вернулись домой. «Вокша» отправился к себе, а я открыл тихонько своим ключом дверь, прошёл в комнату и уселся на диван. Пуличка ничего не слышала. И вот она, напевая какой-то романс из оперы, что она очень любила, направилась из кухни в комнату, где я сидел. Я же скорчил рожу, исказив её до неузнаваемости,  и лежал, изображая из себя чудище. – Ла-ла-ла! –  пела Пуличка. – Моя любовь…
Тут она остановилась, увидев меня, и после небольшой паузы убежала на кухню… Прошло минут пять времени, и она вновь осмелилась повторить свой рейд. Я не менял позиции, и она быстро всё поняла. – Крадёшься, как свинья какая! – вскричала Пуличка в гневе. Я же спокойно ответил: – Где вы видели, чтобы свиньи крались?
Произошедшее произвело яркое впечатление, но ситуации не изменило. Мы продолжали периодически ходить с Пуличкой в лес, где она отдыхала за чтением своих любимых «Роман-газет», а я собирал ягоды и грибы. Однажды, в районе «Стрельбища» я даже нашёл боровик с голову взрослого человека, который не был червивым!
Наша дружба с Володей Вокшиным к тому времени дошла до высшей точки. Володя часто приходил к нам домой (в то время как я никогда не был в их квартире), мы много говорили о жизни, а Пуличка просто обожествляла Володю. – Какой чудесный мальчик! –  говорила она.
Как-то однажды вечером мы всей семьёй вышли на балкон. Был тёплый августовский вечер. Мы стояли и вдыхали аромат свежего воздуха, исходящего от ближайших лесов.
Вдруг раздались звуки взрывов. Сначала трескучие, напоминавшие выстрел из «поджигалки», а затем – как-будто взорвался фугас! По звуку я догадался, что это «сработала» смесь марганцовки, глицерина и магния.
–  Безобразие! – возмутилась Пуличка. – У вас тут живут опасные хулиганы!
– Да никакие это не хулиганы! – рассмеялся я. – Это играет один из ваших любимцев – Володя Вокшин!
Я не ошибся. На следующее утро ко мне пришёл «Вокша» и с гневом заявил: – Ты предал меня! Ты мне не друг! Я стоял под вашим балконом и всё слышал!
На это я спокойно ответил: – Володя, ты же в самом деле бросал «бомбочки»? Почему же ты обвиняешь меня в предательстве, зная, что я сказал правду! Если бы ты этого не хотел, то не стал бы так поступать!
Володя пожал плечами и ушёл. Так закончилась наша дружба.

12. ВСТУПЛЕНИЕ В КОМСОМОЛ

В 1969 году я вступил в комсомол. Это была довольно сложная процедура. Нужно было выучить устав ВЛКСМ, прочитать необходимые комментарии и ответить на вопросы комиссии райкома ВЛКСМ.  Я успешно с этим справился и стал полноценным комсомольцем. Тогда секретарём райкома комсомола был некий Синий. Его просто обожествляли наши комсомолки. Теперь, спустя годы, узнав, чем занимались руководители комсомола, я понял в чём заключался их «авторитет».  Тем не менее потом комсомольцы нашей немногочисленной организации избрали меня своим руководителем. При всех моих критических отношениях к режиму, я всё-таки верил, что комсомол – честная организация, где я смогу раскрыть полностью свои способности. В начале так и  было. Классная – Клавдия Михайловна Мелентьевна – перестала преследовать меня. Я стал получать пусть скромные, но более объективные оценки, а Людмила Андреевна Астахова стала отвечать на моё «Здравствуйте!»  Как-то стало легче учиться. Казалось что изменился мир. Но не мир изменился, а мы сами стали другими. Видимо, вступление в комсомол было знаком  на будущее вступления в партию. Так я оказался в одной организации со своей любимой учительницей – Людмилой Андреевной Астаховой – ибо комсомол считался как бы «младшим братом» КПСС.
Но мы просто учились, выполняли свои обязанности, и ничего особенного не происходило. Как всегда было скучно, неинтересно на занятиях, и мы отбывали свой срок. Помню, как-то Людмила Андреевна придумала сцену спектакля из жизни Лягина, героя-разведчика времён Великой Отечественной войны, на котором она была просто помешана. Я должен был исполнять незначительную роль. Я не забыл, как проходила репетиция этой ахинеи. Я выходил на сцену в гражданской одежде (ибо исполнял роль инженера Корнева – тогдашняя кличка бессмертного Лягина) и, слушая, как играла на пианино несусветную ерунду какая-то девушка, произносил с завыванием: – Фрау Эмма, вы прекрасно сыграли «Лунную сонату»!
Так продолжалась, видимо, раз десять, пока Людмила Андреевна не поняла, что я не подхожу на роль ни нациста, ни советского разведчика! Тогда меня убрали и назначили другого, талантливого мальчика, хотя, как я помню, спектакль прошёл в обстановке скуки и зеваний.
Я вступил в комсомол по традициям моих родных и вовсе не задумывался, для чего это нужно. Мой отец был коммунист, поэтому я должен был продолжить славные традиции своих предков.
Конечно, я перестал насмехаться над «ляпами» преподавателей, «тихо» сидел на занятиях, и в результате закончил восьмой класс с неплохими оценками.
Вместе с тем, помимо школы был и простой быт. По прибытии домой, я расслаблялся, и, если не приходили мои друзья – Чуин Саша или Боровиков Володя,   когда мы гоняли моего кота Ваську – я раскладывал учебники и готовился к выполнению домашних заданий. Но вот приходила сестра и начиналась беготня. Она обычно приводила своих подруг, они носились по квартире и смеялись, мешая мне заниматься. Как-то она привела свою соученицу – Аллу Зуеву – и та без конца хохотала, раздражая меня. Тогда я сбегал в туалет, достал длинную палку и стал гоняться за Аней, крича: – Вот я сейчас дам тебе!
Та убегала и смеялась. Однако моё далеко не дружелюбное поведение вскоре привело к тому, что Ларисыны подруги стали реже посещать наш дом.
Лариса всегда относилась ко мне враждебно. Она чувствовала, что мы – разные люди – и старалась как-то избегать отношений со мной. Однажды к ней в гости пришла Ольга Романцова, её давняя подруга и ровесница. Они расселись на кухне, а я, беспокоясь, что подруги будут мешать мне читать школьные учебники, как это обычно было, пошёл на кухню для выяснения отношений. Но стоило мне только переступить порог кухни, как Лариса, выхватив большую мельхиоровую ложку, метнула её в меня. Я был не готов к этому и не сумел увернуться. Ложка попала мне в голову и рассекла череп. Хлынула кровь. Удар был настолько сильный, а рана глубокой, что не хватило всей ваты, имевшейся в доме, чтобы остановить кровь. Пришлось мне, в сопровожден сестры, идти в поликлинику, где мне сделали укол от столбняка, наложили швы и повязку. Лариса просила меня не говорить о случившемся родителям, и мы условились, что мне пробили голову во время драки с местными мальчишками.
Я и держался этой версии. Родители были очень озабочены этим происшествием, но сбрасывая всё на мой «дурной нрав», скоро обо всём забыли.
Эта история стала и достоянием школы, моих школьных товарищей, которые расценили случившуюся драку, как признак мужественности и достоинства.
Однако моя сестра Лариса мало ценила высокие материи и то, что я скрыл факт её главного участия в произошедшем, ибо ей бы тогда не поздоровилось, она воспринимала с удовлетворением.
Она не считала необходимым скрывать тайну, после того как угроза для неё исчезла. И однажды во дворе, во время массовой игры детей, она открыто объявила, что «у Кости была пробита голова не во время драки с ребятами, а мной! Это я метнула ему в голову столовую ложку!» – торжествовала она.
Но мои недоброжелатели недолго радовались: прошло время, дело забылось. Тем более, что меня уважали, и никто не хотел со мной ссориться. Однако, это был первый рубец в моих отношениях с сестрой!
Но в моей памяти осталось то, что я никогда не обижал свою сестру так, чтобы дело дошло до пролития крови и, тем более, никогда не сообщал о наших отношениях «всему свету».
Расскажу немного о своих друзьях. В подъезде со мной жили двое парней, по возрасту моложе меня на один год. Это были, как я уже упоминал, Женя Дубровин и Саша Мацуев. Женя был крайне раздражительным мальчиком. Он хотел быть лидером в доме или хотя бы среди нас троих, но не получалось. Тогда он придумывал разные козни, чтобы выбить кого-то из нас из колеи. У него был младший брат Володя. Он был года на три моложе меня, и в разборки старших не вмешивался, будучи добродушным мальчишкой. Как-то мы – я, Саша Мацуев, Женя Дубровин и его брат Вова – стояли за домом и что-то обсуждали: было лето, и шли каникулы. Вдруг кто-то, по-моему Саша Мацуев, поднял с земли крышку от консервной банки и метнул её вверх. Получилось красиво. Крышка полетела, вибрируя, как самолёт, и упала далеко от нас. Это нам понравилась , и мы все стали метать крышки, которые в изобилии валялись кругом, ибо улицы посёлка тогда не убирались.
Неожиданно Володя Дубровин поднял жестяную крышку и швырнул её не так, как мы, в сторону железной дороги, а прямо в близлежавший дом. Раздался звон, и у кого-то из наших соседей вылетела в осколках форточка. Тут все мы сразу же разбежались. Конечно, случившееся было не особо важным событием, но всё-таки вставка стекла от местного ЖКО было делом хлопотным, ибо в Советской стране для простых людей существовал дефицит во всём!
Я же, будучи совершенно невиновным в содеянном, пошёл со своим другом, Сашей Мацуевым, по грибы в лес, «за подрывную», где тогда можно было собрать неплохой урожай! Так и случилось. Я с целой корзинкой подосиновиков и белых грибов шёл весёлый домой, надеясь показать свои находки и порадовать родителей.
Но лучше бы я вообще не приходил домой!
На пороге, у дверей подъезда стояла целая толпа, во главе которой пребывал мой отец, который, увидев меня, аж побагровел от ярости. Когда я приблизился, он, неожиданно для меня, не слушая моих объяснений, с размаху ударил меня кулаком по лицу. Я не почувствовал боли, мне показалось, что на меня нашло какое-то оцепенение. Я полетел в одну сторону, грибы – в другую. А отец, подскочив ко мне, упавшему, потащил меня в дом. В это время окружавшие нас люди просто ликовали. Крики радости неслись далеко за пределы нашей улицы. Особенно усердствовал Дубровин Женя, который, как я потом узнал, и распространил слух, что это я выбил форточку у соседей!
Отец затащил меня домой и, выхватив ремень, стал безжалостно сечь меня по всем частям тела. Он особенно рассвирепел, когда не услышал от меня ни звука: ибо я, зная о своей невиновности, просто презирал его!
– Проси прощения! – орал отец, и я подумал, что он сошёл с ума. – Или я совсем убью тебя, как собаку!
– Убивай! – закричал я. – Ты – настоящий палач и истязаешься надо мной, невинным человеком! Поэтому лучше убей, ибо я, когда вырасту, убью тебя!
При этих словах отец остановился. – Убьёшь меня? – вопросил он неожиданно тихо. – Своего отца? И у тебя поднимется рука?
– У тебя же поднялась?! – возмутился я, чувствуя, как болят рубцы от его побоев. – Ты хотя бы взрослый человек! А избиваешь беззащитного, который, к тому же, не виноват: я не выбивал окна!
– Как не выбивал окна? – растерялся отец. – Но мне рассказали люди…
– Значит, ты веришь скорее лживым людям, чем своему родному сыну? Что же ты от меня хочешь?!
В это время вошла мать, и разразился скандал.
Мать скрупулёзно выяснила произошедшее, в том числе то, что отец Дубровиных, дядя Толя, уже вечером вырезал стеклорезом стандартное стекло для форточки и вставил его в выбитое отверстие квартиры соседа. О том, что я был непричастен к случившемуся знали все. Но соседи успокоили свою совесть фразой: – Пусть Костя не виноват, но он научил Володьку выбить окно!
Потом посыпались бесконечные жалобы соседей на меня. То я разогнал у них кур, то швырялся камнями в окна проходившего поезда, то выбил в чьём-то сарае дверцу. Как-то утром, когда я ещё спал, к нам ворвалась соседка – Сёмина тётя Надя. Она заявила: – Ваш сын только что разбил из рогатки лампочку в подъезде! Вам надо вставить новую за свой счёт!
Отец схватился за ремень, но мать остановила его. – Как он мог разбить вашу лампочку, – возмутилась она, – если он всё ещё спит с десяти часов вчерашнего вечера?! Если сомневаетесь, можете пройти в детскую спальную и убедиться сами!
Тогда гражданка Сёмина схватила за ухо своего шестилетнего сына Колю и ушла разбираться уже с ним.
В другой раз, когда мы с отцом в один воскресный день приехали из леса, где собирали грибы и ягоды, к нам явился местный комендант – Михаил Михайлович Балобин. Он заявил: – Вы знаете, что ваш сын сегодня днём сломал дерево! Липу, которую мы сажали всем двором?
– Когда это было? – спросил мой отец.
– Где то около двух часов дня!
– Но мы с восьми часов утра до пяти вечера были вместе в лесу? Зачем ты врёшь?!
– Я никогда не вру!
– Врёшь, собака! – разъярился отец, который начал понимать происходящее. – Ты пришёл сюда, подонок, чтобы клеветать на моего сына?! Да ты – дурак!!! Вон отсюда!
Испугавшись ярости моего отца, Балобин побежал вниз.
– Ты – дурак! Ты – дурак!– кричал ему вслед отец.
– Вот именно! Вот именно! – отвечал криком Балобин, махая руками.
После этого отец перестал слушать клеветников, а однажды, зайдя ко мне в комнату, он сказал: – Прости меня, сынок! Я не хотел… Я просто поверил лжи.
Я кивнул ему головой, но подумал, что прежде чем обижать родного человека, нужно было хорошо подумать! Но такой горячий был мой папа!
Дядя же Толя Дубровин, узнав, что его сын выбил окно, сказал тому прилюдно: – Придурок! Нехрена тебе было делать! Теперь батька ставь за тебя окно!
Так и закончилось наказание Вовы Дубровина, но его брат Женя, который, как я уверенно полагаю, организовал всё это, ничего не выиграл.
Наоборот, во дворе ко мне стали относится с симпатией. Раньше меня считали сильным и храбрым. А теперь ещё и незаслуженно обиженным. Даже Володя Потапов, который был намного сильней меня физически, но относился ко мне больше с уважением, чем с враждой, сказал как-то мне: – Мне очень жаль, что у тебя такой отец! Я бы с таким не ужился!
А его папа, дядя Вася, был тоже не из особенно «добреньких», но сына не бил!
Даже Володя Вокшин, с которым мы рассорились, сказал мне при встрече: – Если бы со мной так поступили, я лучше бы ушёл в бега, чем жить со злодеями!
А Саша Щербаков, самый авторитетный мальчик с улицы, предложил мне свою дружбу, и мы больше года ездили с ним на велосипеде на карьер, речку, ближайшие озёра. Причём он возил меня на рамке своего велосипеда, поскольку у меня не было своего. Однажды мы с Сашей Щербаковым решили поехать на место древнего города Вщижа, сожжённого монголо-татарами  в 1238 году.
Предыстория случившегося такова. В сентябре 1969 года наша учительница истории Астахова Людмила Андреевна организовала поход всех восьмиклассников на древний курган, где был когда-то город Вщиж. Мы сели в электричку в направлении Жуковки и высадились на станции «платформа 176-й километр». Там мы вышли, прошли какое-то большое озеро, пожарную вышку и, судя по транспаранту, стоявшему вдоль дороги, узнали, что там есть «Государственный заказник» (Я тогда не знал, что это – специально охраняемый от народа лес для охоты работников высшего аппарата компартии). Мы прошли через лес, где нашли массу грибов. Я помню, что найденные грибы, в основном, боровички, которых там было премного, отдавал нашей учительнице литературы – Татьяне Николаевне Булгаковой – которая шла поблизости от меня. Я тогда много говорил, рассказывал об истории города Вщижа и этим самым вызвал симпатию у нашей учительницы литературы и недовольство её класса, восьмого «А», где она была классным руководителем. Те восприняли моё поведение, как подхалимаж. В дальнейшем в жизни я запомнил надолго, что окружавшие меня люди всегда наталкивали меня на конфликты с начальством, провоцировали скандалы с моим участием, а когда я вёл себя учтиво и уважительно с руководителями, они объявляли это лестью и трусостью, хотя сами всегда были готовы восхвалять своих начальников, выслуживаться перед ними, считая, что поступают как должно. Меня же они лишали права на учтивость, считая, что я должен за них «бросаться в бой за правду»! К сожалению, русские мужчины выродились за период Советской власти. Теперь верховодят женщины. Даже во время забастовки на Брянском химическом заводе, когда рабочие по полгода не получали зарплат, впереди шли женщины, а мужчины постыдно прятались за их спинами! Эх, как им не хватало «грубого и некультурного» Кости Сычева! Но это уже будет позже.
Я же был всегда самостоятельным человеком и никогда не был игрушкой в руках толпы, даже если многие так считали.
Вернёмся же к походу. Постепенно мы прошли лес, вышли на речной луг и приблизились к озеру Бечино, где росли колючие водяные орехи, называемые «чилим». Немного позже я узнаю, что это озеро было старым руслом Десны, что плоды колючего ореха назывались «вщижи», откуда и осталось древнее название города.
За озером протекала Десна, по мостику через которую мы перешли реку. Я помню, какая была прозрачная тогда вода! Стоял солнечный сентябрьский день. Летали паутинки и воздух, казалось, светился. Глядя в воду, мы видели как близ моста сгрудилась стайка крупной плотвы, а неподалёку – такая же стайка полосатых окуней.
Тогда мы прошли вдоль берега реки и возле городища стали собирать всевозможные находки – обломки глиняных сосудов, стеклянных браслетов, пряслиц для ткацкого станка. Кто-то принёс Людмиле Андреевне тоненький, полурассохнувшийся дирхем – арабскую серебряную монетку. А я нашёл в овраге обломок железной ограды. – Это – от старинной церкви! – сделала заключение Астахова.
После недолгого хождения по заповедным местам мы вернулись на прежнюю дорогу и уже, не сворачивая в лес, пошли прямо к железной дороге по большой, протоптанной и жителями, и телегами, колее. По дороге, как я ещё помню, мы убили нескольких гадюк, разлёгшихся на солнце. Хорошо помог тогда фрагмент железной ограды, которым убивали змей.
Потом в школьном музее появился целый стенд по Вщижу, сделанный мной.
Впоследствии я рассказал о походе и находках Саше Щербакову и на следующий год мы дважды, во время каникул, съездили туда. Сперва мы посетили древнее городище, насобирали много разных находок – от обломков керамики до слитков свинца, напоминавших шары, происхождение которых до сих пор неясно. Вернулись мы с ним вдвоём едва ли не на закате солнца. Мать Саши – тётя Тоня – устроила тогда скандал, обвинив меня в подстрекательстве её сына к злополучной поездке, «где он едва не погиб»!
В этом же году мы снова ездили в сторону Вщижа, но уже в компании соседей – Володи Потапова и Валерки Зимина (того самого, что едва не выбил мне глаз). Тогда мы добрались до озера Бечино, где надеялись насобирать кучу колючих орехов, тех самых «вщижей», но топкие берега и отсутствие резиновой лодки помешали нам сделать это. Валерка Зимин сильно был тогда озабочен сексуально и постоянно говорил, как он, или кто из его друзей «отйибали» ту или иную девушку или женщину. Эти разговоры мне скоро надоели и уже в третий раз, когда они взяли с собой резиновую лодку, я туда не поехал. Помню, что вернулись они как-то поздно вечером с полными мешочками орехов. Тогда тётя Тоня уже меня не хулила, ибо знала, что её «доня» поехал без меня, значит, научить его опасным вещам было некому. Так постепенно прекратилась и моя тесная дружба с Сашей Щербаковым, хотя иногда мы встречались, прогуливались, обменивались общими проблемами.
В тот год я научился плавать. Это случилось в компании с братьями Дубровиными. Они часто ходили на Искусственное озеро, вырытое специально для бывшего директора Брянского химзавода Мейпариани, который был местным «князьком». При его жизни озеро процветало: вода была прозрачная, водилось много рыбы. Рядом в сосновом бору располагался заводской профилакторий. После смерти Мейпариани всё пришло в упадок, а нынешний «почётный гражданин Сельцо», господин Купцов, став директором завода, совершенно развалил всё.
Но это уже будет потом. Тогда же, в начале августа, я вместе с Дубровиными пришёл к Искусственному озеру. Я уже тогда научился понемногу плавать ещё в карьере, куда мы ездили с Сашей Щербаковым, но глубоких озёр я не переплывал.
 – Давай! – кричали братья Дубровины, входя в воду. За ними устремился и я. Но проплыв примерно половину озера, я стал уставать. Уже скрылись под водой плечи, начала погружаться голова. С огромным трудом я дотянул до противоположного берега и завалился там на дощечках, предназначенных для прачек.
Отдохнув, я осмелился вновь плыть назад, на другой берег, с которого мы начали своё плаванье. На этот раз я быстро поплыл вперёд, и когда уже начал уставать, почувствовал под ногами землю! Так я преодолел свою первую водную преграду! Я очень гордился этим!
Через пару дней я также дважды переплыл Десну на старом пляже, который, из-за водоворота, унёс немало человеческих жизней!
Теперь осталось научиться ездить на велосипеде. И я решил справиться и с этим. Я пошёл в наш сарай, где хранились зимой соленья, а также отцовский велосипед, вывел его на недавно проложенную асфальтовую дорогу и…поехал. У меня уже был опыт обучения езды на велосипеде. Как-то, когда мне было лет двенадцать, моему соседу Саше Мацуеву родители подарили подростковый велосипед «Орлёнок». Он быстро его освоил и предложил проехаться и мне. Я сел, как советовал Саша, разогнался, но не сумел справиться с управлением и наскочил на какого-то пожилого мужчину, ударив его колесом в сапог. Сам я свалился на землю, сильно отбив колено, после чего уже больше не влезал в велосипедное седло…
И вот теперь я сам, без чьего-либо наущения, сел в седло, как то делали мои товарищи, и уверенно проехал вдоль всей шоссейной дороги, вплоть до выезда на Брянск. После нескольких самостоятельных поездок я уже довольно хорошо справился с велосипедом, научился перебрасывать ногу через седло и наконец-то понял главный житейский принцип: не надо никогда и ни от кого ждать помощи! Тебе может помочь только ты сам!   
Позднее я поссорился с Сашей Щербаковым. Это было уже зимой. Мы стали как-то играть с ним в хоккей на обводку, без коньков. У меня получалась обводка, а у Саши – нет. Он, в конце концов, рассердился и с размаху ударил клюшкой по шайбе так, что снаряд попал мне в голень, рассёк кость, и было очень больно…
– Щербатая картофелина! – крикнул я тогда, с трудом сдерживаясь от боли…
Я ушёл домой, и наша отношения полностью прекратилась.
Дальше уже были старшие классы, и нам было не до дружеских контактов. Ребята стали взрослеть. Володька Потапов пошёл в спортивную студию и стал известным самбистом, и в дела двора не влезал.
Зато выдвинулся новый жилец нашего дома – Николай Гарусов. Раньше он проживал в «финских домах» и однажды даже имел столкновение со мной. Как-то мы, дети, болтаясь по улице Кирова, встретили парня, который бросил нам вызов. Тогда мы обошлись взаимной перебранкой. Но позднее он встретился со мной. Это было возле финских домиков. «Гарус» был и старше и сильней меня. Драка с ним была бессмысленной. Да и он не особенно того хотел, зная о моём авторитете. Он только толкнул меня на замёрзшую лужу и сказал: – Коли ты не можешь дать мне бизды, то и нечего меня трогать!
На этом и разошлись.
Каково же было моё изумление, когда меньше, чем через год, Гарусовы стали нашими близкими соседями!
Они вселились к освободившуюся квартиру, где жили некие Рожковы, ничем себя не проявившие. Я только помню, что Рожкова звали дядя Витя, а его супругу – Эва. У них была маленькая дочь Наташа, которая страшно мне нравилась… Они уехали куда-то в Прибалтику, и отец мне потом говорил, что дядя Витя потерял глаз, но больше ничего о них я не помню.
Гарусовы, которые жили в коммуналке с Емелиными, постоянно враждовали. Их общая кухня была центром ненависти и борьбы. Бывали и драки. В доме об этом знали, но властям сообщать не собирались.
Наступило время взросления, и Коля Гарусов, следуя тогдашней моде, стал гитаристом. Я помню его рулады на скамье возле дома: – А как по речке, по реке, плыла корова в пинжаке, а за нею бык плывёт, он тоже семечки грызёт!
Затем он прибавил ещё один куплет: – А с силикатного завода, а двух покойничков везли. Они задрали кверху ноги и тоже семечки грызли, еее-е!
Не имея даже представления о нормальной игре на гитаре, он приравнивал себя к британской группе «Битлз», известной тогда.
У нас рядом располагались нужники, и он предложил мне поддерживать  с ним связь через резиновую трубку. Мне это было смешно, но я согласился. Мы протянули резиновую трубку от его стиральной машины в окно моего туалета и иногда, когда справляли нужду, беседовали с ним. Но и эта затея кончилась «крахом», ибо Гарус стал приносить с собой гитару и играть свою любимую мелодию «А как по речке-по реке…»
Так уж случилось, что в это время в туалет захотел его отец.
Я помню, как оттуда донеслись звуки: – Пап, я просто играл! Я не хотел занимать сральню! Я не виноват! Ай! Причём тут гитара?! Зачем ты её разбил?!
После этого контакты с Гарусом через туалет прекратились. Да и вообще я почти перестал общаться с ним.
Там, в финских домиках, то есть во временных постройках,  жили многие люди, а у них были дети. Так вот эти дети вырастали и становились подростками. Они считали Колю Гарусова глупым человеком.  Там ещё жила Тоня Тишина, моя первая любовь.
Бывало ребята из финских домов приходили в наш дом и интересовались поведением Гарусова. Я им рассказывал разные истории, а они хохотали.
Коля Гарусов был большим чудаком. Он не ушёл далеко в умственном развитии, но в школе по ключевым предметам добивался «троек с минусом» и переходил из класса в класс. Поскольку был моим соседом, он усвоил много моих привычек, которые были вовсе не для жизни, но для шуток. Не забуду, как он однажды стоял на балконе и говорил:– Бу-бу-бу! Фа-фа-фа!
Я научил ему этим фразам, но меня никто не осмеивал, а его считали дурачком!
Вместе с тем, он очень уважительно относился к девушкам. Он, как я понял, очень любил женщин! Однажды у меня был с ним конфликт, и дело почти не дошло до драки. Но вмешались в это дело моя сестра Лариса и её подруга Таня Вольникова, сидевшие на дворовой скамье и всё видевшие. Они схватили за руки «Гаруса», и он сразу же утратил свой боевой пыл.
В это время семья Мацуевых переехала в другую квартиру, и я лишился последнего друга.
Бывало придёшь из школы, и не знаешь, чем заняться, если не было грибной поры.
В это время я стал посещать коммунальную комнату, где жили Дубровины. Я уже упоминал, что Женя, их старший сын, не любил меня. Однако в тесном контакте у нас было всё в порядке. Дубровины были своеобразными людьми. Они очень не ладили со своими соседями по коммуналке, но в семье у них не было разногласий. Дядя Толя, отец семейства, маленький и лысенький, честно работал на государство, как бывший детдомник, потихоньку спивался, как большинство россиян, но никому ничего плохого не делал. Мы играли с ними в карты. Обычно в «дурачка», «свои козыри» и другие игры.
Как-то мы играли в дурачка при отсутствии матери семейства, тёти Ули, и дядя Толя много проигрывал, раздражаясь. Тут пришла тётя Уля. – Толя, я купила карпа! Полчаса простояла в очереди! – громко сказала она.
Разгневанный от проигрышей дядя Толя ответил так: – Пошла ты на фуй со своими карпами! Лучше садись да играй!
– Ах ты, сволочь! – возопила тётя Ульяна и неожиданно метнула тушку карпа в лицо супруга, который не ожидал такового. Рыба попала ему прямо в лоб и упала на игральный стол.
– Ты что, офуела?!   – взвыл дядя Толя и, схватив рыбу, метнул её в супругу.
Но та легко увернулась, и карп, ударившись о стену и превратившись в месиво, упал на пол.
Семья успокоилась, а рыбу выбросили в мусорницу. Таковые сцены были характерным явлением советских времён.
Но вскоре и Дубровины переехали на новую квартиру, и дом, казалось, опустел.

13. МОИ СИМПАТИИ

Я, конечно, был живой человек и мне нравились девочки. В нашем классе были красивые девчонки. Первой среди них была Таня Каретникова. Потом мне нравились Галя Прошина, Валя Чикорская, Галя Денищенкова и Люда Фролова.
Но я был постоянно принижен преследованиями учителей и родителей и «не высовывался». Я считал себя недостойным, например, таких красавиц, как Таня Каретникова, которая обладала невероятной гордостью и презирала ребят. У неё был отец, заказчик военного завода в звании капитан, который однажды пришёл к нам в школу и рассказал в день «Защитника Отечества» о службе офицера. Я тогда легко вычислил, что этот красивый и говорливый человек вряд ли сохранит верность своему семейству. Я, как в воду смотрел, и он, когда Тане, моей соученице ещё не было пятнадцать лет, сбежал с любовницей из Сельцо.
Но это было уже потом. А до этого, как я уже писал, Тане признался в любви Сергей Павлов. Поэтому она считала себя исключительной личностью. Я, понимая своё приниженное положение и полную нищету, даже не смел надеяться на дружбу с такой красавицей! Однако я заблуждался. Каретникова Таня была не только красавицей, но вполне самостоятельной девушкой, которая могла решить свою судьбу. Я поздно понял это. Как-то я сфотографировался на фото в нашем фотосалоне. Буквально через три дня мою фотографию выставили на показ на всё Сельцо! Я постеснялся тому, зашёл в «Клуб быта» и потребовал снять фотографию. Фотографию сняли, но заведующая отделом сказала мне: – Зря вы снимаете это фото! Вы ведь самый красивый юноша в Сельцо! И могли бы на этом заработать!
Видимо, я нравился Тане. Это подтверждает ещё то, что она потом попросила у меня фотографию с того фотосалона! Я, естественно, ей не отказал, но, как дурак, ничего не понял. Видимо прежняя заносчивость Тани вызвала у меня такую реакцию.
Однажды Таня разговорилась со мной после выхода из школы, рассказала о том, как их бросил отец… А я, вместо того, чтобы предложить ей дружбу, просто ограничился словами поддержки: у меня совсем не было условий для дружбы с девушкой, да я и стеснялся такового. Я всегда хотел, чтобы моя женщина была обеспечена всем, и я бы гордился этим.
…В августе 1973 года, когда меня несправедливо не приняли в Ленинградский педагогический институт, ко мне домой пришла Каретникова Таня, приехавшая из Липецка, родины её матери, в гости к своим друзьям. Она была такая красивая! Со всей красотой молодости! Это был не просто цветок красоты, но царский цветок! Какая она стала прелестная! И это ещё больше оттолкнуло меня от неё, которая казалась мне образцом женской красоты! Я не поступил так, как шекспировские герои, но рассудил как русский обыватель: – Что я ей дам? Нищету? Промокавшую квартиру? Ссоры с сестрой?
В результате, отделавшись ничего не значившими фразами от девушки, о которой я думал не один год, я расстался с ней.
Галя Прошина – это другая история. С ней мы просто дружили в пределах классной комнаты. Однажды кто-то принёс в класс порнографические фотографии под названием «Подарок молодожёнам из Венгрии». Я с интересом рассматривал порно позиции, когда ко мне подсела Галя Прошина, и мы вместе рассмотрели весь этот курс. Обычно в классе я сидел один. Ко мне редко кого подсаживали. Но если я подсаживался к Гале Прошиной, очень красивой девушке, она была довольна. Но вот, когда я учился в пединституте, ко мне в почтовый ящик забросили приглашение на свадьбу «Гали Прошиной и Рината Бургандинова». Мама Гали Прошиной была заведующей хозяйственным магазином, а отец Рината уже был к тому времени главным инженером курирующего Сельцо завода! Вот вам и брак клановых семейств! На свадьбу я не пошёл.
Валя Чикорская, если честно говорить, мне нравилась, как женщина, больше всех! Если бы не моё неопределённое положение, я бы, конечно, выбрал её! Она была не просто красивая девушка! У неё была изумительная фигура, большая грудь и крупный, округлый зад! Это была модель для секса! Перед ней, если бы она проявила ко мне интерес, я бы тогда не устоял, несмотря ни на что!
Мне нравилась и Галя Денищенкова. Но здесь всё прошло как-то обыденно. Галя, окончив школу, поступила в торговый институт Ленинграда, а потом вышла замуж за офицера.
Люда Фролова – была другая девушка! С ней можно было создать семью. Но как, за какие деньги, при общей бедности? Я не хотел мучиться с близким человеком и, несмотря на симпатию, вообще отказался от личной жизни, ибо считал, что просто не имею на это права!
Но была ещё девушка, которую я не просто любил, но хотел, как мужчина! Это была Тоня Тишина, жившая в финском домике возле тёти Кати. Это была не просто красивая девушка, меня тянуло к ней, как магнитом! Бывало, в вечерник часы я не мог заснуть, думая о ней. Но опять мешали мысли: – А что я дам ей? Нищету? Что значит моя любовь, если нет условий для жизни?
Пока я так рассуждал, с Тоней сошёлся Павел Свиридов, сосед, и я остался не у дел.
Если бы не моя будущая жена, Наталья Борисовна, которую я беззаветно любил, я бы никогда не простил себе потерю Тони!

14. О МОЕЙ СЕСТРЕ

Лариса же вела самостоятельную жизнь. Она совершенно не прислушивалась к советам матери, считая её, по наущению Вольниковых, человеком, не умеющим жить. Я легко могу опровергнуть эти взгляды. Вольниковы – я имею в виду тётю Лену и её мужа, дядю Колю  –  были грубые, невежественные деревенские люди. Они не имели никакого представления о воспитании, и их дети росли, «как Бог даст».  Их сын, Саша, был клептоманом и не мог ни воровать. Он вошёл в какую-то банду, грабившую поезда, и, как я писал ранее, «сдал всех».
Другая их дочь – Татьяна, красивая в будущем девушка, которая нравилась мне, впоследствии вышла замуж за офицера-десантника, Юру Рыжикова и посвятила ему оставшуюся жизнь.
Третья их дочь – Ирина – была лучшей из их семьи. Красивая, добрая, умная девочка нравилась буквально всем. Когда я болел ревматизмом, я постоянно думал о ней, считая её образцом красоты. Она окончила Брянский технологический институт, уехала в Белоруссию, где умерла молодой от тяжкого недуга.
Третья же их дочь – Ольга – 1964 года рождения, была просто ярким проявлением нашей эпохи. Как-то, уже работая в краеведческом музее, я был приглашён в качестве переводчика на встречу с англичанином в аэропорт «Шереметьево». И вот мы выехали из Москвы в Брянск и разговорились по-английски. Англичанин в процессе разговора пытался выяснить, откуда я родом. Я сказал, что из Сельцо. Он спросил: – А вы знаете Ольгу Вольникову? Я ответил, что она была моей соседкой с детских лет.
Впрочем, нет необходимости описывать весь разговор. О ситуации знал и мой знакомый, нанявший меня, как переводчика. Он рассказал, что Ольга Вольникова долгое время была «девочкой по вызову» пока не познакомилась с тем англичанином.
Тот купил ей квартиру в сельцовской «малосемейке» (не больно щедро!), но зато приобрёл для неё место в сельцовском филиале «Бежица-Банк», где она была даже заместителем директора(!).
Потом этот банк развалился, но «талантливая» Ольга Вольникова нашла себе другое дело. Она успешно вышла замуж за какого-то австралийца и вскоре уехала на другой конец света. Впоследствии мы узнали, что она уже жила в Испании, выйдя замуж за негра! Словом, то была достойная «глубокого уважения» женщина, полностью отвечающая нравственному облику нынешних «хозяев страны».
Вернёмся же к моей многострадальной сестре Ларисе, которая усвоила деревенские житейские «хитрости», но до уровня Оли Вольниковой не добралась, поскольку не обладала ихней наглостью и смелостью, которой те учили её.
В седьмом классе Лариса познакомилась с Валей Носаревой, которая уже тогда «невестилась» и любила встречаться с местными парнями. Ларису, как мёдом тянуло к парням, и она стала верной подругой Вали. В это время в её классе руководительницей была госпожа Элпидовская Лидия Михайловна. То, что эту злобную мегеру держали классной руководительницей, есть полная вина директора – Рябикова Сергея Алексеевича, напоминавшего чеховский образ «человека в футляре».
Так вот. Эта недоброжелательная учительница, которая рано потеряла мужа  (видимо, довела его до смерти), невзлюбила мою сестру. До этого Лариса хорошо училась и, несмотря на свои интересы, не имела проблем с успеваемостью. Но Элпидовская не дремала! Она ненавидела красивых девушек! Она сделала всё, чтобы у Ларисы не заладилось с алгеброй. Кстати сказать, алгебра, в нормальной стране должна была стать предметом второстепенным, ибо в своё время была изобретена арабами в их расцвет не как наука, но предмет развлечения – отсюда и название: «Аль Джебра». Но наши дурачки от образования внесли эту чушь в обязательный курс!   И вот Элпидовская сделала всё, чтобы поставить моей сестре «двойку» по алгебре и даже оставить её на повторный курс!
Это было ужасным унижением для Ларисы, поскольку здесь попахивало и беззаконием, ибо за одну «двойку» не оставляли на второй год!
Я до сих пор (да простит меня Господь!) виню в случившемся родителей. Отец, который без конца сражался «за правду», не стал защищать свою дочь! Да стоило только съездить в Брянское РОНО, а, в худшем случае, в райком партии, и Рябиков, и Элпидовская резко бы поменяли своё решение на законное! Не сомневаюсь!
Но мой отец, который открыто боролся за права чужих людей, проблемы дочери игнорировал. – Позор! – сказал он тогда, струсив защищать свою дочь. – Не умеешь учиться: сиди во второгодниках!
Так Лариса попала в седьмой «Д» класс, где был классным руководителем Качурин Виктор Сергеевич. В этом классе царила «полная демократия». Виктор Сергеевич по своей природе был мягкий и добрый человек, а у нас это недопустимо. Начался хаос, как на его уроках и в нашем классе, и он едва успевал отчитываться в своей документации. Беспорядки на уроках были столь вопиющими, что даже «человек в футляре» Рябиков вынужден был принимать меры.
Кончилось всё тем, что после восьмилетки класс «Д» расформировали, и моя сестра, будучи старше меня на два года, оказалась вместе со мной в одном классе, как это было в детском саду!
Ларису хорошо приняли наши ученики, да и она была вполне коммуникабельна: умела общаться со всеми, была доброжелательна и весела. Ученики быстро поняли, что она стала второгодницей несправедливо! И ей сочувствовали. Это даже понимали ученики, чьи родители давали взятки. Это, конечно, работники торга, да и многие прочие, как я потом узнал.
Ларису очень хорошо приняла Зинаида Ульяновна Васильева. Бывало, что моя сестра плохо подготовится к уроку, но Зинаида Ульяновна никогда не ставила ей неудовлетворительные оценки. И Лариса, обучаясь со мной в девятом классе, имела неплохие результаты. Но вот она решила уйти из школы. Обида, которую нанесла ей мегера Элпидовская, сказалась на дальнейшей учёбе! Как мы ни  уговаривали Ларису, как ни просили остаться (в числе нас была и Зинаида Ульяновна), она осталась непреклонной и поступила в Брянское ПТУ на специальность – швея-мотористка.

15. КОНЕЦ ШКОЛЫ. «ПУТЁВКА В ЖИЗНЬ»

В июне 1972 года у нас начались выпускные экзамены. К тому времени мы так «одурели» от бесплодного сидения за партами, что выпускные экзамены были для нас освобождением от десятилетней каторги. Так, например, считал я.
Первым экзаменом был, естественно, главный в СССР предмет – алгебра (похоронивший многие таланты, ибо сплошные абстракции способны постичь далеко не все). Я помню, как мы сидели всем классом в окружении «контролирующих органов» и писали всякую чушь. Господь сподобил меня хотя бы качествами решать проблемы в критических ситуациях. Таковыми были экзамены. Я с этим справился и получил «удовлетворительно» (хотя прекрасно знал, что выполнил письменную работу неплохо).
Затем пошла геометрия, где я «плавал, как рыба в воде» и получил «хорошо».
Вообще для сговорившихся педагогов, письменная работа была как «палочка-выручалочка»! Если человек неугоден, то можно было сделать всё, что ни заблагорассудится! Понятно, что родители, имевшие хорошие доходы, легко «урегулировали» процесс. Но меня педагоги просто ненавидели и поэтому даже «тройка» воспринималась мной, как победа над «этими козлами», как мы звали несправедливых учителей!
Меня не удивила позиция Татьяны Николаевны Булгаковой, исключительно принципиальной, и я более чем уверен, никогда не бравшей взяток! Я был неприемлем для неё, как человек, не принимающий её ценности. Она прекрасно знала моё критическое отношение к советской литературе: я не скрывал, что в 1917 году закончилась русская литература и началась политическая конъюнктура. Маяковского я рассматривал как человека, тяжело больного психически. А Шолохова считал хитрым приспособленцем, который сумел протащить некоторую правду через цензуру «социалистического реализма». Сочинения Тренёва, Фурманова, Фадеева, Твардовского и других я расценивал как «литературную белиберду и примитив». Поскольку я высказывал таковое на уроках Татьяны Николаевны, она считала меня «отщепенцем» и «не нашим человеком». Понятно, что «отщепенец» никак не мог получить «отлично» от «коммунистической активистки».  Спасибо, что хоть «хорошо» поставила! Тогда весь класс возмущался её оценкой, не понимая сути. Скажу же, что я очень хорошо изучал творчество писателей-шизофреников и до сих пор помню наизусть массу работ В.В.Маяковского, явно страдавшего психическим недугом. Я вообще с интересом изучал всё необычное и так получилось, что сам Господь помог мне в дальнейшем: мне на экзаменах попадались вопросы по произведениям отпетых дурачков!
Моё сочинение по русскому языку и литературе было тоже оценено на «четыре», хотя я очень сомневался, что кто-либо из моих товарищей смог бы написать лучше меня!
Затем был английский язык. По этому предмету я готовился сам, ибо наши учительницы совершенно не знали даже азов этого, неведомого для них языка! Я до сих пор не понимаю, как можно преподавать довольно простой предмет и не давать учащимся абсолютно ничего! Видимо, учительницы были довольно глупы, ибо когда я сам пришёл в школу и взялся за преподавание английского, я сразу же понял, что советские учебники – это путь в тупик, обучение «невыездных», возможно, целесообразная политика коммунистической партии, не позволявшая детям войти в мир общечеловеческих ценностей, чтобы они были вечными рабами социалистического государства. Я добивался эффекта преподавания, только на сто процентов отказавшись от советско-российской методической ерунды!
Итак, я пришёл на экзамен, надеясь получить «отлично», ибо знал предмет, как я теперь понимаю, лучше, чем наша учительница Юлия Михайловна Юсупова, без конца плакавшая на уроках. Я настолько хорошо подготовился, что не сомневался в успехе.
Однако, несмотря на то, что я безупречно выполнил все задания и отлично ответил на все вопросы, оценка была только «хорошо». И это при том, что в процессе учёбы безграмотная учительница поставила мне «удовлетворительно»! В итоге в аттестате оказалась именно эта оценка! Впоследствии, когда я поступал в ВУЗ (например в ЛГПИ им. Герцена) преподаватели восхищались моим знанием английского и хвалили моих учителей!      
Потом мои товарищи подробно рассказали мне, что против меня был целый «заговор», организованный Людмилой Андреевной Астаховой. Подслушивая высказывания педагогов, они рассказали, что все мои оценки были занижены по совету высокопоставленных педагогов! Даже Екатерина Петровна Федотенкова, лучший учитель школы, поставила мне «четыре», чтобы не ссориться с коллективом.
Вместе с тем, Людмила Андреевна, которая по какой-то «злой воле» (скорее по рекомендации местных работников КГБ, которые продолжали сталинские традиции, и теперь подражают) тайно преследовала меня (о чём знал весь мой класс!), отнеслась к моей сдаче экзамена справедливо. Я ответил на все вопросы и без комментариев получил «отлично». Видимо она не захотела брать «грех на душу», поскольку педагоги и так лишили меня законных грамот по предметам, и мне мало что «светило».
Однако даже средний балл, почти «четыре» по аттестату, не лишал меня права поступать в ВУЗ. И я, считая себя знающим историю и прочие предметы, которые давались мне легко, решил направиться в Московский университет, не сомневаясь в успехе. – Уж там-то, – считал я, – не будет ни господ рябиковых, ни астаховых, ни денисовых!
Как же я заблуждался, не понимая сущность тоталитарного режима, сохранившегося по сей день в России. Эту сущность хорошо сохранила русская пословица –  «Куда не кинь – всюду клин!»

16. СДАЧА ЭКЗАМЕНОВ В ВУЗ И РАБОТА НА ЗАВОДЕ

Я всё-таки, проживая в тоталитарно-коммунистической стране, надеялся, после всего произошедшего, будучи наивным дурачком,  что у меня есть будущее. Я, как идиот, верил, в равенство граждан и потому поехал в элитный институт – МГУ – зная, что мне, как историку, нет равных (между прочим, потом, спустя много лет, великий русский учёный Янин Валентин Лаврентьевич, скажет мне: «Костя, а ты соображаешь! У тебя – большие способности историка!»).
Я же тогда ещё не знал, что в России закрыты все пути для талантливых людей, что времена ломоносовых кончились, а наступили времена «пролетариата», когда пришедшие в 1917 году жулики закрепили все места для своих родственников и близких, постепенно превращая народ в рабов!
В июне 1972 года я поехал в Москву к любимой Пуличке, надеясь найти у неё приют перед поступлением в МГУ. Как я уже писал, Пуличка с давних пор приезжала к нам в Сельцо, где пользовалась нашим гостеприимством. В ответ иногда мой отец приезжал к ней во время командировки на пару дней. Из-за меня ей пришлось сидеть дома и не выезжать в свою неизменную «Брянскую дачу», как она именовало Сельцо.
Это доставляло ей дискомфорт. Она забыла о наших многолетних прогулках по лесу, о том, как я искал и находил для неё ягоды и грибы, чтобы порадовать близкого мне человека, как я просил её в детстве остаться жить у нас…
Вместе с тем не забылась её фраза, адресованная моей матери: – Лида, твои дети будут учиться в Москве!
Теперь она была уже другим человеком. – Костя! – постоянно говорила мне она с того дня, как я приехал в Москву. – Когда же ты, наконец, возьмёшь общежитие?!
Пришлось мне идти в приёмную комиссию и едва ли не слёзно просить общежития! Девушка из приёмной комиссии, отведя меня в сторону, сказала, что «получение общежития отнимет у вас много баллов»!
Так и получилось. Меня вселили на 15-й этаж высотного здания МГУ. Всё было корректно и по закону. Пуличку я больше не беспокоил и стал готовиться к экзаменам.
В комнате, где я проживал были и другие ребята – Кан Семён Матвеевич из Узбекистана,  Давтян Гурген из Чечни и Миша Торонов из Мордовии, который был слеп, и мы все сочувствовали ему.
Мы быстро познакомились с ребятами, я вместил в пустую нишу нашей комнаты кипу своих книг и конспектов, и дело пошло к экзаменам.
Однако, через какое-то время нас расселили. Мне предложили пожить в соседней комнате с одним соседом.
Сосед, как он сообщил, был аспирантом университета, его интересовала только литература. Для проверки меня на толерантность, он начал расспрашивать меня о поэзии, в которой я мало что понимал. В процессе разговора выяснилось, что я – человек неглупый, но не могу ценить даже Пушкина, имея при этом неплохие умственные достоинства! Впоследствии в свободные от экзаменов дни мы с ним часто беседовали, что, как я понял, ему нравилось, и он иногда признавал правоту моих слов.
Меня устраивал такой сосед. Днём он любил поболтать, но мне не мешал. Зато ночью к нему приходила какая-то Таня. Исключительно красивая и фигуристая девчонка. Он безбожно «трахал» её, как хотел, с криками и стонами. А я делал вид, что сплю, хотя очень страдал от невозможности познать ту Таню.
В конце концов, я привык к происходившему, и стал нормально спать, готовясь к экзамену.
Сочинение прошло достаточно просто. Я писал о творчестве Льва Толстого. К тому времени я прочитал все его прозаические произведения и был совершенно уверен, что получу отличный балл.
Однако, когда через два дня пришёл к доске объявлений, я увидел, что мне поставили «удовлетворительно»! Я был шокирован и направился в приёмную комиссию. Там недолго разбирались, нашли моё сочинение, и я увидел то же самое, что и в школе: в тексте появились ненаписанные мной запятые! А смысл и содержание сочинения комиссии был не нужен!
На другой день, когда состоялся устный экзамен по русскому языку и литературе, я начал подозревать, что ко мне относятся предвзято! Преподаватель стал открыто издеваться надо мной, придумывая вопросы, которых не было в экзаменационных билетах! Слушая явную чушь, я встал и ушёл. Мне стало ясно, что комиссия была заранее подготовлена, чтобы «затопить» меня. Вспомнилось и предупреждение секретарши насчёт общежития!
Вернувшись к Пуличке, я объяснил ей, что не поступил и заверил, что «сегодня же вечером я уеду»!
Она изобразила большое душевное страдание и сказала: «Костенька! Дети – это такое горе! Слава Богу, что я вовремя от них отказалась!»
Я тут же собрал вещи и наутро отбыл домой, а вслед за мной в Сельцо приехала и Пуличка, которая пробыла у нас до сентября.
Это был август 1972 года.  Что мне было делать? Готовиться к поступлению в другой ВУЗ? В этом случае я бы наверняка поступил, ибо умел хорошо готовиться к экзаменам. Даже в МГУ! Пусть они подделывали сочинения, но устные экзамены при моей дополнительной подготовке я бы наверняка успешно сдал! Как быстро забывается зло! Я даже после произошедшего сохранял веру в справедливость!
Но родители потребовали, чтобы я пошёл работать на их любимый завод. Куда было деваться, если мама при любом возникавшем споре периодически говорила мне за столом: – Молчи! Разве ты не мой хлеб ешь!
Пришлось молчать и устраиваться на Брянский химический завод.
Тогда на заводе был создан мебельный цех, не имевший опыта работы. Туда набирали всех, кому ни лень. Вот меня и направили туда неким «упаковщиком». Как я понял, по прибытии в четвёртый цех, мы должны были упаковывать мебельные комплекты после принятия их контролёрами ОТК (отдела технического контроля).
Мебель изготавливалась из древесно-стружечной плиты, к которой крепился пластик. Однако не всё шло, так, как надо. Часто ломался пластик, появлялись трещины в древесно-стружечной плите… Нам, упаковщикам, было всё равно. Дали указание упаковать – мы упаковываем… Но была одна загвоздка. Если много брака зафиксирует представитель отдела технического контроля (ОТК), то мы, упаковщики, получим ничтожный заработок – упаковывать-то почти нечего!
Но ОТК работал своеобразно. Одним отпускали много продукции, другим – мне в том числе – мелочь. На работе я познакомился с Игорем Прудниковым, парнем из моего двора. И мы работали с ним на пару. Он был большим любителем женщин, и вскоре мы стали получать всё больше и больше заказов на упаковку: в ОТК в то время работали две девушки. Они обе были пленены Игорем и всячески помогали ему.
И за первый месяц работы мы с Игорем заработали почти по восемьдесят рублей! Тогда это была приличная сумма для начинающих. Как-то мы с ним пришли ко мне, предварительно купив болгарский «Розовый ликёр», и распили бутылку. Так и подружились.
Нас, несмотря на несовершеннолетний возраст, посылали во все смены. Так проверялась лояльность персонала. Помню, мы сидим уже глубокой ночью. Ничего не хочется делать. Глаза слипаются. А тут кричат: – Упаковщики! Давайте, пакуйте товар!
Я помню, как работал в паре с Валеркой Базаевым. Этот парень был страшным чудаком. Он не мог терпеть ни малейшей боли! Как-то ночью мы несли с ним проверенный ОТК шкаф, и он вдруг ударился плечом о стенку прохода!
– Лихо! – закричал он и бросил весь груз на меня. Если бы не моя сноровка, мне бы пришлось плохо. Но я, считая Валеру дурачком, был готов ко всему и, приняв тяжёлый груз, мягко поставил его на место. У меня потом на теле появились кровавые синяки, но кому было до этого дело?
Я не забуду и Сашу Аксютина, нашего коллегу, который потом станет большим начальником. Он, кстати сказать, очень многому научил меня, в том числе «поменьше биздеть»! С ним, как напарником, я проработал очень недолго, но, к сожалению, его перевели на другой участок.
На следующий месяц, получая зарплату, мы обнаружили, что не только ничего не заработали, но ещё оказались должны цеху!
Это было полное безобразие! По нашим подсчётам мы заработали не менее восьмидесяти рублей, как и в прошлый месяц! Но у нас ещё были «ночные»? А мы же были несовершеннолетние и беззаконно назначались в ночные смены!?
Обманули всех, однако ребята топтались на месте, возмущались, но ничего не предпринимали.
Тогда высказался я: – Ребята! Нас откровенно наибали! Надо идти к начальнику цеха!
Ребята поступили так, как российские граждане поступают всегда (получая за это рабство). – А ты, Костя, и сходи к товарищу Куленко! А когда он даст ответ, мы уже примем меры!
Я, наивный человек, пошёл на приём к Юрию Куленко, пытаясь добиться правды.
Молодой начальник цеха сидел с величием Наполеона. Он долго не хотел принимать какого-то рабочего, но вот, наконец, понимая, что я не уйду, разрешил мне войти. (Кто знал, что через двадцать пять лет он будет приходить ко мне в кабинет с подобострастием!)
Я прошёл внутрь кабинета и увидел сидевшего в кресле молодого мужчину, который, опираясь на стол, пристально смотрел на меня.
– Что вам надо, молодой человек! – Сказал он резким, властным голосом.
– Юрий Иваныч, – начал я, – у нас только одна проблема: вместо зарплаты нам поставили долг!
– Значит плохо работали! – бросил начальник цеха. – Так просто долг не набрасывают! И это – не мой вопрос! За это отвечает мой заместитель – Романцов Яков Яковлевич! К нему и идите!
Пришлось искать товарища Романцова. Последний бродил по мастерским цеха и поймать его было невозможно.
Пришлось остаться ещё на одну смену. Вот где-то в полночь я «поймал», наконец, Якова Яковлевича. Он в это время пребывал в 102-й мастерской.
Выслушав меня, товарищ Романцов сказал: – Видно вы, ребята, плохо работали! Вот поэтому вам и начёт! Чем ходить по начальству, лучше бы усилили старания по работе! А жаловаться все умеют!
– Значит, нам не доказать, что вы обманули нас? – возмутился я. – Тогда я пойду жаловаться к директору завода, товарищу Мейпариани!
– Да идите хоть к самому Брежневу! – буркнул Романцов, обдав меня крепким запахом алкоголя.
На другой день я пошёл в здание заводской администрации и записался на приём к Мейпариани.
Мне назначили на девять часов утра на следующий день. В тот день я работал во вторую смену.
Утром, придя в административное здание завода, я сел  на скамью посетителей и стал ждать. В процессе «восседания» я увидел лестницу, возле которой сидел в специальной будке охранник. Он бдительно следил за прибывающими, дабы никто из посторонних не проник «в святая святых». Проходившие вверх по лестнице предъявляли пропуска, а вахтёр формально осматривал их. Те же, что проходили в левый и правый коридоры, просто здоровались с вахтёром и ничего не предъявляли.
Вдруг произошло какое-то движение. Все подскочили. Но я продолжал сидеть на своём месте. В присутствие вошёл невысокий лысый мужчина, скромно одетый в обычный тёмный костюм. Пройдя несколько шагов, он обернулся, и я поймал его колючий взгляд: на меня смотрел человек восточной внешности с усами Гитлера.
Это продолжалось мгновение, и вскоре властный человек поднялся вверх по ступеням. В этот момент вахтёр производил впечатление восточного раба. Ему не хватало только броситься на колени! Я понял, что это и есть местный правитель – Мейпариани.
…Через полчаса секретарь директора вызвала меня на приём.
Ватными ногами поднимался я к здешнему «королю». Однако бодро вошёл в кабинет и громко поздоровался. Мейпариани не ответил.
– Что тебе надо, понимаешь? – резко сказал он. – Давай, говори, нету времени!
– Валерий Василич! – громко сказал я. – Нас обманули с зарплатой и не хотят без вас решать вопрос!
– Четвёртый цех? – вопросил директор.
Я кивнул головой.
Мейпариани взял телефонную трубку и набрал номер. – Юра! – громко сказал он. – Ко мне тут пришёл ваш рабочий по фамилии…
– Сычев, – подсказал я.
– Сычев! – буркнул директор. – Так вот. Чтобы за полчаса решили все вопросы, связанные с ним! Понятно? Ну вот, ладно…
Он повернулся ко мне: – Идите! Через полчаса Куленко разберётся с твоими проблемами. Но больше по такой чепухе ко мне не приходи! Понял?
– Понял, товарищ директор! – ответил я и вышел из его кабинета.
Когда я прибыл в кабинет Куленко, он сидел важный, «как Ленин». – Ты зачем побеспокоил Валерия Василича?! – возмутился он. – Неужели ты думаешь, что мы дурим вас?! Неужели наша бухгалтерия неправильно считает производственные показатели? Твоих слов для проверки недостаточно. Нужно, чтобы написали заявления другие рабочие.
Я спустился вниз и, побеседовав с товарищами, понял, что никто из них не собирается ничего писать. – Давай, Костя, разбирайся сам! – сказали мои друзья. – Коли сам вписался в это дело, то сам  и расхлёбывай!
…Через три дня мой отец, договорившись с начальником второго цеха, перевёл меня на должность ученика слесаря-ремонтника с долгом четвёртому цеху в шестьдесят рублей.
Доказать свою правоту было совершенно невозможно. Как и сейчас, у власти стояла преступная мафия, которая и решала судьбы людей.
Мейпариани был в своё время «опытным партийным работником». После нападения гитлеровской Германии, он был направлен на работу в тыл, где немедленно был назначен директором одного из заводов, производивших боеприпасы. Понятно, что воевать с ним было бессмысленно, и я перешёл во второй цех, как ученик. Но здесь не было ничего предрассудительного. Я в самом деле не знал производство и поэтому нуждался в наставнике, который должен был показать мне, как нужно работать. Наставником мне назначили слесаря высокой квалификации Сердюкова Сергея Ивановича. Это был очень порядочный человек и специалист высшего класса! Меня поставили работать в так называемую 111-ю мастерскую, гвоздезабивную, где сколачивали тару под специальный продукт.
Станки в этой мастерской были выпущены ещё в 1911 году, и я потом узнал (уже позже, когда вторично пришёл на завод), что при Советской власти ничего нового не было создано!
Эти старинные станки без конца ломались, и к тому времени, как я пришёл в цех, они «сто раз ремонтировались», как сообщил мне дядя Сергей.
Работа у меня была весьма своеобразная. Вот застрянет гвоздь в каком-то ящике…
– Костя! – кричит работница. – Гвоздь застрял!
Я подбегаю и обнаруживаю, что гвоздь попал в сучок. Останавливаем станок, передвигаем часть будущего ящика, и вот гвоздь, наконец, впивается в мягкую древесину.
Работа была очень непростая, приходилось постоянно бегать по вызову. Иногда были и сложные ситуации, когда вмешивался дядя Сергей.
В цехе была своя жизнь. Мужчины-слесаря часто «обхаживали» женщин-станочниц. Обычно они говорили так: – Мань, хочешь, я тебя заправлю?
Ответ далеко не всегда был благоприятен. Но я усвоил эту формулу и часто её употреблял. Так, однажды рабочая крикнула, что её станок стал. Я подбежал и быстро устранил неполадку. Женщина засмеялась. – Ты, видно, мастер на все руки! Готов на всё!
Я не подумал о последствиях и ляпнул: – Тоня, ты хочешь, чтобы я тебя заправил?
Та вовсе об этом не думала и густо покраснела. Мне стало стыдно.
Тогда в этой же мастерской работала Валя Кузьмина, сельцовская красавица. Она открыто говорила о сексе и предлагала встретиться. Она была очень хороша, и я согласился встретиться с ней после работы за складами дров. Но она не пришла.
Вообще эта девушка была весьма странной. Когда-то, ещё во время школьной учёбы, она вступила в конфликт с моей соседкой – Вольниковой Таней – из-за некого Кулехина Юры, бывшего сельцовским «плейбоем». Юра предпочёл Таню, но Кузьмина решила не уступать и стала преследовать Вольникову. Таня пожаловалась моей сестре Ларисе, и та «смело вмешалась в это дело». Лариса не знала страха и любые девчата были для неё пустой мелочью. Если бы она в своё время пошла в спецназ, ей бы не было цены!
Вот и в тот раз по навету Вольниковой Лариса вызвала Кузьмину во время урока, и, сообщив, что она защищает интересы Тани, «отоварила» девушку. После этого Вольникова могла спокойно познавать своего хахаля, не боясь конкурентов.
Тем не менее, она не пришла на условленное место, и я навсегда забыл о ней.
Вместе с тем у меня были другие проблемы. Я решил поступить на платные заочные курсы при Гомельском университете, получив информацию из газеты.
Я послал в Гомель документы, оплатил через Сбербанк все расходы и готовился к вызову. Вскоре этот вызов ришёл.
К тому времени я уже закончил ученические курсы и получил четвёртый разряд слесаря по ремонту оборудования. Я помню заседание комиссии по приёму у меня экзаменов. Председателем была сама начальник цеха – Тамара Ильинична Щеглова – она дотошно выспрашивала у меня все тонкости работы. Я хорошо ответил на все вопросы, но вместо отличной оценки услышал – «хорошо»!
Я не стал обсуждать случившееся, но уже на следующий день подал заявление на отгул «для посещения заочных курсов при ГГУ». Как подросток, я имел право по законодательству на дополнительные выходные часы. Как раз у меня накопилось их предостаточно. Начальник цеха – Тамара Ильинична – не препятствовала моим начинаниям и подписала заявление. Сразу же после Нового года я выехал в Гомель в сопровождении тётки, Раисы Болеславовны, которая, оставив своего малолетнего сына Борю на попечение моих родителей, решила поехать со мной.
Правда, она недолго побыла со мной, поскольку я устроился в гостинице «Гомель», и уехала назад.
Зимние курсы прошли как-то быстро. Знаний я там не получил, но понял, что надо ловчить, хитрить, приспосабливаться. В конце курсов я заболел гриппом, и, проживая в гостинице, просто бедствовал.  Помню только то, что в ресторане при гостинице кормили очень неплохо, вкусно и дёшево. Например, заливное из осетрины, стоило всего рубль пятьдесят! Оттуда я  едва уехал, постоянно потея и чувствуя дискомфорт.
Вернувшись в Сельцо, я вновь окунулся в рабочую атмосферу, но на провокационные призывы Кузьминой больше не реагировал.
Через три месяца мне вновь пришло письмо из Гомельского университета на очередные занятия. И я имел достаточно часов для этого. Начальник цеха вновь подписала моё заявление, и я опять выехал в Гомель в сопровождении тёти Раи. На сей раз её присутствие оказалось целесообразным. Ни одна гостиница Гомеля не приняла нас. Но поскольку тётя Рая хорошо знала Гомель, она устроила меня у подруги своей матери – Елены Ивановны Гусевой, жены убитого НКВД генерала-полководца, героя Испанской войны. Когда-то Елена Ивановна была в большой дружбе с моей бабушкой – Варварой Михайловной. Устроив меня, тётя Рая уехала. Я  в жизни никогда не видел таких добрых и порядочных людей! Меня встретили, как близкого человека. Дали отдельную комнату, ключ. Однажды у них было семейное празднество, приехали взрослые внучки, очень красивые девушки. Меня же пригласили к столу, как члена семьи.
Но это продлилось примерно с неделю. Я посещал занятия в университете и числился на хорошем счету. Вместе с тем, я заметил среди преподавателей вуза довольно много глупых людей. Так, преподавательница русского языка, в процессе беседы, заявила, что «кто-бы отказался есть икру и слушать качественную музыку!»
– А как вы оцениваете, например, песни группы «Битлз»? –  спросил вдруг кто-то.
– Это – примитивная музыка! – заявила преподавательница, после чего её уже никто не слушал.
Была ещё одна учительница – Азимова – она вела английский и преподавала так, что этот самый лёгкий язык человечества был просто недоступен.
Из этой поездки я запомнил лишь, как после занятий зашёл с соседом по парте в пивную и мы распили с ним по бутылке пива.
Я вернулся на завод и продолжал работу.  Но на участке гвоздезабивных станков никто из слесарей не хотел работать! Мало того, что там постоянно приходилось заниматься ремонтом, так за это не шёл «вредный стаж» и отбирались льготы, и когда весной 1973 года мне пришло письмо из Гомеля, механик цеха, Михалёв Василий Михайлович, отказался подписать моё заявление на поездку в университет. Все мои хождения по начальству и просьбы были бесполезны. – Не хотите работать – увольняйтесь! – сказала мне по рекомендации Михалёва товарищ Щеглова Т.И.
Что я и сделал, уволившись в июне 1973 года с завода. Я решил поступать в Ленинградский государственный педагогический институт имени А.И.Герцена.
Я приехал В Ленинград в начале июня. Помню, вышел на станции метро «проспект Стачек», но оказалось, что до общежития (проспект Стачек, 30) было очень далеко. Я едва дотащил до общежития свои мешки с учебниками.
Помню, как я проходил регистрацию и, наконец, вселился в огромную комнату, где обитали человек десять. Я помню русского парня из Казахстана, который любил народный фольклор и посвятил всех жильцов комнаты во все существующие виды сексуальных извращений. Я запомнил лишь: скотоморфизм, педерастизм, вуаеризм…
Его любимой песней была: – Колхоз Заречный – дурной колхоз!
Там вместо хлеба едят навоз.
Все люди – ****и, в селе бардак! Мой старый дядя – и тот мудак!
Красотка  Мэри, протри бизду, твой муж на ферме йибёт козу!
А в это время, загнав под стол, красотку Мэри йибёт козёл!
Другой парень из нашей комнаты, поступавший на биологический факультет, рассказывал, как его какой-то друг занимался онанизмом, засовывая в головку своего члена остро отточенный карандаш. Я подумал, что это делал именно он. Ещё одним обитателем нашей комнаты был простой моряк, отслуживший три года, и ничего не знавший. Он проживал в форме моряка и всё спрашивал нас, как отделять предложения. Впоследствии все они поступили.
Я же сдавал первый экзамен по истории и прекрасно ответил на все вопросы, но экзаменатор вдруг сказал: – Я ставлю вам «хорошо»!
Так мне, подготовившемуся по истории, возможно, лучше всех там поступавших, поставили «четыре»!
Это был тяжёлый удар! Но вместе с тем я познакомился тогда с парнем, получившим «пятёрку». Он выходил счастливым и столкнулся со мной, раздражённым.
– Чего ты хмуришься? – засмеялся парень. – Ведь вся жизнь впереди?!
– У кого впереди, а у меня – позади! «Четвёрка» по истории – мой позор!
– Да ладно! – рассмеялся парень. – Ещё получишь три «пятёрки»!
Мы познакомились.  – Коля Жариков! – представился парень. – Где ты живёшь?
– Да в общаге по проспекту Стачек, – ответил я. – А ты?
– А я живу у брата Жени, там, на петроградской стороне. Он сейчас в Финляндии, на каких-то сборах. Если хочешь, мы можем пожить у меня.
Я не возражал, и мы направились с Николаем на квартиру его брата. До экзаменов ещё было четыре дня, и мы прекрасно провели время. Питались скромно, но зато хорошо высыпались.
У Николаева брата был «загажник»: порножурналы. Николай показал их мне, и я почти заболел: мне очень хотелось поиметь женщину!
Однажды вечером мы сходили с Колей в кино в кинотеатр «Баррикады». Действительно, здание соответствовало названию и напоминало революционные преграды. В этом кинотеатре мы успели посмотреть два фильма – «Переход»( про нацистов) и «Анжелика и король». После второго фильма я долго не мог уснуть: мне снились обнажённые женщины!
Вдруг, как-то вечером нам позвонили. Николай снял трубку. – Девушки? – спросил он, подмигнув мне. – Приезжайте!
Буквально через пять минут в квартиру ворвались молодой парень и три девушки. Я сидел полуголый в одних трусах. Красивая девчонка подскочила ко мне и стала стягивать с меня трусы. Я этому воспрепятствовал. Ещё одна девушка атаковала Николая. Но он обернулся и сказал, что переговорит с их начальником. Они вышли с парнем на кухню и недолго разговаривали.
Потом Николай вернулся ко мне и сказал, что «надо двадцать пять рублей, чтобы поиметь девчат». У меня всего было пятнадцать рублей. А ведь ещё нужны были деньги на дорогу!
– Нет! – сказал я . – У меня нет таких денег!
Хотя если бы я тогда впервые познал женщину, моя жизнь точно была бы иной!
Но делегация «ленинградской молодёжи» с разочарованием покинула нас.
На следующий день я уехал к себе в общежитие и стал готовиться к сочинению. Я написал эту работу успешно, прекрасно зная, что получу «отлично», но и здесь меня ожидала неудача: в списках оценок я увидел против своей фамилии – «хорошо».
Ещё больше меня огорчил звонок от друга – Коли Жарикова – он сообщил, что получил «неудовлетворительно» по сочинению и выбыл из конкурсантов!
Пребывая в «трансе», я пришёл на другой день сдавать экзамен по английскому и так ответил, что потрясённые преподаватели дружно поставили мне «отлично».
Через два дня я сдавал устный экзамен по русскому и литературе. Я совершенно не готовился, пребывая в прострации, а когда мне попался билет, я сразу же вызвался отвечать и отвечал так, что члены комиссии  были удивлены.
– Вы прекрасно подготовлены! – сказала одна из женщин. – Но мы можем поставить вам только «хорошо»!
– Ну, что ж! – буркнул я. – «Хорошо», так хорошо! – и вышел из аудитории.
Но вдруг в коридор выбежала одна из членов комиссии.
– Костя, – сказала она, – мы можем пересмотреть вашу оценку, если вы готовы ответить на дополнительный вопрос!
– Зачем? – возразил я. – У меня и так высокие проходные баллы!
Этим я существенно изменил свою жизнь.
Прошло несколько дней, и я прибыл в деканат факультета. Выставили проходной балл – «21»!
Я был доволен. Но когда подошёл к спискам зачисленных, себя не нашёл. А потом начались хождения по «комиссиям». Дошёл даже до декана, помню, что его отчество было «Альфредович». Тут я уже понял, что пора возвращаться домой.
«Кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево»! – вспомнил я поговорку российских работяг.