O Sancta simplicitas!

Женщина проснулась как всегда с первыми петухами, когда еще только-только начинало светать. Зарождающийся свет скудно проникал в ее комнатку через единственное маленькое оконце в стене. Иногда ей казалось, что в ее голове кто-то специально отсчитывает время, из-за чего она уже много лет каждый день просыпается так рано, что сама могла бы будить петухов с первыми лучами солнца, если бы те решили проспать. Проспать время своей утренней молитвы она не могла, даже когда засыпала непривычно поздно, что случалось с ней крайне редко, но временами все-таки случалось в преддверии церковных праздников. В эти дни приходилось много работать, молоть, месить, раскатывать, печь, в общем, готовить, чтобы праздник был похож на праздник. Большую часть выпечки она потом продавала соседям или на городском базаре. День, о котором сложено это повествование, не предвещал ничего необычного. Он должен был стать как две капли воды похожим на большинство дней из отмеренных ей Господом после смерти мужа (с тех пор прошло уже без малого 10 лет), если бы не одно из ряда вон выходящее событие, о котором и пойдет наше повествование.

«Задержалась я чего-то на этом свете», – часто думала она про себя. Верно,  Бог решил испытать ее, как она проживет свою простецкую жизнь совсем одна, уповая лишь на себя и на Него. Раньше жила она для Бога и мужа. Детей Он им не дал, мужа забрал, а ее оставил. Одну. Значит, хочет Он, как казалось ей, чтобы не делила она любовь свою ни с кем другим, кроме как с Ним одним. Эта мысль поддерживала ее, ибо никого на всем белом свете у нее больше не было. И Господь должно быть тоже любил ее,  поскольку жила она более чем скромно, но была здорова, и даже маленькая комнатка осталась от мужа в наследство. Есть люди, которые и этого не имеют. Как-то однообразно, даже монотонно доживала она свои дни, надеясь, что скоро Господь смилуется над ней и заберет ее душу на небо. Не зря ее назвали Ирмтрод, что означает – «полностью любимая». 
 
И все-таки, как-то неспокойно было у нее на душе в последнее время. Беспокойство это возникло не из-за внезапной хвори или случайности, а по вполне конкретному поводу. Несколько месяцев назад в город из Праги прибыл некий  господин, которого почему-то побаивался и епископ и даже сам  папа  Иоанн. Его взяли под стражу через короткое время после приезда. Чем-то этот человек не угодил влиятельным и авторитетным особам, которые ведь не зря занимали столь высокое и недосягаемое для простого смертного положение в известном ей христианском мирке. Они были призваны защищать этот мир и населявших его христиан. Тем не менее, по непонятным для себя причинам Ирмтрод сильно забеспокоилась. На ее вопрос о том, кто этот человек, приходской священник изменился в лице, как будто увидел рога на ее голове, и, перекрестившись, сказал, что лучше о нем не говорить, ибо он еретик, т.е. порождение зла, пытающегося расшатать основы самой Церкви Христовой. Ирмтрод и не ждала более точного объяснения. Она не поняла в чем, по сути, прегрешение этого человека перед Богом, но сказанное святым отцом полностью удовлетворило ее любопытство. Она поняла, что тут среди них враг и с тех пор потеряла безмятежность в своей простоватой  душе. Ее тревога после встречи со священником стала еще более ощутимой. В голову лезли разные дрянные мысли, нарушающие привычный строй ее жизни и уверенность в незыблемости добра. Человек, которого она однажды лишь мельком увидела, пока он еще мог свободно передвигаться по городу, казался ей мрачной черной тенью, дамокловом мечом, нависающим над образом жизни и разумением простой христианской вдовы, каковой она себя считала. С тех пор она молилась еще более неистово, молилась за всех праведных христиан и просила Господа еще раз поразмышлять над тем, может он сократит отмеренный ей срок на бренной земле и, тем самым, не нашлет на нее испытания, которого она не сможет достойно выдержать. Ибо тогда не попасть ей в рай и не оказаться рядом с  благочестивым мужем, которого Он, Господь, как она предполагала, милостиво забрал к себе раньше нее. Но Бог был с ней крайне немногословен, ответы Его были редки, весьма лаконичны и, что самое главное, носили исключительно символический характер – язык, который она понимала, в отличие от велеречивых и проповедующих с кафедры на привычном, но непонятном языке священников; хотя и в этом понимании сомнения не покидали ее. Однажды, когда она взялась в очередной раз досаждать Господу своими просьбами, на улице прямо перед ее оконцем начала зычно и упрямо каркать ворона. В какой-то момент ей показалась, что карканье странным образом синхронизировалось с ритмом ее молитвы, примерно следующим образом: «О всемилостивый Господь … Кар-карррр-каррр …узри рабу твою … каррр -каррр-каррр…» Испугавшись того, что прогневала Господа своими просьбами, она остановилась, перекрестилась много раз и на следующий день побежала в церковь советоваться с приходским священником. Священник опять не сказал ей ничего определенного. Мол, обращаться к Всевышнему с личной просьбой грехом не считается, но во всем надо знать меру. «А где взять эту меру?» – с какой-то непривычной ясностью в голове подумала она – «Сколько раз можно просить Господа, чтобы не переступить допустимую меру?» Не получив точного ответа от священника, она на всякий случай решила пока не тревожить Господа своими очень личными просьбами, в тайне надеясь, что он все-таки внемлет ее молчаливым просьбам. 

Временами ей удавалось восстановить душевное спокойствие и уверенность в том, что высшие церковные и светские иерархи, ставленники Господа для ведения духовных и мирских дел, наведут порядок и, как им подобает, разберутся с еретиком, которого она уже начинала достаточно серьезно побаиваться и недолюбливать. Однако ее уверенность несколько пошатнулась, когда она от соседки узнала, что папа Иоанн низложен и в спешном порядке покинул город. Муж соседки, Марты, будучи плотником и членом плотницкой гильдии, работал мастеровым в городской ратуше. От него Марта выведывала последние новости, и, время от времени, делилась ими с соседками, которые забегали к ней попить чайку, посудачить и новостей послушать. Более того, в ее родном городе Констанце, еще до отъезда папы начали распространяться слухи, что, мол, никакой Иоанн не папа, а самозванец! Поначалу Ирмтрод относилась к этим слухам с недоверием. «Как такое возможно?» - оторопело думала она. До сих пор он был папой, епископ ему даже руку целовал, и вдруг оказалось, что никакой он не папа? Да что это такое происходит? Никак в ее голове не укладывался тот факт, что человек мог всех так долго и умело обманывать. «Ну и плут», - подумала она, когда слухи о низложении и бегстве Иоанна подтвердились, но сразу отогнала от себя эти мысли как греховные и неподобающие и вновь несколько раз перекрестилась. А когда она услышала, что вместе с Иоанном хотят низложить еще двоих, с позволения сказать – пап, она вообще отказалась что-то понимать. Одновременно в народе пошла молва, что стоило ему, Иоанну, уехать, как того жуткого и страшного еретика перевели из покоев в камеру, а содержание сократили до хлеба и воды. Когда Ирмтрод прослышала об этом, в ее голове медленно начала складываться общая картина происходящего. Папа Иоанн, который оказался самозванцем, был в сговоре с еретиком и проповедником лжи из Праги. И пока он был в сане и в силе, то делал все, чтобы не допустить суд и суровый, но справедливый приговор чешскому нечестивцу. А теперь, когда ложного папу, наконец, вывели на чистую воду, защищать нечестивца оказалось некому.

Вся эта история слишком затянулась и уже седьмой месяц заставляла ее и много другого честного христианского люда нервничать и переживать. Правда, она переживала эту историю по-особенному, как будто она касалась ее лично. Город был полон слухов о том, что сам император Сигизмунд якобы благоволит ему, лжепророку из Чехии, и он, мол, дал ему защитную грамоту за собственной подписью. Другие утверждали, что Сигизмунд  обманул чешского нечестивца и хитростью заманил его в Констанц, но будучи человеком добродетельным, желает проявить милосердие. Нечестивец же не оценил все великодушие императора и упорствует на своем. От всех этих разговоров у Ирмтрод голова шла  кругом и она не всегда знала, чему верить, а чему нет. Но чему бы она ни верила, неприятие и нелюбовь к нечестивому инородцу продолжали расти у нее не по дням, а по часам. Ибо он был причиной томящего ее сердце беспокойства и страха, как будто он ей лично желал зла и мог наслать порчу своими наветами.

И вот, проснувшись в очередной раз с петухами, Ирмтрод почувствовала, что день этот, – а было 6 июля 1415 года от Рождества Христова, – по сути своей обычный и не предвещающий никаких трудностей, станет для нее особенным. Ибо в день этот было суждено, наконец, поставить точку в затянувшейся истории с еретиком – нечестивцем из Праги, которого добрые люди вовремя обезвредили и не дали затянуть их, простых верующих, в сатанинскую карусель его искусов. А Прага – город большой, как она слышала, намного больше ее родного Констанца. Ирмтрод была очень довольна, что скоро наступит конец ее странной тревоге, с которой она с переменным успехом боролась последние несколько месяцев. Сегодня на центральной площади города свершится низложение этого несносного инородца, который отказался от помилования. Для нее факт сей служил явным доказательством его виновности, ибо кто предпочтет сожжение на костре помилованию и кроткой жизни, если сам не является слугой дьявола? Не смог нечестивец раскаяться и признать свои прегрешения, точнее, не захотел. А это значит, что душа его пала во грехе уже так глубоко, что может быть искуплена перед лицом Господа лишь очистительным огнем.

Сожжение живого человека было для Ирмтрод хоть и известным, в крайних случаях необходимым, но и не самым приятным событием. Вообще, Ирмтрод считала себя не только благопристойной и убежденной христианкой, но и доброй женщиной. Она и птичек-то не забывала зимой кормить, а последнее печенное, которое не удавалось продать на городском рынке, раздавала бездомным и юродивым, которые временами в немалом количестве скапливались у кафедрального собора.  Иногда она жертвовала несколько грошей в копилку приходской церкви, где молилась за себя, почившего мужа, всех праведных христиан и просила помощи и сил свыше для достойного несения земных тягот. Кроме того, она тж. просила Господа, не оставлять ее и других честных христиан наедине с нечистой искушающей силой, исходящей от нечестивцев и грешников. В приходе ее знали как благоверную христианку, которая никогда не пропускала утреннюю и вечернюю обедни, активно помогала в церковных делах и много хлопотала во время церковных праздников. Она всегда исправно молилась, пела церковные песни и причащалась, а время от времени приходила к самому пресвитеру для отпущения грехов. Пресвитер каждый раз любезно предлагал ей приходить по конкретным поводам или внезапным греховным помыслам, а не раз в месяц, как завелось в ее жизни. Но она все равно приходила исповедоваться и часто повторялась, т.е. исповедовалась по тем же грехам или греховным помыслам, из-за которых приходила и до того и не раз. Не у кого из знающих ее прихожан и священников не могло возникнуть и тени сомнения в ее любви к Господу, так усердно она несла свое земное служение. Однажды ее заметил и даже похвалил сам епископ. Но она все равно очень боялась, что что-то непредвиденное и хитроумное в самом конце ее земного пути сможет подпортить ее почти  безупречную жизнь истой христианки. Пусть она и не стала св. Одилией, не сотворила чудес, не могла лечить и проповедовать, но следовала она букве церковного закона всю жизнь, как могла. Может она и не преуспела в добрых делах большого масштаба, но злых тоже не совершала. Мелкие прегрешения, она надеялась, в счет не пойдут, учитывая всепрощение и милость Господа.

Ирмтрод уже немного опаздывала к соборной площади, когда ей в голову пришла идея, взять с собой что-то, чем она могла бы в такую трудную минуту послужить Христу и стать ему чем-то полезной. Но ничто не приходило ей в голову, поскольку она не представляла, что может оказаться полезным на месте казни чешского чудовища (эпитеты в ее голове с каждым днем принимали все более нетерпимый характер и достигли своего апогея в день казни). Осмотрев комнату, она поняла, что в ней точно нет ничего такого, что могло бы послужить правосудию. Автоматически ее рука потянулась к дверце небольшой кладовки, где она держала всякое старье, и потянула ее на себя. Поначалу она опять ничего путного там не обнаружила. Вдруг ее вниманием завладела небольшая вязанка хвороста, оставшаяся со времени последней зимы. И тут она поняла, что не столь важен масштаб самой помощи, ибо без нее в таком деле как раз вполне могли обойтись, а сам факт ее рвения помочь. Не долго думая, Ирмтрод, довольная своей сообразительностью, взвалила вязанку на спину и, закрыв дверь на замок, направилась к центральной площади города, где при скоплении большой массы народа: простого люда, солдат, а т.ж. святых отцов и прочей знати, должно было произойти лишение еретика церковного сана и оглашение приговора. Даже сам император Сигизмунд, который последнее время безвыездно находился в Констанце, будет присутствовать, что придавало всему действу больше веса и законности.

Однако тащить вязанку через весь город на центральную площадь оказалось делом весьма нелегким. Ирмтрод выбилась из сил уже на половине пути. Ее так и тянуло бросить вязанку на дороге и пойти налегке, но чувство ответственности не позволяло избавиться от груза. Кроме того, люди косо смотрели на женщину, идущую на казнь с вязанкой хвороста, а некоторые молодые сорванцы посмеивались, показывая на нее пальцами. Но она была упертой и еще пуще хотела доделать начатое. Она сумела преодолеть слабость и малодушие, и донесла-таки свой подарок Господу до площади. Она знала, что тут, на соборной площади, будет лишь временная остановка, а сама казнь произойдет за чертой города. Так что вязанку придется тащить еще долго. Но что сделано, то сделано. Ирмтрод решила не сдаваться. Из проповедей приходского священника ей вспомнилось особенно ярко, что Христу пришлось самому тащить свой крест на спине вверх на Голгофу, когда вокруг все над Ним издевались, толкали, били Его и бесчинствовали. Он понес крест, на котором был распят, а она донесет вязанку до места, на котором казнят Его личного врага.  Ирмтрод постепенно преодолела свои сомнения и решила не сдаваться. 

Наконец она доковыляла до центральной площади, где в кафедральном соборе уже начался процесс осуждения и приговора нечестивца, который стоил ей стольких переживаний. Несмотря на скопление большого количества народа, она, оставив вязанку на время в лавке под присмотром знакомого лавочника, принялась неугомонно протискиваться до того места внутри собора, с которого ей был виден и немного слышен процесс. Вокруг сего действа толпились люди и с нескрываемым любопытством смотрели на происходящее. Она плохо слышала, но его увидела сразу. Он стоял на коленях, на подмостках, которые ставят в центре храма в специальных случаях. Высокий суд во главе с неизвестным ей кардиналом из Франции, Императором Сигизмундом, епископом Констанца и другими высокими чинами восседал напротив. Говорил один из епископов, обращаясь к сидящим, и гневно указывая на молящегося еретика. Время от времени отщепенец поднимал голову, прерывал обвинителя, но говорить ему не давали и он снова погружался в свою молитву. Ирмтрод плохо видела его лицо, скрываемое бородой и падающей на него тенью. Она сразу подумала, что он молится своему богу, т.е. дьяволу, чтобы тот его спас. Постепенно ее охватило всеобщее любопытствующее настроение толпы. Вот-вот, думала она, и нечестивец сломается и отречется от своего лжеучения, чтобы сохранить себе жизнь. Он должен уступить, настаивала она, должен отречься! Толпа словно единый организм смотрела на него множеством своих фасеточных глаз и гадала, отречется – не отречется. Но столь вожделенная развязка затягивалась. В глазах некоторых людей Ирмтрод замечала удивление и невыразимый вопрос: откуда он берет силу не отрекаться? Ведь его ждет неминуемая мучительная смерть на костре. Стоит ему лишь произнести несколько спасительных фраз, попросить прощения и покаяться, как жуткую кару заменят на более гуманное наказание, а там, того гляди, и помилуют через какое-то время. С чего ему так упорствовать? По мере развития событий, всем постепенно становилось ясно, что этот бородач – крепкий орешек, и что смерть его пугает, но не настолько, чтобы он отрекся от своих мыслей, возводящих напраслину на святую церковь. Глядя на то, как с ним обращаются, Ирмтрод где-то очень глубоко-глубоко в сердце поняла, что этот человек ведет себя для обреченного на страшную казнь более чем достойно. Он не плакал, не просил пощады, не ползал на карачках перед судьями, не юлил, наоборот, он держался мужественно, не отводил взгляда и даже пытался защищаться. Но это смутное понимание не вызвало в ней сочувствия и не только не смягчило ее сердца по отношению к несчастному, но даже  спровоцировало приступ гнева. Она вдруг почувствовала сильное негодование от того, что этот проходимец вот уже восьмой месяц терзает ее христианскую душу и даже не хочет извиниться, извиниться не только перед ней, но и перед всеми праведными христианами, перед святой церковью! Ибо правым он быть не мог. Мысль о его пусть даже частичной правоте и на мгновение не возникала в сознании Ирмтрод, настолько она была уверена, что церковь, с которой она связывала всю свою надежду на спасение души и дальнейшую загробную жизнь, может хоть в чем-то оказаться неправой. Ведь если церковь в чем-то неправа, значит ее неправота принципиально возможна, следовательно, она возможна и в любых других вопросах, в том числе в вопросе пребывания праведных христиан в раю, у ног Господа после смерти. Мысль эта, признай ее Ирмтрод хоть на мгновение за правду, была бы способна за это самое мгновение пошатнуть всю основу ее существования, весь образ мира, ввергнуть ее в панику и в невообразимый ужас. И хотя образ молящегося и мужественно держащегося человека на подмостках всем своим существом сигналил ей о чем-то другом, она отказывалась впустить в душу даже каплю сомнения.

Процесс длился долго, и она не понимала, о чем говорят ученые и высокопоставленные мужи. Ведь говорили они на латыни. Ирмтрод, прождавшая столько месяцев, была готова подождать еще день. Тем не менее, происходящее как-то не совсем укладывалось в то, что по ее мнению должно было произойти. Грешник не казался ей жалким, сломленным и поверженным, а все высокие чины вокруг – овеянными высшей Божественной силой, в руках которых по праву действует правосудие Господне. Когда грешник поднимал свой голос, то заставить его замолчать оказалось не таким легким делом. В какой-то момент он, подловив паузу в речах обвинения, с укоризной в голосе обратился к самому императору Сигизмунду. Ирмтрод не расслышала всех слов, чтобы понять, о чем это он, хотя явственно поняла, что не просил он о милости. Он сказал что-то о данном ему императорском слове … Ирмтрод не поняла, что он имел в виду, но к ее ужасу лицо Сигизмунда вспыхнуло и стало похожим на помидор . Однако конфуз властей долго не продлился. Чешского нечестивца все-таки быстро заставили замолчать, а цвет лица императора потемнел и из красного перешел в багровый. Ирмтрод поняла-таки, что стыд в душе императора сменился на гнев и смущение в ее душе сменилось на радость. Она поняла, что с этого момента пощада больше не возможна. Мысль о стыде императора быстро поблекла в ее душе, она даже перестала искать этому своему наблюдению какое-то объяснение, быстро списав его на козни и хитрость дьявола, способного смутить даже императора.

Наконец  начали зачитывать приговор. Толпа пришла в экстатическое движение и явно смаковала происходящее. Ирмтрод иногда попадались люди, которые выпадали из картины всеобщего воодушевления и смотрели на все это с состраданием и возмущением, как на плохой спектакль. Но таких людей было мало, и она сама с готовностью слилась с толпой, внутренне требуя мщения за покушение на веру. Приговор прозвучал в оглушительной тишине, которая сменилась одобряющим гулом. Ересиарха одели в соответствующие его священническому сану одеяния и подвергли процедуре отлучения, признав в нем упорствующего еретика. С него сорвали все это одеяние, проговаривая проклятия и оскорбления, на что он отвечал прямо противоположное тому, что говорили священники. Всех явно раздражало его упорство, способное посеять сомнение в нестойких душах. Наконец, когда церковь завершила процедуру отлучения, ересиарх был передан светским властям в лице императора Сигизмунда. Тот, недолго думая, признал подсудимого упорствующим еретиком, быстро и коротко вынес вердикт о  сожжении всех его книг и его самого. Затем он вздохнул с явным облегчением, так его доконала вся это затянувшаяся история, в то время, когда собору еще предстояло решить самый важный вопрос, ради которого он, собственно, и заседал в Констанце – наконец избрать одного законного папу, вместо трех параллельных пап - самозванцев.
 
Большая процессия из нескольких тысяч человек – охраны, военных офицеров, солдат, вереницы духовных лиц, которые не принимали участия в работе собора, и вдобавок вся масса скопившегося народа двинулись в сторону городских ворот. Ирмтрод, захватив по дороге свою вязанку, двинулась следом, ощущая себя частью некого сверхорганизма, вершащего правосудие. Не будем описывать, как она добралась до места казни за пределами города, правда, немного отстав от основной массы людей. Ересиарха уже привязали к столбу и строго по системе слоями раскладывали вокруг него дрова и солому, когда она, наконец, доковыляла и неуклюже, но упорно начала протискиваться сквозь толпу к самому месту казни. Люди уступали ей дорогу, вероятно, чувствуя, что она не просто пытается занять лучшее место для обозрения, сколько имеет какую-то конкретную миссию. Заметив вязанку, многие усмехались или, не скрывая, посмеивались над ней, но ей было все равно. В кои веки она решила что-то сделать сама, а не то, что ей должно по сословной принадлежности или что ей предписывали церковные иерархи. В тот момент, когда Ирмтрод неудержимо пробилась к линии оцепления, которую не очень то внимательно держали солдаты, к привязанному на столбе подошел один ей доселе незнакомый высокородный человек в военной форме и что-то ему сказал. Ирмтрод смутно догадывалась, что император до конца пытался избежать казни, чтобы заменить ее на более мягкое наказание, если ересиарх отречется в самый последний момент перед лицом неизбежной и мучительной гибели. До этого момента он еще мог надеяться на то, что казнь отменят, поскольку за него ходатайствовали и не мало, в том числе весьма почтенные люди. Последнее тоже никак не укладывалось в ее голове. Но сейчас, когда, казалось, ничто уже не могло изменить приговор, искушение избежать смерти, высказав лишь несколько спасительных фраз раскаяния и отречения от своих ошибок, должно было быть  невообразимо сильным. Тут она почувствовала, что уже не хочет (как в церкви), чтобы он отрекся. Не зря же она тащила свою вязанку и ждала этого момента. Он упустил свое время для покаяния. К ее облегчению ересиарх остался непреклонным. Ему было  явно непросто произнести свои последние слова, которые она ясно услышала и поняла: «Нет, — сказал он — я не признаю за собою вины».

С этого момента думать было уже не о чем. Палачи разожгли слои сухой соломы под дровами, и огонь начал подниматься и потрескивать, голодно обвиваясь вокруг дров, поначалу подугливая криво торчащие мелкие сучки. Нечестивец, почувствовав надвигающийся жар, вдруг запел: «Христос – Сын Бога живого, помилуй меня!». Ирмтрод вздрогнула, услышав имя Господа из его уст. «Как он смеет!», – возмутилась ее душа, «Он мой Господь, МОЙ! Я ему служила верой и правдой всю жизнь, а ты только воду мутил и служил не Ему, а Его врагу - дьяволу»!  Она уже хотела уныло бросить свою изрядно обхудившуюся вязанку, поскольку приговоренного со всех сторон плотно обложили дровами и соломой, когда вдруг разгоравшийся костер сбоку поначалу чуть просел, а  через мгновение посыпалась потерявшая устойчивость верхняя часть кладки. Солдат оцепления оставил свой пост, чтобы навести порядок. Этой заминкой и воспользовалась Ирмтрод. Взяв свою вязанку в охапку, она подошла к костру вплотную, пока еще было возможно. Тут она увидела поющего с близкого расстояния, в то время как его лицо то окутывалось поднимающимся дымом, то вновь возникало перед ее взором. Недолго думая, и не желая искушать судьбу, Ирмтрод из последних сил подняла свою разболтавшуюся от долгого пути вязанку, из которой уже до того начал сыпаться хворост, и закинула ее остатки в образовавшуюся нишу. Дело было сделано. Вздохнув с облегчением, и посчитав свой обет выполненным, она повернулась на 180° и по-деловому пошла прочь. Больше происходящее ее не интересовало. Она порядочно  подустала и собиралась отдохнуть немного в тенечке в прилегающих к городу садах, а потом отправиться домой, чтобы добраться еще до наступления сумерек.  Она и не могла себе представить, что ее мучения и сомнения закончатся, и она снова вернется к своей обыденной жизни, пока Господь, наконец, не призовет ее. Ей почему-то уже не очень-то хотелось поскорее оказаться у ног Господа, ибо ей хотелось пожить еще немного в свое удовольствие. И тут, вдруг, песнь еретика оборвалась, и она услышала слова, которые не поняла, но которые поразили ее как гром среди ясного неба. Она явно почувствовала, что слова эти были адресованы ей . Вначале она ухватилась за спасительную мысль, что ее окрикнул солдат, за то, что она подошла слишком близко к осужденному. Но слова прозвучали не на разговорном языке, а на церковном, который она так часто слышала во время службы, но не понимала. Она и сейчас не поняла, что крикнул ей вслед человек из центра разгорающегося костра, кого она так боялась и ненавидела все последнее время. Она не верила своим ушам, но более не сомневалась, что он заметил ее и что-то ей из последних сил крикнул вслед. Осознав, кто к ней обратился, Ирмтрод остолбенела и секунды две боялась даже пошевелиться. Потом ее тело осуществило непроизвольный поворот в сторону осужденного, песнь которого все более становилась похожей на крик. Ветер разжигал кострище все сильнее, и языки пламени уже поднялись настолько высоко, что она более не могла разглядеть его лица, однако заметила, что оно все еще смотрело в ее сторону. Тут ее ноги чуть не подкосились, но она каким-то чудом не упала и продолжала смотреть на него, как загипнотизированная. В какой-то момент ветер, раздувающий костер все сильнее, на мгновение оголил страждущее лицо человека, испытывающего невообразимые муки и упрямо продолжавшего толи петь, толи кричать от боли. Потом пламя закрыло его лицо, крик оборвался, но она продолжала смотреть как завороженная, и ей показалось, что оно, его лицо, увеличилось в размерах и все еще просвечивает из-за дыма и языков пламени. Она увидела, или ей показалось, как языки пламени вместе с клубами дыма подвижно оформились в огненное-белое лицо человека, которое спокойно смотрело на нее с немой укоризной в глазах, в которых, однако не угадывалось ни гнева, ни злости или ненависти. Она закрыла глаза, чтобы не видеть, но след яркого огненного образа продолжал смотреть на нее даже с закрытыми глазами. Она снова открыла их в надежде, что наваждение отпустит ее, мир станет прежним, и она снова ощутит себя той же благопристойной христианкой, уверенной в том, что своей жизнью она заслужила райского существования у стоп Всевышнего. Открыв глаза, она посмотрела туда, где раньше было лицо осужденного грешника, смотревшее на нее сквозь дым и языки пламени, которые, казалось, все более обретали образ смотрящего сквозь них человека. Ирмтрод вдруг забыла себя. Огонь разросся еще больше и раздуваемый ветром поглотил все, что могло гореть, достигнув апогея. Чернеющее за стеной огня тело осужденного не двигалось, но то, что его покинуло, вероятно, душа, как ей показалось, продолжало витать в огне, который подчинился уже иной силе. Душа умершего продолжала смотреть огневым взором на нее, на Ирмтрод. Ирмтрод тоже, не отрываясь, смотрела на это невозможное явление, забыв про себя и свою ежедневную, суетливую, наполненную унылыми канонами жизнь, которая каким-то образом стремительно сгорала и теряла смысл в том же самом пламени. Ее жизнь теряла тот скудный смысл, который заполнял все отведенное ей время с самого рождения до сегодняшнего дня.  Все, что взросло в ней благодаря воспитанию родителей, короткому обучению в церковно-приходской школе, праведной жизни с мужем, посиделкам у Марты, служению Богу и хождению в церковь – все-все сгорало в огне, том же самом огне, который сожрал гордого человека из Чехии и странным образом теперь пожирал ее изнутри. В последний момент, прежде чем потерять сознание, она (она уже и не была уверена, была ли она сама собой) успела увидеть, как в огне преобразилось то самое лицо, стало больше, прозрачнее, светлее, как даже границы огня перестали служить границей лика, смотрящего ей прямо в глаза, сливаясь с окружающим светом. Последнее, что она, вернее, то, что от нее осталось, увидело – был Он, то ли человек из Праги, то ли Тот, которому она посвятила всю свою жизнь. Она уже не различала их, и мысль о том, Кого она сожгла,  обжигала и сжигала ее изнутри. Она подожгла все сама, и даже хворост ее вязанки догорал в том самом пламени, как пожирающем тело человека, и в том другом, сжигающем ее душу. Эта мысль была последней, последней, которая пронзила ее еще раз и испепелила остатки Ирмтрод, прежде чем та потеряла сознание и упала. Мир для нее и она для мира исчезли на какое-то время. Та, кем была Ирмтрод, ускользнула в спасительное забытье.

* * *

Придя в себя, она себя не узнала. На пепелище ее душевной жизни она не нашла ничего, с чем могла бы себя отождествить. Свое имя она еще помнила, но воспринимала его как нечто внешнее, отдаленно напоминавшее что-то давно забытое, но не полностью стертое из памяти.  Та, что осталась от Ирмтрод, в конце концов, снова оказалась в городе, который она рассматривала сквозь пелену забвения, а дым злополучного костра так полностью и не выветрился из ее сознания. Она уже не вернулась в свою комнатку, и начала жить с другими себе подобными у кафедрального собора, а те немногие люди, которые знали ее в былые времена, заботились о ней, как могли. Иногда к ней мысленно приходил Он, и она как ребенок очень радовалась Его неожиданным посещениям. В эти дни для обычных людей она выглядела особенно спокойной и ушедшей в себя, даже какой-то просветленной. Его свет лился из ее глаз. Люди, видя ее в таком состоянии, крестились, кормили ее и помогали как могли. Она же была счастлива в эти дни и больше не думала про то, когда ее заберет Господь, и будет ли она одесную Его, и встретит ли там мужа своего... Она была в раю, как его понимала сама, в своем раю, где ей более не приходилось поступать по церковному закону, чтобы  туда попасть. Она уже была там.