Бескрайнее поле ромашек

«Тигр» как будто лупили кувалдами кузнецы. С лязгом он крутился вокруг оси и покрывался чёрными космами дыма. Нижний люк заклинило. Panzerkommandant* сунул руки в огонь, как в топку, и ухватил за шкирку наводчика. Остальные остались там. Только на мгновенье вынырнуло из преисподней лицо заряжающего Кунца с ошалелыми глазами и мелькнула худая рука…
Вывалились кубарем из башни, отползли. По броне чиркали пули — жалили танк, уткнувшийся носом в торф. Вспыхнул стог, за которым укрылись. Чёрные, как черти, вышли из пекла с поднятыми руками. Волосы на головах дымились…
 
Их пинками погнали в овраг. Во мгле белели белки испуганных глаз. Ночью разбудил запах тушёнки. Пленные увидели у костерка, как мясо, сочась и пуская жёлтые пузыри, влезало в чавкающий рот. Кусок был такой большой, что не умещался. И тогда боец пропихнул его обрубком пальца. На изувеченной руке было всего два пальца и те обкусанные взрывом.
  Вначале конвоиры срывали на них злобу, охаживая отставших прикладом. Матерясь и сплёвывая махорочную слюну, старались заглянуть поглубже в глаза, но потом, чем дальше от фронта, просто перестали замечать — для сопровождающих это была безликая масса без имён и званий. Фрицы!

Как-то на одной из станций два потока пересеклись — гнали скот и пленных немцев. В сторонке капитан щёлкал на фотоаппарат двух медсестричек — девчушки сплели венки из ромашек и, смахнув выцветшие пилотки, надели их набекрень. Стояли, обнявшись, у старой ивы с прибитой фанеркой: «Криуши».
 
Одна из тёлок отбилась, потянулась губами к веткам. Раздался девичий хохоток и покоцанные рога украсили венки. Старый солдат похлопал тёлку по заднице, как бабу, подставил сплющенное ведро и принялся неумело доить. Огрубелая рука ловила и мяла выскальзывающее вымя. Острые струйки били вкось. Санитарка протянула ему свою кружку…   

Командир подбитого «Тигра» вспомнил свой первый день на Восточном фронте. Новенькие машины урчали. Напирали друг на друга, торопились. Из-за густой пыли пришлось задраить люк. Продвигались наощупь. Как назло скрутило живот. Выбрался из танка, спрыгнул с насыпи, и сразу утоп в ромашках. Белые волны захлестнули с головой, заслонили дорогу с колонной танков. Пришлёпнул разбухшего комара на щеке, подтёрся букетом, и побежал догонять своих…

Пленных погрузили на баржу, сзади её тюкнул баркас. Утрамбованная толпа дёрнулась. Немцы попадали на колени. Баркас ещё раз толкнул баржу, прилаживаясь. Второй удар смахнул с голов выцветшие кепи и пилотки. Подняли глаза, на носу судна азиат грыз семечки. Делал это так проворно будто читал молитву. Губошлёпы заляпались шелухой. Из-за узких глаз казалось, что он постоянно смеётся.

Когда уже отвязали канаты и отяжелевшая баржа закачалась на волне, через низкие борта попрыгали внутрь, придерживая фуражки, конвоиры — молодцеватые, выбритые, в новенькой форме. Портупея скрипела, запахло кожей и ваксой. Переступали пленных как грязные лужи. Один рыжий на ходу рвал зубами буханку ржаного, другой кучерявый, подойдя к азиату, вывалил из вещмешка на железную бочку круги кровяной колбасы. Толпа на дне баржи подалась вперёд. Запах оглушил первые ряды и, пачкая носы жирными пальцами, пополз по плечам дальше. Было слышно, как в холостую жуют челюсти, как сглатывают слюну. Танкист выгреб из кармана крошки сухарей вместе с табачными опилками и забил рот. Горечь потекла в гортань. Скоро и им плеснут в миску черпак горячей баланды. Стараясь не прикасаться, сунут в ладонь четвертинку кислого ноздреватого хлеба.

Волны с шипом били о борт. Пару раз захлестнуло. Те что сидели ближе к краю вымокли и прижались к друг другу теснее. Гребень поднялся выше, замер как рука, и вдруг окропил всех ледяными брызгами. Ух-х…

Азиат достал фляжку. Сначала дал конвоирам нюхнуть — те отшатнулись, порозовели. Глухо стукнулись за скорую победу кружки…

Всю ночь крутой пустынный берег, вдоль которого плыли, обстреливали ветвистые молнии. Баржа гудела. Крупные капли прицельно били в лоб. Озноб пробегал по телам… 

На рассвете причалили. Клочья свинцовых туч догоняли грозовой фронт. Небо быстро очистилось и заблистало. На пустынном берегу вдруг из земли выросли солдаты. Не было — и на тебе! Вытянулись на глинистом спуске у дебаркадера и с любопытством смотрели как выгружаются немцы.

Пленные потянулись по разбитой дороге в гору, тут же намотав на ноги ошмётки грязи с соломой. Топтались в глиняных колодках, исподлобья посматривая на новобранцев и глотали дым самосада, которым те их окуривали. Бойцы пускали струйки в ощетинившиеся лица, пытаясь попасть в глаза. Без злобы, а так, как это делают у крыльца клуба деревенские драчуны.

Ошеломлённый танкист ужаснулся: «Откуда они? И столько!!! Кто их нарожал в этой глуши?» Он сходил с ума. В упор разглядывал молодые смуглые лица, которые и закурили-то чтобы казаться взрослее. Один рослый детина даже подмигнул: «Ну что, дядя, отвоевался?»

Наверху пленных согнали в балку. Пока ждали начальство, разрешили сесть. Перед ними в широкой ложбине шумело ослепительное поле ромашек. Солнце жгло шеи. В атаку пошли слепни и муравьи. Вскоре из лесочка вынырнул пыльный газик, высадил военного, и встал в тенёчек. Тот закурил и направился к пленным через поле. Пряжка сияла как золотая, как будто живот у него полыхал огнём. Ромашки под ним заволновались…

Человек, приближаясь, становился всё больше и больше. Надраенные голенища лоснились от росы и были зацелованы белыми лепестками. Ладный, крепко скроенный природой, он шёл и улыбался…

В это время от родника подкатил водовоз. Бочка парила. Разлили черпаком по новеньким цинковым вёдрам, выданным в колхозе. Первые пили жадно, припадая к краям чёрными губами, фыркали, оттирались рукавами, размазывая грязь по скулам. Их торопили следующие — костлявые пальцы отбирали вёдра и прижимали к себе. И вот уже последние ловили змейку-струйку, запрокидывая кверху дно.

Напоили, подняли окриком, и погнали дальше прямиком по полю. На серебре ромашек их фигурки сникли и почернели. Казалось, русское поле кипит и пленные исчезают в нём, как в котле.

*Panzerkommandant (нем.) — командир танка