История матери

ИСТОРИЯ ПО ЛИНИИ МОЕЙ МАТЕРИ

Моя мама – Сычева Лидия Болеславовна – родилась в городе Гомеле 29 марта 1926 года. У неё уже была старшая сестра Раиса, родившаяся на два года раньше. Их отец, Новицкий Болеслав Семёнович, выходец из города Вильнюса (ныне утраченная российская территория) был участником гражданской войны, развязанной большевиками, и, будучи одураченным ими, участвовал в штурме Перекопа (Крым), потеряв при ранении челюсть. По воспоминаниям матери и тёти он работал в НКВД связистом, но, когда начались массовые репрессии, ушёл из этой организации, мотивируя свой поступок тем, что болен туберкулёзом. Однако его супруга и моя бабушка Варвара Михайловна сумела его вылечить и в дальнейшем он работал киномехаником, о чём я узнал из архива Республики Беларусь...
Бабушка Варя, которую я так и не увидел, происходила из дворянской семьи Мурашко, и если бы не её весьма поздний брак с дедушкой, она вряд ли бы уцелела во времена садистов-большевиков.  Она никогда не работала на профашистское Советское государство, но, будучи прекрасной швеёй (она окончила местный институт благородных девиц) пользовалась большим влиянием на новую советскую «аристократию». Все прекрасно знают, что в России никогда не было и не будет демократической власти. На смену одним деспотам приходят другие, поскольку народ – самое настоящее «быдло» – неспособное защищать свои права!   Вот и моя бабушка, смирившись с происходившим, обслуживала интересы большевиков. Будучи высококлассной швеёй, она имела многочисленные заказы от большевистской элиты, и поэтому их семья не знала, что такое голод. Среди её клиентов был, например, герой войны в Испании генерал Гусев, впоследствии зверски убитый по приказанию изверга Сталина.
Бабушка внезапно умерла в мае 1941 года от язвы желудка. По воспоминаниям матери, ей как-то вечером стало плохо и вызвали врачей. Естественно, что «вызов врачей» в нашей стране в тяжёлом случае заканчивается смертью. Так и произошло. И мои мама и тётя Рая осиротели.
22 июня началась Великая Отечественная война. Дедушку немедленно призвали в армию, и он сгинул в той жестокой мясорубке, о чём до сих пор не знают даже архивы государства.
Мама и тётя остались одни, беспомощными. Начались страшные бомбёжки, люди, брошенные Советской властью, пребывали в шоковом состоянии! Слава Богу, что в числе Советских руководителей был прекрасный организатор – Алексей Николаевич Косыгин – он обеспечил отличную эвакуацию людей из городов. Но моя мама с сестрой всё не собирались уезжать, ожидая отца. Их родственники, родные тёти Анна Михайловна и Зинаида Михайловна не пошевелили и пальцем, чтобы вывезти своих несовершеннолетних племянниц, как это принято в большинстве своём у русских. Если бы не жившие по соседству евреи, я вряд ли бы появился на этот свет. Они чуть ли не силой заставили мою мать и сестру сесть в эшелон, отправлявшийся в глубокий тыл.
Мама и тётя Рая, будучи житейски неопытными, оставили свои метрики, альбомы с фотографиями и ценные вещи в своём несчастном доме. Это имело впоследствии печальные результаты. Материнское свидетельство о рождении выдали ей в Ташкенте уже не от 1926 года, а от 1927 года, как решила тогдашняя очередная сталинская комиссия. Потому она и уйдёт впоследствии на пенсию, фактически, в 56 лет!
В августе 1941 года моя мама и тётя пребывали в городе Камышин на Волге, откуда вскоре уехали в Узбекистан. Там они некоторое время жили в одном из узбекских колхозов среди местных крестьян-узбеков, которые были очень гостеприимны. Мама, пережившая трагедию бомбёжки и эвакуацию, вскоре заболела тяжёлым ревматизмом, от которого её вылечили местные жители своими народными способами. До самой смерти моя мама сохраняла любовь и уважение к узбекам, которые не просто помогли им в тяжёлой жизни, но были, как родные люди!
Всё бы было хорошо, если бы не тётя Рая! Она вскоре ухитрилась установить почтовую связь со своей тёткой – Зинаидой Михайловной. В процессе переписки она пригласила тётю Зину с семьёй в узбекское село. Та, узнав, что её племянницы живут неплохо, вскоре приехала в гости, но, обнаружив, что здесь тепло и уютно, осталась на долгое проживание. Для несчастных девушек настали чёрные дни! Тётя Зина, будучи истеричкой, замучила их скандалами. Её больная дочь Нина, едва передвигавшаяся по комнате, усугубляла злобу тётки. А вторая дочь – Людмила – постоянно провоцировала скандалы! Тётя Зина со своими дочерьми постоянно получали продовольственные карточки от мужа – Пантелеймона – работавшего в концлагере НКВД, и считала, что облагодетельствовала своих племянниц. Со времени их приезда несчастные девочки не знали покоя! То они «неправильно» заправили постели, то обидели Люду или Нину, то не так сели за стол…
Но вот в феврале 1942 года в их узбекское село прибыла комиссия из Ташкента по вербовке рабочих на военный завод.
Спасаясь от тётки и её дочерей, мои мама и тётя заключили договор и стали рабочими так называемого «Ташкентского тракторного завода».
Здесь мои мама и тётя стали одними из лучших рабочих по снаряжению военной продукции – мин, снарядов, авиационных бомб. Мама даже была премирована за высокие достижения – она снаряжала больше восьмисот мин за смену! – сначала отрезом дорогой ткани (которая ей сто лет не была нужна!), а потом – поездкой на курорт, от которой моя мама, будучи большой патриоткой, отказалась. « Я буду мстить за отца до конца войны!» – говорила онм, чувствуя, что отца, переписка с которым прекратилась уже в июле 1941 года, уже давно нет в живых.
В дальнейшем российское государство достойно «отблагодарит» её!
Как только советские войска разгромили гитлеровцев и началась массовая ре-эвакуация населения, моих родных отправили в небольшой посёлок Сельцо, Брянской области, где восстанавливался прежний оборонный завод. Туда же  вместе с ними уехала и их «любимая» тётка – Зинаида Михайловна – со своими дочерьми.
Когда же была объявлена великая победа над нацистской Германией, мои мама и тётя не столько радовались, сколько плакали: они потеряли и отца и родину!
Их слёзы были не напрасны: вскоре в Сельцо приехал капитан НКВД дядя Пантелей и забрал к себе на родину в Гомель свою жену с детьми. О несчастных сиротах-племянницах он не позаботился. Как говорили потом, их родная тётка Зинаида отговорила мужа от того, чтобы забрать племянниц, потому как не хотела лишней обузы! Это характерно для большинства русских.
Сами же девушки не могли вернуться домой без специального разрешения, ибо считались военнообязанными. Таковыми они и были вплоть до смерти злодея Сталина…
В дальнейшем у моей матери как-то «загадочно» исчезли документы о работе на военном заводе в годы войны! Было странно, что она, имея медаль «За доблестный и самоотверженный труд в Великой Отечественной войне 1941-45 годов», потеряла трудовой стаж «по вредности» и ушла на пенсию не в 45 лет, а в 56!  Доказать она ничего не могла. Такова была правда Советской власти!

А ВОТ И ЕЁ СОБСТВЕННЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

«Я, Сычева Лидия Болеславовна, родилась 29 марта 1926 года в городе Гомеле (ныне Белоруссия). Мой отец – Новицкий Болеслав Семёнович родился 18 февраля 1893 года в городе Вильно (ныне утраченная российская территория) и по национальности был поляк. Я не знаю, где он работал до революции. Он никогда ничего не рассказывал о своей прежней жизни. В гражданскую войну он сражался на стороне «красных» и под Перекопом в 1920 году был тяжело ранен: потерял все зубы нижней челюсти. Тогда штурмовали Крым, где пытались обосноваться белогвардейцы. Он женился на моей маме примерно в 1923 году. Потом он работал в НКВД начальником связи. Тогда ещё не было офицерских званий. Во время репрессий 1936 – 40 годов ушёл из «органов» по причине туберкулёза. Его лечила моя мать травами.Он не хотел лечиться, но мать, пригрозив ему разводом, сказала: – Тогда разойдёмся, пока нет детей! Я помню себя маленькой, года 2 –3, и папа сидел у печки, весь укутанный, и когда мама давала ему суп, он выливался у него из носа во время глотания. А когда он выздоровел, устроился сначала в гражданской обороне, но кем – не помню…
В самом начале войны, в июне 1941 года он был призван на фронт и бесследно исчез, как сообщил позднее архив Советской Армии – «пропал без вести». Я мало что помню о папе. Он был ласков и добр со мной и моей сестрой Раей. Любил иногда выпить. Но никогда никого не обижал. О своих родных и своём происхождении он никогда ничего не говорил.
О моей матери можно говорить много больше. Её фамилия до брака – Мурашко –  звали её – Варвара Михайловна. Она родилась 13 декабря 1887 года в Гомеле. Её отец – Михаил Ефимович Мурашко был очень старенький (умер где-то в 1929-30 годах, когда мне было 3 – 4 года). Я смутно помню его похороны. Перед гробом шёл священник с кадилом, а я ехала в автобусе с нянькой и плакала. Покойник лежал весь в цветах. Дедушка был столяром-краснодерёвщиком на заводе Ланцуцкого и при царе был очень уважаемым человеком, был почётным гражданином Гомеля. Здесь он проработал более 50 лет. Дедушка был заядлым рыболовом, имел свою лодку. От него и осталась эта лодка, которая лежала потом в нашем дворе. По рассказам матери, он однажды поймал огромного сома, который, во время борьбы, прокусил ему руку возле большого пальца правой руки, от чего палец у него не сгибался. Дед нёс его на плече и хвост сома свисал на дорогу и волочился по земле. Он убил сома веслом…
Её мать – Александра Степановна Дюбанова (по-белорусски Дзюбанова) – была домохозяйкой. Она была дворянского происхождения («столбовая дворянка») и умерла до замужества матери и задолго до моего рождения от рака живота. Её дядя  – Дюбанов Михаил Степанович – друг Михаила Ефимовича – был профессиональным революционером. Он умер в 1937 году. Его хоронили с музыкой и красным знаменем. Дюбановы имели родственников в городе Слуцке, но они, по сведениям матери, не знались с нами из-за нашей незнатности.
Михаил Степанович имел дочь Анастасию (Налю), которая часто меняла мужей (например, дядя Вася Швец – один из них), и сына Сергея, который не имел пальцев на одной из рук. Он работал на каком-то заводе и был связан с революцией. Ни Наля, ни Сергей детей не имели.
У матери было 3 сестры и 2 брата.
Старший брат – дядя Вася – умер ещё до моего рождения. Другой её брат – Николай Михайлович Мурашко – до войны жил в Свердловске.Он был военный, потому как однажды где-то в 1936-37 годах приезжал к нам в военной форме. Погиб в самом начале войны в 1941 году. Но подробных сведений у меня о нём нет. Впоследствии нам написала его уже старая жена, сообщив, что он похоронен где-то в Эстонии. У него было две жены и сын Николай от первой (родился где-то в 1937 году). Моя сестра – Раиса – сообщала, что как-то ей пришло письмо на клочке бумажки в Сельцо, Брянской области, от жены Николая Михайловича, матери его сына Николая, что «Коля умер»…
Мама была второй по рождению из сестёр. Старшая – Анна Михайловна Швораб (умерла в 1964 году в г.Щорсе) – жила в Гомеле где-то на станции «Гомель хозяйственный» в железнодорожном домике до 1950 года с мужем Михаилом Андреевичем, работавшим железнодорожником. Он приехал в Гомель откуда-то с Украины. Тётя Аня была домохозяйкой и после смерти мужа уехала в Щорс к сыну Анатолию. Её дети: Анатолий Михайлович Швораб, участник Великой Отечественной войны, офицер, работал машинистом-железнодорожником и умер в 70-х годах прошлого века... Имел трёх сыновей – Дмитрия, Игоря и Михаила (родился в 1950 году и работал впоследствии в Минске на транспортном заводе). Другой её сын – Евгений Михайлович Швораб – был начальником планово-производственного управления Южной железной дороги и умер в Одессе конце 60-х годов от некого «гасконского гриппа».
Младшие сёстры мамы. Зинаида Михайловна (умерла в 1958 году). Была замужем первым браком за офицером Белой армии Виноградовым. От него она имела дочь-калеку Нину (умерла в 1955 году). Вторично вышла замуж за Бондарева Пантелеймона Павловича (умер в 1983 году), который работал где-то в магазине, потом – на аэродроме. А когда стали присваивать воинские звания стал офицером – младшим лейтенантом. В конце войны он был капитаном НКВД и ушёл в отставку в звании майора.Он тоже происходил из Украины. Совместно они нажили дочь Людмилу (1926 – 1988 гг.), родившуюся в Гомеле. У её дочери Людмилы был муж Анатолий и два сына – Юрий (1947 – 2003) и Сергей (родился в 1953 году) по фамилии Курилины. Затем она «нагуляла» дочь Наталью (примерно 1964 года рождения).
Лидия Михайловна Тамаркина (1901 – август 1979)- самая младшая сестра моей матери. Так называемая «Пуличка».Это прозвище дал ей мой сын. Жила в Москве с 16 лет. Там же и умерла. Её первый муж был сыном фабриканта Савельева. Он сошёл с ума и умер от сифилиса мозга где-то во время революции. Второй её муж – Тамаркин Абрам Николаевич – работал в советском Минфине и умер сразу же после окончания войны 13 мая 1945 года. И она осталась вдовой. У «Пулички» никогда не было детей.

МОЁ ДЕТСТВО

Мы жили в Гомеле на улице Болотной, которую потом назвали Железнодорожной в доме № 4. Это был спокойный район, поросший садами с фруктовыми деревьями. Наш дом был деревянный и был собственностью тётки моей матери. Дом делился на две половины.В одной жили мы с семьёй, в другой – врач Мицкевич Александр Николаевич с женой. Их взрослая дочь проживала в Ленинграде. Александр Николаевич умер, когда я была ещё маленькая. В памяти осталась железная табличка  на его двери «Доктор Мицкевич Александр Николаевич».Помню, что когда начали летать, он давал мне бинокль – смотреть на самолёты.
У меня была старшая сестра Раиса, родившаяся 28 мая 1924 года. Мы жили дружно, и у меня было очень хорошее детство.
Где-то в 1939-40 годах я пела в хоре во Дворце пионеров. Мама не работала, была домохозяйкой. Но она была очень хорошей, талантливой швеёй. К ней часто обращались с заказами на платья, костюмы для женщин, и это был дополнительный заработок. Мы жили в это тяжёлое время в полном достатке, и мы, дети, не знали ничего о тягостях жизни. Рядом с нами жило очень много еврейских семей, и мы были с ними очень дружны. Нас никогда не разделяли, и мы росли, играли вместе с еврейскими детьми. У мамы была даже домработница, она же – наша нянька. Её звали Евдокия Савельевна.
Старшая сестра Рая очень любила меня, жалела, а я, бывало, даже била её. Я маленькая была очень подвижной, любила футбол, дралась с мальчишками. Меня так и звали – «Голкипер». А по утрам мальчик по фамилии Гинзбург часто кричал: – Иди к нам, голкипер, выходи!
Бывало, что мальчишки грозили мне, что  «встретят после школы». Но такого не случалось. В 9-ой школе дети были получше.и там серьёзных конфликтов не было. Если какой-нибудь мальчик подходил ко мне с дурными намерениями, то получал «в морду» без церемоний!

МОИ ЖИВОТНЫЕ

У нас были кошки – Васька и Машка – и двое котят. Бывало, мама выйдет на веранду и кричит: «Машка, Васька!» Они так бежали! Соседка говорила: «Варвара Михайловна! Вы их скоро танцевать научите!» Соседку звали Евлампия Тимофеевна Мицкевич, жена врача – Александра Николаевича – он умер, когда я была маленькая.
Потом у нас был ещё рыженький кот – «Рыжик» – он всегда встречал нас на углу, когда мы возвращались из школы. И он бежал за нами домой, подняв хвост.
Где-то в 1937-38 году отец сломал ногу, уступая на дороге женщинам путь. Поскользнулся на льду и потом сидел дома с гипсом. А когда он ходил по дому, Рыжик сидел у него на плече. Отец разговаривал с ним: «Что ты кричишь? Не еу! Не еу! Ну, сейчас я тебя покормлю!»
Потом Рыжик внезапно издох. Я выхожу в прихожую, а он лежит мёртвый. Мама зарыла его где-то в палисаднике.
Собака у нас была одна – Маргуська – дворняжка с длинными ушами. Мне подарила её в день рождения мамина знакомая 29 марта 1937 года. Собака выросла, играла со мной, снимала у меня во время игры бант с головы и убегала. А я гонялась за ней вокруг дома. Мне было лет 12. Как-то она пропала. Где-то в 1940 году. Я поплакала, да успокоилась. Потом папа шёл с работы и вдруг увидел на улице нашу Маргуську. Он позвал её: «Маргуська, это ты?» Она пошла за ним и, придя домой, прыгала аж до потолка! Она осталась в оккупацию в Гомеле. Больше мы её не видели.
 
 
МОИ УЧИТЕЛЯ

Я поступила в 9-ю железнодорожную школу, где училась до 3-го класса. Потом мама перевела меня в школу имени Крупской, но там, как оказалось, учились одни хулиганы, и она вновь вернула меня с 5-го класса в школу № 9.
Моя первая школа была двухэтажной с длинными коридорами. Все классы были на первом этаже, на втором – буфет, учительская, кабинет директора и прочее.
Мою первую учительницу звали Нина Ивановна Я ничего о ней не помню.
В школе Крупской учились трудновоспитуемые дети. Они безобразничали на переменах, обижали девочек, но меня боялись: я всегда давала «сдачи». Тогда я сама била девочек и мальчиков в школе и дома. Чтобы не иметь последствий, мама вернула меня в школу номер 9.
В школе имени Крупской была одна учительница литературы и белорусского языка  – Олеся Павловна - любила издеваться над детьми, если они были плохо одеты. Тогда была ужасная нищета в окрестных деревнях, и дети приходили, одетые очень бедно. В 30-31 годах был апофеоз нищеты и Олеся Павловна грубо насмехалась над бедно одетыми детьми. Однажды она, пройдя между рядами, заявила, что поймала у себя на лбу вошь. Стала допытываться, у кого вошь, но ничего не добилась. Однако все посчитали, что она это просто придумала для скандала!
 Мама воспитывала меня в строгих правилах, и потому мы всю жизнь трудились, а не «ударились в блуд», как это было с другими в трудные времена.
Из учителей я не могу выделить никого в лучшую сторону. Учителя географии, часто выпивавшего, мы называли «Чарочкин». Директора школы звали Иван Антонович. С ним редко общались, он был пожилым, строгим, но справедливым человеком..
Белорусский язык и литературу вела у нас Анна Феликсовна Нахабцева. Она любила издеваться над детьми, насмехалась над бедной одеждой детей, особенно, если мальчик приходил в школу без пояса. Но поскольку мы с Раей прекрасно одевались, к нам не было претензий. Её муж – Сергей Алексеевич Нахабцев – вёл математику. Он был строгим и справедливым учителем. Но после войны о нём ходили странные слухи: будто бы он попал в плен, служил немцам и т.д. Нахабцева одевалась опрятно и даже нарядно по тому времени. Моя сестра Рая училась у неё на два года раньше. Нас уважали во всех школах из-за порядочных родителей.
 Учительницу немецкого я плохо помню. Знаю только, что её постоянно дразнили дети. Мы не жаловались на своих учителей, учились неплохо, но «звёзд с неба не хватали».
 Математика «хромала» у меня из-за частых пропусков по болезни. Остальные предметы у меня были на «хорошо» («добро») и «отлично» («выдатно», но бывали и «тройки» («посредно»). Мы периодически имели весь этот «букет оценок». Мама всегда проверяла дневники, расписывалась. За хорошие оценки хвалила, а за плохие – слегка журила. Нас, практически, никогда не били. А папа нас совсем не касался. Он редко в своё свободное время занимался нами. Он любил стихи и учил нас, как их читать. «Говори стихи так, как обычно разговариваешь», - учил он нас. По вечерам мы с сестрой и мамой ходили на прогулку – встречать отца. Отец не был пьяницей, но выпить был не прочь. Постоянных застолий не было. За стол в обед садились все вместе без водки. Но по праздникам и дням рождения на стол подавалась водка для отца.
Так мы и учились до 1941 года. Когда началась война, мы накрывали на стол, и к нам приходили родственники: тётя Зина и тётя Аня с мужьями.
Отец любил пошутить и подразнить нас. Однажды он катал меня на шее. У меня в то время уже трое суток болел зуб. А мама всё молилась на икону, висевшую в углу в комнате: «Господи, помоги маленькому ребёночку! За что ты её мучаешь? Помоги!
Папа был в военной форме и, услышав молитвы матери, сказал: «Не молиться надо, а нести ребёнка к врачу!
Он подошёл к иконе, сорвал её со стены и швырнул в печь. Вдруг внезапно сама-собой закрылась печная вьюшка и повалил густой дым!
Мама бросилась к печи, выхватила икону, но та сильно обгорела, и матери пришлось положить её в ящик. – Что ты наделал?! Разве так можно?! – - кричала она.
Отец взял меня за руку (мне было года четыре) и повёл к зубному врачу – частнику. Врач не долго возилась со мной и резким движением вырвала зуб. – Вот смотри, какой у тебя зуб! – сказала она, улыбаясь. Но мне было не до смеха, хотя я не плакала.
Я сказала папе: – Хочу писать!
И женщина-врач отвела меня в соседнюю комнату, где домработница посадила меня на горшок.
Всё-таки был один случай, когда я училась где-то в 5 классе, когда мать меня «отлупила». Мы пошли с Раей покупать учебники к школе. Был август. В самом центре города в книжном магазине выстроилась очередь за тетрадями. Мы долго стояли, пока не купили тетради. Потом искали учебники и поздно пришли домой, попав «под горячую руку» маме. Разгневанная мама дала нам несколько затрещин по «мягкому месту».
Мы часто гуляли вместе с мамой по городу. С отцом – редко Его почти никогда не было дома. Когда он уходил и приходил – мы обычно спали. Когда же мы ходили по городу, мы покупали мороженое, газировку (называемую тогда «сельтерская вода»), пирожные. Когда же долго гуляли, мама заводила нас в кондитерскую, где мы пили какао или чай с пирожными. Мороженое было очень разнообразное – шоколадное, сливочное, пломбир, фруктовое. Подавали порциями по три шарика. Шарики были розовые, зелёные, белые, коричневые… Мы хорошо жили до войны. С каждым годом всё лучше…
Ходили и в парк Паскевича (тогда имени Луначарского). Там мы гуляли, посещали аттракционы: карусели, гонки на велосипедах, шаги с петлёй. Посещали мы и реку Сож – катались на лодке. Нас катала мама. Ездили на катере на Пролетарский луг: там была база отдыха. В старое время этот луг назывался "Мельницкий". Любили посещать парковый Грот, где был буфет с продажей газировки, пирожных, конфет и прочих лакомств. Оттуда был близок спуск к реке. Когда стали постарше, лет с 12-ти, ходили во Дворец Пионеров с подругой – Басиной Ханусей. Там мы пели в хоре. Однажды мы ездили со своим хором на пароходе с музыкой в пионерлагерь «Чонки». Там мы успешно провели концерт и вернулись домой вечером: уже были сумерки и от реки тянуло прохладой. Мы были так веселы, радостны и счастливыми вернулись домой!
Рая тоже побывала в лагере «Чонки» где-то в 1937 году. Мы с мамой навещали там её, везли с собой целую корзину лакомств. Помню, как мы приехали… Рая бежит и кричит: «Девочки! Мне вожатый разрешил!»
А девочки стояли на входе и никого не пропускали в лагерь: дежурили! Услышав Раю, они выпустили её к нам, и мы пошли в сосновый лес. Нашли полянку, постелили ткань, сели и стали есть привезённое. Рая рассказала о своей жизни в лагере…
Потом мы вернулись домой на пароходе, а Рая осталась. Путёвки в пионерлагерь давали тогда по состоянию здоровья детей. Рая была худенькой, ела плохо, вот ей и выделили путёвку. Я же была здоровой, пухленькой и мне не удалось побывать в лагере. К матери иногда приходили гости: подруги, знакомые. Тогда ставился самовар.
Так мы и жили. Рая после семилетки пошла в техникум на дошкольное воспитание. Проходила практику в детском саду вблизи аэродрома. Я окончила семилетку накануне начала войны. Неожиданно заболела мама. Где-то ещё в 1939 году у неё заболел желудок, она пошла в больницу и у неё обнаружили язву 12-перстной кишки. Она лежала в больнице, её подлечили, но вскоре она опять туда попала.
1941 год мы встречали очень хорошо. У нас были гости, высокая нарядная ёлка (принёс папа, их тогда свободно продавали), красивая и пушистая. Мы с мамой вместе делали ёлочные игрушки. Мама была такая рукодельница! Она была очень талантлива и умела делать всё! Вкусно готовила (пекла пироги, торты). Не было ей подобной!
29 марта отмечали мой день рождения. Мне исполнилось 15 лет. Мама устроила чай, и я пригласила в гости мальчиков и девочек – кого хотела. Мама подарила мне гитару и хотела научить меня играть. Сама она умела играть на многих инструментах. Она пережила очень тяжёлое время! Революции, войны… До революции во время еврейских погромов за ней погнался конный казак. Он взмахнул нагайкой, и она, закрыв голову руками, крикнула: «Ой, мамочка!» Это её спасло. Казак не тронул её и ускакал.
 В начале апреля 1941 года она упала дома в обморок. Вызвали «скорую», и её тут же забрали в больницу. Оттуда она уже не вернулась. Видимо, у неё был перитонит: она накануне с кровью ходила в туалет. Рано утром мы с Раей пошли в больницу и узнали о самом страшном – смерти мамы! Нам стало плохо. Мы всё время плакали. Мы побежали к папе на Трудовую улицу. Там был его кабинет (он работал тогда в гражданской обороне). Мы сказали отцу о случившемся, и он едва не упал в обморок!
…Потом хоронили маму. Её положили рядом с бабушкой, её матерью.

ВОЙНА

Через два месяца после смерти матери началась эта страшная война. Я лежала в это время в больнице: болело ухо. Как-то в школе меня посадили возле окна и, видимо, надуло ухо и возникло осложнение – отит. (Потом я через всю жизнь пронесу страдания ушной боли и к старости потеряю половину слуха!) Я лежала в больничной постели, когда вдруг по радио объявили о начале войны! Все в палате подскочили! Кто мог идти – ушёл сам, а кто не мог – отвезли домой в автомашине. Я встала и пошла домой. Прихожу – а папа собирается с Раей ко мне – забирать из больницы. Когда я шла по городу, видела отряды военных с винтовками за плечами и сновавшие машины, полные солдат.
Первая бомбёжка случилась ночью с 22 на 23 июня. Мы вышли на крыльцо и смотрели как летали немецкие самолёты и сбрасывали бомбы. Взрывы и ужасный шум были повсюду. Но немцы, видимо, расчётливо не бомбили вокзал, и наш микрорайон уцелел. И после войны, практически все дома там остались целы. Сгорел, к нашему горю, только наш дом со двором и дом нашей бабушки (проданный ещё до войны).
Мы вырыли во дворе «щель», куда прятались во время бомбёжки. Первыми в щель бежали соседская собака Жулан и Лазарь Казакевич, а уже затем – мы.
Потом стали уезжать из города соседи. Вскоре отец получил повестку в военкомат на 14 июля. Он сразу же собрался, взял с собой смену белья, металлические кружку и ложку. Больше он домой не возвращался. На другой день мы с Раей пошли искать отца. Сказали, что новобранцы стоят в Новобелицком лесу. Мы сварили рисовую кашу с изюмом, поставили её в сумку и пошли. Пришли к началу леса. Там сидели кучками призванные солдаты. Мы спрашивали: «У вас есть Новицкий?»
– Нет, нет, – отвечали нам, – идите дальше!
Наконец, мы подошли к одной из кучек, и нам сказали: – Девочки, ваш папа здесь! Он грузит сено на вагоны для лошадей!»
Смотрим – идёт наш папа. Перекинул пиджак через плечо, на нём ещё не было военной формы. Подошёл к нам. Мы бросились к нему на шею, стали целовать…
Сели в сторонке. Дали папе кашу с ложкой. Он поел с удовольствием. Посидели – поговорили... И вот он сказал: – Идите, девочки, пора! Если будет бомбёжка, не переходите через мост, а спрячьтесь подальше от моста!
Мы простились с отцом и ушли. Больше мы никогда его не видели…
Вернулись домой. Поздно вечером к нам пришла жена папиного товарища и принесла записку от отца. Он написал: «Девочки, больше ко мне не приходите. Ночью мы уходим, и завтра нас не будет. Буду писать вам через Москву, чтобы знать, где вы».
Бомбёжки тем временем продолжались.
Это было просто страшно! Через несколько дней после мобилизации отца к нам пришли тётя Аня и тётя Зина. Они спросили: «Девочки, вы не поедете с нами? Мы эвакуируемся!»
Мы ответили, что остаёмся в Гомеле и будем ждать письмо от папы.
Что мы понимали? Зомбированные лживой советской пропагандой о непобедимости Красной Армии, мы думали, что война скоро кончится. К тому же мы были неопытны в жизни! Наши тётки бросили нас на произвол судьбы, а сами уехали в тыл! Потом они, чувствуя свою вину перед нами, будут долго дурить окружающих о том, что это мы виноваты в отказе от эвакуации. Словом, повторилась известная формула о русских – «Иваны, родства не помнящие»…
А вот совсем чужие люди спасли нас. К нам пришли соседи – дочь Евлампии Тимофеевны Любовь Александровна с мужем – Савелием Александровичем – и сказали: «Девочки, здесь больше нельзя оставаться! Немцы подходят к Гомелю!»
Они помогли нам собрать тёплую зимнюю одежду, одеяльце, бельё, и мы пошли к эшелону, который стоял возле нашей 9-й школы. В подполье мы оставили наши фотоальбомы, дорогие вещи, надеясь на скорое возвращение. На нашей улице остались в оккупацию лишь Евлампия Тимофеевна Мицкевич, учительница химии Дробышевская (её огород граничил с нашим палисадником) и старик-еврей Басин. Впоследствии они были расстреляны гитлеровцами. Когда мы подходили к эшелону, началась бомбёжка, и мы спрятались в чьём-то огороде среди кукурузы. А после отбоя тревоги пошли к эшелону. Сели в вагон, и опять началась бомбёжка. Мы уселись подальше от окон. Поезд тут же тронулся.
Следует отметить, что эвакуация из города была проделана на высочайшем уровне! В эшелонах были свободно открыты двери для всех желающих уехать. Город опустел.
(А дядя Борис, который оставался после нашего отъезда в Гомеле, рассказал нам, что разбил в нашем доме всю мебель, чтобы не досталась немцам, вывез швейные машинки – ручную и ножную – и продал их в деревне, куда приехал потом за нами).
Мы уже были в Саратовской области под городком Балашовым , когда узнали из газет, что Гомель сдали (амбары без продуктов, огороды без овощей, город без жителей»).
Ехали мы с остановками, но очень спокойно, как в мирной жизни (когда шли военные эшелоны, нас загоняли на запасный путь) мы выходили по нужде. На станциях нам давали горячую пищу, но мы не брали: боялись отстать от поезда. Ели только взятые с собой сухари. Бомбёжек мы счастливо избежали. И лишь доехав до города Бахмача мы увидели пожарище и трупы. Поезд пропустили, и только мы проехали, как за нами вновь началась бомбардировка, о чём нам потом рассказали. И так мы доехали до станции «Ржев» Саратовской области (190 км от Саратова – такова была надпись у вокзала). Там уже не было никакой светомаскировки, везде горел свет, а наутро мы прибыли на станцию «Степное», вышли из вагонов, и нас сразу же развезли по колхозам.
Я не работала в колхозе. Работала сестра Рая. Нас поселили в хорошем доме (две комнаты и кухня). В большой комнате спали хозяева и дети, в малой – мы – на одной постели – и ихняя бабушка. Семья крестьян состояла из 5 человек. Нас они встретили, как родных детей. И когда глава семьи, дядя Ваня, уходил на фронт, он наказал: «Девочек не обижайте! Их отец там же, где буду я! Вернусь: проверю! Если обидели: мало вам не будет!
Как-то мы получили письмо от своей тётки, тёти Нали, вернее, от её золовки, Раиной подруги Шуры, сестры мужа тётки, в котором она позвала нас приехать в Сталинградскую область, станцию «Ниткачи»  в одну из деревень. Там она обещала нам хорошую жизнь, «где мы вместе дождёмся победы!»
Рая написала Шуре письмо: почему сама тётя Наля не приглашает нас?
Та ответила: «Наля сломала руку и писать не может… Её рука в гипсе… Она поручила мне написать письмо…
После этого мы решили уехать. Наши хозяева плакали, уговаривали нас остаться, но мы, глупые, говорили: «Ничего, мы же едем к своим!»
Так мы и уехали, и у тёти для нас «небо показалось в овчинку».
Приехали мы на станцию «Ниткачи». Нас никто не встречал и не ждал. Рая пошла на станцию и попросила там позвонить по телефону в деревню.
За нами приехала Шура. Она возила молоко из деревни для детского сада на телеге и забрала нас с собой. Мы приехали в телеге и, оказывается, тёти Нали вовсе нет дома. Её арестовали и увезли в город Камышин для следствия. А случилось вот что. В доме, где мы жили, была очень нехорошая хозяйка. Она всё время угрожала нам: «Вот придут немцы, будете тогда знать, как уезжать из дома!»
Приехал муж тёти Нали, Борис Андреевич, и сказал, что нужно срочно уезжать. Немцы-де подходят к Сталинграду! Хотя ещё была осень 1941 года (ноябрь). Он был инвалид: у него не сгибалось колено. Он работал на железной дороге, видимо, весовщиком, и носил форму.  И мы уехали без тёти Нали. Приехали из деревни на станцию «Ниткачи», и дядю, как железнодорожника, посадили с нами на дрезину. И мы доехали до Камышина и стояли из-за переполненного вокзала на берегу Волги на веранде речного вокзала. Как-то дядя сказал нам: «Пойдёмте в город, может купим там коммерческого хлеба где-то в магазине или на базаре». Мы пробыли на вокзале две недели. Народ всё пребывал, но из-за нехватки пароходов число людей не уменьшалось. Мы пришли на базар, спрашивая встречавшихся людей о дороге. Камышин был железнодорожным тупиком, оттуда можно было уехать дальше только пароходом.
На базаре мы вдруг увидели, что к нам навстречу идёт тётя Наля! Какое совпадение! И мы все вместе, не купив хлеба, пошли назад на речной вокзал. Наши вещи оставались там со старухой, Екатериной Петровной, дядиной мамой.
Тётя Наля поведала, что когда она работала в поле, где копали картошку, в это время туда принесли письмо от фронтовика, сына хозяйки. Все сказали: «Наля, читай!» И сели в кружок. Она стала читать, а в письме были серьёзные обвинения в адрес властей: нет танков, самолётов, не хватает оружия, царит голод! Как это письмо пропустила военная цензура, я не знаю. Во время чтения письма пришёл кто-то из правления колхоза и обвинил Налю в антисоветской агитации! Вот тут её арестовали и увезли в Камышин. Когда её арестовывали, хозяйка схватила письмо и разорвала его на мелкие клочки. Пришла домой и положила в уголок печки обрывки. Девочка, которая жила с нами и матерью на той же квартире, заметила это, собрала обрывки письма и отнесла своей маме, а та – передала эти клочки председателю сельсовета. Там, видимо, восстановили письмо, прочитали и отправили в Камышин следователю. Прочитав это письмо, энкавэдэшники отпустили тётю Налю. А тут – мы ей навстречу!
Вернулись на Волгу, а в то время стали подходить пароходы. На один из них мы сели и приехали в Ульяновск. Я не помню, как мы ехали. Прибыли в Ульяновск. Было очень холодно (шёл ноябрь). Остановились там, сели в эшелон и сразу уехали.7 ноября мы прибыли на станцию «Кинель». Там мы сели на поезд до Ташкента (поезд шёл до Самарканда). Ехали мы до станции «Чкалов»(ныне Оренбург). Здесь у Шуры, которая ехала с нами, жили родители её мужа. Она решила сходить к ним. Она ждала ребёнка и рассчитывала купить там хлеба. В поезде остались только я и бабушка: нам пообещали, что поезд тронется только через 4 часа. Они все ушли, взяв с собой Раю.
Но не успели они скрыться из виду, как нам дали паровоз, и мы поехали! Они же остались в Чкалове!
Бабушка решила, что мы должны выйти в Ташкенте, потому как была надежда встретиться там с родными. А в это время не разрешали выходить в Ташкенте, но мы самовольно вышли и остановились во дворе 6-го вокзала, положили на скамейку вещи, всё сидели там и ждали. Весь фасад здания был исписан: «Мы такие-то и проследовали туда-то!» Для нас даже не было места, где написать! Это было 11 декабря.
И вдруг на следующий вечер я смотрю: по аллее этого вокзала идёт моя сестра Рая, а с ней – все прочие! Я бросилась к сестре, заплакала от радости.
Наутро они ушли в город, сказав, что потом вернуться, а мы с сестрой пойдём в город. Мы охраняли общие вещи. В городе было не холодно. Снега не было совсем.Они пришли поздно вечером, и нам уже не было смысла идти в город. Мы были голодны, а те – поели в городе.
В это время по радио объявили, что при эвакопункте работает баня. А мы уже не мылись 2 месяца! И мы решили пойти помыться. Там «прожарили» нашу одежду, мы хорошо вымылись (там давали мыло). Наутро опять объявили: «Кто хочет уехать на работу в колхоз, садитесь на арбы с вещами, и вас повезут!» Мы голодали в дороге. Я и Рая решили уехать в колхоз. А они устремились за нами.Приехали в Дурменьский сельсовет в колхоз имени Крупской. Нас очень хорошо встретили. Дали много продуктов: ириса, орехов, сухофруктов. Нас накормили и напоили горячим чаем из пиал.
Сначала нас поселили в клубе, где на полу постелили огромный пушистый ковёр, и мы там переночевали. Было тепло.
Наутро, когда мы проснулись, я заболела. Распухли ноги, и поднялась высокая температура. Вызвали фельдшера из колхоза, узбека.   Меня отвезли в больницу в Кебрай.
Там меня лечили от острого ревматизма. Я пролежала в больнице 2 недели, и сестра Рая навещала меня каждый день. Мне ставили на наги примочки из ихтиола. Отёки стали спадать, и температура нормализовалась.
В это время из деревни к нам приехал какой-то начальник из райисполкома. Стали переписывать всех эвакуированных. Спросили у Раи: – Кто у вас глава семьи? Она ответила: – Я и моя младшая сестра. Её увезли в больницу. Ей 15 лет.Спросили: Где ваши родители? Она ответила: «Мама умерла, а папа – на фронте». Тётка же сказала: «Они с нами!» Но Рая возразила: «Нет, мы будем жить отдельно! »
Тогда чиновник сказал, чтобы Рая приехала назавтра в Ташкент в райисполком. Она поехала и ей выделили деньги на папу – мне пенсию по 400 рублей за 3 месяца. Без всяких документов, ограничившись лишь нашими словами.
Когда стали расселять по домам, нас поселили с сестрой в кибитку одинокой старушки. Там у нас была отдельная комната на веранде. А тёток поселили в другом конце деревни.
Когда я вышла из больницы у нас были деньги на пищу.Кроме того, нам помогал колхоз. Что появлялось у завхоза, тот сразу же звал нас: «Кызым, кель!»   
И он давал нам муку, рис и прочее. Один раз он дал нам конины, а мы не знали и долго варили жёсткое мясо. И возмущались: «У,старая корова!»
Мы каждый день ходили на работу и состояли в садово-огородной бригаде и всегда ходили туда, куда нас посылал бригадир. Видимо, мы хорошо работали, и один старик-узбек хотел удочерить нас. Мы потом окучивали грядки с картошкой(взрыхляли вокруг посадок землю тяжёлым кетменем), обрабатывали бахчи.
…Так мы жили до октября 1942 года. Тётка же с семейством вскоре уехали. Они звали нас, но мы не захотели.
Вскоре нас разыскали из городка Бугуруслана, где было розыскное бюро, и к нам пришло письмо из Чкаловской области от нашей «родной» тёти Зины. Она нас и разыскала. Когда мы оставались в сожжённом Гомеле, мы ей не были нужны… А тут понадобились!
Рая, моя сестра, вопреки моему несогласию, ответила ей, приглашая к нам и говоря, что здесь – сущий рай!
В начале зимы 1942 года к нам приехали тётя Зиня со своими дочерьми – Ниной и Людой – и тогда мы узнали, что такое есть ад на земле!
Так получилось, что когда я пошла за хлебом в местный «сельмаг», я вдруг увидела тётку и моих сестёр и поняла, что Рая, будучи дурой, всё-таки вызвала их к себе!
Встретились мы с ними с радостью. Тётя поселилась с нами. Она устроилась на работу уборщицей в конторе, Нина–калека сидела дома, а Людмила работала с нами в колхозе. Приезд тёти Зины не облегчил нашу жизнь. Наоборот, она замучила нас скандалами. Её дочь Людмила без конца устраивала ссоры, интриги, жаловалась своей матери, полусумасшедшей дурочке, и та устраивала нам скандалы!
В октябре 1942 года в наш кишлак пришли слухи, что открыли военный завод. Пришла и разнарядка, чтобы выделили на завод людей.
Рая, как энтузиаст, сама вызвалась работницей по лакировке и взвешиванию на баллистические знаки 80 мм мин. Я устроилась туда в начале ноября 1942 года на М-16(мины большего калибра). Я обрабатывала внутренние части мин: чистка резьбы, сверловка гнезда под запальный стакан и вставка запального стакана. Я была такая маленькая, что мне никто не давал 16 лет. Кроме того, я подносила мины до станка, то есть была разнорабочей! Мы проживали в той же деревне и, отстояв у станка 12 часов, шли 8 км в деревню,чтобы поспать. Дочь тёти Зины Люда тоже устроилась на этот завод, где работала рассыльной у главного инженера. Они с мамой получали аттестат от отца на зарплату и этим жили.
Однажды ночью мы шли с работы в деревню и возле  дачи или дома отдыха на нас
наехала машина,сбившая бортом шедшую с нами женщину по имени тётя Лида и мою сестру Раю. Пожилая женщина погибла, а Рая была сильно травмирована и потом долго лечилась: ездила в Ташмин (так называлась тамошняя больница) на рентген.
В начале 1943 года мы пришли на работу и нам сказали, чтобы мы пошли за вещами. К тому времени мы уже проживали в общежитии в посёлке Луначарском, сбежав от скандальной тётки…
У нас вещей почти не было, мы собрали свой жалкий скарб и по прибытии на завод нас всех, работавших на минах, посадили на грузовик и увезли в Черчик (посёлок Комсомольский), на филиал завода, куда перевели производство наших мин. Туда же была послана и моя сестра Рая. Там мы проработали до ноября 1944 года. В ноябре нас собрали и сказали: – Девушки! Расчёт вам не дадут! Вы – военнообязанные. Идёт война и вы нужны заводу. За документы не беспокойтесь! Вы их получите, прибыв на нужный завод!
Тогда мы поняли, что стали самыми настоящими государственными рабами!
Нашего мнения никто не спрашивал, хотя «для проформы», дали «выбор» - три направления. Два – на Украину и одно – в Брянск. Мы выбрали Брянск, потому как этот город был ближе к родному Гомелю.
Итак, мы решили, что приехав в Брянск, мы заработаем денег и сможем вернуться на родину. Но в то время это оказалось невозможным: ещё шла война, документы нам не дали, и мы застряли там навсегда…
Нас посадили в эшелон. Вагон был отапливаемым. Мы периодически выходили на станциях под конвоем и покупали себе продукты. И так мы приехали на станцию «Орджоникидзеград» (в Бежице, ныне Бежицкий район Брянска). Там нас посадили в большие грузовики и привезли в лесной посёлок Сельцо, определив работать на Брянский химический завод.

2008 г.