Жестокий романс

   Домбровский с ненавистью посмотрел на Соболя, облизнул губу и, почувствовав солоноватый вкус крови, начал:
- Ольга Ивановна, бросив взгляд на Долинина (ему показалось, что сверкнули два брильянта), быстро подошла к дивану и сняла со стены гитару. Гитара висела рядом с ружьём таким образом, что возникал некий рисунок, смысл которого исчез, как только инструмент оказался в руках хозяйки. 
Сидящий в центре дивана поручик Стеблов подвинулся к левому краю, освободив Ольге Ивановне место. Она кивнула, тихо шепнув поручику: «Мerci, Jean!», и села, прижав каблучком изящного ботинка кружевной подол платья.
Но Долинин шёпот услышал. И почувствовал острый укол ревности. Но тотчас о нём забыл – Ольга Ивановна, провела пальцем по струнам и запела.
Долинин никогда не слышал, как она поёт, никогда не слушал её голоса в пении. Низкий, чуть сдавленный и очень глубокий, идущий не из горла, а из груди.  Словно поёт не женщина, а мальчишка-тенор, пытающейся петь баритоном. Такое у Долинина возникло сравнение.
Гитара (с обязательным бантом на грифе) была старой, расстроенной, а невидимая трещина добавляла фальшивому звучанию дребезжания. Но это не мешало. Дефекты ущербного звука лишь подчеркивали красоту и смысл романса, исполняемого Ольгой Ивановной.
Что-то в манере стихов Некрасова – несложная рифма, чёткие образы. И бесконечное количество куплетов, некоторые из которых, повторяясь, становились припевом. Исповедь-жалоба крестьянки - её муж уехал в город на заработки. А она - «я», от лица Ольги Ивановны – ждёт. Лето, осень, зиму. Неурожай, дожди, морозы, болезнь и смерть ребёнка. Вой ветра в трубе, лучинный полумрак, стылая вода в кадке. Количество воды равно количеству пролитых слёз. Воспоминание о радостных днях, когда муж был рядом, ласкал и целовал.  Одинокие тоскливые ночи. Бесконечные и страшные.  Короткие   дни, тоской и печалью от ночей мало чем отличающиеся. Но рано или поздно…
Сидящий за обеденным столом доктор Петренко, как только Ольга Ивановна начала петь, налил водки, выпил и стал сосредоточенно смотреть на рюмку. Он знал секреты защиты. Как и то, что гитара была разбита в прошлом году, в такой же именинный день. Ею прапорщик Власов ударил Лавренёва. По голове. Сегодня в новичках-слушателях Долинин и поручик Стеблов. Но Долинина Петренко предупредил. Наглый же красавчик Стеблов доктору очень не нравился, поэтому Сергей Дмитриевич решил пустить его судьбу «на самотёк».
За ломберным столом Раевский и Лядов продолжали игру. Оба уже нетрезвые, что защищало их от пагубного воздействия. И, конечно, карты – их оставлять нельзя. Для усиления опьянения, Лядов закурил папиросу, а Раевский сдвинул стул так, чтобы Ольгу Ивановну ни при каких своих движениях не видеть.
Долинин стоял у окна. Спиной к нему, чувствуя плечом тяжёлый бархат занавеси. А также и то, что не может от поющей Ольги Ивановны оторваться. Пела она, закрыв глаза. Лицо залил румянец, но при свете стоящего на комоде, удвоенного зеркалом канделябра оно было не красным, а коричнево-тёмным. На одном из перебирающих струны пальцев играл гранями перстень.
Давеча, когда Долинин ехал с доктором в его коляске, услышанное от Сергея Дмитриевича казалось сказкой. А способы, коими необходимо защищаться от дьявольских чар, он воспринял, как суеверный бред.
- Обязательно, мой дорогой! – сказал тогда доктор, положив Долинину на колено свою горячую руку. – Иначе рискуете сойти с ума. Я не шучу!
«Странно, - разочарованно подумал тогда Долинин. – Умный человек, но такую чепуху городит. Хотя и он тоже в неё влюблён. Но чтобы до такой степени?»
Но сейчас Долинин убеждался, что сказанное доктором не чепуха. Какое! Истинная правда. С неприятным привкусом изумления. Не страха, но изумления. Во всяком случае, пока.
Во-первых, гостиная изменилась. То ли свечи канделябра стали гореть усерднее, то ли из неизвестного источника добавилось света, но диван, Ольга Ивановна и замерший рядом с ней Стеблов обрели почти дневную яркость. Словно из окна на них упал солнечный луч. Долинин увидел, ярко-пунцовые щёки Ольги Ивановны, ранее не видную нитку жемчуга, обхватывающую стоячий воротник блузы, и то, что лоб Стеблова блестит от пота. А также заметил длинную трещину на гитарной деке.
Во-вторых, откуда-то появился запах. Сильный, заслонивший табачный дым. Приторно запахло розами. Запаха роз Долинин не любил.
Не веря глазам, Долинин наблюдал, как одежда на Ольге Ивановне исчезает. Тает, растворяется в густом, пропитанном тошнотворным благоуханием воздухе. Ольга Ивановна становилась нагой. То есть такой, какой Долинин мечтал её увидеть. «Когда-нибудь», когда добьётся её благосклонности. Это Ольга Ивановна  дала понять, во время их встреч в городском саду.  И вот сейчас покровы спадали – атласное платье, сорочка, панталоны, чулки… Всё, что было (кроме высоких ботинок) на Ольге Ивановне, исчезло, оставив её голой. Нет, ещё жемчужные бусы на длинной шее, плавно переходящей в покатые плечи. А те в прелестные пухлые руки – одна держит гриф, вторая занята перебором струн. Выпуклые груди с длинной между ними «ложбинкой» лежат на гитаре, касаясь её тёмными, крупными сосками. Округлое соблазнительное бедро, слитое с частью довольно объемной попы…  Сладкое место прикрывала гитара.  Но и этого было достаточно для того, чтобы Долинин почувствовал неистовое возбуждение. У него пересохло во рту, в висках появился пульс. Каждый сердечный удар был вопросом: «А что же дальше?»
А дальше вожделение сменил гнев. Ноги Долинина стали наливаться яростью. За ними живот, руки. Ещё немного, и он бросится к столу, схватит нож или вилку. А после накинется на соперника. На Стеблова, теперь согнувшегося и обхватившего голову руками. Ещё немного…
Но к своему счастью Долинин услышал звон. Это доктор.  Ударивший рюмку вилкой. На миг морок Долинина оставил, и он смог оторвать от Ольги Ивановны взгляд. А перестав на неё смотреть вспомнил, что нужно сделать, чтобы сохранить рассудок.
С усилием преодолевая сопротивление тяжелого от ярости тела, Долинин повернулся к окну. И сквозь щель между шторами стал смотреть на желто-золотое пятно луны, одновременно скрестив на обоих руках пальцы. Указательный и безымянный. Корявые кресты и перенос внимания помогли – Долинин мог терпеть. Мог себя сдерживать, потому что бешенство начало терять силу. Хотя и продолжало жечь, поскольку Ольга Ивановна всё ещё пела.
И вдруг пение перекрыл крик. Бесконечный романс оборвался, а Долинин вздрогнул и обернулся. Стеблов вскочил с дивана, издал ещё один вопль и, грубо задев Ольгу Ивановну, сорвал со стены ружьё. Затем навёл его на Долинина и выстрелил. Грохнуло, пуля рядом с головой Долинина колыхнула занавесь и разбила стекло. Стеблов застонал, бросил оружие и выбежал из гостиной. Ольга Ивановна улыбалась… Всё!
- Всё? – спросил Седой.
- Да. История закончилась.
- Тогда подойди.
Домбровский облизнул губу. И зря – сухой язык содрал запёкшуюся корочку, и снова закровило. 
- Два раза не повторяю.
Домбровский встал со скамьи, подошёл к нарам.
- На!
Из дымной темноты верхнего яруса, оттуда, где на мягком слое из одеял и подушек устроились Седой и Голубь, свесилась рука. Мохнатая татуированная лапа с косяком.
- Добивай!
Лежащий на нижней шконке Соболь уже спал. Впрочем, как и весь, барак, освещаемый никогда не гаснущими, серыми от пыли лампочками.
Домбровский сунул в рот обслюнявленный папиросный мундштук и, преодолевая тошноту, затянулся. Подержал, сглотнув пару раз слюну. Выдохнул, почувствовав, что анаша крепкая, и больше можно не курить. Но угостил Седой, сейчас на Домбровского смотрящий, поэтому нужно «добивать».
- Так она колдунья? Баба? – спросил Седой, когда Домбровский косяк докурил.
- Да, когда поёт. Но чтобы не поехать, надо на неё не пялиться, бухнуть или сделать пальцами кресты.
- Сам придумал?
- Сам.
- Ну иди.
Домбровский ушёл на своё место. И долго потом лежал, плавая в невесомости и слушая, как Седой дрючит Голубя. Заслоняя их сопение и стоны мыслями о том, что будет делать, когда освободится. Или не освободится, потому что Седого пришьёт. Это лучше воли. Пронесёт в барак заточку и засадит Седому в шею. Или в глаз. А после, если успеет, посадит на перо и гниду Соболя…