Часть первая: Как поймать
Эштон любовался осенним снегом и летящими по ветру черными листьями. И улыбался. Сегодня он стал начальником департамента планирования в Министерстве тяжелой промышленности, и радость рвалась из него сияющей волной.
Жизнь удалась, думал он, выходя на улицу. Услужливый швейцар распахнул двери и раскрыл зонт, провожая его до машины. Эштон стал самым молодым директором за всю историю их замшелого Министерства — всего тридцать пять лет. И самым красивым — самодовольно отметил он, поймав свое отражение в затемненном окне машины.
Резкий порыв ветра вывернул зонт и сбил фуражку швейцара, распахнул модный тренч новоиспеченного директора и разметал его темно-русые волосы. Эштон картинно задержался, окидывая взглядом бегущего привратника, склонившегося в полупоклоне водителя, придерживающего ему дверцу, трепещущий на ветровом стекле красно-желтый листок клена...
— В клуб, — сказал он, усевшись.
Сегодняшний вечер следует отметить как-нибудь иначе, чем обычно (работа до ночи, получасовый визит к содержанке или в веселый дом на обратном пути, и все). Нет, он поедет в клуб, не без приятственности пообщается с нужными и влиятельными людьми, а по дороге домой заедет на часок к содержанке или в веселый дом. И это будет как вечер перед выходным.
Уже заходя в клуб, он обернулся, словно уцепившись за что-то, и встретился взглядом с идущим по тротуару мужчиной. Тот был строен, широкоплеч и оборван. Волосы у него были непривычно светлые, а глаза - непривычно темные. "Беженец", - подумал Эштон с легкой брезгливостью и прошел внутрь.
Все шло просто замечательно. Эштон удачно продул партию в вист товарищу военного министра, а под стаканчик виски позже - обсудил с ним перспективы танкостроения. К нему постоянно подходили с поздравлениями и многозначительными разговорами. Власть и популярность плескались и кружились вокруг, а все эти потомки старых фамилий уважительно говорили с ним, обтекая его щедрой и любезной волной.
У Эштона не было звучной фамилии, его отец был скромным чиновником в министерстве образования, мать - купеческой дочерью. Но сам он словно с рождения был предназначен для большего: всегда лучший, всегда в центре внимания. Он был благодарен родителям, сумевшим обеспечить ему блестящее образование, и непременно навещал их не менее трех раз в году: на дни рождения и Рождество. Хотя ничего уже давно не связывало его с этими людьми, кроме ежемесячно высылаемых им денег.
Клуб он покидал весьма довольный проведенным вечером.
На ночной улице было необычайно тихо, даже ветер улегся. И взгляд его снова наткнулся на давешнего беженца. Тот медленно выходил из-за угла, опустив голову. Вся его фигура - красивая и сильная - выражала безысходную усталость. Шаг беженца все замедлялся и замедлялся, пока совсем не замер. Он сел на ступеньки, закрывая руками лицо.
Эштон закурил, оправдывая перед собой задержку. Ему захотелось окликнуть беженца и посоветовать ему не задерживаться, если не хочет получить по шее. Но пока он зажигал сигару, на улицу выскочил швейцар и пнул беднягу в бок, рявкнув: "Пшел вон, подонок".
Беженец вскочил и попятился, глядя на них так, словно совсем еще не привык к тому, что его гонят от дверей, в которые он и не стучался. И Эштон снова удивился, какие темные глаза у этого дойстанца. Дойстанцев было немного на улицах столицы, беглецов от жестоких последствий гражданской смуты в их стране, и Эштон, конечно же, никогда не заглядывал им в лица. А у этого лицо оказалось красивое, словно выточенное искусным скульптором из светлого камня.
- Охолони, милейший, - Эштон махнул рукой швейцару, указывая на двери - пост, мол, там.
И подошел к застывшему беженцу:
- Чего отираешься здесь, приятель?
- Работу искал, - ответил тот. И по тому, как чисто звучала его тихая речь, и с каким привычным достоинством развернул он плечи, Эштон понял, что провести часок в гостинице можно не предлагать. Из благородных, откажется. Но красив, зараза. Лет тридцать, в самом мужском соку, Эштон как раз таких любил.
- Не нашел? - спросил он, затягиваясь.
- Нет.
- Не в том районе ищешь.
Дойстанский беженец молчал, глядя мимо.
- Или не привык работать руками? - сам не зная уже зачем, донимал его Эштон.
- Привык. Просто, видите ли, любезный господин, там мало платят.
- Зачем же тебе много денег... приятель?
Мужчина остановил на нем темный взгляд, словно что-то решая, а потом спросил в ответ:
- Зачем вам беспокоиться о таких вещах... любезный господин?
И Эштон внезапно вдохновился:
- Понимаете ли, я - директор министерского департамента, и очень много работаю, мне нужен второй секретарь, который мог бы самоотверженно просиживать со мной по шестнадцать часов в сутки. А вы, я вижу, образованный человек и джентльмен, и мне кажется, я могу положиться на вашу честность и трудолюбие.
Лицо беженца дрогнуло, он недоверчиво покачал головой:
- Вы смеетесь надо мной... у меня нет разрешения на работу, да и запрещено иностранцев брать в государственные учреждения.
- Это все решаемо, друг мой, но удовлетворите мое любопытство: для чего вам так нужны деньги?
- Моя сестра и мать... они тяжело больны, мне нужны деньги на докторов и лекарства, - тихо сказал он и отвернулся.
Мать и сестра, подумал Эштон, я оплачу им лечение, а в благодарность получу дешевого личного секретаря и его крепкую задницу. Ты ведь не пожалеешь этого для своей семьи, парень?
- Вас не обязательно брать в министерский штат, я же могу нанять личного... лакея.
Дойстанец еле заметно дернулся от этого слова, но сказал лишь:
Спасибо.
- Как ваше имя? - спросил Эштон, протягивая визитку.
- Герин.
- Герин фон? - усмехнулся Эштон.
- Просто Герин. Герин Штоллер.
- Вот как, просто Герин. Явитесь завтра к восьми в здание министерства тяжелой промышленности, вам выпишут пропуск.
- Спасибо, господин директор... а вы не опасаетесь, что я дойстанский шпион?
- Вы знаете, - засмеялся Эштон, - я был бы этому даже рад. Ведь это так забавно - самолично разоблачить дойстанского шпиона.
Герин слабо улыбнулся, поняв, что под этим эвфемизмом крылось предупреждение о грядущей детальной проверке.
Эштон махнул рукой, подзывая машину, и последним, уже хозяйским взглядом окинул мускулистое тело своего будущего развлечения. Но тот не понял выражения, мелькнувшего на лице неожиданного благодетеля, он лишь благодарно склонил голову, прощаясь. Ведь Герин фон Штоллер и в самом деле был образованным человеком и джентльменом, а вовсе не шпионом. И даже представить себе не мог, какие планы на него строились.
Черная машина тихо прошуршала, удаляясь. Герин засунул руки в карманы, пытаясь согреться, и поспешил домой, мечтая, как обрадуются женщины, когда он скажет, что нашел работу. Про лакейскую должность он говорить не будет... Зато можно будет купить теплых вещей и побаловать их чем-нибудь вкусным, а не только лекарствами. Да и что такого особенно низкого в том, чтобы побыть в услужении? Куда более унизительно торчать целый день у дверей биржи, ожидая, что тебя среди прочих наймут за гроши дробить камни или таскать мешки, если повезет. Невольником на рынке себя чувствуешь, ей богу. А вдруг все, что говорил этот Эштон Крауфер - жестокая насмешка? Нет, он пока никому не расскажет об этой странной встрече, похожей на чудо. Но так хотелось, чтобы все оказалось правдой, и уже завтра он сможет трудиться в тепле, за твердый оклад.
Часть вторая: Как привязать
Утром ночной разговор показался Герину бредом воспаленного от долгих мытарств сознания. Он минут пять вертел между пальцев поблескивающую золотым тиснением визитку. Эштон Крауфер, директор департамента планирования. Господин директор вчера был явно навеселе и жаждал дружеского общения со всем миром.
Он и не вспомнит меня, подумал Герин.
А потом принялся мучительно совмещать в сознании свои единственные приличные брюки и пиджак. Пиджак был спортивным, а брюки - от смокинга... хорошо хоть модернового, без лампасов... Все равно - гнусность какая - поморщился он и засобирался с ведрами за водой.
У колонки он встретил Алику, бойкую двадцатилетнюю бабенку из соседнего барака. И, как обычно, помог ей вскинуть ведра на коромысло.
- Спасибо, господин Герин, вы такой внимательный мужчина, - кокетливо улыбнулась Алика, и он по давней снисходительной привычке шлепнул ее по круглому крепкому заду. Хотя больше не имел никакого права на эти небрежные манеры, жизнь поставила его на одну доску с сельской молодухой, и на этой доске у таких, как она, получалось выживать лучше... Гораздо лучше, и они заслуживали уважение этой своей основательностью и живучим упорством.
Они пошли обратно рядом, и Алика весело трещала о чем-то, о какой-то сваре у них в бараке, а Герин рассеянно улыбался, поглядывая на ее сочные формы. Он видел, что нравится, и думал о том, что можно было бы сойтись с ней. И она бы взяла на себя большую часть домашней работы, а он бы больше не исходил беспокойством за сестру и мать, что без него они будут сидеть голодные и мерзнуть - в приступе болезненной слабости. А по ночам бы... да, по ночам... а ведь когда-то совокупление с плохо мытой и мясистой девкой из простонародья казалось ему едва ли отличным от пристрастия к животным.
Герин даже зажмурился на мгновение от стыда - и за себя тогдашнего, и за нынешнее бесчестное желание взять в дом жену только потому, что не мог позволить себе прислугу.
Да и что, в конце концов, он может предложить женщине, чтобы она захотела пойти за него. Кроме сомнительных ночных удовольствий.
Дома он залил одно ведро в котел и побежал переодеваться в гнусно несочетающиеся тряпки. Надо было спешить, чтобы не опоздать в министерство к восьми: до центра добираться больше часа. Перед выходом он склонился над постелью матери, целуя седой локон рядом с изможденной щекой женщины. Потом прижался губами к тонкой руке сестры. Кожа у нее была огрубевшая и потрескавшаяся.
- Ты не останешься на завтрак? - спросила сестра.
И он с привычной болью отметил следы болезни на ее лице - черные круги вокруг глаз, обметанные губы. Но даже сейчас она оставалась прекрасной, все той же золотоволосой темноглазой красавицей Эйлин фон Штоллер.
- Я опаздываю на встречу, Эйлин.
Сестра дала ему две горячие картофелины, и он грел ими руки в карманах, постепенно съедая по дороге.
Без пяти восемь показывали часы на башне, когда он подошел к зданию министерства. Он был готов к тому, что на проходной не окажется никакого пропуска на его имя. И придется показывать визитку и уверять, что ему назначено. И тогда вахтер позвонит в приемную господина директора, а потом скажет, глядя на него, как на таракана: "Вас не ждут".
Но все прошло совсем не так. Вахтер любезно протянул ему пропуск и объяснил - куда идти. Вежливый молодой человек в приемной улыбнулся и проводил к господину директору Крауферу. А тот встретил его с теплотой, достойной не случайного знакомого с улицы, а, как минимум, давно не виденного однокашника. Герин даже растерялся.
Эштон же самодовольно щурился, наблюдая его смущение. В эти минуты пришедший к нему в кабинет (как в логово, думал Эштон) мужчина выглядел таким беззащитным, что хотелось немедленно засадить ему прямо на месте. Эштон торчал здесь с шести часов и, среди прочего, успел распорядиться начать проверку Герина Штоллера (как немедленно выяснилось - все-таки, фон Штоллера), а также подготовить рабочий контракт о найме личного секретаря. Если бы Герин не явился сегодня, он бы велел привести его. Эштон не привык отступать ни перед чем. До тех пор, пока не испробует все варианты.
- Я рад, что вы все-таки решили принять мое предложение, Герин.
- Вы оказали мне большую честь, господин Крауфер, - нервно улыбнулся тот и вспомнил слово: "лакей".
- Хотите ознакомиться со стандартным договором?
Герин внимательно изучил бумаги, светло улыбнувшись два раза: когда прочел название своей должности и размер оклада.
- Круглосуточная доступность? - спросил он, поднимая голову. - Что это значит, господин Крауфер? К сожалению, у меня дома нет телефона, чтобы обеспечить эту доступность. И... я не смогу оставить семью, чтобы проживать у вас... вы же понимаете.
О, я прекрасно понимаю, что значит "круглосуточная доступность", подумал Эштон и доверительно улыбнулся:
- О, не волнуйтесь, Герин, это всего лишь значит, что за вами пришлют, если вы понадобитесь. Прошу обратить также ваше внимание на возможность длительных командировок.
- Насколько длинных, господин Крауфер? - забеспокоился Герин, тревожно заглядывая Эштону в глаза, и от этого взгляда у того сладко заныло в паху и подвело живот.
- Увы, не могу сказать ничего определенного. Так вас все устраивает?
- Конечно, господин Крауфер, более чем.
- Прекрасно, Герин, тогда подпишем контракт. И я сразу хочу сделать вам замечание относительно формы одежды.
Герин покраснел:
- Прошу извинить за неподобающий вид, я сегодня же куплю подходящий костюм, - мысли метались в поисках у кого бы занять достаточную сумму. Кандидатур не находилось. Неужели придется пожертвовать последним, самым дешевым, колечком сестры на дрянную одежду? Эйлин поймет, но... это была память об умершей младшей сестренке. Они сняли его с прозрачной детской ручки в мертвецком покое больницы. Такой прозрачной, что казалось, малышка умерла скорее от голода, чем от болезни.
- Вы меня слышите?
- Что? - он очнулся, словно вынырнув из темной глубины. - Простите, господин Крауфер, я задумался.
- Я говорил, что у нас с вами одинаковая комплекция. Я отдам вам свои старые костюмы и пальто, Герин, потому что ваш внешний вид отныне принадлежит не вам, а свидетельствует о респектабельности учреждения и лично меня.
- С-спасибо, - запнулся Герин, снова вспыхнув от столь небрежно нанесенного оскорбления.
- Как это говорится у вас, - и Эштон почти без акцента сказал по-дойстански: — "Со своего плеча", да?
За его заинтересованно-вежливым тоном пряталась откровенная насмешка. Герин вскинулся, в который раз осознав - сколько оскорбительных мелочей призваны раз за разом указывать человеку на его низкое социальное положение. Удивительно, как он не замечал подобного раньше.
"Санта Лучия, Санта Лучия, - напевал про себя Эштон, отбивая ритм модной песенки пальцами по столешнице и любуясь гневно сверкающими глазами Герина. - Погуляй недельку-другую на воле, мой прекрасный гордый зверь. Привыкни и успокойся, прежде чем я нагну тебя".
Часть третья: Как склонить
Герин получил аванс и смог снять студию в полубогемном районе. Всего одна комната под самой крышей, но зато с центральным отоплением и канализацией. Как странно, что то, чего и не замечал три года назад, теперь представляется немыслимой роскошью. Через пару недель снова перестанем замечать, усмехнулся он сам себе.
Мать пришлось переносить в новый дом на руках. Выйти она сама уже не сможет... пока не выздоровеет. Он не понимал этой странной чахотки, поразившей его женщин, более того, складывалось впечатление, что доктора разделяли его недоумение. И поэтому ему все казалось, что элементарное тепло и сытная еда подействуют лучше всяких лекарств. Будто родные были цветами, чахнувшими от плохого ухода.
- Смотри, Герин, у тебя нарядов больше, чем у меня! - засмеялась Эйлин, и он залился краской.
Господин директор отдал ему, похоже, весь свой прошлогодний гардероб.
- Давай купим тебе новое платье, сестренка.
- Не надо, зачем мне сейчас, - она бледно улыбнулась. - Бесполезная трата денег. Купи лучше мяса.
Он тоже улыбнулся в ответ, пообещав себе подарить ей нарядное платье с первой же получки. Вместе они переделывали меховое пальто Эштона Крауфера в шубу для Эйлин. Герин привычно резал и сшивал плотную кожу по разметке сестренки, вспоминая свою вторую арктическую экспедицию - сколько там пришлось вот так провозиться со шкурами и брезентом, когда их унесло черт знает куда во льдах... Большая часть клади тогда пропала, и они мастерили сани и сооружали лагерь из подручных средств. Почему тогда холод и голод воспринимались чуть ли не с упоением?
Герин никогда не мыслил себя служащим в присутственном месте, ранее подобное занятие виделось ему унылым и скучным. А последние пару лет - недостижимым.
Но работать секретарем директора оказалось вовсе не скучно, скорее беспокойно. Он целыми днями носился с бумажками, переписывал их, отвечал на звонки и готовил кофе. Первый секретарь, Морис, сбросил на него всю неквалифицированную работу, оставив себе чисто референтские обязанности, и Герин искренне удивлялся - как до этого тот справлялся со всем один.
Вот и сейчас Морис сосредоточенно склонился, выписывая сводную справку для начальника, в то время как Герин сопровождал очередного посетителя. Тот был крупным промышленником, и господин Крауфер даже встал из-за стола, с самым дружелюбным видом выходя ему навстречу.
- Наконец-то вы почтили меня своим присутствием, господин Норд, - он пожал посетителю руку и, не выпуская, провел его к креслу. - Вы ведь предпочитаете чай, не так ли?
- После вашего последнего циркуляра, дорогой господин Крауфер, я предпочитаю исключительно кофе с коньяком. Или коньяк с кофе.
Директор развернулся к бару, укоризненно заметив:
- Вы мне льстите, это не мой циркуляр... Я всего лишь заведую планированием.
Герин попятился к выходу - за кофе. Промышленник сладко улыбался, сверля спину Крауфера тяжелым взглядом:
- Но вы ведь не откажетесь обсудить некоторые аспекты этого планирования... в дружеской атмосфере, дорогой господин Крауфер?
"Конечно, не откажется", - думал про себя Герин, пристально следя за заваривающимся кофе. За прошедшие пару недель он проникся к начальнику настоящим уважением, даже восхищением. Эштон Крауфер обладал поистине стальной волей и упертостью, идя к своей цели, точно танк. Такой очень маневренный танк. И фантастически работоспособный. И Герин даже знал эту цель - Крауфер честно холил и лелеял свою тяжелую промышленность, пытаясь стимулировать развитие самых перспективных, по его мнению, направлений. Наверняка и сейчас в кабинете разговор идет отнюдь не о взятках и откатах... Хотя, от взятки господин директор тоже не откажется.
Эштон никогда не мог отказать себе в удовольствии полюбоваться зрелищем прислуживающего ему Герина. Тот делал это с таким достоинством, словно придворный вельможа при теле Его Величества. Такое постыдно-плебейское сравнение каждый раз всплывало в сознании Эштона и приятно щекотало изнутри, стоило только бросить взгляд на дойстанского дворянина с подносом. Как бы он ни старался отогнать сладкий образ... ведь это невероятная глупость - так по-детски воображать себя королем. Такими темпами можно довоображаться до уютной комнатки с мягкими стенами и добрыми, почтительными санитарами.
Но Герин положительно сводил его с ума, особенно когда вот так серьезно смотрел в лицо, ожидая дальнейших распоряжений. Эштон кивнул ему, отпуская, а тот улыбнулся в ответ одними глазами и едва вздрогнувшими уголками губ. В паху заныло особенно призывно, отдаваясь почему-то тянущим чувством в груди, и Эштон отвернулся. Пожалуй, с ожиданием в засаде здесь пора заканчивать и можно идти в атаку.
Жирный промышленник окинул удаляющегося секретаря оценивающим взглядом и ухмыльнулся:
- Обзавелись телохранителем, господин Крауфер? Неужто опасаетесь за свою драгоценную жизнь?
- Истинно драгоценную, господин Норд, - елейно протянул Эштон. - Истинно драгоценную.
Он был весьма доволен Герином: тот так старательно исполнял свои обязанности. Правда, совершенно, абсолютно не замечал авансов своего шефа. Эштон уже раза три приглашал его с собой на ланч. В первый раз секретарь попробовал отказаться, но ему не позволили:
- Воспринимайте это как приказ, Герин, я желаю кое-что обсудить с вами и не собираюсь терять время. О деньгах не беспокойтесь, это деловой ланч, и вам не нужно за него платить.
И Герин вежливо наклонил голову, смиряясь.
Пришлось тогда на самом деле дать ему задание: подготовить экономический обзор по потенциалу дойстанской авиационной промышленности. Даже удивительно, но этот бывший светский бездельник и спортсмен, никак не связанный с деловыми кругами, очень прилично справился с задачей. И на следующий ланч они пошли уже под предлогом обсудить эту самую промышленность.
- Я впечатлен, - улыбался Эштон, накрывая ладонь собеседника своей. - Тем, что новый Дойстан умудрился не развалить хоть что-то из своего наследия. Но еще больше - вами. Ведь вы никогда ранее не работали в экономической сфере, Герин?
- Они все же понимают, что растащив военную структуру, они зарежут сами себя, господин Крауфер. На самом деле, они разнесли только армейскую иерархию, заменив ее своей, причем гораздо более жесткой, - Герин снова улыбался одними глазами, но на этот раз грустно. И не убирал руку. Просто не обращал на этот жест никакого внимания. - Относительно меня - вы правы, я никогда не занимался ничем экономическим... Если не держать за подобное организацию одной снабженческой экспедиции к арктическому лагерю.
Эштон откинулся, закуривая. Неиспорченность Герина в некоторых вопросах просто поражала: его можно было обнимать за плечи и тискать за руки, а он явно воспринимал это все как выражения покровительства.
- Пожалуй, это можно зачесть, как деловой опыт. А чем вы занимались в этом вашем арктическом лагере?
Герин с воодушевлением рассказывал об исследованиях новых земель, в том числе и посредством летных экспедиций. И Эштон слушал его с легкой завистью: сам он никогда не был настолько свободен, чтобы вот так беспечно прожигать свою жизнь в поисках приключений.
- А у вас была невеста, Герин? - поинтересовался он во время третьего их совместного ланча. - Должно быть, это была самоотверженная девушка - ждать вас из этих бесконечных путешествий...
- Увы, - Герин усмехнулся, - это была прекрасная и достойная девушка, но она не дождалась меня и из второго путешествия. Впрочем, самоотверженность - это последнее, что я счел бы за достоинство женщины.
- Вот как? - удивился Эштон. - А что же вы сочли бы за достоинство? Только не говорите мне, что...
И он обрисовал в воздухе некий контур, напоминающий гитару.
- Несомненно, - засмеялся Герин. - Это одно из важнейших достоинств. Но кроме того, мне было бы гораздо более по душе, чем жертвенность, если бы она получала удовольствие вместе со мной, разделяя общие стремления и увлечения. У одного моего товарища была жена - летчица, и я всегда восхищался их союзом.
Эштон лишь покачал головой, изумляясь такому идеализму взрослого, вроде бы, человека.
Но все эти предварительные игры можно было сворачивать - они приносили совсем не тот результат, на который рассчитывал Эштон. Пора было приступать к главному блюду.
Поздно вечером он, потягиваясь, встал из-за стола и отошел к окну, ожидая своего секретаря, посланного за очередным кофе. Все его тело горело от предвкушения, где-то глубоко внутри, казалось, звенела натянутая струна. Герин наконец явился и только недоуменно оглянулся, услышав щелчок дверного замка. Он склонился над столом, расставляя приборы, а Эштон медленно подошел к нему и огладил крепкие ягодицы, поднимаясь вверх по спине и останавливаясь на шее, чтобы приласкать ее большим пальцем. Мускулы под его рукой закаменели, и Герин резко развернулся.
Эштон отступил на шаг: его вовсе не прельщало получить сейчас по морде и валяться тут с сотрясением.
- Что это значит, господин Крауфер? - голос дойстанца звенел от злости.
- Неужели, - усмехнулся Эштон, - мои действия можно толковать двояко?
Герин вспыхнул:
- Вы сильно ошиблись с объектом своих... действий.
- Мне кажется, дорогой друг, это вы ошибаетесь. Неужели вы полагали, что я просто так плачу вам из своего кармана, когда мог получить те же услуги за счет министерства? - и он снова усмехнулся, твердо глядя в черные от бешенства глаза Герина. - Хотя ваша работа безупречна, должен признать.
Герин залился бледностью.
- Вы... вы принуждаете меня к содомии?
- Я вам за это плачу. Не хотите - никто вас принуждать не станет.
Эштон указал рукой на дверь, следя за реакцией своей жертвы из-под опущенных ресниц. Он шел ва-банк: если Герин сейчас уйдет, то больше его будет не получить. Хотя... ведь он может еще передумать, не так ли? Имея перед собой перспективу возвращения в трущобы. И Эштон тонко улыбнулся:
- Не беспокойтесь, за этот месяц вы деньги получите, даже если прослужите только половину срока. Так что решайтесь или уходите.
Герин замер, неверяще глядя перед собой. Что ж, за последние годы стоило привыкнуть к подлым выходкам судьбы. Он бы скорее сдох от голода, чем терпел подобное унижение... если бы был один. Но ведь сестре стало лучше в новом доме, и даже мать, кажется, чаще приходила в сознание. Врач говорил, что виден прогресс. Неужели придется распроститься с этой надеждой? Нет, с горькой насмешкой над самим собой подумал он, истинный джентльмен не поставит интересы собственной задницы выше жизни своих близких.
- Хорошо, - потухшим голосом сказал он. - Я согласен.
- Тогда раздевайтесь.
Горячее удовольствие разливалось по телу Эштона, пока он следил, как Герин непослушными пальцами пытается расстегнуть пуговицы.
- Я сам, - сказал он и принялся медленно снимать с него одежду, покрывая поцелуями вожделенное тело. Герин бессильно опустил руки и зажмурился. Он дрожал все то время, что его ласкали, и это сводило Эштона с ума, хоть дрожь эта и была порождена не страстью, а отвращением. Как бы ни был господин директор искушен в любовной науке, он не смог добиться от Герина отклика, и, видя это, не стал долго тянуть:
- Наклонитесь и раздвиньте ноги.
Эштон осторожно растягивал скользкую от масла задницу своего секретаря, поглаживая в районе простаты. Второй рукой Эштон сжимал его член и вскоре почувствовал недвусмысленную реакцию на свои действия.
Герин спрятал лицо: испытываемое им возбуждение не было приятным, скорее болезненным. И унизительным чуть ли не более всего в его положении. Он испытал почти облегчение, когда это мерзкое чувство схлынуло под влиянием острой боли. Терпеть пришлось невыносимо долго, хотя объективно прошло, наверное, не больше пяти минут. Он только закусил запястье, стараясь не издать ни звука.
Эштону совсем не хотелось, чтобы все закончилось так поспешно, он бы растянул это подольше, чем пара жалких минут, но, пожалуй, не стоило так уж мучить Герина в его первый раз. К тому же, вид судорожно сведенных мускулов на его спине, его сжимающаяся от боли и снова расслабляющаяся усилием воли задница - все это заставило Эштона прийти к финишу бурно и быстро.
Он застыл на мгновение, прихватывая губами загривок своего невольного любовника. Потом отошел, застегиваясь, и закурил. Герин сполз со стола на пол, все так же закрывая лицо. Он был похож на сломанную куклу.
- Одевайтесь, - недовольно сказал Эштон. - И прекращайте изображать из себя поруганную двенадцатилетнюю девственницу. Я вас не насиловал, и вам не двенадцать лет.
Герин посмотрел на него пустыми глазами и попытался встать, хватаясь за край стола и соскальзывая. Эштон, страдальчески морщась, сунул ему в рот чашку с остывшим кофе. Тот сделал несколько глотков, стуча зубами, а потом резко отстранился и встал.
- Дерьмо, - процедил он. - Дерьмовый у вас кофе.
- Вы его сами заваривали. Извольте поспешить, я подброшу вас до дома.
- Не стоит беспокоиться, господин Крауфер, я доберусь сам, - ответил Герин, угрюмо натягивая штаны.
- Это не предложение, Герин, а приказ, я хочу, чтобы вы выспались и явились завтра как обычно к шести, - господину директору совсем не хотелось отпускать его сейчас скитаться по ночным улицам - мало ли что взбредет в голову спесивому дворянчику.
- Вы собираетесь всю мою жизнь контролировать? - осведомился тот со сдержанной яростью.
- Скажем так: большую ее часть, - невозмутимо заметил Эштон.
В машине Герин замер ледяной статуей, сложив руки на коленях и уставившись в окно. Эштон полпути лениво любовался его прекрасным профилем напротив, а потом, наскучив неподвижностью, пересел рядом и положил ладонь ему на затылок. Герина передернуло от отвращения.
- Извольте, - с трудом произнес он, - избавить меня от ваших непристойностей хотя бы на людях.
Эштон помедлил, размышляя о том, как скоро он сможет склонить гордеца к минету в машине прямо при шофере. Но руку убрал.
Герин думал о том же: что глупо выделываться и показывать гонор, сдавшись один раз, он подписался и на все остальное. И что может быть бездарнее, чем потерять положение теперь, когда он уже пошел на такую низость. А ведь скоро господину директору надоест играть с ним в эту грязь, и тогда его наверняка без сожаления вышвырнут за дверь... Будь, что будет, - безразлично заключил Герин и прикрыл глаза.
Машина остановилась.
- До завтра, Герин.
- До завтра, господин Крауфер.
Лишь на миг Эштон пожалел, что глаза Герина погасли и больше не светились той мягкой улыбкой, к которой он, оказывается, уже успел привыкнуть.
Часть четвертая: Что нужно для свободы
- Заприте дверь, Герин, - говорил Эштон своему секретарю каждый раз, когда ему хотелось насладиться его точеным сильным телом.
Тот послушно поворачивал замок и замирал, уставившись на эту самую дверь.
И можно было приказать ему раздеться и подойти. А можно было подойти самому и запустить руки ему под рубашку, лаская напряженные мускулы и целуя шею. Герин чуть отворачивался и закрывал глаза, пока господин директор перебирал его волосы, сильно оглаживал грудь и живот, щекотал языком уши.
Эштон подталкивал его к креслу или столу, разворачивал к себе, прижимаясь губами к бледным, как у всех блондинов, соскам. Герин чуть вздрагивал - это у него было чувствительное место, и он недолго мог оставаться таким ледяным, когда господин директор посасывал и прихватывал зубами его грудь, и осторожно играл яичками. Дыхание его учащалось, плоть восставала, а на щеках проступал нежный румянец.
Эштон удовлетворенно улыбался, глядя в его лицо, отмечал как темнеют крепко сжатые губы, и трепещут черные ресницы - такие длинные... Он их любил, любил целовать своего секретаря в неизменно закрытые глаза, ощущая щекотку - словно крылья бабочки трепетали его ресницы и веки, а Эштон ловил их. "Ловлю и ем, что ли?" - думал он, поймав себя на таком нелепом сравнении. Но раз вспыхнувший образ посещал его снова и снова, таково было проклятое свойство его ума, доводящее его до легкого остервенения. Нужно было просто подождать, и эта глупость сама растает, сотрется в душе от частого использования, не будет вызывать никакого странного отклика... Так всегда бывало, хоть некоторые навязчивые идеи и сочетания преследовали его годами, выскакивая в самые неподходящие моменты. Эштон с детства любил бабочек.
Он нажимал Герину на плечи, заставляя наклониться, или подхватывал на руки, устраивая в удобной для себя позе на столе, или распинал на кресле. И тот крепко держался за край столешницы, за спинку или ручку кресла, безупречной формы руки упирались в пол или в стену, пальцы белели, Герин вымученным движением закидывал голову или бессильно опускал ее, и воздух с трудом проталкивался в его горло, а светлые пряди прилипали к влажным вискам.
И каждый раз это было насилие. Это большое красивое тело не хотело принимать Эштона, Герин непроизвольно отодвигался, избегая близости, взгляд его с омерзением миновал лицо и фигуру любовника, его собственное лицо каменело, а слова варьировались лишь от "Да, господин Крауфер" к "Нет, господин Крауфер".
Эштон каждый раз ломал упрямца, словно вынуждая его отдаваться, вырывал дрожь удовольствия, чтобы видеть, как разбивается совершенство его черт, теплея под влиянием мимолетной страсти - и снова сменяется ледяным отвращением. Никогда у господина Крауфера не было столь холодного любовника, и никого еще он не стремился покорить так сильно. Это было как бесконечная охота, где добыча постоянно ускользала, подразнив лишь запахом крови и оставляя зудящее чувство в зубах и когтях. И в азарте он совсем не задумывался - на что же охотится.
***Синяя тетрадка Эйлин фон Штоллер, запись первая.
Дорогой брат.
Я не знаю, зачем пишу это, может, потому что сегодня мне было так легко, что я вышла из дома и бродила по улицам где-то час. Почему я раньше не понимала, как мало надо человеку, чтобы чувствовать себя свободной? А может, я пишу это потому, что купила в лавке старьевщика синюю бархатную тетрадку, и теперь мне есть где писать и рисовать. На обложке тетради наклеена картинка с мостиком в восточном стиле, помнишь, такой же был у нас в поместье? Наверно, он до сих пор там стоит, вряд ли его сожгли вместе с домом.
Хотя, Герин, на самом деле, я сейчас пишу эти глупые записки в никуда, лишь потому что ты перестал со мной разговаривать. Мне не к кому больше обратиться, и только и остается, что вести бесконечный разговор с твоим призраком. Прости меня. Я хочу у тебя спросить - что случилось, но не осмеливаюсь подойти. Нелепая трусость - мне страшно услышать от тебя холодное "ничего", и увериться еще больше в том, что ты устал от нас, устал бесконечно жертвовать собой, и тебе противно смотреть на жалкие причины твоей неволи. Да, Герин, с самого расстрела отца ты заменяешь его нам, беспрестанно защищая и заботясь. Но я ведь знаю, что ты предпочел бы остаться в Дойстане и воевать с гнусными узурпаторами, разрывающими нашу страну на части.
Больше всего на свете мне хочется выздороветь и, наконец, вернуть тебе свободу. Когда-то я считалась красивой, может, эта красота вернется и пригодится мне, чтобы слезть с твоих плеч и с законной гордостью забраться на плечи супруга... Глупо, правда? Но мне всего восемнадцать, я смогу работать, у меня будет время отплатить тебе за все.
***Конец записи, дальше идут рисунки детей и стариков на улице***
Явь Герина слипалась со снами, и все было одинакового цвета - замерзшей грязи. Грязь облепила его липкой коркой, окрашивая все в свои непередаваемые тона, мерзкая действительность выплескивалась в ночные кошмары, а кошмары продолжались днем. Там, во снах, он снова и снова узнавал о смерти отца и друзей, метался с револьвером в кармане по полупустым улицам и пробирался через какие-то баррикады в попытках разыскать и спасти семью. На безымянном кладбище хоронил младшую сестренку, скитался по бесконечным дорогам, пытаясь убежать от отрядов карателей и уберечь остальных. И не мог, их ловили, на его глазах расстреливали мать и насиловали сестру. Не надо, умолял он, возьмите меня. Ну, хорошо, отвечали ему, посмотрим, что ты умеешь. И бесконечные люди без лиц растаптывали его гордость и оскверняли тело. И все равно убивали Эйлин. Он просыпался от собственных глухих стонов, с мокрыми от слез глазами и замирал с трудом вспоминая: нет, они сбежали, никто их не поймал, все хорошо. Но почему тогда надругательства не прекращались и наяву?
Сам себе он казался бессмысленной заводной куклой, двигающейся только по приказу, а остальное время проводящую в тупом ожидании. Он просто терпел и ждал, когда все закончится - когда выздоровеют женщины, когда господину Крауферу надоест. С людьми общаться было противно, с родными - стыдно, и он замолчал, ограничившись несколькими необходимыми фразами.
Господин директор заплатил ему за первый месяц в два раза больше, чем было оговорено. На эти деньги они наняли сиделку для матери - несмотря на все свои старания, сестра не справлялась с лежачей больной, у нее не хватало сил приподнять ее. Но после короткого улучшения, матери снова стало хуже, и в очередной свой визит доктор сказал: "Своим упрямством, господин Штоллер, вы убиваете ее, сколько вас можно уверять, что только квалифицированная помощь в больнице может подарить надежду вашей достойной матушке".
У него было такое чувство, что, проводив мать в больницу, он никогда ее не увидит выходящей оттуда. Но, наверно, это и правда были предубеждения, вынесенные после смерти малышки.
Они заплатили за палату повышенной комфортности.
А потом Герин бегом вернулся на службу, с которой отпросился на пару часов, а Эйлин медленно пошла домой. Хоть ей было определенно лучше.
Тем вечером господин Крауфер снова потребовал ублажать его ртом, и Герина снова вырвало. Правда, не прямо на ботинки господину директору, как в первый раз, а позже, в туалете, как во все последующие. И это было хорошо, что позже, иначе его заставили бы все убрать и повторить, как тогда.
Дома его ждала Эйлин с едой.
- Ты чего не спишь? - спросил он, садясь за стол.
- Мне было страшно одной, - тихо ответила она. - Я ждала тебя.
Сестра махнула рукой в сторону спального угла, и Герин увидел, что она убрала его тюфяк с пола и переменила постель на сдвинутых кроватях - своей и матери.
- Зачем ты сама двигала мебель, - покачал головой он и придвинул к себе тарелку.
Покончив с супом, он подошел к кроватям:
- Это неприлично, Эйлин, я раздвину их вновь.
- Нет! - она вцепилась в его рукав. - Почему неприлично, сколько раз мы спали под одним одеялом, когда... когда таскались по Дойстану. Пожалуйста, Герин, мне плохо одной... я хочу тебя чувствовать рядом.
Он осторожно отстранился: не хотелось, чтобы сестра прикасалась к грязи, облепляющей его.
- Герин, пожалуйста...
И Герин сдался: лег в приготовленную ему постель и вытянулся в ожидании ночной мути. Тонкая рука Эйлин невесомо опустилась ему на грудь.
- Герин, у тебя все в порядке?
- Все в порядке, Эйлин.
Он почувствовал, как она вздрогнула и тихонько убрала руку, отодвигаясь.
- Прости.
Герину стало стыдно за этот ее виноватый тон - ведь ее-то вины ни в чем не было. Он поймал ее ладошку и мимолетно прижал к своей щеке:
- Я люблю тебя, Эйлин.
Потом придвинулся поближе и притянул ее, позволяя себя обнять. Сам он опасался обниматься: вдруг придавит...
Эйлин быстро заснула, сложив на него руку и ногу, а Герин еще некоторое время смотрел в темное окно с отблесками неона. От тела сестры распространялось тепло, согревая смерзшийся комок в груди. Почему, внезапно пришло ему в голову, почему я решил, что мир сошелся на Эштоне Крауфере. Ведь деньги можно добыть и другим путем. Преступным. Что ему помешает сойтись с молодчиками из подворотен. Уж наверно, не честь дворянина, безвозвратно потерянная в тот момент, когда он продал себя, словно шлюха. Этот путь - такая же грязь и гнусь, как и то, чем он занимается сейчас.
Но есть отличия.
Здесь он не попадет в тюрьму, оставляя родных умирать. А там он никому не позволит собой помыкать.
Как мало, - улыбнулся он, закрывая глаза, - как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя свободным. Всего лишь возможность выбора.
Часть пятая: Как полезна ложь
Герин проснулся ровно в пять и лежал, наслаждаясь теплом и томной негой отдохнувшего, наконец, тела - кошмаров не было. И там, в темноте, ему по очереди начали приходить в голову гениальные мысли. Можно не спешить, думал он, с эпическим уходом от господина Крауфера. Пусть тот выгонит его сам, и, может быть, заплатит до конца месяца, как обещал когда-то. Ведь что он потеряет, если останется еще на месяц-другой. Кроме никчемной гордости, которую господин Крауфер все равно уже растоптал так последовательно.
Вбил мне в задницу своим членом и заставил получить удовольствие от этого, поправился он, решив никогда более не лгать себе ни в едином слове. Ведь если долго всматриваться в глаза истине, то однажды истина начнет всматриваться в тебя. Глубокомысленное изречение, всплывшее со времен университетской юности. А если долго всматриваться в кучу дерьма...
Герин усмехнулся, осторожно высвобождаясь из объятий сестры. Надо искать дополнительные источники дохода, думал он, умываясь и ставя чайник на огонь. И что-то предпринимать в отношении господина директора - сколько можно терпеть его глумления. Вы держите меня за женщину, господин Крауфер? Интересно, а как женщины всю жизнь выживают и справляются с теми, кто их сильнее?
Проснулась Эйлин и принялась споро собирать завтрак - подогрела ему большой кусок булки с толстым ломтем ветчины.
- Сестренка, - смущенно спросил Герин, - а скажи... вот если к тебе неприятный кавалер начнет ну... с поцелуями лезть - что ты сделаешь?
- Пощечину влеплю, - весело улыбнулась она.
И Герин понял, что опыт приличной девушки вряд ли ему хоть как-то поможет.
Мирэне, вспоминал он, спеша на службу. Приятная во всех отношениях (а особенно - на ощупь) дамочка полусвета, за которой он небезуспешно волочился года два. Ты мне поможешь своими советами, Мирэне? Если я когда-нибудь вернусь на родину, то поставлю тебе памятник на Старом кладбище. На Старом кладбище того города, где взбесившаяся чернь растерзала твое бедное тело.
Он почти вбежал в приемную и с размаху уселся за свой стол, принимаясь разбирать утренние газеты. Морис, первый секретарь, протянул ему листочки:
- Отредактируйте и перепечатайте, Герин.
Герин задумчиво уставился на его руку. На указательном пальце была бородавка. Ну, что скажешь, Мирэне? "Нам платят совсеееем не за это, милый."
- Простите, Морис, но у меня совершенно особое задание от господина директора, я не могу отвлекаться.
И он вернулся к изучению периодической печати. Откуда-то ведь надо было начинать поиски денег. Его честный труд здесь никому не нужен, придется искать окольные дорожки. Хотя перед Морисом немного неловко...
- Нет, - сказал он днем, когда господин Крауфер велел ему запереть дверь.
И тот насмешливо задрал брови. Так, кажется, Мирэне в таких случаях жаловалась на недомогание?
- Я плохо себя чувствую, господин Крауфер. Расстройство желудка. Понос, знаете ли.
Эштон изумленно фыркнул: что еще за фокусы.
- А тошнота вас, надеюсь, не мучает, Герин? - заботливо осведомился он.
- Каждый раз мучает, - сознался тот, впервые за долгое время взглянув ему в глаза. - А вы - вы ведь не будете меня мучить... дорогой господин Крауфер? - и он улыбнулся - одними губами.
Эштон поперхнулся. Все это было бы забавно, если б не странная жуть, исходящая от белого лица Герина, его застывшего взгляда и приклеенной улыбки. Словно находишься рядом с безумцем.
- Ну, что вы... поправляйтесь. Я вычту этот день из вашей зарплаты.
- Спасибо, вы так добры, - ответил секретарь, все так же неприятно улыбаясь. - Значит, я могу идти домой?
Эштон ощутил смутное беспокойство: добыча ускользала слишком явно.
- Ну, ведь обычные свои обязанности вы в силах исполнять. Я вычту только надбавку за ваши особые услуги... дорогой господин Штоллер.
- Благодарю, - Герин вежливо наклонил голову, выходя.
Призрачная Мирэне избавила его на сегодня от липкого внимания начальства. Ему захотелось хихикать - тихим смешком психопата. Или кого-нибудь прибить. Или постучаться головой об стену. Все эти желания удивительным образом гармонировали друг с другом.
За последующие десять дней Мирэне окончательно утвердилась в его сознании. Самыми нелепыми отговорками она помогала отвертеться от "особых услуг". А также от вообще всякой работы. Бесконечная ложь и игра. Сам же Герин упорно рыл варианты обогащения. Точнее, хотел бы рыть, но его внимание, как приклеенное, цеплялось за Дойстан. Дойстан, Дойстан... Рычащей тенью он таскался за своим отвергнутым сыном. Когда Герин вставал, Дойстан вставал за ним, подобно злому псу. Куда бы он ни шел - Дойстан следовал за ним. Целыми днями Герин вглядывался в красные глаза Отчизны, а она не смотрела на него.
Он даже нашел адрес Леонира фон Тарвенга, возглавляющего какое-то бредовое движение Освобождения. За два с половиной года эмиграции Герин вдосталь налюбовался на всяких там борцов за свободу и Реставрацию. Жалкие болтуны, живущие в мире странных иллюзий. Но барон фон Тарвенг отличался от них - тем, что у него были деньги. Он сохранил свой немалый иностранный капитал и обладал определенной властью благодаря этому. Герин не был ему представлен в прошлой жизни, но все же написал письмо. Он писал о силе лжи, захватившей умы соотечественников. И о бесполезности возвращения ко лжи старой - ведь новая давно и окончательно выиграла важнейшую битву за сердца людей. Единственный наш путь, чтобы вернуться, писал он, это поддержать переворот внутри сложившейся новой иерархии - и просочиться в нее, в самую верхушку. Чернь не заметит подмены, вдохновенно убеждал он. А те, кто заметит - достойны разделить власть или умереть. И даже указал пару кандидатур в новой политической элите Дойстана - на роль подставного короля и ключа к возвращению. Он не надеялся на ответ, отправляя это письмо. Ему было просто необходимо излить одолевавшие его навязчивые идеи и избавиться от преследующего пса.
За всеми этими манипуляциями Герин лишь случайно заметил укоризненный взгляд Мориса, когда в очередной раз скинул на того свою работу. И почувствовал легкий стыд. Что бы сделала Мирэне на моем месте? - привычно обратился он сам к себе. Мирэне была женщиной доброй и заботливой, а еще она обожала всех лечить.
- Что у вас за безобразие на руке, Морис? Давайте я изведу эту вашу бородавку.
- К-как? - Морис был ошарашен внезапным вниманием всегда злого и надменного директорского любимчика.
- О, весьма проверенным методом, мы в гимназии всегда так от них избавлялись! - и он жестом престидижитатора выхватил из кармана кусачки для ногтей.
- О, нет, не стоит беспокойства, я как-нибудь сам! - Морис спрятал руки за спину и вжался в кресло.
Герин хотел было уже отступить, но вспомнил, как настойчива была Мирэне в своей заботе.
- У вас есть какая-нибудь спиртовая настойка? - полюбопытствовал он, прищелкнув кусачками.
Морис отчаянно замотал головой и - слава Богу! - ненормальный коллега куда-то удалился. Морис некоторое время так посидел, ощущая, как сильно бьется сердце. Господи, чего он так испугался. Глупость. Морис заставил себя расслабиться и заняться работой. И второе пришествие проклятого дойстанца заставило его дернуться.
- Давайте руку.
- Нет!
Чертова белобрысая зверюга схватила его за кисть и больно вывернула, заставляя упасть на пол, на колени.
- Что вы творите! Немедленно меня отпустите!.. Пожалуйста...
Герин коленом придавил руку не понимающего своего счастья парня к стулу и глубоко отщипнул бородавку, а потом залил ранку йодовой настойкой, добытой у почтенной дамы-референта. Мирэне посоветовала успокоить бедняжку:
- Ну же, ведите себя как мужчина, нечего скулить из-за жалкой царапины.
- Что тут происходит? - Эштон вышел, привлеченный сдавленными воплями из приемной. И застал совершенно дикую картину: всхлипывающий на полу Морис и нависший над ним Герин.
- Я пытался помочь нашему милейшему господину Морису в исправлении досадных недостатков... - дойстанец оскалился в ставшей уже привычной злобно-фальшивой улыбке.
- Пройдите за мной, Герин.
Эштон никогда бы не подумал, что его могут так извести чьи-то лживые и скользкие виляния. Но выходки Герина доводили его до бешенства. Что он о себе вообразил? Хуже всего было то, что с другими удовлетворения найти не удавалось. Словно все подделка, кроме Герина. Эштон защелкнул замок и прижал своего секретаря к двери.
- Раздевайтесь, Герин, я сейчас сам исправлю ваши досадные недостатки.
- Вот так грубо, дорогой Эштон? - тот легко отстранил Эштона от себя. - Вы просто оскорбляете меня в самых нежных чувствах.
- Прекращайте строить из себя престарелую шлюху, - сорвался Эштон. - И подставляйте свою задницу. Или проваливайте к чертям.
Герин прищурился, словно что-то решая, и ярость Эштона слегка отступила перед странной тревогой - а вдруг тот на самом деле предпочтет уйти? Брюки распирало, несмотря ни на что.
- Попросите меня. Ласково. Ведь мне тоже хочется почувствовать себя любимым.
Слова Герина настолько не совпадали с ледяной брезгливостью в голосе и глазах, что господину директору захотелось застонать в голос. Он уже не вспоминал о своей охоте, ему просто и безыскусно хотелось овладеть этой наглой высокомерной тварью. Как жаль, что невозможно применить силу.
- Вы прекрасны, Герин. Свет очей моих. Снимайте штаны.
Подумав, Герин принялся расстегивать ремень. И позже Эштон долго вколачивал его в кресло для посетителей, заставляя глухо стонать и выгибаться от удовольствия. И содрогаться в сильнейшем оргазме, хватаясь за несчастное оскверненное кресло, а господин директор проваливался вслед за ним в сладкую, кружащуюся бабочками бездну - чтобы упасть рядом и сверху, целуя любовника во влажный висок и закушенные до крови губы. И видеть, как, дрогнув, распахиваются его веки, и встречаться с равнодушным каменным взглядом.
Тем вечером, придя домой, Герин узнал, что умерла его мать.
Часть шестая: Как терпеть
День похорон матери был осенне теплым и ясным. И выходным для Герина, даже не пришлось отпрашиваться. Они вышли из колумбария в бездумном молчании, он взял сестру под локоть, переплел их пальцы. Хотелось прижать ее покрепче, сдавить тонкую руку, чтобы ощутить ее присутствие, и спросить глупое и жестокое: "Но ведь тебе-то лучше, Эйлин?" Но ничего из этого он не позволил себе. Они спустились по улице к какой-то кафешке, сестра потянула его внутрь, и он послушно последовал за ней - не все ли равно, где справлять поминки.
- Мне в конце следующей недели надо в командировку, на три дня, - сказал он, разглядывая медный крестик матери. Цепочку он обмотал вокруг запястья, подобно четкам. - Ты справишься одна, Эйлин?
- Конечно справлюсь, Герин, я привыкла быть одна, - она тоже смотрела на его запястье.
- Не говори так...
Официант принес горький кофе с коньяком ему, и густой шоколад - ей, в углу смеялись матросы и девицы, солнце преломлялось и сверкало в стеклах, играл патефон, а они больше не произнесли ни слова.
***Синяя тетрадка Эйлин фон Штоллер, запись вторая.
Сегодня я подслушала разговор врачей - они курили на лестничной площадке, а я спряталась внизу, услышав, о чем они говорят. Обо мне. Доктор Таснин — тот симпатичный, что появился здесь недавно — говорил, что мое заболевание похоже на какую-то "мутирующую церебральную инфекцию". Я решила записать это сразу пока не забыла. Он говорил еще, что эти "штаммы" были выпущены из разгромленных лабораторий в Кастервице. Значит вот причина многих наших несчастий - не поехали бы мы перед самым переворотом на воды — и были бы живы мать с сестренкой... Но, наверно, если доктора теперь знают, что это за болезнь, то смогут помочь мне? Как жаль, что это не обнаружилось раньше... Я решила не рассказывать об этом брату: потерплю, пока положение не станет определенным.
***Конец записи, дальше идут портреты людей, среди которых много врачей***
Он не сможет отвертеться сегодня, - думал Эштон, следя за своим секретарем, убирающим бумаги во время совещания.
Господин директор велел заказать только один люкс на них двоих, так что Герин был в курсе предстоящего ему ночного развлечения. Эштон вспомнил его гадкую ухмылку и вопрос: "Медовый месяц, дорогой?"
Я тебе покажу медовый месяц, - он несколько раз повторил про себя эти слова, словно компенсируя свое тогдашнее молчание. Тогда он просто онемел от злости, как, впрочем, часто бывало в последнее время. Почему именно с Герином ему начало отказывать неизменное хладнокровие и красноречие? Чертов дойстанский выродок. С приближением вечера в паху наливалась тяжесть, а мысли разбегались, отвлекаясь от занудных прений по давно пережеванному вопросу. И сбегались к стройной фигуре секретаря, цепляясь за его текучие движения, широкие плечи, фарфоровое лицо, опущенные ресницы.
Позже в отеле Эштон имел счастье наблюдать за любезничающим с девушкой-портье Герином. Всего-то и надо было взять ключи, и вовсе не обязательно сопровождать эти действия дешевыми комплиментами и светскими улыбками.
— Извольте поторопиться, — подойдя, резко сказал он, недовольный промедлением.
Герин обернулся, и Эштон увидел, как черты лица его сковал лед, а вежливая полуулыбка превратилась в злую гримасу. Господин директор подобрался, готовясь осадить его в очередной наглости.
- Конечно, господин Крауфер... простите, дорогой... - и Герин робко прикоснулся к пояснице Эштона.
В глазах потемнело от бешенства. Девка-портье, пожилая пара гостей у стойки, мальчишка-носильщик - все смотрели на них с жадной брезгливостью.
- Что вы себе позволяете, - Эштон дернул выродка за предплечье и быстро потащил за собой. Тот не сопротивлялся, послушно шел рядом, крутя на пальце ключи и ухмыляясь.
Нагнуть и отыметь с особой жестокостью, - думал он в лифте.
Лифтер на них пялился.
- Только попробуйте еще раз выкинуть подобное... - прошипел он в номере, грубо толкая Герина к дивану.
- Но в чем я провинился перед вами, Эштон? - лживо спросил тот.
- Кончайте ломать комедию... дорогой. Лучше заткнитесь и раздевайтесь.
- Не хочу, вы меня обидели.
Эштон зарычал, окончательно теряя контроль. Он рванулся, желая только одного - повалить и вставить. Злость ли тому была причиной, похоть или гнусные фиглярства любовника - но он совершенно забыл, с кем имеет дело. И вспомнил только, корчась на полу от боли, словив сильнейший удар поддых.
- Ну, кто же так открывается-то, дорогой.
Взгляд Эштона остановился на ботинках тонкой телячьей кожи. Даже размер ноги у них совпадал, он отдал ему даже обувь. Эштон бросился с низкого старта, целясь головой в пах и намереваясь схватить за ноги. Но Герин ушел в сторону, перехватывая его руку и заламывая за спину.
Никогда раньше господин Крауфер не думал, что со взрослым, крепким мужчиной можно справиться так легко. Всего лишь вывернув под немыслимым углом руку - так что малейшее движение причиняло острую боль. Да, сам он и двенадцатилетнего мальчишку не смог бы заломить так прочно. Разве что отрубив. Он застыл, напряженно выгибаясь.
- Отпустите.
- А вы больше шалить не будете? - Герин, стоящий сзади, дернул его руку вверх, и Эштона подбросило на ноги болью.
- Нет, черт вас подери! Отпустите.
Герин швырнул господина Крауфера на диван и прищурился, наблюдая, как тот быстро поворачивается к нему лицом, вжимаясь в подушки и неловко придерживая руку. Кажется, их контракт только что закончился, и теперь снова придется судорожно метаться в поисках денег. Но сестра почти здорова, они справятся. А терпеть еще и побои он точно не нанимался.
Он развернулся и ушел в спальню. Сейчас бы поспать. Можно ли надеяться, что Эштон угомонится и не будет его доставать ночью? Эштон! Он усмехнулся: надо же, привык называть господина Крауфера по имени даже в мыслях. И тут же вздрогнул от нервной тревоги: нельзя было оставлять этого типа одного.
Герин вылетел обратно в гостиную и увидел господина директора, склоняющегося над саквояжем.
- Что это тут у вас? - он резко свел локти Эштона за спиной. - Револьвер!
- Отдайте! - Эштон рванулся в сторону и зашипел от боли.
- Неужели вы хотели меня пристрелить, Эштон? - он отпустил директора и подбросил в руке револьвер. - Это же преступление. Вы это понимаете?
- Я не хотел в вас стрелять, поверьте, - господин Крауфер замер, следя за тем, как небрежно его секретарь вертит оружие на спусковой скобе.
- А что хотели?
- Просто... для защиты. Вы ведь избили меня.
- Черт вас побери, вы первый на меня напали! А теперь еще и это. Что мне теперь с вами делать?
Эштон затравленно молчал. И Герин покачал головой. "Что же нам делать, Мирэне? - Давай его трахнем, милый!" Мирэне радостно смеялась в его сознании и хлопала в маленькие пухлые ладошки, а Герин ошарашенно присматривался к Эштону. Предложение было заманчивым: напоследок хотелось показать извращенцу - кто из них двоих мужчина. Но... было одно но: на Эштона у него не стояло. Совсем. Одно время Герин его ненавидел и испытывал сильнейшее отвращение. Потом эти чувства словно угасли, оставляя после себя неприязнь и легкую брезгливость. И еще какую-то странную привязанность: Эштон начал его развлекать своей злостью и метаниями. И... да, и тем, что доставлял такое удовольствие: и когда имел, словно шлюху, и когда сам изображал дорогую шлюху, страстно и умело его вылизывая. Последнее нравилось, естественно, больше, но каждый раз Герин воображал на его месте свою предпоследнюю пассию. Воображать на этом месте последнюю - Мирэне - было бы похоже на безумие.
- Вы, кажется, жаждали любовных утех, господин Крауфер? - он подошел ближе и, положив револьвер в карман, толкнул Эштона в грудь, подсекая ноги и снова заламывая. Терпеть сейчас его возмущения и сопротивление было бы губительно для решимости Герина в последний раз угодить Мирэне:
- Я буду рад доставить вам это удовольствие.
- Нет! Немедленно...
Это было как кошмар - кошмар, где вас неумолимо настигают, а вы не можете пошевелить ни пальцем в свою защиту. Или убежать. Эштон еще хотел что-то сказать, когда его повалили на пол и начали с нетерпеливой грубостью сдирать штаны - что-то о том, чтобы не смел, иначе... Но глаза его встретились с глазами Герина, и господин директор подавился несказанными угрозами: своеобычное ледяное отвращение на лице его секретаря сменилось теперь ледяной же жестокостью. Эштон даже взмок от мгновенно прошившего его страха.
Нижняя половина его туловища была оголена, он даже не упирался, когда его перевернули кверху задницей и вздернули на колени. В сжавшийся анус сразу же ткнулись членом, и Эштон рвано выдохнул от боли.
- Черт, не лезет, - процедил Герин, после третьей безуспешной попытки. - Вы что, не можете расслабиться?
- Не могу, - рассердился он. - А вы не можете мне помочь?
— Я не собираюсь лезть вам туда пальцами!
— Хотя бы смазкой попробуйте воспользоваться, - выдавил Эштон. - Я к вам был гораздо снисходительнее.
- Какая еще к дьяволу смазка?
Эштон истерично хихикнул, доставая пузырек из кармана: неужели Герин настолько не замечал, что с ним делали?
- Предлагаете растянуть вас этим? - прохладное стекло прижалось к его горящей заднице, и Эштон дернулся, уходя. - Не извивайтесь!
- Вы издеваетесь?! Смажьте меня и себя маслом.
Герин засмеялся:
- Ну, простите, дорогой, согласен, идиотская была шутка... Смажьте все сами.
От невероятного унижения поджимались пальцы на ногах, а мускулы сотрясала мелкая дрожь.
- Потрясающе... вы меня насилуете и заставляете заботиться об удобстве этого насилия...
Он вылил масло на ствол Герина и несколько раз провел ладонью, размазывая. Потом, морщась, запустил руку под себя. Дойстанец с любопытством следил за ним.
- О вашем удобстве в первую очередь. И я вас не насилую, а просто желаю соответствующе отблагодарить.
- Не извольте... ох!.. - его снова развернули и насадили. - Беспокоиться... Я и так... обойдусь...
С маслом дело пошло живее - Герину удалось протиснуться почти на всю длину. Он не стал ждать, пока болезненно вскрикнувший Эштон привыкнет, сразу начал шершаво толкаться. Эштон, конечно, уже имел подобный опыт, правда давно и всего три раза. И сейчас он изо всех сил старался расслабиться и изогнуться поудобнее, вспоминая те разы. Механически-равнодушные движения любовника не позволяли получить никакого удовольствия.
- Господи, вы трахаетесь так же отвратительно, как и сосете.
- Ваши комментарии абсолютно неуместны, - недовольно заметил Герин и шлепнул его по ягодице. Но не рассчитал силы - Эштон соскочил и упал бы на бок, если бы его не поддержали под живот. Это было последней каплей: всхлипнув, он попробовал вырваться. И снова был скручен.
- Пожалуйста, - прошептал он. - Пожалуйста, оставьте меня.
- Вот почему вы каждый раз плюете мне в душу, когда я пытаюсь проявить свою любовь?
- Что за бред вы все время несете...
Герин уткнул его лицом в ковер и поднял за бедра, снова пристраиваясь. И опять умудрился соскользнуть, попал лишь со второго раза, помогая себе пальцами. Пара толчков и снова остановка.
- Проклятье, Эштон, из-за ваших выкрутасов у меня упал.
Эштон скорчился на полу, наблюдая, как Герин, страдальчески сведя брови, вытирает член салфеткой и пытается возбудить себя.
- Вы, кажется, намедни хвастались своим искусством сосать? - он дернул бывшего начальника за ногу, подтаскивая поближе. - Давайте, продемонстрируйте.
Эштон смирился с этим театром абсурда, он послушно подполз и обхватил губами член Герина. Возбуждать пришлось долго, словно тому тоже не доставляло удовольствия происходящее. Зачем же он это делает? Наконец, плоть под его губами налилась кровью, и Герин поставил его в свою любимую, судя по всему, позу. Пару минут он снова терпел саднящие фрикции и пытался притереться.
- Чтоб вас! Опять упал...
- У вас вообще стоял когда-нибудь нормально? - Эштон тоже бессильно упал - на пол, но был снова вздернут кверху.
- У меня прекрасно всегда стоит! Я же не виноват, что ваша тощая задница - настолько асексуальное зрелище.
- У меня не тощая задница! И вас никто не заставлял в нее лезть!
- Ладно... пойдемте в душ...
В душе Эштон снова стоял на коленях, под горячими струями, делал минет. Потом упирался лбом в бледно-розовый мрамор, а руками цеплялся за бронзовые краны. Их одинаковый рост оказался очень удобным в позиции стоя - движения Герина стали порождать истому и тяжесть внизу живота. Он поворачивал голову и ловил отражение взгляда любовника. Тот сосредоточенно трудился, следя за реакцией на свои действия. Наверно, его задели слова Эштона, и теперь он старался показать себя во всей красе, доставить удовольствие. Глаза его немного смягчились, уже не смотрели так сурово, на дне их плескалась холодная усмешка, и Эштону снова казалось, что он проваливается и летит, кончая.
После ванной Герин связал ему руки полотенцем ("Это чтобы у вас не возникло новых интересных идей, Эштон") и потащил в кровать.
Эштон замучено вытянулся на постели, задницу немилосердно саднило. Герин упал рядом, развернул его к себе спиной, прижался, опуская руку на пах. Эштон вздрогнул всем телом: неужели опять? Но его не стали больше терзать, дыхание Герина практически сразу стало размеренным, щекоча его шею. И Эштон еще некоторое время лежал без сна, нежась в объятиях своего мучителя.
Часть седьмая: Как прощаться
Всю ночь Герину снился барабанный бой. Пару раз он просыпался, почувствовав шебуршание Эштона, сжимал того покрепче - поперек рук, поперек тела, чтоб не вздумал вырываться и избавляться от пут. Эштон затихал, и он снова растворялся в зловещем крещендо.
В ту ночь, когда легкая ладошка Эйлин избавила его от кошмаров, видения навсегда покинули его, с тех пор ему снилась только музыка. Торжественные оперы, с пафосом вещающие о гибели богов, легкомысленные южные песенки, срывающиеся вдруг в один бесконечно повторяющийся аккорд, церковное пение, переходящее в визг. А теперь вот варварские мелодии с Черного материка - когда-то ему довелось скитаться и там в поисках древних гробов.
По привычке он проснулся ровно в пять, приподнялся на локте, заглядывая в лицо Эштону. Тот лежал на спине, сложив связанные руки на груди, и смотрел на него блестящими глазами.
- С добрым утром, господин Крауфер, как спалось? - он освободил запястья Эштона, и тот принялся осторожно разминать их.
- Премерзко, господин Штоллер... И вас с добрым утром.
Герин, подхватив свою одежду, отправился за свежим бельем. Пиджак оттягивало револьвером. Эштон уже был в ванной, когда он заявился туда, они соприкасались закатанными рукавами рубашек, стоя рядом у умывальника, и молча передавали друг другу крем для бритья, избегая встречаться взглядами в зеркале. На покрытых нежно-золотистым загаром руках Эштона виднелись отпечатки материи - едва заметные на одной и черно-синие на другой, поврежденной и опухшей.
С ленивым равнодушием Герин ждал, когда же будет произнесено сакраментальное: "Подите вон". Но начальство все медлило с увольнением, в полной тишине они дождались горничную с каталкой, судками и пышной попкой. И Герин улыбнулся, одобряя ее попку, а Эштон дал на чай, скользнув безразличным взглядом.
Так же не глядя друг на друга, они позавтракали, за окном в полумраке шуршал дождь, Эштон закурил. И наконец Герин решил разбить эту хрустальную тишину:
- Полагаю, я должен попросить у вас расчет?
Эштон вздрогнул:
- Вы желаете уйти?
- А вы желаете, чтобы я остался?
- Нет... - он отошел за бумажником, не глядя вытащил пачку ассигнаций, бросил их на стол:
- Убирайтесь.
Несколько бумажек разлетелись по полу, на столе они раскрылись красивым веером - сумма явно гораздо больше, чем месячный оклад секретаря, даже двойной.
- Благодарю, - Герин аккуратно сложил деньги, поднял упавшее с пола, и вышел в прихожую - собрать саквояж.
Уже в пальто он вернулся обратно в гостиную. Эштон, курящий у окна, резко обернулся, услышав щелчок затвора. Герин усмехнулся в его испуганные глаза и по одному вытащил патроны из барабана, ссыпая их себе в карман. Оставил револьвер на одноногом краснодеревом столике и ушел, не оглядываясь.
Эштон видел, как тот спускается вниз по улице, вскакивает на подножку трамвая, исчезает за поворотом. Ни разу в своей жизни ему не довелось никого полюбить, но, конечно же, он читал об этом в юности. И сейчас, прижимаясь лбом к стеклу, он понимал, что вот эта жестокая жажда подчинения, отчаянная страсть, злая ревность и безнадежное стремление овладеть, купить с потрохами, сделать своим - все это и было той самой любовью, о которой другие пишут красивые стихи и романы. А у него была вот такая. Но это была она - иначе почему бы он готов был простить и побои, и насилие, и ночь со связанными руками. Только ничего из этого Герину не было нужно - ни прощение, ни страсть, ни даже деньги, которые тот взял, не считая, и не задумываясь над тем, что мог бы получить еще, или совсем ничего. Можно было ли добиться успеха, поведи он с самого начала себя по другому? Но, если и да, то он не знал - как.
Герин, едва успевший на утренний поезд в столицу, думал о том же, сидя в купе второго класса и провожая взглядом мокрые склады. В своей жизни он любил три раза и бессчетное количество раз влюблялся. И сейчас, когда спал горячечный угар, мутящий его сознание последние месяцы, он ясно видел природу отношения своего бывшего начальника. Болезненная, низменная страсть, постепенно сводившая с ума этого некогда холодного и расчетливого игрока. Эштон вовсе не глумился над ним по беспримерной порочности своей натуры. Точнее, глумился, но из порочной страсти. И Герин понимал его, как поймет подобное всякий, хоть раз любивший сильно и безответно, даже прощал. В конце концов, Эштон ни к чему не принуждал его силой, щедро платил и пытался доставить удовольствие. В отличие от самого Герина. Слегка покраснев от стыда, он вспомнил, как покорно и самозабвенно отдавался ему Эштон, и как не хотел прогонять утром. Да, Герин поступил вчера вечером так бесчестно... просто из желания проучить. "Надо было вырубить его и связать на ночь, - подумал он, откидываясь и закрывая глаза. И еще: - Простите, господин Крауфер".
В голове снова загрохотали барабаны, стоило лишь смежить веки, а он вспоминал горячие арадийские пустыни, породившие эту музыку. Они поедут с сестрой туда, скопленных и полученных только что денег хватит на билеты и год безбедной жизни... жизнь там дешева. Сестре будет лучше в жарком сухом климате, кажется так говорили доктора. К тому же хваленая местная медицина не особо-то и помогала Эйлин, их лекарства можно принимать и там.
Четыре дня назад он прочитал об экспедиции в те края, организуемой Бейронским музеем, и увидел знакомое имя среди руководства - доктор Раулиц. В тот же день он связался с достойным доктором. "К сожалению, - сказал тот, - я не смогу принять вас в состав экспедиции отсюда. Но ведь никто не мешает вам посетить Арадию самостоятельно... вы понимаете меня, дорогой господин фон Штоллер? Я слышал, там очень нужны опытные летчики". Он ответил тогда: "Весьма признателен за совет." Броситься в неизвестность практически без средств и с больной сестрой на руках - это решение могло стать роковым для Эйлин... было над чем подумать. Теперь средства появились. Даже если не сложится с этой экспедицией, Герин знал несколько путей - как стать вольным охотником за сокровищами древнего мира. Он быстро освоится на месте и будет свободен. Свободен от всяких извращенцев и от кровавой тени Дойстана, своей проклятой родины.
Прошедшая ночь, Эштон, все безумие последних месяцев и лет - легко и незаметно ушли из его мыслей, так легко, как забывается вообще все неприятное и постыдное, чтобы всплыть когда-нибудь позже из глубин памяти и ударить в момент слабости.
Легким шагом он взлетел вверх по лестнице, ему хотелось побыстрее поделиться радостной новостью с Эйлин. Но в квартире было пусто. Он растерянно позвал сестру, удивляясь, куда она могла деться в такую рань. Но, в конце-концов, почему бы ей и не прогуляться утром. Например, в булочную. Или просто так. Он ведь не знает, чем она занимается целыми днями без него.
Он не спеша разделся, поставил кипятиться воду, забрался в буфет в поисках еды... Выложив найденную добычу - воздушную булку с куском сыра - на стол, он увидел крошечный карманный блокнотик, заложенный вырванным листочком. "Герин" - было написано на нем. В животе что-то холодно перевернулось, когда он медленно протянул руку, раскрывая блокнот на месте закладки.
***Синяя тетрадка Эйлин фон Штоллер, запись третья.
Дорогой Герин!
Прости меня.
Сегодня я была в больнице и услышала разговор врачей: они вновь говорили обо мне, о том, что мое заболевание неизлечимо. Можно лишь растянуть умирание. "Прогрессирующий паралич при ухудшениях", говорили они, но "десяток лет протянет" в "благоприятных условиях". Я поймала доктора Таснина и долго выпытывала — что такое этот "прогрессивный паралич". Какая лицемерно жестокая традиция — скрывать правду от больного. Разве не в праве человека — знать, что с ним происходит и распоряжаться своим будущим? Таснин сначала пытался отделаться от меня обычной ложью, но мне удалось вынудить его сказать правду. Забавно, кажется я ему нравлюсь... нравилась... поэтому он сдался так легко. Так вот, этот милый термин значит — что постепенно у меня отнимутся ноги, затем руки, затем... стоит ли продолжать?
Сегодня я узнала свое будущее, и оно таково, Герин, что я не могу принять его. Все мое достоинство женщины и человека восстает и противится этому. Прости меня, я знаю, сколько сил и жизни ты вложил в мое выздоровление, и меньше всего мне бы хотелось отплатить тебе черной неблагодарностью. Но висеть у тебя бесполезным камнем на шее было бы еще большей неблагодарностью. Я спущусь этой ночью к реке — искупаться. Говорят, сложно утонуть тому, кто умеет плавать. Но Господь в бесконечной своей милости избавил меня от греха самоубийства — Он убьет меня сам, мой организм не вынесет ледяной воды Сиелы. Жалко, что она такая грязная.
Единственное, что меня сейчас утешает — то, что я ухожу не только из постыдного страха перед жизнью, но и освобождаю этим низким поступком тебя, Герин.
Еще раз прости и прощай,
Эйлин.
Герин выскочил из квартиры, грохоча каблуками по лестнице, этот звук отдавался барабанным боем в голове и вторил бешеному стуку сердца. Глупая девчонка! Разве можно отказываться от жизни! Ведь пока есть жизнь — есть надежда... а ведь с ней еще даже ничего не случилось, она практически здорова была. Он найдет ее, должен найти, и расскажет, убедит ее в этом. Ведь не так уж много времени прошло, она должна быть еще жива, она ведь не собиралась топиться.
Часть восьмая: Что стучит барабан
Герин побежал к ближайшему мосту, склонился, вцепившись в перила и окидывая взглядом набережную Сиелы. В городе светило солнце, ослепительно отражаясь в воде. Нет, это было бесполезно - метаться здесь, сестра наверняка вышла вчера вечером с наступлением темноты, значит, скорее всего, ее подобрала полиция или добрые люди, и она уже в больнице... наверно, для бедных... Про другие варианты - со злыми людьми и моргами - думать пока не хотелось.
Он поспешил к таксофону. И сразу ему повезло, с первого звонка - в ту самую больницу, куда ходила на осмотры сестра. Она и сейчас была там, сказали ему, в палате для тяжелых больных. Он сжал рогулину трубки, завороженный ее тусклым блеском. Тяжелые больные... наверно, после такого потрясения страшное будущее Эйлин неумолимо приблизилось? Облегчение в его душе причудливо мешалось с обреченной тоской - только сейчас жуткий прогноз врачей предстал перед его мысленным во всей красе. Но, может, они ошибаются?
В приемном покое ему навстречу вышел доктор с папкой подмышкой:
- Господин Штоллер! Я... - он как-то замялся, окидывая мужчину настороженным взглядом.
- Добрый день, доктор. Что с моей сестрой?
- Пройдемте за мной... Ваша сестра в очень тяжелом состоянии, вы, господин Штоллер, - он внезапно остановился и, резко развернувшись, гневно тыкнул в Герина пальцем. - Как вы могли допустить подобное?! Это просто возмутительно! Вы знаете, как она попала к нам?
- К сожалению, нет, меня не было в городе, - холодно обронил Герин. Слова доктора подхлестнули его чувство вины - если бы он вчера вечером сразу разобрался с Эштоном, а не потакал своим низменным слабостям, если бы вернулся в столицу вечерним поездом...
- Я обнаружил ее утром на скамье у набережной... - гнев достойного служителя медицины угас так же неожиданно, как и вспыхнул, теперь он потерянно прижимал к груди свою папку. - Я желал прогуляться с утра и нашел ее, она была как... - он замолчал, словно утеряв нить разговора.
— Я искренне благодарен вам за ваше участие в судьбе сестры, поверьте, наша семья в неоплатном долгу перед вами. Но мне все же хотелось бы видеть ее, доктор?.. - Герин вопросительно поднял бровь.
- Доктор Таснин.
- Доктор Таснин, - Герин прищурился, вспомнив это имя из записок сестры, и окинул собеседника изучающим взглядом. Доктор носил тонкие золотые очки, общий вид имел несколько угловатый и отличался какой-то юношеской смазливостью - несмотря на то, что был примерно ровесником Герина. Если бы они росли в одном городе, то наверняка доктор был бы из тех неуклюжих мальчишек, вокруг которых было так весело выписывать кренделя на катке, сбивать с ног и закидывать снежками.
Таснин криво улыбнулся:
- Да, конечно, пойдемте...
Они спустились по широкой мраморной лестнице, прошли извилистым коридором, поднялись по другой лестнице - серой, длинной и узкой - и, наконец, вошли в палату. Дыхание перехватило, стоило бросить взгляд на кровать: Эйлин лежала в маске с какими-то трубками, ведущим к ящичку, напоминающему патефон. Гудел он так же. Герин медленно подошел поближе, отмечая серый пергамент кожи, глубокие тени на лице...
- Она спит?
- Это беспамятство.
- И...- Герин сглотнул огромный острый ком, - когда оно пройдет?
- Я не знаю, это может продлится и несколько часов и несколько недель.
- Ясно, - он опустился на стул и уставился на свои руки. Ничего было не ясно. - А что это за маска?
- О, - доктор немного оживился, - новейшее изобретение, аппарат гипервентиляции... У вашей сестры сейчас нет сил даже дышать... Вам, кстати, нужно подписать разрешение на искусственное поддержание жизни.
И Таснин протянул ему какую-то бумагу - из папки.
Герин невидяще уставился на нее, пытаясь прочитать. Строчки плыли перед глазами, и он закрыл их, снова прислушиваясь к дальнему барабанному рокоту.
- Скажите, доктор, каково состояние моей сестры - подробно. Я знаю о параличе.
- У нее отнялись ноги, господин Штоллер, я делал тесты.
- Есть надежда на восстановление?
- Надежда есть всегда, господин Штоллер...
- Полагаю, это был ответ "нет", господин Таснин, - Герин встал и подошел к окну.
Ослепительный блеск солнца заливал мокрые крыши. Как бы он сам поступил, зная о таком своем будущем? "Я бы застрелился."
- Сколько ей осталось, при благоприятном исходе?
- Это был критический шок для организма, болезнь сильно прогрессировала, так что - года три... но за это время мы можем найти лекарства, все может измениться, наука не стоит на месте!
- И промучить ее еще года два? - безразлично произнес Герин.
- Но она будет жить эти годы, господин Штоллер! Разве жизнь не важнее всего? - доктор Таснин с ненавистью сверлил взглядом спину этого хлыща. Подонок явно не желал возиться с неудобной родственницей, ища повод отправить ее на смерть. Надменная сволочь, разряженная в дорогущие тряпки, тогда как его сестра носила обноски. Может, он сам и выгнал ее из дому? Между тем, хлыщ, все так же не оборачиваясь и с полным равнодушием в голосе, обронил:
- Какие еще последствия может иметь этот критический шок?
- Возможно... возможно память откажет... или речь... это поражение мозга, вы же понимаете, последствия непредсказуемы.
Герин усмехнулся: его сестра не хотела жить и в здравом уме и твердой памяти. Теперь она не сможет больше распоряжаться своей жизнью... если заставить ее влачить такое существование.
Он, наконец, обернулся:
- Отключайте ваш аппарат.
- Ч-что?..
- Отключайте. При мне.
- Но вы не понимаете... если вы не хотите содержать ее, то вам не придется потратить ни гроша - я смогу обеспечить лечение без ваших денег!..
- Я все прекрасно понимаю, - он подошел к постели. - Ведь достаточно убрать маску, не так ли?
- Да, - прошептал Таснин, с отчаяньем следя за действиями хлыща. Тот осторожно отстегнул маску, замер на несколько долгих минут, вглядываясь в лицо девушки. Потом провел рукой над ее губами, прикоснулся к сонной артерии. Поднял тяжелый взгляд на доктора, и тот мгновенно догадался, что никакой это не хлыщ, а просто-напросто убийца.
- Все кончено, доктор?
- Да, - выдавил Таснин. Даже убийцы не способны отличить столь глубокое беспамятство от смерти. Эйлин сможет дышать сама где-то с полчаса, и это наполняло его нерациональной надеждой.... Надо только выставить отсюда этого подозрительного "брата". - Все кончено. Желаете, я распоряжусь о кремации? У нас есть возможность, знаете?
- Знаю, - Герин посмотрел на свои руки и спрятал их в карманы, наткнувшись при этом на твердый уголок записной книжки Эйлин. Он был немного благодарен за неожиданную заботу - заниматься формальностями было сейчас мучительно. - Спасибо.
Герин ждал доктора Таснина в приемном покое, тот обещал все организовать и сообщить время кремации. Он листал синюю книжку сестры, разглядывая бесконечные портреты людей, когда доктор подошел к нему:
- Через три часа, господин Штоллер.
- Так быстро. Премного благодарен, доктор Таснин, - он наклонил голову, прощаясь.
И положил книжку в пальто - чтобы годами перекладывать ее из одного кармана или ящика в другой, меняя одежду и письменные столы - но никогда больше не раскрыть.
Таснин бегом бросился назад, к Эйлин, снова опутанной проводами. Он подменил ее документы, и через три часа вместо Эйлин фон Штоллер в закрытом гробу сожгут безымянную молодую женщину, зарезанную ночью в порту. Сам же Таснин будет преданно и беззаветно заботиться о своей возлюбленной - чтобы через полгода услышать ее последние слова: "Я вас тоже люблю, Виттес". Не все мечты сбываются, и чудо, на которое так надеялся юный доктор, не произойдет.
Герин шел домой - чтобы собрать вещи и навсегда покинуть этот город и эту часть света. В Арадии он надеялся забыть все.
Но жизнь распорядилась по-другому, и Родина снова вспомнила его.
Около подъезда ошивался белобрысый субъект с красноватыми рыбьими глазами и деревянной офицерской выправкой. Герин сжал в кармане нож, узнав соотечественника.
- Господин Герин фон Штоллер?
- С кем имею честь?
- Френц фон Аушлиц, - субъект щелкнул каблуками. - К вашим услугам.
- Не думаю, что ваши услуги мне понадобятся.
- Кое-кто полагает, что именно ваши услуги понадобятся вашей Родине, господин фон Штоллер.
Красные глаза, подумал Герин, признак вырождения. Но через красные глаза этого вырождающегося северного аристократа на него снова смотрел Дойстан, а барабаны, стучавшие для него все это время, возвещали, оказывается не дикарскую свободу, они играли военные марши. Герин просто не узнал их - ведь он никогда не был военным.
Каждую минуту Эштона терзала бессмысленная надежда - что откроется дверь и ему доложат о приходе Герина. Но прошло несколько дней, и надежда стала терзать каждые пять минут. Потом двадцать, потом каждый час. Он забывался в объятиях темноволосых красавиц и тощих мальчишек, последовательно изгоняя образ бывшего любовника из своего сознания. И тот начал приходить к нему во снах - каждую ночь, много месяцев подряд, пока однажды сама его жизнь внезапно не превратилась вдруг в кошмарный сон. И этот кошмар вытеснил, наконец, Герина из его снов - для того, чтобы он пришел к Эштону наяву.
Герин не был военным, но прекрасно стрелял, уверенно пилотировал гоночные автомобили и спортивные самолеты. Достаточно для того, чтобы стать лейтенантом войск Освобождения, думал он, выслушивая слегка нетрезвые излияния Френца, графа фон Аушлица.
Бывшего графа.
Они зашли в кабак после похорон сестры. Граф с воодушевлением, но некоторой оглядкой рассказывал о маленькой моторизированной армии, финансируемой бароном фон Тарвенгом. Герин пил кислое вино и изображал сочувствие благородным идеям графа на тему того, как вырезать пол-Дойстана.
Все эти фантазии он полагал и выеденного яйца не стоящими, саму затею - гиблой и самоубийственной. Все бесполезно, думал он, вспоминая свою погибшую семью. Судьбу не переломишь, сколько усилий не прилагай и какие жертвы не приноси. Она, как и Родина, все равно возьмет свое. Но в голове стучали барабаны, за спиной разевал пасть черный пес, вышедший, наконец, из тени, наверное, это и была его судьба.
- Милая Отчизна, - обратился он к собаке с веселой обреченностью.
- О, да, - согласился фон Аушлиц и резко откинул голову, поправляя таким образом прическу. - И она будет наша... с-сука...
- Вы пьяны, граф, - брезгливо обронил Герин.
- О, да, - устыдился тот и снова дернул головой. - Простите.
Они взяли билеты на поезд и продолжили в отдельном купе - Герин больше не экономил деньги, перед графом же финансовый вопрос, по-видимому, не стоял в принципе. Френц фон Аушлиц хотел гулять и гулял, заказав бутылок десять вина и заманив к ним аж три разносчицы. Уже после первой бутылки Герин оценил пышные формы одной из них и благосклонно ущипнул ее за грудь, приобнимая. Девица была совершенно в его вкусе - пухлая, налитая, как яблочко, а то, что лицом слегка напоминала восторженную бульдожку - так это в нынешнем состоянии казалось упоительно милой особенностью.
Позже, уже ночью, он с удовольствием сдавливал податливое мягкое тело, слушал страстные вздохи, поставив ее на четвереньки, и засаживал в большой белый зад. Барабанный бой имел неожиданные достоинства: он задавал весьма бодрый ритм.
Сколько можно, Герин, друг мой, имейте совесть - вы там что, дрыхнете? - глумливо разорялся фон Аушлиц и стучал в дверь купе каблуками под заливистый смех своих дам.
- Ах, ваше благородие, вы такой страстный мужчина, - кокетливо тянула под Герином девица.
- Подите вон, Френц, совесть я уже имел, - отвечал Герин и внезапно вспомнил стоящего перед ним на коленях Эштона, усердно сосущего и неотрывно смотрящего ему в лицо. Живот свело непристойно сладкой болью, и Герин кончил.
Чертов Эштон. Теперь еще и его призрак будет таскаться за ним? Герин застегнулся, поправил сбитую одежду на подружке и, строго не велев идти за собой, пошел курить в тамбур. Френц ткнул его мимоходом кулаком в плечо, и Герин столь же дружески назвал того дегенератом, не сбиваясь с шага. В тамбуре, слава богу, никого не было. Кажется, вечность назад он оставил эту привычку - когда любимый сорт табака стал непомерной роскошью, а удовлетворяться махоркой он побрезговал. В чем бы ином был столь же брезглив как в курении, думал он, пытаясь благородным дымом заглушить мерзкую горечь.
Барон фон Тарвенг был похож на усталого льва, а не на безумца, как ожидал Герин.
- Неужели вы и правда надеетесь одолеть миллионную армию Дойстана десятком самолетов, - спросил Герин. - Или вы также, - он указал подбородком на бледного Френца, графа фон Аушлица, - полагаете наших достойных соотечественников кучкой сброда, лишь волей случая противостоящей поползновениям доблестных воинов Альбионриха?
Френц страдальчески поморщился: у него зверски раскалывалась голова, и вид неприлично бодрого Герина внушал законное раздражение. На дебильные подначки вчерашнего собутыльника он мужественно не обращал внимания... что возьмешь со штатского.
- Не полагаю, - интеллигентно улыбался барон фон Тарвенг.
Оказывается, он не только прочитал то бредовое письмо Герина, но и искренне проникся его идеями: захватить власть посредством переворота, не меняя новой идеологии, а прогибая ее под себя. План был таков: наладить контакт с определенным членом правящей клики, а остальных убить.
- Как убить? - заинтересовался Герин.
Есть средство, туманно поведали ему, подобное огню с небес. Герин напрягся.
Или геенне огненной, - внезапно очнулся от абстиненции граф фон Аушлиц. - Выжигает все нахуй, друг мой. Такое вот вундер ****дь ваффе.
Барон дернулся и перекосился, явно недовольный красноречием помощника.
А Герин усмехнулся, удовлетворенно откидываясь: одно слово Френца убедило его в серьезности намерений собеседников. И это была, конечно, не площадная брань, естественная для солдафона, а, наоборот, древне-дойстанское "вудерваффе", совершенно неуместно звучащее в его устах. "Чудо-оружие", о котором так много толковали в научных кругах... Дойстанцы традиционно были сильны в химии и биологии, и биологические изыскания увенчались успехом... Или были на грани успеха - во всяком случае, этой грани оказалось достаточно для того, чтобы извести его семью. Химические - видимо тоже, ведь что еще можно назвать "огнем с небес" и "геенной огненной", как не негасимый химический огонь льющийся с самолетов. Барону, значит, повезло заполучить эту технологию.
- А мор, - спросил Герин, нехорошо щурясь. - Мор и казни египетские - не излились ли благословением в наши руки?
- Излились, - холодно заметил барон. - Но это оружие не для своего народа, не так ли?
- Да, - согласился Герин, покосившись на дверь. За ней, он помнил, сидели белокурые молодчики с веселыми глазами. - Как же вам удалось добыть это благословение?
- Я всего лишь исполняю свой долг, по мере сил заботясь о попавших в беду соотечественниках.
Значит, проницательно догадался Герин, технологии попали нам в руки вместе с учеными. Нам? Да, нам, он с удовольствием ввяжется в эту авантюру, ему все равно было, где жить, лишь бы на свободе, но подыхать - подыхать он предпочтет на Родине, спасибо, барон, за этот выбор.
- Альбионрих... да и местные франкширские власти отдадут за это... много, барон.
- Они уже отдали многое, - сверкнул глазами тот, его интеллигентное лицо маниакально исказилось. - Отдали многое, чтобы разорвать изнутри Дойстан ради нашего вундерваффе! Словно юную мать, которую растерзали, дабы вырвать драгоценный плод...
Герина передернуло от этого сравнения. Полно, понимает ли барон, что за ересь несет? Хорош драгоценный плод... Но фон Тарвенг продолжал, словно в трансе, не замечая нелепости своих слов, упираясь горящим взглядом в глаза Герина:
- Но наш народ, даже одурманенный ложью, о которой вы, господин фон Штоллер, писали столь убедительно, сохранил свою божественную суть, они не поддались гнили Альбионриха, и наши враги попали в собственную ловушку! Они подкосили себя своими махинациями и взрастили младого зверя под боком - на месте старого ленивого Дойстана. И вы правы, совершенно правы, бесполезно и кощунственно покушаться на этого юного зверя, его следует приручить... И я верю, что это мое предназначение, и что вы, фон Штоллер, поможете мне на этом пути.
- Да, - согласился Герин, полуприкрыв глаза, он вспоминал добродушных лавочников своего города, в один день превратившихся в озверелых ублюдков. Так вот она какая - божественная суть его народа. Легко и весело - быть дойстанцем. И ни о чем не надо думать. - Из вас получится очень харизматичный лидер, барон. Но, пожалуй, не стоит тратить время на переговоры с членами нынешнего правительства, легче всего просто похитить подходящих и принудить их к сотрудничеству... в течении пары дней. Потом убить остальных. Единственное, к чему надо подгадать операцию - это к очередному их идиотскому съезду, дабы божественный огонь... ну вы понимаете. Я знаю лесную базу с посадочной полосой неподалеку от столицы, даже если там и есть охрана, она не будет многочисленной, мы выжжем ее. Подходят ли мои скромные предложения к вашему блистательному плану?
- Операция "Полет Валькирий", - заржал Френц и тут же болезненно сжал виски.
- Это нечеловечески божественно, - прошептал барон фон Тарвенг. - Полет Валькирий... Но я так понял, что вы желаете лично возглавить операцию, фон Штоллер?
Герин пожал плечами, полет Валькирий, надо же, прекрасная музыка...
- Выбор за вами, барон.
- Полагаю, у нас нет иного выбора, как довериться вам, - медленно произнес фон Тарвенг. - Эта посадочная полоса и решения на местности, вряд ли я найду человека, который разберется с этим лучше вас.
- Следующий их съезд примерно через два с половиной месяца, у нас будет время подготовиться и научиться доверять друг другу, барон.
- Я дам вам мою лучшую команду летчиков, фон Штоллер, надеюсь, вы с ними сработаетесь.
- А как же я? - воскликнул Френц фон Аушлиц, вставая.
Герин неловко поморщился: что за сцены... Граф хотел возглавить пик вторжения? Невелика честь, скорее сдохнешь.
- Вы... вы возьмете меня к себе в команду, Герин, или... мне следует пока остаться во Франкшире, Леонир? - Френц обратился к барону, глядя на него, как мальчишка, просящийся на охоту, но знающий, что его не возьмут. Ах да, он же не был летчиком, лейб-гусар.
- Да, - рассеянно отозвался барон, - пожалуй, вы мне больше пригодитесь здесь...
- Жаль, - усмехнулся Герин. - Я надеялся, фон Аушлиц окажет мне честь и согласится быть моим штурманом.
- Что ж, если вы этого хотите, - барон щедро развел руками, как бы не в силах противиться легким капризам милых деток.
- Да, хочу, - подтвердил Герин, глядя, как Френц засветился ненормальной радостью. Герина всегда брали на охоту, как только он смог держать в руках детское ружье - и когда он хотел этого.
- Ну, тогда Френц введет вас в курс дела и со всеми познакомит, - сказал барон, вставая.
Они с Френцем синхронно изобразили поклон, едва склонив головы, Френц опять щелкнул каблуками и резко вышел. А Герина барон задержал на мгновение, притронувшись к руке и негромко обронив:
- Граф фон Аушлиц - настоящий псих, если захотите оставить его здесь - лишь дайте знать.
- Я учту, - сказал Герин. "Сами вы псих, барон".
Давным-давно, тогда, в прошлой жизни, Герин был всегда окружен друзьями. Настоящими друзьями - теми, которые поймут с полуслова, ни за что не выдадут строгому учителю, вытащат, рискуя жизнью, из ледяной пустыни, разделят последний кусок хлеба, и прикроют спину среди врагов. Они все пропали и порастерялись, эти смелые мальчишки и отважные мужчины, ни об одном из своих друзей он ничего не знал. Но именно поэтому он приближал к себе Френца, снова тянулся, гоняясь за призраком товарищества. Снова, усмехнулся он, а в прошлый раз был Эштон. Просто Эштон был не их породы, так глупо было надеяться на дружбу дельца, они не знают, что это такое.
И Герин не ошибся, доверившись Френцу, ни он сам, ни десять бравых летчиков, которых граф представил новому их командиру, ни разу не предали его, платя бесконечной преданностью - а за что, Герин позже уже не понимал, ведь с ними его не будет связывать никакое родство души. Но эти ребята будут последними, с кем он захочет и сможет иметь подобие дружбы, отправившись в Дойстан, он лишится возможности испытывать эти чувства, да и способности, наверно, тоже.
Часть десятая: Как убивать
Герин был пьян - пьян дорогим коньяком и дешевым кокаином. Трезвого его бы не занесло в этот притон. Но он и не бывал трезв - только не тогда, когда гулял с дорогими сослуживцами и товарищами по партии.
Каковое однообразное событие случалось не реже раза в неделю.
Чеканя шаг, он прошел к креслу в стиле Людовика ХIV, непристойно распялившему свои некогда роскошные объятия в центре зала. Целая стая призрачных черных собак шныряла на его пути - от совсем крошечных щенков до той огромной, самой первой. Никто больше их не видел, а Герин привычно не обращал внимание.
- Куда ты нас притащил, Френци? - спросил он, закидывая ногу за ногу. - Что за ублюдочный вертеп?
- Мой прекрасный рейхсляйтер изволит гневаться? - Френц фон Аушлиц расстегнул воротник черного мундира, сразу приобретя на редкость похабный вид, и обвел упомянутый вертеп бешеным взглядом. - Не беспокойся, сейчас будет культурная программа, и она удовлетворит тебя по самые яйца.
- Когда я слышу слово "культура", - каменным голосом сказал Герин. - То сразу хватаюсь за яйца.
Высшие офицеры юной Империи, располагающиеся вокруг него на креслах попроще, заржали. Они стучали по плечам застенчиво краснеющего красавчика Фрея - министра пропаганды на оккупированных территориях. Именно этому рафинированному интеллектуалу и дворянину принадлежало одиозное высказывание о культуре и пистолете, что и служило неисчерпаемым источником веселья для посвященных.
Под культурной программой подразумевалось, оказывается, омерзительное представление со шлюхами обоих полов. Какая-то сцена из якобы античных времен с рабами и жертвоприношениями. Действие сводилось к тому, чтобы разложить очередные телеса на якобы алтаре, избить и поиметь разными приспособлениями и в разных интересных позах.
Легко и весело быть дойстанцем, - думал Герин, стараясь не слышать возбужденное сопение соседа, - истинный сын Империи никогда не утомится зрелищем чужой боли, ни на работе, ни на отдыхе.
Герин достал портсигар - тонкие сигариллы смотрели на него коричневыми табачными глазами, он выбрал одну, размял и сосредоточенно закурил, на миг утонув в терпком вкусе с легкой ромовой нотой - ведь сумарский табак выдерживали в винных бочках... Между тем, на сцене успели отодрать уже троих и теперь раскладывали четвертого. Мужчину на этот раз, стройного, с четкими мускулами под золотисто загорелой кожей. Герин не видел его лица, только темно-русые волосы, но внутри что-то медленно перевернулось, мир вокруг расширился и тут же сузился вокруг станка с бесстыдно распятым парнем.
Он на несколько секунд забыл дышать, поэтому затяжка обожгла горло дымом. Вот ведь глупость, все франкширцы темноволосые и загорелые, а этот вообще слишком худой для... просто надо было меньше дрочить, вспоминая Эштона. Герин снова затянулся, думая о том, что Эштона он вспоминал не только сам с собой, но и имея очередную любовницу или любовника, вспоминал каждый раз перед приходом, и каждый раз Эштон в его памяти вот так же покорно и беззащитно задирал свою задницу кверху, точно так же, как этот привязанный на сцене парень.
Один из его летчиков тоже стоял на сцене и выдавал какой-то очередной пропагандистский бред о величии Дойстана и франкширских шлюхах, и слушать его было стыдно. Хотя он говорил правду - Дойстан велик, победив на два фронта, а франкширцы сами нарвались, набросившись на них со спины, в момент обострения конфликта с Альбионрихом. Да, легко и приятно говорить правду, особенно такую, особенно сейчас, и ничего не может быть в том постыдного - говорить правду. Герин неотрывно смотрел на круглую задницу представителя тех самых франкширских шлюх, он видел, как его бравый летчик отстегнул тонкий офицерский стек и с размаху хлестнул, оставляя красную полоску, а смуглые ягодицы франкширца дрогнули и поджались. Летчикам не нужны стеки, это все гусарские замашки Френца, вот от кого эти штуки появились на портупеях их вицмундиров, на месте парадных кортиков. Хотя они уже давно никакие не летчики, Герин возглавлял структуры тайной полиции и карателей, его ведомство курировало даже пропаганду и культуру, и честнее всего было бы повесить хлысты и на их парадную форму.
Распяленное тело на сцене подбиралось, тщетно уклоняясь от жалящих ударов, колени вздрагивали, пытаясь свестись, защитить чувствительные места, Герин никогда раньше не приглядывался к развлечениям сослуживцев, и правильно делал, это оказалось невыносимо. Он опустил глаза, уставившись на черного пса, скалящегося на него с высокой тульи его собственной фуражки, хотя он точно знал, что там должна быть морда серебряного волка, это же красиво - серебро на черном, их форма вся такова - нарочито, модельно красивая. Это все кокаин, - подумал он, - я схожу с ума от чертова веселого порошка.
Он уже не помнил, когда это началось - может быть, когда они пробрались в Дойстан, не потеряв ни одного из своих шести самолетов и решили не возиться с безнадежным отловом полезных членов правительства, а сразу уничтожить всю политическую верхушку нового Дойстана? "План переворота безумен, - сказал тогда Герин. - Мы все здесь можем подохнуть, утянув за собой множество ублюдков, а можем всех прогнуть под себя и отправить на тот свет множество ублюдков. Выбор велик, а путь один."
Им повезло - лесной лагерь с посадочной полосой оказался заброшен, они обустроили там базу и прождали два дня до открытия исторического съезда. Перед вылетом вся его команда упоролась коксом, кроме него самого.
Френц смеялся в его наушниках: "Это точно - геенна ****ь огненная! Мы принесли ад на землю, Герин. Мы демоны, еби меня конем, Герин, мы ****ские демоны." Конечно же, они не собирались выжигать все живое, но пришлось ударить по войскам - в нескольких местах, и спалить площадь, и негасимый небесный огонь распространился везде. И Герин улыбался, закладывая вираж над огненной бездной, в которую превратился небольшой околостоличный городок со всеми жителями, в его голове гремел хор: "Аллилуйя!", и он знал, что это из оратории "Мессия". Они приземлились на главную площадь городишки, все были уже мертвы, везде скорченные трупы мужчин, женщин и детей, и тогда он вдохнул ледяного блаженства с ладони Френца, с крышки его портсигара. И, хотя хотелось вдумчиво побиться головой об фюзеляж и повыть, он сказал, смеясь: "И послал я ангелов, и возмездие мое со мной".
"Мы твои ангелы, Герин!" - пылко воскликнул самый младший из его летчиков.
Остальные молчали, но смотрели так, что прикажи он сейчас им перерезать друг друга тупыми ножами = начали бы резать, - почему? - в тот момент он перестал понимать их и больше никогда не смог.
"Не богохульствуй, мой ангел", - ответил он, и все развеселились. Веселый порошок, да.
Наверно, это началось тогда
Или тогда, когда они на обратном пути наткнулись на бронепоезд и расстреляли его в упор? Им снова повезло, Герин удачно разворотил бомбой морду поезда, остальное они выжгли сквозь пробоину. И выловили целых двух влиятельных членов правительства и покосили пулеметами всех остальных, пока те обгорело метались, и снова не потеряли никого из своих, как заговоренные.
- Что нам с ними делать? - спрашивал Френц, формируя две белые дорожки на блестящей крышке портсигара.
- Убедим сотрудничать, друг мой, - Герин склонялся и снова вдыхал этот холод.
- Они готовы, Герин, уже готовы на все...
- Это все ложь, Френци, человека надо совсем сломать, чтобы он был готов на все, - отвечал Герин, наблюдая за двумя черными собаками: они сверкали кровавыми глазницами и непотребно размножались, и никто больше их не видел.
- И как ты предлагаешь это сделать?
Герин улыбался, чувствуя, как его сознание растекается холодной тонкой пленкой по вселенной в сладостном с ней полу-единении.
- Сломать человека легко, - мягко отвечал он. - Непрерывное унижение и насилие, физическое и сексуальное, - и главное, это, конечно, сделать членом коллектива... дабы знал свое место... и подчинялся правилам.
- Надеюсь, у ребят встанет на эти старые жирные задницы, — пробормотал Френц, уходя.
Герин не приказывал тогда и не давал руководства к действию, он просто сказал вслух то, о чем думал слишком часто. Но его слова были приняты как приказ, и он не остановил их, решил посмотреть, что будет, ему совсем не жалко было этих пленников в начале, а в течение следующих трех дней он жил отдельно, не желая замечать. Но методы и нравы в его ведомстве взяли начало именно оттуда, из сарая заброшенного лесного аэропорта, и сейчас, в этом борделе он смотрел на плоды своих собственных дел и слов. Эти плоды он был вынужден вкушать снова и снова, каждый день.
Герин встал, медленно снимая тонкие кожаные перчатки, все это невозможно было прекратить, можно было просто уйти, что он и собирался сделать, прихватив с собой парня со сцены - хоть для того сегодня будет все кончено - смешная и ненужная благотворительность. Он положил перчатки на потертый одноногий столик рядом с фуражкой и пошел к станку, небрежно роняя сигариллу на пол. Шершавый угар алкоголя перемешал кокаиновый аквариум его сознания, заставив его пошатнуться. Внезапно вспомнилось, как они устроили ночь длинных ножей, с развеселыми шутками заведя неугодных членов правительства в темные уголки и перерезав их прямо в здании Имперского Парламента. Под шумок они с Френци удавили и парочку вполне лояльных к новому режиму товарищей - одного, потому что мешал и пытался отхватить слишком большой кусок, второго - за то, что начинал оказывать слишком большое влияние на Великого Вождя, Леонира фон Тарвенга. Так легко было перебить этих ублюдков, он вообще ничего не чувствовал тогда, с такой же легкостью он и себе вышиб бы мозги - это было бы самым правильным действием. Герин помнил пристальные взгляды ребят своей команды, и многозначительное: "За тобой мы пойдем куда угодно, и против кого угодно".
"Власть, - сказал он тогда, снова растекаясь мыслью по Мировому Разуму, - не терпит публичности. Выйдем на свет — и нас сожрут."
Герин обошел дебильный алтарь, чтобы отстегнуть парня, и тот поднял залитое слезами лицо, в его янтарно-ореховых глазах было отчаяние и мольба. И, конечно же, Герин сразу узнал его, исхудавшего и потерявшего весь свой надменный лоск, сразу, ведь каждый день Герин видел его, кончая - сам ли с собой или с другими, но на самом деле только с ним.
И в тот миг ему показалось, что разухабистая приключенческая фильма о его жизни, с горами картонных трупов и веселыми героями внезапно и больно порвалась, оставляя его в реальной жизни, а подтемненная водичка на его руках обернулась настоящей кровью.
Часть одиннадцатая: Как любить
Эштон тогда сразу узнал Герина - на черно-белом зернистом снимке утренней газеты. Очередные правительственные перестановки в Дойстане, теперь у них новый лидер, Леонир Тарвенг: вот он вдохновенно протягивает руку с трибуны, а по бокам и сзади стоят два молодых человека в военной форме с одинаковым надменным выражением на красивых лицах. Но Герина он бы не спутал ни с кем, хоть имена молодых людей не были упомянуты в статье. Сердце тогда сжало тоской и иррациональной ревностью: теперь бывший любовник окончательно недоступен... и что связывает этих троих на снимке? Почему Герин смотрит на этого Леонира, а второй подручный - на самого Герина?
Глупость, конечно, но с тех пор он пристально следил за событиями в Дойстане и был вознагражден еще четырьмя мутными фотографиями. Следующим шагом абсолютного падения было бы начать делать вырезки. Он не дошел до этого - просто складывал газеты в отдельную папку. Между тем, Альбионрих, северо-западный сосед Дойстана, неожиданно пошел на эскалацию их затяжного конфликта, и скоро развязалась настоящая война. Работы у Эштона стало особенно много, все эти поставки оружия обеим сторонам, но, конечно же, больше Альбионриху - Дойстан в результате своих внутренних проблем был более ограничен в средствах. И Дойстан проигрывал, через месяц после начала войны их войска уже отступали, и тогда родной Франкшир пошел на альянс с Альбионрихом и напал на них с юго-востока, зажимая в тиски, из которых невозможно вырваться. В тот же день Эштон перевел практически весь свой капитал по частям в нейтральные страны. Он не верил войне, не разделял идиотского энтузиазма толпы относительно блистательных побед, новых земель, и еще нелепее: того, что они якобы восстанавливают справедливость, возвращают на место законную власть Дойстана. Может, он так считал потому, что там, по правую руку новой власти стоял Герин.
Эштон не ошибся в своих дурных предчувствиях, озверевшие дойстанцы выпустили целые воздушные армады, которые прошли над нейтральными странами и ударили в тыл союзникам, одним чудовищным росчерком перечеркнув сотни тысяч жизней и переломив ход войны: все было кончено.
Вундерваффе, тогда он впервые услышал это слово.
Это был настоящий кошмар, Эштон приехал после нападения в некогда прекрасный Дирзен, его жители, такие гордые своей культурой, своим прославленным университетом, его тонкие резные шпили - все было мертво, все лежало в руинах и черной жирной саже. Дирзен разбомбили из-за военных заводов, а Эштон был там в командировке, его спасло то, что он остановился у знакомого промышленника, господина Норда, в поместье за городом.
И тогда в Дирзене он допустил ошибку - надо было бежать, садиться в машину и ехать к границе, которая была рядом в горах, и там еще не было дойстанцев, а он решил вернуться в столицу, почему-то казалось, что он там нужен.
На залитом солнцем шоссе, с пасторальными барашками и оградками, с виднеющейся невдалеке такой затрапезной бензиновой станцией, они были остановлены военным разъездом. Их выволокли из машины и бросили в пыль с заложенными за голову руками. Огромный рыжий капитан рассмотрел их документы, а потом щелкнул пальцами и махнул на шофера и Мориса, и тех убили прямо там, не поднимая, двумя короткими выстрелами в голову. А самого Эштона перекинули через капот собственной машины, и капитан отымел его под хохотки черных автоматчиков. Один из них перевернул ногой убитых, и Эштон глядел в искаженные смертью лица своих служащих и не понимал, почему не он лежит в пыли, ведь должны были бы польститься на них - молодых и свежих. Впрочем, позже он уже считал, что повезло Морису и шоферу - отмучиться сразу.
Эштон сначала думал, что он для чего-то нужен рыжему капитану: может, из-за денег? Даже предлагал, чтобы его отпустили, - всю оставшуюся во франкширских банках сумму. Тот взял чек, положил в карман и засмеялся:
- Неужели считаешь, что ваши ****ские деньги еще чего-то стоят? Да и мало ты как-то скопил, где остальное, сучечка?
В тот момент Эштон понял, что ничем не откупится и не стал говорить о заграничных накоплениях, он увидел знакомую жажду в глазах капитана, ту же, что сжигала когда-то его самого. Только у Эштона никогда не было абсолютной власти над Герином, какой наслаждался теперь его мучитель. Жизнь отплатила ему слишком жестоко за совершенную некогда низость, лишив сначала любимого, а теперь вынуждая расплачиваться по тысячепроцентным счетам каждый божий день. Там, в казарменной квартире рыжего капитана, он снова увидел Герина: на письменном столе, в деревянной рамочке, как обычные люди ставят портреты любимых, у психованного карателя стояла вырезанная из глянцевого журнала фотография. Капитан кощунственно отрезал их Великого Вождя и других вождей помельче. Герин там улыбался уголком губ и был тоже в форме карателя.
Капитану вскоре прискучила непокорная игрушка, через пятнадцать долгих дней он отвез избитого до полусмерти Эштона в офицерский бордель при столичных оккупационных частях. И оставил там, пообещав навещать, когда тот научится быть послушным. Там было все то же - жизнь в оковах, так, что даже не наложить на себя руки, и никакой возможности бежать. Только мучил его не один, а многие - неутомимо, но однообразно, и не били так сильно, наказывали куда более изощренно и жестоко, но не оставляли следов. Следы могли оставлять только гости заведения. Эштон никогда бы не подумал, что будет пользоваться популярностью в подобном месте в свои тридцать шесть лет, дойстанцы оказались извращенцами. Но он и не думал, что проживет там долго, в его возрасте он быстро станет не интересен никому от такого обращения, и его уже даже не интересовало, что будет после - в любом случае это будет изменение и возможность вырваться...
Почти три недели прожил Эштон в борделе, когда в одну, как обычно, ужасную ночь их посетило высокое общество, дойстанские шишки в генеральских погонах. Все забегали, Эштона и еще нескольких запихали в душ, повторно отдраивая и вычищая изнутри и снаружи, тщательно выбривая, - ежедневное унижение, на которое он уже перестал почти обращать внимание. И тогда, стоя за загородкой перед выходом на сцену, он увидел Герина третий раз - и теперь вживую. Тот сидел на лучшем месте и был похож на глянцевую картинку: белокожий, светловолосый и черноглазый, в черном мундире с белыми кантами - как будто ожившая черно-белая фотография. Герин не был непристойно возбужден, как его спутники, с ледяным равнодушием он смотрел на сцену, лишь изредка поднося руку к губам - для очередной затяжки.
Эштон не сводил с Герина глаз, когда его выводили, оборачивался, когда его привязывали, но ни единым жестом тот не показал, что узнал его. Да и было ли что узнавать? Вряд ли Герин видел его каждый день во снах и вспоминал наяву, как сам Эштон... разве что в случайном неприятном сне. Эштон не думал, что это ударит его так сильно, ломающей болью разольется в груди, ведь с того дня, как судьба свела его с рыжим капитаном, он думал, что наконец забыл Герина, вспоминал только когда видел его портрет, и один раз ему приснилось, что тот сошел с портрета и вытащил его из непрерывного кошмара. Но он проснулся, а кошмар остался, и именно тогда Эштон разрыдался, после того пробуждения, хотя не плакал никогда, как бы сильно над ним не издевались. И сейчас слезы текли из его глаз, и он ничего не мог с этим поделать, как ни кусал губы и не закидывал голову, а удары стека ощущались особенно сильно. Сослуживец Герина, проводящий эту сессию, велел ему считать вслух, до пятидесяти, но Эштон молчал, зная, что его накажут сильнее, но это было бы совершенно мучительно - сказать хоть слово и разрыдаться еще и в голос, только не сейчас, не перед ним. И каратель считал вслух, сказав, что пятьдесят зачтется только тогда, когда Эштон сам дойдет до этой цифры, не сбиваясь, ну, это как всегда, сейчас его до обморока забьют. Но на двадцать первом ударе экзекуция остановилась, наверно придумали что-то еще, Эштон снова поднял голову и увидел стоящего прямо перед собой Герина.
"Узнай меня".
Но Герин глядел так же равнодушно, он молча отстегнул Эштона от станка и за плечо сдернул на пол, и все вокруг тоже молчали. Эштон упал бы, ноги его не держали, мускулы трясло от боли, но рука на плече удержала его. Он опустил голову, сил не было смотреть на все эти дойстанские морды вокруг, их жадные и презрительные глаза. Герин толкнул его перед собой, куда-то ведя, и ему было все равно - куда.
- Отдельный номер товарищу рейхсляйтеру, - громко сказал кто-то.
И все отмерли и зашумели, уже другой голос сказал им вслед:
- Товарищ Штоллер изменил своему принципу "не пихать член во всякое дерьмо", исторический момент, товарищи.
Все засмеялись, а Герин остановился и надменно изрек:
- Советую воспользоваться историческим моментом, товарищи, сегодня ночью пихаю во что угодно.
Они вышли из залы под просто-таки гомерический хохот, служительница провела их до лучшего номера. Герин больше не держал Эштона, он с интересом разглядывал голую попку девушки под просвечивающей тряпочкой - как в старые времена, Эштон прекрасно помнил, как тот заглядывался на каждую юбку.
Эштон остановился посредине комнаты, оглянулся на Герина, хотелось разбить это молчание и спросить, узнали ли его, ведь почему-то же "изменили принципам"...
- Руки за голову, ноги на ширине плеч, - негромко обронил Герин.
Эштон подчинился, зажмурившись и сжимая дергающиеся губы: ничего его Герин не узнал, а если и узнал, то это не важно, сейчас будет измываться над ним, он такой же, как все остальные, а может, это Эштон не заслуживает ничего другого.
"Пихать во всякое дерьмо".
Теплые пальцы пробежались по его спине, осторожно приласкали исполосованные ягодицы, обводя вспухающие рубцы. Герин провел по его шее сзади сухими горячими губами, поцеловал судорожно сцепленные кисти, шрамы на запястьях, огладил внутреннюю сторону вздетых рук и бока. От этих прикосновений - таких нежных - в груди стало горячо и больно, никогда Герин с ним не был так ласков, да и не нужна была тогда, больше года назад, Эштону эта ласка, словно тупой варвар он добивался лишь покорности. И захотел чего-то большего только когда его изнасиловали, прижимался и искал тепла в ту далекую ночь после того, как его избили и отымели, словно только так и надо с ним обращаться, словно он был рожден только для такого отношения и не понимал человеческого. Слезы снова потекли по его щекам, Эштон задрожал и всхлипнул, ненавидя себя за эту истерику.
- Не швелись, - Герин снимал губами соленые капли с его лица, - я не сделаю тебе ничего плохого, - горячая ладонь слегка сжала живот Эштона, скользнула в пах, на мгновение прикоснулась к напряженному члену. - Нравится, да? Ты такой красивый. И уже готовый...
Эштон почувствовал жар стыда, заливающий его: "уже готовый"... Он готов раздвинуть ноги после того, как его отодрали всем на потеху, а теперь унижают, заставляя принимать ласки в такой позе, неподвижно. Как есть "франкширская шлюха", его так часто называли этими словами, что ему уже кажется, это постыдно - быть франкширцем. Он посмотрел прямо в лицо бывшему любовнику и увидел, что глаза Герина были совершенно стеклянными, зрачки на пол-радужки, знакомый вид, вряд ли он был вообще здесь, с Эштоном, возможно, он так бережно гладил и целовал розового слона в своем сознании.
Но Эштон все равно тянулся к этому иллюзорному теплу, к ложной нежности, и стыд его прошел: стыдиться было не перед кем, кроме самого себя, а про себя он знал совершенно все. Герин снова покрывал его тело быстрыми поцелуями и легкими касаниями, от него пахло хорошим табаком, свежим парфюмом и немножко коньяком, а Эштон ежился и чувствовал, как чувственно стягивается его кожа, покрываясь мурашками: было так хорошо...
Ласки внезапно закончились, и он почувствовал себя заброшенным, скосил глаза, следя за любовником: куда тот ушел? Оказывается, Герин обнаружил патефон и ставил пластинку.
"Ах, мой милый Августин", - заиграла пошлая дойстанская мелодия, Герин поморщился, перевел иглу, и дьявольская машинка взвыла дурным голосом: "Беленская лазуууурь!"
Эштон сжался, все так же не меняя позы, руки на затылке, ноги на ширине плеч: он знал наизусть этот заезженный репертуар, сколько раз его трахали под одни и те же безвкусные мелодии... Патефон зашелся хрипом и визгом - Герин придавил его крышкой и подошел к Эштону, потянул за руки, заставляя терять равновесие, резко крутанул, роняя спиной на кровать.
- Согни ноги и разведи колени, руки в стороны, не двигайся.
Эштон послушно принял требуемую позу, лежал перед офицером в черной форме карателя открытый и уязвимый. И тот склонился над ним, целовал шрамы, покусывал нежную кожу на внутренней стороне бедер и в паху, поцелуи-укусы становились все более жесткими, жалящими. Ноги дрожали, его всего колотило в отчаянном стремлении сохранить неподвижность, не начать стонать и непристойно извиваться.
Герин слегка улыбнулся, окидывая его взглядом, отошел к столику за маслом и презервативом. Эштон тяжело дышал, без Герина снова стало холодно, по телу прошел озноб, но тот скоро вернулся и принялся ласкать его изнутри скользкими пальцами - научился за этот год - и невозможно было поверить, что он так старается ради шлюхи... И Эштон снова отдался сладкой иллюзии того, что он с любимым и ничего, ничего не было. Герин подхватил его под поясницу, заставляя выгнуться, вошел в его тело, склонился, упираясь одной рукой и внимательно заглядывая в лицо. "Не шевелись", - прошептал он, и Эштон стонал и всхлипывал, выгибаясь, не смея менять позы, ему отчаянно хотелось прикоснуться к Герину, но нельзя было ослушаться, иначе иллюзия развеется, Герин отпустит его и уйдет, а кошмар, кошмар его жизни останется. Скоро так и будет, подумал он, отчаяние подступило к горлу и вырвалось с криком, его тело забилось в судороге, и было в этом столько же удовольствия, сколько безнадежности: сейчас все кончится, ведь Герин тоже застонал, кончая.
Он вытянулся на кровати, зажмурился, ожидая приказа убираться или пинка, но Герин лег рядом с ним, погладил по голове, позвал: "Эштон".
И Эштон задохнулся, живот скрутило, словно его кишки намотало на кол: Герин узнал его, развлекался зрелищем его порки, а потом смотрел, как он унижается за кусочек ласки. Эштон свернулся в комок, подвывая от боли, он перешел свой предел.
- Ты чего? - Герин положил руку ему на плечо, пытаясь развернуть. - Что случилось, Эштон? Ты... ты что, не узнал меня?
- Нет, - прошептал Эштон, то что Герин был в твердом уме, несмотря на наркотики, делало все только хуже, - нет.
- А я тебя сразу узнал, - грустно улыбнулся Герин. - Как только подошел. До этого не видел.
- Не видел? - Эштон развернулся, заглядывая ему в лицо. Боль медленно отступала.
- Не видел. Я никогда не смотрю на такие вещи. Хорошо, что сегодня взглянул.
Герин снова погладил Эштона по голове, принес влажные полотенца, вытираясь одним по пути и роняя его на пол. Склонился над замершим на кровати Эштоном, стирая следы страсти с его живота и бедер. Эштон был такой красивый, когда лежал так тихо и покорно, глядя на него широко распахнутыми глазами. Не удержавшись, Герин наклонился и поцеловал его полувозбужденный еще после оргазма член, так соблазнительно устроившийся на золотистом животе.
- Раньше вас от этого тошнило... - едва слышно произнес Эштон.
"Теперь меня от себя тошнит", - подумал Герин, но ничего не сказал.
Часть двенадцать бис: Интермедия в безголосой фуге
Герин, наконец, снял с себя форму, аккуратно сложил ее на кресле и вытащил пистолет из кобуры.
Эштон невольно замер, глядя, как он жадно пьет прямо из кувшина, тонкие струйки стекают по шее и извиваются по рельефу груди. Герин держит оружие в опущенной руке, подходит к кровати, протягивает воду ему... Не то чтобы Эштон боялся быть застреленным... хотя нет, боялся, сейчас боялся, хотя совсем недавно ему было все равно - желанное облегчение. Герин, такой неожиданно ласковый, но все же под наркотиками, не знаешь, что от него ожидать.
Он взял предложенную воду, пил, кося взглядом, а Герин прятал пистолет под подушкой.
- Иди сюда, - его перехватили поперек живота, прижали спиной к горячему телу, зашептали в затылок: - Я больше никогда не сделаю тебе ничего плохого, перестань меня бояться.
- Я не боюсь, - сказал Эштон, заставляя себя расслабиться. - Не боюсь.
Герин щекотно фыркнул, натянул на них одеяло, властно запустил ему руку в пах и через несколько секунд задышал ровно и тихо, как человек, которого никогда не мучают ни кошмары, ни совесть.
А Эштон долго лежал без сна, он вспоминал их прошлую ночь, тогда его тоже избили и отымели, а потом вот так же обнимали, все повторяется. Может, повторится и то утро, полное молчания, а потом холодное прощание? Я не буду молчать, подумал он, я попрошу его забрать меня отсюда. Пусть выкинет на улицу, я ничего больше не буду просить, проберусь сам к границе, только бы вырваться. Глаза слипались, страшнее всего было заснуть и обнаружить, проснувшись, что Герина нет - уже ушел, или никогда и не было.
Герину было тяжело и жарко с утра, он сбросил одеяло, ему снилось танго, бесконечно повторяющиеся три такта. Эштон в очередной раз беспокойно заворочался на нем, он опять полупроснулся и нащупал ребристую рукоять под подушкой. За окном было уже светло, надо вставать. Он захватил волосы любовника, уткнувшегося ему носом в бок, представил, как здорово было бы сунуть его лицом себе в промежность прямо сейчас, еще сонного, а потом осторожно высвободился.
При свете дня Эштон выглядел особенно замученным: с тенями под глазами, обметанными искусанными губами, весь в синяках, старых шрамах и ожогах. Герин вздохнул: лицезрение синей задницы убило утренний стояк напрочь. Он ушел умываться, а когда вернулся, Эштон еще спал, свернувшись в комок и обхватив руками живот, точно в той же позе, как во время своей вчерашней истерики. Герин присел рядом, сложил ладонь чашечкой и накрыл ею так привлекательно выглядывающие яйца. Теплая нежная кожа под его пальцами, Герин на секунду опустил веки, наслаждаясь ощущением присутствия, словно призрачная вуаль, отделяющая его от мира, истаяла от этого тепла.
Золото, обнаженный Эштон словно светился изнутри золотом, раньше он этого не видел, когда тот домогался его, но вспоминая ту ночь, когда сам взял бывшего начальника, он вспоминал и сияние его тела, темный мед волос, янтарный свет глаз. И это оказалось вовсе не ловушкой памяти, Эштон и правда был таким, он светился даже сквозь грязь побоев и унижений, которую на нем оставили своими лапами подобные ему, Герину.
Эштон завозился, нарушая совершенство своей неподвижности, вздрогнул всем телом, сжал бедра, затравленно оглянулся через плечо. Герин прищурился, не убирая руки, и тот отвернулся, пряча лицо в подушке, и развел колени, больше не шевелясь. Он так быстро понял, что надо делать, наверно здесь его научили понимать такие вещи, ведь другим партнерам приходилось все время напоминать, даже несколько раз связывать ремнем: Герин терпеть не мог, когда они дергались или трогали его.
На копчике у Эштона золотился едва заметный пушок, Герин пригладил его большим пальцем, продолжая перебирать в паху Эштона и ощущая, как там подбираются яйца и твердеет ствол.
Эштону нравились эти ласки, он тяжело дышал, стискивая простыни, и незаметно выгибался, и ему хотелось доставить еще больше удовольствия. Герин взял его за бедра, развернул, приподнимая и раскрывая насколько возможно, склонился и длинно провел языком от поджавшегося входа до самой головки, уделив особое внимание дырочке на конце. И Эштон задрожал в его руках, он стал поразительно чувствительным за это время, ведь Герин помнил, с каким самодовольным спокойствием тот принимал оральные услуги, будучи директором. С тех пор Герин фон Штоллер дарил подобные ласки только женщинам, но Эштон, такой отзывчивый сейчас, его хотелось облизывать как кремовый десерт, и там был мед и полынная горечь, и в груди щемило сладкой болью, и Герин снова был здесь, в этом мире, а не смотрел дешевую и жуткую кинопьесу с собой в главной роли. И музыка переставала играть, пока он был с Эштоном, а он так привык к ней во сне и наяву, что вчера ночью пытался даже заменить ее гнусной патефонной пластинкой.
Эштон отчаянно застонал, выгибаясь и хватая ртом воздух, волосы его слиплись темными прядями, руки судорожно сминали постель, по телу пробегали видимые волны дрожи - от кончиков ног, по бедрам, ягодицам и до живота. Герин оторвался от него, облизываясь, и в который раз сжал основание члена, не позволяя кончить, и стон Эштона оборвался коротким всхлипом, а солнечно-прозрачные глаза бессмысленно остановились.
- Ты безупречен, Эштон, само совершенство.
Его и правда было не в чем упрекнуть: такая страсть и сдержанность просто сводили с ума, он не тянулся куда не надо руками, разведя их словно на распятии, не пытался изменить позу - и молчал, не перебивал настроение неуместными словами. Герин подул на припухшую головку, потеребил ногтем кончик - любовник болезненно дернулся и снова выгнулся, толкаясь навстречу, словно искал боли.
- На колени, лицом в матрас, руки в стороны, раскройся.
Эштон с трудом перевернулся, упал на живот, подтянул ноги, принимая требуемую позицию, и Герин огладил его между распахнутых половинок, провел двумя пальцами по позвоночнику вверх. Потом отошел к окну, прихватив портсигар, и со вкусом закурил, любуясь видом - разумеется, не унылого двора за стеклом, а тем, что открывался ему на кровати.
Эштона потряхивало, в паху все болезненно горело, но он ждал Герина, ни о чем уже не думая, было так хорошо полностью довериться ему, он примет сейчас от этого дойстанца что угодно, даже если тому взбредет в голову притушить об него окурок... но ведь Герин не такой, как все его соотечественники, он обещал не делать ему ничего плохого. Кровать прогнулась под весом Герина, Эштон почувствовал дыхание на своих ягодицах, а потом теплый язык обвел его пульсирующий вход и скользнул внутрь. Это невесомое прикосновение стало последней каплей для его словно лишившегося кожи тела, острое удовольствие ударило из задницы прямо в голову, и он забился в оргазме.
Герин кончиками пальцев гладил затихшего любовника, тот бессильно обмяк, положив голову ему на колени. Собственный его член продолжал гордо стоять, и он подтянул Эштона поближе, хотелось чтобы тот его поцеловал туда. Эштон неправильно понял намек, открыл рот, пропуская его плоть глубоко в себя... или наоборот правильно, нежные ткани сжимались вокруг него в судорожных глотках, затягивали в продолжительную разрядку, и это было здорово - абсолютная покорность и доверие, хоть и временно, у них была только одна ночь и утро, скоро все закончится, он вытащит Эштона отсюда и отпустит на свободу, и свободный человек никогда не станет отдаваться так полно.
Часть тринадцатая: Драгоценности
Эштон ждал у броневика, одергивая черную дойстанскую гимнастерку со споротыми знаками отличия. Неизвестно откуда вытащенная форма висела на нем так, что штаны приходилось придерживать рукой - ремень ему не дали. Была середина весны, от земли тянуло прохладой, а солнце ласкало теплом. Он щурился в бледное небо, рассеянно улыбаясь: как давно он не выходил на улицу... и не носил одежду.
Этим утром Герин спросил у него две вещи: адрес столичной квартиры Эштона и как он сюда попал.
- Вы меня отпустите? - выдавил после короткого рассказа Эштон, все еще не веря происходящему: неужели так легко, и ни о чем не надо умолять? Кажется, сбылся тот давний сон, и Герин сошел с глянцевого черного портрета, чтобы спасти его.
- Конечно, я отпущу тебя, - Герин остановил на нем бездонно-темный взгляд, и вдруг жестко усмехнулся: - Ведь ты бы поступил на моем месте так же.
- Да, конечно, - Эштон опустил глаза, в его словах звучала странная ложь и наверняка Герин слышал ее тоже... Но ведь если бы ему когда-нибудь повезло снова заполучить Герина, он бы ни за что не упустил его снова. Нет, он не стал бы приковывать того к батарее в ванной и бить обрезком трубы и сапогами, как поступал с ним самим рыжий капитан, но... Сейчас это выхолаживало радость сбывшейся надежды: ощущать безразличие своего столь страстного недавно любовника, знать, что ему подарят вожделенную свободу, высадив у порога собственного дома, и уйдут, не оглядываясь и не вспоминая. Как тогда, в прошлый раз. - Спасибо.
- Не за что, - обронил Герин. Он подхватил пистолет из-под кровати и резко распахнул дверь. В коридоре никого не было.
Эштон рванул следом, опасаясь, что о нем забудут, стоит только исчезнуть из поля зрения.
...Хозяин, или, вернее управляющий этого заведения говорил: зачем вам этот непокорный ублюдок, товарищ Штоллер, у меня есть молодые и послушные мальчики. Мускусные крысы тебе товарищи, ответил Герин, не задерживаясь, и управляющий побелел и затрясся - наверно, эта фраза что-то значила.
На улице их ждала рота автоматчиков и тактическое построение бронетранспортеров. Вокруг раздавались резкие дойстанские команды, Эштон стоял, где велено, и смотрел в небо, а потом его втолкнули внутрь.
- Съездили ****ь, повеселились, - говорил бледный красавчик с жуткими красными глазами, он сидел напротив Герина в салоне броневика, соприкасаясь с ним коленом. - Какого *** ты там устроил?
- Злоупотребления с гражданским населением, Френци. Истинный дойстанец должен ставить закон и порядок превыше всего. Я ведь лично подписывал указ о том, что к такого рода трудовой повинности разрешено привлекать только врагов народа. Кажется, кое-кто вообразил, что мои приказы можно нарушать.
- Если ты отрабатываешь на мне свою будущую речь, то меня это колышет, как *** на ветру. А если хочешь внятного ответа - то хуй тебе опять, я не в состоянии, - Френци мучительно свел брови, прижимая ладонь ко лбу. - Хотя... нет, я скажу: ребята полагают, что никакое это не гражданское население, а... ээ... военные трофеи!
Офицер радостно засмеялся, довольный своим остроумием, а Эштон сквозь приступ острой неприязни узнал его: это же он все время был рядом с Герином на тех фотографиях... второй подручный их Вождя. Они говорили на редком северо-дойстанском наречии, которое Эштон выучил некогда совершенно случайно: на заре карьеры его занесло в эти мерзлые земли, а замкнутые надменные аристократы, владеющие рудниками, пошли на контакт только, когда он заговорил на их языке. Наверно, от удивления. А теперь неожиданно пригодилось.
- Все-таки ты дегенерат, Френц, - Герин снисходительно улыбался. - И шутки у тебя дегенеративные. Натрави своих шакалов на подобные места... и лагеря прошерстите. Ну, ты понимаешь.
- Понимаю. Старый знакомый? - красноглазый дернул подбородком в сторону Эштона.
- Да. Товарищи на местах перестарались. Так что, Френци, прижми их по всей строгости, потом слегка помилуем в честь победы.
- И у кого после этого шутки дегенеративные.
Броневик подпрыгнул и задребезжал на особенно крупной кочке, и Френц покрылся нежной зеленью:
- В этом ****ском Франкшире все дороги такие же ****ские. Почему тебя никогда похмелье не мучает, сволочь?
- Это все физиология, Френци, - высокомерно заметил Герин, а потом доверительно наклонился вперед, понижая голос: - У меня *** длиннее.
- При чем тут твой ***, а?! И вообще... у меня больше.
- Сравним? - Герин невозмутимо положил руку на ширинку.
- ****ь, не вытаскивай это, меня сейчас вырвет!..
- Ну, надо же, никогда не рвало, а сейчас вдруг вырвет, - злорадно усмехнулся Герин и отвернулся, уставившись в узкое окошко.
Френц с мученическим стоном приложился к бутылке с пивом.
...Столица была такая же, война - слишком короткая, слишком резко разгромная - практически не коснулась ее. Словно и не было ничего: ни сожженного Дирзена, ни кошмара плена. Все осталось прежним, кроме самого Эштона, куском дерьма выпавшего на мостовую около своего парадного. Бронированная кавалькада, извергнувшая его, с ревом умчалась дальше.
— Господин Крауфер! — в ужасе воскликнул консьерж, и он удивился, его узнали.
Дома он забрался в ванную и долго сидел там, пока не замерз. Одеваться не было сил, его словно выключили, даже вытираться не стал, завернулся в полотенце, дополз до кровати и свалился, сжимаясь в комок под шелковыми простынями. Он забылся на несколько часов, потом проснулся - от крика и ужаса, во сне он снова вернулся в бордель. Собственная квартира не казалась ему надежным убежищем, слишком большая, слишком пустая. Кто угодно мог ворваться сюда, потрясая автоматами, положить его на пол, руки за голову... и сделать что угодно.
Он прошел к бару, вытащил бутылку виски и минуты две смотрел на нее. Это бы помогло отключиться, но нет, нельзя ни рюмки, чтобы не сорваться. Не для того он изо дня в день выживал там, не позволяя себе ломаться. Пришел Герин и сломил его одним своим присутствием, заставив прогибаться и желать того, что с ним делали. Но Герин же его и освободил и, черт побери, это был выбор и страсть Эштона - прогнуться под него. Что может быть бездарнее после всего, как не спиться. Он сгреб марочные вина и коньяки в кучу, запихал в мешок и, как был в халате, снес все богатство вниз - отдать консьержу. У Эштона была в жизни еще одна страсть и наркотик - его работа, его министерство. Он пойдет туда и, если окажется не нужен, то навсегда покинет страну. Герин дал ему пропуск по всем оккупированным территориям, с подписью рейхсляйтера дойстанцы не осмелятся его тронуть. А Герин пусть развлекается со своим красноглазым.
Эштон одевался, представляя себе, как именно развлекаются высшие имперские офицеры друг с другом. Думать об этом было, как сдирать корочку с подживающего шрама - больно и сладко. И можно отвлечься от плещущегося на краю сознания ужаса. Герин. Недоступный. Воспользовался им, как любой другой шлюхой, и избавился. "Нашу ночь и наше утро я буду вспоминать, пока они не сотрутся в моей памяти, словно алмазы о наждак". Стираются ли о наждак алмазы? Скорее, алмаз сотрет мягкий наждак его памяти.
В министерстве был одновременно бедлам и запустение. Его второй секретарь - несчастный и потерянный - словно преданная собачонка ждал в приемной. Он бросился к Эштону с такой радостью и облегчением, только что хвостом не вилял. Господин директор, счастливо повторял парень, наконец-то вы вернулись, господин директор. Что творится, господин директор.
Все под контролем, сказал Эштон, все под контролем, наши победители вплотную занимаются нашей судьбой. Ведь Герин, как он понял из разговоров, приехал как раз для того, чтобы решить на месте - что делать с побежденными. Сейчас они обсудят условия капитуляции или оккупации, и все войдет в какую-то колею. Осталось только решить лично для себя - бежать или не бежать. Он уставился на пресс-папье у себя в кабинете, секретарь принес ему кофе, искательно заглядывая в глаза, и Эштон недовольно дернулся, а потом заставил себя расслабиться и даже улыбнуться:
- Рассказывайте, что за время моего отсутствия произошло, в подробностях.
За последующие пару часов к нему забегали коллеги, вызвал к себе министр, он разбирал скопившиеся за месяц бумаги... Практически бессмысленная деятельность втянула его в свой круговорот. Его спрашивали, где он пропадал, и Эштон честно признался, что был схвачен военными, но дойстанские власти во всем разобрались и его отпустили. Сказал, что Морис и его шофер погибли под Дирзеном. И все это была правда, коллеги ее съели и больше не стали ни о чем расспрашивать.
По вечерам он снимает деньги в представительстве иностранного банка - и они тоже работали - и идет в клуб, и торчит там до ночи, домой идти тоскливо и страшно.
Можно было пойти к своей последней содержанке, ее квартира и рента были оплачены на три месяца вперед... Но это было невыносимо даже представить: идти сейчас туда, раздеваться, позволить трогать себя, видеть все шрамы на своем теле... Можно было бы не раздеваться, как Герин, и не разговаривать, но ведь она - будет говорить. И если и приказать молчать - то все равно будет думать, смотреть, оценивать и видеть те ответы, на самые больные вопросы. Любая человеческая близость казалась ему отвратительной, только безличные деловые разговоры. Но окружающие сейчас так мало говорили о делах и так много о политике. И Эштон шел домой: смотреть свои кошмары и просыпаться с криком. Герин мог бы избавить его от них, просто по-хозяйски положив руку ему на живот, ему бы он позволил любую близость. Но Герину он не нужен, иначе бы тот никогда не отпустил его.
***
Герин тоже вспоминал Эштона: как обычно, утром и перед сном. И иногда в душе. Позволял себе насладиться мимолетным совершенством их единственной настоящей ночи. Казалось, это воспоминание, яркое и теплое, как янтарь, никогда не сотрется из его памяти. Наверно, для Эштона это было лишь очередной лужей в потоке грязи. У Герина было безумно много дел с Франкширом: надо было определяться с размером репараций, наложением ограничений на развитие... И думать о том, что может быть другая возможность обезопасить Дойстан от очередного нападения - такая, где можно было бы не ущемлять эту вероломную страну, а пользоваться ее растущим богатством... но как конкретно?
- Ведь, если бы я был землевладельцем, то непрерывно заботился бы о процветании своих городов и сел, не так ли? Но как это сделать с целой страной, сохраняя ее независимость? - рассуждает он с Френцем.
Френц недовольно щурится, серебряные пряди падают ему на глаза:
- Меня твой Франкшир не **** ни стоя, ни лежа. Открываемся.
- Флеш-рояль.
- ****ь, да сколько же можно! - Френц раздраженно отшвыривает карты, а Герин с удовольствием тянет:
- Трусики, Френци, судьба как всегда благоволит ко мне.
Френц фон Аушлиц снимает белье и собирается удалиться, гордо поигрывая мускулами на красивой заднице: ведь они играют на одежду, и больше у него ничего нет. Герин, привстав, с размаху и в полную силу шлепает его, так что тот поскальзывается, теряя равновесие.
- Сволочь! - Френц гневно раздувает ноздри, его лицо заливает жаром, а руки прижимаются к паху, к мгновенно восставшей плоти.
- Свободен, - смеется Герин и глядит ему вслед, любуясь своим красным отпечатком на белой ягодице - напряженно выпрямленная спина, разведенные плечи его друга - все выражает негодование.
Оставшись один, Герин думает о том, что Эштон хороший финансист, возможно, тот поймет его смутные идеи, которые так и не удалось донести до косных мозгов экономических советников. Он дал Эштону самое дорогое, то, чего лишен сам - свободу. Но, если тот остался во Франкшире... Герин не будет его ни к чему принуждать, просто спросит - согласен ли Эштон стать местным консультантом при имперской канцелярии, только на время его, Герина, миссии. Хотя бы ради Франкшира.
Часть четырнадцатая: Трофеи
Автоматчики ждали у входа в клуб. Эштон застыл, увидев их, с трудом подавляя неистребимо, кажется, вбитый страх. Потом сделал вид, что это он тут так, мимо проходил, и отступил к машине. Но его уже заметили.
- Господин Крауфер! - какая любезность, к нему обратились по-франкширски. Жуткий акцент резанул слух.
- Чем обязан?
Прохожие переходили на другую сторону и отворачивались. Эштон оглянулся на свою машину: бледный водитель смотрел на него, вцепившись в руль. Хорошо, хоть немедленно не уехал. Старший из автоматчиков замялся, подходя ближе, а потом упрямо выдвинул челюсть и сказал по-дойстански:
- Вас приглашают на беседу в рейхсканцелярию, - он подумал и добавил, снова безбожно коверкая: - Господин Крауфер.
- Хорошо, - сказал Эштон. Беседа - это же не страшно. Может, Герин вспомнил о нем и решил, например, отыметь. На пару со своим дружком. - Хорошо.
Ему указали на притаившийся за углом броневик, и Эштон махнул водителю, отпуская. Машина с ревом сорвалась с места и скрылась за ближайшим поворотом - не тем, где броневик, другим. Эштон засунул руки в карманы, пряча их дрожь.
В рейхсканцелярии, несмотря на поздний час, было как-то суетливо, на Эштона под стражей никто не обращал внимания. Здание являлось бывшей королевской резиденцией, во Франкшире уже больше ста лет была республика, и дворец стал музеем. Теперь же на антикварных стульях со скрипом разваливались военные и тушили сигареты о драгоценные мозаики и инкрустации.
Его привели в кабинет Людовика XV, он остановился, заложив руки за спину, совать их в карманы сейчас неуместно, и до боли стиснул левое запястье. Герин поднялся ему навстречу, он выглядел так странно и жутко в своей черной форме среди бело-золотого великолепия позапрошлой эпохи. Вспомнились внезапно давние фантазии, как Эштон воображал, будто дойстанский дворянин прислуживает ему, точно королю. Теперь этот человек стал хозяином настоящего королевского дворца.
- Господин Крауфер, я рад, что вы не покинули страну.
Эштон непонимающе уставился на протянутую ему ладонь, а потом поспешно пожал ее. Он ощущал себя отвратительно из-за того, что не мог справиться с собой, со своим позорным состоянием. Сейчас Герин скажет, презрительно усмехаясь: "Перестань меня бояться, Эштон". Как тогда. Но рейхсляйтер молча отошел к картине на стене и тоже заложил руки за спину.
- У меня есть к вам предложение, господин Крауфер, - сказал он, не оглядываясь. - Предложение, от которого вы можете легко отказаться, если вам что-то не понравится, и это не будет иметь никаких последствий. Прошу вас помнить об этом.
Эштон, ненавидя себя, осторожно вытер взмокшие ладони о клубный пиджак, пока никто не видит. И тут же заметил, что Герин следит за ним в зеркале.
- Я весь, - он проглотил слово "ваш", - внимание.
- Садитесь, - легко улыбнулся Герин и, устроившись на столе, принялся рассказывать, как он видит судьбу Франкшира.
- Вы хотите, - тихо сказал Эштон, когда дойстанец замолчал, - чтобы я помог вам выкачивать деньги из собственной страны.
Герин молча смотрел на него, и Эштон закрыл глаза, отвечая сам себе: "По-другому будет гораздо хуже". Так прошло несколько минут, в течение которых он подбирал все новые и новые аргументы, убеждая себя вместо собеседника.
- Мне гораздо легче наложить на вас репарации, запретить военную промышленность и забыть обо всем этом недоразумении, - наконец сказал Герин. - И у меня не так уж много времени, господин Крауфер. Эти ваши партизаны на юге, недавние взрывы в кинотеатре - Дойстану совершенно не нужна такая головная боль. Вопрос требует немедленного решения... не говоря уже о том, что мое присутствие необходимо на Родине.
Герин прошелся по кабинету, словно собираясь с мыслями:
- Я постараюсь пощадить вас с размером репараций, но вы же понимаете, что не в моей власти их сократить значительно. Это все равно будет пара десятилетий нищеты для вашей страны, как говорят мои советники. Впрочем, - он остановился так близко, что Эштону пришлось закинуть голову. - Лично вас это не особо затронет, не так ли? Как и подобных вам.
- Затронет, - сказал Эштон, впиваясь пальцами в подлокотники. - Я согласен, господин фон Штоллер.
- Штоллер, - поправил Герин, снова отходя. - Революционное правительство Великой Империи упразднило дворянское сословие, знаете?
Он достал сигариллу и принялся разминать ее о портсигар, уставившись на Эштона вмиг опустевшим взглядом.
- Знаю.
- "Революционное" и "Империя" рядом - забавно звучит, не находите?
Эштон не находил: весь этот трескучий пропагандистский бред, к которому он привык в плену, не имел совершенно никакого человеческого смысла. Смысл был бесчеловечный, и ничего не было в этом смешного, поэтому он молчал.
- Раз вы согласны, то, наверно, у вас есть идеи по воплощению моего плана?
- Да, - Эштон слабо улыбнулся. - Это просто: преимущественные контракты для ваших производителей. Деньги потекут к вам легко и естественно.
- О, - восхищенно сказал рейхсляйтер, - или вы гений, или меня окружают дебилы.
Он закурил, рассматривая Эштона сквозь дым, а потом добавил:
- Преимущество в разработке полезных ископаемых, экономический контроль над системой пропаганды - просто впаивать иски и прикармливать, политиков тоже прикормить... пожалуй, можно будет связаться с деятелями этого вашего Сопротивления, заодно и политический капитал не надо нарабатывать.
- Если вы будете так выкачивать ресурсы, то быстро истощите... - Эштон невольно загорелся, почувствовав себя в родной стихии, речь его стала тезисно-обрывистой: - Вам следует уделять внимание развитию экономики... Вы ведь так много разрушили своей бомбежкой. Людям не на что покупать. А ведь главное - чтобы у них были деньги, чтобы они покупали у вас.
Но Герин понял его и засмеялся, продолжая:
- Работали на нас, покупали у нас и были счастливы своим хорошим достатком... Лишние деньги пойдут в карман наших дельцов и налогами в казну, а простые франкширцы ничего не заметят. Вы просто адвокат дьявола, господин Крауфер
- А вы, очевидно, сам дьявол, господин Штоллер? - язвительно спросил Эштон, забывшись, и осекся, когда рейхсляйтер оборвал смех, а лицо его покинуло всякое выражение.
Эштон отвернулся, этот страх хотелось вырезать ножом из-под собственной кожи, он впился ногтями в ладони и заставил себя посмотреть прямо в глаза Герина. Пусть тот ведет себя, как конченный псих, и еще с этой его формой, слишком живо напоминает обдолбанных клиентов борделя... Пусть. Это не значит, что он, Эштон, должен трястись от каждой недовольной гримасы. "Я боюсь не тебя. Мне слишком больно стало вспоминать". Наверно, во всем этом виноват плохой сон и невыносимое одиночество.
Герин отмер и вдруг ласково улыбнулся:
- Я рад, что вы согласились быть моим консультантом. У нас есть всего две недели, чтобы разработать генеральный план и принять его перед моим отъездом, - он внезапно подошел к франкширцу и приподнял его за подбородок, почти касаясь большим пальцем нижней губы. - Надеюсь, вам не придет в голову воспользоваться своим влиянием во вредительских целях.
Его прикосновение, близость... от всего этого тело свело болезненной судорогой, Эштон непроизвольно потерся щекой об его запястье, выворачиваясь и чувствуя, как темнеет в глазах. А в следующее мгновение они отшатнулись друг от друга.
Щеки залило жаром, Эштон опустил голову, со стыдом осознавая, что только что выпрашивал ласку, как голодная шлюшка.
- Не извольте беспокоиться, господин Штоллер. Я могу быть сегодня свободен?
Герин снова отошел к картине на стене.
- Вам нравится? - спросил он, обводя по воздуху контуры растрепанных подсолнухов под безумным звездным небом.
- Удивительно, - хрипло сказал Эштон и прокашлялся. - Удивительно дисгармонирует с обстановкой.
- Это похоже на расстроенный фокстрот, - совсем тихо произнес Герин и обернулся, - и дисгармонирует со всем... Но моя любимая - другая картина. Тоже подсолнухи, но они как расстроенное танго. Хотите взглянуть? Я приказал повесить ее для дисгармонии в спальне.
Эштон сглотнул и медленно поднялся, не сводя глаз с бледного и строгого лица Герина.
Оказывается, все это время он продолжал отчаянно надеяться: что дойстанец снова захочет развлечься, что тем же тоном, каким говорил о финансах, прикажет раздеться и возьмет прямо здесь, например, положив животом на кривоногий белый пуфик.
- Хочу.
Они прошли в соседние покои: королевская спальня, конечно же. И там Эштон смотрел на изломанную ночную улицу под теми же безумными звездами на любимой картине Герина, пока тот целовал его шею и уголки губ, подносил к лицу его раскрытые ладони и скользил от серединки к запястью. И снимал с него одежду, покрывая укусами - то мягкими, как поцелуи, то болезненными, настоящими - самые нежные участки его тела. Эштон не шевелился, помня предпочтения любовника, хотя ему давно уже хотелось жадно прижиматься и тереться об его тело, но он терпел, только вздрагивал.
Герин сел на кровать и притянул к себе, опрокинул на себя, раздвигая ноги. Эштон ощутил, как бешено стучит сердце такого холодного на вид мужчины, и мелкую нервную дрожь, сотрясающую его. Приглашение, такое откровенное, казалось все равно невероятным, и у Эштона закружилась голова и скрутило болью желудок, когда он осмелился дотронуться до Герина в ответ.
Отдавался Герин так же сдержанно, как брал, он оставался все той же ледышкой, как и тогда, больше года назад. И, как и тогда, это сводило Эштона с ума: видеть его подавленное желание, судорожно сведенные руки, резко сокращающийся живот. Словно драгоценная награда искусству Эштона были едва слышные вздохи, когда он ласкал твердые соски любимого, находил-вспоминал его особо чувствительные места. И безмолвный крик, когда дойстанец достиг пика наслаждения, его закушенное запястье. Эштон снова приходил вместе с ним, и снова ему казалось, что они кружатся на пару в мягкой обволакивающей тьме.
Всего несколько минут они лежали вместе, обнимаясь, а потом Герин встал и ушел в душ. Эштон свернулся на кровати, обхватывая себя руками, уходить сейчас в свое одиночество было так невыносимо.
- Эштон. Иди сюда, - Герин стоял на пороге и звал его.
Они вместе забрались в ванную, его посадили на колени, и целовали спину и плечи, а потом взяли за талию и принялись медленно насаживать, все ускоряя и ускоряя темп.
Так же молча, за руку, Герин отвел его в постель и лег рядом, обнимая. Эштон повернул голову, чтобы взглянуть на картину, она поблескивала в свете луны.
- Вы заберете ее с собой?
- Не надо мне выкать в постели, Эштон... Нет, не заберу, зачем.
- Но вы... ты же сказал, что это твоя любимая картина.
Герин тихо засмеялся ему в затылок, заставив поежиться:
- Я не мародер, обдирать музеи... Такого рода трофеи мне не нужны.
"А такого рода, как я, нужны?" - хотелось спросить ему, но он промолчал. Дыхание и низкий голос Герина снова защекотали ему затылок:
- Поживешь со мной... эти две недели?
- Для дисгармонии? - с горечью усмехнулся он.
"Для тишины", - подумал Герин, но вслух сказал, смеясь:
- Как ты догадался?
- Я очень умный. Конечно поживу, с удовольствием, - "Сложно не догадаться, любимый, я нужен тебе не больше этой картины... не больше двух недель".
Присутствие Герина отогнало кошмары, как он и надеялся все это время.
Часть пятнадцатая: Карты, кролики и деньги
Герин оказался хорошим политиком. Может быть, слишком авторитарным и жестким, но в конце концов, его положение позволяло подобный стиль. В первый же день они с Эштоном разработали основные направления и тезисы своего плана.
- План развития и помощи Франкширу, - сказал зашедший к ним Френц фон Аушлиц, тихо прослушав часа полтора. - Как это мило и благородно, ****ь.
Эштон посмотрел на него с ненавистью, а Герин засмеялся:
- Ты как всегда зришь самую суть, друг мой. Назовем это Планом Аушлица.
- Остроумно, ****ь, - оскорбился офицер и вышел, к большому удовольствию Эштона.
Герин потянулся, прошелся по кабинету - без галстука и кителя, с закатанными рукавами белой рубашки он выглядел почти по-домашнему, если бы не портупея, - и зашел за спину Эштону. Тот закинул голову, осторожно заглядывая ему в глаза. Длинные пальцы пробежались по горлу, словно массируя и расслабляя, и Эштон залился жаром, вспомнив вдруг, для чего он усердно расслаблял свое горло этим утром. Герин чуть сжал его шею, зафиксировал второй рукой затылок и наклонился, целуя в уголок рта, в висок, в затрепетавшие веки, Эштон тянулся к нему, задыхаясь.
И Герин чувствовал бешеное биение крови под своей ладонью и не верил, не верил, что его можно так хотеть - после всего, что делали с этим человеком его подчиненные, эта жажда казалaсь какой-то болезненной. Был бы Эштон так же отзывчив с любым другим? Любым другим, носящим черную форму. Ведь тогда, в борделе, Эштон его даже не узнал. Он жестко смял губы любовника и остановился, почувствовав, что теряет контроль, и готов разложить того прямо здесь.
- Это просто саботаж, - хрипло сказал он. - Так соблазнительно краснеть на рабочем месте.
И, поцеловав напоследок ямку под дернувшимся кадыком, обошел стол и сел на свое место, с улыбкой следя за расфокусированно шарящим в поисках пера Эштоном.
"Местному экономическому консультанту" выделили свой кабинет и "комнату для отдыха". Последней являлась спальня Марии-Антуанетты, непомерно пышная, вся в золоте и красной парче, и он в ней ночевал лишь раз.
- Это намек? - спрашивал Эштон тем вечером у выгибающегося под ним рейхсляйтера. - Насчет Марии-Антуанетты?
- Разве что на твою трагическую судьбу, - ответил Герин минут через десять.
- Ты собираешься отрезать мне голову? - Эштон уткнулся лицом в бок любимого, пощекотал языком чуть солоноватую кожу.
- Я собираюсь затрахать тебя до потери головы... эй, щекотно, не кусайся!
Герин смеялся, захватывая сильное загорелое тело в охапку и целуя куда попало, Эштона хотелось ласкать, и объятия не были неприятны, как со всеми другими, и черные собаки сидели по темным углам и воротили свои морды: они Эштона не любили.
Дойстанские экономисты подчинялись господину Крауферу беспрекословно, лишь сначала кидали неприязненные взгляды: внушение, произведенное рейхсляйтером, а также его личное неоднократное присутствие не позволяло проявлять недовольство. Впрочем, очень скоро их неприятие сменилось искренним уважением, и это такое привычное некогда влияние на людей радовало Эштона, как новоприобретенное: он совсем не ожидал, что способен еще вызвать к своей персоне что-либо, кроме презрения - особенно у дойстанцев. И был даже готов стойко терпеть пренебрежение... Впрочем, все компенсировалось неприязнью его соотечественников: те три раза, когда ему приходилось принимать участие в переговорах. Слава богу, Герин старался не афишировать его сотрудничество.
Герин со зверской настойчивостью диктовал свою волю Франкширу, заигрывал с разными политическими деятелями, крутил какие-то интриги. Из Дойстана прибывали промышленники и финансовые воротилы, их тоже держали под жестким контролем: Эштон знал, что большинство производств и банков было национализировано после их революции, но оказалось, что бывшие владельцы постепенно возвращали свою собственность. Их приглашали на места управляющих, и отдавали контрольные пакеты акций. Герин и пара советников говорили с Эштоном об этой подспудной Реставрации, спрашивали его мнения - во время приватного обмывания особенно крупной сделки. И он даже выдал пару замечаний, с удовольствием видя, как ему внимают. Потом заявился Френц фон Аушлиц, и экономисты через некоторое время засобирались - цепной пес и палач нового режима внушал им жуть.
Они остались втроем в парадной гостиной, Герин достал карты. Эштон покинул игру после третьего круга - он не мог блефовать сейчас, не хватало нерва, и партнеры просчитывали его на раз. Герин притянул его к себе, обнимая за плечи, он не скрывался от Френца. Эштон расслабленно зажмурился, когда его щекотно поцеловали в ухо... И замер, услышав, как чертов каратель сказал, переходя на северо-дойстанский:
- Какая скука играть на деньги... Может, поставишь сладкую задницу своей куколки, Герин?
Рука Герина соскользнула с плеча на упомянутую задницу, Эштон опустил голову и уставился на свои ладони, изо всех сил стараясь не сжимать кулаки - я вас понимаю, хотелось крикнуть ему, но здравый смысл отчаянно твердил: не раскрывай карты. Унижение и ярость мешались с болью - почему Герин молчит, может, согласно улыбнулся в ответ на предложение?
- А ты что поставишь, - с усмешкой в голосе сказал рейхсляйтер. - Свою задницу?
Эштон вывернулся из-под его руки, отошел к винной стойке, выбрал крепкое красное и налил себе полный стакан прямо из бутылки, минуя декантор и нарушая собственный сухой закон. Стекло звякнуло о стекло, и он поднял бутылку повыше, чтобы никто не услышал его дрожь.
- А ты этого хочешь?
- Нет, - сказал Герин. - Твоя задница прекрасна, друг мой, но я не делюсь. Никогда.
Эштон обернулся, прижимая бокал к губам, старое вино показалось кислятиной... да так оно и было при таком варварском употреблении. Офицеры, не отрываясь и не улыбаясь, смотрели друг другу в глаза поверх карт.
- А если куколка сама захочет?
- Имей уважение, Френци... Понимаешь меня? Имей уважение. Повышаю.
- Понимаю, мой дорогой рейхсляйтер, — каратель снова перешел на столичный дойстанский: - Принимаю и открываемся, - карты упали на стол, и он ухмыльнулся, сгребая банк: - Судьба ко мне благосклонна, как к хую в своей жирной жопе.
- В кои-то веки ты не блефовал, - произнес Герин с оттенком нарочитого удивления. - Принеси мне тоже вина, Эштон.
"Это был блеф, всего лишь блеф", - думал той ночью Эштон, он стоял на коленях на шатком стуле и давно упал бы, если б не ладонь Герина, поддерживающего его под живот, вторая ладонь зажимала ему рот, вынуждая изламываться, балансируя. Он дрожал, раскачиваясь на этом стуле, сзади его наполняли глубоко и жестко, заставляя мычать и мотать головой, Герин не давал ему дышать, закрывая иногда и нос. Он в очередной раз задохнулся, когда острое наслаждение и притухшая, но не прошедшая от вечерней сцены боль заставили его сдавленно закричать, кусая твердые пальцы любовника, по щекам потекли слезы.
- Чшш, тихо, - говорил Герин, перенеся его в постель и губами собирая соленую влагу. Слезы драгоценными каплями сверкали на глазах Эштона, и Герин вспоминал темные воды родного Северного моря, янтарные в свете солнца - когда ныряешь на глубину. - Тебя что-то расстроило сегодня?
- Нет, - врал Эштон, и Герин качал головой: что ж, он и не рассчитывал на доверие.
- Ты же скажешь мне, если произойдет что-то серьезное?
- Обязательно, Герин.
Фальшь в его голосе, почти незаметная, резанула тонкий слух скрипичным визгом, Герин растерянно и грустно улыбнулся, посмотрел в угол - собаки приветливо подмигивали ему красными глазами. И он крепко прижал к себе Эштона, такого же ненастоящего, как и они, но зато материального и теплого, целуя в ложбинку на шее, то место, где кончались волосы, самое свое любимое.
***Кролики.
В тот день Герин задерживался на очередной летучке с офицерами внешней разведки, они распределяли новых подопечных - прикормленных Дойстаном политиков. Жди меня в спальне, - сказал он Эштону, поймав в переходе, и тот молча кивнул, чувствуя, как привычное возбуждение поднимает голову в предвкушении.
Эштон послушно пошел в королевские покои, долго лежал в ванной, а потом забрался в постель, полностью обнаженный, скорчился под тяжелым одеялом - он всегда так спал теперь, когда оставался один, словно пытался обнять сам себя. В свете ночника он смотрел на любимую картину Герина, проваливаясь в полудрему и снова выныривая, звезды на ней мохнато закручивались.
Наконец, за дверью раздались шаги, Эштон поднялся, садясь на колени, дверь распахнулась с пинка, он нервно подскочил.
- Герин, ****ь! Ты где, сволочь? Почему везде одни кролики, *****?!
Френц фон Аушлиц был совершенно невменяем: с фуражкой набекрень, распущенным галстуком, расстегнутым воротничком и остановившимся взглядом. Эштон вжался в изголовье кровати:
- Его здесь нет.
- Ой, - обрадовался Френц, - кролик! Иди к папочке...
Он подошел к оцепеневшему Эштону, сдернул с него одеяло и запустил руку в пах. Эштон отмер, когда нахальные пальцы принялись перебирать его яйца, оттолкнул офицера, трясясь от бешенства и ненависти:
- Убирайтесь отсюда.
- Какой горячий кролик, - заржал Френц, покачнувшись, и снова протянул руку.
- Убирайтесь, - повторил Эштон выпихивая его из комнаты. И услышал легкий шум за дверью. - Проклятье, рейхсляйтер! - и затолкнул несопротивляющегося Френца в щель между альковными портьерами и стеной.
- Какая теплая встреча! - усмехнулся Герин, увидев голого и взъерошенного Эштона посреди комнаты, и указал на мягкую табуретку: - Животом сюда.
Эштон бездумно исполнил приказ, он был ошарашен происшедшим, и не понимал собственного поступка: зачем было прятать Френца фон Аушлица? Как будто сцена в дурной оперетте. Как будто было, что прятать. Герин по-хозяйски мял и гладил его ягодицы, Эштон оторвал взгляд от собственных рук, упирающихся в пол, посмотрел на портьеры и увидел наглую рожу Френца: тот беззвучно смеялся.
Его скрутило от унижения: неужели вот так, его возьмут тут на потеху этому придурку?
- Нет! - он соскользнул с табурета и отошел к дверям. - Нет... Я проголодался.
Герин, привыкший к безотказности любовника, смотрел на него с веселым недоумением:
- Ну, хорошо...
Эштон потянул его за руку, отчаянно надеясь, что придурок за портьерой догадается убраться по-тихому. Но тот не понял намека и, внезапно завопив про кроликов, вывалился из засады, запутавшись в твердом коконе бело-золотой парчи.
Словно в замедленной съемке Эштон видел, как Герин отшвырнув его за спину, выхватывает револьвер, наводит на кокон с Френцем...
Эштон на излете ударил Герина в бок, и рука его дрогнула, прицел сбился, а пуля, направленная точно в середину мишени, ушла в "молоко".
- Френци! - Герин бросился на колени рядом с копошащимся на полу другом, ощупывая в поисках ранений. - Цел, собака! Что ты творишь, дегенерат недоделанный?!
Они снова говорили на лающем северном наречии.
- Герин, сволочь, развел нахуй кроликов... Они на меня нападают...
- Какие кролики, - прошептал Герин, бледнея. - Черные?
- Разноцветные ****ь!
- Разноцветные... - Герин сжал рукой виски. - Ты чем обдолбался, дебил?!
- Они меня хотят трахнуть... все, - доверчиво признался Френц, хватая товарища за колени и преданно заглядывая в глаза. - Ты их прогонишь, Герин?
- Прогоню, Френци, - ласково сказал Герин, заставляя его подняться.
Он отвел жертву химической промышленности на кушетку, сдернув по дороге с занавеси мягкий шнур.
- Я прикажу им убираться, и они не посмеют к тебе приставать, - говорил он, снимая с Френца сапоги и одежду, привязывая шнуром к кушетке. - Я знаю, как обращаться с этими тварями, поверь.
- Я тебе верю, Герин, - счастливо улыбался Френц, вытягиваясь под пушистым пледом, который принес Эштон.
- Тебе надо поспать, - Герин сидел с ним, ожидая пока тот заснет, и еще долго после, опасаясь новой вспышки и прислушиваясь к беспокойным вскрикам.
Множество черных собак выползло изо всех углов и сидело вместе с ними, печально навывая гишпанскую колыбельную. Френци было двадцать пять, когда Герин впервые встретил его, но по своей сути тот был двенадцатилетним пацаном, жаждущим приключений и ждущим отважного командира и героя, который бы повел его навстречу славе и великим свершениям. И дождался Герина. Френци отдал ему всю свою преданность и верность, а Герин сделал из него палача. Он считал молодого графа больным садистом и выродком, хоть и с удовольствием проводил время в его веселой компании. И слишком поздно понял, что тот искренне полагает врагами и нечеловеками всех, на кого ему укажет кумир, и готов исполнить любой приказ, считая его единственно правильным. Как тогда, в сарае заброшенного аэропорта, когда Герин рассказывал ему, как ломать людей.
Френци окончательно затих, и Герин поднялся, оглядываясь. Эштон ушел, и по наглой призрачной грызне вокруг, он понял, что тот ушел давно и далеко.
Часть шестнадцатая: Природа власти
15 января 2014, 12:55
Охранники сказали, что господин Крауфер не покидал внутренних помещений дворца, и Герин быстрым шагом направился к спальне Марии-Антуанетты. Дверь была заперта. На стук никто не отзывался, и он с трудом подавил желание отстрелить замок и вломиться.
- Эштон! Эштон!
Рейхсляйтер минут пять упоенно колотил каблуками и был готов уже увериться, что Эштон прячется где-то в другом месте. В тот момент, когда он доставал оружие, дабы снести для последней проверки эту проклятую дверь, она распахнулась, и Герин ввалился в проем спиной вперед - прямо в объятия любовника.
- Эштон, ты почему не открывал?
- Я спал, - буркнул тот, отводя глаза и высвобождаясь.
— Вот как? - у Эштона был очень чуткий сон... Герин обеспокоенно заглянул ему в лицо:
- Эштон, этот придурок тебе ничего не сделал?
- Нет. Я просто спал. И хочу продолжить это увлекательное занятие.
Герин неуверенно улыбнулся: Эштон за что-то злился на него и не хотел говорить - за что, и надо было уходить, он всегда ненавидел разборки. Но им осталось всего четыре ночи, и так не хотелось терять ни одну из них.
- А можно к тебе присоединиться? - тихо спросил он, давить сейчас было нельзя.
- Конечно, Герин, присоединяйся, ты же знаешь, я всегда готов раздвинуть перед тобой ноги, когда пожелаете, господин рейхсляйтер, - голос Эштона сорвался.
Герин почувствовал будто его ударили поддых.
- Мне казалось, ты этого хотел, - холодно обронил он.
- О, да, конечно же хотел, ведь я лишь похотливая тряпка, об которую можно вытереть ноги, попользовавшись... Давай, начинай, - Эштон резко дернул пояс халата, затянув его, вместо того чтобы развязать, и принялся нервно теребить узел, сейчас он жалел, что не пошел к себе домой, решил сэкономить полтора часа сна, идиот. Будто бы можно было надеяться на сон, что здесь, что там, но зато там бы он тихо промучился до рассвета, и не сорвался на эту позорную сцену.
Герин молча развернулся, чтобы уйти и никогда больше не возвращаться: он терпеть не мог всего этого, всех этих скандалов и претензий, когда все заканчивалось, не проще ли сказать что все прошло, не вываливая этой эмоциональной грязи.
Эштон, застыв, смотрел ему в спину, тот снова уходил, не оборачиваясь, легко сбегал по широким ступеням парадной лестницы, своей летящей походкой - словно навстречу чему-то удивительному и интересному, с облегчением оставляя неприятный груз позади - гнить в своей неприятности. Ему мучительно хотелось окликнуть Герина, сказать - постой и прости, но вместо этого он зло процедил:
- Давай, иди к своему дружку.
Герин остановился, посмотрел на него, слегка закидывая голову, на его лице отразилось изумление, а потом понимание:
- Ты ревнуешь.
Эштон попятился, это была ошибка - так ненароком открыть свою душу, Герин и так взял у него слишком много, а теперь может вдоволь позабавиться его глупой привязанностью - надо же, временное постельное развлечение вообразило, что может ревновать.
- Не порите чушь, господин Штоллер, - он отступил еще дальше, поднимая руки ладонями вперед, Герин стремительно приближался. - И избавьте меня от своего общества.
- Не дождешься, - Герин дернул его на себя, не обращая внимания на чувствительный тычок в бок, заломил назад руки и затолкнул в комнату.
Эштон дернулся и замер в его объятиях, живо вспомнив, насколько тот искусен в борьбе.
- Желаете снова меня изнасиловать?
- Тшш, тихо, глупый, я же обещал не причинять тебе вреда... Я же люблю тебя, - жаркий шепот в шею заставлял вздрагивать, покрываться мурашками и тянуться навстречу ласке. - Люблю. А с Френци у нас ничего нет, он мой единственный друг, не злись на него...
Эштон расслабился, подставляясь под поцелуи, жаркое возбуждение накатывало волнами, конечно же, он не верил этим признаниям - слишком легким, чего не скажешь, опьяненный желанием. Сам Эштон никогда и никому не признавался в таком, он вообще никогда не говорил о чувствах, соблазняя своих любовниц и любовников лишь подарками, но Герин был другим, и совершенно не стыдился подобных слов, наверно, потому, что они ничего особого для него не значили. Мимолетная интрижка, которая завершится через четыре дня. Вот такая у него любовь, спасибо и за это.
- Прости за тот раз, - втирал меж тем Герин, подталкивая его к кровати. - В гостинице. Я поступил бесчестно.
- Не за что... извиняться... я хотел сделать то же самое... тогда... не получилось просто... - Эштон запустил руки в льняные волосы Герина, тот целовал его в сгибы бедер, придерживая за разведенные колени, и коварно избегал жаждущего прикосновений члена.
- Подбери ноги.
Теперь Эштон сам держал себя под колени, бесстыдно выставляясь. Герин приставил большой палец к его входу и с легкой улыбкой смотрел на него, ничего больше не предпринимая, и Эштон застонал и сам потерся об этот палец.
- О, господи... - еле слышно выдохнул Герин, расширенными глазами наблюдая за похотливо елозящим любовником.
Эштон судорожно вздохнул, стыд и желание сводили его с ума, он никогда не думал, что будет получать такое порочное удовольствие от всех этих унизительных положений. Словно тогда, в борделе, Герин вывернул его душу наизнанку, заставив хотеть странного и без конца отдаваться в полную власть этого человека, именно таким парадоксальным образом добиваясь чувства защищенности и близости. А может, это произошло еще раньше - в той гостинице, когда он наслаждался после побоев и насилия? Это не важно, ведь ни с кем другим такого не хотелось, а Герин с ним ненадолго. Каждый мускул его тела болезненно ныл, моля о том, чтобы его приласкали, член истекал смазкой, кровь пульсировала в сосках и анусе, а губы пересыхали, их приходилось постоянно облизывать. Герин слегка надавил, мышцы податливо разошлись, впуская его, а потом он убрал руку, и склонился, заглядывая Эштону в лицо. И Эштон выгнулся, пытаясь прикоснуться к нему, развел пошире бедра, ожидая проникновения, и, вскрикнув, содрогнулся, когда вместо этого получил шлепок по ягодице - легкий, но обжигающий. Яйца свело, он зажмурился, но ему не дали кончить: Герин сжал его член у основания, облизав при этом головку.
- Эштон... помнишь, я тебя просил, рассказывать мне, когда происходит что-то серьезное? - Герин сопровождал свои слова новыми шлепками, с изумлением видя, как нравятся его действия. - Вооруженный псих в спальне - это серьезно. Понимаешь меня?
- Д-да... - простонал Эштон поджимая порозовевшие ягодицы.
Герин лизнул горячую от ударов кожу, расстегнул брюки и вошел в дрожащее от вожделения тело, пристально глядя в глаза Эштона. Казалось, тот не видит его — настолько бездумно плывущий был у него взгляд. Совершенно определенно, Эштон хотел ограничения и подчинения так же сильно, как он сам хотел подчинять и ограничивать, и это было то, что Герин о себе не знал раньше. Он считал себя человеком, не выносившим прикосновений, и старался всегда компенсировать эту холодность своими ласками, лишь бы не трогали его. В той, другой жизни, Эштон сломал этот его барьер, заставив получать удовольствие в пассивной роли, но больше ни с кем этот опыт повторять не хотелось. Теперь же Герин понимал, что вовсе не к прикосновениям он испытывал отвращение. Он просто никогда и никому не мог отдать хоть каплю контроля. Безграничная власть, которой у него было так много, но к которой он был равнодушен в обычной жизни и отношениях, оказалась остро необходимой ему в постели.
Им хватило пары минут, чтобы прийти одновременно - Эштон с хриплым стоном, а Герин не позволил себе ни звука, он упал рядом с обнаженным любовником, лизнул в шею, и прошептал:
- Я бы не слезал с тебя всю жизнь.
- Это была бы короткая и печальная жизнь, - фыркнул Эштон. - И очень долгая смерть от жажды.
- Нет, - засмеялся Герин, - прислуга бы подносила нам еду и вино... жевала и метко заплевывала бы в рот.
Герин встал, а Эштон бездумно вытянулся на кровати, он привык, что тот всегда заботился о нем после секса: вытирал теплыми полотенцами, набирал воду и собственноручно мыл... это было приятно, хоть с ним и забавлялись как с любимой игрушкой. Любимой. Эштон улыбнулся: слова Герина все же запали ему в душу и теперь грели изнутри. Даже привычная горечь, всегда приходящая от осознания того, что он позволял с собой делать, насколько низко пал в своей безнадежной любви - сегодня не посетила его. Не безнадежная.
На живот плюхнулось что-то мокрое и холодное, и он подскочил с возмущенным воплем.
- Ой, прости, - смеялся Герин, закрываясь руками от летящей в него тряпки и отступая к ванной. - Не надо меня бить, я все осознал и раскаялся.
В ванную комнату они вломились вдвоем, но в позолоченное корыто Эштон неведомым образом плюхнулся один, а Герин уже заботливо поддерживал его под голову и водил мыльной губкой в паху. Револьвер в кобуре лежал на столике, на безопасном от воды расстоянии.
- Герин... зачем ты все время таскаешь оружие с собой? Надеешься отстреляться при случае от роты автоматчиков, сидя на унитазе?.. Мне кажется, это место уже чистое.
- Да? А тут? - пальцы скользнули в легко расступившийся анус. - Я надеюсь успеть застрелиться, если меня придут арестовывать.
- Но разве, - Эштон обеспокоенно заглянул ему в лицо. - Разве не ты... решаешь это?
- Сегодня я, завтра меня... Такова природа власти, - на губах рейхсляйтера мелькнула волчья ухмылка и вдруг расцвела мечтательной улыбкой: - А ты бы хотел жить в Новом Свете, Эштон?
Герин трепался о дождевых лесах и разноцветных пустынях, таящих в себе сокровища древних цивилизаций, теплом синем океане, белом песке безлюдных берегов и белых стенах фазенд.
- И полуголые пейзанки вокруг! - упоенно восклицал он.
- Пейзанки, - улыбался Эштон, качая головой. - Полуголые.
- Ну, да... Согласись, приятное зрелище.
Эштон смотрел на любовника с изумлением: тот внезапно стал похож на себя прежнего, того молодого мужчину, который рассказывал господину директору об арктических экспедициях и о своем идеале женщины - и не замечал, что его привели на свидание в дорогой ресторан. Правда, тогда в глазах Герина сияла теплая улыбка, а теперь искрился холодный смех, и было видно, что он не верит, будто его мечты сбудутся, но Эштон ни за что бы не сказал это вслух: ведь там, в этих мечтах, было место и для него. В белой фазенде, окруженной апельсиновыми плантациями и табунами тонконогих вороных.
- Эштон, - Герин обмотал его полотенцем и притянул к себе, целуя. - Пойдем ко мне.
- Зачем?
- Там Френц. Один. Связанный. Я беспокоюсь о нем - вдруг проснется.
- Да-да, конечно, иди.
- Идем со мной, я без тебя не засну. Буду рыдать в подушку от одиночества.
- Хорошо, - сдался Эштон. - Дай хотя бы одеться. А ты не хочешь сменить?
Герин оглядел свою насквозь мокрую одежду:
- Да... одолжишь мне? Кажется у нас был один размер.
Часть семнадцатая: Природа боли
Все те одиннадцать раз, когда они просыпались вместе, Герин вставал первым и будил Эштона, и Эштон помнил каждое пробуждение - и те, что начинались минетом, и те, когда он открывал глаза уже с членом в заднице, и совсем невинные, начинавшиеся с поцелуев и поглаживаний.
Этим утром он проснулся от забористого мата, страдальческих стонов и возни в дальнем углу спальни. Северо-дойстанское наречие не поражало разнообразием эпитетов, собственно непристойных слов было четыре, но богатство их сочетаний...
- Рот открыл, дегенерат, - шипел Герин. Эштон спрятался с головой под одеялом.
- Отъебись от меня со своей ***ней... - сдавленно и невнятно мычал Френц. - Да чтоб тебя поленом ебли. ****ь! Нет! Сволочь!
Раздался грохот костей об пол, очередная порция уже совершенно бессвязного мата и здоровое ржание Герина. Эштон вскочил, вне себя от беспричинной ярости:
- Ничего, что я тут сплю? Не мешаю?
- Эштон, - Герин хищно улыбался, придавливая слабо трепыхающегося Френца к полу. - Держи его. Да, вот так.
Эштон злорадно сжимал заломленные руки Френца и наблюдал, как Герин ему сжимает скулы, вынуждая открыть рот, и вливает что-то ядовито-зеленое. Как же Эштон ненавидел чертового палача. До темноты в глазах и боли в стиснутых челюстях. Не из ревности, нет, к тому же она и не имела оснований, это было хорошо видно теперь, - нет, за то, давнее: "это не гражданское население, а трофеи". И за карательные рейды, подробности которых тот с дебильной усмешкой рассказывал Герину. И Герин тоже улыбался, слушая его, опускал глаза и молчал.
Френц давился и выл, катаясь по полу, рейхсляйтер зажимал ему рот.
- Что это? - спросил Эштон.
- Противоядие. Наши доблестные предки в своей героической древности не знали достоинств листа коки и перед боем упарывались ядовитой грибной вытяжкой. Но нужно потом принимать противоядие, если не хочешь постепенно сойти с ума... Хорошо, что Его Сиятельству не пришло в голову отравиться чем-нибудь другим, - с этими словами Герин, наконец, преодолел безумное сопротивление пациента и крепко его к себе прижал.
- Понятно, - буркнул Эштон, он будет совсем не против, если Френц фон Аушлиц сойдет с ума и начнет пускать тут слюни. Тот гнусно устроился головой на коленях Герина и тихонько скулил ему в живот. Это раздражало. - Ему больно?
- Очень.
- Странно, - Эштон встал и принялся одеваться. - Я слышал про этих ваших северных берсерков... Но вчера господин группенфюрер был совсем не похож на впавшего в боевой транс.
- Это все мечты и страхи. И они зависят от предварительной настройки, если ее не проводить, то полезет такой бред... - Герин засмеялся. - Я, например, воображал себя огромным черным псом и несся будто бы со своей стаей всех резать. Наверно, это и был боевой транс, хорошо, что я велел Френци запереть себя снаружи: наутро вся комната была уделана просто в говно.
- И он тебя тоже поил противоядием?
- Я сам, - Герин усмехнулся: тогда он надеялся, что древние практики помогут, и чертовы собаки покинут его вместе с грибными видениями. Но те только в очередной раз расплодились.
Френц, наконец, затих, его переложили опять на кушетку, а они вдвоем пошли в ванную - умываться. Они расслабленно и привычно перекидывались ничего не значащими утренними фразами.
- Передай полотенце, пожалуйста, - попросил Герин.
И Эштон машинально протянул ему требуемое и застыл: Герин говорил на северном наречии и теперь смотрел на него, зло ухмыляясь.
- Я... я никогда не утверждал, что не понимаю вас.
- Конечно. Где выучил?
Эштон прижимался спиной к холодной стене, жесткие пальцы стискивали его подбородок, большой надавил на трещинку на губе, размазывая выступившую кровь.
- В командировке, в Матхаусензее, пятнадцать лет назад... Мне очень легко языки даются, я их девять знаю... и еще пять наречий.
- Хорошо, - Герин отпустил его и легонько хлопнул по щеке. - Я тебе верю. Матхаусензее, надо же. Неподалеку от нашей деревни.
Он притянул Эштона поближе, держа за шею, слизнул кровь с губ, сжал волосы на затылке, углубляя поцелуй. Эштон упирался, краснел и поворачивался слегка боком - было бы ужасно, если б Герин почувствовал, что у него встало от пощечины. Поэтому Эштон сильно стиснул любовника, впился в его шею, подтолкнул к мраморной скамье, и тот, окаменев на секунду, поддался: он всегда заставлял себя поддаваться нечастым проявлениям активности Эштона, это было так заметно.
Но сейчас Эштон поспешен и груб с ним, как никогда ранее, он словно срывается, не находя удовлетворения в близости, в груди все сводит от боли, только что происшедшая сцена все еще отзывается дрожью, и слишком быстрое прощение Герина кажется ненастоящим. И тот недовольно отталкивает его, и идет к выходу, а Эштон обхватывает себя за плечи, сидя на скамье, но Герин не уходит, он запирает дверь и возвращается.
Эштон, говорит он, захватывая полную горсть волос любовника, откидывает его голову назад. Эштон, дай мне свой ремень. И Эштон трется щекой о его запястье, трясущимися руками расстегивает ремень и вкладывает его в протянутую ладонь, и утыкается лицом в голый живот Герина, жадно облизывает, обводя языком кубики пресса. Сейчас внешняя боль погасит внутреннюю, а прощение станет настоящим после наказания, он так благодарен за это понимание, ведь он и сам не знал, что же ему надо.
...Им осталось всего три дня, а на четвертый Герин улетит. Дел у Эштона теперь совсем мало: основные направления он разработал, а если вдаваться в детали, то работы - непочатый край, но это он оставит другим. Эштон даже не знает, вернется ли он в свое министерство, он сделал для своей страны все, что мог, и ему хочется уехать отсюда, куда-нибудь на ленивый юг, начать новую жизнь, а с этим местом связано слишком много воспоминаний, и он знает, что не выдержит их груза без Герина.
Герин же, наоборот, загружен перед отъездом под завязку, его времени не хватает, он не может насытиться Эштоном перед расставанием. Как бы я хотел, чтобы ты поехал со мной в Дойстан, говорит рейхсляйтер, целуя ладони Эштона после секса. Но это будет ужасно для тебя. Здесь почти свобода, шепчет он едва слышно, почти курорт у нас с тобой, а там - обитель Фобоса и Деймоса. Но ведь ты можешь исчезнуть, уехать со мной, отвечает Эштон, сам не веря, что осмелился высказать настолько сокровенное желание. Нет, говорит Герин, нет, не сейчас. После победы есть шанс разрушить эту обитель, сменить злых богов, мои соотечественники напились крови и теперь, может, захотят мира и спокойствия, а кроме меня никто в правительстве не захочет остановиться, я заставлю их сделать это. Ты же будешь ждать меня, Эштон?
- Буду, - отвечает Эштон, - конечно буду, - и внезапно добавляет: - Через четыре года мне будет уже сорок.
- А мне тридцать пять, - фыркает Герин ему куда-то в район ключиц. - Но мы же не будем ждать так долго, я справлюсь со всем раньше.
Он улыбается, кончиками пальцев обводя твердые скулы франкширца, его четкие, красиво вырезанные губы, перебирает мягкие волосы. Эштон представляется ему теплым золотом в руках, а мир вокруг - сверкающей механической игрушкой, которую так легко заставить двигаться в нужную сторону. Всего лишь нажать несколько кнопок.
...Эштон был в своем кабинете, делал поправки в плане финансирования тяжелой промышленности. Занятие было одновременно приятное - так как любимое - и грустное: дела в этой области обстояли прескверно. В дверь заглянул Гюнт, младший экономический советник, исполняющий, фактически, роль его личного помощника, осторожно улыбнулся:
- Господин Крауфер, вам передали записку. С улицы.
Эштон удивленно вскинул бровь: кому это он понадобился? Хотя... Он же практически не выходит из закрытых помещений рейхсканцелярии, возможно, кто-нибудь из старых знакомых хочет что-то получить через него. Самое время: ведь рейхсляйтер завтра улетает. Он развернул записку: о встрече "по важному делу" просил Рентон, его министерский секретарь. Что за дело может быть к нему у парня? Никто ведь не знает, насколько он близок к власти, за пределами экономического отдела он всего лишь "местный консультант". Но у него было время, поэтому он не ответил запиской, а решил спуститься лично.
Он вышел в общую приемную, народу здесь было немного, и Рентон, бледный, с лихорадочно блестящими глазами, сразу бросился к нему. Эштон ему кивнул:
- В чем дело, молодой человек?
- Господин Крауфер, вы найдете десять минут, пожалуйста, мне нужно поговорить с вами, но не здесь. Пожалуйста.
- О чем? - нахмурился Эштон, его секретарь выглядел странно.
Ему не хотелось никуда идти с Рентоном, но тот смотрел так тревожно, что Эштон подумал: а вдруг случилось что-нибудь ужасное с близкими парня, и он в силах будет помочь.
Они вышли за ворота дворца, направились в ближайшее кафе - с вычурной воздушной мебелью и приличной публикой.
- Так в чем же дело, - спросил Эштон, наскучив видом мнущегося напротив Рентона. И дернулся, когда тот крикнул в ответ:
- Предатель!
Эштон встал, собираясь уйти, он не намерен был оправдываться и вообще разговаривать с психом.
- Мы же знаем, - громко, и как-то глотая слова, говорил ему в спину Рентон, посетители смотрели на них со скандальным интересом. - Что вы помогаете дойстанцам разорять нашу страну, только вы могли провести это так тонко и всеобъемлюще...
- Глупый мальчишка! - Эштон в ярости развернулся уже у порога. - Вы бы, видимо, предпочли, чтобы нас прямо и неприкрыто разграбили, обрекая людей на голод?
Лицо у Рентона было растерянное, упрямое и странно отчаянное, когда он вскочил, выдергивая руку из-под столика, тускло блеснул револьвер:
- Не оправдывайся, предатель, тебя уже приговорили!
Эштон дернулся в сторону, раздался выстрел, он вывалился на улицу, но почему-то силы изменили ему, он прислонился к стене, ноги не держали, а онемевшее плечо и грудь вдруг разорвало запоздалой болью, он опустил глаза, увидел, что пиджак залит кровью, и начал медленно сползать вниз.
Вокруг вопили, а потом начали стрелять, раздавались дойстанские команды. А потом его подхватили и положили на носилки, санитар на ходу обрабатывал рану. И он повернул голову, пока его тащили куда-то, и увидел трупы, солдаты их стаскивали в кучу, и еще раненые, а среди них Рентон, мальчишка зажимал руками живот и орал, и черный автоматчик разбил ему голову прикладом. Все эти люди погибли из-за меня, подумал Эштон.
Его несли в военный госпиталь при дворце, и уже в коридоре над ним склонился Френц фон Аушлиц и рявкнул на северо-дойстанском:
- Не вздумайте мне тут подохнуть, тупой ублюдок.
- Какая трогательная забота, - прошептал Эштон на том же наречии, перед глазами все плыло от боли, и она была грязно-желтого цвета.
- Вы мне нахуй не сдались, - злобно ответил Френц. - Но этот придурок расстроится.
- Как вы быстро... отреагировали... всех убили...
- За вами следили, тупой уебок. Великая честь сосать *** рейхсляйтера имеет и свои приятные стороны.
Френц заржал, и Эштон едва слышно произнес:
- Если я все же сдохну... то ваша мерзкая рожа - самое неприятное последнее зрелище... какое я мог бы только вообразить.
Френц развеселился еще больше, но отстал.
Когда его готовили к операции, прибежал Герин.
- Эштон, ты...
- Больно, больно, Герин, - сознание мутилось, ему вкололи множество обезболивающих, и он уже не замечал, что жалуется.
- Потерпи.
Эштон улыбнулся: ему показалось, что это Герин сильно сдавил его грудь, надо потерпеть, тогда его отпустят, боль пройдет, и все будет хорошо.
***
Очнулся Эштон уже в больнице, перевязанное тело ныло и стреляло при движении. Он слабо застонал, не сдержавшись, и оглянулся: палата была не похожа на дворцовую комнату, белая и квадратная, без всяких украшений на стенах, только окна забраны решетками в виде колючек. На тумбочке стояла фарфоровая ваза с синими фиалками. Наверно, его перевели в городскую больницу. Герин, наверно, уже уехал. Эштон лежал и смотрел на синее небо за окном, синие цветы в вазе, а через пару часов двери палаты раскрылись, и вошел пожилой доктор.
- Ну-с, батенька, как самочувствие, - спросил он по-дойстански.
- Где я?
- Бейренская Университетская Клиника, - усмехнулся доктор.
И Эштон в шоке закрыл глаза: он был в столице Дойстана.
Часть восемнадцатая: Интриги судьбы
- Значит, можно выписывать прямо сейчас, доктор?
- Несомненно, товарищ Штоллер.
- Прекрасно. Вы не могли бы нас оставить на некоторое время?
Почтенный доктор с готовностью покинул собственный кабинет, и Герин запер за ним дверь. А потом скользнул Эштону за спину, осторожно потянул наверх, заставляя встать с кресла. Эштон, ослабленный, с темными кругами под глазами и в серых больничных тряпках, возбуждал его так же, как здоровый и в дорогой одежде... А лучше вообще без нее. Он развязал пояс пушистого халата, запустил руки под рубашку, оглаживая поджавшийся живот, быстро приласкал кончиками пальцев пах - Эштон только коротко выдохнул, подставляясь - и принялся стягивать с него халат. Аккуратно, чтобы не причинить боли.
- Не надо, - Эштон вывернулся и повернулся к нему лицом, запахиваясь снова.
- Почему? - Герин погладил его по внутренней стороне бедра, медленно поднимаясь к внушительно взбугрившейся промежности. - Ты же хочешь.
- Не надо меня раздевать... зрелище не из приятных.
- Уверен, ты мне в любом виде понравишься.
— Даже в виде трупа? — прошептал Эштон, больше не сопротивляясь своему разоблачению.
И Герин засмеялся:
- Скажешь тоже.
Он обвел пальцем все еще воспаленные шрамы на побледневшей коже любовника:
- Красиво.
- Чертов некрофил, - расслабленно улыбнулся Эштон. - Ты планируешь затрахать меня до смерти.
- Я буду медленно... Медленно и печально... - Герин льстиво заглядывал ему в глаза. - Я тринадцать ночей мечтал о твоей заднице. Ты же не пошлешь меня сейчас только потому, что у тебя что-то там болит?
Теперь и Эштон рассмеялся, откидываясь на стол.
...Тринадцать дней назад Герин улетел в Альбионрих, оставив не очнувшегося после операции Эштона на попечение Френци. Это было не то, чтобы он разбрасывался ценными кадрами, вынуждая нянчиться со своим любовником... Просто Дойстан нельзя было покидать надолго, если не хочешь потерять контроль над ситуацией. Ведь стоило им отлучиться из столицы на месяц, и Великий Вождь сместил трех верных людей на ключевых постах в Управлении Здоровья Нации. Герин был в бешенстве, но не лететь было нельзя, без него переговоры превратятся в мрачный балаган. И через пару десятков лет они получат озверевшего от исторической несправедливости врага под боком.
И еще это покушение на Эштона. Грязная игра, чувствуется изящный стиль товарища рейхсминистра внутренних дел Люмница и иже с ним. В тот же день произошел взрыв в фойе Национальной Оперы Франкшира, был ранен красавчик Фрей, министр пропаганды на оккупированных территориях, убито несколько товарищей рангом пониже. Их провоцировали на террор, нанося одновременно удар по делу Герина - решению проблемы Франкшира и Альбионриха мирно-экономическим путем, и по Герину лично. По пальцам одной руки можно перечесть знавших о его близости с Эштоном. И это Френц и четыре надежных, тысячу раз проверенных охранника. Гораздо больше народу было в курсе той незаменимой роли, которую играл господин Крауфер в экономической политике рейхсляйтера... Ублюдки. Уже начали раздаваться вопли о мягкотелости товарища Штоллера, гнилом либерализме, заигрывании с врагами и прочем дерьме. Френци сможет всех пригнуть, так чтоб и дышать боялись, не то, что интриговать, пока он сам в отъезде. И, возможно, ищейкам тайной полиции удастся нарыть связи клики Люмница с врагами — и с покушением на Фрея. За Эштона обвинения не предъявишь. Но можно просто отомстить.
Герин поймал себя на том, что битый час со злобной усмешкой пялится на обморочно-белого от такого внимания старшего экономического советника. Хмыкнув, он отвернулся к иллюминатору. Не хватало еще, чтоб старикана кондратий тут хватил.
Рейхсляйтер возвращался на родину. И она встретила его милой сердцу летней прохладой, вкупе с приятно моросящим дождичком и бодрящим, порывистым ветерком. Он махнул рукой на адъютанта с зонтом и застыл на летном поле, подняв лицо к светло-серому небу. Тонкий плащ рвался с его плеч, капли падали на губы, и Герин улыбался, чувствуя, как уходит часть державшего его напряжения. Он справился, прижал Франкшир и Альбионрих, сделал их хоть и вынужденными, но союзниками и практически вассалами. И невредимый приехал в Дойстан, затаившийся в ожидании хозяина, никакой сволочи даже в голову не пришло пальнуть в него по дороге из зенитки. Возможно, на это повлияли истребители и бомбардировщики сопровождения... а возможно, у товарища рейхсляйтера последняя стадия паранойи. Но Люмница я поставлю к стене, - думал он, широко шагая к бронемашине. - Или это не Люмниц? Герин принялся размышлять о других кандидатурах на теплое местечко у стены.
Прямо из аэропорта он поехал в клинику. Эштон, вновь похудевший и измученный, стоял у скамейки в больничном парке - в пределах непосредственной видимости двух ребятишек охраны. Да, теперь они с Френцем компенсировали свою непростительную беспечность во Франкшире: почему там они не думали, что Эштон настолько подходящая мишень? Герин вышел из-за деревьев и увидел, как лицо любимого осветилось радостью:
- Я думал уже, что ты не придешь...
Герин быстро окинул взглядом напичканные телохранителями окрестности и прижал палец к губам:
- Поговорим у главврача. Там отключили прослушку.
...В коридорах больницы внезапно стало особенно тихо, не было слышно даже шуршания и бряцанья сопровождения. И Герин, ожидающий выписки Эштона в пустынном холле, встал и пошел к источнику этой мертвящей тишины. Френц фон Аушлиц курил около высокого стрельчатого окна. Его фигура четкой широкоплечей тенью разрезала светлый проем, створки форточки бесшумно покачивались, порывы ветра шевелили серебряные пряди и заставляли разгораться и притухать огонек папиросы.
Герин остановился рядом, тоже достал портсигар. На подоконнике лежала тонкая черная папка - результаты расследований, чьи-то смертные приговоры. Он нарочито лениво раскрыл ее, скользнул по диагонали и перевел взгляд за окно, на гигантский каштан. Френц щелкнул зажигалкой.
- Как твой беглый зайчик - нашелся? - спросил Герин, оттягивая момент.
Его слова упали в вязкую пустоту, Френц с минуту созерцал каштан, не двигаясь, а потом обернулся, глумливо ухмыляясь:
- Зайчик, ****ь. Пошел гулять по дорожке, и ему отрезало нахуй ножки.
***Френци и зайчик.
Френц поймал зайчика в подвале зимой, и тогда пацан вовсе не напоминал славного пушистого зверька. Скорее, драного крысеныша, отчаянно пинающегося и кусающегося, когда его выносили на улицу, перекинув через плечо. Он перебросил мальчишку на руки и крепко стиснул, чтобы протиснуться через узкий выход. Снаружи было темно, качались фонари, вилась поземка, он недовольно оглянулся, ища куда пристроить свою добычу. Так его и сфотографировали тогда: на ночной улице, в шинели нараспашку, с суровым лицом и десятилетним лопоухим оборвышем, трогательно жмущимся к нему.
Тем вечером они отмечали конец недели с группой товарищей и носились по пустынному из-за комендантского часа Бейрану. Когда-то ночная столица была полна огней и веселья, теперь же только патрульные попадались в свет их фар.
- Чертовы беспризорники, - прошипел Герин, резко вывернув руль. - С этим надо уже что-то делать. Приюты финансировать что ли.
Френц, облившийся из-за его маневра коньяком, воскликнул:
- А давайте их повылавливаем прям счас и отправим в городской приют!
Идея охоты всем показалась просто гениальной. Но в рейде по грязным заброшенным домам повезло только Френци, остальные развлекались тем, что с молодецкими воплями гонялись друг за другом, лишь они с Герином сработанной парой обложили подвернувшегося крысеныша. И, как всегда, Герин не стал пачкать руки.
Позже они начнут кампанию по борьбе с беспризорностью, фотография Френца будет напечатана под треск пропаганды в журналах и размножена на портретах. "Доблестный группенфюрер Аушлиц спасает бездомного мальчика". Или просто: "Аушлиц и сиротка". "Спаситель ты наш, утешитель вдов и сирот", - будет издеваться Герин при коллективном посещении очередного борделя. "Иди нахуй отсюда, - будет рычать в ответ Френц. - Ты меня импотентом так сделаешь". Он станет председателем деткомиссии и будет курировать облавы и приюты, регулярно обрушиваясь с проверками на эти учреждения.
Но тогда они не поехали ни в какой приют, запихнули мальчишку в броневик и продолжили веселье, и тот сидел в уголке до самого утра, когда Френц забрал его домой: не выкидывать же снова на улицу. Он затолкнул найденыша в ванную, а сам отрубился, рухнув на постель. И проснулся от прижимающегося к нему маленького теплого тела и влажного язычка, ласкающего член.
- Захлопнул пасть и съебал отсюда, - рявкнул Френц, подскакивая и хватаясь за голову, что может быть омерзительнее, чем минет с жестокого похмелья.
Пацан метнулся в дальний конец кровати и злобно зыркнул оттуда:
- Что, не понравилось? А я бы и откусить мог!
- Кому может понравиться твоя тщедушная жопа, - Френц уже успокоился и решил проигнорировать заявление про "откусить". - Пособие ****ь по анатомии.
- А зачем тогда к себе тащили, раз противно! - крикнул мальчишка, краснея то ли от гнева, то ли от обиды. - Или как поинтереснее позабавиться желаете?
- Для забав, - сказал Френц, вставая, - у меня есть красивые девушки с большими сиськами и упругими жопами. В твои кости совать - или отобьешь все нахуй, или застрянешь ****ь в расщелине скелетистой.
Он отправился умываться, а пацан тихо сказал ему вслед:
- Можно хоть одеться... перед тем, как съебывать?
- Оставайся поесть, лопоухий, - широко ухмыльнулся Френц. - Кажется, я прервал твой завтрак?
- Сволочь!
- Куда ты пойдешь, заяц, - сказал Френц после завтрака, глядя на измазавшегося мальчика в огромной рубашке. - Оставайся жить со мной.
Тот вскинул на него огромные черные глаза породистого дойстанца, на их дне отчаянно трепыхалась надежда, придавленная недоверием, страхом и бравадой:
- И что мне для этого надо делать?
- Ничего. Ты на моего брата похож, - соврал Френц. - Потерянного. Хочешь быть моим младшим братишкой?
У него никогда не было брата, он рос единственным ребенком в графском поместье, и деревенским ребятам запрещали с ним играть. Целыми днями он, сбежав от учителей, пропадал в лесу и на реке, придумывая странные одинокие игры. В двенадцать лет его отдали в кадетский корпус, и у разбалованного хулиганистого графа появилось много товарищей. Но он так и не избавился от своего одиночества и ненужности - пока не встретил Герина. И теперь он сам не знал, почему решил оставить мальчишку у себя: из сословной ли солидарности - слишком явно на лице мелкого бродяжки отпечаталась благородная кровь, из-за детских ли воспоминаний или чего-то еще.
- А как твоего брата звали? - прошептал мальчик.
- Расмус, - Френци назвал первое попавшееся имя - одного из своих давних дружков-кадетов.
- А меня - Разу... - мальчик слез со стула и подошел к нему совсем близко, заглядывая в лицо, губы у него дрожали. - Я помню, у меня был брат, но думал, его... тебя убили...
И Френц, оторопев, неловко его обнял, закрывая свои лживые алые глаза:
- Я тебя искал.
Пацаненку сделали документы, тот не помнил ни своей фамилии, ни дня рождения, ему было лет семь, наверно, когда он потерял семью. И новообретенный старший брат рассказывал ему историю и байки рода фон Аушлицев, подменяя его смутные воспоминания своими выдуманными.
Однажды они пошли в зоосад - смотреть полярных медведей, лисиц и волков. Разу рассказывал, что он часто пробирался сюда, прятался около клеток и любовался зверьми. И робко брал Френца за руку, а потом гордо оглядывался по сторонам - его брат был такой красивый и важный в своей черной офицерской шинели без знаков отличия. Сам Разу был одет похоже: в черный бушлатик. А еще у него была армейская овечья ушанка, его светло-рыжие неяркие волосы выбивались из-под белого меха, и брат подкидывал его в воздухе, смеясь: "Рыжий зайчишка".
"Я не заяц, я - волк!" - вопил Разу и показывал на вольер с белыми волками.
"Нееет, пацан, волк - это я", - отвечал Френц.
Неподалеку постоянно маячили телохранители, но мальчик быстро привык их не замечать.
Френц нанял мальчишке гувернантку, и каждый вечер старался вернуться домой пораньше - не всегда получалось, конечно, даже просто прийти ночевать... но он старался. И Разу ждал его, встречал у двери и болтал, пока брат умывался и ел. Иногда белая форменная рубашка Френца была забрызгана кровью, и кровь забивалась в витую рукоятку стека.
-Чья это кровь, брат? - осмелился как-то спросить Разу.
- Врагов народа, - ответил Френц, и без своеобычной насмешки и глумления, неуместных с ребенком, эти слова наполнились тоской и холодом, ему невыносимо захотелось забыться - двумя белыми кокаиновыми дорожками, но он сдержался. Не о чем было тосковать, это на самом деле были враги, пытающиеся погубить Дойстан... иначе бы они не шли против Герина.
По ночам Разу забирался к нему в постель, и Френцу не хватало духу его выгнать. Впрочем, ничего в этом ведь и не было предосудительного: почему бы братьям не спать вместе? Он грелся и обнимал маленькое тощее тело, смотрел в потолок, наслаждаясь недоступной всю жизнь близостью; а иногда злился, вспоминая их самое первое утро и страстно желая убить подонков, научивших десятилетнего мальчика расплачиваться собой за ночлег.
Френц не показывал своего братишку товарищам по партии, даже Герину не сказал ничего. Тот узнал сам - то ли через параллельные осведомительные службы, то ли донесли доброхоты... Во всяком случае, он бесшумно вышел им навстречу из сумерек зимнего парка, их охрана замерла на грани видимости вокруг, а Френц выронил из рук снежок и задвинул Разу себе за спину. Мальчишка не стал дергаться, видимо, узнав рейхсляйтера - может, по той ночи, когда его отловили, а может — по портретам.
- Привет, - улыбнулся Герин, словно не заметив оскорбительной подозрительности.
И Френц почувствовал себя жалкой ничтожной личностью, недостойной ни доверия друга, ни любви мальчика, считающего его братом.
- Привет, Герин. Познакомься, это Расмус, мой брат... Я, наконец, нашел его, - он обреченно смотрел в глаза рейхсляйтеру, ожидая увидеть презрение за свою ложь. И то самое подозрение, переходящее в уверенность, которое заставило его скрывать пацаненка ото всех. Единственное, которое может прийти в голову любому, увидевшему его, возящимся с чужим смазливым мальчишкой. И держащим его у себя в квартире. Он бы сам не подумал ничего иного.
Герин глядел в ответ внимательно и серьезно, а потом слегка кивнул мальчику:
- Герин фон Штоллер. Приятно познакомиться, молодой человек.
Разу вышел из-за спины Френца и с важным видом протянул ладошку:
- Мне тоже, товарищ рейхсляйтер. Очень приятно.
Они завели забавную светскую беседу, в ходе которой выяснилось, что и Разу, и рейхсляйтер обожают охоту.
- Если ваш брат не против, Расмус, то я хотел бы пригласить вас на лосиную охоту в конце недели.
Разу посмотрел на Френца огромными умоляющими глазами, и тот сказал:
- Только если там будет не слишком много охотников. Не люблю толпу.
- Лишь вы, я и Эрнест, - улыбнулся Герин.
- Тогда мы с удовольствием, - обрадовался Френц. Эрнест был страстный охотник и один из Десятки - той самой десятки летчиков, с которыми они покорили Дойстан. - Нам надо поговорить, Разу, оставь нас на пять минут, пожалуйста.
- Ты же понимаешь Френц, что пацана надо показать, чтобы пресечь нехорошие слухи.
- **** я этими слухами всех в рот, Герин, мальчишка мне на самом деле как брат, я даже бумаги оформил.
- Я вижу, просто не стоит так подставляться. Люди поверят в любую ложь, надо лишь дать им ее, чтобы они не вообразили своей, ты же знаешь. Про потерянного брата - красивая история.
-А ты, Герин... Ты тоже просто решил поверить в мою ложь?
- Я давно решил поверить тебе, посчитав своим другом, Френци.
Френц лишь растерянно улыбнулся: Герин снова расставлял выходящий из-под контроля мир по своим местам, несколькими фразами и жестами делал его понятным и наделял высокой целью.
- Точно, Герин, мы ж друзья навсегда, разрази меня ****а!
- Боже, какой же ты дебил, - рассмеялся рейхсляйтер.
Они ходили несколько раз на охоту, и летали на самолете - Разу доверили держать штурвал, он был так горд. Но Френцу часто надо было уезжать в командировки, и в эти периоды мальчишка вредничал и никого не слушался. А когда настала весна, то в первый раз сбежал, ловко ускользнув от охраны. Френц, сам постоянно бегавший в детстве в поисках свободы, не особо беспокоился: проходило несколько дней, и Разу возвращался сам, или его снимала с очередного поезда взмыленная охрана.
- Набегался, заяц? - усмехаясь, спрашивал он братишку. И тот хитро улыбался в ответ и рассказывал о молодецких забавах: как перепрыгивать с одного поезда на другой на полном ходу. И прочих веселых вещах, а Френц искренне восхищался эдакой удалью.
Когда он был во Франкшире, ему сообщили, что Разу опять отправился за приключениями. Но в этот раз его долго не могли найти: Френц уже давно вернулся, а мальчишка все не проявлялся. Его объявили в национальный розыск, и с каждым прошедшим днем в душе Френца росло понимание - не найдут. С привычным упорством, преданностью и успехом он раскапывал очередной заговор дорогих товарищей. И просматривал ставшие безнадежными отчеты о поисках брата - здесь успехов не было, никаких. Снова и снова он думал: брат сбегал, пока его не было, только когда его не было, и эта мысль вымораживала все вокруг серым ядом. Утром того дня, когда Герин возвращался из Альбионриха, в приемную Френца позвонили из морга маленького городка на сто восьмом километре. Разу попал под поезд. Френц ездил на опознание, взглянул в последний раз на залитые засохшей кровью рыжие пряди, беспамятно скользнул по мертвому лицу - он помнил братишку другим и хотел сохранить тот образ. И сразу вышел, приказав перевезти тело в столицу: он опаздывал к приезду Герина, а его доклад был важен, очень важен.
Пустая тишина всю дорогу следовала за ним из морга, притащилась в больницу, куда сразу бросился Герин - к своему возлюбленному. Френц бы тоже бросился, но судьба лишила его такого шанса, убив названного брата без всяких больниц. Он остановился у окна: ждать, когда понадобится. И Герин скоро подошел к нему.
- Как твой беглый зайчик - нашелся?
"Зайчик попал под трамвайчик, - подумал Френц, папироса затряслась в его пальцах, и он поспешно затянулся и сунул руки в карманы. - Ведь он бежал по дорожке, и ему перерезало ножки". Он повторил вслух пришедшие в голову дурацкие детские стишки, и беспомощно посмотрел в глаза Герина, ища спасения от съедающей его пустоты. Тот молчал бесконечно долго, и Френц отвернулся.
- Разу бежал за судьбой, как и все мы, - тихо сказал Герин, глядя в окно.
- За судьбой? - переспросил Френц доверчиво: бессмысленная пустота наполнялась сверкающим совершенством значения.
- Да, - твердо сказал Герин. - За судьбой.
И опустил свои лживые глаза: он не предавал и не обманывал Френца, он лишь оборачивал бездну в блестящий фантик красивых идей, чтобы было не так страшно.
Часть девятнадцатая: Два раза по пять минут
В Дойстане холодное лето, Эштон замечает это, когда медсестра распахивает по его просьбе окно. Прохладный ветер врывается в палату, на улице шуршат деревья и доносятся далекие звуки города — звон трамваев, неясный гул. В углу палаты стоит кресло, и в нем сидит мужчина в темно-сером костюме. Охранник. А на окнах решетки.
Дойстанцы любезны: медперсонал рассказывает ему об операции и о том, как ему повезло, что там, во Франкшире, его пользовали лучшие хирурги. Врач так и сказал "пользовали", с такой архаично интеллигентной интонацией, как будто не существовало других значений этого слова... и других дойстанцев, приходивших к Эштону и "пользовавших".
Эштон спросил, где господин рейхсляйтер Штоллер.
- Увы, - мягко улыбнулся доктор, - товарищ Штоллер досадным образом запамятовал мне доложиться... - он внезапно осекся, бросив взгляд на шевельнувшегося охранника, и попрощался.
Охранник на тот же вопрос буркнул: "Не могу знать". А потом дернул мордой, попытавшись изобразить на ней что-то вежливое.
Эштон все понял и свернулся на постели: ждать. Он так устал. Ему казалось, что жизнь струйками протекает меж его пальцев. Глупо было вот так сдаться после всего. Он никогда не предполагал, что это обвинение "предатель" и невозможность вернуться домой - настолько подкосят его. Ведь не от боли же в изрезанном теле ему не удается всунуть в себя больше двух ложек мерзкой больничной еды. К боли он привык за последние месяцы.
"Овсянка, милый!" - радостно восклицала очередная беленькая медсестричка, а Эштон вымученно им улыбался. Женщины искренне о нем заботились, он умудрился стать их любимчиком, и это было удивительно: ведь он больше не был тем смазливым красавчиком, на которого готов был броситься любой дойстанский извращенец. Зеркало безжалостно отразило серую кожу, синяки под глазами, уродливые шрамы... неудивительно, что Герин не хочет его видеть. А медсестрички, вероятно, прониклись к нему той загадочной женской жалостью, заставляющей их связывать свою жизнь с калеками и жалким отребьем.
Интересно, если бы его планы осуществились, он уехал бы на Лазурные берега... было бы там так же бессмысленно?
На третий день двери распахнулись, в палату вошел автоматчик, обвел прищуренным взглядом помещение, задержавшись на Эштоне не более, чем на тумбочке, кивнул вставшему охраннику, и вышли они уже вдвоем.
А затем явился Френц фон Аушлиц, великолепный в своей сверкающей серебром на черном парадной форме и пижонском светлом плаще. У Эштона внутри все екнуло, он сморгнул и понял, что никакой это не плащ, а белый больничный халат.
- Ну-с, - осклабился Френц. - Как поживаете?
- До этого момента - просто прекрасно.
- Как всегда любезны, дорогой господин Кройфер, - Френц хищно скользнул к нему и бесцеремонно распахнул рубашку, разглядывая повязку. - А мне сообщили, что вы нихуя не жрете.
- Вы... - короткий приступ паники сменился удушающей яростью, Эштон рванулся и чуть не застонал от боли. - Не смейте меня лапать. И какого дьявола вы коверкаете мою фамилию?
- Поразительная неблагодарность, господин Кройфер. Я, поэтически говоря, вот этими самыми, ****ь, руками вас с того света вытащил и притащил к врачам. Приставил к вам лучших телохранителей, оторвав от собственной, можно сказать, жопы. Оформил новые документы на имя честного, благонадежного дойстанца Эрстена Кройфера. А вы мне прямо в душу насрали. С разгону.
Эштон смутился: чертов каратель повернул все так, будто он ему обязан, и смотрел теперь с видом оскорбленным и укоризненным... Как будто не задирал только что на нем пижаму и не разглядывал с похабной ухмылкой, как подпорченный товар. Как будто всю свою сомнительную заботу проявлял из личного расположения, а не по приказу.
- Меня так тронуло ваше исполнительское рвение, господин Аушлиц...
- Приказы, - Френц сильно сжал его подбородок и потянул вверх, это движение отдалось болью. - Приказы можно исполнять по-разному... Эрстен. Проявляйте уважение. Мне кажется, если вам отрежут руку... ну, допустим, внезапно! - он задумался, а потом радостно заржал: - Да, ****ь, внезапно поползла гангрена, вы теряете правую руку, гангрена столь же внезапно перекидывается на ээ... левую ногу! Вы знаете, мне кажется, Герин не будет вас любить меньше после ампутаций. Помня об интересных предпочтениях моего дорогого рейхсляйтера, я бы поставил на то, что вас наоборот будут ****ь гораздо чаще и глубже. А вы как полагаете?
Эштона трясло - от этих угроз, чудовищно реальных, от своей ненависти и боли, и невыносимой близости Френца. Близость любого человека была для него невыносима, кроме Герина. Как эта тварь смеет говорить о Герине так, это не может быть правдой.
- Убирайтесь... подонок...
- Ваша тупость, - усмехнулся Френц. - Так похожа на гордость и достоинство, что даже вызывает уважение.
После его ухода Эштон заставил себя съесть целую тарелку проклятой овсянки. А потом встать и пройтись по коридору. Как мерзко чувствовать себя настолько слабым... Вот любопытно, а сиятельный граф обладает такими же навыками в борьбе, как Герин, или есть шанс его скрутить? Он немного помечтал, как здорово было бы сбить спесь с этого гнусного типа, вспомнил, как прижимал того к полу, Герин пихал ему в рот антидот, и Френц бессильно бился в их руках. Воспоминание было приятным, и Эштон подумал, что это низко: вот так слишком лично ненавидеть человека, который не сделал ему ничего дурного... и не сделает, скорее всего, пока он нужен Герину. Все это лишь его собственная грязь, ее скопилось слишком много, а фон Аушлиц просто подвернулся, чтобы она с готовностью вылилась на него. Только рядом с Герином Эштон чувствовал себя чище, но тот все не приходил, надо было спросить у Френца о нем.
Прошло еще четыре дня, и Френц снова навестил его. Эштон забылся тогда нервной дремой после обеда и был разбужен хлопнувшей дверью, он раскрыл глаза и увидел группенфюрера, тот стеком снимал с него одеяло.
- Добрый день, Эрстен, говорят, вы таки взялись за ум и соизволили три раза пожрать.
- И шесть раз погадить, Френц, полагаю вам будут любопытны и эти сведения.
Френц рассмеялся:
- Расцветаете на глазах, - он кончиком стека задрал рубашку Эштона, и тот не сопротивлялся, не желая провоцировать гнусную сцену, как в прошлый раз. Бинты с него уже сняли, и Френц одобрительно поцокал:
- Ну, что ж. Вполне, вполне ебабельно.
- Оставьте меня со своими оскорблениями, - бесится Эштон, все же не сдержавшись, он отстраняется и одергивает пижаму. - Убедились? Проваливайте.
- Еще не везде убедился, - смеется Френц и легонько тыкает ему стеком в пах.
Эштон пытается перехватить и вырвать проклятую штуку, но вместо этого получает ею по рукам - несильно, но унизительно.
- Уходите.
Френц небрежным жестом подтягивает манжеты, смотрит на часы белого золота и снова улыбается:
- Пятиминутка ненависти еще не закончилась... Эрстен.
- Господи, - шипит сквозь зубы Эштон. - Неужели вам мало развлечений с этими вашими врагами народа? Наслаждаетесь своей абсолютной властью?
- При чем же здесь власть, да еще и абсолютная? Я даже отодрать вас не могу как следует за ваши выкрутасы.
- В каком смысле отодрать? - заинтересовался Эштон. То, что Френц не имел, оказывается, возможности его мучить иначе, чем своим присутствием, внезапно превратило отвратительные издевательства в практически беззлобную пикировку.
- Во всех.
- А я бы вас... отодрал...
- Вот как? Начинайте, - Френц нахально уселся на кровать и похлопал по своим бедрам.
- Это была шутка, вы меня абсолютно не привлекаете.
- Неужто вы так жестоко решили выебать меня прямо в душу?
Френц подался к Эштону, сдавил раненное плечо, не сильно, но слабая ноющая боль грозила перейти в острую при злом движении, алые глаза неотрывно смотрели в светло-карие, а потом он впился жадным поцелуем в губы Эштона, сминая и кусая.
Эштон стонет и выворачивается, пытаясь ударить его здоровой рукой, а больную сторону прожигает медленным выстрелом.
Френц оттолкнул его и встал: глаза Эштона сейчас огромные и темные, как у дойстанца, рот воспален, а на рубашке выступили пятна крови. Френц поднимает ладонь, белая офицерская перчатка тоже испачкана кровью.
- Ваша тупость так похожа на верность, что вызывает невольное уважение.
- А ваша тупость, - хрипло отвечает Эштон. - Так похожа на предательство, что невольно тошнит.
Краски покидают и без того бледное лицо Френца:
- Это не так, - говорит он, ухмыляясь нервно и зло. - Вы ничего не значите. Для моей верности. И для него тоже. Вы просто временная подстилка, две мокрых дырки.
И Френц уходит, а Эштон не знает, что сказать ему вслед: жестокие слова карателя кажутся в тот момент правдой. За целую неделю Герин не находит и пяти минут, чтобы его навестить. Больной, он для рейхсляйтера бесполезен. "Пятиминутка ненависти", - вспоминает он. Вот Френц нашел время потешить свое чувство.
Эштону становится хуже, но он упорно заставляет себя бороться со слабостью, есть все, что принесут, и выходить в больничный парк. Надо выздороветь, думает он. И тогда я возьму так любезно изготовленные для меня документы и покину эту страну, как можно дальше, и больше никогда не увижу ни одного похотливого дойстанского ублюдка, норовящего распять тело и вывернуть для забавы мне сердце.
На одиннадцатый день он нашел на скамейке в парке вчерашнюю газету и с постыдной жадностью пролистал ее в поисках знакомого имени. И обнаружил: на второй странице, в статье о внешне-политических успехах. Герин был в Альбионрихе, поэтому он не мог к нему приходить. Надежда горячо запульсировала в его груди, он позволил ей там жить. И через два дня, у той же скамейки, любимый стремительно вышел ему навстречу, черные глаза его счастливо смеялись, а уголки губ вздрагивали, пытаясь хранить серьезность. И боль перестала пульсировать в груди Эштона и растеклась теплом по всему телу.
Когда Эштон покидал клинику, он еще раз увидел Френца: тот ледяной статуей застыл у окна, а рядом Герин изучал черную папку, еле заметно, но кровожадно усмехаясь. Френц пустым взглядом скользнул по Эштону, без обычной насмешки его лицо стало картинно-чеканным и пугающим. И они сейчас были похожи, как братья: два северо-дойстанских аристократа, древняя кровь разбойников и убийц. Эштон остановился, как вымороженный, но Герин поднял голову и снова преобразился радостью, а в глазах Френца мелькнули растерянность и боль, и он поспешно отвернулся. Никто не заметил его резкого движения: Эштон с Герином смотрели друг на друга, а затаившаяся по углам охрана - бдила окрестности.
Часть двадцатая: За долиной теней сверкает страна
17 января 2014, 10:57
— Кофе, господин Ансалис, — Эштон просыпал полную горсть масляно блестевших зерен обратно в корзину и с усмешкой взглянул на своего собеседника. — Это наше прекрасное прошлое и настоящее... но будущее — за высокотехнологичной промышленностью.
Господин Ансалис, местный магнат, недоверчиво сощурил свои лакированные, словно нежареный кофе, глазки:
— И вы правда полагаете, что сможете конкурировать с производителями Старого Света?
— Полагаю, — Эштон слегка пожал плечами и вышел из-под навеса.
Отсюда, с гор, открывался сумасшедший вид на бескрайнее небо и ярко-синий океан, вид, от которого у него до сих пор захватывало дух. В Дойстане небо похоже на свинец, а земля раздавлена его тяжестью. С уступов сбегали принадлежащие ему низкорослые плантации, к восточной границе владений подбиралась пышная пена джунглей, и над ней полупрозрачными ажурными грибами возвышались какие-то огромные деревья. Названия их Эштон не знал, но уже привык называть эти горы и это море — "наши", словно на самом деле был урожденный сагенеец, только долгое время живший в Старом Свете. Он даже говорил специально с легким франкширским акцентом — считающимся в Сагенее шикарным прононсом их бывшей метрополии.
"Там, за пиками Ада, За долиной Теней сверкает страна Эльдорадо", — насвистывал популярный вальс Эштон, самодовольно окидывая взглядом принадлежащие ему земли.
***В Дойстане он тоже быстро подхватил столичное произношение и начал сходить за своего. Экзотический красавчик — говорили о нем за спиной и в лицо, и он видел откровенный интерес в глазах женщин. Дойстанцы были холодным народом, и ни одна женщина ни разу с ним не пофлиртовала в той милой и необязательной манере, как это делали его соотечественницы. И ни один мужчина не посмотрел на него с желанием — как будто все содомиты служили у них в специальных войсках. Таковы они были всегда, Эштон помнил это их сдержанное обхождение по прошлым командировкам, но не обращал внимания ранее, а теперь же благодарил бога за невыразимую словами сексуальную отмороженность этой нации.
- Тебя не осудят, - спрашивал он, садясь на огромную кровать в апартаментах Герина. - За порочную связь с мужчиной?
- Это никому не придет даже в голову, - ухмыльнулся тот, заставляя его лечь и уткнуться лицом в подушку. - Кроме таких же любителей крепкой волосатой задницы.
И с оттяжкой хлопнул по упомянутому месту.
- У меня не волосатая, - оскорбился Эштон, вжимаясь пахом в упругий матрас, и внезапно вспомнил, как давным-давно, во франкширской гостинице Герин называл его задницу тощей, а он точно так же обижался.
- Не волосатая и не тощая, - согласился Герин, целуя его в копчик: он вспомнил то же самое. - Мускулистая и ээ... пушистая!
- Пушистая, значит, - фыркнул Эштон, с осторожностью пытаясь перевернуться.
Герин убрал руки, опасаясь, видимо, помешать, после больницы он обращался с любовником как с хрустальным.
- Это правда, Эштон, ты не видишь, а твою совершенную попу покрывает такой пушок... и он золотится под солнцем. Жаль, это зрелище радовало меня лишь пару раз.
- Как романтично, - Эштон покраснел. - И верно, мне редко удается посверкать голой задницей на солнце, постоянно какие-то нелепые препятствия... о, Господи, - выдохнул он: Герин облизнулся, выслушивая его тираду и глядя на призывно торчащий член, а потом медленно провел языком меж напряженных яичек и склонил голову набок, наблюдая за реакцией.
Квартира рейхсляйтера занимала последний этаж старинного дома в центре Бейрана и поражала странной пустотой. Словно здесь когда-то жила большая семья, но потом уехала, и квадраты от портретов и картин закрасили свежей позолотой и белилами, пустые проемы бывших зеркал и шкафов завесили драпировкой, а на месте удобной мебели разогнали одинокую стайку модернового гарнитура. Обжитыми были только спальня и кабинет с малой гостиной рядом. И, наверно, кухня и комнаты прислуги, кухарки и горничной, которым Эштон был представлен как "друг, который поживет здесь". Как "другу", ему были выделены спальня и своя гостиная, но они никогда не проводили время там, предпочитая комнаты Герина.
Во внутреннем дворе можно было гулять, там росли огромные липы и играли дети, Эштон выходил туда и приветствовал полупоклоном местных матрон, а с гувернантками обменивался любезными улыбками. За охраняемый периметр двора выходить было нельзя, только с телохранителем, у него был свой, но он прятался где-то, и не маячил все время перед глазами, как те солдаты в клинике. И это создавало хрупкую иллюзию обычной жизни, и Эштон быстро набирался сил: домашняя вкусная еда, кажущиеся нормальными люди вокруг, и Герин, изо всех сил демонстрирующий ему самую искреннюю любовь и заботу... Все это вернуло ему вкус к жизни и аппетит буквально на следующее после выписки утро, вот прямо за завтраком.
Почему-то его интересовало, кто жил в апартаментах Герина ранее, и еще - дальнейшая судьба этих людей. Но он не спрашивал, опасаясь услышать какую-нибудь гнусную и печальную историю. Решился лишь заметить как-то за ужином:
- А я думал, что ты проживаешь во дворце... или в роскошном особняке, на крайний случай.
- Нет, - криво усмехнулся Герин, - мой род был не настолько знатен и богат.
- Так, значит, ты вернул себе собственность рода?
- Да... Бездарная была идея.
- Соболезную, - неловко произнес Эштон, он вспомнил, что вся семья Герина погибла, и хотел бы сказать что-нибудь теплое и ободряющее, но смог выдавить лишь это, он никогда не умел выражать сочувствия.
Впрочем, Герину хватило и одного слова: он заулыбался, нависая над Эштоном, надавил на спинку стула, заставляя его опасно балансировать на двух ножках: "Соболезнуешь моей бездарности?"
Эштон хватался за его плечи, чтобы не упасть, прятал шею от укусов и смеялся: "Твоя бездарность вызывает у меня безмерное сочувствие".
А в роскошном особняке, неподалеку от бывшей королевской резиденции проживал Френц фон Аушлиц. И, несмотря на то, что графский дом был полон прислуги, охраны и каких-то непонятных личностей - то ли просителей, то ли подчиненных, то ли просто клоунов - там царила такая же звенящая пустота, как в безмолвной квартире Герина... Даже хуже, ведь за пару недель, что Эштон гостил у рейхсляйтера, то место стало похоже на настоящий дом.
- Почему я должен ехать к нему? - хриплым от злости голосом спрашивал Эштон. - Я что, не могу пожить один, пока ты в отъезде? Я не несовершеннолетний и не твоя собственность, чтобы так со мной обращаться.
- Ты не моя собственность, Эштон, и волен уйти, когда пожелаешь. Тебя проводят в любую нейтральную страну на выбор. Но если ты остаешься в Дойстане...
Эштон вздернул подбородок, ожидая услышать: "тогда изволь подчиняться мне". Но вместо этого Герин, запнувшись на мгновение, сказал: "то я не хочу вернуться и найти тебя застреленным".
- Но кому я нужен здесь? - растерялся Эштон. - Если никто, как ты говоришь, не догадывается о нашей связи... А франкширские мстители сюда не сунутся.
- Кто надо - догадываются.
Он и правда не понимал причины параноидальных мер предосторожности вокруг своей особы, и тогда Герин утянул его в глубокое кресло и там, обнимая за плечи и щекотно задевая губами ухо, рассказал о заговорах и интригах верхушки дойстанского рейха. Эштон слегка побледнел и напрягся в его руках, и Герин на секунду пожалел о своей откровенности, любимому и так выпало слишком много страха и боли, и хотелось оберегать его от подобного... Но, в конце концов, скрывать это - только хуже будет, вот Эштон уже начинает считать его деспотом, а пройдет время - и он сорвется и подставится.
- Хорошо, я понимаю, - тихо сказал Эштон, он не мог задавить в себе до конца какой-то телесный страх, и это было стыдно. Словно бесчисленные побои, ранение, операция - все это имело свою физическую память, которая позорно вопила при намеке на повторение.
"В конце концов, можно просто вести себя, как будто не боишься, и никто не узнает".
Тем же вечером Эштон сидел рядом с Френцем за длинным обеденным столом, присутствовали еще какие-то люди, из них несколько дам, два длинноволосых лилипута играли на скрипках. Гости, как ни странно, говорили о театре, а Эштон уныло размазывал крем-брюле тонким слоем по блюду. На следующий день он уже справится с собой, будет любезно принимать участие в разговоре, но тогда он был слишком подавлен для светской жизни и лишь безучастно разглядывал забавных маленьких музыкантов.
— Нравятся? — спросил Френц, слегка наклоняясь к нему. — Можете воспользоваться.
Эштон только поморщился и едва слышно ответил:
— Откажусь. Полагаю, сейчас вы скажете какую-нибудь гадость.
— Зачем? — равнодушно обронил Френц.
У себя дома граф фон Аушлиц внезапно перестал корчить придурка и превратился в того, кем и был по рождению: холеного и надменного аристократа, словно снял маску. Такой холодно-любезный Френц был очень удобен в быту, ни в коей мере не утруждая своим обществом, он даже немного стал нравиться Эштону. С ним можно было вечером сидеть в каминном зале — в числе других прихлебателей — и перебрасываться ироничными фразами в прерывистом разговоре на общие темы. Френц редко приходил домой так рано, но это были приятные события, ничего не скажешь.
Герин не сказал, когда вернется, а Эштон из глупой гордости не спросил — ни у него, ни, разумеется, потом у Френца. И теперь, как безнадежный идиот, просто ждал его каждый день. В тот вечер хозяин дома почтил всех своим присутствием, они небрежно трепались — о новых фильмах, здесь было позволено говорить только об искусстве. И Френц постоянно таскал его на разные премьеры вместе с остальной своей богемной свитой. Эштон как раз втирал всем о пошлой сущности цвета в синематографе, превращающего в чем-то даже благородное искусство в вульгарный лубок, когда вошедший солдатик что-то тихо доложил группенфюреру.
— Лубок и светотени, говорите? — Френц встал, радостно скалясь и говоря чересчур громко. — Сейчас в наших убогих жизнях воссияет истинный свет!
Он театрально хлопнул в ладони, в тот же момент двери распахнулись, и в зал стремительно вошел Герин.
— Мой дорогой возлюбленный рейхсляйтер! Свет очей моих, притом без всякой тени! — с надрывом в голосе фиглярствовал Френц, и было совершенно ясно, что именно сейчас он настоящий, а маска любезно-холодного вельможи была только маской.
— Друг мой, я тоже рад тебя видеть, — засмеялся Герин, хлопая того по плечу, и добавил на северо-дойстанском: — Гони всех вон.
— Подите нахуй, — Френц повел рукой, и все поспешно ломанулись к дверям.
Эштон растерянно застыл — может, это относится и к нему? — но, в очередной раз преодолевая свою неуверенность, подошел к офицерам.
— Здравствуй, Эштон, — улыбнулся ему Герин и, как только захлопнулись двери за последним гостем, притянул любовника к себе, целуя. От него пахло ветром, табаком и железом.
— Голубки ****ь, — заржал Френц, когда они оторвались друг от друга, и направился к бару.
— С возвращением, господин фон Аушлиц, а я думал, вы неожиданно превратились в человека, — сказал Эштон ему в спину.
Герин нагло развалился в хозяйском кресле:
— Френци, превратившийся в человека — зрелище настолько чудовищное, что я способен обделаться при одной лишь мысли об этом.
— Надеюсь, ты не собираешься осквернить любимое кресло моей покойной матушки, засранец, — Френц разлил коньяк по трем бокалам. — Эта перспектива меня как-то волнует... Ну, за великий, ****ь, рейх!
— За рейх, — усмехнулся Герин, поднимаясь. Он пригубил коньяк и внимательно посмотрел на Эштона: — А ты согласен служить великому рейху?
— Как? — поперхнулся Эштон.
— Жопой, естественно! — обрадовался Френц. — И рейх определенно не забудет ваших заслуг!
— Заткнись, дебил, — Герин ткнул дружка кулаком в плечо, а потом снова обернулся к Эштону: — Я хочу реформировать налоговую систему и упорядочить законодательство о собственности, таможне и прочем... там везде сейчас жуткий бардак. Ты согласишься на должность статс-секретаря министерства финансов, Эштон?
Эштон почувствовал, что стук сердца отдается в ушах, душу затопила недоверчивая радость: как же было, оказывается, мучительно ощущать себя чем-то вроде содержанта.
— Да, я согласен.
— Спасибо, — улыбнулся Герин. — Только тогда тебе надо вступить в партию.
— И лучше с 29-го года, — заметил Френц. — Будете старым, ****ь, испытанным партийцем. И рейх определенно не забудет ваших заслуг. Совершенно определенно. Он ни разу нихуя не забыл.
— Френц, — ровным голосом сказал рейхсляйтер.
Они меряли друг друга взглядами, и Эштон ощущал, как растет напряжение.
— В чем дело? — не выдержал он, и от его вопроса они словно отмерли.
— Их Сиятельство полагают, что я неоправданно рискую тобой, Эштон.
— Товарищ рейхсляйтер Штоллер полагает, что рейх превыше всего, господин Кройфер.
— Вы... — изумился Эштон, — вас так заботит моя судьба, господин фон Аушлиц?
— Вы и так здоровенная заноза в моей заднице, господин Кройфер, и я чую, как вы уверенно разрастаетесь до размера полена, — Френц принялся доливать коньяк, сощурившись для меткости.
— Приятно слышать...
— Френц прав, — Герин задумчиво покачал бокал в ладони, а потом принялся любоваться благородным напитком на свет. — Ты подставишься. Впрочем, риск уменьшится абсолютно незначительно, если просто запереть тебя под охраной. Ты же просто мечтаешь о подобной жизни, не так ли?
— Не так, — сказал Эштон, подходя к нему поближе и запуская руки под рубашку. — Совершенно не так.
Он погладил гладкую кожу, обводя кончиками пальцев твердые кубики пресса. Обнимать Герина — это всегда похоже на маленькую охоту и короткую борьбу — тот напрягался и едва заметно отстранялся, и в этот момент надо мягко прижать к себе, преодолеть сопротивление... И тогда добыча или доверчиво расслаблялась в объятиях, или соскальзывала, превращаясь внезапно в хищника. На этот раз Эштону удалось укротить зверя, и он довольно уткнулся Герину в шею и даже тихонько лизнул.
***
— И вы правда полагаете, что сможете конкурировать с производителями Старого Света?
— Полагаю, — Эштон небрежно повел плечом и вышел из-под пальмового навеса. — Впрочем, конкурентоспособность на международном уровне — это пока будущее. Сейчас я всего лишь планирую удовлетворить спрос на дешевые мотопланеры и спортивные самолеты внутреннего рынка благословенной богами Сагенеи.
— И развлечь новыми игрушками ваших шалопаев-кузенов, не так ли господин Крауфер? — добродушно засмеялся господин Ансалис. — Право, я завидую вашей свободе — покупать и развивать заводы лишь для развлечения.
Они спускались вниз с террасы, и Эштон улыбался, наблюдая за огромной стаей высокопородных черных собак, носящихся по летному полю: наверно, почувствовали приближение хозяина.
- Вы не совсем правы, господин Ансалис, - сказал он, пиная разноцветный камушек. Тот поскакал по лестнице, сверкая на солнце. - Это не развлечение, это моя страсть. Все эти заводы.
"Там, за пиками Ада, За долиной Теней сверкает страна Эльдорадо". Эштон вспомнил, с каким увлечением работал над планом экономических реформ в Дойстане. Страсть. Эта страсть не угасла даже после того случая... Когда обдолбанный после годовщины революции Герин заманил его в подвалы службы безопасности, уверяя, что Френц приготовил ему замечательный, замечательный сюрприз.
Часть двадцать первая: Дороги смерти
17 января 2014, 15:18
— Прекратите это, — выдавил Эштон, мучительно пытаясь справиться с тошнотой. — Прекратите, это отвратительно.
Совсем недавно Герин сказал ему: "Неужели ты не хочешь отомстить этому ублюдку? Содрать с него кожу тонкими полосками и переломать все кости по одной? Я бы на твоем месте хотел только этого. Я и на своем месте хочу. Только этого."
Герин улыбался — лукаво и надменно — говоря это, его губы были словно созданы для заносчивой и проказливой полуулыбки, неуловимо вспыхивающей на его лице всякий раз, когда он снимал свое официальное выражение. Наедине Эштон целовал его в уголки рта, тщетно пытаясь ее поймать, эту улыбку, и сходя с ума от внезапного вожделения, а Герин по-кошачьи щурил бездонно-черные глаза и властно хватал Эштона за задницу.
И сейчас его глаза были тоже похожи на ночное небо, и зрачки пульсировали, сокращаясь и расширяясь, но жаркая истома не плавила тело Эштона от вида и голоса любимого, нет, он лишь замирал и чувствовал, как липкая холодная капля пота сползает по его позвоночнику, а недавний обед подступает к горлу. Наверно, все потому, что бездушный электрический жар плавил сейчас другое тело, на столе, с подсоединенными к нему тонкими проводками, и все это было гнусно, гнусно напоминало о том, что делали с ним самим в борделе, и что делал с ним человек, лежащий сейчас на столе и срывающий горло в звериных криках.
— Слабак, — бросил Эштону Френц, тоже улыбаясь, тоже как всегда: нагло, высокомерно и открыто, так, как он улыбался каждый раз, когда снимал с себя надменную маску аристократа или зловещую — палача. — Если товарищ рейхсляйтер изволил подарить тебе, слабак, твоего врага для наслаждения справедливым возмездием и мучениями оного, то ты, слабак, должен немедленно начинать наслаждаться и ээ... возмезжать.
— Хорошо сказано, Френц, — засмеялся Герин и поправил крепление проводка в паху бывшего капитана, а ныне — врага народа. Руки его были в кожаных перчатках, ведь зайдя в камеру, они одинаковым движением сменили парадный белый шелк на черную кожу, а Эштон, не отрываясь, следил за их жестами: скупыми и хищными у Герина и театрально-небрежными Френца. — Безупречная формулировка, абсолютная верность идеалам и, что самое приятное, целям партии. Кстати, ты употребил термин "слабак", потому что постеснялся назвать моего любовника "уебком"?
Эштон чувствовал злость Герина за этим оскорбительным замечанием и тоном, она была острой и ослепительно сверкающей, но он лишь жалко сглотнул вместо ответной колкости, все его красноречие ушло, и он даже не пытался найти слов, нелепых и ненужных в происходившей сейчас ирреальности, жутком смешении его прошлых и настоящих кошмаров.
— Я категорично утверждаю, что любой термин употребляю строго по назначению и собственному желанию, — снисходительно протянул Френц и снова переключил рубильник, и выждал нужное время, сверяясь по часам, а потом наклонился и нежно спросил у трясущегося и скулящего мужчины про какого-то полковника.
Герин курил и листал пухлую серую папку, наверное, личное дело, материалы допросов, или как там это называлось.
Эштону было ничуть не жаль рыжего ублюдка, избивавшего и насиловавшего его в течение двух недель, чтобы потом отдать в бордель. Он ведь до сих пор видел это иногда в кошмарах и просыпался с криком и долго смотрел в темноту, думая о Герине, рядом с которым кошмары никогда не снились, тот изгонял их, просто положив руку на живот или запустив между ног. Но Герин не все ночи проводил с ним. А теперь... теперь это происходило наяву и не важно было то, что все поменялись местами: Эштон теперь был на месте очередного сослуживца, заглянувшего к его мучителю и смотрящего на все с брезгливым любопытством, сам капитан занял его место, а Герин с Френцем — капитана. И теперь ему казалось, что прикосновение Герина больше никогда не отгонит ночной морок, а наоборот — призовет. И Эштон внезапно понял, как разбить этот круг, он сделает то, чего никто из равнодушных свидетелей его давних унижений не делал для него самого. Никто, кроме Герина, спасшего его тогда, хотя вряд ли на тот момент господин рейхсляйтер испытывал хоть одно теплое чувство к человеку, некогда намеренно ломавшему его гордость.
— Не надо, Герин, ваш сюрприз не доставляет мне никакого удовольствия. Я бы предпочел провести остаток своей жалкой жизни в виде уебка и слабака, — под конец фразы почти удалось справиться с дергающимися губами, он даже смог изобразить светский кивок Френцу и снова взглянул в сощуренные глаза Герина. — И никогда не познать вашей удивительной смелости и силы — пытать беззащитных.
— Разумеется, — Герин, белея, шагнул к нему. — Сейчас мы перестанем демонстрировать тебе свои таланты и оставим развлекаться с бывшим любовничком.
Серебряный набалдашник черной трости больно уперся в подбородок Эштона.
— Наверняка ты сильно расстроился, дорогой, когда он тебя вышвырнул... И правда, вряд ли кому-либо удастся удовлетворить твои особые запросы столь же полно.
— Ч-что? — прошептал Эштон, не в силах поверить в подобную несправедливость. Но это было на самом деле, кошмар закручивался в новый виток, и его любимый с застывшим от ярости лицом смотрел на него, и трость давила все сильнее. — Ты совсем свихнулся от своих наркотиков?
— Соглашайся, Эштон, соглашайся со всем, — смеялся Френц. — Пока мой дорогой рейхсляйтер не забился в очередном припадке бешенства.
"Очередном", — подумал Эштон, а Герин внезапно отпустил его и уставился в пустоту.
— Иногда, — сказал Герин, и глаза его потеряли всякое выражение, — я люблю Родину так сильно, что это становится невыносимым.
— Моя Родина — это вы, мой дорогой рейхсляйтер! — воскликнул Френц, аффектированно прижимая руку к сердцу.
Но Герин не ответил, он неотрывно глядел на призрачную стаю, и собаки выходили из темных углов пыточного подвала; они подбирались все ближе; и тоже смотрели.
А Эштон зажмурился, не желая ни видеть всего этого, ни слышать, как они обсуждают — что будет, если пустить ток и при этом трахнуть подопытного.
"Незабываемые ощущения, уверяю тебя!" — это Френц.
"Не сомневаюсь, друг мой, твоя добровольная кастрация будет незабываемо веселить меня до конца дней", — это Герин.
— А что его ждет? — спросил Эштон.
— Расстрел, — усмехнулся Герин, а Френц добавил, указывая на папку:
— Очередной ****ский заговор.
— Тогда... может, мы уйдем? Посидим где-нибудь, выпьем?
— Ты иди, Эштон, иди, — ласково сказал Герин. — А мы тут задержимся немного, поговорим с твоим милым.
Все это время Эштон не смотрел в лицо бывшему капитану, но тут опустил глаза и увидел муку и молчаливую просьбу, которой нельзя было отказать.
— Позволь мне, — сказал он, протягивая руку к портупее Герина.
И тот вложил ему в ладонь свой револьвер, а Френц легонько сжал его загривок и правое плечо — неужели думал, что Эштон сможет выстрелить в него или рейхсляйтера? Эштон сглотнул, посмотрел на Герина — тот лишь высокомерно усмехнулся, а он почувствовал, как жесткие пальцы Френца впиваются в его тело, и как взмокли его собственные руки. И потом выстрелил, целясь в сердце распростертого перед ним мужчины.
На белом, в узорах кровоподтеков и синяков теле раскрылся красный цветок, и Эштон выронил револьвер на пол, и развернулся, не глядя перед собой. Чтобы подняться по многочисленным лестницам и по длинным коридорам выйти на улицу, где его встретит охрана, и проводит в машине до дома, и там можно наконец будет запереться в своей квартире, наглотавшись снотворного, и ни о чем не думать, и не видеть снов.
— Промазал, — сказал Френц в подвале, наклоняясь над едва дышащим заключенным.
— Мало практики, — ответил Герин, крутя револьвер "солнышком", как герой вестерна.
— Рыжик, — едва слышно прошептал Френц, перебирая взмокшие пряди.
Волосы умирающего были темно-медными, но сейчас они ему вдруг показались светло-рыжими, он подумал, что не видел, как умер Разу, и не знает, как это больно — умирать, и зачем он все это делает, нет в этом ничего веселого, больше он никому не причинит боли просто так.
— Не сходи с ума, — обронил Герин и почти не прицелился, и под ладонями Френца разорвался маленький красно-белый фонтан.
— Дебил, — сказал Френц, снимая перчатки. — Ковбой ****ь.
— Ну конечно, это же у меня встало на труп.
— У меня не встало на труп, долбоеб!
Герин на мгновение закрыл глаза левой рукой, в правой бездумно покачивался револьвер, а потом тонкопалая кисть устало соскользнула, открывая застывшее вдруг лицо:
— Пойдем лучше и правда... развеемся...
— Что, — засмеялся Френц, — воздушная тревога?
— Да, — заулыбался Герин, — спорим, я тебя сделаю?
— С ковбоями не спорят, их берут и уебывают.
— Да, — согласился Герин, — хотел бы я полетать без воздушной тревоги и охраны.
— Хотел бы я розами срать, — развеселился Френц.
...Герин знал, что Френц называл "очередным припадком бешенства". Иногда он на самом деле срывался, и последнее время все чаще — но это не значило, что он не контролировал себя, что бы там ни воображал его любезный друг. Герин просто позволял себе. Вот, например, месяц назад на него было совершено самое бездарное из всех перенесенных ранее покушений: регирунгсрат Кох, мягкотелый кабинетный деятель, курирующий церковников, напал на него во время доклада, воспользовавшись лезвием в трости. Очень мило. Герин вырвал у придурка эту трость и даже не стал пользоваться лезвием, он просто разнес безмозглую голову, тяжелое черное дерево легко ломало кости, и он с интересом смотрел, как жирная рожа Коха превращается в кровавое месиво. А трость ему понравилась, и набалдашник у нее был в форме серебряного волка — символа карателей, и он с ней не расставался с тех пор, постоянно прокручивая между пальцами. А иногда проваливался в странную задумчивость, по полчаса разглядывая покачивающуюся перед собой оскаленную морду. "Не сходи с ума", — бросил ему как-то Френц, застав за этим занятием.
"Кто бы говорил", — ответил ему тогда Герин, и губы Френца дрогнули в едва заметной улыбке, непривычно робкой и виноватой.
Френц.
Френц, этим летом внезапно сломавшийся и цепляющийся за него с отчаянием потерявшегося щенка. Кто бы подумал, что беспризорный мальчишка, которого Герин считал случайной прихотью, значил так много для его друга. Наверно, столько же, сколько для него самого Эштон. Френц, ежевечерне упарывающийся кокаином и все меньше похожий на самого себя. А днем фанатично сгорающий на работе. И это его безумное богемное окружение. И его внезапно преданная забота об Эштоне.
...Осенью Френц, совершенно невменяемый, валяется у Герина в ногах, после того, как тот его вытащил из какого-то жуткого притона — без охраны, избитого и грязно использованного. "Что же ты творишь, сволочь!" — кричит на него Герин и пинает в живот. Каратели зачищают этот притон, Френц корчится на земле, бессмысленно что-то повторяя, а Герина разрывает безнадежная ярость и желание всех убить. Он склоняется над этим дегенератом в противоестественном желании разобрать его наркотический бред и слышит бесконечное: "Не оставляй меня, Герин, не оставляй меня..." И сердце его заходится внезапной болью и виной: Френц осознает происходящее, он помнит, что с ним делали, и терпит его побои — конечно, только это и может ему дать Герин в виде утешения...
Он каждый вечер затаскивает Френца к себе, запирает в спальне, чтобы тот не смел принимать наркотики, и идет к Эштону, забыться в солнечном сиянии его любви. Но каждую третью ночь он проводит с Френцем, вдвоем они пьют грибную настойку предков и уходят в лес: безумно рискуя, отрываясь от охраны. Герин помнит, что в первый раз воображал себя огромным псом, и эти же навязчивые фантазии посещают его снова и снова. Только теперь с ним нет его призрачной стаи, есть лишь серебристый поджарый волк, бегущий с ним все время рядом, они вдвоем все ищут и ищут выход из лабиринта. А утром кричат от боли, принимая противоядие по очереди и, ободранные и замученные, выходят к охране.
Проклятое зелье изменило Герина, теперь ему не нужен кокаин, чтобы не чувствовать ничего, кроме веселой отваги, он может просто включить это состояние, когда ему угодно. Превратиться в бешеного черного пса, и без всякой настойки, дорогие товарищи, настойка ему тоже не нужна. Но самое главное — все это становится не нужно и Френцу, его друг снова с ним, он перестал ходить дорогами смерти, Герину удалось найти выход из беспросветного лабиринта.
И все это время он почти в одиночку раскручивал гигантский маховик истории. Отдавать свободу оказалось тяжелее, чем забирать ее. Но удача улыбается ему на этом пути. Дело сдвигалось с мертвой точки, ему удалось убедить Великого Вождя стать просто Президентом, и Герин видел воодушевление, царившее на страничках новообразовавшихся газетенок. Относительная свобода слова породила кучу разных изданий, и его народ не обманул доверия партии и лично товарища Штоллера: они искренне радовались победам Дойстана, публиковали стихи и рассказы, обсуждали премьеры, скандалы, ругали правительство за какие-то решения... И последнее было самым ценным, в ведомстве Френца, тайной полиции, был организован специальный комитет по прессе, и теперь они не только жестко создавали общественное мнение, но и получали реакцию на свои действия.
И Эштон, блестящий экономист, оказался драгоценным приобретением для Дойстана, Герин искренне восхищался его умом и финансовым гением... даже когда к рукам его любовника привычно прилипала часть денег, проходивших через него. Инстинктивная тяга к стяжательству, считал Герин, искренне не понимая, зачем невероятно богатому Эштону нужно еще больше. "Твоя деятельность плодит совершенно разнообразные доносы", — улыбаясь, говорил Герин и целовал беззащитно открытое горло. "Ты накажешь меня?" — спрашивал Эштон, краснея и прижимаясь к нему всем телом. "Да... накажу", — отвечал Герин и слышал короткий вздох, чувствовал его сладострастную дрожь.
Но во сне Эштон часто дрожал совсем не от страсти. Сколько раз за ночь Герин просыпался от его криков и прижимал к себе, слушая тихие стоны и мольбы: "Пожалуйста, не надо, не надо". Тонкие белые шрамы покрывали нежную кожу его возлюбленного, они змеились по спине и смуглым ягодицам, ползли по животу и забирались в пах. В эти ночные минуты Герин всем сердцем желал самой жестокой смерти всем, кто терзал Эштона в прошлом. Это было неразумно, он знал. Все каратели, пойманные тогда на должностных превышениях, были наказаны достаточно легко для жаждущего мести рейхсляйтера, хоть и неожиданно сурово для самих преступников... те традиции следовало ломать тоже постепенно.
Но за одним человеком, капитаном Странге, по чьей вине Эштон и оказался в борделе, было установлено постоянное наблюдение. Ирония судьбы, думал Герин, когда именно благодаря этому наблюдению раскрылся обширный заговор в среде самых доверенных кругов карателей. Капитан Странге был лишь мелкой сошкой в этой сети. Но судьба не просто иронизировала, она прямо-таки ржала над товарищем рейхсляйтером. Герин услышал этот ее смех когда, вне себя от радости, затащил Эштона в подвал — чтобы тот смог встретить свой ночной страх и навсегда забыть его. Оказалось, его любимому не нужна была месть, о нет, он совершенно не хотел отплатить своему мучителю. Из-за пары жалких ударов током тот устроил безобразный скандал, обвинив их с Френцем чуть ли не в преступлениях против человечества.
"Очередной припадок бешенства", сказал тогда Френц, и он был как никогда близок к истине. Герин и вправду почти потерял контроль от гнева. Он почти был готов размазать Эштона по стене. Да и кто бы был не готов. Увидев, как его любимый защищает мразь, издевавшуюся над ним. Значит — нравилось, думал Герин, и всегдашнее чувство справедливости и понимание отказывали ему — слишком долго он учился испытывать только те чувства, которые желал испытать. Наследие предков подвело его, и призрачные голоса дурманяще шептали: Эштон прощает и... значит, любит другого. Значит, именно это и было нужно Эштону. Значит, если бы бывший капитан Странге не наскучил когда-то безотказной игрушкой и не выкинул, изломав, на помойку — в бордель... То так бы и наслаждался Эштон своим с ним извращенным счастьем. "Накажи меня"... Ему и от Герина нужно было только это — замена той боли, что приносил ему рыжий капитан.
"Воздушная тревога, - думал Герин, садясь за штурвал истребителя. Вместе с ними вставала на крыло столичная эскадра, поднятая по их прихоти. — Даже в небе я не свободен. Не могу остаться хотя бы один. Чтобы не было никого, ни охраны, ни Родины, ни бога рядом."
Часть 22.Это так хрупко
— Проклятье,— Герин запрыгнул на крыло гидроплана.— Чертова экспериментальная развалина.
— Амфибия, ****ь, — поддержал его Френц, вытирая грязный лоб еще более грязной рукой, — с флаперонами, м-мать их. Чувствую, порвут нам эти флапероны все тросы нахуй.
Герин лишь вздохнул: только обрыва тросов с эпическим крушением им и не хватало. Френц между тем хитро разухмылялся и со значением покачал в руке разводным ключом:
— Этот тип вьет из тебя веревки. Издевается, как над подопытным кроликом.
— Заткнись, — лениво усмехнулся Герин и вытянулся на нагретом металле. Самолет под ним слегка покачнулся: Френц устроился рядом, головой на своде двигателя. "Этот тип" с его прогрессивными идеями о развитии местной индустрии. И финансированием своры гениальных авиаконструкторов в количестве трех человек. "Эффективность, компактность и дешевизна", — вспомнил Герин последнее мотивационное выступление "этого типа", его вдохновенное лицо, светлый костюм, азартно горящие глаза и снова улыбнулся: — Эштон ведь такой милашка, как можно ему отказать.
Френц хмыкнул и ничего не сказал ни про "разобьемся нахуй", ни про "нас ****ь на стоянке гориллы заждались", он следил за кружившейся над ними многокрылой изумрудной стрекозой, а затем протянул руки — сначала медленно, и вдруг движение смазалось — и вот стрекоза уже сидит в клетке тонких, запачканных тиной пальцев. А Герин, глядя на это, думает о том, что в Сагенее жарко, слишком жарко для приличного человека, и местные дамы из общества ходят с непристойно голыми ногами, без чулок под слишком тонкими платьями, а джентльмены не носят перчаток.
Часть первая: Как поймать
Эштон любовался осенним снегом и летящими по ветру черными листьями. И улыбался. Сегодня он стал начальником департамента планирования в Министерстве тяжелой промышленности, и радость рвалась из него сияющей волной.
Жизнь удалась, думал он, выходя на улицу. Услужливый швейцар распахнул двери и раскрыл зонт, провожая его до машины. Эштон стал самым молодым директором за всю историю их замшелого Министерства — всего тридцать пять лет. И самым красивым — самодовольно отметил он, поймав свое отражение в затемненном окне машины.
Резкий порыв ветра вывернул зонт и сбил фуражку швейцара, распахнул модный тренч новоиспеченного директора и разметал его темно-русые волосы. Эштон картинно задержался, окидывая взглядом бегущего привратника, склонившегося в полупоклоне водителя, придерживающего ему дверцу, трепещущий на ветровом стекле красно-желтый листок клена...
— В клуб, — сказал он, усевшись.
Сегодняшний вечер следует отметить как-нибудь иначе, чем обычно (работа до ночи, получасовый визит к содержанке или в веселый дом на обратном пути, и все). Нет, он поедет в клуб, не без приятственности пообщается с нужными и влиятельными людьми, а по дороге домой заедет на часок к содержанке или в веселый дом. И это будет как вечер перед выходным.
Уже заходя в клуб, он обернулся, словно уцепившись за что-то, и встретился взглядом с идущим по тротуару мужчиной. Тот был строен, широкоплеч и оборван. Волосы у него были непривычно светлые, а глаза - непривычно темные. "Беженец", - подумал Эштон с легкой брезгливостью и прошел внутрь.
Все шло просто замечательно. Эштон удачно продул партию в вист товарищу военного министра, а под стаканчик виски позже - обсудил с ним перспективы танкостроения. К нему постоянно подходили с поздравлениями и многозначительными разговорами. Власть и популярность плескались и кружились вокруг, а все эти потомки старых фамилий уважительно говорили с ним, обтекая его щедрой и любезной волной.
У Эштона не было звучной фамилии, его отец был скромным чиновником в министерстве образования, мать - купеческой дочерью. Но сам он словно с рождения был предназначен для большего: всегда лучший, всегда в центре внимания. Он был благодарен родителям, сумевшим обеспечить ему блестящее образование, и непременно навещал их не менее трех раз в году: на дни рождения и Рождество. Хотя ничего уже давно не связывало его с этими людьми, кроме ежемесячно высылаемых им денег.
Клуб он покидал весьма довольный проведенным вечером.
На ночной улице было необычайно тихо, даже ветер улегся. И взгляд его снова наткнулся на давешнего беженца. Тот медленно выходил из-за угла, опустив голову. Вся его фигура - красивая и сильная - выражала безысходную усталость. Шаг беженца все замедлялся и замедлялся, пока совсем не замер. Он сел на ступеньки, закрывая руками лицо.
Эштон закурил, оправдывая перед собой задержку. Ему захотелось окликнуть беженца и посоветовать ему не задерживаться, если не хочет получить по шее. Но пока он зажигал сигару, на улицу выскочил швейцар и пнул беднягу в бок, рявкнув: "Пшел вон, подонок".
Беженец вскочил и попятился, глядя на них так, словно совсем еще не привык к тому, что его гонят от дверей, в которые он и не стучался. И Эштон снова удивился, какие темные глаза у этого дойстанца. Дойстанцев было немного на улицах столицы, беглецов от жестоких последствий гражданской смуты в их стране, и Эштон, конечно же, никогда не заглядывал им в лица. А у этого лицо оказалось красивое, словно выточенное искусным скульптором из светлого камня.
- Охолони, милейший, - Эштон махнул рукой швейцару, указывая на двери - пост, мол, там.
И подошел к застывшему беженцу:
- Чего отираешься здесь, приятель?
- Работу искал, - ответил тот. И по тому, как чисто звучала его тихая речь, и с каким привычным достоинством развернул он плечи, Эштон понял, что провести часок в гостинице можно не предлагать. Из благородных, откажется. Но красив, зараза. Лет тридцать, в самом мужском соку, Эштон как раз таких любил.
- Не нашел? - спросил он, затягиваясь.
- Нет.
- Не в том районе ищешь.
Дойстанский беженец молчал, глядя мимо.
- Или не привык работать руками? - сам не зная уже зачем, донимал его Эштон.
- Привык. Просто, видите ли, любезный господин, там мало платят.
- Зачем же тебе много денег... приятель?
Мужчина остановил на нем темный взгляд, словно что-то решая, а потом спросил в ответ:
- Зачем вам беспокоиться о таких вещах... любезный господин?
И Эштон внезапно вдохновился:
- Понимаете ли, я - директор министерского департамента, и очень много работаю, мне нужен второй секретарь, который мог бы самоотверженно просиживать со мной по шестнадцать часов в сутки. А вы, я вижу, образованный человек и джентльмен, и мне кажется, я могу положиться на вашу честность и трудолюбие.
Лицо беженца дрогнуло, он недоверчиво покачал головой:
- Вы смеетесь надо мной... у меня нет разрешения на работу, да и запрещено иностранцев брать в государственные учреждения.
- Это все решаемо, друг мой, но удовлетворите мое любопытство: для чего вам так нужны деньги?
- Моя сестра и мать... они тяжело больны, мне нужны деньги на докторов и лекарства, - тихо сказал он и отвернулся.
Мать и сестра, подумал Эштон, я оплачу им лечение, а в благодарность получу дешевого личного секретаря и его крепкую задницу. Ты ведь не пожалеешь этого для своей семьи, парень?
- Вас не обязательно брать в министерский штат, я же могу нанять личного... лакея.
Дойстанец еле заметно дернулся от этого слова, но сказал лишь:
Спасибо.
- Как ваше имя? - спросил Эштон, протягивая визитку.
- Герин.
- Герин фон? - усмехнулся Эштон.
- Просто Герин. Герин Штоллер.
- Вот как, просто Герин. Явитесь завтра к восьми в здание министерства тяжелой промышленности, вам выпишут пропуск.
- Спасибо, господин директор... а вы не опасаетесь, что я дойстанский шпион?
- Вы знаете, - засмеялся Эштон, - я был бы этому даже рад. Ведь это так забавно - самолично разоблачить дойстанского шпиона.
Герин слабо улыбнулся, поняв, что под этим эвфемизмом крылось предупреждение о грядущей детальной проверке.
Эштон махнул рукой, подзывая машину, и последним, уже хозяйским взглядом окинул мускулистое тело своего будущего развлечения. Но тот не понял выражения, мелькнувшего на лице неожиданного благодетеля, он лишь благодарно склонил голову, прощаясь. Ведь Герин фон Штоллер и в самом деле был образованным человеком и джентльменом, а вовсе не шпионом. И даже представить себе не мог, какие планы на него строились.
Черная машина тихо прошуршала, удаляясь. Герин засунул руки в карманы, пытаясь согреться, и поспешил домой, мечтая, как обрадуются женщины, когда он скажет, что нашел работу. Про лакейскую должность он говорить не будет... Зато можно будет купить теплых вещей и побаловать их чем-нибудь вкусным, а не только лекарствами. Да и что такого особенно низкого в том, чтобы побыть в услужении? Куда более унизительно торчать целый день у дверей биржи, ожидая, что тебя среди прочих наймут за гроши дробить камни или таскать мешки, если повезет. Невольником на рынке себя чувствуешь, ей богу. А вдруг все, что говорил этот Эштон Крауфер - жестокая насмешка? Нет, он пока никому не расскажет об этой странной встрече, похожей на чудо. Но так хотелось, чтобы все оказалось правдой, и уже завтра он сможет трудиться в тепле, за твердый оклад.
Часть вторая: Как привязать
Утром ночной разговор показался Герину бредом воспаленного от долгих мытарств сознания. Он минут пять вертел между пальцев поблескивающую золотым тиснением визитку. Эштон Крауфер, директор департамента планирования. Господин директор вчера был явно навеселе и жаждал дружеского общения со всем миром.
Он и не вспомнит меня, подумал Герин.
А потом принялся мучительно совмещать в сознании свои единственные приличные брюки и пиджак. Пиджак был спортивным, а брюки - от смокинга... хорошо хоть модернового, без лампасов... Все равно - гнусность какая - поморщился он и засобирался с ведрами за водой.
У колонки он встретил Алику, бойкую двадцатилетнюю бабенку из соседнего барака. И, как обычно, помог ей вскинуть ведра на коромысло.
- Спасибо, господин Герин, вы такой внимательный мужчина, - кокетливо улыбнулась Алика, и он по давней снисходительной привычке шлепнул ее по круглому крепкому заду. Хотя больше не имел никакого права на эти небрежные манеры, жизнь поставила его на одну доску с сельской молодухой, и на этой доске у таких, как она, получалось выживать лучше... Гораздо лучше, и они заслуживали уважение этой своей основательностью и живучим упорством.
Они пошли обратно рядом, и Алика весело трещала о чем-то, о какой-то сваре у них в бараке, а Герин рассеянно улыбался, поглядывая на ее сочные формы. Он видел, что нравится, и думал о том, что можно было бы сойтись с ней. И она бы взяла на себя большую часть домашней работы, а он бы больше не исходил беспокойством за сестру и мать, что без него они будут сидеть голодные и мерзнуть - в приступе болезненной слабости. А по ночам бы... да, по ночам... а ведь когда-то совокупление с плохо мытой и мясистой девкой из простонародья казалось ему едва ли отличным от пристрастия к животным.
Герин даже зажмурился на мгновение от стыда - и за себя тогдашнего, и за нынешнее бесчестное желание взять в дом жену только потому, что не мог позволить себе прислугу.
Да и что, в конце концов, он может предложить женщине, чтобы она захотела пойти за него. Кроме сомнительных ночных удовольствий.
Дома он залил одно ведро в котел и побежал переодеваться в гнусно несочетающиеся тряпки. Надо было спешить, чтобы не опоздать в министерство к восьми: до центра добираться больше часа. Перед выходом он склонился над постелью матери, целуя седой локон рядом с изможденной щекой женщины. Потом прижался губами к тонкой руке сестры. Кожа у нее была огрубевшая и потрескавшаяся.
- Ты не останешься на завтрак? - спросила сестра.
И он с привычной болью отметил следы болезни на ее лице - черные круги вокруг глаз, обметанные губы. Но даже сейчас она оставалась прекрасной, все той же золотоволосой темноглазой красавицей Эйлин фон Штоллер.
- Я опаздываю на встречу, Эйлин.
Сестра дала ему две горячие картофелины, и он грел ими руки в карманах, постепенно съедая по дороге.
Без пяти восемь показывали часы на башне, когда он подошел к зданию министерства. Он был готов к тому, что на проходной не окажется никакого пропуска на его имя. И придется показывать визитку и уверять, что ему назначено. И тогда вахтер позвонит в приемную господина директора, а потом скажет, глядя на него, как на таракана: "Вас не ждут".
Но все прошло совсем не так. Вахтер любезно протянул ему пропуск и объяснил - куда идти. Вежливый молодой человек в приемной улыбнулся и проводил к господину директору Крауферу. А тот встретил его с теплотой, достойной не случайного знакомого с улицы, а, как минимум, давно не виденного однокашника. Герин даже растерялся.
Эштон же самодовольно щурился, наблюдая его смущение. В эти минуты пришедший к нему в кабинет (как в логово, думал Эштон) мужчина выглядел таким беззащитным, что хотелось немедленно засадить ему прямо на месте. Эштон торчал здесь с шести часов и, среди прочего, успел распорядиться начать проверку Герина Штоллера (как немедленно выяснилось - все-таки, фон Штоллера), а также подготовить рабочий контракт о найме личного секретаря. Если бы Герин не явился сегодня, он бы велел привести его. Эштон не привык отступать ни перед чем. До тех пор, пока не испробует все варианты.
- Я рад, что вы все-таки решили принять мое предложение, Герин.
- Вы оказали мне большую честь, господин Крауфер, - нервно улыбнулся тот и вспомнил слово: "лакей".
- Хотите ознакомиться со стандартным договором?
Герин внимательно изучил бумаги, светло улыбнувшись два раза: когда прочел название своей должности и размер оклада.
- Круглосуточная доступность? - спросил он, поднимая голову. - Что это значит, господин Крауфер? К сожалению, у меня дома нет телефона, чтобы обеспечить эту доступность. И... я не смогу оставить семью, чтобы проживать у вас... вы же понимаете.
О, я прекрасно понимаю, что значит "круглосуточная доступность", подумал Эштон и доверительно улыбнулся:
- О, не волнуйтесь, Герин, это всего лишь значит, что за вами пришлют, если вы понадобитесь. Прошу обратить также ваше внимание на возможность длительных командировок.
- Насколько длинных, господин Крауфер? - забеспокоился Герин, тревожно заглядывая Эштону в глаза, и от этого взгляда у того сладко заныло в паху и подвело живот.
- Увы, не могу сказать ничего определенного. Так вас все устраивает?
- Конечно, господин Крауфер, более чем.
- Прекрасно, Герин, тогда подпишем контракт. И я сразу хочу сделать вам замечание относительно формы одежды.
Герин покраснел:
- Прошу извинить за неподобающий вид, я сегодня же куплю подходящий костюм, - мысли метались в поисках у кого бы занять достаточную сумму. Кандидатур не находилось. Неужели придется пожертвовать последним, самым дешевым, колечком сестры на дрянную одежду? Эйлин поймет, но... это была память об умершей младшей сестренке. Они сняли его с прозрачной детской ручки в мертвецком покое больницы. Такой прозрачной, что казалось, малышка умерла скорее от голода, чем от болезни.
- Вы меня слышите?
- Что? - он очнулся, словно вынырнув из темной глубины. - Простите, господин Крауфер, я задумался.
- Я говорил, что у нас с вами одинаковая комплекция. Я отдам вам свои старые костюмы и пальто, Герин, потому что ваш внешний вид отныне принадлежит не вам, а свидетельствует о респектабельности учреждения и лично меня.
- С-спасибо, - запнулся Герин, снова вспыхнув от столь небрежно нанесенного оскорбления.
- Как это говорится у вас, - и Эштон почти без акцента сказал по-дойстански: — "Со своего плеча", да?
За его заинтересованно-вежливым тоном пряталась откровенная насмешка. Герин вскинулся, в который раз осознав - сколько оскорбительных мелочей призваны раз за разом указывать человеку на его низкое социальное положение. Удивительно, как он не замечал подобного раньше.
"Санта Лучия, Санта Лучия, - напевал про себя Эштон, отбивая ритм модной песенки пальцами по столешнице и любуясь гневно сверкающими глазами Герина. - Погуляй недельку-другую на воле, мой прекрасный гордый зверь. Привыкни и успокойся, прежде чем я нагну тебя".
Часть третья: Как склонить
Герин получил аванс и смог снять студию в полубогемном районе. Всего одна комната под самой крышей, но зато с центральным отоплением и канализацией. Как странно, что то, чего и не замечал три года назад, теперь представляется немыслимой роскошью. Через пару недель снова перестанем замечать, усмехнулся он сам себе.
Мать пришлось переносить в новый дом на руках. Выйти она сама уже не сможет... пока не выздоровеет. Он не понимал этой странной чахотки, поразившей его женщин, более того, складывалось впечатление, что доктора разделяли его недоумение. И поэтому ему все казалось, что элементарное тепло и сытная еда подействуют лучше всяких лекарств. Будто родные были цветами, чахнувшими от плохого ухода.
- Смотри, Герин, у тебя нарядов больше, чем у меня! - засмеялась Эйлин, и он залился краской.
Господин директор отдал ему, похоже, весь свой прошлогодний гардероб.
- Давай купим тебе новое платье, сестренка.
- Не надо, зачем мне сейчас, - она бледно улыбнулась. - Бесполезная трата денег. Купи лучше мяса.
Он тоже улыбнулся в ответ, пообещав себе подарить ей нарядное платье с первой же получки. Вместе они переделывали меховое пальто Эштона Крауфера в шубу для Эйлин. Герин привычно резал и сшивал плотную кожу по разметке сестренки, вспоминая свою вторую арктическую экспедицию - сколько там пришлось вот так провозиться со шкурами и брезентом, когда их унесло черт знает куда во льдах... Большая часть клади тогда пропала, и они мастерили сани и сооружали лагерь из подручных средств. Почему тогда холод и голод воспринимались чуть ли не с упоением?
Герин никогда не мыслил себя служащим в присутственном месте, ранее подобное занятие виделось ему унылым и скучным. А последние пару лет - недостижимым.
Но работать секретарем директора оказалось вовсе не скучно, скорее беспокойно. Он целыми днями носился с бумажками, переписывал их, отвечал на звонки и готовил кофе. Первый секретарь, Морис, сбросил на него всю неквалифицированную работу, оставив себе чисто референтские обязанности, и Герин искренне удивлялся - как до этого тот справлялся со всем один.
Вот и сейчас Морис сосредоточенно склонился, выписывая сводную справку для начальника, в то время как Герин сопровождал очередного посетителя. Тот был крупным промышленником, и господин Крауфер даже встал из-за стола, с самым дружелюбным видом выходя ему навстречу.
- Наконец-то вы почтили меня своим присутствием, господин Норд, - он пожал посетителю руку и, не выпуская, провел его к креслу. - Вы ведь предпочитаете чай, не так ли?
- После вашего последнего циркуляра, дорогой господин Крауфер, я предпочитаю исключительно кофе с коньяком. Или коньяк с кофе.
Директор развернулся к бару, укоризненно заметив:
- Вы мне льстите, это не мой циркуляр... Я всего лишь заведую планированием.
Герин попятился к выходу - за кофе. Промышленник сладко улыбался, сверля спину Крауфера тяжелым взглядом:
- Но вы ведь не откажетесь обсудить некоторые аспекты этого планирования... в дружеской атмосфере, дорогой господин Крауфер?
"Конечно, не откажется", - думал про себя Герин, пристально следя за заваривающимся кофе. За прошедшие пару недель он проникся к начальнику настоящим уважением, даже восхищением. Эштон Крауфер обладал поистине стальной волей и упертостью, идя к своей цели, точно танк. Такой очень маневренный танк. И фантастически работоспособный. И Герин даже знал эту цель - Крауфер честно холил и лелеял свою тяжелую промышленность, пытаясь стимулировать развитие самых перспективных, по его мнению, направлений. Наверняка и сейчас в кабинете разговор идет отнюдь не о взятках и откатах... Хотя, от взятки господин директор тоже не откажется.
Эштон никогда не мог отказать себе в удовольствии полюбоваться зрелищем прислуживающего ему Герина. Тот делал это с таким достоинством, словно придворный вельможа при теле Его Величества. Такое постыдно-плебейское сравнение каждый раз всплывало в сознании Эштона и приятно щекотало изнутри, стоило только бросить взгляд на дойстанского дворянина с подносом. Как бы он ни старался отогнать сладкий образ... ведь это невероятная глупость - так по-детски воображать себя королем. Такими темпами можно довоображаться до уютной комнатки с мягкими стенами и добрыми, почтительными санитарами.
Но Герин положительно сводил его с ума, особенно когда вот так серьезно смотрел в лицо, ожидая дальнейших распоряжений. Эштон кивнул ему, отпуская, а тот улыбнулся в ответ одними глазами и едва вздрогнувшими уголками губ. В паху заныло особенно призывно, отдаваясь почему-то тянущим чувством в груди, и Эштон отвернулся. Пожалуй, с ожиданием в засаде здесь пора заканчивать и можно идти в атаку.
Жирный промышленник окинул удаляющегося секретаря оценивающим взглядом и ухмыльнулся:
- Обзавелись телохранителем, господин Крауфер? Неужто опасаетесь за свою драгоценную жизнь?
- Истинно драгоценную, господин Норд, - елейно протянул Эштон. - Истинно драгоценную.
Он был весьма доволен Герином: тот так старательно исполнял свои обязанности. Правда, совершенно, абсолютно не замечал авансов своего шефа. Эштон уже раза три приглашал его с собой на ланч. В первый раз секретарь попробовал отказаться, но ему не позволили:
- Воспринимайте это как приказ, Герин, я желаю кое-что обсудить с вами и не собираюсь терять время. О деньгах не беспокойтесь, это деловой ланч, и вам не нужно за него платить.
И Герин вежливо наклонил голову, смиряясь.
Пришлось тогда на самом деле дать ему задание: подготовить экономический обзор по потенциалу дойстанской авиационной промышленности. Даже удивительно, но этот бывший светский бездельник и спортсмен, никак не связанный с деловыми кругами, очень прилично справился с задачей. И на следующий ланч они пошли уже под предлогом обсудить эту самую промышленность.
- Я впечатлен, - улыбался Эштон, накрывая ладонь собеседника своей. - Тем, что новый Дойстан умудрился не развалить хоть что-то из своего наследия. Но еще больше - вами. Ведь вы никогда ранее не работали в экономической сфере, Герин?
- Они все же понимают, что растащив военную структуру, они зарежут сами себя, господин Крауфер. На самом деле, они разнесли только армейскую иерархию, заменив ее своей, причем гораздо более жесткой, - Герин снова улыбался одними глазами, но на этот раз грустно. И не убирал руку. Просто не обращал на этот жест никакого внимания. - Относительно меня - вы правы, я никогда не занимался ничем экономическим... Если не держать за подобное организацию одной снабженческой экспедиции к арктическому лагерю.
Эштон откинулся, закуривая. Неиспорченность Герина в некоторых вопросах просто поражала: его можно было обнимать за плечи и тискать за руки, а он явно воспринимал это все как выражения покровительства.
- Пожалуй, это можно зачесть, как деловой опыт. А чем вы занимались в этом вашем арктическом лагере?
Герин с воодушевлением рассказывал об исследованиях новых земель, в том числе и посредством летных экспедиций. И Эштон слушал его с легкой завистью: сам он никогда не был настолько свободен, чтобы вот так беспечно прожигать свою жизнь в поисках приключений.
- А у вас была невеста, Герин? - поинтересовался он во время третьего их совместного ланча. - Должно быть, это была самоотверженная девушка - ждать вас из этих бесконечных путешествий...
- Увы, - Герин усмехнулся, - это была прекрасная и достойная девушка, но она не дождалась меня и из второго путешествия. Впрочем, самоотверженность - это последнее, что я счел бы за достоинство женщины.
- Вот как? - удивился Эштон. - А что же вы сочли бы за достоинство? Только не говорите мне, что...
И он обрисовал в воздухе некий контур, напоминающий гитару.
- Несомненно, - засмеялся Герин. - Это одно из важнейших достоинств. Но кроме того, мне было бы гораздо более по душе, чем жертвенность, если бы она получала удовольствие вместе со мной, разделяя общие стремления и увлечения. У одного моего товарища была жена - летчица, и я всегда восхищался их союзом.
Эштон лишь покачал головой, изумляясь такому идеализму взрослого, вроде бы, человека.
Но все эти предварительные игры можно было сворачивать - они приносили совсем не тот результат, на который рассчитывал Эштон. Пора было приступать к главному блюду.
Поздно вечером он, потягиваясь, встал из-за стола и отошел к окну, ожидая своего секретаря, посланного за очередным кофе. Все его тело горело от предвкушения, где-то глубоко внутри, казалось, звенела натянутая струна. Герин наконец явился и только недоуменно оглянулся, услышав щелчок дверного замка. Он склонился над столом, расставляя приборы, а Эштон медленно подошел к нему и огладил крепкие ягодицы, поднимаясь вверх по спине и останавливаясь на шее, чтобы приласкать ее большим пальцем. Мускулы под его рукой закаменели, и Герин резко развернулся.
Эштон отступил на шаг: его вовсе не прельщало получить сейчас по морде и валяться тут с сотрясением.
- Что это значит, господин Крауфер? - голос дойстанца звенел от злости.
- Неужели, - усмехнулся Эштон, - мои действия можно толковать двояко?
Герин вспыхнул:
- Вы сильно ошиблись с объектом своих... действий.
- Мне кажется, дорогой друг, это вы ошибаетесь. Неужели вы полагали, что я просто так плачу вам из своего кармана, когда мог получить те же услуги за счет министерства? - и он снова усмехнулся, твердо глядя в черные от бешенства глаза Герина. - Хотя ваша работа безупречна, должен признать.
Герин залился бледностью.
- Вы... вы принуждаете меня к содомии?
- Я вам за это плачу. Не хотите - никто вас принуждать не станет.
Эштон указал рукой на дверь, следя за реакцией своей жертвы из-под опущенных ресниц. Он шел ва-банк: если Герин сейчас уйдет, то больше его будет не получить. Хотя... ведь он может еще передумать, не так ли? Имея перед собой перспективу возвращения в трущобы. И Эштон тонко улыбнулся:
- Не беспокойтесь, за этот месяц вы деньги получите, даже если прослужите только половину срока. Так что решайтесь или уходите.
Герин замер, неверяще глядя перед собой. Что ж, за последние годы стоило привыкнуть к подлым выходкам судьбы. Он бы скорее сдох от голода, чем терпел подобное унижение... если бы был один. Но ведь сестре стало лучше в новом доме, и даже мать, кажется, чаще приходила в сознание. Врач говорил, что виден прогресс. Неужели придется распроститься с этой надеждой? Нет, с горькой насмешкой над самим собой подумал он, истинный джентльмен не поставит интересы собственной задницы выше жизни своих близких.
- Хорошо, - потухшим голосом сказал он. - Я согласен.
- Тогда раздевайтесь.
Горячее удовольствие разливалось по телу Эштона, пока он следил, как Герин непослушными пальцами пытается расстегнуть пуговицы.
- Я сам, - сказал он и принялся медленно снимать с него одежду, покрывая поцелуями вожделенное тело. Герин бессильно опустил руки и зажмурился. Он дрожал все то время, что его ласкали, и это сводило Эштона с ума, хоть дрожь эта и была порождена не страстью, а отвращением. Как бы ни был господин директор искушен в любовной науке, он не смог добиться от Герина отклика, и, видя это, не стал долго тянуть:
- Наклонитесь и раздвиньте ноги.
Эштон осторожно растягивал скользкую от масла задницу своего секретаря, поглаживая в районе простаты. Второй рукой Эштон сжимал его член и вскоре почувствовал недвусмысленную реакцию на свои действия.
Герин спрятал лицо: испытываемое им возбуждение не было приятным, скорее болезненным. И унизительным чуть ли не более всего в его положении. Он испытал почти облегчение, когда это мерзкое чувство схлынуло под влиянием острой боли. Терпеть пришлось невыносимо долго, хотя объективно прошло, наверное, не больше пяти минут. Он только закусил запястье, стараясь не издать ни звука.
Эштону совсем не хотелось, чтобы все закончилось так поспешно, он бы растянул это подольше, чем пара жалких минут, но, пожалуй, не стоило так уж мучить Герина в его первый раз. К тому же, вид судорожно сведенных мускулов на его спине, его сжимающаяся от боли и снова расслабляющаяся усилием воли задница - все это заставило Эштона прийти к финишу бурно и быстро.
Он застыл на мгновение, прихватывая губами загривок своего невольного любовника. Потом отошел, застегиваясь, и закурил. Герин сполз со стола на пол, все так же закрывая лицо. Он был похож на сломанную куклу.
- Одевайтесь, - недовольно сказал Эштон. - И прекращайте изображать из себя поруганную двенадцатилетнюю девственницу. Я вас не насиловал, и вам не двенадцать лет.
Герин посмотрел на него пустыми глазами и попытался встать, хватаясь за край стола и соскальзывая. Эштон, страдальчески морщась, сунул ему в рот чашку с остывшим кофе. Тот сделал несколько глотков, стуча зубами, а потом резко отстранился и встал.
- Дерьмо, - процедил он. - Дерьмовый у вас кофе.
- Вы его сами заваривали. Извольте поспешить, я подброшу вас до дома.
- Не стоит беспокоиться, господин Крауфер, я доберусь сам, - ответил Герин, угрюмо натягивая штаны.
- Это не предложение, Герин, а приказ, я хочу, чтобы вы выспались и явились завтра как обычно к шести, - господину директору совсем не хотелось отпускать его сейчас скитаться по ночным улицам - мало ли что взбредет в голову спесивому дворянчику.
- Вы собираетесь всю мою жизнь контролировать? - осведомился тот со сдержанной яростью.
- Скажем так: большую ее часть, - невозмутимо заметил Эштон.
В машине Герин замер ледяной статуей, сложив руки на коленях и уставившись в окно. Эштон полпути лениво любовался его прекрасным профилем напротив, а потом, наскучив неподвижностью, пересел рядом и положил ладонь ему на затылок. Герина передернуло от отвращения.
- Извольте, - с трудом произнес он, - избавить меня от ваших непристойностей хотя бы на людях.
Эштон помедлил, размышляя о том, как скоро он сможет склонить гордеца к минету в машине прямо при шофере. Но руку убрал.
Герин думал о том же: что глупо выделываться и показывать гонор, сдавшись один раз, он подписался и на все остальное. И что может быть бездарнее, чем потерять положение теперь, когда он уже пошел на такую низость. А ведь скоро господину директору надоест играть с ним в эту грязь, и тогда его наверняка без сожаления вышвырнут за дверь... Будь, что будет, - безразлично заключил Герин и прикрыл глаза.
Машина остановилась.
- До завтра, Герин.
- До завтра, господин Крауфер.
Лишь на миг Эштон пожалел, что глаза Герина погасли и больше не светились той мягкой улыбкой, к которой он, оказывается, уже успел привыкнуть.
Часть четвертая: Что нужно для свободы
- Заприте дверь, Герин, - говорил Эштон своему секретарю каждый раз, когда ему хотелось насладиться его точеным сильным телом.
Тот послушно поворачивал замок и замирал, уставившись на эту самую дверь.
И можно было приказать ему раздеться и подойти. А можно было подойти самому и запустить руки ему под рубашку, лаская напряженные мускулы и целуя шею. Герин чуть отворачивался и закрывал глаза, пока господин директор перебирал его волосы, сильно оглаживал грудь и живот, щекотал языком уши.
Эштон подталкивал его к креслу или столу, разворачивал к себе, прижимаясь губами к бледным, как у всех блондинов, соскам. Герин чуть вздрагивал - это у него было чувствительное место, и он недолго мог оставаться таким ледяным, когда господин директор посасывал и прихватывал зубами его грудь, и осторожно играл яичками. Дыхание его учащалось, плоть восставала, а на щеках проступал нежный румянец.
Эштон удовлетворенно улыбался, глядя в его лицо, отмечал как темнеют крепко сжатые губы, и трепещут черные ресницы - такие длинные... Он их любил, любил целовать своего секретаря в неизменно закрытые глаза, ощущая щекотку - словно крылья бабочки трепетали его ресницы и веки, а Эштон ловил их. "Ловлю и ем, что ли?" - думал он, поймав себя на таком нелепом сравнении. Но раз вспыхнувший образ посещал его снова и снова, таково было проклятое свойство его ума, доводящее его до легкого остервенения. Нужно было просто подождать, и эта глупость сама растает, сотрется в душе от частого использования, не будет вызывать никакого странного отклика... Так всегда бывало, хоть некоторые навязчивые идеи и сочетания преследовали его годами, выскакивая в самые неподходящие моменты. Эштон с детства любил бабочек.
Он нажимал Герину на плечи, заставляя наклониться, или подхватывал на руки, устраивая в удобной для себя позе на столе, или распинал на кресле. И тот крепко держался за край столешницы, за спинку или ручку кресла, безупречной формы руки упирались в пол или в стену, пальцы белели, Герин вымученным движением закидывал голову или бессильно опускал ее, и воздух с трудом проталкивался в его горло, а светлые пряди прилипали к влажным вискам.
И каждый раз это было насилие. Это большое красивое тело не хотело принимать Эштона, Герин непроизвольно отодвигался, избегая близости, взгляд его с омерзением миновал лицо и фигуру любовника, его собственное лицо каменело, а слова варьировались лишь от "Да, господин Крауфер" к "Нет, господин Крауфер".
Эштон каждый раз ломал упрямца, словно вынуждая его отдаваться, вырывал дрожь удовольствия, чтобы видеть, как разбивается совершенство его черт, теплея под влиянием мимолетной страсти - и снова сменяется ледяным отвращением. Никогда у господина Крауфера не было столь холодного любовника, и никого еще он не стремился покорить так сильно. Это было как бесконечная охота, где добыча постоянно ускользала, подразнив лишь запахом крови и оставляя зудящее чувство в зубах и когтях. И в азарте он совсем не задумывался - на что же охотится.
***Синяя тетрадка Эйлин фон Штоллер, запись первая.
Дорогой брат.
Я не знаю, зачем пишу это, может, потому что сегодня мне было так легко, что я вышла из дома и бродила по улицам где-то час. Почему я раньше не понимала, как мало надо человеку, чтобы чувствовать себя свободной? А может, я пишу это потому, что купила в лавке старьевщика синюю бархатную тетрадку, и теперь мне есть где писать и рисовать. На обложке тетради наклеена картинка с мостиком в восточном стиле, помнишь, такой же был у нас в поместье? Наверно, он до сих пор там стоит, вряд ли его сожгли вместе с домом.
Хотя, Герин, на самом деле, я сейчас пишу эти глупые записки в никуда, лишь потому что ты перестал со мной разговаривать. Мне не к кому больше обратиться, и только и остается, что вести бесконечный разговор с твоим призраком. Прости меня. Я хочу у тебя спросить - что случилось, но не осмеливаюсь подойти. Нелепая трусость - мне страшно услышать от тебя холодное "ничего", и увериться еще больше в том, что ты устал от нас, устал бесконечно жертвовать собой, и тебе противно смотреть на жалкие причины твоей неволи. Да, Герин, с самого расстрела отца ты заменяешь его нам, беспрестанно защищая и заботясь. Но я ведь знаю, что ты предпочел бы остаться в Дойстане и воевать с гнусными узурпаторами, разрывающими нашу страну на части.
Больше всего на свете мне хочется выздороветь и, наконец, вернуть тебе свободу. Когда-то я считалась красивой, может, эта красота вернется и пригодится мне, чтобы слезть с твоих плеч и с законной гордостью забраться на плечи супруга... Глупо, правда? Но мне всего восемнадцать, я смогу работать, у меня будет время отплатить тебе за все.
***Конец записи, дальше идут рисунки детей и стариков на улице***
Явь Герина слипалась со снами, и все было одинакового цвета - замерзшей грязи. Грязь облепила его липкой коркой, окрашивая все в свои непередаваемые тона, мерзкая действительность выплескивалась в ночные кошмары, а кошмары продолжались днем. Там, во снах, он снова и снова узнавал о смерти отца и друзей, метался с револьвером в кармане по полупустым улицам и пробирался через какие-то баррикады в попытках разыскать и спасти семью. На безымянном кладбище хоронил младшую сестренку, скитался по бесконечным дорогам, пытаясь убежать от отрядов карателей и уберечь остальных. И не мог, их ловили, на его глазах расстреливали мать и насиловали сестру. Не надо, умолял он, возьмите меня. Ну, хорошо, отвечали ему, посмотрим, что ты умеешь. И бесконечные люди без лиц растаптывали его гордость и оскверняли тело. И все равно убивали Эйлин. Он просыпался от собственных глухих стонов, с мокрыми от слез глазами и замирал с трудом вспоминая: нет, они сбежали, никто их не поймал, все хорошо. Но почему тогда надругательства не прекращались и наяву?
Сам себе он казался бессмысленной заводной куклой, двигающейся только по приказу, а остальное время проводящую в тупом ожидании. Он просто терпел и ждал, когда все закончится - когда выздоровеют женщины, когда господину Крауферу надоест. С людьми общаться было противно, с родными - стыдно, и он замолчал, ограничившись несколькими необходимыми фразами.
Господин директор заплатил ему за первый месяц в два раза больше, чем было оговорено. На эти деньги они наняли сиделку для матери - несмотря на все свои старания, сестра не справлялась с лежачей больной, у нее не хватало сил приподнять ее. Но после короткого улучшения, матери снова стало хуже, и в очередной свой визит доктор сказал: "Своим упрямством, господин Штоллер, вы убиваете ее, сколько вас можно уверять, что только квалифицированная помощь в больнице может подарить надежду вашей достойной матушке".
У него было такое чувство, что, проводив мать в больницу, он никогда ее не увидит выходящей оттуда. Но, наверно, это и правда были предубеждения, вынесенные после смерти малышки.
Они заплатили за палату повышенной комфортности.
А потом Герин бегом вернулся на службу, с которой отпросился на пару часов, а Эйлин медленно пошла домой. Хоть ей было определенно лучше.
Тем вечером господин Крауфер снова потребовал ублажать его ртом, и Герина снова вырвало. Правда, не прямо на ботинки господину директору, как в первый раз, а позже, в туалете, как во все последующие. И это было хорошо, что позже, иначе его заставили бы все убрать и повторить, как тогда.
Дома его ждала Эйлин с едой.
- Ты чего не спишь? - спросил он, садясь за стол.
- Мне было страшно одной, - тихо ответила она. - Я ждала тебя.
Сестра махнула рукой в сторону спального угла, и Герин увидел, что она убрала его тюфяк с пола и переменила постель на сдвинутых кроватях - своей и матери.
- Зачем ты сама двигала мебель, - покачал головой он и придвинул к себе тарелку.
Покончив с супом, он подошел к кроватям:
- Это неприлично, Эйлин, я раздвину их вновь.
- Нет! - она вцепилась в его рукав. - Почему неприлично, сколько раз мы спали под одним одеялом, когда... когда таскались по Дойстану. Пожалуйста, Герин, мне плохо одной... я хочу тебя чувствовать рядом.
Он осторожно отстранился: не хотелось, чтобы сестра прикасалась к грязи, облепляющей его.
- Герин, пожалуйста...
И Герин сдался: лег в приготовленную ему постель и вытянулся в ожидании ночной мути. Тонкая рука Эйлин невесомо опустилась ему на грудь.
- Герин, у тебя все в порядке?
- Все в порядке, Эйлин.
Он почувствовал, как она вздрогнула и тихонько убрала руку, отодвигаясь.
- Прости.
Герину стало стыдно за этот ее виноватый тон - ведь ее-то вины ни в чем не было. Он поймал ее ладошку и мимолетно прижал к своей щеке:
- Я люблю тебя, Эйлин.
Потом придвинулся поближе и притянул ее, позволяя себя обнять. Сам он опасался обниматься: вдруг придавит...
Эйлин быстро заснула, сложив на него руку и ногу, а Герин еще некоторое время смотрел в темное окно с отблесками неона. От тела сестры распространялось тепло, согревая смерзшийся комок в груди. Почему, внезапно пришло ему в голову, почему я решил, что мир сошелся на Эштоне Крауфере. Ведь деньги можно добыть и другим путем. Преступным. Что ему помешает сойтись с молодчиками из подворотен. Уж наверно, не честь дворянина, безвозвратно потерянная в тот момент, когда он продал себя, словно шлюха. Этот путь - такая же грязь и гнусь, как и то, чем он занимается сейчас.
Но есть отличия.
Здесь он не попадет в тюрьму, оставляя родных умирать. А там он никому не позволит собой помыкать.
Как мало, - улыбнулся он, закрывая глаза, - как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя свободным. Всего лишь возможность выбора.
Часть пятая: Как полезна ложь
Герин проснулся ровно в пять и лежал, наслаждаясь теплом и томной негой отдохнувшего, наконец, тела - кошмаров не было. И там, в темноте, ему по очереди начали приходить в голову гениальные мысли. Можно не спешить, думал он, с эпическим уходом от господина Крауфера. Пусть тот выгонит его сам, и, может быть, заплатит до конца месяца, как обещал когда-то. Ведь что он потеряет, если останется еще на месяц-другой. Кроме никчемной гордости, которую господин Крауфер все равно уже растоптал так последовательно.
Вбил мне в задницу своим членом и заставил получить удовольствие от этого, поправился он, решив никогда более не лгать себе ни в едином слове. Ведь если долго всматриваться в глаза истине, то однажды истина начнет всматриваться в тебя. Глубокомысленное изречение, всплывшее со времен университетской юности. А если долго всматриваться в кучу дерьма...
Герин усмехнулся, осторожно высвобождаясь из объятий сестры. Надо искать дополнительные источники дохода, думал он, умываясь и ставя чайник на огонь. И что-то предпринимать в отношении господина директора - сколько можно терпеть его глумления. Вы держите меня за женщину, господин Крауфер? Интересно, а как женщины всю жизнь выживают и справляются с теми, кто их сильнее?
Проснулась Эйлин и принялась споро собирать завтрак - подогрела ему большой кусок булки с толстым ломтем ветчины.
- Сестренка, - смущенно спросил Герин, - а скажи... вот если к тебе неприятный кавалер начнет ну... с поцелуями лезть - что ты сделаешь?
- Пощечину влеплю, - весело улыбнулась она.
И Герин понял, что опыт приличной девушки вряд ли ему хоть как-то поможет.
Мирэне, вспоминал он, спеша на службу. Приятная во всех отношениях (а особенно - на ощупь) дамочка полусвета, за которой он небезуспешно волочился года два. Ты мне поможешь своими советами, Мирэне? Если я когда-нибудь вернусь на родину, то поставлю тебе памятник на Старом кладбище. На Старом кладбище того города, где взбесившаяся чернь растерзала твое бедное тело.
Он почти вбежал в приемную и с размаху уселся за свой стол, принимаясь разбирать утренние газеты. Морис, первый секретарь, протянул ему листочки:
- Отредактируйте и перепечатайте, Герин.
Герин задумчиво уставился на его руку. На указательном пальце была бородавка. Ну, что скажешь, Мирэне? "Нам платят совсеееем не за это, милый."
- Простите, Морис, но у меня совершенно особое задание от господина директора, я не могу отвлекаться.
И он вернулся к изучению периодической печати. Откуда-то ведь надо было начинать поиски денег. Его честный труд здесь никому не нужен, придется искать окольные дорожки. Хотя перед Морисом немного неловко...
- Нет, - сказал он днем, когда господин Крауфер велел ему запереть дверь.
И тот насмешливо задрал брови. Так, кажется, Мирэне в таких случаях жаловалась на недомогание?
- Я плохо себя чувствую, господин Крауфер. Расстройство желудка. Понос, знаете ли.
Эштон изумленно фыркнул: что еще за фокусы.
- А тошнота вас, надеюсь, не мучает, Герин? - заботливо осведомился он.
- Каждый раз мучает, - сознался тот, впервые за долгое время взглянув ему в глаза. - А вы - вы ведь не будете меня мучить... дорогой господин Крауфер? - и он улыбнулся - одними губами.
Эштон поперхнулся. Все это было бы забавно, если б не странная жуть, исходящая от белого лица Герина, его застывшего взгляда и приклеенной улыбки. Словно находишься рядом с безумцем.
- Ну, что вы... поправляйтесь. Я вычту этот день из вашей зарплаты.
- Спасибо, вы так добры, - ответил секретарь, все так же неприятно улыбаясь. - Значит, я могу идти домой?
Эштон ощутил смутное беспокойство: добыча ускользала слишком явно.
- Ну, ведь обычные свои обязанности вы в силах исполнять. Я вычту только надбавку за ваши особые услуги... дорогой господин Штоллер.
- Благодарю, - Герин вежливо наклонил голову, выходя.
Призрачная Мирэне избавила его на сегодня от липкого внимания начальства. Ему захотелось хихикать - тихим смешком психопата. Или кого-нибудь прибить. Или постучаться головой об стену. Все эти желания удивительным образом гармонировали друг с другом.
За последующие десять дней Мирэне окончательно утвердилась в его сознании. Самыми нелепыми отговорками она помогала отвертеться от "особых услуг". А также от вообще всякой работы. Бесконечная ложь и игра. Сам же Герин упорно рыл варианты обогащения. Точнее, хотел бы рыть, но его внимание, как приклеенное, цеплялось за Дойстан. Дойстан, Дойстан... Рычащей тенью он таскался за своим отвергнутым сыном. Когда Герин вставал, Дойстан вставал за ним, подобно злому псу. Куда бы он ни шел - Дойстан следовал за ним. Целыми днями Герин вглядывался в красные глаза Отчизны, а она не смотрела на него.
Он даже нашел адрес Леонира фон Тарвенга, возглавляющего какое-то бредовое движение Освобождения. За два с половиной года эмиграции Герин вдосталь налюбовался на всяких там борцов за свободу и Реставрацию. Жалкие болтуны, живущие в мире странных иллюзий. Но барон фон Тарвенг отличался от них - тем, что у него были деньги. Он сохранил свой немалый иностранный капитал и обладал определенной властью благодаря этому. Герин не был ему представлен в прошлой жизни, но все же написал письмо. Он писал о силе лжи, захватившей умы соотечественников. И о бесполезности возвращения ко лжи старой - ведь новая давно и окончательно выиграла важнейшую битву за сердца людей. Единственный наш путь, чтобы вернуться, писал он, это поддержать переворот внутри сложившейся новой иерархии - и просочиться в нее, в самую верхушку. Чернь не заметит подмены, вдохновенно убеждал он. А те, кто заметит - достойны разделить власть или умереть. И даже указал пару кандидатур в новой политической элите Дойстана - на роль подставного короля и ключа к возвращению. Он не надеялся на ответ, отправляя это письмо. Ему было просто необходимо излить одолевавшие его навязчивые идеи и избавиться от преследующего пса.
За всеми этими манипуляциями Герин лишь случайно заметил укоризненный взгляд Мориса, когда в очередной раз скинул на того свою работу. И почувствовал легкий стыд. Что бы сделала Мирэне на моем месте? - привычно обратился он сам к себе. Мирэне была женщиной доброй и заботливой, а еще она обожала всех лечить.
- Что у вас за безобразие на руке, Морис? Давайте я изведу эту вашу бородавку.
- К-как? - Морис был ошарашен внезапным вниманием всегда злого и надменного директорского любимчика.
- О, весьма проверенным методом, мы в гимназии всегда так от них избавлялись! - и он жестом престидижитатора выхватил из кармана кусачки для ногтей.
- О, нет, не стоит беспокойства, я как-нибудь сам! - Морис спрятал руки за спину и вжался в кресло.
Герин хотел было уже отступить, но вспомнил, как настойчива была Мирэне в своей заботе.
- У вас есть какая-нибудь спиртовая настойка? - полюбопытствовал он, прищелкнув кусачками.
Морис отчаянно замотал головой и - слава Богу! - ненормальный коллега куда-то удалился. Морис некоторое время так посидел, ощущая, как сильно бьется сердце. Господи, чего он так испугался. Глупость. Морис заставил себя расслабиться и заняться работой. И второе пришествие проклятого дойстанца заставило его дернуться.
- Давайте руку.
- Нет!
Чертова белобрысая зверюга схватила его за кисть и больно вывернула, заставляя упасть на пол, на колени.
- Что вы творите! Немедленно меня отпустите!.. Пожалуйста...
Герин коленом придавил руку не понимающего своего счастья парня к стулу и глубоко отщипнул бородавку, а потом залил ранку йодовой настойкой, добытой у почтенной дамы-референта. Мирэне посоветовала успокоить бедняжку:
- Ну же, ведите себя как мужчина, нечего скулить из-за жалкой царапины.
- Что тут происходит? - Эштон вышел, привлеченный сдавленными воплями из приемной. И застал совершенно дикую картину: всхлипывающий на полу Морис и нависший над ним Герин.
- Я пытался помочь нашему милейшему господину Морису в исправлении досадных недостатков... - дойстанец оскалился в ставшей уже привычной злобно-фальшивой улыбке.
- Пройдите за мной, Герин.
Эштон никогда бы не подумал, что его могут так извести чьи-то лживые и скользкие виляния. Но выходки Герина доводили его до бешенства. Что он о себе вообразил? Хуже всего было то, что с другими удовлетворения найти не удавалось. Словно все подделка, кроме Герина. Эштон защелкнул замок и прижал своего секретаря к двери.
- Раздевайтесь, Герин, я сейчас сам исправлю ваши досадные недостатки.
- Вот так грубо, дорогой Эштон? - тот легко отстранил Эштона от себя. - Вы просто оскорбляете меня в самых нежных чувствах.
- Прекращайте строить из себя престарелую шлюху, - сорвался Эштон. - И подставляйте свою задницу. Или проваливайте к чертям.
Герин прищурился, словно что-то решая, и ярость Эштона слегка отступила перед странной тревогой - а вдруг тот на самом деле предпочтет уйти? Брюки распирало, несмотря ни на что.
- Попросите меня. Ласково. Ведь мне тоже хочется почувствовать себя любимым.
Слова Герина настолько не совпадали с ледяной брезгливостью в голосе и глазах, что господину директору захотелось застонать в голос. Он уже не вспоминал о своей охоте, ему просто и безыскусно хотелось овладеть этой наглой высокомерной тварью. Как жаль, что невозможно применить силу.
- Вы прекрасны, Герин. Свет очей моих. Снимайте штаны.
Подумав, Герин принялся расстегивать ремень. И позже Эштон долго вколачивал его в кресло для посетителей, заставляя глухо стонать и выгибаться от удовольствия. И содрогаться в сильнейшем оргазме, хватаясь за несчастное оскверненное кресло, а господин директор проваливался вслед за ним в сладкую, кружащуюся бабочками бездну - чтобы упасть рядом и сверху, целуя любовника во влажный висок и закушенные до крови губы. И видеть, как, дрогнув, распахиваются его веки, и встречаться с равнодушным каменным взглядом.
Тем вечером, придя домой, Герин узнал, что умерла его мать.
Часть шестая: Как терпеть
День похорон матери был осенне теплым и ясным. И выходным для Герина, даже не пришлось отпрашиваться. Они вышли из колумбария в бездумном молчании, он взял сестру под локоть, переплел их пальцы. Хотелось прижать ее покрепче, сдавить тонкую руку, чтобы ощутить ее присутствие, и спросить глупое и жестокое: "Но ведь тебе-то лучше, Эйлин?" Но ничего из этого он не позволил себе. Они спустились по улице к какой-то кафешке, сестра потянула его внутрь, и он послушно последовал за ней - не все ли равно, где справлять поминки.
- Мне в конце следующей недели надо в командировку, на три дня, - сказал он, разглядывая медный крестик матери. Цепочку он обмотал вокруг запястья, подобно четкам. - Ты справишься одна, Эйлин?
- Конечно справлюсь, Герин, я привыкла быть одна, - она тоже смотрела на его запястье.
- Не говори так...
Официант принес горький кофе с коньяком ему, и густой шоколад - ей, в углу смеялись матросы и девицы, солнце преломлялось и сверкало в стеклах, играл патефон, а они больше не произнесли ни слова.
***Синяя тетрадка Эйлин фон Штоллер, запись вторая.
Сегодня я подслушала разговор врачей - они курили на лестничной площадке, а я спряталась внизу, услышав, о чем они говорят. Обо мне. Доктор Таснин — тот симпатичный, что появился здесь недавно — говорил, что мое заболевание похоже на какую-то "мутирующую церебральную инфекцию". Я решила записать это сразу пока не забыла. Он говорил еще, что эти "штаммы" были выпущены из разгромленных лабораторий в Кастервице. Значит вот причина многих наших несчастий - не поехали бы мы перед самым переворотом на воды — и были бы живы мать с сестренкой... Но, наверно, если доктора теперь знают, что это за болезнь, то смогут помочь мне? Как жаль, что это не обнаружилось раньше... Я решила не рассказывать об этом брату: потерплю, пока положение не станет определенным.
***Конец записи, дальше идут портреты людей, среди которых много врачей***
Он не сможет отвертеться сегодня, - думал Эштон, следя за своим секретарем, убирающим бумаги во время совещания.
Господин директор велел заказать только один люкс на них двоих, так что Герин был в курсе предстоящего ему ночного развлечения. Эштон вспомнил его гадкую ухмылку и вопрос: "Медовый месяц, дорогой?"
Я тебе покажу медовый месяц, - он несколько раз повторил про себя эти слова, словно компенсируя свое тогдашнее молчание. Тогда он просто онемел от злости, как, впрочем, часто бывало в последнее время. Почему именно с Герином ему начало отказывать неизменное хладнокровие и красноречие? Чертов дойстанский выродок. С приближением вечера в паху наливалась тяжесть, а мысли разбегались, отвлекаясь от занудных прений по давно пережеванному вопросу. И сбегались к стройной фигуре секретаря, цепляясь за его текучие движения, широкие плечи, фарфоровое лицо, опущенные ресницы.
Позже в отеле Эштон имел счастье наблюдать за любезничающим с девушкой-портье Герином. Всего-то и надо было взять ключи, и вовсе не обязательно сопровождать эти действия дешевыми комплиментами и светскими улыбками.
— Извольте поторопиться, — подойдя, резко сказал он, недовольный промедлением.
Герин обернулся, и Эштон увидел, как черты лица его сковал лед, а вежливая полуулыбка превратилась в злую гримасу. Господин директор подобрался, готовясь осадить его в очередной наглости.
- Конечно, господин Крауфер... простите, дорогой... - и Герин робко прикоснулся к пояснице Эштона.
В глазах потемнело от бешенства. Девка-портье, пожилая пара гостей у стойки, мальчишка-носильщик - все смотрели на них с жадной брезгливостью.
- Что вы себе позволяете, - Эштон дернул выродка за предплечье и быстро потащил за собой. Тот не сопротивлялся, послушно шел рядом, крутя на пальце ключи и ухмыляясь.
Нагнуть и отыметь с особой жестокостью, - думал он в лифте.
Лифтер на них пялился.
- Только попробуйте еще раз выкинуть подобное... - прошипел он в номере, грубо толкая Герина к дивану.
- Но в чем я провинился перед вами, Эштон? - лживо спросил тот.
- Кончайте ломать комедию... дорогой. Лучше заткнитесь и раздевайтесь.
- Не хочу, вы меня обидели.
Эштон зарычал, окончательно теряя контроль. Он рванулся, желая только одного - повалить и вставить. Злость ли тому была причиной, похоть или гнусные фиглярства любовника - но он совершенно забыл, с кем имеет дело. И вспомнил только, корчась на полу от боли, словив сильнейший удар поддых.
- Ну, кто же так открывается-то, дорогой.
Взгляд Эштона остановился на ботинках тонкой телячьей кожи. Даже размер ноги у них совпадал, он отдал ему даже обувь. Эштон бросился с низкого старта, целясь головой в пах и намереваясь схватить за ноги. Но Герин ушел в сторону, перехватывая его руку и заламывая за спину.
Никогда раньше господин Крауфер не думал, что со взрослым, крепким мужчиной можно справиться так легко. Всего лишь вывернув под немыслимым углом руку - так что малейшее движение причиняло острую боль. Да, сам он и двенадцатилетнего мальчишку не смог бы заломить так прочно. Разве что отрубив. Он застыл, напряженно выгибаясь.
- Отпустите.
- А вы больше шалить не будете? - Герин, стоящий сзади, дернул его руку вверх, и Эштона подбросило на ноги болью.
- Нет, черт вас подери! Отпустите.
Герин швырнул господина Крауфера на диван и прищурился, наблюдая, как тот быстро поворачивается к нему лицом, вжимаясь в подушки и неловко придерживая руку. Кажется, их контракт только что закончился, и теперь снова придется судорожно метаться в поисках денег. Но сестра почти здорова, они справятся. А терпеть еще и побои он точно не нанимался.
Он развернулся и ушел в спальню. Сейчас бы поспать. Можно ли надеяться, что Эштон угомонится и не будет его доставать ночью? Эштон! Он усмехнулся: надо же, привык называть господина Крауфера по имени даже в мыслях. И тут же вздрогнул от нервной тревоги: нельзя было оставлять этого типа одного.
Герин вылетел обратно в гостиную и увидел господина директора, склоняющегося над саквояжем.
- Что это тут у вас? - он резко свел локти Эштона за спиной. - Револьвер!
- Отдайте! - Эштон рванулся в сторону и зашипел от боли.
- Неужели вы хотели меня пристрелить, Эштон? - он отпустил директора и подбросил в руке револьвер. - Это же преступление. Вы это понимаете?
- Я не хотел в вас стрелять, поверьте, - господин Крауфер замер, следя за тем, как небрежно его секретарь вертит оружие на спусковой скобе.
- А что хотели?
- Просто... для защиты. Вы ведь избили меня.
- Черт вас побери, вы первый на меня напали! А теперь еще и это. Что мне теперь с вами делать?
Эштон затравленно молчал. И Герин покачал головой. "Что же нам делать, Мирэне? - Давай его трахнем, милый!" Мирэне радостно смеялась в его сознании и хлопала в маленькие пухлые ладошки, а Герин ошарашенно присматривался к Эштону. Предложение было заманчивым: напоследок хотелось показать извращенцу - кто из них двоих мужчина. Но... было одно но: на Эштона у него не стояло. Совсем. Одно время Герин его ненавидел и испытывал сильнейшее отвращение. Потом эти чувства словно угасли, оставляя после себя неприязнь и легкую брезгливость. И еще какую-то странную привязанность: Эштон начал его развлекать своей злостью и метаниями. И... да, и тем, что доставлял такое удовольствие: и когда имел, словно шлюху, и когда сам изображал дорогую шлюху, страстно и умело его вылизывая. Последнее нравилось, естественно, больше, но каждый раз Герин воображал на его месте свою предпоследнюю пассию. Воображать на этом месте последнюю - Мирэне - было бы похоже на безумие.
- Вы, кажется, жаждали любовных утех, господин Крауфер? - он подошел ближе и, положив револьвер в карман, толкнул Эштона в грудь, подсекая ноги и снова заламывая. Терпеть сейчас его возмущения и сопротивление было бы губительно для решимости Герина в последний раз угодить Мирэне:
- Я буду рад доставить вам это удовольствие.
- Нет! Немедленно...
Это было как кошмар - кошмар, где вас неумолимо настигают, а вы не можете пошевелить ни пальцем в свою защиту. Или убежать. Эштон еще хотел что-то сказать, когда его повалили на пол и начали с нетерпеливой грубостью сдирать штаны - что-то о том, чтобы не смел, иначе... Но глаза его встретились с глазами Герина, и господин директор подавился несказанными угрозами: своеобычное ледяное отвращение на лице его секретаря сменилось теперь ледяной же жестокостью. Эштон даже взмок от мгновенно прошившего его страха.
Нижняя половина его туловища была оголена, он даже не упирался, когда его перевернули кверху задницей и вздернули на колени. В сжавшийся анус сразу же ткнулись членом, и Эштон рвано выдохнул от боли.
- Черт, не лезет, - процедил Герин, после третьей безуспешной попытки. - Вы что, не можете расслабиться?
- Не могу, - рассердился он. - А вы не можете мне помочь?
— Я не собираюсь лезть вам туда пальцами!
— Хотя бы смазкой попробуйте воспользоваться, - выдавил Эштон. - Я к вам был гораздо снисходительнее.
- Какая еще к дьяволу смазка?
Эштон истерично хихикнул, доставая пузырек из кармана: неужели Герин настолько не замечал, что с ним делали?
- Предлагаете растянуть вас этим? - прохладное стекло прижалось к его горящей заднице, и Эштон дернулся, уходя. - Не извивайтесь!
- Вы издеваетесь?! Смажьте меня и себя маслом.
Герин засмеялся:
- Ну, простите, дорогой, согласен, идиотская была шутка... Смажьте все сами.
От невероятного унижения поджимались пальцы на ногах, а мускулы сотрясала мелкая дрожь.
- Потрясающе... вы меня насилуете и заставляете заботиться об удобстве этого насилия...
Он вылил масло на ствол Герина и несколько раз провел ладонью, размазывая. Потом, морщась, запустил руку под себя. Дойстанец с любопытством следил за ним.
- О вашем удобстве в первую очередь. И я вас не насилую, а просто желаю соответствующе отблагодарить.
- Не извольте... ох!.. - его снова развернули и насадили. - Беспокоиться... Я и так... обойдусь...
С маслом дело пошло живее - Герину удалось протиснуться почти на всю длину. Он не стал ждать, пока болезненно вскрикнувший Эштон привыкнет, сразу начал шершаво толкаться. Эштон, конечно, уже имел подобный опыт, правда давно и всего три раза. И сейчас он изо всех сил старался расслабиться и изогнуться поудобнее, вспоминая те разы. Механически-равнодушные движения любовника не позволяли получить никакого удовольствия.
- Господи, вы трахаетесь так же отвратительно, как и сосете.
- Ваши комментарии абсолютно неуместны, - недовольно заметил Герин и шлепнул его по ягодице. Но не рассчитал силы - Эштон соскочил и упал бы на бок, если бы его не поддержали под живот. Это было последней каплей: всхлипнув, он попробовал вырваться. И снова был скручен.
- Пожалуйста, - прошептал он. - Пожалуйста, оставьте меня.
- Вот почему вы каждый раз плюете мне в душу, когда я пытаюсь проявить свою любовь?
- Что за бред вы все время несете...
Герин уткнул его лицом в ковер и поднял за бедра, снова пристраиваясь. И опять умудрился соскользнуть, попал лишь со второго раза, помогая себе пальцами. Пара толчков и снова остановка.
- Проклятье, Эштон, из-за ваших выкрутасов у меня упал.
Эштон скорчился на полу, наблюдая, как Герин, страдальчески сведя брови, вытирает член салфеткой и пытается возбудить себя.
- Вы, кажется, намедни хвастались своим искусством сосать? - он дернул бывшего начальника за ногу, подтаскивая поближе. - Давайте, продемонстрируйте.
Эштон смирился с этим театром абсурда, он послушно подполз и обхватил губами член Герина. Возбуждать пришлось долго, словно тому тоже не доставляло удовольствия происходящее. Зачем же он это делает? Наконец, плоть под его губами налилась кровью, и Герин поставил его в свою любимую, судя по всему, позу. Пару минут он снова терпел саднящие фрикции и пытался притереться.
- Чтоб вас! Опять упал...
- У вас вообще стоял когда-нибудь нормально? - Эштон тоже бессильно упал - на пол, но был снова вздернут кверху.
- У меня прекрасно всегда стоит! Я же не виноват, что ваша тощая задница - настолько асексуальное зрелище.
- У меня не тощая задница! И вас никто не заставлял в нее лезть!
- Ладно... пойдемте в душ...
В душе Эштон снова стоял на коленях, под горячими струями, делал минет. Потом упирался лбом в бледно-розовый мрамор, а руками цеплялся за бронзовые краны. Их одинаковый рост оказался очень удобным в позиции стоя - движения Герина стали порождать истому и тяжесть внизу живота. Он поворачивал голову и ловил отражение взгляда любовника. Тот сосредоточенно трудился, следя за реакцией на свои действия. Наверно, его задели слова Эштона, и теперь он старался показать себя во всей красе, доставить удовольствие. Глаза его немного смягчились, уже не смотрели так сурово, на дне их плескалась холодная усмешка, и Эштону снова казалось, что он проваливается и летит, кончая.
После ванной Герин связал ему руки полотенцем ("Это чтобы у вас не возникло новых интересных идей, Эштон") и потащил в кровать.
Эштон замучено вытянулся на постели, задницу немилосердно саднило. Герин упал рядом, развернул его к себе спиной, прижался, опуская руку на пах. Эштон вздрогнул всем телом: неужели опять? Но его не стали больше терзать, дыхание Герина практически сразу стало размеренным, щекоча его шею. И Эштон еще некоторое время лежал без сна, нежась в объятиях своего мучителя.
Часть седьмая: Как прощаться
Всю ночь Герину снился барабанный бой. Пару раз он просыпался, почувствовав шебуршание Эштона, сжимал того покрепче - поперек рук, поперек тела, чтоб не вздумал вырываться и избавляться от пут. Эштон затихал, и он снова растворялся в зловещем крещендо.
В ту ночь, когда легкая ладошка Эйлин избавила его от кошмаров, видения навсегда покинули его, с тех пор ему снилась только музыка. Торжественные оперы, с пафосом вещающие о гибели богов, легкомысленные южные песенки, срывающиеся вдруг в один бесконечно повторяющийся аккорд, церковное пение, переходящее в визг. А теперь вот варварские мелодии с Черного материка - когда-то ему довелось скитаться и там в поисках древних гробов.
По привычке он проснулся ровно в пять, приподнялся на локте, заглядывая в лицо Эштону. Тот лежал на спине, сложив связанные руки на груди, и смотрел на него блестящими глазами.
- С добрым утром, господин Крауфер, как спалось? - он освободил запястья Эштона, и тот принялся осторожно разминать их.
- Премерзко, господин Штоллер... И вас с добрым утром.
Герин, подхватив свою одежду, отправился за свежим бельем. Пиджак оттягивало револьвером. Эштон уже был в ванной, когда он заявился туда, они соприкасались закатанными рукавами рубашек, стоя рядом у умывальника, и молча передавали друг другу крем для бритья, избегая встречаться взглядами в зеркале. На покрытых нежно-золотистым загаром руках Эштона виднелись отпечатки материи - едва заметные на одной и черно-синие на другой, поврежденной и опухшей.
С ленивым равнодушием Герин ждал, когда же будет произнесено сакраментальное: "Подите вон". Но начальство все медлило с увольнением, в полной тишине они дождались горничную с каталкой, судками и пышной попкой. И Герин улыбнулся, одобряя ее попку, а Эштон дал на чай, скользнув безразличным взглядом.
Так же не глядя друг на друга, они позавтракали, за окном в полумраке шуршал дождь, Эштон закурил. И наконец Герин решил разбить эту хрустальную тишину:
- Полагаю, я должен попросить у вас расчет?
Эштон вздрогнул:
- Вы желаете уйти?
- А вы желаете, чтобы я остался?
- Нет... - он отошел за бумажником, не глядя вытащил пачку ассигнаций, бросил их на стол:
- Убирайтесь.
Несколько бумажек разлетелись по полу, на столе они раскрылись красивым веером - сумма явно гораздо больше, чем месячный оклад секретаря, даже двойной.
- Благодарю, - Герин аккуратно сложил деньги, поднял упавшее с пола, и вышел в прихожую - собрать саквояж.
Уже в пальто он вернулся обратно в гостиную. Эштон, курящий у окна, резко обернулся, услышав щелчок затвора. Герин усмехнулся в его испуганные глаза и по одному вытащил патроны из барабана, ссыпая их себе в карман. Оставил револьвер на одноногом краснодеревом столике и ушел, не оглядываясь.
Эштон видел, как тот спускается вниз по улице, вскакивает на подножку трамвая, исчезает за поворотом. Ни разу в своей жизни ему не довелось никого полюбить, но, конечно же, он читал об этом в юности. И сейчас, прижимаясь лбом к стеклу, он понимал, что вот эта жестокая жажда подчинения, отчаянная страсть, злая ревность и безнадежное стремление овладеть, купить с потрохами, сделать своим - все это и было той самой любовью, о которой другие пишут красивые стихи и романы. А у него была вот такая. Но это была она - иначе почему бы он готов был простить и побои, и насилие, и ночь со связанными руками. Только ничего из этого Герину не было нужно - ни прощение, ни страсть, ни даже деньги, которые тот взял, не считая, и не задумываясь над тем, что мог бы получить еще, или совсем ничего. Можно было ли добиться успеха, поведи он с самого начала себя по другому? Но, если и да, то он не знал - как.
Герин, едва успевший на утренний поезд в столицу, думал о том же, сидя в купе второго класса и провожая взглядом мокрые склады. В своей жизни он любил три раза и бессчетное количество раз влюблялся. И сейчас, когда спал горячечный угар, мутящий его сознание последние месяцы, он ясно видел природу отношения своего бывшего начальника. Болезненная, низменная страсть, постепенно сводившая с ума этого некогда холодного и расчетливого игрока. Эштон вовсе не глумился над ним по беспримерной порочности своей натуры. Точнее, глумился, но из порочной страсти. И Герин понимал его, как поймет подобное всякий, хоть раз любивший сильно и безответно, даже прощал. В конце концов, Эштон ни к чему не принуждал его силой, щедро платил и пытался доставить удовольствие. В отличие от самого Герина. Слегка покраснев от стыда, он вспомнил, как покорно и самозабвенно отдавался ему Эштон, и как не хотел прогонять утром. Да, Герин поступил вчера вечером так бесчестно... просто из желания проучить. "Надо было вырубить его и связать на ночь, - подумал он, откидываясь и закрывая глаза. И еще: - Простите, господин Крауфер".
В голове снова загрохотали барабаны, стоило лишь смежить веки, а он вспоминал горячие арадийские пустыни, породившие эту музыку. Они поедут с сестрой туда, скопленных и полученных только что денег хватит на билеты и год безбедной жизни... жизнь там дешева. Сестре будет лучше в жарком сухом климате, кажется так говорили доктора. К тому же хваленая местная медицина не особо-то и помогала Эйлин, их лекарства можно принимать и там.
Четыре дня назад он прочитал об экспедиции в те края, организуемой Бейронским музеем, и увидел знакомое имя среди руководства - доктор Раулиц. В тот же день он связался с достойным доктором. "К сожалению, - сказал тот, - я не смогу принять вас в состав экспедиции отсюда. Но ведь никто не мешает вам посетить Арадию самостоятельно... вы понимаете меня, дорогой господин фон Штоллер? Я слышал, там очень нужны опытные летчики". Он ответил тогда: "Весьма признателен за совет." Броситься в неизвестность практически без средств и с больной сестрой на руках - это решение могло стать роковым для Эйлин... было над чем подумать. Теперь средства появились. Даже если не сложится с этой экспедицией, Герин знал несколько путей - как стать вольным охотником за сокровищами древнего мира. Он быстро освоится на месте и будет свободен. Свободен от всяких извращенцев и от кровавой тени Дойстана, своей проклятой родины.
Прошедшая ночь, Эштон, все безумие последних месяцев и лет - легко и незаметно ушли из его мыслей, так легко, как забывается вообще все неприятное и постыдное, чтобы всплыть когда-нибудь позже из глубин памяти и ударить в момент слабости.
Легким шагом он взлетел вверх по лестнице, ему хотелось побыстрее поделиться радостной новостью с Эйлин. Но в квартире было пусто. Он растерянно позвал сестру, удивляясь, куда она могла деться в такую рань. Но, в конце-концов, почему бы ей и не прогуляться утром. Например, в булочную. Или просто так. Он ведь не знает, чем она занимается целыми днями без него.
Он не спеша разделся, поставил кипятиться воду, забрался в буфет в поисках еды... Выложив найденную добычу - воздушную булку с куском сыра - на стол, он увидел крошечный карманный блокнотик, заложенный вырванным листочком. "Герин" - было написано на нем. В животе что-то холодно перевернулось, когда он медленно протянул руку, раскрывая блокнот на месте закладки.
***Синяя тетрадка Эйлин фон Штоллер, запись третья.
Дорогой Герин!
Прости меня.
Сегодня я была в больнице и услышала разговор врачей: они вновь говорили обо мне, о том, что мое заболевание неизлечимо. Можно лишь растянуть умирание. "Прогрессирующий паралич при ухудшениях", говорили они, но "десяток лет протянет" в "благоприятных условиях". Я поймала доктора Таснина и долго выпытывала — что такое этот "прогрессивный паралич". Какая лицемерно жестокая традиция — скрывать правду от больного. Разве не в праве человека — знать, что с ним происходит и распоряжаться своим будущим? Таснин сначала пытался отделаться от меня обычной ложью, но мне удалось вынудить его сказать правду. Забавно, кажется я ему нравлюсь... нравилась... поэтому он сдался так легко. Так вот, этот милый термин значит — что постепенно у меня отнимутся ноги, затем руки, затем... стоит ли продолжать?
Сегодня я узнала свое будущее, и оно таково, Герин, что я не могу принять его. Все мое достоинство женщины и человека восстает и противится этому. Прости меня, я знаю, сколько сил и жизни ты вложил в мое выздоровление, и меньше всего мне бы хотелось отплатить тебе черной неблагодарностью. Но висеть у тебя бесполезным камнем на шее было бы еще большей неблагодарностью. Я спущусь этой ночью к реке — искупаться. Говорят, сложно утонуть тому, кто умеет плавать. Но Господь в бесконечной своей милости избавил меня от греха самоубийства — Он убьет меня сам, мой организм не вынесет ледяной воды Сиелы. Жалко, что она такая грязная.
Единственное, что меня сейчас утешает — то, что я ухожу не только из постыдного страха перед жизнью, но и освобождаю этим низким поступком тебя, Герин.
Еще раз прости и прощай,
Эйлин.
Герин выскочил из квартиры, грохоча каблуками по лестнице, этот звук отдавался барабанным боем в голове и вторил бешеному стуку сердца. Глупая девчонка! Разве можно отказываться от жизни! Ведь пока есть жизнь — есть надежда... а ведь с ней еще даже ничего не случилось, она практически здорова была. Он найдет ее, должен найти, и расскажет, убедит ее в этом. Ведь не так уж много времени прошло, она должна быть еще жива, она ведь не собиралась топиться.
Часть восьмая: Что стучит барабан
Герин побежал к ближайшему мосту, склонился, вцепившись в перила и окидывая взглядом набережную Сиелы. В городе светило солнце, ослепительно отражаясь в воде. Нет, это было бесполезно - метаться здесь, сестра наверняка вышла вчера вечером с наступлением темноты, значит, скорее всего, ее подобрала полиция или добрые люди, и она уже в больнице... наверно, для бедных... Про другие варианты - со злыми людьми и моргами - думать пока не хотелось.
Он поспешил к таксофону. И сразу ему повезло, с первого звонка - в ту самую больницу, куда ходила на осмотры сестра. Она и сейчас была там, сказали ему, в палате для тяжелых больных. Он сжал рогулину трубки, завороженный ее тусклым блеском. Тяжелые больные... наверно, после такого потрясения страшное будущее Эйлин неумолимо приблизилось? Облегчение в его душе причудливо мешалось с обреченной тоской - только сейчас жуткий прогноз врачей предстал перед его мысленным во всей красе. Но, может, они ошибаются?
В приемном покое ему навстречу вышел доктор с папкой подмышкой:
- Господин Штоллер! Я... - он как-то замялся, окидывая мужчину настороженным взглядом.
- Добрый день, доктор. Что с моей сестрой?
- Пройдемте за мной... Ваша сестра в очень тяжелом состоянии, вы, господин Штоллер, - он внезапно остановился и, резко развернувшись, гневно тыкнул в Герина пальцем. - Как вы могли допустить подобное?! Это просто возмутительно! Вы знаете, как она попала к нам?
- К сожалению, нет, меня не было в городе, - холодно обронил Герин. Слова доктора подхлестнули его чувство вины - если бы он вчера вечером сразу разобрался с Эштоном, а не потакал своим низменным слабостям, если бы вернулся в столицу вечерним поездом...
- Я обнаружил ее утром на скамье у набережной... - гнев достойного служителя медицины угас так же неожиданно, как и вспыхнул, теперь он потерянно прижимал к груди свою папку. - Я желал прогуляться с утра и нашел ее, она была как... - он замолчал, словно утеряв нить разговора.
— Я искренне благодарен вам за ваше участие в судьбе сестры, поверьте, наша семья в неоплатном долгу перед вами. Но мне все же хотелось бы видеть ее, доктор?.. - Герин вопросительно поднял бровь.
- Доктор Таснин.
- Доктор Таснин, - Герин прищурился, вспомнив это имя из записок сестры, и окинул собеседника изучающим взглядом. Доктор носил тонкие золотые очки, общий вид имел несколько угловатый и отличался какой-то юношеской смазливостью - несмотря на то, что был примерно ровесником Герина. Если бы они росли в одном городе, то наверняка доктор был бы из тех неуклюжих мальчишек, вокруг которых было так весело выписывать кренделя на катке, сбивать с ног и закидывать снежками.
Таснин криво улыбнулся:
- Да, конечно, пойдемте...
Они спустились по широкой мраморной лестнице, прошли извилистым коридором, поднялись по другой лестнице - серой, длинной и узкой - и, наконец, вошли в палату. Дыхание перехватило, стоило бросить взгляд на кровать: Эйлин лежала в маске с какими-то трубками, ведущим к ящичку, напоминающему патефон. Гудел он так же. Герин медленно подошел поближе, отмечая серый пергамент кожи, глубокие тени на лице...
- Она спит?
- Это беспамятство.
- И...- Герин сглотнул огромный острый ком, - когда оно пройдет?
- Я не знаю, это может продлится и несколько часов и несколько недель.
- Ясно, - он опустился на стул и уставился на свои руки. Ничего было не ясно. - А что это за маска?
- О, - доктор немного оживился, - новейшее изобретение, аппарат гипервентиляции... У вашей сестры сейчас нет сил даже дышать... Вам, кстати, нужно подписать разрешение на искусственное поддержание жизни.
И Таснин протянул ему какую-то бумагу - из папки.
Герин невидяще уставился на нее, пытаясь прочитать. Строчки плыли перед глазами, и он закрыл их, снова прислушиваясь к дальнему барабанному рокоту.
- Скажите, доктор, каково состояние моей сестры - подробно. Я знаю о параличе.
- У нее отнялись ноги, господин Штоллер, я делал тесты.
- Есть надежда на восстановление?
- Надежда есть всегда, господин Штоллер...
- Полагаю, это был ответ "нет", господин Таснин, - Герин встал и подошел к окну.
Ослепительный блеск солнца заливал мокрые крыши. Как бы он сам поступил, зная о таком своем будущем? "Я бы застрелился."
- Сколько ей осталось, при благоприятном исходе?
- Это был критический шок для организма, болезнь сильно прогрессировала, так что - года три... но за это время мы можем найти лекарства, все может измениться, наука не стоит на месте!
- И промучить ее еще года два? - безразлично произнес Герин.
- Но она будет жить эти годы, господин Штоллер! Разве жизнь не важнее всего? - доктор Таснин с ненавистью сверлил взглядом спину этого хлыща. Подонок явно не желал возиться с неудобной родственницей, ища повод отправить ее на смерть. Надменная сволочь, разряженная в дорогущие тряпки, тогда как его сестра носила обноски. Может, он сам и выгнал ее из дому? Между тем, хлыщ, все так же не оборачиваясь и с полным равнодушием в голосе, обронил:
- Какие еще последствия может иметь этот критический шок?
- Возможно... возможно память откажет... или речь... это поражение мозга, вы же понимаете, последствия непредсказуемы.
Герин усмехнулся: его сестра не хотела жить и в здравом уме и твердой памяти. Теперь она не сможет больше распоряжаться своей жизнью... если заставить ее влачить такое существование.
Он, наконец, обернулся:
- Отключайте ваш аппарат.
- Ч-что?..
- Отключайте. При мне.
- Но вы не понимаете... если вы не хотите содержать ее, то вам не придется потратить ни гроша - я смогу обеспечить лечение без ваших денег!..
- Я все прекрасно понимаю, - он подошел к постели. - Ведь достаточно убрать маску, не так ли?
- Да, - прошептал Таснин, с отчаяньем следя за действиями хлыща. Тот осторожно отстегнул маску, замер на несколько долгих минут, вглядываясь в лицо девушки. Потом провел рукой над ее губами, прикоснулся к сонной артерии. Поднял тяжелый взгляд на доктора, и тот мгновенно догадался, что никакой это не хлыщ, а просто-напросто убийца.
- Все кончено, доктор?
- Да, - выдавил Таснин. Даже убийцы не способны отличить столь глубокое беспамятство от смерти. Эйлин сможет дышать сама где-то с полчаса, и это наполняло его нерациональной надеждой.... Надо только выставить отсюда этого подозрительного "брата". - Все кончено. Желаете, я распоряжусь о кремации? У нас есть возможность, знаете?
- Знаю, - Герин посмотрел на свои руки и спрятал их в карманы, наткнувшись при этом на твердый уголок записной книжки Эйлин. Он был немного благодарен за неожиданную заботу - заниматься формальностями было сейчас мучительно. - Спасибо.
Герин ждал доктора Таснина в приемном покое, тот обещал все организовать и сообщить время кремации. Он листал синюю книжку сестры, разглядывая бесконечные портреты людей, когда доктор подошел к нему:
- Через три часа, господин Штоллер.
- Так быстро. Премного благодарен, доктор Таснин, - он наклонил голову, прощаясь.
И положил книжку в пальто - чтобы годами перекладывать ее из одного кармана или ящика в другой, меняя одежду и письменные столы - но никогда больше не раскрыть.
Таснин бегом бросился назад, к Эйлин, снова опутанной проводами. Он подменил ее документы, и через три часа вместо Эйлин фон Штоллер в закрытом гробу сожгут безымянную молодую женщину, зарезанную ночью в порту. Сам же Таснин будет преданно и беззаветно заботиться о своей возлюбленной - чтобы через полгода услышать ее последние слова: "Я вас тоже люблю, Виттес". Не все мечты сбываются, и чудо, на которое так надеялся юный доктор, не произойдет.
Герин шел домой - чтобы собрать вещи и навсегда покинуть этот город и эту часть света. В Арадии он надеялся забыть все.
Но жизнь распорядилась по-другому, и Родина снова вспомнила его.
Около подъезда ошивался белобрысый субъект с красноватыми рыбьими глазами и деревянной офицерской выправкой. Герин сжал в кармане нож, узнав соотечественника.
- Господин Герин фон Штоллер?
- С кем имею честь?
- Френц фон Аушлиц, - субъект щелкнул каблуками. - К вашим услугам.
- Не думаю, что ваши услуги мне понадобятся.
- Кое-кто полагает, что именно ваши услуги понадобятся вашей Родине, господин фон Штоллер.
Красные глаза, подумал Герин, признак вырождения. Но через красные глаза этого вырождающегося северного аристократа на него снова смотрел Дойстан, а барабаны, стучавшие для него все это время, возвещали, оказывается не дикарскую свободу, они играли военные марши. Герин просто не узнал их - ведь он никогда не был военным.
Каждую минуту Эштона терзала бессмысленная надежда - что откроется дверь и ему доложат о приходе Герина. Но прошло несколько дней, и надежда стала терзать каждые пять минут. Потом двадцать, потом каждый час. Он забывался в объятиях темноволосых красавиц и тощих мальчишек, последовательно изгоняя образ бывшего любовника из своего сознания. И тот начал приходить к нему во снах - каждую ночь, много месяцев подряд, пока однажды сама его жизнь внезапно не превратилась вдруг в кошмарный сон. И этот кошмар вытеснил, наконец, Герина из его снов - для того, чтобы он пришел к Эштону наяву.
Герин не был военным, но прекрасно стрелял, уверенно пилотировал гоночные автомобили и спортивные самолеты. Достаточно для того, чтобы стать лейтенантом войск Освобождения, думал он, выслушивая слегка нетрезвые излияния Френца, графа фон Аушлица.
Бывшего графа.
Они зашли в кабак после похорон сестры. Граф с воодушевлением, но некоторой оглядкой рассказывал о маленькой моторизированной армии, финансируемой бароном фон Тарвенгом. Герин пил кислое вино и изображал сочувствие благородным идеям графа на тему того, как вырезать пол-Дойстана.
Все эти фантазии он полагал и выеденного яйца не стоящими, саму затею - гиблой и самоубийственной. Все бесполезно, думал он, вспоминая свою погибшую семью. Судьбу не переломишь, сколько усилий не прилагай и какие жертвы не приноси. Она, как и Родина, все равно возьмет свое. Но в голове стучали барабаны, за спиной разевал пасть черный пес, вышедший, наконец, из тени, наверное, это и была его судьба.
- Милая Отчизна, - обратился он к собаке с веселой обреченностью.
- О, да, - согласился фон Аушлиц и резко откинул голову, поправляя таким образом прическу. - И она будет наша... с-сука...
- Вы пьяны, граф, - брезгливо обронил Герин.
- О, да, - устыдился тот и снова дернул головой. - Простите.
Они взяли билеты на поезд и продолжили в отдельном купе - Герин больше не экономил деньги, перед графом же финансовый вопрос, по-видимому, не стоял в принципе. Френц фон Аушлиц хотел гулять и гулял, заказав бутылок десять вина и заманив к ним аж три разносчицы. Уже после первой бутылки Герин оценил пышные формы одной из них и благосклонно ущипнул ее за грудь, приобнимая. Девица была совершенно в его вкусе - пухлая, налитая, как яблочко, а то, что лицом слегка напоминала восторженную бульдожку - так это в нынешнем состоянии казалось упоительно милой особенностью.
Позже, уже ночью, он с удовольствием сдавливал податливое мягкое тело, слушал страстные вздохи, поставив ее на четвереньки, и засаживал в большой белый зад. Барабанный бой имел неожиданные достоинства: он задавал весьма бодрый ритм.
Сколько можно, Герин, друг мой, имейте совесть - вы там что, дрыхнете? - глумливо разорялся фон Аушлиц и стучал в дверь купе каблуками под заливистый смех своих дам.
- Ах, ваше благородие, вы такой страстный мужчина, - кокетливо тянула под Герином девица.
- Подите вон, Френц, совесть я уже имел, - отвечал Герин и внезапно вспомнил стоящего перед ним на коленях Эштона, усердно сосущего и неотрывно смотрящего ему в лицо. Живот свело непристойно сладкой болью, и Герин кончил.
Чертов Эштон. Теперь еще и его призрак будет таскаться за ним? Герин застегнулся, поправил сбитую одежду на подружке и, строго не велев идти за собой, пошел курить в тамбур. Френц ткнул его мимоходом кулаком в плечо, и Герин столь же дружески назвал того дегенератом, не сбиваясь с шага. В тамбуре, слава богу, никого не было. Кажется, вечность назад он оставил эту привычку - когда любимый сорт табака стал непомерной роскошью, а удовлетворяться махоркой он побрезговал. В чем бы ином был столь же брезглив как в курении, думал он, пытаясь благородным дымом заглушить мерзкую горечь.
Барон фон Тарвенг был похож на усталого льва, а не на безумца, как ожидал Герин.
- Неужели вы и правда надеетесь одолеть миллионную армию Дойстана десятком самолетов, - спросил Герин. - Или вы также, - он указал подбородком на бледного Френца, графа фон Аушлица, - полагаете наших достойных соотечественников кучкой сброда, лишь волей случая противостоящей поползновениям доблестных воинов Альбионриха?
Френц страдальчески поморщился: у него зверски раскалывалась голова, и вид неприлично бодрого Герина внушал законное раздражение. На дебильные подначки вчерашнего собутыльника он мужественно не обращал внимания... что возьмешь со штатского.
- Не полагаю, - интеллигентно улыбался барон фон Тарвенг.
Оказывается, он не только прочитал то бредовое письмо Герина, но и искренне проникся его идеями: захватить власть посредством переворота, не меняя новой идеологии, а прогибая ее под себя. План был таков: наладить контакт с определенным членом правящей клики, а остальных убить.
- Как убить? - заинтересовался Герин.
Есть средство, туманно поведали ему, подобное огню с небес. Герин напрягся.
Или геенне огненной, - внезапно очнулся от абстиненции граф фон Аушлиц. - Выжигает все нахуй, друг мой. Такое вот вундер ****дь ваффе.
Барон дернулся и перекосился, явно недовольный красноречием помощника.
А Герин усмехнулся, удовлетворенно откидываясь: одно слово Френца убедило его в серьезности намерений собеседников. И это была, конечно, не площадная брань, естественная для солдафона, а, наоборот, древне-дойстанское "вудерваффе", совершенно неуместно звучащее в его устах. "Чудо-оружие", о котором так много толковали в научных кругах... Дойстанцы традиционно были сильны в химии и биологии, и биологические изыскания увенчались успехом... Или были на грани успеха - во всяком случае, этой грани оказалось достаточно для того, чтобы извести его семью. Химические - видимо тоже, ведь что еще можно назвать "огнем с небес" и "геенной огненной", как не негасимый химический огонь льющийся с самолетов. Барону, значит, повезло заполучить эту технологию.
- А мор, - спросил Герин, нехорошо щурясь. - Мор и казни египетские - не излились ли благословением в наши руки?
- Излились, - холодно заметил барон. - Но это оружие не для своего народа, не так ли?
- Да, - согласился Герин, покосившись на дверь. За ней, он помнил, сидели белокурые молодчики с веселыми глазами. - Как же вам удалось добыть это благословение?
- Я всего лишь исполняю свой долг, по мере сил заботясь о попавших в беду соотечественниках.
Значит, проницательно догадался Герин, технологии попали нам в руки вместе с учеными. Нам? Да, нам, он с удовольствием ввяжется в эту авантюру, ему все равно было, где жить, лишь бы на свободе, но подыхать - подыхать он предпочтет на Родине, спасибо, барон, за этот выбор.
- Альбионрих... да и местные франкширские власти отдадут за это... много, барон.
- Они уже отдали многое, - сверкнул глазами тот, его интеллигентное лицо маниакально исказилось. - Отдали многое, чтобы разорвать изнутри Дойстан ради нашего вундерваффе! Словно юную мать, которую растерзали, дабы вырвать драгоценный плод...
Герина передернуло от этого сравнения. Полно, понимает ли барон, что за ересь несет? Хорош драгоценный плод... Но фон Тарвенг продолжал, словно в трансе, не замечая нелепости своих слов, упираясь горящим взглядом в глаза Герина:
- Но наш народ, даже одурманенный ложью, о которой вы, господин фон Штоллер, писали столь убедительно, сохранил свою божественную суть, они не поддались гнили Альбионриха, и наши враги попали в собственную ловушку! Они подкосили себя своими махинациями и взрастили младого зверя под боком - на месте старого ленивого Дойстана. И вы правы, совершенно правы, бесполезно и кощунственно покушаться на этого юного зверя, его следует приручить... И я верю, что это мое предназначение, и что вы, фон Штоллер, поможете мне на этом пути.
- Да, - согласился Герин, полуприкрыв глаза, он вспоминал добродушных лавочников своего города, в один день превратившихся в озверелых ублюдков. Так вот она какая - божественная суть его народа. Легко и весело - быть дойстанцем. И ни о чем не надо думать. - Из вас получится очень харизматичный лидер, барон. Но, пожалуй, не стоит тратить время на переговоры с членами нынешнего правительства, легче всего просто похитить подходящих и принудить их к сотрудничеству... в течении пары дней. Потом убить остальных. Единственное, к чему надо подгадать операцию - это к очередному их идиотскому съезду, дабы божественный огонь... ну вы понимаете. Я знаю лесную базу с посадочной полосой неподалеку от столицы, даже если там и есть охрана, она не будет многочисленной, мы выжжем ее. Подходят ли мои скромные предложения к вашему блистательному плану?
- Операция "Полет Валькирий", - заржал Френц и тут же болезненно сжал виски.
- Это нечеловечески божественно, - прошептал барон фон Тарвенг. - Полет Валькирий... Но я так понял, что вы желаете лично возглавить операцию, фон Штоллер?
Герин пожал плечами, полет Валькирий, надо же, прекрасная музыка...
- Выбор за вами, барон.
- Полагаю, у нас нет иного выбора, как довериться вам, - медленно произнес фон Тарвенг. - Эта посадочная полоса и решения на местности, вряд ли я найду человека, который разберется с этим лучше вас.
- Следующий их съезд примерно через два с половиной месяца, у нас будет время подготовиться и научиться доверять друг другу, барон.
- Я дам вам мою лучшую команду летчиков, фон Штоллер, надеюсь, вы с ними сработаетесь.
- А как же я? - воскликнул Френц фон Аушлиц, вставая.
Герин неловко поморщился: что за сцены... Граф хотел возглавить пик вторжения? Невелика честь, скорее сдохнешь.
- Вы... вы возьмете меня к себе в команду, Герин, или... мне следует пока остаться во Франкшире, Леонир? - Френц обратился к барону, глядя на него, как мальчишка, просящийся на охоту, но знающий, что его не возьмут. Ах да, он же не был летчиком, лейб-гусар.
- Да, - рассеянно отозвался барон, - пожалуй, вы мне больше пригодитесь здесь...
- Жаль, - усмехнулся Герин. - Я надеялся, фон Аушлиц окажет мне честь и согласится быть моим штурманом.
- Что ж, если вы этого хотите, - барон щедро развел руками, как бы не в силах противиться легким капризам милых деток.
- Да, хочу, - подтвердил Герин, глядя, как Френц засветился ненормальной радостью. Герина всегда брали на охоту, как только он смог держать в руках детское ружье - и когда он хотел этого.
- Ну, тогда Френц введет вас в курс дела и со всеми познакомит, - сказал барон, вставая.
Они с Френцем синхронно изобразили поклон, едва склонив головы, Френц опять щелкнул каблуками и резко вышел. А Герина барон задержал на мгновение, притронувшись к руке и негромко обронив:
- Граф фон Аушлиц - настоящий псих, если захотите оставить его здесь - лишь дайте знать.
- Я учту, - сказал Герин. "Сами вы псих, барон".
Давным-давно, тогда, в прошлой жизни, Герин был всегда окружен друзьями. Настоящими друзьями - теми, которые поймут с полуслова, ни за что не выдадут строгому учителю, вытащат, рискуя жизнью, из ледяной пустыни, разделят последний кусок хлеба, и прикроют спину среди врагов. Они все пропали и порастерялись, эти смелые мальчишки и отважные мужчины, ни об одном из своих друзей он ничего не знал. Но именно поэтому он приближал к себе Френца, снова тянулся, гоняясь за призраком товарищества. Снова, усмехнулся он, а в прошлый раз был Эштон. Просто Эштон был не их породы, так глупо было надеяться на дружбу дельца, они не знают, что это такое.
И Герин не ошибся, доверившись Френцу, ни он сам, ни десять бравых летчиков, которых граф представил новому их командиру, ни разу не предали его, платя бесконечной преданностью - а за что, Герин позже уже не понимал, ведь с ними его не будет связывать никакое родство души. Но эти ребята будут последними, с кем он захочет и сможет иметь подобие дружбы, отправившись в Дойстан, он лишится возможности испытывать эти чувства, да и способности, наверно, тоже.
Часть десятая: Как убивать
Герин был пьян - пьян дорогим коньяком и дешевым кокаином. Трезвого его бы не занесло в этот притон. Но он и не бывал трезв - только не тогда, когда гулял с дорогими сослуживцами и товарищами по партии.
Каковое однообразное событие случалось не реже раза в неделю.
Чеканя шаг, он прошел к креслу в стиле Людовика ХIV, непристойно распялившему свои некогда роскошные объятия в центре зала. Целая стая призрачных черных собак шныряла на его пути - от совсем крошечных щенков до той огромной, самой первой. Никто больше их не видел, а Герин привычно не обращал внимание.
- Куда ты нас притащил, Френци? - спросил он, закидывая ногу за ногу. - Что за ублюдочный вертеп?
- Мой прекрасный рейхсляйтер изволит гневаться? - Френц фон Аушлиц расстегнул воротник черного мундира, сразу приобретя на редкость похабный вид, и обвел упомянутый вертеп бешеным взглядом. - Не беспокойся, сейчас будет культурная программа, и она удовлетворит тебя по самые яйца.
- Когда я слышу слово "культура", - каменным голосом сказал Герин. - То сразу хватаюсь за яйца.
Высшие офицеры юной Империи, располагающиеся вокруг него на креслах попроще, заржали. Они стучали по плечам застенчиво краснеющего красавчика Фрея - министра пропаганды на оккупированных территориях. Именно этому рафинированному интеллектуалу и дворянину принадлежало одиозное высказывание о культуре и пистолете, что и служило неисчерпаемым источником веселья для посвященных.
Под культурной программой подразумевалось, оказывается, омерзительное представление со шлюхами обоих полов. Какая-то сцена из якобы античных времен с рабами и жертвоприношениями. Действие сводилось к тому, чтобы разложить очередные телеса на якобы алтаре, избить и поиметь разными приспособлениями и в разных интересных позах.
Легко и весело быть дойстанцем, - думал Герин, стараясь не слышать возбужденное сопение соседа, - истинный сын Империи никогда не утомится зрелищем чужой боли, ни на работе, ни на отдыхе.
Герин достал портсигар - тонкие сигариллы смотрели на него коричневыми табачными глазами, он выбрал одну, размял и сосредоточенно закурил, на миг утонув в терпком вкусе с легкой ромовой нотой - ведь сумарский табак выдерживали в винных бочках... Между тем, на сцене успели отодрать уже троих и теперь раскладывали четвертого. Мужчину на этот раз, стройного, с четкими мускулами под золотисто загорелой кожей. Герин не видел его лица, только темно-русые волосы, но внутри что-то медленно перевернулось, мир вокруг расширился и тут же сузился вокруг станка с бесстыдно распятым парнем.
Он на несколько секунд забыл дышать, поэтому затяжка обожгла горло дымом. Вот ведь глупость, все франкширцы темноволосые и загорелые, а этот вообще слишком худой для... просто надо было меньше дрочить, вспоминая Эштона. Герин снова затянулся, думая о том, что Эштона он вспоминал не только сам с собой, но и имея очередную любовницу или любовника, вспоминал каждый раз перед приходом, и каждый раз Эштон в его памяти вот так же покорно и беззащитно задирал свою задницу кверху, точно так же, как этот привязанный на сцене парень.
Один из его летчиков тоже стоял на сцене и выдавал какой-то очередной пропагандистский бред о величии Дойстана и франкширских шлюхах, и слушать его было стыдно. Хотя он говорил правду - Дойстан велик, победив на два фронта, а франкширцы сами нарвались, набросившись на них со спины, в момент обострения конфликта с Альбионрихом. Да, легко и приятно говорить правду, особенно такую, особенно сейчас, и ничего не может быть в том постыдного - говорить правду. Герин неотрывно смотрел на круглую задницу представителя тех самых франкширских шлюх, он видел, как его бравый летчик отстегнул тонкий офицерский стек и с размаху хлестнул, оставляя красную полоску, а смуглые ягодицы франкширца дрогнули и поджались. Летчикам не нужны стеки, это все гусарские замашки Френца, вот от кого эти штуки появились на портупеях их вицмундиров, на месте парадных кортиков. Хотя они уже давно никакие не летчики, Герин возглавлял структуры тайной полиции и карателей, его ведомство курировало даже пропаганду и культуру, и честнее всего было бы повесить хлысты и на их парадную форму.
Распяленное тело на сцене подбиралось, тщетно уклоняясь от жалящих ударов, колени вздрагивали, пытаясь свестись, защитить чувствительные места, Герин никогда раньше не приглядывался к развлечениям сослуживцев, и правильно делал, это оказалось невыносимо. Он опустил глаза, уставившись на черного пса, скалящегося на него с высокой тульи его собственной фуражки, хотя он точно знал, что там должна быть морда серебряного волка, это же красиво - серебро на черном, их форма вся такова - нарочито, модельно красивая. Это все кокаин, - подумал он, - я схожу с ума от чертова веселого порошка.
Он уже не помнил, когда это началось - может быть, когда они пробрались в Дойстан, не потеряв ни одного из своих шести самолетов и решили не возиться с безнадежным отловом полезных членов правительства, а сразу уничтожить всю политическую верхушку нового Дойстана? "План переворота безумен, - сказал тогда Герин. - Мы все здесь можем подохнуть, утянув за собой множество ублюдков, а можем всех прогнуть под себя и отправить на тот свет множество ублюдков. Выбор велик, а путь один."
Им повезло - лесной лагерь с посадочной полосой оказался заброшен, они обустроили там базу и прождали два дня до открытия исторического съезда. Перед вылетом вся его команда упоролась коксом, кроме него самого.
Френц смеялся в его наушниках: "Это точно - геенна ****ь огненная! Мы принесли ад на землю, Герин. Мы демоны, еби меня конем, Герин, мы ****ские демоны." Конечно же, они не собирались выжигать все живое, но пришлось ударить по войскам - в нескольких местах, и спалить площадь, и негасимый небесный огонь распространился везде. И Герин улыбался, закладывая вираж над огненной бездной, в которую превратился небольшой околостоличный городок со всеми жителями, в его голове гремел хор: "Аллилуйя!", и он знал, что это из оратории "Мессия". Они приземлились на главную площадь городишки, все были уже мертвы, везде скорченные трупы мужчин, женщин и детей, и тогда он вдохнул ледяного блаженства с ладони Френца, с крышки его портсигара. И, хотя хотелось вдумчиво побиться головой об фюзеляж и повыть, он сказал, смеясь: "И послал я ангелов, и возмездие мое со мной".
"Мы твои ангелы, Герин!" - пылко воскликнул самый младший из его летчиков.
Остальные молчали, но смотрели так, что прикажи он сейчас им перерезать друг друга тупыми ножами = начали бы резать, - почему? - в тот момент он перестал понимать их и больше никогда не смог.
"Не богохульствуй, мой ангел", - ответил он, и все развеселились. Веселый порошок, да.
Наверно, это началось тогда
Или тогда, когда они на обратном пути наткнулись на бронепоезд и расстреляли его в упор? Им снова повезло, Герин удачно разворотил бомбой морду поезда, остальное они выжгли сквозь пробоину. И выловили целых двух влиятельных членов правительства и покосили пулеметами всех остальных, пока те обгорело метались, и снова не потеряли никого из своих, как заговоренные.
- Что нам с ними делать? - спрашивал Френц, формируя две белые дорожки на блестящей крышке портсигара.
- Убедим сотрудничать, друг мой, - Герин склонялся и снова вдыхал этот холод.
- Они готовы, Герин, уже готовы на все...
- Это все ложь, Френци, человека надо совсем сломать, чтобы он был готов на все, - отвечал Герин, наблюдая за двумя черными собаками: они сверкали кровавыми глазницами и непотребно размножались, и никто больше их не видел.
- И как ты предлагаешь это сделать?
Герин улыбался, чувствуя, как его сознание растекается холодной тонкой пленкой по вселенной в сладостном с ней полу-единении.
- Сломать человека легко, - мягко отвечал он. - Непрерывное унижение и насилие, физическое и сексуальное, - и главное, это, конечно, сделать членом коллектива... дабы знал свое место... и подчинялся правилам.
- Надеюсь, у ребят встанет на эти старые жирные задницы, — пробормотал Френц, уходя.
Герин не приказывал тогда и не давал руководства к действию, он просто сказал вслух то, о чем думал слишком часто. Но его слова были приняты как приказ, и он не остановил их, решил посмотреть, что будет, ему совсем не жалко было этих пленников в начале, а в течение следующих трех дней он жил отдельно, не желая замечать. Но методы и нравы в его ведомстве взяли начало именно оттуда, из сарая заброшенного лесного аэропорта, и сейчас, в этом борделе он смотрел на плоды своих собственных дел и слов. Эти плоды он был вынужден вкушать снова и снова, каждый день.
Герин встал, медленно снимая тонкие кожаные перчатки, все это невозможно было прекратить, можно было просто уйти, что он и собирался сделать, прихватив с собой парня со сцены - хоть для того сегодня будет все кончено - смешная и ненужная благотворительность. Он положил перчатки на потертый одноногий столик рядом с фуражкой и пошел к станку, небрежно роняя сигариллу на пол. Шершавый угар алкоголя перемешал кокаиновый аквариум его сознания, заставив его пошатнуться. Внезапно вспомнилось, как они устроили ночь длинных ножей, с развеселыми шутками заведя неугодных членов правительства в темные уголки и перерезав их прямо в здании Имперского Парламента. Под шумок они с Френци удавили и парочку вполне лояльных к новому режиму товарищей - одного, потому что мешал и пытался отхватить слишком большой кусок, второго - за то, что начинал оказывать слишком большое влияние на Великого Вождя, Леонира фон Тарвенга. Так легко было перебить этих ублюдков, он вообще ничего не чувствовал тогда, с такой же легкостью он и себе вышиб бы мозги - это было бы самым правильным действием. Герин помнил пристальные взгляды ребят своей команды, и многозначительное: "За тобой мы пойдем куда угодно, и против кого угодно".
"Власть, - сказал он тогда, снова растекаясь мыслью по Мировому Разуму, - не терпит публичности. Выйдем на свет — и нас сожрут."
Герин обошел дебильный алтарь, чтобы отстегнуть парня, и тот поднял залитое слезами лицо, в его янтарно-ореховых глазах было отчаяние и мольба. И, конечно же, Герин сразу узнал его, исхудавшего и потерявшего весь свой надменный лоск, сразу, ведь каждый день Герин видел его, кончая - сам ли с собой или с другими, но на самом деле только с ним.
И в тот миг ему показалось, что разухабистая приключенческая фильма о его жизни, с горами картонных трупов и веселыми героями внезапно и больно порвалась, оставляя его в реальной жизни, а подтемненная водичка на его руках обернулась настоящей кровью.
Часть одиннадцатая: Как любить
13 января 2014, 14:07
yandex.ru
Bubble Hit
Эштон тогда сразу узнал Герина - на черно-белом зернистом снимке утренней газеты. Очередные правительственные перестановки в Дойстане, теперь у них новый лидер, Леонир Тарвенг: вот он вдохновенно протягивает руку с трибуны, а по бокам и сзади стоят два молодых человека в военной форме с одинаковым надменным выражением на красивых лицах. Но Герина он бы не спутал ни с кем, хоть имена молодых людей не были упомянуты в статье. Сердце тогда сжало тоской и иррациональной ревностью: теперь бывший любовник окончательно недоступен... и что связывает этих троих на снимке? Почему Герин смотрит на этого Леонира, а второй подручный - на самого Герина?
Глупость, конечно, но с тех пор он пристально следил за событиями в Дойстане и был вознагражден еще четырьмя мутными фотографиями. Следующим шагом абсолютного падения было бы начать делать вырезки. Он не дошел до этого - просто складывал газеты в отдельную папку. Между тем, Альбионрих, северо-западный сосед Дойстана, неожиданно пошел на эскалацию их затяжного конфликта, и скоро развязалась настоящая война. Работы у Эштона стало особенно много, все эти поставки оружия обеим сторонам, но, конечно же, больше Альбионриху - Дойстан в результате своих внутренних проблем был более ограничен в средствах. И Дойстан проигрывал, через месяц после начала войны их войска уже отступали, и тогда родной Франкшир пошел на альянс с Альбионрихом и напал на них с юго-востока, зажимая в тиски, из которых невозможно вырваться. В тот же день Эштон перевел практически весь свой капитал по частям в нейтральные страны. Он не верил войне, не разделял идиотского энтузиазма толпы относительно блистательных побед, новых земель, и еще нелепее: того, что они якобы восстанавливают справедливость, возвращают на место законную власть Дойстана. Может, он так считал потому, что там, по правую руку новой власти стоял Герин.
Эштон не ошибся в своих дурных предчувствиях, озверевшие дойстанцы выпустили целые воздушные армады, которые прошли над нейтральными странами и ударили в тыл союзникам, одним чудовищным росчерком перечеркнув сотни тысяч жизней и переломив ход войны: все было кончено.
Вундерваффе, тогда он впервые услышал это слово.
Это был настоящий кошмар, Эштон приехал после нападения в некогда прекрасный Дирзен, его жители, такие гордые своей культурой, своим прославленным университетом, его тонкие резные шпили - все было мертво, все лежало в руинах и черной жирной саже. Дирзен разбомбили из-за военных заводов, а Эштон был там в командировке, его спасло то, что он остановился у знакомого промышленника, господина Норда, в поместье за городом.
И тогда в Дирзене он допустил ошибку - надо было бежать, садиться в машину и ехать к границе, которая была рядом в горах, и там еще не было дойстанцев, а он решил вернуться в столицу, почему-то казалось, что он там нужен.
На залитом солнцем шоссе, с пасторальными барашками и оградками, с виднеющейся невдалеке такой затрапезной бензиновой станцией, они были остановлены военным разъездом. Их выволокли из машины и бросили в пыль с заложенными за голову руками. Огромный рыжий капитан рассмотрел их документы, а потом щелкнул пальцами и махнул на шофера и Мориса, и тех убили прямо там, не поднимая, двумя короткими выстрелами в голову. А самого Эштона перекинули через капот собственной машины, и капитан отымел его под хохотки черных автоматчиков. Один из них перевернул ногой убитых, и Эштон глядел в искаженные смертью лица своих служащих и не понимал, почему не он лежит в пыли, ведь должны были бы польститься на них - молодых и свежих. Впрочем, позже он уже считал, что повезло Морису и шоферу - отмучиться сразу.
Эштон сначала думал, что он для чего-то нужен рыжему капитану: может, из-за денег? Даже предлагал, чтобы его отпустили, - всю оставшуюся во франкширских банках сумму. Тот взял чек, положил в карман и засмеялся:
- Неужели считаешь, что ваши ****ские деньги еще чего-то стоят? Да и мало ты как-то скопил, где остальное, сучечка?
В тот момент Эштон понял, что ничем не откупится и не стал говорить о заграничных накоплениях, он увидел знакомую жажду в глазах капитана, ту же, что сжигала когда-то его самого. Только у Эштона никогда не было абсолютной власти над Герином, какой наслаждался теперь его мучитель. Жизнь отплатила ему слишком жестоко за совершенную некогда низость, лишив сначала любимого, а теперь вынуждая расплачиваться по тысячепроцентным счетам каждый божий день. Там, в казарменной квартире рыжего капитана, он снова увидел Герина: на письменном столе, в деревянной рамочке, как обычные люди ставят портреты любимых, у психованного карателя стояла вырезанная из глянцевого журнала фотография. Капитан кощунственно отрезал их Великого Вождя и других вождей помельче. Герин там улыбался уголком губ и был тоже в форме карателя.
Капитану вскоре прискучила непокорная игрушка, через пятнадцать долгих дней он отвез избитого до полусмерти Эштона в офицерский бордель при столичных оккупационных частях. И оставил там, пообещав навещать, когда тот научится быть послушным. Там было все то же - жизнь в оковах, так, что даже не наложить на себя руки, и никакой возможности бежать. Только мучил его не один, а многие - неутомимо, но однообразно, и не били так сильно, наказывали куда более изощренно и жестоко, но не оставляли следов. Следы могли оставлять только гости заведения. Эштон никогда бы не подумал, что будет пользоваться популярностью в подобном месте в свои тридцать шесть лет, дойстанцы оказались извращенцами. Но он и не думал, что проживет там долго, в его возрасте он быстро станет не интересен никому от такого обращения, и его уже даже не интересовало, что будет после - в любом случае это будет изменение и возможность вырваться...
Почти три недели прожил Эштон в борделе, когда в одну, как обычно, ужасную ночь их посетило высокое общество, дойстанские шишки в генеральских погонах. Все забегали, Эштона и еще нескольких запихали в душ, повторно отдраивая и вычищая изнутри и снаружи, тщательно выбривая, - ежедневное унижение, на которое он уже перестал почти обращать внимание. И тогда, стоя за загородкой перед выходом на сцену, он увидел Герина третий раз - и теперь вживую. Тот сидел на лучшем месте и был похож на глянцевую картинку: белокожий, светловолосый и черноглазый, в черном мундире с белыми кантами - как будто ожившая черно-белая фотография. Герин не был непристойно возбужден, как его спутники, с ледяным равнодушием он смотрел на сцену, лишь изредка поднося руку к губам - для очередной затяжки.
Эштон не сводил с Герина глаз, когда его выводили, оборачивался, когда его привязывали, но ни единым жестом тот не показал, что узнал его. Да и было ли что узнавать? Вряд ли Герин видел его каждый день во снах и вспоминал наяву, как сам Эштон... разве что в случайном неприятном сне. Эштон не думал, что это ударит его так сильно, ломающей болью разольется в груди, ведь с того дня, как судьба свела его с рыжим капитаном, он думал, что наконец забыл Герина, вспоминал только когда видел его портрет, и один раз ему приснилось, что тот сошел с портрета и вытащил его из непрерывного кошмара. Но он проснулся, а кошмар остался, и именно тогда Эштон разрыдался, после того пробуждения, хотя не плакал никогда, как бы сильно над ним не издевались. И сейчас слезы текли из его глаз, и он ничего не мог с этим поделать, как ни кусал губы и не закидывал голову, а удары стека ощущались особенно сильно. Сослуживец Герина, проводящий эту сессию, велел ему считать вслух, до пятидесяти, но Эштон молчал, зная, что его накажут сильнее, но это было бы совершенно мучительно - сказать хоть слово и разрыдаться еще и в голос, только не сейчас, не перед ним. И каратель считал вслух, сказав, что пятьдесят зачтется только тогда, когда Эштон сам дойдет до этой цифры, не сбиваясь, ну, это как всегда, сейчас его до обморока забьют. Но на двадцать первом ударе экзекуция остановилась, наверно придумали что-то еще, Эштон снова поднял голову и увидел стоящего прямо перед собой Герина.
"Узнай меня".
Но Герин глядел так же равнодушно, он молча отстегнул Эштона от станка и за плечо сдернул на пол, и все вокруг тоже молчали. Эштон упал бы, ноги его не держали, мускулы трясло от боли, но рука на плече удержала его. Он опустил голову, сил не было смотреть на все эти дойстанские морды вокруг, их жадные и презрительные глаза. Герин толкнул его перед собой, куда-то ведя, и ему было все равно - куда.
- Отдельный номер товарищу рейхсляйтеру, - громко сказал кто-то.
И все отмерли и зашумели, уже другой голос сказал им вслед:
- Товарищ Штоллер изменил своему принципу "не пихать член во всякое дерьмо", исторический момент, товарищи.
Все засмеялись, а Герин остановился и надменно изрек:
- Советую воспользоваться историческим моментом, товарищи, сегодня ночью пихаю во что угодно.
Они вышли из залы под просто-таки гомерический хохот, служительница провела их до лучшего номера. Герин больше не держал Эштона, он с интересом разглядывал голую попку девушки под просвечивающей тряпочкой - как в старые времена, Эштон прекрасно помнил, как тот заглядывался на каждую юбку.
Эштон остановился посредине комнаты, оглянулся на Герина, хотелось разбить это молчание и спросить, узнали ли его, ведь почему-то же "изменили принципам"...
- Руки за голову, ноги на ширине плеч, - негромко обронил Герин.
Эштон подчинился, зажмурившись и сжимая дергающиеся губы: ничего его Герин не узнал, а если и узнал, то это не важно, сейчас будет измываться над ним, он такой же, как все остальные, а может, это Эштон не заслуживает ничего другого.
"Пихать во всякое дерьмо".
Теплые пальцы пробежались по его спине, осторожно приласкали исполосованные ягодицы, обводя вспухающие рубцы. Герин провел по его шее сзади сухими горячими губами, поцеловал судорожно сцепленные кисти, шрамы на запястьях, огладил внутреннюю сторону вздетых рук и бока. От этих прикосновений - таких нежных - в груди стало горячо и больно, никогда Герин с ним не был так ласков, да и не нужна была тогда, больше года назад, Эштону эта ласка, словно тупой варвар он добивался лишь покорности. И захотел чего-то большего только когда его изнасиловали, прижимался и искал тепла в ту далекую ночь после того, как его избили и отымели, словно только так и надо с ним обращаться, словно он был рожден только для такого отношения и не понимал человеческого. Слезы снова потекли по его щекам, Эштон задрожал и всхлипнул, ненавидя себя за эту истерику.
- Не швелись, - Герин снимал губами соленые капли с его лица, - я не сделаю тебе ничего плохого, - горячая ладонь слегка сжала живот Эштона, скользнула в пах, на мгновение прикоснулась к напряженному члену. - Нравится, да? Ты такой красивый. И уже готовый...
Эштон почувствовал жар стыда, заливающий его: "уже готовый"... Он готов раздвинуть ноги после того, как его отодрали всем на потеху, а теперь унижают, заставляя принимать ласки в такой позе, неподвижно. Как есть "франкширская шлюха", его так часто называли этими словами, что ему уже кажется, это постыдно - быть франкширцем. Он посмотрел прямо в лицо бывшему любовнику и увидел, что глаза Герина были совершенно стеклянными, зрачки на пол-радужки, знакомый вид, вряд ли он был вообще здесь, с Эштоном, возможно, он так бережно гладил и целовал розового слона в своем сознании.
Но Эштон все равно тянулся к этому иллюзорному теплу, к ложной нежности, и стыд его прошел: стыдиться было не перед кем, кроме самого себя, а про себя он знал совершенно все. Герин снова покрывал его тело быстрыми поцелуями и легкими касаниями, от него пахло хорошим табаком, свежим парфюмом и немножко коньяком, а Эштон ежился и чувствовал, как чувственно стягивается его кожа, покрываясь мурашками: было так хорошо...
Ласки внезапно закончились, и он почувствовал себя заброшенным, скосил глаза, следя за любовником: куда тот ушел? Оказывается, Герин обнаружил патефон и ставил пластинку.
"Ах, мой милый Августин", - заиграла пошлая дойстанская мелодия, Герин поморщился, перевел иглу, и дьявольская машинка взвыла дурным голосом: "Беленская лазуууурь!"
Эштон сжался, все так же не меняя позы, руки на затылке, ноги на ширине плеч: он знал наизусть этот заезженный репертуар, сколько раз его трахали под одни и те же безвкусные мелодии... Патефон зашелся хрипом и визгом - Герин придавил его крышкой и подошел к Эштону, потянул за руки, заставляя терять равновесие, резко крутанул, роняя спиной на кровать.
- Согни ноги и разведи колени, руки в стороны, не двигайся.
Эштон послушно принял требуемую позу, лежал перед офицером в черной форме карателя открытый и уязвимый. И тот склонился над ним, целовал шрамы, покусывал нежную кожу на внутренней стороне бедер и в паху, поцелуи-укусы становились все более жесткими, жалящими. Ноги дрожали, его всего колотило в отчаянном стремлении сохранить неподвижность, не начать стонать и непристойно извиваться.
Герин слегка улыбнулся, окидывая его взглядом, отошел к столику за маслом и презервативом. Эштон тяжело дышал, без Герина снова стало холодно, по телу прошел озноб, но тот скоро вернулся и принялся ласкать его изнутри скользкими пальцами - научился за этот год - и невозможно было поверить, что он так старается ради шлюхи... И Эштон снова отдался сладкой иллюзии того, что он с любимым и ничего, ничего не было. Герин подхватил его под поясницу, заставляя выгнуться, вошел в его тело, склонился, упираясь одной рукой и внимательно заглядывая в лицо. "Не шевелись", - прошептал он, и Эштон стонал и всхлипывал, выгибаясь, не смея менять позы, ему отчаянно хотелось прикоснуться к Герину, но нельзя было ослушаться, иначе иллюзия развеется, Герин отпустит его и уйдет, а кошмар, кошмар его жизни останется. Скоро так и будет, подумал он, отчаяние подступило к горлу и вырвалось с криком, его тело забилось в судороге, и было в этом столько же удовольствия, сколько безнадежности: сейчас все кончится, ведь Герин тоже застонал, кончая.
Он вытянулся на кровати, зажмурился, ожидая приказа убираться или пинка, но Герин лег рядом с ним, погладил по голове, позвал: "Эштон".
И Эштон задохнулся, живот скрутило, словно его кишки намотало на кол: Герин узнал его, развлекался зрелищем его порки, а потом смотрел, как он унижается за кусочек ласки. Эштон свернулся в комок, подвывая от боли, он перешел свой предел.
- Ты чего? - Герин положил руку ему на плечо, пытаясь развернуть. - Что случилось, Эштон? Ты... ты что, не узнал меня?
- Нет, - прошептал Эштон, то что Герин был в твердом уме, несмотря на наркотики, делало все только хуже, - нет.
- А я тебя сразу узнал, - грустно улыбнулся Герин. - Как только подошел. До этого не видел.
- Не видел? - Эштон развернулся, заглядывая ему в лицо. Боль медленно отступала.
- Не видел. Я никогда не смотрю на такие вещи. Хорошо, что сегодня взглянул.
Герин снова погладил Эштона по голове, принес влажные полотенца, вытираясь одним по пути и роняя его на пол. Склонился над замершим на кровати Эштоном, стирая следы страсти с его живота и бедер. Эштон был такой красивый, когда лежал так тихо и покорно, глядя на него широко распахнутыми глазами. Не удержавшись, Герин наклонился и поцеловал его полувозбужденный еще после оргазма член, так соблазнительно устроившийся на золотистом животе.
- Раньше вас от этого тошнило... - едва слышно произнес Эштон.
"Теперь меня от себя тошнит", - подумал Герин, но ничего не сказал.
Часть двенадцать бис: Интермедия в безголосой фуге
Герин, наконец, снял с себя форму, аккуратно сложил ее на кресле и вытащил пистолет из кобуры.
Эштон невольно замер, глядя, как он жадно пьет прямо из кувшина, тонкие струйки стекают по шее и извиваются по рельефу груди. Герин держит оружие в опущенной руке, подходит к кровати, протягивает воду ему... Не то чтобы Эштон боялся быть застреленным... хотя нет, боялся, сейчас боялся, хотя совсем недавно ему было все равно - желанное облегчение. Герин, такой неожиданно ласковый, но все же под наркотиками, не знаешь, что от него ожидать.
Он взял предложенную воду, пил, кося взглядом, а Герин прятал пистолет под подушкой.
- Иди сюда, - его перехватили поперек живота, прижали спиной к горячему телу, зашептали в затылок: - Я больше никогда не сделаю тебе ничего плохого, перестань меня бояться.
- Я не боюсь, - сказал Эштон, заставляя себя расслабиться. - Не боюсь.
Герин щекотно фыркнул, натянул на них одеяло, властно запустил ему руку в пах и через несколько секунд задышал ровно и тихо, как человек, которого никогда не мучают ни кошмары, ни совесть.
А Эштон долго лежал без сна, он вспоминал их прошлую ночь, тогда его тоже избили и отымели, а потом вот так же обнимали, все повторяется. Может, повторится и то утро, полное молчания, а потом холодное прощание? Я не буду молчать, подумал он, я попрошу его забрать меня отсюда. Пусть выкинет на улицу, я ничего больше не буду просить, проберусь сам к границе, только бы вырваться. Глаза слипались, страшнее всего было заснуть и обнаружить, проснувшись, что Герина нет - уже ушел, или никогда и не было.
Герину было тяжело и жарко с утра, он сбросил одеяло, ему снилось танго, бесконечно повторяющиеся три такта. Эштон в очередной раз беспокойно заворочался на нем, он опять полупроснулся и нащупал ребристую рукоять под подушкой. За окном было уже светло, надо вставать. Он захватил волосы любовника, уткнувшегося ему носом в бок, представил, как здорово было бы сунуть его лицом себе в промежность прямо сейчас, еще сонного, а потом осторожно высвободился.
При свете дня Эштон выглядел особенно замученным: с тенями под глазами, обметанными искусанными губами, весь в синяках, старых шрамах и ожогах. Герин вздохнул: лицезрение синей задницы убило утренний стояк напрочь. Он ушел умываться, а когда вернулся, Эштон еще спал, свернувшись в комок и обхватив руками живот, точно в той же позе, как во время своей вчерашней истерики. Герин присел рядом, сложил ладонь чашечкой и накрыл ею так привлекательно выглядывающие яйца. Теплая нежная кожа под его пальцами, Герин на секунду опустил веки, наслаждаясь ощущением присутствия, словно призрачная вуаль, отделяющая его от мира, истаяла от этого тепла.
Золото, обнаженный Эштон словно светился изнутри золотом, раньше он этого не видел, когда тот домогался его, но вспоминая ту ночь, когда сам взял бывшего начальника, он вспоминал и сияние его тела, темный мед волос, янтарный свет глаз. И это оказалось вовсе не ловушкой памяти, Эштон и правда был таким, он светился даже сквозь грязь побоев и унижений, которую на нем оставили своими лапами подобные ему, Герину.
Эштон завозился, нарушая совершенство своей неподвижности, вздрогнул всем телом, сжал бедра, затравленно оглянулся через плечо. Герин прищурился, не убирая руки, и тот отвернулся, пряча лицо в подушке, и развел колени, больше не шевелясь. Он так быстро понял, что надо делать, наверно здесь его научили понимать такие вещи, ведь другим партнерам приходилось все время напоминать, даже несколько раз связывать ремнем: Герин терпеть не мог, когда они дергались или трогали его.
На копчике у Эштона золотился едва заметный пушок, Герин пригладил его большим пальцем, продолжая перебирать в паху Эштона и ощущая, как там подбираются яйца и твердеет ствол.
Эштону нравились эти ласки, он тяжело дышал, стискивая простыни, и незаметно выгибался, и ему хотелось доставить еще больше удовольствия. Герин взял его за бедра, развернул, приподнимая и раскрывая насколько возможно, склонился и длинно провел языком от поджавшегося входа до самой головки, уделив особое внимание дырочке на конце. И Эштон задрожал в его руках, он стал поразительно чувствительным за это время, ведь Герин помнил, с каким самодовольным спокойствием тот принимал оральные услуги, будучи директором. С тех пор Герин фон Штоллер дарил подобные ласки только женщинам, но Эштон, такой отзывчивый сейчас, его хотелось облизывать как кремовый десерт, и там был мед и полынная горечь, и в груди щемило сладкой болью, и Герин снова был здесь, в этом мире, а не смотрел дешевую и жуткую кинопьесу с собой в главной роли. И музыка переставала играть, пока он был с Эштоном, а он так привык к ней во сне и наяву, что вчера ночью пытался даже заменить ее гнусной патефонной пластинкой.
Эштон отчаянно застонал, выгибаясь и хватая ртом воздух, волосы его слиплись темными прядями, руки судорожно сминали постель, по телу пробегали видимые волны дрожи - от кончиков ног, по бедрам, ягодицам и до живота. Герин оторвался от него, облизываясь, и в который раз сжал основание члена, не позволяя кончить, и стон Эштона оборвался коротким всхлипом, а солнечно-прозрачные глаза бессмысленно остановились.
- Ты безупречен, Эштон, само совершенство.
Его и правда было не в чем упрекнуть: такая страсть и сдержанность просто сводили с ума, он не тянулся куда не надо руками, разведя их словно на распятии, не пытался изменить позу - и молчал, не перебивал настроение неуместными словами. Герин подул на припухшую головку, потеребил ногтем кончик - любовник болезненно дернулся и снова выгнулся, толкаясь навстречу, словно искал боли.
- На колени, лицом в матрас, руки в стороны, раскройся.
Эштон с трудом перевернулся, упал на живот, подтянул ноги, принимая требуемую позицию, и Герин огладил его между распахнутых половинок, провел двумя пальцами по позвоночнику вверх. Потом отошел к окну, прихватив портсигар, и со вкусом закурил, любуясь видом - разумеется, не унылого двора за стеклом, а тем, что открывался ему на кровати.
Эштона потряхивало, в паху все болезненно горело, но он ждал Герина, ни о чем уже не думая, было так хорошо полностью довериться ему, он примет сейчас от этого дойстанца что угодно, даже если тому взбредет в голову притушить об него окурок... но ведь Герин не такой, как все его соотечественники, он обещал не делать ему ничего плохого. Кровать прогнулась под весом Герина, Эштон почувствовал дыхание на своих ягодицах, а потом теплый язык обвел его пульсирующий вход и скользнул внутрь. Это невесомое прикосновение стало последней каплей для его словно лишившегося кожи тела, острое удовольствие ударило из задницы прямо в голову, и он забился в оргазме.
Герин кончиками пальцев гладил затихшего любовника, тот бессильно обмяк, положив голову ему на колени. Собственный его член продолжал гордо стоять, и он подтянул Эштона поближе, хотелось чтобы тот его поцеловал туда. Эштон неправильно понял намек, открыл рот, пропуская его плоть глубоко в себя... или наоборот правильно, нежные ткани сжимались вокруг него в судорожных глотках, затягивали в продолжительную разрядку, и это было здорово - абсолютная покорность и доверие, хоть и временно, у них была только одна ночь и утро, скоро все закончится, он вытащит Эштона отсюда и отпустит на свободу, и свободный человек никогда не станет отдаваться так полно.
Часть тринадцатая: Драгоценности
Эштон ждал у броневика, одергивая черную дойстанскую гимнастерку со споротыми знаками отличия. Неизвестно откуда вытащенная форма висела на нем так, что штаны приходилось придерживать рукой - ремень ему не дали. Была середина весны, от земли тянуло прохладой, а солнце ласкало теплом. Он щурился в бледное небо, рассеянно улыбаясь: как давно он не выходил на улицу... и не носил одежду.
Этим утром Герин спросил у него две вещи: адрес столичной квартиры Эштона и как он сюда попал.
- Вы меня отпустите? - выдавил после короткого рассказа Эштон, все еще не веря происходящему: неужели так легко, и ни о чем не надо умолять? Кажется, сбылся тот давний сон, и Герин сошел с глянцевого черного портрета, чтобы спасти его.
- Конечно, я отпущу тебя, - Герин остановил на нем бездонно-темный взгляд, и вдруг жестко усмехнулся: - Ведь ты бы поступил на моем месте так же.
- Да, конечно, - Эштон опустил глаза, в его словах звучала странная ложь и наверняка Герин слышал ее тоже... Но ведь если бы ему когда-нибудь повезло снова заполучить Герина, он бы ни за что не упустил его снова. Нет, он не стал бы приковывать того к батарее в ванной и бить обрезком трубы и сапогами, как поступал с ним самим рыжий капитан, но... Сейчас это выхолаживало радость сбывшейся надежды: ощущать безразличие своего столь страстного недавно любовника, знать, что ему подарят вожделенную свободу, высадив у порога собственного дома, и уйдут, не оглядываясь и не вспоминая. Как тогда, в прошлый раз. - Спасибо.
- Не за что, - обронил Герин. Он подхватил пистолет из-под кровати и резко распахнул дверь. В коридоре никого не было.
Эштон рванул следом, опасаясь, что о нем забудут, стоит только исчезнуть из поля зрения.
...Хозяин, или, вернее управляющий этого заведения говорил: зачем вам этот непокорный ублюдок, товарищ Штоллер, у меня есть молодые и послушные мальчики. Мускусные крысы тебе товарищи, ответил Герин, не задерживаясь, и управляющий побелел и затрясся - наверно, эта фраза что-то значила.
На улице их ждала рота автоматчиков и тактическое построение бронетранспортеров. Вокруг раздавались резкие дойстанские команды, Эштон стоял, где велено, и смотрел в небо, а потом его втолкнули внутрь.
- Съездили ****ь, повеселились, - говорил бледный красавчик с жуткими красными глазами, он сидел напротив Герина в салоне броневика, соприкасаясь с ним коленом. - Какого *** ты там устроил?
- Злоупотребления с гражданским населением, Френци. Истинный дойстанец должен ставить закон и порядок превыше всего. Я ведь лично подписывал указ о том, что к такого рода трудовой повинности разрешено привлекать только врагов народа. Кажется, кое-кто вообразил, что мои приказы можно нарушать.
- Если ты отрабатываешь на мне свою будущую речь, то меня это колышет, как *** на ветру. А если хочешь внятного ответа - то хуй тебе опять, я не в состоянии, - Френци мучительно свел брови, прижимая ладонь ко лбу. - Хотя... нет, я скажу: ребята полагают, что никакое это не гражданское население, а... ээ... военные трофеи!
Офицер радостно засмеялся, довольный своим остроумием, а Эштон сквозь приступ острой неприязни узнал его: это же он все время был рядом с Герином на тех фотографиях... второй подручный их Вождя. Они говорили на редком северо-дойстанском наречии, которое Эштон выучил некогда совершенно случайно: на заре карьеры его занесло в эти мерзлые земли, а замкнутые надменные аристократы, владеющие рудниками, пошли на контакт только, когда он заговорил на их языке. Наверно, от удивления. А теперь неожиданно пригодилось.
- Все-таки ты дегенерат, Френц, - Герин снисходительно улыбался. - И шутки у тебя дегенеративные. Натрави своих шакалов на подобные места... и лагеря прошерстите. Ну, ты понимаешь.
- Понимаю. Старый знакомый? - красноглазый дернул подбородком в сторону Эштона.
- Да. Товарищи на местах перестарались. Так что, Френци, прижми их по всей строгости, потом слегка помилуем в честь победы.
- И у кого после этого шутки дегенеративные.
Броневик подпрыгнул и задребезжал на особенно крупной кочке, и Френц покрылся нежной зеленью:
- В этом ****ском Франкшире все дороги такие же ****ские. Почему тебя никогда похмелье не мучает, сволочь?
- Это все физиология, Френци, - высокомерно заметил Герин, а потом доверительно наклонился вперед, понижая голос: - У меня *** длиннее.
- При чем тут твой ***, а?! И вообще... у меня больше.
- Сравним? - Герин невозмутимо положил руку на ширинку.
- ****ь, не вытаскивай это, меня сейчас вырвет!..
- Ну, надо же, никогда не рвало, а сейчас вдруг вырвет, - злорадно усмехнулся Герин и отвернулся, уставившись в узкое окошко.
Френц с мученическим стоном приложился к бутылке с пивом.
...Столица была такая же, война - слишком короткая, слишком резко разгромная - практически не коснулась ее. Словно и не было ничего: ни сожженного Дирзена, ни кошмара плена. Все осталось прежним, кроме самого Эштона, куском дерьма выпавшего на мостовую около своего парадного. Бронированная кавалькада, извергнувшая его, с ревом умчалась дальше.
— Господин Крауфер! — в ужасе воскликнул консьерж, и он удивился, его узнали.
Дома он забрался в ванную и долго сидел там, пока не замерз. Одеваться не было сил, его словно выключили, даже вытираться не стал, завернулся в полотенце, дополз до кровати и свалился, сжимаясь в комок под шелковыми простынями. Он забылся на несколько часов, потом проснулся - от крика и ужаса, во сне он снова вернулся в бордель. Собственная квартира не казалась ему надежным убежищем, слишком большая, слишком пустая. Кто угодно мог ворваться сюда, потрясая автоматами, положить его на пол, руки за голову... и сделать что угодно.
Он прошел к бару, вытащил бутылку виски и минуты две смотрел на нее. Это бы помогло отключиться, но нет, нельзя ни рюмки, чтобы не сорваться. Не для того он изо дня в день выживал там, не позволяя себе ломаться. Пришел Герин и сломил его одним своим присутствием, заставив прогибаться и желать того, что с ним делали. Но Герин же его и освободил и, черт побери, это был выбор и страсть Эштона - прогнуться под него. Что может быть бездарнее после всего, как не спиться. Он сгреб марочные вина и коньяки в кучу, запихал в мешок и, как был в халате, снес все богатство вниз - отдать консьержу. У Эштона была в жизни еще одна страсть и наркотик - его работа, его министерство. Он пойдет туда и, если окажется не нужен, то навсегда покинет страну. Герин дал ему пропуск по всем оккупированным территориям, с подписью рейхсляйтера дойстанцы не осмелятся его тронуть. А Герин пусть развлекается со своим красноглазым.
Эштон одевался, представляя себе, как именно развлекаются высшие имперские офицеры друг с другом. Думать об этом было, как сдирать корочку с подживающего шрама - больно и сладко. И можно отвлечься от плещущегося на краю сознания ужаса. Герин. Недоступный. Воспользовался им, как любой другой шлюхой, и избавился. "Нашу ночь и наше утро я буду вспоминать, пока они не сотрутся в моей памяти, словно алмазы о наждак". Стираются ли о наждак алмазы? Скорее, алмаз сотрет мягкий наждак его памяти.
В министерстве был одновременно бедлам и запустение. Его второй секретарь - несчастный и потерянный - словно преданная собачонка ждал в приемной. Он бросился к Эштону с такой радостью и облегчением, только что хвостом не вилял. Господин директор, счастливо повторял парень, наконец-то вы вернулись, господин директор. Что творится, господин директор.
Все под контролем, сказал Эштон, все под контролем, наши победители вплотную занимаются нашей судьбой. Ведь Герин, как он понял из разговоров, приехал как раз для того, чтобы решить на месте - что делать с побежденными. Сейчас они обсудят условия капитуляции или оккупации, и все войдет в какую-то колею. Осталось только решить лично для себя - бежать или не бежать. Он уставился на пресс-папье у себя в кабинете, секретарь принес ему кофе, искательно заглядывая в глаза, и Эштон недовольно дернулся, а потом заставил себя расслабиться и даже улыбнуться:
- Рассказывайте, что за время моего отсутствия произошло, в подробностях.
За последующие пару часов к нему забегали коллеги, вызвал к себе министр, он разбирал скопившиеся за месяц бумаги... Практически бессмысленная деятельность втянула его в свой круговорот. Его спрашивали, где он пропадал, и Эштон честно признался, что был схвачен военными, но дойстанские власти во всем разобрались и его отпустили. Сказал, что Морис и его шофер погибли под Дирзеном. И все это была правда, коллеги ее съели и больше не стали ни о чем расспрашивать.
По вечерам он снимает деньги в представительстве иностранного банка - и они тоже работали - и идет в клуб, и торчит там до ночи, домой идти тоскливо и страшно.
Можно было пойти к своей последней содержанке, ее квартира и рента были оплачены на три месяца вперед... Но это было невыносимо даже представить: идти сейчас туда, раздеваться, позволить трогать себя, видеть все шрамы на своем теле... Можно было бы не раздеваться, как Герин, и не разговаривать, но ведь она - будет говорить. И если и приказать молчать - то все равно будет думать, смотреть, оценивать и видеть те ответы, на самые больные вопросы. Любая человеческая близость казалась ему отвратительной, только безличные деловые разговоры. Но окружающие сейчас так мало говорили о делах и так много о политике. И Эштон шел домой: смотреть свои кошмары и просыпаться с криком. Герин мог бы избавить его от них, просто по-хозяйски положив руку ему на живот, ему бы он позволил любую близость. Но Герину он не нужен, иначе бы тот никогда не отпустил его.
***
Герин тоже вспоминал Эштона: как обычно, утром и перед сном. И иногда в душе. Позволял себе насладиться мимолетным совершенством их единственной настоящей ночи. Казалось, это воспоминание, яркое и теплое, как янтарь, никогда не сотрется из его памяти. Наверно, для Эштона это было лишь очередной лужей в потоке грязи. У Герина было безумно много дел с Франкширом: надо было определяться с размером репараций, наложением ограничений на развитие... И думать о том, что может быть другая возможность обезопасить Дойстан от очередного нападения - такая, где можно было бы не ущемлять эту вероломную страну, а пользоваться ее растущим богатством... но как конкретно?
- Ведь, если бы я был землевладельцем, то непрерывно заботился бы о процветании своих городов и сел, не так ли? Но как это сделать с целой страной, сохраняя ее независимость? - рассуждает он с Френцем.
Френц недовольно щурится, серебряные пряди падают ему на глаза:
- Меня твой Франкшир не **** ни стоя, ни лежа. Открываемся.
- Флеш-рояль.
- ****ь, да сколько же можно! - Френц раздраженно отшвыривает карты, а Герин с удовольствием тянет:
- Трусики, Френци, судьба как всегда благоволит ко мне.
Френц фон Аушлиц снимает белье и собирается удалиться, гордо поигрывая мускулами на красивой заднице: ведь они играют на одежду, и больше у него ничего нет. Герин, привстав, с размаху и в полную силу шлепает его, так что тот поскальзывается, теряя равновесие.
- Сволочь! - Френц гневно раздувает ноздри, его лицо заливает жаром, а руки прижимаются к паху, к мгновенно восставшей плоти.
- Свободен, - смеется Герин и глядит ему вслед, любуясь своим красным отпечатком на белой ягодице - напряженно выпрямленная спина, разведенные плечи его друга - все выражает негодование.
Оставшись один, Герин думает о том, что Эштон хороший финансист, возможно, тот поймет его смутные идеи, которые так и не удалось донести до косных мозгов экономических советников. Он дал Эштону самое дорогое, то, чего лишен сам - свободу. Но, если тот остался во Франкшире... Герин не будет его ни к чему принуждать, просто спросит - согласен ли Эштон стать местным консультантом при имперской канцелярии, только на время его, Герина, миссии. Хотя бы ради Франкшира.
Часть четырнадцатая: Трофеи
Автоматчики ждали у входа в клуб. Эштон застыл, увидев их, с трудом подавляя неистребимо, кажется, вбитый страх. Потом сделал вид, что это он тут так, мимо проходил, и отступил к машине. Но его уже заметили.
- Господин Крауфер! - какая любезность, к нему обратились по-франкширски. Жуткий акцент резанул слух.
- Чем обязан?
Прохожие переходили на другую сторону и отворачивались. Эштон оглянулся на свою машину: бледный водитель смотрел на него, вцепившись в руль. Хорошо, хоть немедленно не уехал. Старший из автоматчиков замялся, подходя ближе, а потом упрямо выдвинул челюсть и сказал по-дойстански:
- Вас приглашают на беседу в рейхсканцелярию, - он подумал и добавил, снова безбожно коверкая: - Господин Крауфер.
- Хорошо, - сказал Эштон. Беседа - это же не страшно. Может, Герин вспомнил о нем и решил, например, отыметь. На пару со своим дружком. - Хорошо.
Ему указали на притаившийся за углом броневик, и Эштон махнул водителю, отпуская. Машина с ревом сорвалась с места и скрылась за ближайшим поворотом - не тем, где броневик, другим. Эштон засунул руки в карманы, пряча их дрожь.
В рейхсканцелярии, несмотря на поздний час, было как-то суетливо, на Эштона под стражей никто не обращал внимания. Здание являлось бывшей королевской резиденцией, во Франкшире уже больше ста лет была республика, и дворец стал музеем. Теперь же на антикварных стульях со скрипом разваливались военные и тушили сигареты о драгоценные мозаики и инкрустации.
Его привели в кабинет Людовика XV, он остановился, заложив руки за спину, совать их в карманы сейчас неуместно, и до боли стиснул левое запястье. Герин поднялся ему навстречу, он выглядел так странно и жутко в своей черной форме среди бело-золотого великолепия позапрошлой эпохи. Вспомнились внезапно давние фантазии, как Эштон воображал, будто дойстанский дворянин прислуживает ему, точно королю. Теперь этот человек стал хозяином настоящего королевского дворца.
- Господин Крауфер, я рад, что вы не покинули страну.
Эштон непонимающе уставился на протянутую ему ладонь, а потом поспешно пожал ее. Он ощущал себя отвратительно из-за того, что не мог справиться с собой, со своим позорным состоянием. Сейчас Герин скажет, презрительно усмехаясь: "Перестань меня бояться, Эштон". Как тогда. Но рейхсляйтер молча отошел к картине на стене и тоже заложил руки за спину.
- У меня есть к вам предложение, господин Крауфер, - сказал он, не оглядываясь. - Предложение, от которого вы можете легко отказаться, если вам что-то не понравится, и это не будет иметь никаких последствий. Прошу вас помнить об этом.
Эштон, ненавидя себя, осторожно вытер взмокшие ладони о клубный пиджак, пока никто не видит. И тут же заметил, что Герин следит за ним в зеркале.
- Я весь, - он проглотил слово "ваш", - внимание.
- Садитесь, - легко улыбнулся Герин и, устроившись на столе, принялся рассказывать, как он видит судьбу Франкшира.
- Вы хотите, - тихо сказал Эштон, когда дойстанец замолчал, - чтобы я помог вам выкачивать деньги из собственной страны.
Герин молча смотрел на него, и Эштон закрыл глаза, отвечая сам себе: "По-другому будет гораздо хуже". Так прошло несколько минут, в течение которых он подбирал все новые и новые аргументы, убеждая себя вместо собеседника.
- Мне гораздо легче наложить на вас репарации, запретить военную промышленность и забыть обо всем этом недоразумении, - наконец сказал Герин. - И у меня не так уж много времени, господин Крауфер. Эти ваши партизаны на юге, недавние взрывы в кинотеатре - Дойстану совершенно не нужна такая головная боль. Вопрос требует немедленного решения... не говоря уже о том, что мое присутствие необходимо на Родине.
Герин прошелся по кабинету, словно собираясь с мыслями:
- Я постараюсь пощадить вас с размером репараций, но вы же понимаете, что не в моей власти их сократить значительно. Это все равно будет пара десятилетий нищеты для вашей страны, как говорят мои советники. Впрочем, - он остановился так близко, что Эштону пришлось закинуть голову. - Лично вас это не особо затронет, не так ли? Как и подобных вам.
- Затронет, - сказал Эштон, впиваясь пальцами в подлокотники. - Я согласен, господин фон Штоллер.
- Штоллер, - поправил Герин, снова отходя. - Революционное правительство Великой Империи упразднило дворянское сословие, знаете?
Он достал сигариллу и принялся разминать ее о портсигар, уставившись на Эштона вмиг опустевшим взглядом.
- Знаю.
- "Революционное" и "Империя" рядом - забавно звучит, не находите?
Эштон не находил: весь этот трескучий пропагандистский бред, к которому он привык в плену, не имел совершенно никакого человеческого смысла. Смысл был бесчеловечный, и ничего не было в этом смешного, поэтому он молчал.
- Раз вы согласны, то, наверно, у вас есть идеи по воплощению моего плана?
- Да, - Эштон слабо улыбнулся. - Это просто: преимущественные контракты для ваших производителей. Деньги потекут к вам легко и естественно.
- О, - восхищенно сказал рейхсляйтер, - или вы гений, или меня окружают дебилы.
Он закурил, рассматривая Эштона сквозь дым, а потом добавил:
- Преимущество в разработке полезных ископаемых, экономический контроль над системой пропаганды - просто впаивать иски и прикармливать, политиков тоже прикормить... пожалуй, можно будет связаться с деятелями этого вашего Сопротивления, заодно и политический капитал не надо нарабатывать.
- Если вы будете так выкачивать ресурсы, то быстро истощите... - Эштон невольно загорелся, почувствовав себя в родной стихии, речь его стала тезисно-обрывистой: - Вам следует уделять внимание развитию экономики... Вы ведь так много разрушили своей бомбежкой. Людям не на что покупать. А ведь главное - чтобы у них были деньги, чтобы они покупали у вас.
Но Герин понял его и засмеялся, продолжая:
- Работали на нас, покупали у нас и были счастливы своим хорошим достатком... Лишние деньги пойдут в карман наших дельцов и налогами в казну, а простые франкширцы ничего не заметят. Вы просто адвокат дьявола, господин Крауфер
- А вы, очевидно, сам дьявол, господин Штоллер? - язвительно спросил Эштон, забывшись, и осекся, когда рейхсляйтер оборвал смех, а лицо его покинуло всякое выражение.
Эштон отвернулся, этот страх хотелось вырезать ножом из-под собственной кожи, он впился ногтями в ладони и заставил себя посмотреть прямо в глаза Герина. Пусть тот ведет себя, как конченный псих, и еще с этой его формой, слишком живо напоминает обдолбанных клиентов борделя... Пусть. Это не значит, что он, Эштон, должен трястись от каждой недовольной гримасы. "Я боюсь не тебя. Мне слишком больно стало вспоминать". Наверно, во всем этом виноват плохой сон и невыносимое одиночество.
Герин отмер и вдруг ласково улыбнулся:
- Я рад, что вы согласились быть моим консультантом. У нас есть всего две недели, чтобы разработать генеральный план и принять его перед моим отъездом, - он внезапно подошел к франкширцу и приподнял его за подбородок, почти касаясь большим пальцем нижней губы. - Надеюсь, вам не придет в голову воспользоваться своим влиянием во вредительских целях.
Его прикосновение, близость... от всего этого тело свело болезненной судорогой, Эштон непроизвольно потерся щекой об его запястье, выворачиваясь и чувствуя, как темнеет в глазах. А в следующее мгновение они отшатнулись друг от друга.
Щеки залило жаром, Эштон опустил голову, со стыдом осознавая, что только что выпрашивал ласку, как голодная шлюшка.
- Не извольте беспокоиться, господин Штоллер. Я могу быть сегодня свободен?
Герин снова отошел к картине на стене.
- Вам нравится? - спросил он, обводя по воздуху контуры растрепанных подсолнухов под безумным звездным небом.
- Удивительно, - хрипло сказал Эштон и прокашлялся. - Удивительно дисгармонирует с обстановкой.
- Это похоже на расстроенный фокстрот, - совсем тихо произнес Герин и обернулся, - и дисгармонирует со всем... Но моя любимая - другая картина. Тоже подсолнухи, но они как расстроенное танго. Хотите взглянуть? Я приказал повесить ее для дисгармонии в спальне.
Эштон сглотнул и медленно поднялся, не сводя глаз с бледного и строгого лица Герина.
Оказывается, все это время он продолжал отчаянно надеяться: что дойстанец снова захочет развлечься, что тем же тоном, каким говорил о финансах, прикажет раздеться и возьмет прямо здесь, например, положив животом на кривоногий белый пуфик.
- Хочу.
Они прошли в соседние покои: королевская спальня, конечно же. И там Эштон смотрел на изломанную ночную улицу под теми же безумными звездами на любимой картине Герина, пока тот целовал его шею и уголки губ, подносил к лицу его раскрытые ладони и скользил от серединки к запястью. И снимал с него одежду, покрывая укусами - то мягкими, как поцелуи, то болезненными, настоящими - самые нежные участки его тела. Эштон не шевелился, помня предпочтения любовника, хотя ему давно уже хотелось жадно прижиматься и тереться об его тело, но он терпел, только вздрагивал.
Герин сел на кровать и притянул к себе, опрокинул на себя, раздвигая ноги. Эштон ощутил, как бешено стучит сердце такого холодного на вид мужчины, и мелкую нервную дрожь, сотрясающую его. Приглашение, такое откровенное, казалось все равно невероятным, и у Эштона закружилась голова и скрутило болью желудок, когда он осмелился дотронуться до Герина в ответ.
Отдавался Герин так же сдержанно, как брал, он оставался все той же ледышкой, как и тогда, больше года назад. И, как и тогда, это сводило Эштона с ума: видеть его подавленное желание, судорожно сведенные руки, резко сокращающийся живот. Словно драгоценная награда искусству Эштона были едва слышные вздохи, когда он ласкал твердые соски любимого, находил-вспоминал его особо чувствительные места. И безмолвный крик, когда дойстанец достиг пика наслаждения, его закушенное запястье. Эштон снова приходил вместе с ним, и снова ему казалось, что они кружатся на пару в мягкой обволакивающей тьме.
Всего несколько минут они лежали вместе, обнимаясь, а потом Герин встал и ушел в душ. Эштон свернулся на кровати, обхватывая себя руками, уходить сейчас в свое одиночество было так невыносимо.
- Эштон. Иди сюда, - Герин стоял на пороге и звал его.
Они вместе забрались в ванную, его посадили на колени, и целовали спину и плечи, а потом взяли за талию и принялись медленно насаживать, все ускоряя и ускоряя темп.
Так же молча, за руку, Герин отвел его в постель и лег рядом, обнимая. Эштон повернул голову, чтобы взглянуть на картину, она поблескивала в свете луны.
- Вы заберете ее с собой?
- Не надо мне выкать в постели, Эштон... Нет, не заберу, зачем.
- Но вы... ты же сказал, что это твоя любимая картина.
Герин тихо засмеялся ему в затылок, заставив поежиться:
- Я не мародер, обдирать музеи... Такого рода трофеи мне не нужны.
"А такого рода, как я, нужны?" - хотелось спросить ему, но он промолчал. Дыхание и низкий голос Герина снова защекотали ему затылок:
- Поживешь со мной... эти две недели?
- Для дисгармонии? - с горечью усмехнулся он.
"Для тишины", - подумал Герин, но вслух сказал, смеясь:
- Как ты догадался?
- Я очень умный. Конечно поживу, с удовольствием, - "Сложно не догадаться, любимый, я нужен тебе не больше этой картины... не больше двух недель".
Присутствие Герина отогнало кошмары, как он и надеялся все это время.
Часть пятнадцатая: Карты, кролики и деньги
Герин оказался хорошим политиком. Может быть, слишком авторитарным и жестким, но в конце концов, его положение позволяло подобный стиль. В первый же день они с Эштоном разработали основные направления и тезисы своего плана.
- План развития и помощи Франкширу, - сказал зашедший к ним Френц фон Аушлиц, тихо прослушав часа полтора. - Как это мило и благородно, ****ь.
Эштон посмотрел на него с ненавистью, а Герин засмеялся:
- Ты как всегда зришь самую суть, друг мой. Назовем это Планом Аушлица.
- Остроумно, ****ь, - оскорбился офицер и вышел, к большому удовольствию Эштона.
Герин потянулся, прошелся по кабинету - без галстука и кителя, с закатанными рукавами белой рубашки он выглядел почти по-домашнему, если бы не портупея, - и зашел за спину Эштону. Тот закинул голову, осторожно заглядывая ему в глаза. Длинные пальцы пробежались по горлу, словно массируя и расслабляя, и Эштон залился жаром, вспомнив вдруг, для чего он усердно расслаблял свое горло этим утром. Герин чуть сжал его шею, зафиксировал второй рукой затылок и наклонился, целуя в уголок рта, в висок, в затрепетавшие веки, Эштон тянулся к нему, задыхаясь.
И Герин чувствовал бешеное биение крови под своей ладонью и не верил, не верил, что его можно так хотеть - после всего, что делали с этим человеком его подчиненные, эта жажда казалaсь какой-то болезненной. Был бы Эштон так же отзывчив с любым другим? Любым другим, носящим черную форму. Ведь тогда, в борделе, Эштон его даже не узнал. Он жестко смял губы любовника и остановился, почувствовав, что теряет контроль, и готов разложить того прямо здесь.
- Это просто саботаж, - хрипло сказал он. - Так соблазнительно краснеть на рабочем месте.
И, поцеловав напоследок ямку под дернувшимся кадыком, обошел стол и сел на свое место, с улыбкой следя за расфокусированно шарящим в поисках пера Эштоном.
"Местному экономическому консультанту" выделили свой кабинет и "комнату для отдыха". Последней являлась спальня Марии-Антуанетты, непомерно пышная, вся в золоте и красной парче, и он в ней ночевал лишь раз.
- Это намек? - спрашивал Эштон тем вечером у выгибающегося под ним рейхсляйтера. - Насчет Марии-Антуанетты?
- Разве что на твою трагическую судьбу, - ответил Герин минут через десять.
- Ты собираешься отрезать мне голову? - Эштон уткнулся лицом в бок любимого, пощекотал языком чуть солоноватую кожу.
- Я собираюсь затрахать тебя до потери головы... эй, щекотно, не кусайся!
Герин смеялся, захватывая сильное загорелое тело в охапку и целуя куда попало, Эштона хотелось ласкать, и объятия не были неприятны, как со всеми другими, и черные собаки сидели по темным углам и воротили свои морды: они Эштона не любили.
Дойстанские экономисты подчинялись господину Крауферу беспрекословно, лишь сначала кидали неприязненные взгляды: внушение, произведенное рейхсляйтером, а также его личное неоднократное присутствие не позволяло проявлять недовольство. Впрочем, очень скоро их неприятие сменилось искренним уважением, и это такое привычное некогда влияние на людей радовало Эштона, как новоприобретенное: он совсем не ожидал, что способен еще вызвать к своей персоне что-либо, кроме презрения - особенно у дойстанцев. И был даже готов стойко терпеть пренебрежение... Впрочем, все компенсировалось неприязнью его соотечественников: те три раза, когда ему приходилось принимать участие в переговорах. Слава богу, Герин старался не афишировать его сотрудничество.
Герин со зверской настойчивостью диктовал свою волю Франкширу, заигрывал с разными политическими деятелями, крутил какие-то интриги. Из Дойстана прибывали промышленники и финансовые воротилы, их тоже держали под жестким контролем: Эштон знал, что большинство производств и банков было национализировано после их революции, но оказалось, что бывшие владельцы постепенно возвращали свою собственность. Их приглашали на места управляющих, и отдавали контрольные пакеты акций. Герин и пара советников говорили с Эштоном об этой подспудной Реставрации, спрашивали его мнения - во время приватного обмывания особенно крупной сделки. И он даже выдал пару замечаний, с удовольствием видя, как ему внимают. Потом заявился Френц фон Аушлиц, и экономисты через некоторое время засобирались - цепной пес и палач нового режима внушал им жуть.
Они остались втроем в парадной гостиной, Герин достал карты. Эштон покинул игру после третьего круга - он не мог блефовать сейчас, не хватало нерва, и партнеры просчитывали его на раз. Герин притянул его к себе, обнимая за плечи, он не скрывался от Френца. Эштон расслабленно зажмурился, когда его щекотно поцеловали в ухо... И замер, услышав, как чертов каратель сказал, переходя на северо-дойстанский:
- Какая скука играть на деньги... Может, поставишь сладкую задницу своей куколки, Герин?
Рука Герина соскользнула с плеча на упомянутую задницу, Эштон опустил голову и уставился на свои ладони, изо всех сил стараясь не сжимать кулаки - я вас понимаю, хотелось крикнуть ему, но здравый смысл отчаянно твердил: не раскрывай карты. Унижение и ярость мешались с болью - почему Герин молчит, может, согласно улыбнулся в ответ на предложение?
- А ты что поставишь, - с усмешкой в голосе сказал рейхсляйтер. - Свою задницу?
Эштон вывернулся из-под его руки, отошел к винной стойке, выбрал крепкое красное и налил себе полный стакан прямо из бутылки, минуя декантор и нарушая собственный сухой закон. Стекло звякнуло о стекло, и он поднял бутылку повыше, чтобы никто не услышал его дрожь.
- А ты этого хочешь?
- Нет, - сказал Герин. - Твоя задница прекрасна, друг мой, но я не делюсь. Никогда.
Эштон обернулся, прижимая бокал к губам, старое вино показалось кислятиной... да так оно и было при таком варварском употреблении. Офицеры, не отрываясь и не улыбаясь, смотрели друг другу в глаза поверх карт.
- А если куколка сама захочет?
- Имей уважение, Френци... Понимаешь меня? Имей уважение. Повышаю.
- Понимаю, мой дорогой рейхсляйтер, — каратель снова перешел на столичный дойстанский: - Принимаю и открываемся, - карты упали на стол, и он ухмыльнулся, сгребая банк: - Судьба ко мне благосклонна, как к хую в своей жирной жопе.
- В кои-то веки ты не блефовал, - произнес Герин с оттенком нарочитого удивления. - Принеси мне тоже вина, Эштон.
"Это был блеф, всего лишь блеф", - думал той ночью Эштон, он стоял на коленях на шатком стуле и давно упал бы, если б не ладонь Герина, поддерживающего его под живот, вторая ладонь зажимала ему рот, вынуждая изламываться, балансируя. Он дрожал, раскачиваясь на этом стуле, сзади его наполняли глубоко и жестко, заставляя мычать и мотать головой, Герин не давал ему дышать, закрывая иногда и нос. Он в очередной раз задохнулся, когда острое наслаждение и притухшая, но не прошедшая от вечерней сцены боль заставили его сдавленно закричать, кусая твердые пальцы любовника, по щекам потекли слезы.
- Чшш, тихо, - говорил Герин, перенеся его в постель и губами собирая соленую влагу. Слезы драгоценными каплями сверкали на глазах Эштона, и Герин вспоминал темные воды родного Северного моря, янтарные в свете солнца - когда ныряешь на глубину. - Тебя что-то расстроило сегодня?
- Нет, - врал Эштон, и Герин качал головой: что ж, он и не рассчитывал на доверие.
- Ты же скажешь мне, если произойдет что-то серьезное?
- Обязательно, Герин.
Фальшь в его голосе, почти незаметная, резанула тонкий слух скрипичным визгом, Герин растерянно и грустно улыбнулся, посмотрел в угол - собаки приветливо подмигивали ему красными глазами. И он крепко прижал к себе Эштона, такого же ненастоящего, как и они, но зато материального и теплого, целуя в ложбинку на шее, то место, где кончались волосы, самое свое любимое.
***Кролики.
В тот день Герин задерживался на очередной летучке с офицерами внешней разведки, они распределяли новых подопечных - прикормленных Дойстаном политиков. Жди меня в спальне, - сказал он Эштону, поймав в переходе, и тот молча кивнул, чувствуя, как привычное возбуждение поднимает голову в предвкушении.
Эштон послушно пошел в королевские покои, долго лежал в ванной, а потом забрался в постель, полностью обнаженный, скорчился под тяжелым одеялом - он всегда так спал теперь, когда оставался один, словно пытался обнять сам себя. В свете ночника он смотрел на любимую картину Герина, проваливаясь в полудрему и снова выныривая, звезды на ней мохнато закручивались.
Наконец, за дверью раздались шаги, Эштон поднялся, садясь на колени, дверь распахнулась с пинка, он нервно подскочил.
- Герин, ****ь! Ты где, сволочь? Почему везде одни кролики, *****?!
Френц фон Аушлиц был совершенно невменяем: с фуражкой набекрень, распущенным галстуком, расстегнутым воротничком и остановившимся взглядом. Эштон вжался в изголовье кровати:
- Его здесь нет.
- Ой, - обрадовался Френц, - кролик! Иди к папочке...
Он подошел к оцепеневшему Эштону, сдернул с него одеяло и запустил руку в пах. Эштон отмер, когда нахальные пальцы принялись перебирать его яйца, оттолкнул офицера, трясясь от бешенства и ненависти:
- Убирайтесь отсюда.
- Какой горячий кролик, - заржал Френц, покачнувшись, и снова протянул руку.
- Убирайтесь, - повторил Эштон выпихивая его из комнаты. И услышал легкий шум за дверью. - Проклятье, рейхсляйтер! - и затолкнул несопротивляющегося Френца в щель между альковными портьерами и стеной.
- Какая теплая встреча! - усмехнулся Герин, увидев голого и взъерошенного Эштона посреди комнаты, и указал на мягкую табуретку: - Животом сюда.
Эштон бездумно исполнил приказ, он был ошарашен происшедшим, и не понимал собственного поступка: зачем было прятать Френца фон Аушлица? Как будто сцена в дурной оперетте. Как будто было, что прятать. Герин по-хозяйски мял и гладил его ягодицы, Эштон оторвал взгляд от собственных рук, упирающихся в пол, посмотрел на портьеры и увидел наглую рожу Френца: тот беззвучно смеялся.
Его скрутило от унижения: неужели вот так, его возьмут тут на потеху этому придурку?
- Нет! - он соскользнул с табурета и отошел к дверям. - Нет... Я проголодался.
Герин, привыкший к безотказности любовника, смотрел на него с веселым недоумением:
- Ну, хорошо...
Эштон потянул его за руку, отчаянно надеясь, что придурок за портьерой догадается убраться по-тихому. Но тот не понял намека и, внезапно завопив про кроликов, вывалился из засады, запутавшись в твердом коконе бело-золотой парчи.
Словно в замедленной съемке Эштон видел, как Герин отшвырнув его за спину, выхватывает револьвер, наводит на кокон с Френцем...
Эштон на излете ударил Герина в бок, и рука его дрогнула, прицел сбился, а пуля, направленная точно в середину мишени, ушла в "молоко".
- Френци! - Герин бросился на колени рядом с копошащимся на полу другом, ощупывая в поисках ранений. - Цел, собака! Что ты творишь, дегенерат недоделанный?!
Они снова говорили на лающем северном наречии.
- Герин, сволочь, развел нахуй кроликов... Они на меня нападают...
- Какие кролики, - прошептал Герин, бледнея. - Черные?
- Разноцветные ****ь!
- Разноцветные... - Герин сжал рукой виски. - Ты чем обдолбался, дебил?!
- Они меня хотят трахнуть... все, - доверчиво признался Френц, хватая товарища за колени и преданно заглядывая в глаза. - Ты их прогонишь, Герин?
- Прогоню, Френци, - ласково сказал Герин, заставляя его подняться.
Он отвел жертву химической промышленности на кушетку, сдернув по дороге с занавеси мягкий шнур.
- Я прикажу им убираться, и они не посмеют к тебе приставать, - говорил он, снимая с Френца сапоги и одежду, привязывая шнуром к кушетке. - Я знаю, как обращаться с этими тварями, поверь.
- Я тебе верю, Герин, - счастливо улыбался Френц, вытягиваясь под пушистым пледом, который принес Эштон.
- Тебе надо поспать, - Герин сидел с ним, ожидая пока тот заснет, и еще долго после, опасаясь новой вспышки и прислушиваясь к беспокойным вскрикам.
Множество черных собак выползло изо всех углов и сидело вместе с ними, печально навывая гишпанскую колыбельную. Френци было двадцать пять, когда Герин впервые встретил его, но по своей сути тот был двенадцатилетним пацаном, жаждущим приключений и ждущим отважного командира и героя, который бы повел его навстречу славе и великим свершениям. И дождался Герина. Френци отдал ему всю свою преданность и верность, а Герин сделал из него палача. Он считал молодого графа больным садистом и выродком, хоть и с удовольствием проводил время в его веселой компании. И слишком поздно понял, что тот искренне полагает врагами и нечеловеками всех, на кого ему укажет кумир, и готов исполнить любой приказ, считая его единственно правильным. Как тогда, в сарае заброшенного аэропорта, когда Герин рассказывал ему, как ломать людей.
Френци окончательно затих, и Герин поднялся, оглядываясь. Эштон ушел, и по наглой призрачной грызне вокруг, он понял, что тот ушел давно и далеко.
Часть шестнадцатая: Природа власти
15 января 2014, 12:55
Охранники сказали, что господин Крауфер не покидал внутренних помещений дворца, и Герин быстрым шагом направился к спальне Марии-Антуанетты. Дверь была заперта. На стук никто не отзывался, и он с трудом подавил желание отстрелить замок и вломиться.
- Эштон! Эштон!
Рейхсляйтер минут пять упоенно колотил каблуками и был готов уже увериться, что Эштон прячется где-то в другом месте. В тот момент, когда он доставал оружие, дабы снести для последней проверки эту проклятую дверь, она распахнулась, и Герин ввалился в проем спиной вперед - прямо в объятия любовника.
- Эштон, ты почему не открывал?
- Я спал, - буркнул тот, отводя глаза и высвобождаясь.
— Вот как? - у Эштона был очень чуткий сон... Герин обеспокоенно заглянул ему в лицо:
- Эштон, этот придурок тебе ничего не сделал?
- Нет. Я просто спал. И хочу продолжить это увлекательное занятие.
Герин неуверенно улыбнулся: Эштон за что-то злился на него и не хотел говорить - за что, и надо было уходить, он всегда ненавидел разборки. Но им осталось всего четыре ночи, и так не хотелось терять ни одну из них.
- А можно к тебе присоединиться? - тихо спросил он, давить сейчас было нельзя.
- Конечно, Герин, присоединяйся, ты же знаешь, я всегда готов раздвинуть перед тобой ноги, когда пожелаете, господин рейхсляйтер, - голос Эштона сорвался.
Герин почувствовал будто его ударили поддых.
- Мне казалось, ты этого хотел, - холодно обронил он.
- О, да, конечно же хотел, ведь я лишь похотливая тряпка, об которую можно вытереть ноги, попользовавшись... Давай, начинай, - Эштон резко дернул пояс халата, затянув его, вместо того чтобы развязать, и принялся нервно теребить узел, сейчас он жалел, что не пошел к себе домой, решил сэкономить полтора часа сна, идиот. Будто бы можно было надеяться на сон, что здесь, что там, но зато там бы он тихо промучился до рассвета, и не сорвался на эту позорную сцену.
Герин молча развернулся, чтобы уйти и никогда больше не возвращаться: он терпеть не мог всего этого, всех этих скандалов и претензий, когда все заканчивалось, не проще ли сказать что все прошло, не вываливая этой эмоциональной грязи.
Эштон, застыв, смотрел ему в спину, тот снова уходил, не оборачиваясь, легко сбегал по широким ступеням парадной лестницы, своей летящей походкой - словно навстречу чему-то удивительному и интересному, с облегчением оставляя неприятный груз позади - гнить в своей неприятности. Ему мучительно хотелось окликнуть Герина, сказать - постой и прости, но вместо этого он зло процедил:
- Давай, иди к своему дружку.
Герин остановился, посмотрел на него, слегка закидывая голову, на его лице отразилось изумление, а потом понимание:
- Ты ревнуешь.
Эштон попятился, это была ошибка - так ненароком открыть свою душу, Герин и так взял у него слишком много, а теперь может вдоволь позабавиться его глупой привязанностью - надо же, временное постельное развлечение вообразило, что может ревновать.
- Не порите чушь, господин Штоллер, - он отступил еще дальше, поднимая руки ладонями вперед, Герин стремительно приближался. - И избавьте меня от своего общества.
- Не дождешься, - Герин дернул его на себя, не обращая внимания на чувствительный тычок в бок, заломил назад руки и затолкнул в комнату.
Эштон дернулся и замер в его объятиях, живо вспомнив, насколько тот искусен в борьбе.
- Желаете снова меня изнасиловать?
- Тшш, тихо, глупый, я же обещал не причинять тебе вреда... Я же люблю тебя, - жаркий шепот в шею заставлял вздрагивать, покрываться мурашками и тянуться навстречу ласке. - Люблю. А с Френци у нас ничего нет, он мой единственный друг, не злись на него...
Эштон расслабился, подставляясь под поцелуи, жаркое возбуждение накатывало волнами, конечно же, он не верил этим признаниям - слишком легким, чего не скажешь, опьяненный желанием. Сам Эштон никогда и никому не признавался в таком, он вообще никогда не говорил о чувствах, соблазняя своих любовниц и любовников лишь подарками, но Герин был другим, и совершенно не стыдился подобных слов, наверно, потому, что они ничего особого для него не значили. Мимолетная интрижка, которая завершится через четыре дня. Вот такая у него любовь, спасибо и за это.
- Прости за тот раз, - втирал меж тем Герин, подталкивая его к кровати. - В гостинице. Я поступил бесчестно.
- Не за что... извиняться... я хотел сделать то же самое... тогда... не получилось просто... - Эштон запустил руки в льняные волосы Герина, тот целовал его в сгибы бедер, придерживая за разведенные колени, и коварно избегал жаждущего прикосновений члена.
- Подбери ноги.
Теперь Эштон сам держал себя под колени, бесстыдно выставляясь. Герин приставил большой палец к его входу и с легкой улыбкой смотрел на него, ничего больше не предпринимая, и Эштон застонал и сам потерся об этот палец.
- О, господи... - еле слышно выдохнул Герин, расширенными глазами наблюдая за похотливо елозящим любовником.
Эштон судорожно вздохнул, стыд и желание сводили его с ума, он никогда не думал, что будет получать такое порочное удовольствие от всех этих унизительных положений. Словно тогда, в борделе, Герин вывернул его душу наизнанку, заставив хотеть странного и без конца отдаваться в полную власть этого человека, именно таким парадоксальным образом добиваясь чувства защищенности и близости. А может, это произошло еще раньше - в той гостинице, когда он наслаждался после побоев и насилия? Это не важно, ведь ни с кем другим такого не хотелось, а Герин с ним ненадолго. Каждый мускул его тела болезненно ныл, моля о том, чтобы его приласкали, член истекал смазкой, кровь пульсировала в сосках и анусе, а губы пересыхали, их приходилось постоянно облизывать. Герин слегка надавил, мышцы податливо разошлись, впуская его, а потом он убрал руку, и склонился, заглядывая Эштону в лицо. И Эштон выгнулся, пытаясь прикоснуться к нему, развел пошире бедра, ожидая проникновения, и, вскрикнув, содрогнулся, когда вместо этого получил шлепок по ягодице - легкий, но обжигающий. Яйца свело, он зажмурился, но ему не дали кончить: Герин сжал его член у основания, облизав при этом головку.
- Эштон... помнишь, я тебя просил, рассказывать мне, когда происходит что-то серьезное? - Герин сопровождал свои слова новыми шлепками, с изумлением видя, как нравятся его действия. - Вооруженный псих в спальне - это серьезно. Понимаешь меня?
- Д-да... - простонал Эштон поджимая порозовевшие ягодицы.
Герин лизнул горячую от ударов кожу, расстегнул брюки и вошел в дрожащее от вожделения тело, пристально глядя в глаза Эштона. Казалось, тот не видит его — настолько бездумно плывущий был у него взгляд. Совершенно определенно, Эштон хотел ограничения и подчинения так же сильно, как он сам хотел подчинять и ограничивать, и это было то, что Герин о себе не знал раньше. Он считал себя человеком, не выносившим прикосновений, и старался всегда компенсировать эту холодность своими ласками, лишь бы не трогали его. В той, другой жизни, Эштон сломал этот его барьер, заставив получать удовольствие в пассивной роли, но больше ни с кем этот опыт повторять не хотелось. Теперь же Герин понимал, что вовсе не к прикосновениям он испытывал отвращение. Он просто никогда и никому не мог отдать хоть каплю контроля. Безграничная власть, которой у него было так много, но к которой он был равнодушен в обычной жизни и отношениях, оказалась остро необходимой ему в постели.
Им хватило пары минут, чтобы прийти одновременно - Эштон с хриплым стоном, а Герин не позволил себе ни звука, он упал рядом с обнаженным любовником, лизнул в шею, и прошептал:
- Я бы не слезал с тебя всю жизнь.
- Это была бы короткая и печальная жизнь, - фыркнул Эштон. - И очень долгая смерть от жажды.
- Нет, - засмеялся Герин, - прислуга бы подносила нам еду и вино... жевала и метко заплевывала бы в рот.
Герин встал, а Эштон бездумно вытянулся на кровати, он привык, что тот всегда заботился о нем после секса: вытирал теплыми полотенцами, набирал воду и собственноручно мыл... это было приятно, хоть с ним и забавлялись как с любимой игрушкой. Любимой. Эштон улыбнулся: слова Герина все же запали ему в душу и теперь грели изнутри. Даже привычная горечь, всегда приходящая от осознания того, что он позволял с собой делать, насколько низко пал в своей безнадежной любви - сегодня не посетила его. Не безнадежная.
На живот плюхнулось что-то мокрое и холодное, и он подскочил с возмущенным воплем.
- Ой, прости, - смеялся Герин, закрываясь руками от летящей в него тряпки и отступая к ванной. - Не надо меня бить, я все осознал и раскаялся.
В ванную комнату они вломились вдвоем, но в позолоченное корыто Эштон неведомым образом плюхнулся один, а Герин уже заботливо поддерживал его под голову и водил мыльной губкой в паху. Револьвер в кобуре лежал на столике, на безопасном от воды расстоянии.
- Герин... зачем ты все время таскаешь оружие с собой? Надеешься отстреляться при случае от роты автоматчиков, сидя на унитазе?.. Мне кажется, это место уже чистое.
- Да? А тут? - пальцы скользнули в легко расступившийся анус. - Я надеюсь успеть застрелиться, если меня придут арестовывать.
- Но разве, - Эштон обеспокоенно заглянул ему в лицо. - Разве не ты... решаешь это?
- Сегодня я, завтра меня... Такова природа власти, - на губах рейхсляйтера мелькнула волчья ухмылка и вдруг расцвела мечтательной улыбкой: - А ты бы хотел жить в Новом Свете, Эштон?
Герин трепался о дождевых лесах и разноцветных пустынях, таящих в себе сокровища древних цивилизаций, теплом синем океане, белом песке безлюдных берегов и белых стенах фазенд.
- И полуголые пейзанки вокруг! - упоенно восклицал он.
- Пейзанки, - улыбался Эштон, качая головой. - Полуголые.
- Ну, да... Согласись, приятное зрелище.
Эштон смотрел на любовника с изумлением: тот внезапно стал похож на себя прежнего, того молодого мужчину, который рассказывал господину директору об арктических экспедициях и о своем идеале женщины - и не замечал, что его привели на свидание в дорогой ресторан. Правда, тогда в глазах Герина сияла теплая улыбка, а теперь искрился холодный смех, и было видно, что он не верит, будто его мечты сбудутся, но Эштон ни за что бы не сказал это вслух: ведь там, в этих мечтах, было место и для него. В белой фазенде, окруженной апельсиновыми плантациями и табунами тонконогих вороных.
- Эштон, - Герин обмотал его полотенцем и притянул к себе, целуя. - Пойдем ко мне.
- Зачем?
- Там Френц. Один. Связанный. Я беспокоюсь о нем - вдруг проснется.
- Да-да, конечно, иди.
- Идем со мной, я без тебя не засну. Буду рыдать в подушку от одиночества.
- Хорошо, - сдался Эштон. - Дай хотя бы одеться. А ты не хочешь сменить?
Герин оглядел свою насквозь мокрую одежду:
- Да... одолжишь мне? Кажется у нас был один размер.
Часть семнадцатая: Природа боли
Все те одиннадцать раз, когда они просыпались вместе, Герин вставал первым и будил Эштона, и Эштон помнил каждое пробуждение - и те, что начинались минетом, и те, когда он открывал глаза уже с членом в заднице, и совсем невинные, начинавшиеся с поцелуев и поглаживаний.
Этим утром он проснулся от забористого мата, страдальческих стонов и возни в дальнем углу спальни. Северо-дойстанское наречие не поражало разнообразием эпитетов, собственно непристойных слов было четыре, но богатство их сочетаний...
- Рот открыл, дегенерат, - шипел Герин. Эштон спрятался с головой под одеялом.
- Отъебись от меня со своей ***ней... - сдавленно и невнятно мычал Френц. - Да чтоб тебя поленом ебли. ****ь! Нет! Сволочь!
Раздался грохот костей об пол, очередная порция уже совершенно бессвязного мата и здоровое ржание Герина. Эштон вскочил, вне себя от беспричинной ярости:
- Ничего, что я тут сплю? Не мешаю?
- Эштон, - Герин хищно улыбался, придавливая слабо трепыхающегося Френца к полу. - Держи его. Да, вот так.
Эштон злорадно сжимал заломленные руки Френца и наблюдал, как Герин ему сжимает скулы, вынуждая открыть рот, и вливает что-то ядовито-зеленое. Как же Эштон ненавидел чертового палача. До темноты в глазах и боли в стиснутых челюстях. Не из ревности, нет, к тому же она и не имела оснований, это было хорошо видно теперь, - нет, за то, давнее: "это не гражданское население, а трофеи". И за карательные рейды, подробности которых тот с дебильной усмешкой рассказывал Герину. И Герин тоже улыбался, слушая его, опускал глаза и молчал.
Френц давился и выл, катаясь по полу, рейхсляйтер зажимал ему рот.
- Что это? - спросил Эштон.
- Противоядие. Наши доблестные предки в своей героической древности не знали достоинств листа коки и перед боем упарывались ядовитой грибной вытяжкой. Но нужно потом принимать противоядие, если не хочешь постепенно сойти с ума... Хорошо, что Его Сиятельству не пришло в голову отравиться чем-нибудь другим, - с этими словами Герин, наконец, преодолел безумное сопротивление пациента и крепко его к себе прижал.
- Понятно, - буркнул Эштон, он будет совсем не против, если Френц фон Аушлиц сойдет с ума и начнет пускать тут слюни. Тот гнусно устроился головой на коленях Герина и тихонько скулил ему в живот. Это раздражало. - Ему больно?
- Очень.
- Странно, - Эштон встал и принялся одеваться. - Я слышал про этих ваших северных берсерков... Но вчера господин группенфюрер был совсем не похож на впавшего в боевой транс.
- Это все мечты и страхи. И они зависят от предварительной настройки, если ее не проводить, то полезет такой бред... - Герин засмеялся. - Я, например, воображал себя огромным черным псом и несся будто бы со своей стаей всех резать. Наверно, это и был боевой транс, хорошо, что я велел Френци запереть себя снаружи: наутро вся комната была уделана просто в говно.
- И он тебя тоже поил противоядием?
- Я сам, - Герин усмехнулся: тогда он надеялся, что древние практики помогут, и чертовы собаки покинут его вместе с грибными видениями. Но те только в очередной раз расплодились.
Френц, наконец, затих, его переложили опять на кушетку, а они вдвоем пошли в ванную - умываться. Они расслабленно и привычно перекидывались ничего не значащими утренними фразами.
- Передай полотенце, пожалуйста, - попросил Герин.
И Эштон машинально протянул ему требуемое и застыл: Герин говорил на северном наречии и теперь смотрел на него, зло ухмыляясь.
- Я... я никогда не утверждал, что не понимаю вас.
- Конечно. Где выучил?
Эштон прижимался спиной к холодной стене, жесткие пальцы стискивали его подбородок, большой надавил на трещинку на губе, размазывая выступившую кровь.
- В командировке, в Матхаусензее, пятнадцать лет назад... Мне очень легко языки даются, я их девять знаю... и еще пять наречий.
- Хорошо, - Герин отпустил его и легонько хлопнул по щеке. - Я тебе верю. Матхаусензее, надо же. Неподалеку от нашей деревни.
Он притянул Эштона поближе, держа за шею, слизнул кровь с губ, сжал волосы на затылке, углубляя поцелуй. Эштон упирался, краснел и поворачивался слегка боком - было бы ужасно, если б Герин почувствовал, что у него встало от пощечины. Поэтому Эштон сильно стиснул любовника, впился в его шею, подтолкнул к мраморной скамье, и тот, окаменев на секунду, поддался: он всегда заставлял себя поддаваться нечастым проявлениям активности Эштона, это было так заметно.
Но сейчас Эштон поспешен и груб с ним, как никогда ранее, он словно срывается, не находя удовлетворения в близости, в груди все сводит от боли, только что происшедшая сцена все еще отзывается дрожью, и слишком быстрое прощение Герина кажется ненастоящим. И тот недовольно отталкивает его, и идет к выходу, а Эштон обхватывает себя за плечи, сидя на скамье, но Герин не уходит, он запирает дверь и возвращается.
Эштон, говорит он, захватывая полную горсть волос любовника, откидывает его голову назад. Эштон, дай мне свой ремень. И Эштон трется щекой о его запястье, трясущимися руками расстегивает ремень и вкладывает его в протянутую ладонь, и утыкается лицом в голый живот Герина, жадно облизывает, обводя языком кубики пресса. Сейчас внешняя боль погасит внутреннюю, а прощение станет настоящим после наказания, он так благодарен за это понимание, ведь он и сам не знал, что же ему надо.
...Им осталось всего три дня, а на четвертый Герин улетит. Дел у Эштона теперь совсем мало: основные направления он разработал, а если вдаваться в детали, то работы - непочатый край, но это он оставит другим. Эштон даже не знает, вернется ли он в свое министерство, он сделал для своей страны все, что мог, и ему хочется уехать отсюда, куда-нибудь на ленивый юг, начать новую жизнь, а с этим местом связано слишком много воспоминаний, и он знает, что не выдержит их груза без Герина.
Герин же, наоборот, загружен перед отъездом под завязку, его времени не хватает, он не может насытиться Эштоном перед расставанием. Как бы я хотел, чтобы ты поехал со мной в Дойстан, говорит рейхсляйтер, целуя ладони Эштона после секса. Но это будет ужасно для тебя. Здесь почти свобода, шепчет он едва слышно, почти курорт у нас с тобой, а там - обитель Фобоса и Деймоса. Но ведь ты можешь исчезнуть, уехать со мной, отвечает Эштон, сам не веря, что осмелился высказать настолько сокровенное желание. Нет, говорит Герин, нет, не сейчас. После победы есть шанс разрушить эту обитель, сменить злых богов, мои соотечественники напились крови и теперь, может, захотят мира и спокойствия, а кроме меня никто в правительстве не захочет остановиться, я заставлю их сделать это. Ты же будешь ждать меня, Эштон?
- Буду, - отвечает Эштон, - конечно буду, - и внезапно добавляет: - Через четыре года мне будет уже сорок.
- А мне тридцать пять, - фыркает Герин ему куда-то в район ключиц. - Но мы же не будем ждать так долго, я справлюсь со всем раньше.
Он улыбается, кончиками пальцев обводя твердые скулы франкширца, его четкие, красиво вырезанные губы, перебирает мягкие волосы. Эштон представляется ему теплым золотом в руках, а мир вокруг - сверкающей механической игрушкой, которую так легко заставить двигаться в нужную сторону. Всего лишь нажать несколько кнопок.
...Эштон был в своем кабинете, делал поправки в плане финансирования тяжелой промышленности. Занятие было одновременно приятное - так как любимое - и грустное: дела в этой области обстояли прескверно. В дверь заглянул Гюнт, младший экономический советник, исполняющий, фактически, роль его личного помощника, осторожно улыбнулся:
- Господин Крауфер, вам передали записку. С улицы.
Эштон удивленно вскинул бровь: кому это он понадобился? Хотя... Он же практически не выходит из закрытых помещений рейхсканцелярии, возможно, кто-нибудь из старых знакомых хочет что-то получить через него. Самое время: ведь рейхсляйтер завтра улетает. Он развернул записку: о встрече "по важному делу" просил Рентон, его министерский секретарь. Что за дело может быть к нему у парня? Никто ведь не знает, насколько он близок к власти, за пределами экономического отдела он всего лишь "местный консультант". Но у него было время, поэтому он не ответил запиской, а решил спуститься лично.
Он вышел в общую приемную, народу здесь было немного, и Рентон, бледный, с лихорадочно блестящими глазами, сразу бросился к нему. Эштон ему кивнул:
- В чем дело, молодой человек?
- Господин Крауфер, вы найдете десять минут, пожалуйста, мне нужно поговорить с вами, но не здесь. Пожалуйста.
- О чем? - нахмурился Эштон, его секретарь выглядел странно.
Ему не хотелось никуда идти с Рентоном, но тот смотрел так тревожно, что Эштон подумал: а вдруг случилось что-нибудь ужасное с близкими парня, и он в силах будет помочь.
Они вышли за ворота дворца, направились в ближайшее кафе - с вычурной воздушной мебелью и приличной публикой.
- Так в чем же дело, - спросил Эштон, наскучив видом мнущегося напротив Рентона. И дернулся, когда тот крикнул в ответ:
- Предатель!
Эштон встал, собираясь уйти, он не намерен был оправдываться и вообще разговаривать с психом.
- Мы же знаем, - громко, и как-то глотая слова, говорил ему в спину Рентон, посетители смотрели на них со скандальным интересом. - Что вы помогаете дойстанцам разорять нашу страну, только вы могли провести это так тонко и всеобъемлюще...
- Глупый мальчишка! - Эштон в ярости развернулся уже у порога. - Вы бы, видимо, предпочли, чтобы нас прямо и неприкрыто разграбили, обрекая людей на голод?
Лицо у Рентона было растерянное, упрямое и странно отчаянное, когда он вскочил, выдергивая руку из-под столика, тускло блеснул револьвер:
- Не оправдывайся, предатель, тебя уже приговорили!
Эштон дернулся в сторону, раздался выстрел, он вывалился на улицу, но почему-то силы изменили ему, он прислонился к стене, ноги не держали, а онемевшее плечо и грудь вдруг разорвало запоздалой болью, он опустил глаза, увидел, что пиджак залит кровью, и начал медленно сползать вниз.
Вокруг вопили, а потом начали стрелять, раздавались дойстанские команды. А потом его подхватили и положили на носилки, санитар на ходу обрабатывал рану. И он повернул голову, пока его тащили куда-то, и увидел трупы, солдаты их стаскивали в кучу, и еще раненые, а среди них Рентон, мальчишка зажимал руками живот и орал, и черный автоматчик разбил ему голову прикладом. Все эти люди погибли из-за меня, подумал Эштон.
Его несли в военный госпиталь при дворце, и уже в коридоре над ним склонился Френц фон Аушлиц и рявкнул на северо-дойстанском:
- Не вздумайте мне тут подохнуть, тупой ублюдок.
- Какая трогательная забота, - прошептал Эштон на том же наречии, перед глазами все плыло от боли, и она была грязно-желтого цвета.
- Вы мне нахуй не сдались, - злобно ответил Френц. - Но этот придурок расстроится.
- Как вы быстро... отреагировали... всех убили...
- За вами следили, тупой уебок. Великая честь сосать *** рейхсляйтера имеет и свои приятные стороны.
Френц заржал, и Эштон едва слышно произнес:
- Если я все же сдохну... то ваша мерзкая рожа - самое неприятное последнее зрелище... какое я мог бы только вообразить.
Френц развеселился еще больше, но отстал.
Когда его готовили к операции, прибежал Герин.
- Эштон, ты...
- Больно, больно, Герин, - сознание мутилось, ему вкололи множество обезболивающих, и он уже не замечал, что жалуется.
- Потерпи.
Эштон улыбнулся: ему показалось, что это Герин сильно сдавил его грудь, надо потерпеть, тогда его отпустят, боль пройдет, и все будет хорошо.
***
Очнулся Эштон уже в больнице, перевязанное тело ныло и стреляло при движении. Он слабо застонал, не сдержавшись, и оглянулся: палата была не похожа на дворцовую комнату, белая и квадратная, без всяких украшений на стенах, только окна забраны решетками в виде колючек. На тумбочке стояла фарфоровая ваза с синими фиалками. Наверно, его перевели в городскую больницу. Герин, наверно, уже уехал. Эштон лежал и смотрел на синее небо за окном, синие цветы в вазе, а через пару часов двери палаты раскрылись, и вошел пожилой доктор.
- Ну-с, батенька, как самочувствие, - спросил он по-дойстански.
- Где я?
- Бейренская Университетская Клиника, - усмехнулся доктор.
И Эштон в шоке закрыл глаза: он был в столице Дойстана.
Часть восемнадцатая: Интриги судьбы
- Значит, можно выписывать прямо сейчас, доктор?
- Несомненно, товарищ Штоллер.
- Прекрасно. Вы не могли бы нас оставить на некоторое время?
Почтенный доктор с готовностью покинул собственный кабинет, и Герин запер за ним дверь. А потом скользнул Эштону за спину, осторожно потянул наверх, заставляя встать с кресла. Эштон, ослабленный, с темными кругами под глазами и в серых больничных тряпках, возбуждал его так же, как здоровый и в дорогой одежде... А лучше вообще без нее. Он развязал пояс пушистого халата, запустил руки под рубашку, оглаживая поджавшийся живот, быстро приласкал кончиками пальцев пах - Эштон только коротко выдохнул, подставляясь - и принялся стягивать с него халат. Аккуратно, чтобы не причинить боли.
- Не надо, - Эштон вывернулся и повернулся к нему лицом, запахиваясь снова.
- Почему? - Герин погладил его по внутренней стороне бедра, медленно поднимаясь к внушительно взбугрившейся промежности. - Ты же хочешь.
- Не надо меня раздевать... зрелище не из приятных.
- Уверен, ты мне в любом виде понравишься.
— Даже в виде трупа? — прошептал Эштон, больше не сопротивляясь своему разоблачению.
И Герин засмеялся:
- Скажешь тоже.
Он обвел пальцем все еще воспаленные шрамы на побледневшей коже любовника:
- Красиво.
- Чертов некрофил, - расслабленно улыбнулся Эштон. - Ты планируешь затрахать меня до смерти.
- Я буду медленно... Медленно и печально... - Герин льстиво заглядывал ему в глаза. - Я тринадцать ночей мечтал о твоей заднице. Ты же не пошлешь меня сейчас только потому, что у тебя что-то там болит?
Теперь и Эштон рассмеялся, откидываясь на стол.
...Тринадцать дней назад Герин улетел в Альбионрих, оставив не очнувшегося после операции Эштона на попечение Френци. Это было не то, чтобы он разбрасывался ценными кадрами, вынуждая нянчиться со своим любовником... Просто Дойстан нельзя было покидать надолго, если не хочешь потерять контроль над ситуацией. Ведь стоило им отлучиться из столицы на месяц, и Великий Вождь сместил трех верных людей на ключевых постах в Управлении Здоровья Нации. Герин был в бешенстве, но не лететь было нельзя, без него переговоры превратятся в мрачный балаган. И через пару десятков лет они получат озверевшего от исторической несправедливости врага под боком.
И еще это покушение на Эштона. Грязная игра, чувствуется изящный стиль товарища рейхсминистра внутренних дел Люмница и иже с ним. В тот же день произошел взрыв в фойе Национальной Оперы Франкшира, был ранен красавчик Фрей, министр пропаганды на оккупированных территориях, убито несколько товарищей рангом пониже. Их провоцировали на террор, нанося одновременно удар по делу Герина - решению проблемы Франкшира и Альбионриха мирно-экономическим путем, и по Герину лично. По пальцам одной руки можно перечесть знавших о его близости с Эштоном. И это Френц и четыре надежных, тысячу раз проверенных охранника. Гораздо больше народу было в курсе той незаменимой роли, которую играл господин Крауфер в экономической политике рейхсляйтера... Ублюдки. Уже начали раздаваться вопли о мягкотелости товарища Штоллера, гнилом либерализме, заигрывании с врагами и прочем дерьме. Френци сможет всех пригнуть, так чтоб и дышать боялись, не то, что интриговать, пока он сам в отъезде. И, возможно, ищейкам тайной полиции удастся нарыть связи клики Люмница с врагами — и с покушением на Фрея. За Эштона обвинения не предъявишь. Но можно просто отомстить.
Герин поймал себя на том, что битый час со злобной усмешкой пялится на обморочно-белого от такого внимания старшего экономического советника. Хмыкнув, он отвернулся к иллюминатору. Не хватало еще, чтоб старикана кондратий тут хватил.
Рейхсляйтер возвращался на родину. И она встретила его милой сердцу летней прохладой, вкупе с приятно моросящим дождичком и бодрящим, порывистым ветерком. Он махнул рукой на адъютанта с зонтом и застыл на летном поле, подняв лицо к светло-серому небу. Тонкий плащ рвался с его плеч, капли падали на губы, и Герин улыбался, чувствуя, как уходит часть державшего его напряжения. Он справился, прижал Франкшир и Альбионрих, сделал их хоть и вынужденными, но союзниками и практически вассалами. И невредимый приехал в Дойстан, затаившийся в ожидании хозяина, никакой сволочи даже в голову не пришло пальнуть в него по дороге из зенитки. Возможно, на это повлияли истребители и бомбардировщики сопровождения... а возможно, у товарища рейхсляйтера последняя стадия паранойи. Но Люмница я поставлю к стене, - думал он, широко шагая к бронемашине. - Или это не Люмниц? Герин принялся размышлять о других кандидатурах на теплое местечко у стены.
Прямо из аэропорта он поехал в клинику. Эштон, вновь похудевший и измученный, стоял у скамейки в больничном парке - в пределах непосредственной видимости двух ребятишек охраны. Да, теперь они с Френцем компенсировали свою непростительную беспечность во Франкшире: почему там они не думали, что Эштон настолько подходящая мишень? Герин вышел из-за деревьев и увидел, как лицо любимого осветилось радостью:
- Я думал уже, что ты не придешь...
Герин быстро окинул взглядом напичканные телохранителями окрестности и прижал палец к губам:
- Поговорим у главврача. Там отключили прослушку.
...В коридорах больницы внезапно стало особенно тихо, не было слышно даже шуршания и бряцанья сопровождения. И Герин, ожидающий выписки Эштона в пустынном холле, встал и пошел к источнику этой мертвящей тишины. Френц фон Аушлиц курил около высокого стрельчатого окна. Его фигура четкой широкоплечей тенью разрезала светлый проем, створки форточки бесшумно покачивались, порывы ветра шевелили серебряные пряди и заставляли разгораться и притухать огонек папиросы.
Герин остановился рядом, тоже достал портсигар. На подоконнике лежала тонкая черная папка - результаты расследований, чьи-то смертные приговоры. Он нарочито лениво раскрыл ее, скользнул по диагонали и перевел взгляд за окно, на гигантский каштан. Френц щелкнул зажигалкой.
- Как твой беглый зайчик - нашелся? - спросил Герин, оттягивая момент.
Его слова упали в вязкую пустоту, Френц с минуту созерцал каштан, не двигаясь, а потом обернулся, глумливо ухмыляясь:
- Зайчик, ****ь. Пошел гулять по дорожке, и ему отрезало нахуй ножки.
***Френци и зайчик.
Френц поймал зайчика в подвале зимой, и тогда пацан вовсе не напоминал славного пушистого зверька. Скорее, драного крысеныша, отчаянно пинающегося и кусающегося, когда его выносили на улицу, перекинув через плечо. Он перебросил мальчишку на руки и крепко стиснул, чтобы протиснуться через узкий выход. Снаружи было темно, качались фонари, вилась поземка, он недовольно оглянулся, ища куда пристроить свою добычу. Так его и сфотографировали тогда: на ночной улице, в шинели нараспашку, с суровым лицом и десятилетним лопоухим оборвышем, трогательно жмущимся к нему.
Тем вечером они отмечали конец недели с группой товарищей и носились по пустынному из-за комендантского часа Бейрану. Когда-то ночная столица была полна огней и веселья, теперь же только патрульные попадались в свет их фар.
- Чертовы беспризорники, - прошипел Герин, резко вывернув руль. - С этим надо уже что-то делать. Приюты финансировать что ли.
Френц, облившийся из-за его маневра коньяком, воскликнул:
- А давайте их повылавливаем прям счас и отправим в городской приют!
Идея охоты всем показалась просто гениальной. Но в рейде по грязным заброшенным домам повезло только Френци, остальные развлекались тем, что с молодецкими воплями гонялись друг за другом, лишь они с Герином сработанной парой обложили подвернувшегося крысеныша. И, как всегда, Герин не стал пачкать руки.
Позже они начнут кампанию по борьбе с беспризорностью, фотография Френца будет напечатана под треск пропаганды в журналах и размножена на портретах. "Доблестный группенфюрер Аушлиц спасает бездомного мальчика". Или просто: "Аушлиц и сиротка". "Спаситель ты наш, утешитель вдов и сирот", - будет издеваться Герин при коллективном посещении очередного борделя. "Иди нахуй отсюда, - будет рычать в ответ Френц. - Ты меня импотентом так сделаешь". Он станет председателем деткомиссии и будет курировать облавы и приюты, регулярно обрушиваясь с проверками на эти учреждения.
Но тогда они не поехали ни в какой приют, запихнули мальчишку в броневик и продолжили веселье, и тот сидел в уголке до самого утра, когда Френц забрал его домой: не выкидывать же снова на улицу. Он затолкнул найденыша в ванную, а сам отрубился, рухнув на постель. И проснулся от прижимающегося к нему маленького теплого тела и влажного язычка, ласкающего член.
- Захлопнул пасть и съебал отсюда, - рявкнул Френц, подскакивая и хватаясь за голову, что может быть омерзительнее, чем минет с жестокого похмелья.
Пацан метнулся в дальний конец кровати и злобно зыркнул оттуда:
- Что, не понравилось? А я бы и откусить мог!
- Кому может понравиться твоя тщедушная жопа, - Френц уже успокоился и решил проигнорировать заявление про "откусить". - Пособие ****ь по анатомии.
- А зачем тогда к себе тащили, раз противно! - крикнул мальчишка, краснея то ли от гнева, то ли от обиды. - Или как поинтереснее позабавиться желаете?
- Для забав, - сказал Френц, вставая, - у меня есть красивые девушки с большими сиськами и упругими жопами. В твои кости совать - или отобьешь все нахуй, или застрянешь ****ь в расщелине скелетистой.
Он отправился умываться, а пацан тихо сказал ему вслед:
- Можно хоть одеться... перед тем, как съебывать?
- Оставайся поесть, лопоухий, - широко ухмыльнулся Френц. - Кажется, я прервал твой завтрак?
- Сволочь!
- Куда ты пойдешь, заяц, - сказал Френц после завтрака, глядя на измазавшегося мальчика в огромной рубашке. - Оставайся жить со мной.
Тот вскинул на него огромные черные глаза породистого дойстанца, на их дне отчаянно трепыхалась надежда, придавленная недоверием, страхом и бравадой:
- И что мне для этого надо делать?
- Ничего. Ты на моего брата похож, - соврал Френц. - Потерянного. Хочешь быть моим младшим братишкой?
У него никогда не было брата, он рос единственным ребенком в графском поместье, и деревенским ребятам запрещали с ним играть. Целыми днями он, сбежав от учителей, пропадал в лесу и на реке, придумывая странные одинокие игры. В двенадцать лет его отдали в кадетский корпус, и у разбалованного хулиганистого графа появилось много товарищей. Но он так и не избавился от своего одиночества и ненужности - пока не встретил Герина. И теперь он сам не знал, почему решил оставить мальчишку у себя: из сословной ли солидарности - слишком явно на лице мелкого бродяжки отпечаталась благородная кровь, из-за детских ли воспоминаний или чего-то еще.
- А как твоего брата звали? - прошептал мальчик.
- Расмус, - Френци назвал первое попавшееся имя - одного из своих давних дружков-кадетов.
- А меня - Разу... - мальчик слез со стула и подошел к нему совсем близко, заглядывая в лицо, губы у него дрожали. - Я помню, у меня был брат, но думал, его... тебя убили...
И Френц, оторопев, неловко его обнял, закрывая свои лживые алые глаза:
- Я тебя искал.
Пацаненку сделали документы, тот не помнил ни своей фамилии, ни дня рождения, ему было лет семь, наверно, когда он потерял семью. И новообретенный старший брат рассказывал ему историю и байки рода фон Аушлицев, подменяя его смутные воспоминания своими выдуманными.
Однажды они пошли в зоосад - смотреть полярных медведей, лисиц и волков. Разу рассказывал, что он часто пробирался сюда, прятался около клеток и любовался зверьми. И робко брал Френца за руку, а потом гордо оглядывался по сторонам - его брат был такой красивый и важный в своей черной офицерской шинели без знаков отличия. Сам Разу был одет похоже: в черный бушлатик. А еще у него была армейская овечья ушанка, его светло-рыжие неяркие волосы выбивались из-под белого меха, и брат подкидывал его в воздухе, смеясь: "Рыжий зайчишка".
"Я не заяц, я - волк!" - вопил Разу и показывал на вольер с белыми волками.
"Нееет, пацан, волк - это я", - отвечал Френц.
Неподалеку постоянно маячили телохранители, но мальчик быстро привык их не замечать.
Френц нанял мальчишке гувернантку, и каждый вечер старался вернуться домой пораньше - не всегда получалось, конечно, даже просто прийти ночевать... но он старался. И Разу ждал его, встречал у двери и болтал, пока брат умывался и ел. Иногда белая форменная рубашка Френца была забрызгана кровью, и кровь забивалась в витую рукоятку стека.
-Чья это кровь, брат? - осмелился как-то спросить Разу.
- Врагов народа, - ответил Френц, и без своеобычной насмешки и глумления, неуместных с ребенком, эти слова наполнились тоской и холодом, ему невыносимо захотелось забыться - двумя белыми кокаиновыми дорожками, но он сдержался. Не о чем было тосковать, это на самом деле были враги, пытающиеся погубить Дойстан... иначе бы они не шли против Герина.
По ночам Разу забирался к нему в постель, и Френцу не хватало духу его выгнать. Впрочем, ничего в этом ведь и не было предосудительного: почему бы братьям не спать вместе? Он грелся и обнимал маленькое тощее тело, смотрел в потолок, наслаждаясь недоступной всю жизнь близостью; а иногда злился, вспоминая их самое первое утро и страстно желая убить подонков, научивших десятилетнего мальчика расплачиваться собой за ночлег.
Френц не показывал своего братишку товарищам по партии, даже Герину не сказал ничего. Тот узнал сам - то ли через параллельные осведомительные службы, то ли донесли доброхоты... Во всяком случае, он бесшумно вышел им навстречу из сумерек зимнего парка, их охрана замерла на грани видимости вокруг, а Френц выронил из рук снежок и задвинул Разу себе за спину. Мальчишка не стал дергаться, видимо, узнав рейхсляйтера - может, по той ночи, когда его отловили, а может — по портретам.
- Привет, - улыбнулся Герин, словно не заметив оскорбительной подозрительности.
И Френц почувствовал себя жалкой ничтожной личностью, недостойной ни доверия друга, ни любви мальчика, считающего его братом.
- Привет, Герин. Познакомься, это Расмус, мой брат... Я, наконец, нашел его, - он обреченно смотрел в глаза рейхсляйтеру, ожидая увидеть презрение за свою ложь. И то самое подозрение, переходящее в уверенность, которое заставило его скрывать пацаненка ото всех. Единственное, которое может прийти в голову любому, увидевшему его, возящимся с чужим смазливым мальчишкой. И держащим его у себя в квартире. Он бы сам не подумал ничего иного.
Герин глядел в ответ внимательно и серьезно, а потом слегка кивнул мальчику:
- Герин фон Штоллер. Приятно познакомиться, молодой человек.
Разу вышел из-за спины Френца и с важным видом протянул ладошку:
- Мне тоже, товарищ рейхсляйтер. Очень приятно.
Они завели забавную светскую беседу, в ходе которой выяснилось, что и Разу, и рейхсляйтер обожают охоту.
- Если ваш брат не против, Расмус, то я хотел бы пригласить вас на лосиную охоту в конце недели.
Разу посмотрел на Френца огромными умоляющими глазами, и тот сказал:
- Только если там будет не слишком много охотников. Не люблю толпу.
- Лишь вы, я и Эрнест, - улыбнулся Герин.
- Тогда мы с удовольствием, - обрадовался Френц. Эрнест был страстный охотник и один из Десятки - той самой десятки летчиков, с которыми они покорили Дойстан. - Нам надо поговорить, Разу, оставь нас на пять минут, пожалуйста.
- Ты же понимаешь Френц, что пацана надо показать, чтобы пресечь нехорошие слухи.
- **** я этими слухами всех в рот, Герин, мальчишка мне на самом деле как брат, я даже бумаги оформил.
- Я вижу, просто не стоит так подставляться. Люди поверят в любую ложь, надо лишь дать им ее, чтобы они не вообразили своей, ты же знаешь. Про потерянного брата - красивая история.
-А ты, Герин... Ты тоже просто решил поверить в мою ложь?
- Я давно решил поверить тебе, посчитав своим другом, Френци.
Френц лишь растерянно улыбнулся: Герин снова расставлял выходящий из-под контроля мир по своим местам, несколькими фразами и жестами делал его понятным и наделял высокой целью.
- Точно, Герин, мы ж друзья навсегда, разрази меня ****а!
- Боже, какой же ты дебил, - рассмеялся рейхсляйтер.
Они ходили несколько раз на охоту, и летали на самолете - Разу доверили держать штурвал, он был так горд. Но Френцу часто надо было уезжать в командировки, и в эти периоды мальчишка вредничал и никого не слушался. А когда настала весна, то в первый раз сбежал, ловко ускользнув от охраны. Френц, сам постоянно бегавший в детстве в поисках свободы, не особо беспокоился: проходило несколько дней, и Разу возвращался сам, или его снимала с очередного поезда взмыленная охрана.
- Набегался, заяц? - усмехаясь, спрашивал он братишку. И тот хитро улыбался в ответ и рассказывал о молодецких забавах: как перепрыгивать с одного поезда на другой на полном ходу. И прочих веселых вещах, а Френц искренне восхищался эдакой удалью.
Когда он был во Франкшире, ему сообщили, что Разу опять отправился за приключениями. Но в этот раз его долго не могли найти: Френц уже давно вернулся, а мальчишка все не проявлялся. Его объявили в национальный розыск, и с каждым прошедшим днем в душе Френца росло понимание - не найдут. С привычным упорством, преданностью и успехом он раскапывал очередной заговор дорогих товарищей. И просматривал ставшие безнадежными отчеты о поисках брата - здесь успехов не было, никаких. Снова и снова он думал: брат сбегал, пока его не было, только когда его не было, и эта мысль вымораживала все вокруг серым ядом. Утром того дня, когда Герин возвращался из Альбионриха, в приемную Френца позвонили из морга маленького городка на сто восьмом километре. Разу попал под поезд. Френц ездил на опознание, взглянул в последний раз на залитые засохшей кровью рыжие пряди, беспамятно скользнул по мертвому лицу - он помнил братишку другим и хотел сохранить тот образ. И сразу вышел, приказав перевезти тело в столицу: он опаздывал к приезду Герина, а его доклад был важен, очень важен.
Пустая тишина всю дорогу следовала за ним из морга, притащилась в больницу, куда сразу бросился Герин - к своему возлюбленному. Френц бы тоже бросился, но судьба лишила его такого шанса, убив названного брата без всяких больниц. Он остановился у окна: ждать, когда понадобится. И Герин скоро подошел к нему.
- Как твой беглый зайчик - нашелся?
"Зайчик попал под трамвайчик, - подумал Френц, папироса затряслась в его пальцах, и он поспешно затянулся и сунул руки в карманы. - Ведь он бежал по дорожке, и ему перерезало ножки". Он повторил вслух пришедшие в голову дурацкие детские стишки, и беспомощно посмотрел в глаза Герина, ища спасения от съедающей его пустоты. Тот молчал бесконечно долго, и Френц отвернулся.
- Разу бежал за судьбой, как и все мы, - тихо сказал Герин, глядя в окно.
- За судьбой? - переспросил Френц доверчиво: бессмысленная пустота наполнялась сверкающим совершенством значения.
- Да, - твердо сказал Герин. - За судьбой.
И опустил свои лживые глаза: он не предавал и не обманывал Френца, он лишь оборачивал бездну в блестящий фантик красивых идей, чтобы было не так страшно.
Часть девятнадцатая: Два раза по пять минут
В Дойстане холодное лето, Эштон замечает это, когда медсестра распахивает по его просьбе окно. Прохладный ветер врывается в палату, на улице шуршат деревья и доносятся далекие звуки города — звон трамваев, неясный гул. В углу палаты стоит кресло, и в нем сидит мужчина в темно-сером костюме. Охранник. А на окнах решетки.
Дойстанцы любезны: медперсонал рассказывает ему об операции и о том, как ему повезло, что там, во Франкшире, его пользовали лучшие хирурги. Врач так и сказал "пользовали", с такой архаично интеллигентной интонацией, как будто не существовало других значений этого слова... и других дойстанцев, приходивших к Эштону и "пользовавших".
Эштон спросил, где господин рейхсляйтер Штоллер.
- Увы, - мягко улыбнулся доктор, - товарищ Штоллер досадным образом запамятовал мне доложиться... - он внезапно осекся, бросив взгляд на шевельнувшегося охранника, и попрощался.
Охранник на тот же вопрос буркнул: "Не могу знать". А потом дернул мордой, попытавшись изобразить на ней что-то вежливое.
Эштон все понял и свернулся на постели: ждать. Он так устал. Ему казалось, что жизнь струйками протекает меж его пальцев. Глупо было вот так сдаться после всего. Он никогда не предполагал, что это обвинение "предатель" и невозможность вернуться домой - настолько подкосят его. Ведь не от боли же в изрезанном теле ему не удается всунуть в себя больше двух ложек мерзкой больничной еды. К боли он привык за последние месяцы.
"Овсянка, милый!" - радостно восклицала очередная беленькая медсестричка, а Эштон вымученно им улыбался. Женщины искренне о нем заботились, он умудрился стать их любимчиком, и это было удивительно: ведь он больше не был тем смазливым красавчиком, на которого готов был броситься любой дойстанский извращенец. Зеркало безжалостно отразило серую кожу, синяки под глазами, уродливые шрамы... неудивительно, что Герин не хочет его видеть. А медсестрички, вероятно, прониклись к нему той загадочной женской жалостью, заставляющей их связывать свою жизнь с калеками и жалким отребьем.
Интересно, если бы его планы осуществились, он уехал бы на Лазурные берега... было бы там так же бессмысленно?
На третий день двери распахнулись, в палату вошел автоматчик, обвел прищуренным взглядом помещение, задержавшись на Эштоне не более, чем на тумбочке, кивнул вставшему охраннику, и вышли они уже вдвоем.
А затем явился Френц фон Аушлиц, великолепный в своей сверкающей серебром на черном парадной форме и пижонском светлом плаще. У Эштона внутри все екнуло, он сморгнул и понял, что никакой это не плащ, а белый больничный халат.
- Ну-с, - осклабился Френц. - Как поживаете?
- До этого момента - просто прекрасно.
- Как всегда любезны, дорогой господин Кройфер, - Френц хищно скользнул к нему и бесцеремонно распахнул рубашку, разглядывая повязку. - А мне сообщили, что вы нихуя не жрете.
- Вы... - короткий приступ паники сменился удушающей яростью, Эштон рванулся и чуть не застонал от боли. - Не смейте меня лапать. И какого дьявола вы коверкаете мою фамилию?
- Поразительная неблагодарность, господин Кройфер. Я, поэтически говоря, вот этими самыми, ****ь, руками вас с того света вытащил и притащил к врачам. Приставил к вам лучших телохранителей, оторвав от собственной, можно сказать, жопы. Оформил новые документы на имя честного, благонадежного дойстанца Эрстена Кройфера. А вы мне прямо в душу насрали. С разгону.
Эштон смутился: чертов каратель повернул все так, будто он ему обязан, и смотрел теперь с видом оскорбленным и укоризненным... Как будто не задирал только что на нем пижаму и не разглядывал с похабной ухмылкой, как подпорченный товар. Как будто всю свою сомнительную заботу проявлял из личного расположения, а не по приказу.
- Меня так тронуло ваше исполнительское рвение, господин Аушлиц...
- Приказы, - Френц сильно сжал его подбородок и потянул вверх, это движение отдалось болью. - Приказы можно исполнять по-разному... Эрстен. Проявляйте уважение. Мне кажется, если вам отрежут руку... ну, допустим, внезапно! - он задумался, а потом радостно заржал: - Да, ****ь, внезапно поползла гангрена, вы теряете правую руку, гангрена столь же внезапно перекидывается на ээ... левую ногу! Вы знаете, мне кажется, Герин не будет вас любить меньше после ампутаций. Помня об интересных предпочтениях моего дорогого рейхсляйтера, я бы поставил на то, что вас наоборот будут ****ь гораздо чаще и глубже. А вы как полагаете?
Эштона трясло - от этих угроз, чудовищно реальных, от своей ненависти и боли, и невыносимой близости Френца. Близость любого человека была для него невыносима, кроме Герина. Как эта тварь смеет говорить о Герине так, это не может быть правдой.
- Убирайтесь... подонок...
- Ваша тупость, - усмехнулся Френц. - Так похожа на гордость и достоинство, что даже вызывает уважение.
После его ухода Эштон заставил себя съесть целую тарелку проклятой овсянки. А потом встать и пройтись по коридору. Как мерзко чувствовать себя настолько слабым... Вот любопытно, а сиятельный граф обладает такими же навыками в борьбе, как Герин, или есть шанс его скрутить? Он немного помечтал, как здорово было бы сбить спесь с этого гнусного типа, вспомнил, как прижимал того к полу, Герин пихал ему в рот антидот, и Френц бессильно бился в их руках. Воспоминание было приятным, и Эштон подумал, что это низко: вот так слишком лично ненавидеть человека, который не сделал ему ничего дурного... и не сделает, скорее всего, пока он нужен Герину. Все это лишь его собственная грязь, ее скопилось слишком много, а фон Аушлиц просто подвернулся, чтобы она с готовностью вылилась на него. Только рядом с Герином Эштон чувствовал себя чище, но тот все не приходил, надо было спросить у Френца о нем.
Прошло еще четыре дня, и Френц снова навестил его. Эштон забылся тогда нервной дремой после обеда и был разбужен хлопнувшей дверью, он раскрыл глаза и увидел группенфюрера, тот стеком снимал с него одеяло.
- Добрый день, Эрстен, говорят, вы таки взялись за ум и соизволили три раза пожрать.
- И шесть раз погадить, Френц, полагаю вам будут любопытны и эти сведения.
Френц рассмеялся:
- Расцветаете на глазах, - он кончиком стека задрал рубашку Эштона, и тот не сопротивлялся, не желая провоцировать гнусную сцену, как в прошлый раз. Бинты с него уже сняли, и Френц одобрительно поцокал:
- Ну, что ж. Вполне, вполне ебабельно.
- Оставьте меня со своими оскорблениями, - бесится Эштон, все же не сдержавшись, он отстраняется и одергивает пижаму. - Убедились? Проваливайте.
- Еще не везде убедился, - смеется Френц и легонько тыкает ему стеком в пах.
Эштон пытается перехватить и вырвать проклятую штуку, но вместо этого получает ею по рукам - несильно, но унизительно.
- Уходите.
Френц небрежным жестом подтягивает манжеты, смотрит на часы белого золота и снова улыбается:
- Пятиминутка ненависти еще не закончилась... Эрстен.
- Господи, - шипит сквозь зубы Эштон. - Неужели вам мало развлечений с этими вашими врагами народа? Наслаждаетесь своей абсолютной властью?
- При чем же здесь власть, да еще и абсолютная? Я даже отодрать вас не могу как следует за ваши выкрутасы.
- В каком смысле отодрать? - заинтересовался Эштон. То, что Френц не имел, оказывается, возможности его мучить иначе, чем своим присутствием, внезапно превратило отвратительные издевательства в практически беззлобную пикировку.
- Во всех.
- А я бы вас... отодрал...
- Вот как? Начинайте, - Френц нахально уселся на кровать и похлопал по своим бедрам.
- Это была шутка, вы меня абсолютно не привлекаете.
- Неужто вы так жестоко решили выебать меня прямо в душу?
Френц подался к Эштону, сдавил раненное плечо, не сильно, но слабая ноющая боль грозила перейти в острую при злом движении, алые глаза неотрывно смотрели в светло-карие, а потом он впился жадным поцелуем в губы Эштона, сминая и кусая.
Эштон стонет и выворачивается, пытаясь ударить его здоровой рукой, а больную сторону прожигает медленным выстрелом.
Френц оттолкнул его и встал: глаза Эштона сейчас огромные и темные, как у дойстанца, рот воспален, а на рубашке выступили пятна крови. Френц поднимает ладонь, белая офицерская перчатка тоже испачкана кровью.
- Ваша тупость так похожа на верность, что вызывает невольное уважение.
- А ваша тупость, - хрипло отвечает Эштон. - Так похожа на предательство, что невольно тошнит.
Краски покидают и без того бледное лицо Френца:
- Это не так, - говорит он, ухмыляясь нервно и зло. - Вы ничего не значите. Для моей верности. И для него тоже. Вы просто временная подстилка, две мокрых дырки.
И Френц уходит, а Эштон не знает, что сказать ему вслед: жестокие слова карателя кажутся в тот момент правдой. За целую неделю Герин не находит и пяти минут, чтобы его навестить. Больной, он для рейхсляйтера бесполезен. "Пятиминутка ненависти", - вспоминает он. Вот Френц нашел время потешить свое чувство.
Эштону становится хуже, но он упорно заставляет себя бороться со слабостью, есть все, что принесут, и выходить в больничный парк. Надо выздороветь, думает он. И тогда я возьму так любезно изготовленные для меня документы и покину эту страну, как можно дальше, и больше никогда не увижу ни одного похотливого дойстанского ублюдка, норовящего распять тело и вывернуть для забавы мне сердце.
На одиннадцатый день он нашел на скамейке в парке вчерашнюю газету и с постыдной жадностью пролистал ее в поисках знакомого имени. И обнаружил: на второй странице, в статье о внешне-политических успехах. Герин был в Альбионрихе, поэтому он не мог к нему приходить. Надежда горячо запульсировала в его груди, он позволил ей там жить. И через два дня, у той же скамейки, любимый стремительно вышел ему навстречу, черные глаза его счастливо смеялись, а уголки губ вздрагивали, пытаясь хранить серьезность. И боль перестала пульсировать в груди Эштона и растеклась теплом по всему телу.
Когда Эштон покидал клинику, он еще раз увидел Френца: тот ледяной статуей застыл у окна, а рядом Герин изучал черную папку, еле заметно, но кровожадно усмехаясь. Френц пустым взглядом скользнул по Эштону, без обычной насмешки его лицо стало картинно-чеканным и пугающим. И они сейчас были похожи, как братья: два северо-дойстанских аристократа, древняя кровь разбойников и убийц. Эштон остановился, как вымороженный, но Герин поднял голову и снова преобразился радостью, а в глазах Френца мелькнули растерянность и боль, и он поспешно отвернулся. Никто не заметил его резкого движения: Эштон с Герином смотрели друг на друга, а затаившаяся по углам охрана - бдила окрестности.
Часть двадцатая: За долиной теней сверкает страна
17 января 2014, 10:57
— Кофе, господин Ансалис, — Эштон просыпал полную горсть масляно блестевших зерен обратно в корзину и с усмешкой взглянул на своего собеседника. — Это наше прекрасное прошлое и настоящее... но будущее — за высокотехнологичной промышленностью.
Господин Ансалис, местный магнат, недоверчиво сощурил свои лакированные, словно нежареный кофе, глазки:
— И вы правда полагаете, что сможете конкурировать с производителями Старого Света?
— Полагаю, — Эштон слегка пожал плечами и вышел из-под навеса.
Отсюда, с гор, открывался сумасшедший вид на бескрайнее небо и ярко-синий океан, вид, от которого у него до сих пор захватывало дух. В Дойстане небо похоже на свинец, а земля раздавлена его тяжестью. С уступов сбегали принадлежащие ему низкорослые плантации, к восточной границе владений подбиралась пышная пена джунглей, и над ней полупрозрачными ажурными грибами возвышались какие-то огромные деревья. Названия их Эштон не знал, но уже привык называть эти горы и это море — "наши", словно на самом деле был урожденный сагенеец, только долгое время живший в Старом Свете. Он даже говорил специально с легким франкширским акцентом — считающимся в Сагенее шикарным прононсом их бывшей метрополии.
"Там, за пиками Ада, За долиной Теней сверкает страна Эльдорадо", — насвистывал популярный вальс Эштон, самодовольно окидывая взглядом принадлежащие ему земли.
***В Дойстане он тоже быстро подхватил столичное произношение и начал сходить за своего. Экзотический красавчик — говорили о нем за спиной и в лицо, и он видел откровенный интерес в глазах женщин. Дойстанцы были холодным народом, и ни одна женщина ни разу с ним не пофлиртовала в той милой и необязательной манере, как это делали его соотечественницы. И ни один мужчина не посмотрел на него с желанием — как будто все содомиты служили у них в специальных войсках. Таковы они были всегда, Эштон помнил это их сдержанное обхождение по прошлым командировкам, но не обращал внимания ранее, а теперь же благодарил бога за невыразимую словами сексуальную отмороженность этой нации.
- Тебя не осудят, - спрашивал он, садясь на огромную кровать в апартаментах Герина. - За порочную связь с мужчиной?
- Это никому не придет даже в голову, - ухмыльнулся тот, заставляя его лечь и уткнуться лицом в подушку. - Кроме таких же любителей крепкой волосатой задницы.
И с оттяжкой хлопнул по упомянутому месту.
- У меня не волосатая, - оскорбился Эштон, вжимаясь пахом в упругий матрас, и внезапно вспомнил, как давным-давно, во франкширской гостинице Герин называл его задницу тощей, а он точно так же обижался.
- Не волосатая и не тощая, - согласился Герин, целуя его в копчик: он вспомнил то же самое. - Мускулистая и ээ... пушистая!
- Пушистая, значит, - фыркнул Эштон, с осторожностью пытаясь перевернуться.
Герин убрал руки, опасаясь, видимо, помешать, после больницы он обращался с любовником как с хрустальным.
- Это правда, Эштон, ты не видишь, а твою совершенную попу покрывает такой пушок... и он золотится под солнцем. Жаль, это зрелище радовало меня лишь пару раз.
- Как романтично, - Эштон покраснел. - И верно, мне редко удается посверкать голой задницей на солнце, постоянно какие-то нелепые препятствия... о, Господи, - выдохнул он: Герин облизнулся, выслушивая его тираду и глядя на призывно торчащий член, а потом медленно провел языком меж напряженных яичек и склонил голову набок, наблюдая за реакцией.
Квартира рейхсляйтера занимала последний этаж старинного дома в центре Бейрана и поражала странной пустотой. Словно здесь когда-то жила большая семья, но потом уехала, и квадраты от портретов и картин закрасили свежей позолотой и белилами, пустые проемы бывших зеркал и шкафов завесили драпировкой, а на месте удобной мебели разогнали одинокую стайку модернового гарнитура. Обжитыми были только спальня и кабинет с малой гостиной рядом. И, наверно, кухня и комнаты прислуги, кухарки и горничной, которым Эштон был представлен как "друг, который поживет здесь". Как "другу", ему были выделены спальня и своя гостиная, но они никогда не проводили время там, предпочитая комнаты Герина.
Во внутреннем дворе можно было гулять, там росли огромные липы и играли дети, Эштон выходил туда и приветствовал полупоклоном местных матрон, а с гувернантками обменивался любезными улыбками. За охраняемый периметр двора выходить было нельзя, только с телохранителем, у него был свой, но он прятался где-то, и не маячил все время перед глазами, как те солдаты в клинике. И это создавало хрупкую иллюзию обычной жизни, и Эштон быстро набирался сил: домашняя вкусная еда, кажущиеся нормальными люди вокруг, и Герин, изо всех сил демонстрирующий ему самую искреннюю любовь и заботу... Все это вернуло ему вкус к жизни и аппетит буквально на следующее после выписки утро, вот прямо за завтраком.
Почему-то его интересовало, кто жил в апартаментах Герина ранее, и еще - дальнейшая судьба этих людей. Но он не спрашивал, опасаясь услышать какую-нибудь гнусную и печальную историю. Решился лишь заметить как-то за ужином:
- А я думал, что ты проживаешь во дворце... или в роскошном особняке, на крайний случай.
- Нет, - криво усмехнулся Герин, - мой род был не настолько знатен и богат.
- Так, значит, ты вернул себе собственность рода?
- Да... Бездарная была идея.
- Соболезную, - неловко произнес Эштон, он вспомнил, что вся семья Герина погибла, и хотел бы сказать что-нибудь теплое и ободряющее, но смог выдавить лишь это, он никогда не умел выражать сочувствия.
Впрочем, Герину хватило и одного слова: он заулыбался, нависая над Эштоном, надавил на спинку стула, заставляя его опасно балансировать на двух ножках: "Соболезнуешь моей бездарности?"
Эштон хватался за его плечи, чтобы не упасть, прятал шею от укусов и смеялся: "Твоя бездарность вызывает у меня безмерное сочувствие".
А в роскошном особняке, неподалеку от бывшей королевской резиденции проживал Френц фон Аушлиц. И, несмотря на то, что графский дом был полон прислуги, охраны и каких-то непонятных личностей - то ли просителей, то ли подчиненных, то ли просто клоунов - там царила такая же звенящая пустота, как в безмолвной квартире Герина... Даже хуже, ведь за пару недель, что Эштон гостил у рейхсляйтера, то место стало похоже на настоящий дом.
- Почему я должен ехать к нему? - хриплым от злости голосом спрашивал Эштон. - Я что, не могу пожить один, пока ты в отъезде? Я не несовершеннолетний и не твоя собственность, чтобы так со мной обращаться.
- Ты не моя собственность, Эштон, и волен уйти, когда пожелаешь. Тебя проводят в любую нейтральную страну на выбор. Но если ты остаешься в Дойстане...
Эштон вздернул подбородок, ожидая услышать: "тогда изволь подчиняться мне". Но вместо этого Герин, запнувшись на мгновение, сказал: "то я не хочу вернуться и найти тебя застреленным".
- Но кому я нужен здесь? - растерялся Эштон. - Если никто, как ты говоришь, не догадывается о нашей связи... А франкширские мстители сюда не сунутся.
- Кто надо - догадываются.
Он и правда не понимал причины параноидальных мер предосторожности вокруг своей особы, и тогда Герин утянул его в глубокое кресло и там, обнимая за плечи и щекотно задевая губами ухо, рассказал о заговорах и интригах верхушки дойстанского рейха. Эштон слегка побледнел и напрягся в его руках, и Герин на секунду пожалел о своей откровенности, любимому и так выпало слишком много страха и боли, и хотелось оберегать его от подобного... Но, в конце концов, скрывать это - только хуже будет, вот Эштон уже начинает считать его деспотом, а пройдет время - и он сорвется и подставится.
- Хорошо, я понимаю, - тихо сказал Эштон, он не мог задавить в себе до конца какой-то телесный страх, и это было стыдно. Словно бесчисленные побои, ранение, операция - все это имело свою физическую память, которая позорно вопила при намеке на повторение.
"В конце концов, можно просто вести себя, как будто не боишься, и никто не узнает".
Тем же вечером Эштон сидел рядом с Френцем за длинным обеденным столом, присутствовали еще какие-то люди, из них несколько дам, два длинноволосых лилипута играли на скрипках. Гости, как ни странно, говорили о театре, а Эштон уныло размазывал крем-брюле тонким слоем по блюду. На следующий день он уже справится с собой, будет любезно принимать участие в разговоре, но тогда он был слишком подавлен для светской жизни и лишь безучастно разглядывал забавных маленьких музыкантов.
— Нравятся? — спросил Френц, слегка наклоняясь к нему. — Можете воспользоваться.
Эштон только поморщился и едва слышно ответил:
— Откажусь. Полагаю, сейчас вы скажете какую-нибудь гадость.
— Зачем? — равнодушно обронил Френц.
У себя дома граф фон Аушлиц внезапно перестал корчить придурка и превратился в того, кем и был по рождению: холеного и надменного аристократа, словно снял маску. Такой холодно-любезный Френц был очень удобен в быту, ни в коей мере не утруждая своим обществом, он даже немного стал нравиться Эштону. С ним можно было вечером сидеть в каминном зале — в числе других прихлебателей — и перебрасываться ироничными фразами в прерывистом разговоре на общие темы. Френц редко приходил домой так рано, но это были приятные события, ничего не скажешь.
Герин не сказал, когда вернется, а Эштон из глупой гордости не спросил — ни у него, ни, разумеется, потом у Френца. И теперь, как безнадежный идиот, просто ждал его каждый день. В тот вечер хозяин дома почтил всех своим присутствием, они небрежно трепались — о новых фильмах, здесь было позволено говорить только об искусстве. И Френц постоянно таскал его на разные премьеры вместе с остальной своей богемной свитой. Эштон как раз втирал всем о пошлой сущности цвета в синематографе, превращающего в чем-то даже благородное искусство в вульгарный лубок, когда вошедший солдатик что-то тихо доложил группенфюреру.
— Лубок и светотени, говорите? — Френц встал, радостно скалясь и говоря чересчур громко. — Сейчас в наших убогих жизнях воссияет истинный свет!
Он театрально хлопнул в ладони, в тот же момент двери распахнулись, и в зал стремительно вошел Герин.
— Мой дорогой возлюбленный рейхсляйтер! Свет очей моих, притом без всякой тени! — с надрывом в голосе фиглярствовал Френц, и было совершенно ясно, что именно сейчас он настоящий, а маска любезно-холодного вельможи была только маской.
— Друг мой, я тоже рад тебя видеть, — засмеялся Герин, хлопая того по плечу, и добавил на северо-дойстанском: — Гони всех вон.
— Подите нахуй, — Френц повел рукой, и все поспешно ломанулись к дверям.
Эштон растерянно застыл — может, это относится и к нему? — но, в очередной раз преодолевая свою неуверенность, подошел к офицерам.
— Здравствуй, Эштон, — улыбнулся ему Герин и, как только захлопнулись двери за последним гостем, притянул любовника к себе, целуя. От него пахло ветром, табаком и железом.
— Голубки ****ь, — заржал Френц, когда они оторвались друг от друга, и направился к бару.
— С возвращением, господин фон Аушлиц, а я думал, вы неожиданно превратились в человека, — сказал Эштон ему в спину.
Герин нагло развалился в хозяйском кресле:
— Френци, превратившийся в человека — зрелище настолько чудовищное, что я способен обделаться при одной лишь мысли об этом.
— Надеюсь, ты не собираешься осквернить любимое кресло моей покойной матушки, засранец, — Френц разлил коньяк по трем бокалам. — Эта перспектива меня как-то волнует... Ну, за великий, ****ь, рейх!
— За рейх, — усмехнулся Герин, поднимаясь. Он пригубил коньяк и внимательно посмотрел на Эштона: — А ты согласен служить великому рейху?
— Как? — поперхнулся Эштон.
— Жопой, естественно! — обрадовался Френц. — И рейх определенно не забудет ваших заслуг!
— Заткнись, дебил, — Герин ткнул дружка кулаком в плечо, а потом снова обернулся к Эштону: — Я хочу реформировать налоговую систему и упорядочить законодательство о собственности, таможне и прочем... там везде сейчас жуткий бардак. Ты согласишься на должность статс-секретаря министерства финансов, Эштон?
Эштон почувствовал, что стук сердца отдается в ушах, душу затопила недоверчивая радость: как же было, оказывается, мучительно ощущать себя чем-то вроде содержанта.
— Да, я согласен.
— Спасибо, — улыбнулся Герин. — Только тогда тебе надо вступить в партию.
— И лучше с 29-го года, — заметил Френц. — Будете старым, ****ь, испытанным партийцем. И рейх определенно не забудет ваших заслуг. Совершенно определенно. Он ни разу нихуя не забыл.
— Френц, — ровным голосом сказал рейхсляйтер.
Они меряли друг друга взглядами, и Эштон ощущал, как растет напряжение.
— В чем дело? — не выдержал он, и от его вопроса они словно отмерли.
— Их Сиятельство полагают, что я неоправданно рискую тобой, Эштон.
— Товарищ рейхсляйтер Штоллер полагает, что рейх превыше всего, господин Кройфер.
— Вы... — изумился Эштон, — вас так заботит моя судьба, господин фон Аушлиц?
— Вы и так здоровенная заноза в моей заднице, господин Кройфер, и я чую, как вы уверенно разрастаетесь до размера полена, — Френц принялся доливать коньяк, сощурившись для меткости.
— Приятно слышать...
— Френц прав, — Герин задумчиво покачал бокал в ладони, а потом принялся любоваться благородным напитком на свет. — Ты подставишься. Впрочем, риск уменьшится абсолютно незначительно, если просто запереть тебя под охраной. Ты же просто мечтаешь о подобной жизни, не так ли?
— Не так, — сказал Эштон, подходя к нему поближе и запуская руки под рубашку. — Совершенно не так.
Он погладил гладкую кожу, обводя кончиками пальцев твердые кубики пресса. Обнимать Герина — это всегда похоже на маленькую охоту и короткую борьбу — тот напрягался и едва заметно отстранялся, и в этот момент надо мягко прижать к себе, преодолеть сопротивление... И тогда добыча или доверчиво расслаблялась в объятиях, или соскальзывала, превращаясь внезапно в хищника. На этот раз Эштону удалось укротить зверя, и он довольно уткнулся Герину в шею и даже тихонько лизнул.
***
— И вы правда полагаете, что сможете конкурировать с производителями Старого Света?
— Полагаю, — Эштон небрежно повел плечом и вышел из-под пальмового навеса. — Впрочем, конкурентоспособность на международном уровне — это пока будущее. Сейчас я всего лишь планирую удовлетворить спрос на дешевые мотопланеры и спортивные самолеты внутреннего рынка благословенной богами Сагенеи.
— И развлечь новыми игрушками ваших шалопаев-кузенов, не так ли господин Крауфер? — добродушно засмеялся господин Ансалис. — Право, я завидую вашей свободе — покупать и развивать заводы лишь для развлечения.
Они спускались вниз с террасы, и Эштон улыбался, наблюдая за огромной стаей высокопородных черных собак, носящихся по летному полю: наверно, почувствовали приближение хозяина.
- Вы не совсем правы, господин Ансалис, - сказал он, пиная разноцветный камушек. Тот поскакал по лестнице, сверкая на солнце. - Это не развлечение, это моя страсть. Все эти заводы.
"Там, за пиками Ада, За долиной Теней сверкает страна Эльдорадо". Эштон вспомнил, с каким увлечением работал над планом экономических реформ в Дойстане. Страсть. Эта страсть не угасла даже после того случая... Когда обдолбанный после годовщины революции Герин заманил его в подвалы службы безопасности, уверяя, что Френц приготовил ему замечательный, замечательный сюрприз.
Часть двадцать первая: Дороги смерти
17 января 2014, 15:18
— Прекратите это, — выдавил Эштон, мучительно пытаясь справиться с тошнотой. — Прекратите, это отвратительно.
Совсем недавно Герин сказал ему: "Неужели ты не хочешь отомстить этому ублюдку? Содрать с него кожу тонкими полосками и переломать все кости по одной? Я бы на твоем месте хотел только этого. Я и на своем месте хочу. Только этого."
Герин улыбался — лукаво и надменно — говоря это, его губы были словно созданы для заносчивой и проказливой полуулыбки, неуловимо вспыхивающей на его лице всякий раз, когда он снимал свое официальное выражение. Наедине Эштон целовал его в уголки рта, тщетно пытаясь ее поймать, эту улыбку, и сходя с ума от внезапного вожделения, а Герин по-кошачьи щурил бездонно-черные глаза и властно хватал Эштона за задницу.
И сейчас его глаза были тоже похожи на ночное небо, и зрачки пульсировали, сокращаясь и расширяясь, но жаркая истома не плавила тело Эштона от вида и голоса любимого, нет, он лишь замирал и чувствовал, как липкая холодная капля пота сползает по его позвоночнику, а недавний обед подступает к горлу. Наверно, все потому, что бездушный электрический жар плавил сейчас другое тело, на столе, с подсоединенными к нему тонкими проводками, и все это было гнусно, гнусно напоминало о том, что делали с ним самим в борделе, и что делал с ним человек, лежащий сейчас на столе и срывающий горло в звериных криках.
— Слабак, — бросил Эштону Френц, тоже улыбаясь, тоже как всегда: нагло, высокомерно и открыто, так, как он улыбался каждый раз, когда снимал с себя надменную маску аристократа или зловещую — палача. — Если товарищ рейхсляйтер изволил подарить тебе, слабак, твоего врага для наслаждения справедливым возмездием и мучениями оного, то ты, слабак, должен немедленно начинать наслаждаться и ээ... возмезжать.
— Хорошо сказано, Френц, — засмеялся Герин и поправил крепление проводка в паху бывшего капитана, а ныне — врага народа. Руки его были в кожаных перчатках, ведь зайдя в камеру, они одинаковым движением сменили парадный белый шелк на черную кожу, а Эштон, не отрываясь, следил за их жестами: скупыми и хищными у Герина и театрально-небрежными Френца. — Безупречная формулировка, абсолютная верность идеалам и, что самое приятное, целям партии. Кстати, ты употребил термин "слабак", потому что постеснялся назвать моего любовника "уебком"?
Эштон чувствовал злость Герина за этим оскорбительным замечанием и тоном, она была острой и ослепительно сверкающей, но он лишь жалко сглотнул вместо ответной колкости, все его красноречие ушло, и он даже не пытался найти слов, нелепых и ненужных в происходившей сейчас ирреальности, жутком смешении его прошлых и настоящих кошмаров.
— Я категорично утверждаю, что любой термин употребляю строго по назначению и собственному желанию, — снисходительно протянул Френц и снова переключил рубильник, и выждал нужное время, сверяясь по часам, а потом наклонился и нежно спросил у трясущегося и скулящего мужчины про какого-то полковника.
Герин курил и листал пухлую серую папку, наверное, личное дело, материалы допросов, или как там это называлось.
Эштону было ничуть не жаль рыжего ублюдка, избивавшего и насиловавшего его в течение двух недель, чтобы потом отдать в бордель. Он ведь до сих пор видел это иногда в кошмарах и просыпался с криком и долго смотрел в темноту, думая о Герине, рядом с которым кошмары никогда не снились, тот изгонял их, просто положив руку на живот или запустив между ног. Но Герин не все ночи проводил с ним. А теперь... теперь это происходило наяву и не важно было то, что все поменялись местами: Эштон теперь был на месте очередного сослуживца, заглянувшего к его мучителю и смотрящего на все с брезгливым любопытством, сам капитан занял его место, а Герин с Френцем — капитана. И теперь ему казалось, что прикосновение Герина больше никогда не отгонит ночной морок, а наоборот — призовет. И Эштон внезапно понял, как разбить этот круг, он сделает то, чего никто из равнодушных свидетелей его давних унижений не делал для него самого. Никто, кроме Герина, спасшего его тогда, хотя вряд ли на тот момент господин рейхсляйтер испытывал хоть одно теплое чувство к человеку, некогда намеренно ломавшему его гордость.
— Не надо, Герин, ваш сюрприз не доставляет мне никакого удовольствия. Я бы предпочел провести остаток своей жалкой жизни в виде уебка и слабака, — под конец фразы почти удалось справиться с дергающимися губами, он даже смог изобразить светский кивок Френцу и снова взглянул в сощуренные глаза Герина. — И никогда не познать вашей удивительной смелости и силы — пытать беззащитных.
— Разумеется, — Герин, белея, шагнул к нему. — Сейчас мы перестанем демонстрировать тебе свои таланты и оставим развлекаться с бывшим любовничком.
Серебряный набалдашник черной трости больно уперся в подбородок Эштона.
— Наверняка ты сильно расстроился, дорогой, когда он тебя вышвырнул... И правда, вряд ли кому-либо удастся удовлетворить твои особые запросы столь же полно.
— Ч-что? — прошептал Эштон, не в силах поверить в подобную несправедливость. Но это было на самом деле, кошмар закручивался в новый виток, и его любимый с застывшим от ярости лицом смотрел на него, и трость давила все сильнее. — Ты совсем свихнулся от своих наркотиков?
— Соглашайся, Эштон, соглашайся со всем, — смеялся Френц. — Пока мой дорогой рейхсляйтер не забился в очередном припадке бешенства.
"Очередном", — подумал Эштон, а Герин внезапно отпустил его и уставился в пустоту.
— Иногда, — сказал Герин, и глаза его потеряли всякое выражение, — я люблю Родину так сильно, что это становится невыносимым.
— Моя Родина — это вы, мой дорогой рейхсляйтер! — воскликнул Френц, аффектированно прижимая руку к сердцу.
Но Герин не ответил, он неотрывно глядел на призрачную стаю, и собаки выходили из темных углов пыточного подвала; они подбирались все ближе; и тоже смотрели.
А Эштон зажмурился, не желая ни видеть всего этого, ни слышать, как они обсуждают — что будет, если пустить ток и при этом трахнуть подопытного.
"Незабываемые ощущения, уверяю тебя!" — это Френц.
"Не сомневаюсь, друг мой, твоя добровольная кастрация будет незабываемо веселить меня до конца дней", — это Герин.
— А что его ждет? — спросил Эштон.
— Расстрел, — усмехнулся Герин, а Френц добавил, указывая на папку:
— Очередной ****ский заговор.
— Тогда... может, мы уйдем? Посидим где-нибудь, выпьем?
— Ты иди, Эштон, иди, — ласково сказал Герин. — А мы тут задержимся немного, поговорим с твоим милым.
Все это время Эштон не смотрел в лицо бывшему капитану, но тут опустил глаза и увидел муку и молчаливую просьбу, которой нельзя было отказать.
— Позволь мне, — сказал он, протягивая руку к портупее Герина.
И тот вложил ему в ладонь свой револьвер, а Френц легонько сжал его загривок и правое плечо — неужели думал, что Эштон сможет выстрелить в него или рейхсляйтера? Эштон сглотнул, посмотрел на Герина — тот лишь высокомерно усмехнулся, а он почувствовал, как жесткие пальцы Френца впиваются в его тело, и как взмокли его собственные руки. И потом выстрелил, целясь в сердце распростертого перед ним мужчины.
На белом, в узорах кровоподтеков и синяков теле раскрылся красный цветок, и Эштон выронил револьвер на пол, и развернулся, не глядя перед собой. Чтобы подняться по многочисленным лестницам и по длинным коридорам выйти на улицу, где его встретит охрана, и проводит в машине до дома, и там можно наконец будет запереться в своей квартире, наглотавшись снотворного, и ни о чем не думать, и не видеть снов.
— Промазал, — сказал Френц в подвале, наклоняясь над едва дышащим заключенным.
— Мало практики, — ответил Герин, крутя револьвер "солнышком", как герой вестерна.
— Рыжик, — едва слышно прошептал Френц, перебирая взмокшие пряди.
Волосы умирающего были темно-медными, но сейчас они ему вдруг показались светло-рыжими, он подумал, что не видел, как умер Разу, и не знает, как это больно — умирать, и зачем он все это делает, нет в этом ничего веселого, больше он никому не причинит боли просто так.
— Не сходи с ума, — обронил Герин и почти не прицелился, и под ладонями Френца разорвался маленький красно-белый фонтан.
— Дебил, — сказал Френц, снимая перчатки. — Ковбой ****ь.
— Ну конечно, это же у меня встало на труп.
— У меня не встало на труп, долбоеб!
Герин на мгновение закрыл глаза левой рукой, в правой бездумно покачивался револьвер, а потом тонкопалая кисть устало соскользнула, открывая застывшее вдруг лицо:
— Пойдем лучше и правда... развеемся...
— Что, — засмеялся Френц, — воздушная тревога?
— Да, — заулыбался Герин, — спорим, я тебя сделаю?
— С ковбоями не спорят, их берут и уебывают.
— Да, — согласился Герин, — хотел бы я полетать без воздушной тревоги и охраны.
— Хотел бы я розами срать, — развеселился Френц.
...Герин знал, что Френц называл "очередным припадком бешенства". Иногда он на самом деле срывался, и последнее время все чаще — но это не значило, что он не контролировал себя, что бы там ни воображал его любезный друг. Герин просто позволял себе. Вот, например, месяц назад на него было совершено самое бездарное из всех перенесенных ранее покушений: регирунгсрат Кох, мягкотелый кабинетный деятель, курирующий церковников, напал на него во время доклада, воспользовавшись лезвием в трости. Очень мило. Герин вырвал у придурка эту трость и даже не стал пользоваться лезвием, он просто разнес безмозглую голову, тяжелое черное дерево легко ломало кости, и он с интересом смотрел, как жирная рожа Коха превращается в кровавое месиво. А трость ему понравилась, и набалдашник у нее был в форме серебряного волка — символа карателей, и он с ней не расставался с тех пор, постоянно прокручивая между пальцами. А иногда проваливался в странную задумчивость, по полчаса разглядывая покачивающуюся перед собой оскаленную морду. "Не сходи с ума", — бросил ему как-то Френц, застав за этим занятием.
"Кто бы говорил", — ответил ему тогда Герин, и губы Френца дрогнули в едва заметной улыбке, непривычно робкой и виноватой.
Френц.
Френц, этим летом внезапно сломавшийся и цепляющийся за него с отчаянием потерявшегося щенка. Кто бы подумал, что беспризорный мальчишка, которого Герин считал случайной прихотью, значил так много для его друга. Наверно, столько же, сколько для него самого Эштон. Френц, ежевечерне упарывающийся кокаином и все меньше похожий на самого себя. А днем фанатично сгорающий на работе. И это его безумное богемное окружение. И его внезапно преданная забота об Эштоне.
...Осенью Френц, совершенно невменяемый, валяется у Герина в ногах, после того, как тот его вытащил из какого-то жуткого притона — без охраны, избитого и грязно использованного. "Что же ты творишь, сволочь!" — кричит на него Герин и пинает в живот. Каратели зачищают этот притон, Френц корчится на земле, бессмысленно что-то повторяя, а Герина разрывает безнадежная ярость и желание всех убить. Он склоняется над этим дегенератом в противоестественном желании разобрать его наркотический бред и слышит бесконечное: "Не оставляй меня, Герин, не оставляй меня..." И сердце его заходится внезапной болью и виной: Френц осознает происходящее, он помнит, что с ним делали, и терпит его побои — конечно, только это и может ему дать Герин в виде утешения...
Он каждый вечер затаскивает Френца к себе, запирает в спальне, чтобы тот не смел принимать наркотики, и идет к Эштону, забыться в солнечном сиянии его любви. Но каждую третью ночь он проводит с Френцем, вдвоем они пьют грибную настойку предков и уходят в лес: безумно рискуя, отрываясь от охраны. Герин помнит, что в первый раз воображал себя огромным псом, и эти же навязчивые фантазии посещают его снова и снова. Только теперь с ним нет его призрачной стаи, есть лишь серебристый поджарый волк, бегущий с ним все время рядом, они вдвоем все ищут и ищут выход из лабиринта. А утром кричат от боли, принимая противоядие по очереди и, ободранные и замученные, выходят к охране.
Проклятое зелье изменило Герина, теперь ему не нужен кокаин, чтобы не чувствовать ничего, кроме веселой отваги, он может просто включить это состояние, когда ему угодно. Превратиться в бешеного черного пса, и без всякой настойки, дорогие товарищи, настойка ему тоже не нужна. Но самое главное — все это становится не нужно и Френцу, его друг снова с ним, он перестал ходить дорогами смерти, Герину удалось найти выход из беспросветного лабиринта.
И все это время он почти в одиночку раскручивал гигантский маховик истории. Отдавать свободу оказалось тяжелее, чем забирать ее. Но удача улыбается ему на этом пути. Дело сдвигалось с мертвой точки, ему удалось убедить Великого Вождя стать просто Президентом, и Герин видел воодушевление, царившее на страничках новообразовавшихся газетенок. Относительная свобода слова породила кучу разных изданий, и его народ не обманул доверия партии и лично товарища Штоллера: они искренне радовались победам Дойстана, публиковали стихи и рассказы, обсуждали премьеры, скандалы, ругали правительство за какие-то решения... И последнее было самым ценным, в ведомстве Френца, тайной полиции, был организован специальный комитет по прессе, и теперь они не только жестко создавали общественное мнение, но и получали реакцию на свои действия.
И Эштон, блестящий экономист, оказался драгоценным приобретением для Дойстана, Герин искренне восхищался его умом и финансовым гением... даже когда к рукам его любовника привычно прилипала часть денег, проходивших через него. Инстинктивная тяга к стяжательству, считал Герин, искренне не понимая, зачем невероятно богатому Эштону нужно еще больше. "Твоя деятельность плодит совершенно разнообразные доносы", — улыбаясь, говорил Герин и целовал беззащитно открытое горло. "Ты накажешь меня?" — спрашивал Эштон, краснея и прижимаясь к нему всем телом. "Да... накажу", — отвечал Герин и слышал короткий вздох, чувствовал его сладострастную дрожь.
Но во сне Эштон часто дрожал совсем не от страсти. Сколько раз за ночь Герин просыпался от его криков и прижимал к себе, слушая тихие стоны и мольбы: "Пожалуйста, не надо, не надо". Тонкие белые шрамы покрывали нежную кожу его возлюбленного, они змеились по спине и смуглым ягодицам, ползли по животу и забирались в пах. В эти ночные минуты Герин всем сердцем желал самой жестокой смерти всем, кто терзал Эштона в прошлом. Это было неразумно, он знал. Все каратели, пойманные тогда на должностных превышениях, были наказаны достаточно легко для жаждущего мести рейхсляйтера, хоть и неожиданно сурово для самих преступников... те традиции следовало ломать тоже постепенно.
Но за одним человеком, капитаном Странге, по чьей вине Эштон и оказался в борделе, было установлено постоянное наблюдение. Ирония судьбы, думал Герин, когда именно благодаря этому наблюдению раскрылся обширный заговор в среде самых доверенных кругов карателей. Капитан Странге был лишь мелкой сошкой в этой сети. Но судьба не просто иронизировала, она прямо-таки ржала над товарищем рейхсляйтером. Герин услышал этот ее смех когда, вне себя от радости, затащил Эштона в подвал — чтобы тот смог встретить свой ночной страх и навсегда забыть его. Оказалось, его любимому не нужна была месть, о нет, он совершенно не хотел отплатить своему мучителю. Из-за пары жалких ударов током тот устроил безобразный скандал, обвинив их с Френцем чуть ли не в преступлениях против человечества.
"Очередной припадок бешенства", сказал тогда Френц, и он был как никогда близок к истине. Герин и вправду почти потерял контроль от гнева. Он почти был готов размазать Эштона по стене. Да и кто бы был не готов. Увидев, как его любимый защищает мразь, издевавшуюся над ним. Значит — нравилось, думал Герин, и всегдашнее чувство справедливости и понимание отказывали ему — слишком долго он учился испытывать только те чувства, которые желал испытать. Наследие предков подвело его, и призрачные голоса дурманяще шептали: Эштон прощает и... значит, любит другого. Значит, именно это и было нужно Эштону. Значит, если бы бывший капитан Странге не наскучил когда-то безотказной игрушкой и не выкинул, изломав, на помойку — в бордель... То так бы и наслаждался Эштон своим с ним извращенным счастьем. "Накажи меня"... Ему и от Герина нужно было только это — замена той боли, что приносил ему рыжий капитан.
"Воздушная тревога, - думал Герин, садясь за штурвал истребителя. Вместе с ними вставала на крыло столичная эскадра, поднятая по их прихоти. — Даже в небе я не свободен. Не могу остаться хотя бы один. Чтобы не было никого, ни охраны, ни Родины, ни бога рядом."
асть двадцать вторая: Это так хрупко
17 января 2014, 23:09
РЕКЛАМА
Исследование слуха в Москве
mastersluh.ru
Узнать больше
ЕСТЬ ПРОТИВОПОКАЗАНИЯ. ПОСОВЕТУЙТЕСЬ С ВРАЧОМ
РЕКЛАМА
•
6+
Bubble Hit - Яндекс Игры
Яндекс Игры
Узнать больше
— Проклятье, — Герин запрыгнул на крыло гидроплана. — Чертова экспериментальная развалина.
— Амфибия, ****ь, — поддержал его Френц, вытирая грязный лоб еще более грязной рукой, — с флаперонами, м-мать их. Чувствую, порвут нам эти флапероны все тросы нахуй.
Герин лишь вздохнул: только обрыва тросов с эпическим крушением им и не хватало. Френц между тем хитро разухмылялся и со значением покачал в руке разводным ключом:
— Этот тип вьет из тебя веревки. Издевается, как над подопытным кроликом.
— Заткнись, — лениво усмехнулся Герин и вытянулся на нагретом металле. Самолет под ним слегка покачнулся: Френц устроился рядом, головой на своде двигателя. "Этот тип" с его прогрессивными идеями о развитии местной индустрии. И финансированием своры гениальных авиаконструкторов в количестве трех человек. "Эффективность, компактность и дешевизна", — вспомнил Герин последнее мотивационное выступление "этого типа", его вдохновенное лицо, светлый костюм, азартно горящие глаза и снова улыбнулся: — Эштон ведь такой милашка, как можно ему отказать.
Френц хмыкнул и ничего не сказал ни про "разобьемся нахуй", ни про "нас ****ь на стоянке гориллы заждались", он следил за кружившейся над ними многокрылой изумрудной стрекозой, а затем протянул руки — сначала медленно, и вдруг движение смазалось — и вот стрекоза уже сидит в клетке тонких, запачканных тиной пальцев. А Герин, глядя на это, думает о том, что в Сагенее жарко, слишком жарко для приличного человека, и местные дамы из общества ходят с непристойно голыми ногами, без чулок под слишком тонкими платьями, а джентльмены не носят перчаток.
— Это так хрупко, — сказал Френц, и резко сдавил ладони, а из-под них брызнуло и потекло буроватой жижей. И Герин вздрогнул, вспоминая: "Это так хрупко"...
...Тогда в Дойстане, после гнусной сцены в подвале и последовавшего удачного тренировочного полета. Они шли по летному полю — втроем с комэска — и веселились, обсуждая особенности глубоких виражей в темноте. Потом комэска откланялся, а они с Френцем задержались покурить перед тем, как разойтись по своим машинам.
— Пойдешь сейчас к нему? — вдруг спросил Френц, и Герин вскинулся, мгновенно понимая, кого тот имеет в виду, и изогнул надменно бровь:
— Не вижу, каким образом это касается тебя, мой друг.
— Если нет, — с непрошибаемой наглостью ответствовал Френц, — если решил расстаться, то скажи мне, будь другом. Ведь сейчас такой момент удачный...
Он прищелкнул пальцами и закатил глаза, изображая редкую удачность момента. А Герин стиснул от злости зубы.
— Эштон там один, несчастный, запуганный. Возможно, размышляющий о том, а не наложить ли ему на ***... ээ... в смысле на себя руки, — продолжал Френц, великосветски растягивая гласные. — Мне кажется, мое участие, искреннее участие, ты же понимаешь, и забота придутся как нельзя вовремя. Может и присунуть сразу удастся.
— Это ты сейчас о моем любовнике говоришь? — холодно осведомился Герин, живо представляя себе нарисованную картину.
Бедный страдающий Эштон в его воображении выглядел весьма соблазнительно. Чертов Френц. Черта с два Эштон там страдает. Он закрыл лицо ладонью, пытаясь справиться с нерациональной злостью.
— Все же любовнике? — продолжал доставать его Френц. — Жаль, мой дорогой рейхсляйтер, весьма жаль.
— Ты защищаешь его. От меня, — вдруг с удивлением произнес Герин. — Но почему?
И тогда Френц покрутил рукой в воздухе, словно тщился отобразить нечто невыразимое, и сказал со странной мечтательностью:
— Это так хрупко, Герин.
По дороге домой он думал об Эштоне, вспоминал его белое, словно опрокинутое лицо, остановившийся взгляд, безучастно скользнувший по нему тогда, на выходе из допросной, и чувствовал, как нарастает тревога. Нет, он не верил глумливым замечаниям Френца, Эштон никогда не сдается, и не додумается до такой глупости, как самоубийство... он был почти уверен в этом. "Это так хрупко". Человеческая жизнь хрупка, ему ли не знать об этом.
Он взбегал по лестнице, снова вспоминая, но на этот раз — Эйлин, свою сестру, к которой он опоздал когда-то, сердце стучало у него в висках, и он остановился на третьем этаже, а не на своем четвертом, у дверей съемной квартиры Эштона, и открыл двери своим ключом, хотя еще недавно не собирался видеться с ним, как минимум, неделю.
Эштон беззаботно дрых в обнимку с подушкой, свернувшись, по своему обычаю, словно большой кот. Герин облегченно присел рядом, зарылся пальцами в мягкие волосы... Эштон не вздохнул и не пошевелился, как будто был под сильным снотворным, и Герин снова встревожился и затормошил его за плечо. Тот вздрогнул, вырываясь из своих темных глубин, с трудом открыл глаза и попытался отползти, увидев нависшую над ним фигуру.
— Сколько таблеток принял? — прошипел Герин, сильно встряхивая его. — Ну, отвечай!
— Не... — прошептал Эштон с трудом, глаза его закатывались, он сглотнул, пытаясь сосредоточиться на яви: — Не дождешься... Я по вашей милости... не удавлюсь...
Герин тихо засмеялся, прижал к себе вяло сопротивляющегося Эштона, и тот сдался, заснул головой у него на коленях, носом в живот, доверчиво обхватив за пояс и открыв в повороте шею. Герин провел пальцем по яремной вене и ощутил, что отступил-таки сковывавший его ледяной гнев, и поразился его явственно видной теперь беспричинности. Господи, ведь он чуть не сорвался с цепи всего лишь из-за открытого неповиновения... Еще и втирал что-то про любовь и ревность... Позорное воспоминание, слава Богу, Френц его вовремя остановил этим своим "забиться в припадке бешенства".
Некоторые воспоминания похожи на хорошо составленный яд, и с каждым своим возвращением они отравляют стыдом и болью все сильнее. Но память Герина фон Штоллера хранила столько отвратительных подробностей и событий, что он научился легко и непринужденно избавляться от чувств, вызываемых ими. Еще недавно для этого надо было идти в лес, прихватив Френца и грибное зелье. А теперь можно просто переключиться — и все человеческие чувства опадали неважной шелухой. Оставалась лишь цель, и бесконечный бег к ней.
Он медленно раздевался, снова делая это, снова по минутам забывая прошедшее, воспоминания выцветали, становясь информацией, надо было лишь запомнить, что от Эштона никогда нельзя требовать той же безупречной вассальной преданности, что и от Френца, франкширец просто не знает, что это такое, он не дойстанский дворянин, да и отношения у них совсем не те.
Герин нырнул под одеяло и обнял безвольно расслабленное тело, погладил по животу, положил руку на член, отреагировавший на него даже во сне, и удовлетворенно вздохнул в теплую шею. Заманчивая мысль овладеть беззащитно-сонным Эштоном приятно покувыркалась в засыпающем сознании и растаяла: он более двух суток на ногах, и никакие адреналиновые вспышки, с завидной регулярностью окатывающие его последнее время, не способны заставить его сейчас пошевелиться...
Утром Эштон проснулся первым и завозился, пытаясь осторожно выбраться, Герин поймал его за горло и прошептал на ухо:
— А где мой утренний минет?
yandex.ru
Bubble Hit
— Можешь... приступать... — злобно пропыхтел тот, все же выворачиваясь из захвата.
Герин фыркнул в подушку и снова заснул — на полчаса, пока Эштон не вышел из ванны и не содрал с него одеяло, и не приступил к тому самому минету, а потом перевернул на живот и отымел, шипя куда-то в спину: "Видишь теперь, как я тебя люблю? Видишь?.. Сволочь... убийца... люблю..."
— Сам такой, — хмыкнул Герин, кончив — одновременно с Эштоном и безумно опустошающе — и спихнул с себя сильное тяжелое тело, встал, подхватив, как обычно, револьвер из-под подушки, и ушел умываться. На пороге он обернулся: Эштон смотрел ему вслед с какой-то странной горечью, почти отчаянием. Герин самодовольно подмигнул ему и удалился, получив слабую улыбку в ответ.
Они ни разу не заговорили о том случае в подвале, хотя Эштон еще долго ждал, что Герин вернется к этому, повторит свои тогдашние претензии или, может, извинится, но тот все так же изображал идеального возлюбленного, и секс стал еще лучше, словно каждый раз они вместе подходили к какой-то грани и немножко переходили ее. Эштон сам бы с удовольствием сделал вид, что ничего не было, и обошелся бы без бездарных выяснений отношений, к которым он даже не умел подступиться, но все не мог избавиться от странного душевного яда.
Была уже весна и в тот субботний вечер все было идеально, как обычно, они занимались любовью у камина на мягких песцовых шкурах, а потом Герин опустился в кресло, а Эштон сел у его ног, прижался щекой к бедру и послушно пил терпкое красное вино из его рук. Да, идеальность зашкаливала, становясь болезненной, и Эштон не смог больше выносить этого.
— Я хочу уехать, — сказал он.
И ничего не произошло, Герин лишь удивленно вздернул бровь и провел пальцем под его подбородком.
— Я хочу уехать, — срывающимся голосом повторил Эштон, — я больше не могу выносить эту страну, и этот кошмарный холод, и вашу проклятую политику...
— И меня? — мягко спросил Герин.
— И тебя и твоего Френца! — закричал Эштон, вскакивая, он снова вспомнил подвал, свой выстрел, и то, как живое становится отвратительно мертвым, и своих расстрелянных служащих, и мертвого теперь капитана, насилующего его рядом с их трупами, и трупы на улицах сожженного Дирзена, его затрясло, и он повторял, стуча зубами от холода в жарко натопленном помещении: — Я хочу вас забыть, я хочу все забыть...
"Это так хрупко", — подумал Герин.
Эштона сильно прижали к горячему твердому телу:
— Тихо, тихо, дорогой, ты уедешь, ты никому не обязан, уедешь и все забудешь, тихо, — говорил Герин, заставляя его снова опуститься на пол.
И Эштон рванулся из кольца держащих его рук и упал на пол, когда его тут же отпустили, он не стал подниматься, съежился, уткнувшись лицом в стиснутые кулаки. Ему снова стало холодно, и он постыдно обрадовался, когда Герин не ушел, утомившись мерзкой сценой, а скользнул успокаивающе рукой по спине в сторону задницы, и принялся наглаживать бездарно выставленные ягодицы. Он подобрался поближе к Герину, устроился головой на его коленях, судорожно впиваясь пальцами в его запястья, заглянул снизу в лицо и вдруг попросил:
— Поехали со мной, Герин, пожалуйста...
— Эштон...
— Ты же все сделал, как хотел, — поспешно перебил его Эштон, пока не прозвучало окончательное "нет", — пусть эта страна живет без тебя дальше, разве ты не отдал все свои долги? — его любимый задумчиво хмурился, и он, вдохновившись, продолжал:
- Помнишь, ты говорил, что хотел бы жить в Новом Свете? Я нашел прекрасную страну, Сагенею, очень перспективная, хочешь, я выведу твой капитал так, что никто не найдет и следа, ты будешь свободен... Там есть горы и океан и джунгли, как ты мечтал, и, говорят, какие-то древние развалины еще не все отрыли...
- Наследие исчезнувшей цивилизации майранне, - тихо сказал Герин, лицо его странно переменилось, став будто моложе. - Но тогда как же тебе удастся все забыть — с моей гнусной личностью под боком?
- Я буду преодолевать себя, - ответил Эштон, неверяще улыбаясь. - Каждый день буквально.
Часть двадцать третья: Прощание
18 января 2014, 08:38
***Френц и легенды.
— Френци, мне кажется, Великий Вождь хочет свести меня с ума, — Герин изобразил бокалом мертвую петлю. — Вообрази, он заявил, что намеревается отметить годовщину Победы большой амнистией, — рейхсляйтер на несколько секунд замолк, вглядываясь в коньячные глубины, а потом рявкнул: — Вот как это понимать, а?! Меня чуть кондратий не хватил, когда я эту ересь услышал!
— Герин, ну что ты так волнуешься, ну не хочешь ты никого амнистировать, так давай всех расстреляем по-быстрому, никто и не заметит, клянусь, — Френц с самым преданным выражением лица подался вперед и для убедительности прижал руку к груди. В руке был тоже бокал, и Герин с любопытством проследил за его полетом на пол. Френц встал, решительно раздавил осколки каблуком и повторил: — Клянусь, мой дорогой рейхсляйтер. Можешь даже самолично ликвидировать кого-нибудь особо неприятного, если тебя это успокоит.
— Амнистия, — прошептал Герин. — Вокруг одни идиоты. На кого Родину оставлять, Френци? Оглянуться не успеешь, а они наводнят тут все уголовниками.
Френц опустил глаза и все понял, он вспомнил, как давным-давно, три года назад, в другой жизни, во франкширском поместье барона фон Тарвенга, Герин улыбался вот также отрешенно и смотрел вдаль, словно видел перед собой распахивающиеся волшебные горизонты, прекрасный новый мир, ложащийся к его ногам. Товарищ Тарвенг, Великий Вождь, был тогда лишь хитрым политиком, закулисным интриганом. А сам Френц — мальчишкой-гусаром, отчаянно желающим попасть в легенду. "А я?" — подумал Френц, эти два слова когда-то оказались для него чудесным ключиком, открывшим двери в эту легенду, в кровавый и зловещий эпос, достойный безумных предков. Сейчас Герин отряхивал ее, словно прах, главный герой покидал сцену, и Френц знал, что с ним уйдет ослепительный блеск свершающейся на глазах истории, игра превратится в будни, загадочные пустыри — в помойки, а кровь обернется бурой грязью и бессмысленной виной.
— Да, — сказал Френц, — чую запах разложения. Никак ****ь Родина сдохла?
— Да, ты прав, амнистируем политических. Это вольет свежую кровь в наше унылое существование, — оживился Герин. — Много их у нас?
— Мало.
— Жаль. Но амнистия есть амнистия.
Френц дернул звонок, вызывая прислугу, и отошел к окну, пока убирали осколки. Ночной сад тянул к небу изломанные черные лапы, шел мокрый снег. "А я?" Он прислонился лбом к стеклу и подумал, что завтра надо встретиться с рейхсминистром здоровья нации, и еще про финансирование полиции, и опять же — амнистия... Интересно, чем займется Герин в своем очередном прекрасном новом мире?
— Поведай, дорогой друг, о своей скорой и героической гибели.
— Это будет вульгарная авиакатастрофа, Френц. Через пару месяцев, в начале мая.
— Да уж, — Френц закинул голову, словно пытаясь разглядеть далекие тучи во тьме, — эпично ****ь.
Герин протянул ему новый бокал коньяка, и он принялся греть его в ладони, небрежно покачивая. Он хотел думать о делах, ведь ему всегда было интересно об этом размышлять, о хитрых комбинациях и молниеносных операциях, но мысли безучастно разбегались, и тогда он стал вспоминать рыжую Мартину, как она танцует партию Жизели. Легкие летящие движения, твердое точеное тело балерины... А без одежды танец бы приобрел особую пикантность, надо будет намекнуть девочке о персональном выступлении... Френц мимолетно усмехнулся и тут же с гневом развернулся к Герину:
— Какого черта ты сваливаешь на тот свет в мае, мы же нихуя не успеваем с полицией и...
— Френци.
— Что, Герин? Что?
— Есть долги, по которым не расплатишься пока не сдохнешь. Вот, например, долг перед Родиной. Я буду нужен ей снова и снова.
— И ты решил все свои долги простить? — ухмыльнулся он. — Молодец.
— Да.
Они стояли рядом и смотрели на падающий снег, Герин задумчиво разминал сигариллу и вдруг фыркнул:
— А Эштон сказал, что я уже отдал все свои долги.
Френц немедленно вообразил себе Эштона, в балетной пачке, но снизу голого, на фоне декораций к "Лебединому озеру".
— Нет, ну раз Эштон сказал, то говно-вопрос. Эштон-то у нас голова.
— Точно. И он, кстати, обещал попрятать мои деньги по закрытым фондам и ловко вывести большую часть из страны.
— А особенно — из твоего кармана.
— Ну, это-то само собой, — засмеялся Герин.
— Лавочник твой Эштон, — злорадно ухмыльнулся Френц.
— Я бы сказал — заводчик.
— Лавочник.
— Заводчик.
Воображаемый Эштон сделал тем временем гран-батман и изящно закружился, явно намереваясь станцевать Умирающего лебедя, и член его при этом маняще подрагивал, а ягодицы призывно шевелились. "Френц, — сказал он, глядя очень печально, — злые охотники подстрелили меня в задницу, но я могу тебе отсосать. Всего двадцать процентов отката." Френц хихикнул и с удовольствием протянул:
— Лавочник, Герин. Ла-воч-ник.
— Солдафон.
— И тем горжусь.
Смеясь, они вернулись к камину, и там Герин тихо спросил:
— А ты бы, Френц, чем занялся, если бы был свободен?
— Меценатом бы был, — Френц мечтательно закатил глаза, — театралом ****ь.
— Ну, — ухмыльнулся Герин, — ты у нас и так театрал.
Френц осторожно покосился на него и снова уставился в огонь. Он подумал о свободе. Всю жизнь он делал только то, что хотел. Но была ли она у него? Он вспомнил родовое поместье своего детства, бескрайние холодные леса вокруг, серое море, и свое бесконечное одиночество.
— Я охоту люблю, — слабо улыбнулся он, прикрывая глаза, — можно даже не стрелять. Просто сидеть в засаде и... смотреть. На зверье.
— Мы в Сагенею поедем, — помолчав, обронил Герин. — Я слышал, в Новом Свете водится много диких обезьян.
— А в Сагенее — сагенейских дьяволов, — с деланным безразличием заметил Френц.
— Дьяволов?
— Да. Говорят, они жутко вопят по ночам.
— Как это мило.
***Герин и лабиринты.
...Эштон встает из-за стола, увидев его, а потом медленно опускается на колени, закидывает голову, не сводя взгляда, и слова застревают у Герина в горле. Он думает, что Эштон делает с ним, что хочет этой своей покорностью, и до конца жизни он не посмеет ни отказаться от своей, ставшей уже иллюзорной, над ним власти, ни позволить себе не оправдать его ожидания. И поэтому он не говорит того, зачем пришел — потому что точными выверенными движениями, болезненно красивыми в своей завершенности они медленно затягиваются в привычный лабиринт страсти. И каждый раз давно знакомые ступени ведут в неизвестность.
***
— Конечно же. Френц. Как же я смел надеяться, что в этой жизни меня ждет хоть что-то хорошее. Хотя бы отсутствие в ней Его Сиятельства, Герин.
— Ты несправедлив, Эштон.
Герин разглядывает фрески на потолке своей спальни и думает о том, что там, в Новом Свете, можно будет завести собаку. Черную. Или даже двух. Они будут преданно бежать за ним по лесу и тыкаться мокрыми носами в ладони. Лежать рядом на привале, и грызться у камина. Он раскидывает руки в стороны и закрывает глаза. Кажется, у него нет ни единой свободной минуты в последнее время. Так много надо успеть, прежде чем можно будет оставить эту жизнь. Но он уже не здесь. На обратной стороне век он видит бесконечные степи и арктические льды. Он никогда не был в Новом Свете и не знает — каково оно там. В тишине он прислушивается к далекой музыке. Кажется, это самба. Он улыбается: впервые он не может узнать произведение, впервые за долгое время это не бесконечные повторения, а импровизации.
— А если... если тебе придется выбирать? — Эштон наклоняется над ним, пристально смотря в глаза, кладет ладонь на щеку, чувствительно сжимает подбородок. — Кого бы ты выбрал, Герин?
— Мне не пришлось бы выбирать, Эштон, Френц никогда не потребует такого выбора, — он резко переворачивается, после короткой борьбы подминает под себя упирающегося Эштона.
На лице того отражается мимолетная боль:
— Он не потребует, вот как. А мои слова — ничего не значат. Верно, Герин?
— Верно, — улыбается Герин и сильно тянет его за волосы, заставляя открыть шею — чтобы прихватить губами кадык и провести по чувствительному месту сбоку.
— Верно, — говорит он и прикусывает вздрогнувшие губы любовника, — ничего не значат. Потому что ты принадлежишь мне, мелочный ты шантажист, и твои слова ничего не значат, понимаешь?
Эштон гневно сверкает глазами и вырывается, а Герин шепчет ему на ухо:
— А за твои грязные манипуляции, дорогой, ты заслуживаешь...
Он делает выразительную паузу и чувствует, как расслабляется под ним Эштон, перестает вырываться, прижимается к нему всем телом, и Герин ощущает его внутреннюю дрожь и низко тянет:
— Пятьдесят ударов, — он смотрит в затуманившиеся глаза любимого и добавляет с улыбкой, зная, что выбьет этим разочарованный стон: — Но утром, сегодня я устал.
Он опускает голову на грудь Эштона и проваливается в полудрему, далекая мелодия слышится лучше, и ему кажется, что можно уже разобрать отдельные музыкальные фразы, или это так стучит сердце Эштона? Тот гладит Герина по спине и едва слышно говорит:
— А твой чертов солдафон будет сам выводить свой капитал?
— Неужели поможешь? — сонно спрашивает Герин, он переползает на подушку, подтягивает к себе хмуро молчащего Эштона, утыкается носом ему в затылок и снова уходит в темные проходы, слушать далекую музыку.
— В конце концов, он же помогал мне с безопасностью все это время, — бурчит Эштон и нервно ежится, от того, что ему фыркнули в шею.
— Вряд ли вы будете видеться чаще раза в неделю... — заплетающимся языком успокаивает его Герин. — Мирная жизнь, она такая... мирная...
***Эштон и чудовища.
Герин затихает за его спиной, и Эштон подносит узкую ладонь любовника к губам, целует в самую серединку, и разворачивается к нему лицом. Герин похож на фарфоровую куклу во сне, холодную и хрупкую, и Эштон не понимает — почему. Ничего хрупкого ведь нет в этом человеке, а его страсть ли, гнев — сжигают дотла.
"Целыми городами, — думает Эштон. — Мирная жизнь, надо же, объяснил".
Эштон знает о мирной жизни все — в конце концов, он живет ею и здесь, в Дойстане. Работа, коллеги и светские знакомые, культурные мероприятия и визиты — дойстанский вариант уже практически не отличается от того, что было у него на родине. Это Герин каждый день уходит на войну, и ночами — приносит ее ему. Своими мундирами, револьвером под подушкой и в туалете, внезапно мертвыми глазами посреди обычного разговора... и, естественно, Френцем, одно присутствие которого превращает их общество в филиал казармы на выезде.
"Если они и в Новом Свете ввяжутся во что-нибудь подобное, я уйду от него", — с бессильной злостью обещает Эштон себе то, что знает — не сможет выполнить.
Острое возбуждение, вызванное недавней борьбой, зловещими угрозами Герина, его объятиями, не дает ему уснуть, и он думает об инкубах, средневековых похотливых демонах. Кажется, те тоже были белобрысыми? Эштон проводит кончиками пальцев по щеке спящего, вниз вдоль шеи, по гладкой груди. И, наверняка, кожа демонов — в воспаленном воображении богословов — была такой же фарфоровой, и цвет ее почти не менялся на сосках и в паху. Он обводит сосок по кругу и едва заметно улыбается, когда тот отзывчиво съеживается. Демоны отзывчивы — позови, и они придут. И откусят тебе голову. Он перекатывает на губах бледную горошину, быстро ласкает языком, и его личный демон тихо вздыхает и изгибается в его руках, когда он опускается все ниже, и плоть под его поцелуями восстает, а Герин все не желает просыпаться. И только когда Эштон закидывает его ногу себе на плечо и плавно входит в податливое горячее тело, Герин шепчет:
"Эштон, ты просто чудовище какое-то... ненасытное... ебливо, стозевно и лаяй..."
Эштон не понимает двух последних слов, очередное дойстанское наречие, но он склоняется низко-низко, чтобы увидеть, как румянец окрашивает скулы Герина прозрачно-кремовым оттенком веджвудского фарфора, как вздрагивают черные пушистые ресницы, все так же напоминающие ему крылья бабочек, так же, как тогда, во Франкшире, в другой жизни, в его министерском кабинете.
***
Эштон поднял голову, отрываясь от бесконечных бумаг: Герин с Френцем смеются, глядя друг другу в глаза, у ног Френца пристроилась очередная балеринка из его бесконечного ряда. Френц роняет руку, едва касаясь ее плеча, и та кошачьим движением трется о нее щекой.
Эштон сам пришел к ним, ему было тоскливо одному в кабинете, и теперь попирает все приличия, занимаясь делами при гостях.
Впрочем, это и не его гости. И скоро они все уйдут... в оперу, кажется. Вот там он и решит, что сделает с землями.
"Надо сохранить неприкосновенным майорат фон Аушлицей" — "Но зачем, Герин, это же глупо, оставлять такие следы" — "Потому что это майорат, Эштон" — "Зачем майорат бывшему, заметь, графу, что за идиотские предрассудки?!" — "Пройдет десять-пятнадцать лет, нас все забудут, и Френц восстановит свою фамилию — чтобы передать все наследнику. Это единственный долг аристократа перед родом."
— Представляешь, было найдено лечение от нейронной чумы, — Герин откидывается в кресле, прикрывая глаза, и Эштон вспоминает, что от этого, кажется, умерли его мать и сестра.
— Наши, мой любимый фюрер?
— Как ни обидно — швейцеринцы, их Королевская клиника. За следующего "любимого фюрера" — получишь в глаз.
— Это же бомба, — Френц переходит на северо-дойстанский, — ****ая биологическая бомба, мой дорогой рейхсляйтер...
— Да, — равнодушно улыбается Герин, — Дойстан начинает и побеждает в три хода. Вы случайно заразились чумой? Приходите к нам лечиться. Дойстан превыше всего. Я думаю передать это дело на контроль Людвигу, как считаешь?
— В такие минуты мне жалко отходить от дел, мой дорогой рейхсляйтер.
— Не отходи, задержись еще немного, мой друг, тебе понравится...
— Без тебя это будет совсем не весело, Герин.
Эштон встает. Кажется, о его присутствии все забыли? Он берет белые оперные перчатки, медленно натягивает их и с кривой ухмылкой замечает:
— А если выпустить на волю ослабленные чумные штаммы, то я бы купил еще пару фармацевтических компаний — раз вакцина уже есть. Новый штамм — новая вакцина. Золотое дно, господа.
— О, господи, — смеется Герин, закрывая лицо рукой, — он просто чудовище, Френци, настоящее чудовище, а ты говорил — лавочник.
— Да, Эштон, вы меня приятно разочаровываете.
Эштон открывает рот для ответной колкости, но вместо этого с гадкой улыбочкой произносит:
— Ты ведь не против, если я слегка посотрудничаю с этим вашим Людвигом, Герин?
— Все, что ты захочешь, дорогой.
— Ты только что позволил ему отравить нахуй полмира, или у меня галлюцинации? — Френц восхищенно смеется.
— Ну, если это пришло в голову нашему Эшти, то рано или поздно... ничего не поделаешь, друг мой, — Герин рассеянно пожимает плечами и достает портсигар.
— У нашего Эшти слишком умная голова.
— Прекратите говорить обо мне в третьем лице.
— Хватит говорить на непонятных языках, это неприлично! — одновременно с Эштоном возмущается девочка-балерина, и Френц, хихикая, рассыпается в извинениях перед "моей прекрасной леди, чьи очи подобны звездам на грозовом перевале, простите ли вы нас, недостойных, о, богиня..."
Герин давится дымом, развлеченный совпадением слов девочки и своего любимого, а Эштон негодует: "Мы, кажется, опаздываем на вашу оперу?" Рейхсляйтер встает единым движением и в следующую секунду оказывается прямо перед ним:
- Балет, Эштон, - горячий шепот обжигает его ухо, и он вздрагивает от внезапного возбуждения, а в следующую секунду передергивается от непонятного чувства, когда Френц мурлычет ему с другой стороны:
- Лебединое ****ь озеро, Эштон.
Эпилог
18 января 2014, 11:02
***Как Герин с Френцем совершили аварийную посадку в дождевых джунглях, и что из этого вышло.
— Бесполезно, — сказал Герин, когда солнце миновало зенит, — вызываем спасателей.
Он собрал инструменты и уже пробрался к кабине, когда оттуда вылез Френц. Граф улыбался шально и светло, и на плечо ему села очередная стрекоза, теперь сапфирная, и запуталась в выбившейся серебряной пряди:
— Рация накрылась ****ой.
— Какие приятные новости.
Он скользнул в кабину и уставился на развороченную панель управления.
— Я пытался ее починить, Герин, — виновато сказал Френц за его спиной.
— Как вы талантливы, друг мой, — засмеялся он, падая в кресло. — А поведайте, она накрылась до или после ваших смелых попыток?
— Вот на что ты намекаешь, а? Ее погрызли лемуры.
— Ты не уследил за своими тварюгами...
— Клетка надломилась при твоей виртуозной посадке. А у бедных крошек такой стресс. И природное любопытство, — Френц ухмыльнулся, устраиваясь в соседнем кресле. — Если мы спустимся к бухте Симмонса, то лагерь гориллофилов оттуда в суточном переходе.
Герин улыбнулся в ответ и достал планшетку. Потрепанные карты, небрежные наброски и засвеченные фотографии привычно завладели его воображением, он склонился над ними, покусывая кончик модного шарикового пера. Острое, захватывающее чувство вело его по следам древней цивилизации, а в конце пути ждала и пульсировала тайна. Тайна другого мира, чужого сознания... интересно, какими представали, например, эти цветущие болота в глазах древних? Он отметил подозрительный холм — о, да, с высоты птичьего полета было почти очевидно, что там должно что-то скрываться — и мечтательно откинулся, смотря на проплывающие мимо болота сквозь стекло. Те чавкали и хлюпали под днищем амфибии, едва слышно сквозь гул мотора, Френц вел самолет в бухту, о чем-то болтая.
— Герин ****ь!
— Что?
— Судя по идиотскому блаженству на физиономии, тебя абсолютно не волнует судьба бедных пушистых крошек лемурчиков, в которую я тебя посвящаю?
— О, Господи, — он даже всхлипнул от смеха, — еще одно упоминание о пушистых крошках, и я свихнусь, Френц.
Пару месяцев назад чистопородная сука Герина разродилась двумя щенками, и они с Френцем сидели с ней полночи: роды были трудными, как у всех чистопородных. А коньяк, которым они праздновали сучий успех оставшиеся полночи — особенно забористым, сагенейская бурда, ничуть не похожая на благородный франкширский напиток. И утро ознаменовалось пинком в дверь и разгневанным непонятно по какой причине Эштоном на пороге сарая.
— Злой муж пришел, — хихикнул Френц ему на ухо, а Герин любезно приподнялся и махнул бокалом в неопределенную сторону:
— Эштон, поздравь меня... вот эти милые крошки... — он запнулся, пытаясь построить фразу с двумя сложными словами: перспектива и инбридинг, когда Эштон, прошипев: "о, да, милые пушистые крошки, поздравляю", выскочил, злобно грохнув дверью. Сука залаяла ему вслед, а Герин изумленно уставился на голых, как крысеныши, щенят:
— Пушистые, Френц?
Френц ржал, развалившись на собольей шубе — в расстегнутой рубашке с закатанными рукавами, и его штаны цвета хаки тоже были закатаны, и сам Герин выглядел столь же непристойно. Может, этот их вид рассердил чопорного Эштона. Они так веселились тогда, и с тех пор все мерзкие твари, которыми бывший граф фон Аушлиц набивал свое поместье, носили обобщенное название "пушистых крошек", будь то пауки или удавы.
— Гориллы, — трепался Френц, когда они маскировали самолет в бухте Симмонса, — обладают очень четкой иерархией. Вот, например, друг мой, доказав свое превосходство, доминирующий самец может выразить и свое расположение, одарив нижестоящих сочным и вкусным яблочком из своего дерьма.
— Нужна разведывательная экспедиция к предгорьям, — отвечал ему Герин, вскидывая на плечи рюкзак, — уверен, они строили пещерные храмы.
— Думаешь, гориллы и до этого додумались? А золото они там хранили?
— Определенно, — улыбался Герин, ведь Френц так любил золото и горилл, — определенно, мой друг.
Сколько раз они рыскали по этим джунглям, иногда с проводниками из местных, но чаще просто вдвоем. Столько, что насекомые и разнообразные пиявки перестали их замечать, а заросли, казалось, незаметно расступались на их пути. Так казалось Френцу, и он однажды поделился этим наблюдением с Герином.
— А может, мы просто привыкли — и видеть просвет среди этого леса, и к местной живности? — задумчиво ответил Герин.
— Нет, — засмеялся тогда Френц, — нет, такая привычка создается целой жизнью, а не парой грибных приемов, ты же знаешь.
— Я знаю. Но предпочитаю об этом не думать.
А Френц думал. Думал, пока они безмолвно скользили по лесу, меняясь порядком следования. В Дойстане Герин всегда шел первым, а здесь с самого начала они распределили нагрузку поровну. В конце концов, первому слишком часто приходилось работать мачете. Они останавливались на привал, и Френц откидывался на рюкзак, сложив винчестер на коленях, он смотрел вверх на очередных стрекоз, кружащихся над ним и лениво думал: "Достали... стрекозлы..."
Когда-то в Дойстане Герин превратил его грибные путешествия по кошмарам в бесконечный полет — просто тем, что повел за собой. И он помнил это чувство, специально вызывал его, и оно приходило все чаще, полет становился все стремительнее, иногда он сам себе казался гигантской стрекозой, с механическим воем крыльев несущейся за добычей, а мир вокруг распадался на тысячи сверкающих осколков в его фасетчатых глазах. Но здесь, в Сагенее, стрекоз оказалось слишком много, и парочка-другая постоянно ошивалась рядом. Френца это оскорбляло: ведь он знал, что таким образом вьются около самки самцы насекомых... Эти членистоногие смели держать его за самку?! Всех раздавить.
Ночью стрекоз не было, и они еще долго шли в темноте. Теперь Френц казался сам себе ягуаром, видящим во тьме. Впрочем, он ведь и правда видел, не так ли? "Ты, главное, не свихнись на своих анималистических фантазиях, Френци, друг мой. Лучше не думай об этом, правда" — "Почему бы и нет, Герин, меня это так волнует." Они забрались на дерево и устроились там, по очереди сторожа сон друг друга. Френц прислушивался к нескончаемым крикам и шорохам, перебирая волосы Герина, положившего голову ему на колени, он всматривался в черно-серые переплетения, и снова и снова заставлял мир распадаться на тысячи кусочков. И собираться снова.
***
— Ваше Сиятельство, — Герин притянул Френца за локоть, чтобы глумливо прохихикать на ухо: — Я в шоке, Ваше Сиятельство и эта безродная эмансипе... Еще и вдова. Какой мезальянс.
Френц дернул рукой и оскорбленно заметил:
— Ваш тон, дорогой друг, абсолютно неуместен, Джеки — прекрасная женщина и... И при чем здесь мезальянс? У нас общность интересов, дружеские отношения и никаких альянсов!
Герин радостно заржал, глядя, как граф, крутанувшись на каблуках, уходит, сердито развернув плечи и печатая шаг. Наконец-то можно будет отыграться за все его дивно остроумные и тактичные замечания насчет Эштона...
Френц помахал рукой проезжающему мимо джипу, и оттуда выглянула, белозубо улыбаясь, та самая синеглазая Джеки — главная в местной шайке сумасшедших биологов.
— Запрыгивай! — крикнула она, и дойстанец легко переметнулся через бортик кузова, устроился рядом с пухлым стеснительным ассистентом. Тот пододвинулся, придерживая тропическую шляпу, и смущенно улыбнулся новому соседу. Френц молодецки врезал ему по плечу в ответ, вскочил, держась за дуги на кабине, и обернулся назад, к смотрящему ему вслед Герину:
— Гориллы ****ь заждались! — задорный дойстанский мат перекрывал рев отъезжающего авто, ассистент печально потирал место удара, а Френц смеялся, раскинув руки, и ветер трепал его непокрытые волосы.
Герин мелодраматично махал шляпой, пока машина не скрылась за поворотом, а потом лениво отправился искать Джу-джу, вождя аборигенов, сотрудничающих с биологами. Надо будет договориться о проводниках и носильщиках для будущей экспедиции в предгорья. Он слегка улыбнулся, перед внутренним взором опять замелькали старинные карты и новейшие аэроснимки, будущий путь прокладывался по ним красной пунктирной линией. С ответвлениями.
Джу-джу нашелся на окраине лагеря, вождь курил вонючую трубку и безучастно созерцал пространство перед собой, почесывая круглое пузо. Герин присел рядом на корточки и тоже закурил. Предстоял обстоятельный разговор на ломаном франкширском вперемешку с наречием племени. Жаль, что здесь не было Эштона, тот бы выучился говорить с аборигенами за несколько недель... Но изнеженного франкширца и под страхом смерти не заманишь в джунгли. Герин тихо вздохнул и вспомнил, как светится радостью лицо любимого, когда тот идет навстречу, приветствуя его после дальних походов, как пытается не показать при этом излишней спешки. И замирает на самой грани близости, не решаясь подойти без разрешающего знака — взгляда, улыбки, приглашающего жеста. Как будто его достоинство пострадает от демонстрации столь явного желания, как будто он боится показаться навязчивым.
И все равно, думает Герин, все равно, больше ничего не важно, ничего, кроме этого, ведь это так хорошо, когда тебя столь преданно ждут дома.
***Как Эштон купил себе очки, а Герин сходил на бал.
Эштон поднял голову, услышав шум — Герин возвращался с утреннего объезда владений — и поспешно снял очки для чтения. Он уже два месяца как заказал их, но до сих пор скрывал сию постыдную слабость от любимого. Двери распахнулись, в комнату ворвались черные собаки, а следом за ними и Герин, так стремительно, что Эштон едва успел закончить движение, пряча футляр в карман.
— А что это у тебя там, дорогой? — Герин хищно щурится, отшвыривает в сторону стек и мгновенно оказывается рядом, от него пахнет конским потом, пряным лесом и дорожной пылью, и Эштон теряется в этом коктейле, жадно прижимает к себе твердое родное тело.
Герин быстро поцеловал его в шею и отпрянул, смеясь и высоко задирая похищенный футляр.
— Отдай!
— Тихо-тихо, — Герин прижал палец к губам, лукаво усмехаясь.
Тонкая золотая оправа посверкивает в его руках, похожая на странное насекомое, и Эштон беспомощно смотрит в сторону, ожидая насмешливого "сдаешь, дорогой". Но Герин молча поворачивает его за подбородок, осторожно надевает очки, и склоняет голову набок, изучая. Эштон жмурится, чувствуя, как пылают щеки.
— Какое у тебя лицо интеллигентное стало.
— Правда? — губы Эштона вздрогнули в недоверчивой полуулыбке. — А до этого, значит, на редкость тупое было?
— О, теперь я понимаю, почему ты прятал такую красоту, боялся, наверно, что тебя из кровати не выпущу?
— Да, — согласился Эштон, кончиками пальцев Герин обводил его скулы, и он замер, наслаждаясь лаской. — Да, и я вижу, мои опасения были небеспочвенны.
— Ты такой красивый.
Эштон беззащитно моргнул, когда с него снова сняли очки, а потом улыбнулся, судорожно выдыхая, с Герином было самое главное — понять, во что тот очередной раз играет, и сейчас это была "пронзительная нежность". Он с удовольствием подыгрывал любимому во всех его маленьких спектаклях, о, да, некоторые из них доставляли совершенно особое удовольствие, на грани боли, а некоторые — боль на грани удовольствия... Но иногда — иногда он думал: осталось ли в этом человеке хоть что-нибудь настоящее для него, Эштона. Легкая мечтательная улыбка, жар вдохновения — все это он ловил украдкой, все настоящее было обращено к другим, и чаще всего — к Френцу.
В полном молчании они занимались любовью на теплых гладких досках, собаки с интересом смотрели на них из сумрачных углов, и Эштон слушал журчание фонтана во внутреннем дворе, он поворачивал голову и видел белое небо в проемах галереи, все в ажурных листьях, совершенные декорации, оттеняющие их страсть.
— Как твоя сделка века с этими фармацевтами? — спросил Герин после бассейна, обнаженный, он застегивал Эштону запонки на белоснежной рубашке. И Эштон самодовольно принялся докладывать о финансовых успехах, чтобы услышать одобрительное "молодец". Герин всегда слушал его так внимательно, что когда-то он решил было, что тот хочет тоже заняться бизнесом. Но это было не так, на деле Герин интересовался только новыми самолетами, причем совершенно бескорыстно — завод-то принадлежал Эштону. И еще газетой, для разнообразия — своей. Так что все такие разговоры были лишь для удостоверения в финансовой стабильности. Но Эштон очень любил их — из-за законного чувства гордости, одолевавшего его в эти минуты.
— Кстати, — сказал он, — помнишь швейцеринского гения, нашедшего вакцину от нейронной чумы? Мне удалось запрячь его на новый контракт.
— Прелестно, Эштон, просто прелестно.
— Представляешь, у него жена — дойстанка. Я взял для них приглашение на прием у Ансалиса.
— Спасибо, дорогой, — Герин изобразил признательную улыбку и принялся одеваться.
Случайная дойстанка или привет с Родины? Герин усмехнулся: а ведь Эштон полагает, будто он скучает по соотечественникам. Не стоит рассеивать эти прекрасные иллюзии.
***
Эштон взял мохито у пробегающего мимо официанта и нашел взглядом своего юного гения. Тот притулился у колонны, грустно наблюдая за танцующими.
— Скучаете, доктор Таснин?
Нервный ученый аж подпрыгнул и уставился на него влажно поблескивающими глазами.
— Да... нет, господин Крауфер.
— Возьмите мохито, доктор, — ласково заулыбался Эштон и положил руку ему на плечо, — весьма приятный коктейль.
— Да, спасибо, — доктор сделал большой глоток и неуверенно покосился на работодателя.
— Ваш кузен, господин Крауфер... Он все время танцует с моей женой...
— Да? — Эштон тоже посмотрел в зал. Герин сжимал в объятиях тонкую женскую фигурку, они кружились в медленном вальсе, одинаково светловолосые и черноглазые, такие чужие среди веселой смуглой толпы. И не сводили друг с друга глаз. — Полно вам, доктор, наверно, они знакомы, ведь, кажется, ваша жена — дама из общества, будьте снисходительны.
— О, нет, какое общество, увольте... Что у них может быть общего с вашим кузеном?
— Это вам повезло, — засмеялся Эштон, приобнимая и утягивая собеседника в сторону, — что здесь нет второго моего кузена. Иначе бы вам ни за что не вырвать жену из их лап. А так — шанс есть, вполне определенный.
— Второй кузен? И тоже дойстанец? — тихо ужаснулся доктор Таснин, а потом с доверчивой надеждой заглянул в лицо Эштону: — И как же... вырвать?
Эштон отвел взгляд и облизнулся:
— Сейчас я вам все подробно расскажу...
***
Эштон благосклонно внимал горячей речи Герина о шансах какого-то там трехлетки в предстоящих бегах. На эту животрепещущую тему в табачном кабинете дискутировали уже с полчаса, и Эштон в ней расслабленно не принимал участия. Он смотрел на медленно растущий столбик пепла на своей сигаре и лениво думал о том, что Герин вполне удачно играет на скачках, хоть никогда и не говорит об этом, предпочитая делать вид бескорыстного любителя благородного спорта. Этот хитрый тип никогда не посвящал Эштона в свои темные делишки... как будто можно скрыть что-то от человека, управляющего твоим капиталом. Так что Эштон знал и о подпольном тотализаторе, и о спекуляциях с предметами искусства... И о том, что Френц играл на бирже — тоже удачно, и об их загадочных совместных махинациях, после которых специальный поверенный отмывал для обоих разнообразные суммы денег. Вот об этом он предпочитал не думать — связана ли была разудалая парочка с криминалом или теневой политикой... нет, его это не касается. Достаточно было того, что они могли "решить вопрос". И один раз Эштон даже обратился к Герину с подобным вопросом.
— А на кого бы вы, господа, поставили в следующих выборах? — небрежно роняет Эштон, и бессодержательная дискуссия о скачках переключается на столь же бессодержательную беседу о политике.
— Пойду потанцую, господа, — через пару минут говорит Герин, на его лице — великосветская скука.
Бедный доктор Таснин.
***
Герин необычайно тих, они возвращаются с приема, и он неподвижно смотрит в окно лимузина, и реплики Эштона повисают в воздухе. Ехать долго, и скоро молчание становится ватно-ледяным, Эштон растерянно теребит узел галстука, он ищет тему для разговора, пытаясь разбить вставшую между ними стену:
— Эта дама... жена доктора Таснина, вы с ней были знакомы?
— Несколько мгновений я думал, что сошел с ума, и Эйлин вернулась ко мне. Но я обознался, — едва слышно отвечает Герин и закрывает глаза. — И слава Богу, Эштон, что бы я сказал, если бы это была она.
Это снова какая-то тайна, и по дойстанской еще привычке Эштон не решается узнать сверх положенного, поэтому он не спрашивает, что значит для Герина "она", и кто такая Эйлин. Вместо этого он молча садится на пол, прижимается щекой к бедру любимого и дожидается, пока тот запустит пальцы в его волосы.
Эштон вспоминает сегодняшний вальс и женщину в объятиях Герина. И вдруг решается высказать давно лелеемую идею:
— А ты не хотел бы обзавестись наследником?
Герин вопросительно вздергивает бровь, и он поспешно добавляет:
— Я договорюсь с какой-нибудь юной красоткой, она сможет стать матерью наших с тобой детей... за большое вознаграждение, естественно... Они даже будут братьями... или сестрами...
— О, Боже, — смеется Герин, — я говорил тебе, что ты совершенно аморальное чудовище? Нет, скажи, что это неправда, признайся, что ты просто заделал бастарда некой пейзанке, и хочешь теперь признать ребенка?
— Что же в этом такого аморального, — расстроенно шепчет Эштон. — Разве от этого не выиграют все стороны? По-твоему, достойнее заделать...
— Тшш... тихо, — Герин накрывает его рот ладонью и улыбается, глядя в глаза: — Все блондинчики будут моими.
— О... А ты знаешь, что, согласно новейшим теориям доктора Менделе, светлые волосы наследуются только если оба родителя — светловолосые. Вроде как темные — доминантные.
— Не знаю, что там за теории у твоего доктора Менгеле, а у всех дойстанцев волосы серебряные или рыжие, и это единственная доминанта, — фыркает Герин.
— Менделе, дорогой.
— Какая разница.
***
—
— Идем спать, — позвал Эштон, когда музыка закончилась.
— Ты иди... — Герин рассеянно пробежал пальцами по клавишам рояля и кивнул на коньяк: — Иди, а я еще посижу с моим пузатым горьким другом...
Эштон встал у него за спиной, положил руки на плечи, помедлил, вспомнил вчерашний бал, и задал тот самый вопрос, которой ему самому Герин задавал каждый день:
— Не расскажешь, что за дело ты провернул месяц назад? За сорок тысяч? — спросил он.
И получил совершенно безумную историю в ответ: об агентах Альбионриха, потерявшейся в предгорьях экспедиции и головокружительной охоте за королевским алмазом, который эта экспедиция нашла вместо древних храмов майранне.
Эштон с улыбкой слушал эту сказку и не мог поверить ни единому слову, но глаза Герина сияли восторгом и вдохновением, как когда-то давно во Франкшире, когда он рассказывал об арктических походах, и Эштон улыбался ему в ответ и думал, что это оказалось совсем нетрудно — увидеть его настоящего, надо было всего лишь спросить.
***Одна ночь из жизни потерянной экспедиции.
Чертовы альбионские агенты вновь уныло затянули свои национальные застольные песни. Герин вытащил себе собеседника из ближайшего салата и втирал ему про то, как скучает он по бескрайним снегам великой Родины.
— О, да, — соглашался его собеседник, — и вся королевская рать...
— ****ь! — остроумно срифмовал Френц и заржал.
— Мне кажется, — задумчиво протянул Герин, снова уронив альбионца в салат, — если забраться повыше в эти горы. Туда, где самые звезды. То там будет лежать снег. Как полагаете, друг мой?
— Определенно, — согласился Френц.
Френца тянуло на свежий воздух: подышать им, любуясь на звезды, поссать... Кстати да! Поссать. Он, пошатнувшись, встал из-за стола, сосредоточился, нашел точку равновесия... и уже твердым шагом направился к выходу из землянки. Правда, на лестнице ему показалось крайне уместно помочь себе руками: была она крутой и на четырех конечностях преодолевалась не в пример легче.
На свежем воздухе щебетали и ухали ночные птички, заливались хохотом сагенейские дьяволы.
— У, с-суки, — прошептал Френц, вытаскивая на волю свое немалое достоинство. Дьяволов он не любил: сколько раз они придавали его приятным снам о войне и застенках совершенно особое очарование.
Нежно прожурчала струйка и кончилась, а Френц, замечтавшись, глядел в небо, и звезд рассмотреть не удавалось. Внезапно рядом послышалось частое дыхание. Френц опустил голову.
— А! З-зайчик! Здравствуй, мой хор-роший...
Зайчик, облизнувшись, смотрел на него с загадкой в темном взоре.
— А смотри, что у меня есть, — решил поразить зайчика Френц и многозначительно поводил своим членом справа налево.
Зайчик чуть подался вперед, демонстрируя интерес, и словно бы даже принюхиваясь. Френц вдохновился и соблазняюще оттянул крайнюю плоть. Плоть начала набухать. Зайчик подошел поближе, склонил недоверчиво голову набок... А потом не выдержал, потянулся и лизнул красивую большую головку.
— Да-а-а, — простонал Френц. Как горячо. Как мокро. Как хорошо. Он опустил ладонь на темную голову, пропустил между пальцев густые шелковистые пряди. — Хороший мальчик.
— Френц, твою мать! — ему неслабо врезали в бок, а милый зайчик испугался и присел. — Отцепись от моего пса!.. Породу испортишь, дегенерат.
— Это ты мне весь кайф испортил, сволочь, — примирительно ответил Френц: Герин матерился только когда бывал по-настоящему выведен из себя.
Впрочем, друг быстро успокоился, тоже расстегнулся и уставился в небо:
— Красиво...
— Звезды, ****ь, — согласился Френц.
— Иногда мне кажется, что всего этого просто не может быть, Френц. Что на самом деле вокруг зима, Дойстан, а мы с тобой обдолбались в подвале охранки. И Эштона нет.
Френц подумал и решительно отмел это предположение:
— ***! — а потом покосился вниз и добавил: - Кстати, у меня больше.
- Я тебе медаль сделаю, — оскорбился Герин. - Чтобы ты мог вспоминать об этом не только каждый раз, как мне рядом поссать приспичит.
Френц заржал.
- Нет, это точно не сон, - усмехнулся Герин. - В моем сне такой хрени не было бы никогда.
Драббл к "Офицеру и джентльмену": Слоны весной
18 января 2014, 11:16
В зоопарке было весело, Разу обожал сюда приходить, и старший брат с удовольствием потакал ему в этой прихоти.
– Френц, сегодня слонов выпустили! Пошли к слонам!
– Пошли, – улыбнулся Френц и выпендрежно закинул в рот жареный орешек. – Хочешь посмотреть на слонов, Герин?
Дядя Герин кивнул, разворачивая мороженое. Разу завистливо вздохнул: собственную-то порцию он сожрал за четыре укуса... Весеннее яркое солнце перемешивалось с дождем и отражалось на намокших погонах офицеров и серебряных волчьих кокардах, втроем они пошли к крытым галереям, а охрана тенями следовала за ними.
Слоны не впечатляли: они кучковались под навесом в дальнем конце вольера и демонстрировали посетителям преимущественно задницы. Разу прыгал на ограде и махал руками, пытаясь привлечь их внимание. В то же самое время он старательно делал вид, что не прислушивается к тихому разговору взрослых за спиной.
– По-моему, это дама, – рассеянно заметил Герин.
– Думаешь? - усомнился Френц. – А, впрочем, жопа ничего так. Я б выебал.
– В задницу? Не допрыгнешь.
– Нахуй жопу! В хобот! – горделиво заявил Френц. – Каково, а?
– Ну ты мужик, – с деланным восхищением протянул Герин, и они радостно заржали.
Разу обернулся к ним, тоже смеясь, и Френц смущенно покраснел под его взглядом.
— Это так хрупко, — сказал Френц, и резко сдавил ладони, а из-под них брызнуло и потекло буроватой жижей. И Герин вздрогнул, вспоминая: "Это так хрупко"…
…Тогда в Дойстане, после гнусной сцены в подвале и последовавшего удачного тренировочного полета. Они шли по летному полю — втроем с комэска — и веселились, обсуждая особенности глубоких виражей в темноте. Потом комэска откланялся, а они с Френцем задержались покурить перед тем, как разойтись по своим машинам.
— Пойдешь сейчас к нему?— вдруг спросил Френц, и Герин вскинулся,мгновенно понимая,кого тот имеет в виду,и изогнул надменно бровь:
—Не вижу,каким образом это касается тебя,мой друг.
—Если нет,—с непрошибаемой наглостью ответствовал Френц,—если решил расстаться, то скажи мне,будь другом.Ведь сейчас такой момент удачный…
Он прищелкнул пальцами и закатил глаза, изображая редкую удачность момента.А Герин стиснул от злости зубы.
—Эштон там один,несчастный, запуганный.Возможно, размышляющий о том,а не наложить ли ему на ***… ээ…в смысле на себя руки,—продолжал Френц,великосветски растягивая гласные.— Мне кажется,мое участие,искреннее участие,ты же понимаешь, и забота придутся как нельзя вовремя.Может и присунуть сразу удастся.
—Это ты сейчас о моем любовнике говоришь?—осведомился Герин,живо представляя себе нарисованную картину.
Бедный страдающий Эштон в его воображении выглядел весьма соблазнительно.Чертов Френц. Черта с два Эштон там страдает. Он закрыл лицо ладонью, пытаясь справиться с нерациональной злостью.
—Все же любовнике?—продолжал доставать его Френц.— Жаль,мой дорогой рейхсляйтер, весьма жаль.
—Ты защищаешь его.От меня,— вдруг с удивлением произнес Герин.— Но почему?
И тогда Френц покрутил рукой в воздухе, словно тщился отобразить нечто невыразимое, и сказал со странной мечтательностью:
—Это так хрупко,Герин.
По дороге домой он думал об Эштоне, вспоминал его белое, словно опрокинутое лицо, остановившийся взгляд, безучастно скользнувший по нему тогда, на выходе из допросной, и чувствовал, как нарастает тревога. Нет, он не верил глумливым замечаниям Френца, Эштон никогда не сдается, и не додумается до такой глупости, как самоубийство… он был почти уверен в этом."Это так хрупко".Человеческая жизнь хрупка,ему ли не знать об этом.Он взбегал по лестнице,снова вспоминая,но на этот раз—Эйлин,свою сестру,к которой он опоздал когда-то,сердце стучало у него в висках,и он остановился на третьем этаже,а не на своем четвертом,у дверей съемной квартиры Эштона,открыл двери своим ключом,хотя еще недавно не собирался видеться с ним,как минимум, неделю.Эштон беззаботно дрых в обнимку с подушкой, свернувшись,по своему обычаю, словно большой кот.Герин облегченно присел рядом, зарылся пальцами в мягкие волосы… Эштон не вздохнул и не пошевелился,как будто был под сильным снотворным,и Герин снова встревожился и затормошил его за плечо. Тот вздрогнул,вырываясь из своих темных глубин,с трудом открыл глаза и попытался отползти,увидев нависшую над ним фигуру.
—Сколько таблеток принял?— прошипел Герин,сильно встряхивая его.— Ну,отвечай!
— Не…—прошептал Эштон с трудом, глаза его закатывались,он сглотнул, пытаясь сосредоточиться на яви:—Не дождешься…Я по вашей милости… не удавлюсь…
Герин тихо засмеялся, прижал к себе вяло сопротивляющегося Эштона,и тот сдался, заснул головой у него на коленях,носом в живот, доверчиво обхватив за пояс и открыв в повороте шею.Герин провел пальцем по яремной вене и ощутил, что отступил-таки сковывавший его ледяной гнев,и поразился его явственно видной теперь беспричинности.Господи,ведь он чуть не сорвался с цепи всего лишь из-за открытого неповиновения…Еще и втирал что-то про любовь и ревность…Позорное воспоминание,слава Богу,Френц его вовремя остановил этим своим"забиться в припадке бешенства".
Некоторые воспоминания похожи на хорошо составленный яд, и с каждым своим возвращением они отравляют стыдом и болью все сильнее. Но память Герина фон Штоллера хранила столько отвратительных подробностей и событий, что он научился легко и непринужденно избавляться от чувств, вызываемых ими. Еще недавно для этого надо было идти в лес, прихватив Френца и грибное зелье. А теперь можно просто переключиться — и все человеческие чувства опадали неважной шелухой. Оставалась лишь цель, и бесконечный бег к ней.
Он медленно раздевался, снова делая это, снова по минутам забывая прошедшее, воспоминания выцветали, становясь информацией, надо было лишь запомнить, что от Эштона никогда нельзя требовать той же безупречной вассальной преданности, что и от Френца, франкширец просто не знает, что это такое, он не дойстанский дворянин, да и отношения у них совсем не те.
Герин нырнул под одеяло и обнял безвольно расслабленное тело, погладил по животу, положил руку на член, отреагировавший на него даже во сне, и удовлетворенно вздохнул в теплую шею. Заманчивая мысль овладеть беззащитно-сонным Эштоном приятно покувыркалась в засыпающем сознании и растаяла: он более двух суток на ногах, и никакие адреналиновые вспышки, с завидной регулярностью окатывающие его последнее время, не способны заставить его сейчас пошевелиться…
Утром Эштон проснулся первым и завозился, пытаясь осторожно выбраться, Герин поймал его за горло и прошептал на ухо:
— А где мой утренний минет?
— Можешь… приступать…— злобно пропыхтел тот,все же выворачиваясь из захвата.
Герин фыркнул в подушку и снова заснул — на полчаса, пока Эштон не вышел из ванны и не содрал с него одеяло, и не приступил к тому самому минету, а потом перевернул на живот и отымел, шипя куда-то в спину:"Видишь теперь,как я тебя люблю?Видишь?..Сволочь…убийца…люблю…"
—Сам такой,—хмыкнул Герин,кончив—одновременно с Эштоном и безумно опустошающе—и спихнул с себя сильное тяжелое тело,встал,подхватив,как обычно,револьвер из-под подушки,и ушел умываться.На пороге он обернулся:Эштон смотрел ему вслед с какой-то странной горечью,почти отчаянием.Герин самодовольно подмигнул ему и удалился, получив слабую улыбку в ответ.
Они ни разу не заговорили о том случае в подвале, хотя Эштон еще долго ждал, что Герин вернется к этому, повторит свои тогдашние претензии или, может, извинится, но тот все так же изображал идеального возлюбленного, и секс стал еще лучше, словно каждый раз они вместе подходили к какой-то грани и немножко переходили ее. Эштон сам бы с удовольствием сделал вид, что ничего не было, и обошелся бы без бездарных выяснений отношений, к которым он даже не умел подступиться, но все не мог избавиться от странного душевного яда.
Была уже весна и в тот субботний вечер все было идеально, как обычно, они занимались любовью у камина на мягких песцовых шкурах, а потом Герин опустился в кресло, а Эштон сел у его ног, прижался щекой к бедру и послушно пил терпкое красное вино из его рук. Да, идеальность зашкаливала, становясь болезненной, и Эштон не смог больше выносить этого.
— Я хочу уехать, — сказал он.
И ничего не произошло, Герин лишь удивленно вздернул бровь и провел пальцем под его подбородком.
— Я хочу уехать, — срывающимся голосом повторил Эштон, — я больше не могу выносить эту страну, и этот кошмарный холод, и вашу проклятую политику…
— И меня? — мягко спросил Герин.
— И тебя и твоего Френца! — закричал Эштон, вскакивая, он снова вспомнил подвал, свой выстрел, и то, как живое становится отвратительно мертвым, и своих расстрелянных служащих, и мертвого теперь капитана, насилующего его рядом с их трупами, и трупы на улицах сожженного Дирзена, его затрясло, и он повторял, стуча зубами от холода в жарко натопленном помещении: — Я хочу вас забыть, я хочу все забыть…
"Это так хрупко", — подумал Герин.
Эштона сильно прижали к горячему твердому телу:
— Тихо, тихо, дорогой, ты уедешь, ты никому не обязан, уедешь и все забудешь, тихо, — говорил Герин, заставляя его снова опуститься на пол.
И Эштон рванулся из кольца держащих его рук и упал на пол, когда его тут же отпустили, он не стал подниматься, съежился, уткнувшись лицом в стиснутые кулаки. Ему снова стало холодно, и он постыдно обрадовался, когда Герин не ушел, утомившись мерзкой сценой, а скользнул успокаивающе рукой по спине в сторону задницы, и принялся наглаживать бездарно выставленные ягодицы. Он подобрался поближе к Герину, устроился головой на его коленях, судорожно впиваясь пальцами в его запястья, заглянул снизу в лицо и вдруг попросил:
— Поехали со мной, Герин, пожалуйста…
— Эштон…
— Ты же все сделал, как хотел, — поспешно перебил его Эштон, пока не прозвучало окончательное "нет", — пусть эта страна живет без тебя дальше, разве ты не отдал все свои долги? — его любимый задумчиво хмурился, и он, вдохновившись, продолжал:
- Помнишь, ты говорил, что хотел бы жить в Новом Свете? Я нашел прекрасную страну, Сагенею, очень перспективная, хочешь, я выведу твой капитал так, что никто не найдет и следа, ты будешь свободен... Там есть горы и океан и джунгли, как ты мечтал, и, говорят, какие-то древние развалины еще не все отрыли…
- Наследие исчезнувшей цивилизации майранне, - тихо сказал Герин, лицо его странно переменилось, став будто моложе. - Но тогда как же тебе удастся все забыть — с моей гнусной личностью под боком?
- Я буду преодолевать себя, - ответил Эштон, неверяще улыбаясь. - Каждый день буквально.
Часть 23.Прощание
***Френц и легенды.
— Френци, мне кажется, Великий Вождь хочет свести меня с ума, — Герин изобразил бокалом мертвую петлю. — Вообрази, он заявил, что намеревается отметить годовщину Победы большой амнистией, — рейхсляйтер на несколько секунд замолк, вглядываясь в коньячные глубины, а потом рявкнул: — Вот как это понимать, а?! Меня чуть кондратий не хватил, когда я эту ересь услышал!
— Герин, ну что ты так волнуешься, ну не хочешь ты никого амнистировать, так давай всех расстреляем по-быстрому, никто и не заметит, клянусь, — Френц с самым преданным выражением лица подался вперед и для убедительности прижал руку к груди. В руке был тоже бокал, и Герин с любопытством проследил за его полетом на пол. Френц встал, решительно раздавил осколки каблуком и повторил: — Клянусь, мой дорогой рейхсляйтер. Можешь даже самолично ликвидировать кого-нибудь особо неприятного, если тебя это успокоит.
— Амнистия, — прошептал Герин. — Вокруг одни идиоты. На кого Родину оставлять, Френци? Оглянуться не успеешь, а они наводнят тут все уголовниками.
Френц опустил глаза и все понял, он вспомнил, как давным-давно, три года назад, в другой жизни, во франкширском поместье барона фон Тарвенга, Герин улыбался вот также отрешенно и смотрел вдаль, словно видел перед собой распахивающиеся волшебные горизонты, прекрасный новый мир, ложащийся к его ногам. Товарищ Тарвенг, Великий Вождь, был тогда лишь хитрым политиком, закулисным интриганом. А сам Френц — мальчишкой-гусаром, отчаянно желающим попасть в легенду. "А я?" — подумал Френц, эти два слова когда-то оказались для него чудесным ключиком, открывшим двери в эту легенду, в кровавый и зловещий эпос, достойный безумных предков. Сейчас Герин отряхивал ее, словно прах, главный герой покидал сцену, и Френц знал, что с ним уйдет ослепительный блеск свершающейся на глазах истории, игра превратится в будни, загадочные пустыри — в помойки, а кровь обернется бурой грязью и бессмысленной виной.
— Да, — сказал Френц, — чую запах разложения. Никак ****ь Родина сдохла?
— Да, ты прав, амнистируем политических. Это вольет свежую кровь в наше унылое существование, — оживился Герин. — Много их у нас?
— Мало.
— Жаль. Но амнистия есть амнистия.
Френц дернул звонок, вызывая прислугу, и отошел к окну, пока убирали осколки. Ночной сад тянул к небу изломанные черные лапы, шел мокрый снег. "А я?" Он прислонился лбом к стеклу и подумал, что завтра надо встретиться с рейхсминистром здоровья нации, и еще про финансирование полиции, и опять же — амнистия… Интересно, чем займется Герин в своем очередном прекрасном новом мире?
— Поведай, дорогой друг, о своей скорой и героической гибели.
— Это будет вульгарная авиакатастрофа, Френц. Через пару месяцев, в начале мая.
— Да уж, — Френц закинул голову, словно пытаясь разглядеть далекие тучи во тьме, — эпично ****ь.
Герин протянул ему новый бокал коньяка, и он принялся греть его в ладони, небрежно покачивая. Он хотел думать о делах, ведь ему всегда было интересно об этом размышлять, о хитрых комбинациях и молниеносных операциях, но мысли безучастно разбегались, и тогда он стал вспоминать рыжую Мартину, как она танцует партию Жизели. Легкие летящие движения, твердое точеное тело балерины… А без одежды танец бы приобрел особую пикантность, надо будет намекнуть девочке о персональном выступлении…Френц мимолетно усмехнулся и тут же с гневом развернулся к Герину:
— Какого черта ты сваливаешь на тот свет в мае, мы же нихуя не успеваем с полицией и…
— Френци.
— Что, Герин? Что?
— Есть долги, по которым не расплатишься пока не сдохнешь. Вот, например, долг перед Родиной. Я буду нужен ей снова и снова.
— И ты решил все свои долги простить? — ухмыльнулся он. — Молодец.
— Да.
Они стояли рядом и смотрели на падающий снег, Герин задумчиво разминал сигариллу и вдруг фыркнул:
— А Эштон сказал, что я уже отдал все свои долги.
Френц немедленно вообразил себе Эштона, в балетной пачке, но снизу голого, на фоне декораций к "Лебединому озеру".
— Нет, ну раз Эштон сказал, то говно-вопрос. Эштон-то у нас голова.
— Точно. И он, кстати, обещал попрятать мои деньги по закрытым фондам и ловко вывести большую часть из страны.
— А особенно — из твоего кармана.
— Ну, это-то само собой, — засмеялся Герин.
— Лавочник твой Эштон, — злорадно ухмыльнулся Френц.
— Я бы сказал — заводчик.
— Лавочник.
— Заводчик.
Воображаемый Эштон сделал тем временем гран-батман и изящно закружился, явно намереваясь станцевать Умирающего лебедя, и член его при этом маняще подрагивал, а ягодицы призывно шевелились. "Френц, — сказал он, глядя очень печально, — злые охотники подстрелили меня в задницу, но я могу тебе отсосать. Всего двадцать процентов отката." Френц хихикнул и с удовольствием протянул:
— Лавочник, Герин. Ла-воч-ник.
— Солдафон.
— И тем горжусь.
Смеясь, они вернулись к камину, и там Герин тихо спросил:
— А ты бы, Френц, чем занялся, если бы был свободен?
— Меценатом бы был, — Френц мечтательно закатил глаза, — театралом ****ь.
— Ну, — ухмыльнулся Герин, — ты у нас и так театрал.
Френц осторожно покосился на него и снова уставился в огонь. Он подумал о свободе. Всю жизнь он делал только то, что хотел. Но была ли она у него? Он вспомнил родовое поместье своего детства, бескрайние холодные леса вокруг, серое море, и свое бесконечное одиночество.
— Я охоту люблю, — слабо улыбнулся он, прикрывая глаза, — можно даже не стрелять. Просто сидеть в засаде и… смотреть. На зверье.
— Мы в Сагенею поедем, — помолчав, обронил Герин. — Я слышал, в Новом Свете водится много диких обезьян.
— А в Сагенее — сагенейских дьяволов, — с деланным безразличием заметил Френц.
— Дьяволов?
— Да. Говорят, они жутко вопят по ночам.
— Как это мило.
***Герин и лабиринты.
…Эштон встает из-за стола, увидев его, а потом медленно опускается на колени, закидывает голову, не сводя взгляда, и слова застревают у Герина в горле. Он думает, что Эштон делает с ним, что хочет этой своей покорностью, и до конца жизни он не посмеет ни отказаться от своей, ставшей уже иллюзорной, над ним власти, ни позволить себе не оправдать его ожидания. И поэтому он не говорит того, зачем пришел — потому что точными выверенными движениями, болезненно красивыми в своей завершенности они медленно затягиваются в привычный лабиринт страсти. И каждый раз давно знакомые ступени ведут в неизвестность.
***
— Конечно же. Френц. Как же я смел надеяться, что в этой жизни меня ждет хоть что-то хорошее. Хотя бы отсутствие в ней Его Сиятельства, Герин.
— Ты несправедлив, Эштон.
Герин разглядывает фрески на потолке своей спальни и думает о том, что там, в Новом Свете, можно будет завести собаку. Черную. Или даже двух. Они будут преданно бежать за ним по лесу и тыкаться мокрыми носами в ладони. Лежать рядом на привале, и грызться у камина. Он раскидывает руки в стороны и закрывает глаза. Кажется, у него нет ни единой свободной минуты в последнее время. Так много надо успеть, прежде чем можно будет оставить эту жизнь. Но он уже не здесь. На обратной стороне век он видит бесконечные степи и арктические льды. Он никогда не был в Новом Свете и не знает — каково оно там. В тишине он прислушивается к далекой музыке. Кажется, это самба. Он улыбается: впервые он не может узнать произведение, впервые за долгое время это не бесконечные повторения, а импровизации.
— А если…если тебе придется выбирать?— Эштон наклоняется над ним,пристально смотря в глаза, кладет ладонь на щеку, чувствительно сжимает подбородок. — Кого бы ты выбрал, Герин?
— Мне не пришлось бы выбирать, Эштон, Френц никогда не потребует такого выбора, — он резко переворачивается, после короткой борьбы подминает под себя упирающегося Эштона.
На лице того отражается мимолетная боль:
— Он не потребует, вот как. А мои слова — ничего не значат. Верно, Герин?
— Верно, — улыбается Герин и сильно тянет его за волосы, заставляя открыть шею — чтобы прихватить губами кадык и провести по чувствительному месту сбоку.
— Верно, — говорит он и прикусывает вздрогнувшие губы любовника, — ничего не значат. Потому что ты принадлежишь мне, мелочный ты шантажист, и твои слова ничего не значат, понимаешь?
Эштон гневно сверкает глазами и вырывается, а Герин шепчет ему на ухо:
— А за твои грязные манипуляции, дорогой, ты заслуживаешь…
Он делает выразительную паузу и чувствует, как расслабляется под ним Эштон, перестает вырываться, прижимается к нему всем телом, и Герин ощущает его внутреннюю дрожь и низко тянет:
— Пятьдесят ударов, — он смотрит в затуманившиеся глаза любимого и добавляет с улыбкой, зная, что выбьет этим разочарованный стон: — Но утром, сегодня я устал.
Он опускает голову на грудь Эштона и проваливается в полудрему, далекая мелодия слышится лучше, и ему кажется, что можно уже разобрать отдельные музыкальные фразы, или это так стучит сердце Эштона? Тот гладит Герина по спине и едва слышно говорит:
— А твой чертов солдафон будет сам выводить свой капитал?
— Неужели поможешь? — сонно спрашивает Герин, он переползает на подушку, подтягивает к себе хмуро молчащего Эштона, утыкается носом ему в затылок и снова уходит в темные проходы, слушать далекую музыку.
— В конце концов, он же помогал мне с безопасностью все это время, — бурчит Эштон и нервно ежится, от того, что ему фыркнули в шею.
— Вряд ли вы будете видеться чаще раза в неделю… — заплетающимся языком успокаивает его Герин. — Мирная жизнь, она такая… мирная…
***Эштон и чудовища.
Герин затихает за его спиной, и Эштон подносит узкую ладонь любовника к губам, целует в самую серединку, и разворачивается к нему лицом. Герин похож на фарфоровую куклу во сне, холодную и хрупкую, и Эштон не понимает — почему. Ничего хрупкого ведь нет в этом человеке, а его страсть ли, гнев — сжигают дотла.
"Целыми городами, — думает Эштон. — Мирная жизнь, надо же, объяснил".
Эштон знает о мирной жизни все — в конце концов, он живет ею и здесь, в Дойстане. Работа, коллеги и светские знакомые, культурные мероприятия и визиты — дойстанский вариант уже практически не отличается от того, что было у него на родине. Это Герин каждый день уходит на войну, и ночами — приносит ее ему. Своими мундирами, револьвером под подушкой и в туалете, внезапно мертвыми глазами посреди обычного разговора... и, естественно, Френцем, одно присутствие которого превращает их общество в филиал казармы на выезде.
"Если они и в Новом Свете ввяжутся во что-нибудь подобное, я уйду от него", — с бессильной злостью обещает Эштон себе то, что знает — не сможет выполнить.
Острое возбуждение, вызванное недавней борьбой, зловещими угрозами Герина, его объятиями, не дает ему уснуть, и он думает об инкубах, средневековых похотливых демонах. Кажется, те тоже были белобрысыми? Эштон проводит кончиками пальцев по щеке спящего, вниз вдоль шеи, по гладкой груди. И, наверняка, кожа демонов — в воспаленном воображении богословов — была такой же фарфоровой, и цвет ее почти не менялся на сосках и в паху. Он обводит сосок по кругу и едва заметно улыбается, когда тот отзывчиво съеживается. Демоны отзывчивы — позови, и они придут. И откусят тебе голову. Он перекатывает на губах бледную горошину, быстро ласкает языком, и его личный демон тихо вздыхает и изгибается в его руках, когда он опускается все ниже, и плоть под его поцелуями восстает, а Герин все не желает просыпаться. И только когда Эштон закидывает его ногу себе на плечо и плавно входит в податливое горячее тело, Герин шепчет:
"Эштон, ты просто чудовище какое-то… ненасытное… ебливо, стозевно и лаяй…"Эштон не понимает двух последних слов, очередное дойстанское наречие, но он склоняется низко-низко, чтобы увидеть, как румянец окрашивает скулы Герина прозрачно-кремовым оттенком веджвудского фарфора, как вздрагивают черные пушистые ресницы, все так же напоминающие ему крылья бабочек, так же, как тогда, во Франкшире, в другой жизни, в его министерском кабинете.
***
Эштон поднял голову, отрываясь от бесконечных бумаг: Герин с Френцем смеются, глядя друг другу в глаза, у ног Френца пристроилась очередная балеринка из его бесконечного ряда. Френц роняет руку, едва касаясь ее плеча, и та кошачьим движением трется о нее щекой.
Эштон сам пришел к ним, ему было тоскливо одному в кабинете, и теперь попирает все приличия, занимаясь делами при гостях.
Впрочем, это и не его гости. И скоро они все уйдут... в оперу, кажется. Вот там он и решит, что сделает с землями.
"Надо сохранить неприкосновенным майорат фон Аушлицей" — "Но зачем, Герин, это же глупо, оставлять такие следы" — "Потому что это майорат, Эштон" — "Зачем майорат бывшему, заметь, графу, что за идиотские предрассудки?!" — "Пройдет десять-пятнадцать лет, нас все забудут, и Френц восстановит свою фамилию — чтобы передать все наследнику. Это единственный долг аристократа перед родом."
— Представляешь, было найдено лечение от нейронной чумы, — Герин откидывается в кресле, прикрывая глаза, и Эштон вспоминает, что от этого, кажется, умерли его мать и сестра.
— Наши, мой любимый фюрер?
— Как ни обидно — швейцеринцы, их Королевская клиника. За следующего "любимого фюрера" — получишь в глаз.
— Это же бомба, — Френц переходит на северо-дойстанский, — ****ая биологическая бомба, мой дорогой рейхсляйтер...
— Да, — равнодушно улыбается Герин, — Дойстан начинает и побеждает в три хода. Вы случайно заразились чумой? Приходите к нам лечиться. Дойстан превыше всего. Я думаю передать это дело на контроль Людвигу, как считаешь?
— В такие минуты мне жалко отходить от дел, мой дорогой рейхсляйтер.
— Не отходи, задержись еще немного, мой друг, тебе понравится...
— Без тебя это будет совсем не весело, Герин.
Эштон встает. Кажется, о его присутствии все забыли? Он берет белые оперные перчатки, медленно натягивает их и с кривой ухмылкой замечает:
— А если выпустить на волю ослабленные чумные штаммы, то я бы купил еще пару фармацевтических компаний — раз вакцина уже есть. Новый штамм — новая вакцина. Золотое дно, господа.
— О, господи, — смеется Герин, закрывая лицо рукой, — он просто чудовище, Френци, настоящее чудовище, а ты говорил — лавочник.
— Да, Эштон, вы меня приятно разочаровываете.
Эштон открывает рот для ответной колкости, но вместо этого с гадкой улыбочкой произносит:
— Ты ведь не против, если я слегка посотрудничаю с этим вашим Людвигом, Герин?
— Все, что ты захочешь, дорогой.
— Ты только что позволил ему отравить нахуй полмира, или у меня галлюцинации? — Френц восхищенно смеется.
— Ну, если это пришло в голову нашему Эшти, то рано или поздно... ничего не поделаешь, друг мой, — Герин рассеянно пожимает плечами и достает портсигар.
— У нашего Эшти слишком умная голова.
— Прекратите говорить обо мне в третьем лице.
— Хватит говорить на непонятных языках, это неприлично! — одновременно с Эштоном возмущается девочка-балерина, и Френц, хихикая, рассыпается в извинениях перед "моей прекрасной леди, чьи очи подобны звездам на грозовом перевале, простите ли вы нас, недостойных, о, богиня..."
Герин давится дымом, развлеченный совпадением слов девочки и своего любимого, а Эштон негодует: "Мы, кажется, опаздываем на вашу оперу?" Рейхсляйтер встает единым движением и в следующую секунду оказывается прямо перед ним:
- Балет, Эштон, - горячий шепот обжигает его ухо, и он вздрагивает от внезапного возбуждения, а в следующую секунду передергивается от непонятного чувства, когда Френц мурлычет ему с другой стороны:
- Лебединое ****ь озеро, Эштон.
Эпилог
***Как Герин с Френцем совершили аварийную посадку в дождевых джунглях, и что из этого вышло.
— Бесполезно, — сказал Герин, когда солнце миновало зенит, — вызываем спасателей.
Он собрал инструменты и уже пробрался к кабине, когда оттуда вылез Френц. Граф улыбался шально и светло, и на плечо ему села очередная стрекоза, теперь сапфирная, и запуталась в выбившейся серебряной пряди:
— Рация накрылась ****ой.
— Какие приятные новости.
Он скользнул в кабину и уставился на развороченную панель управления.
— Я пытался ее починить, Герин, — виновато сказал Френц за его спиной.
— Как вы талантливы, друг мой, — засмеялся он, падая в кресло. — А поведайте, она накрылась до или после ваших смелых попыток?
— Вот на что ты намекаешь, а? Ее погрызли лемуры.
— Ты не уследил за своими тварюгами...
— Клетка надломилась при твоей виртуозной посадке. А у бедных крошек такой стресс. И природное любопытство, — Френц ухмыльнулся, устраиваясь в соседнем кресле. — Если мы спустимся к бухте Симмонса, то лагерь гориллофилов оттуда в суточном переходе.
Герин улыбнулся в ответ и достал планшетку. Потрепанные карты, небрежные наброски и засвеченные фотографии привычно завладели его воображением, он склонился над ними, покусывая кончик модного шарикового пера. Острое, захватывающее чувство вело его по следам древней цивилизации, а в конце пути ждала и пульсировала тайна. Тайна другого мира, чужого сознания... интересно, какими представали, например, эти цветущие болота в глазах древних? Он отметил подозрительный холм — о, да, с высоты птичьего полета было почти очевидно, что там должно что-то скрываться — и мечтательно откинулся, смотря на проплывающие мимо болота сквозь стекло. Те чавкали и хлюпали под днищем амфибии, едва слышно сквозь гул мотора, Френц вел самолет в бухту, о чем-то болтая.
— Герин ****ь!
— Что?
— Судя по идиотскому блаженству на физиономии, тебя абсолютно не волнует судьба бедных пушистых крошек лемурчиков, в которую я тебя посвящаю?
— О, Господи, — он даже всхлипнул от смеха, — еще одно упоминание о пушистых крошках, и я свихнусь, Френц.
Пару месяцев назад чистопородная сука Герина разродилась двумя щенками, и они с Френцем сидели с ней полночи: роды были трудными, как у всех чистопородных. А коньяк, которым они праздновали сучий успех оставшиеся полночи — особенно забористым, сагенейская бурда, ничуть не похожая на благородный франкширский напиток. И утро ознаменовалось пинком в дверь и разгневанным непонятно по какой причине Эштоном на пороге сарая.
— Злой муж пришел, — хихикнул Френц ему на ухо, а Герин любезно приподнялся и махнул бокалом в неопределенную сторону:
— Эштон, поздравь меня... вот эти милые крошки... — он запнулся, пытаясь построить фразу с двумя сложными словами: перспектива и инбридинг, когда Эштон, прошипев: "о, да, милые пушистые крошки, поздравляю", выскочил, злобно грохнув дверью. Сука залаяла ему вслед, а Герин изумленно уставился на голых, как крысеныши, щенят:
— Пушистые, Френц?
Френц ржал, развалившись на собольей шубе — в расстегнутой рубашке с закатанными рукавами, и его штаны цвета хаки тоже были закатаны, и сам Герин выглядел столь же непристойно. Может, этот их вид рассердил чопорного Эштона. Они так веселились тогда, и с тех пор все мерзкие твари, которыми бывший граф фон Аушлиц набивал свое поместье, носили обобщенное название "пушистых крошек", будь то пауки или удавы.
— Гориллы, — трепался Френц, когда они маскировали самолет в бухте Симмонса, — обладают очень четкой иерархией. Вот, например, друг мой, доказав свое превосходство, доминирующий самец может выразить и свое расположение, одарив нижестоящих сочным и вкусным яблочком из своего дерьма.
— Нужна разведывательная экспедиция к предгорьям, — отвечал ему Герин, вскидывая на плечи рюкзак, — уверен, они строили пещерные храмы.
— Думаешь, гориллы и до этого додумались? А золото они там хранили?
— Определенно, — улыбался Герин, ведь Френц так любил золото и горилл, — определенно, мой друг.
Сколько раз они рыскали по этим джунглям, иногда с проводниками из местных, но чаще просто вдвоем. Столько, что насекомые и разнообразные пиявки перестали их замечать, а заросли, казалось, незаметно расступались на их пути. Так казалось Френцу, и он однажды поделился этим наблюдением с Герином.
— А может, мы просто привыкли — и видеть просвет среди этого леса, и к местной живности? — задумчиво ответил Герин.
— Нет, — засмеялся тогда Френц, — нет, такая привычка создается целой жизнью, а не парой грибных приемов, ты же знаешь.
— Я знаю. Но предпочитаю об этом не думать.
А Френц думал. Думал, пока они безмолвно скользили по лесу, меняясь порядком следования. В Дойстане Герин всегда шел первым, а здесь с самого начала они распределили нагрузку поровну. В конце концов, первому слишком часто приходилось работать мачете. Они останавливались на привал, и Френц откидывался на рюкзак, сложив винчестер на коленях, он смотрел вверх на очередных стрекоз, кружащихся над ним и лениво думал: "Достали... стрекозлы..."
Когда-то в Дойстане Герин превратил его грибные путешествия по кошмарам в бесконечный полет — просто тем, что повел за собой. И он помнил это чувство, специально вызывал его, и оно приходило все чаще, полет становился все стремительнее, иногда он сам себе казался гигантской стрекозой, с механическим воем крыльев несущейся за добычей, а мир вокруг распадался на тысячи сверкающих осколков в его фасетчатых глазах. Но здесь, в Сагенее, стрекоз оказалось слишком много, и парочка-другая постоянно ошивалась рядом. Френца это оскорбляло: ведь он знал, что таким образом вьются около самки самцы насекомых... Эти членистоногие смели держать его за самку?! Всех раздавить.
Ночью стрекоз не было, и они еще долго шли в темноте. Теперь Френц казался сам себе ягуаром, видящим во тьме. Впрочем, он ведь и правда видел, не так ли? "Ты, главное, не свихнись на своих анималистических фантазиях, Френци, друг мой. Лучше не думай об этом, правда" — "Почему бы и нет, Герин, меня это так волнует." Они забрались на дерево и устроились там, по очереди сторожа сон друг друга. Френц прислушивался к нескончаемым крикам и шорохам, перебирая волосы Герина, положившего голову ему на колени, он всматривался в черно-серые переплетения, и снова и снова заставлял мир распадаться на тысячи кусочков. И собираться снова.
***
— Ваше Сиятельство, — Герин притянул Френца за локоть, чтобы глумливо прохихикать на ухо: — Я в шоке, Ваше Сиятельство и эта безродная эмансипе... Еще и вдова. Какой мезальянс.
Френц дернул рукой и оскорбленно заметил:
— Ваш тон, дорогой друг, абсолютно неуместен, Джеки — прекрасная женщина и... И при чем здесь мезальянс? У нас общность интересов, дружеские отношения и никаких альянсов!
Герин радостно заржал, глядя, как граф, крутанувшись на каблуках, уходит, сердито развернув плечи и печатая шаг. Наконец-то можно будет отыграться за все его дивно остроумные и тактичные замечания насчет Эштона...
Френц помахал рукой проезжающему мимо джипу, и оттуда выглянула, белозубо улыбаясь, та самая синеглазая Джеки — главная в местной шайке сумасшедших биологов.
— Запрыгивай! — крикнула она, и дойстанец легко переметнулся через бортик кузова, устроился рядом с пухлым стеснительным ассистентом. Тот пододвинулся, придерживая тропическую шляпу, и смущенно улыбнулся новому соседу. Френц молодецки врезал ему по плечу в ответ, вскочил, держась за дуги на кабине, и обернулся назад, к смотрящему ему вслед Герину:
— Гориллы ****ь заждались! — задорный дойстанский мат перекрывал рев отъезжающего авто, ассистент печально потирал место удара, а Френц смеялся, раскинув руки, и ветер трепал его непокрытые волосы.
Герин мелодраматично махал шляпой, пока машина не скрылась за поворотом, а потом лениво отправился искать Джу-джу, вождя аборигенов, сотрудничающих с биологами. Надо будет договориться о проводниках и носильщиках для будущей экспедиции в предгорья. Он слегка улыбнулся, перед внутренним взором опять замелькали старинные карты и новейшие аэроснимки, будущий путь прокладывался по ним красной пунктирной линией. С ответвлениями.
Джу-джу нашелся на окраине лагеря, вождь курил вонючую трубку и безучастно созерцал пространство перед собой, почесывая круглое пузо. Герин присел рядом на корточки и тоже закурил. Предстоял обстоятельный разговор на ломаном франкширском вперемешку с наречием племени. Жаль, что здесь не было Эштона, тот бы выучился говорить с аборигенами за несколько недель... Но изнеженного франкширца и под страхом смерти не заманишь в джунгли. Герин тихо вздохнул и вспомнил, как светится радостью лицо любимого, когда тот идет навстречу, приветствуя его после дальних походов, как пытается не показать при этом излишней спешки. И замирает на самой грани близости, не решаясь подойти без разрешающего знака — взгляда, улыбки, приглашающего жеста. Как будто его достоинство пострадает от демонстрации столь явного желания, как будто он боится показаться навязчивым.
И все равно, думает Герин, все равно, больше ничего не важно, ничего, кроме этого, ведь это так хорошо, когда тебя столь преданно ждут дома.
***Как Эштон купил себе очки, а Герин сходил на бал.
Эштон поднял голову, услышав шум — Герин возвращался с утреннего объезда владений — и поспешно снял очки для чтения. Он уже два месяца как заказал их, но до сих пор скрывал сию постыдную слабость от любимого. Двери распахнулись, в комнату ворвались черные собаки, а следом за ними и Герин, так стремительно, что Эштон едва успел закончить движение, пряча футляр в карман.
— А что это у тебя там, дорогой? — Герин хищно щурится, отшвыривает в сторону стек и мгновенно оказывается рядом, от него пахнет конским потом, пряным лесом и дорожной пылью, и Эштон теряется в этом коктейле, жадно прижимает к себе твердое родное тело.
Герин быстро поцеловал его в шею и отпрянул, смеясь и высоко задирая похищенный футляр.
— Отдай!
— Тихо-тихо, — Герин прижал палец к губам, лукаво усмехаясь.
Тонкая золотая оправа посверкивает в его руках, похожая на странное насекомое, и Эштон беспомощно смотрит в сторону, ожидая насмешливого "сдаешь, дорогой". Но Герин молча поворачивает его за подбородок, осторожно надевает очки, и склоняет голову набок, изучая. Эштон жмурится, чувствуя, как пылают щеки.
— Какое у тебя лицо интеллигентное стало.
— Правда? — губы Эштона вздрогнули в недоверчивой полуулыбке. — А до этого, значит, на редкость тупое было?
— О, теперь я понимаю, почему ты прятал такую красоту, боялся, наверно, что тебя из кровати не выпущу?
— Да, — согласился Эштон, кончиками пальцев Герин обводил его скулы, и он замер, наслаждаясь лаской. — Да, и я вижу, мои опасения были небеспочвенны.
— Ты такой красивый.
Эштон беззащитно моргнул, когда с него снова сняли очки, а потом улыбнулся, судорожно выдыхая, с Герином было самое главное — понять, во что тот очередной раз играет, и сейчас это была "пронзительная нежность". Он с удовольствием подыгрывал любимому во всех его маленьких спектаклях, о, да, некоторые из них доставляли совершенно особое удовольствие, на грани боли, а некоторые — боль на грани удовольствия… Но иногда — иногда он думал: осталось ли в этом человеке хоть что-нибудь настоящее для него, Эштона. Легкая мечтательная улыбка, жар вдохновения — все это он ловил украдкой, все настоящее было обращено к другим, и чаще всего — к Френцу.
В полном молчании они занимались любовью на теплых гладких досках, собаки с интересом смотрели на них из сумрачных углов, и Эштон слушал журчание фонтана во внутреннем дворе, он поворачивал голову и видел белое небо в проемах галереи, все в ажурных листьях, совершенные декорации, оттеняющие их страсть.
— Как твоя сделка века с этими фармацевтами? — спросил Герин после бассейна, обнаженный, он застегивал Эштону запонки на белоснежной рубашке. И Эштон самодовольно принялся докладывать о финансовых успехах, чтобы услышать одобрительное "молодец". Герин всегда слушал его так внимательно, что когда-то он решил было, что тот хочет тоже заняться бизнесом. Но это было не так, на деле Герин интересовался только новыми самолетами, причем совершенно бескорыстно — завод-то принадлежал Эштону. И еще газетой, для разнообразия — своей. Так что все такие разговоры были лишь для удостоверения в финансовой стабильности. Но Эштон очень любил их — из-за законного чувства гордости, одолевавшего его в эти минуты.
— Кстати, — сказал он, — помнишь швейцеринского гения, нашедшего вакцину от нейронной чумы? Мне удалось запрячь его на новый контракт.
— Прелестно, Эштон, просто прелестно.
— Представляешь, у него жена — дойстанка. Я взял для них приглашение на прием у Ансалиса.
— Спасибо, дорогой, — Герин изобразил признательную улыбку и принялся одеваться.
Случайная дойстанка или привет с Родины? Герин усмехнулся: а ведь Эштон полагает, будто он скучает по соотечественникам. Не стоит рассеивать эти прекрасные иллюзии.
***
Эштон взял мохито у пробегающего мимо официанта и нашел взглядом своего юного гения. Тот притулился у колонны, грустно наблюдая за танцующими.
— Скучаете, доктор Таснин?
Нервный ученый аж подпрыгнул и уставился на него влажно поблескивающими глазами.
— Да… нет, господин Крауфер.
— Возьмите мохито, доктор, — ласково заулыбался Эштон и положил руку ему на плечо, — весьма приятный коктейль.
— Да, спасибо, — доктор сделал большой глоток и неуверенно покосился на работодателя.
— Ваш кузен, господин Крауфер… Он все время танцует с моей женой…
— Да? — Эштон тоже посмотрел в зал. Герин сжимал в объятиях тонкую женскую фигурку, они кружились в медленном вальсе, одинаково светловолосые и черноглазые, такие чужие среди веселой смуглой толпы. И не сводили друг с друга глаз. — Полно вам, доктор, наверно, они знакомы, ведь, кажется, ваша жена — дама из общества, будьте снисходительны.
— О, нет, какое общество, увольте… Что у них может быть общего с вашим кузеном?
— Это вам повезло, — засмеялся Эштон, приобнимая и утягивая собеседника в сторону, — что здесь нет второго моего кузена. Иначе бы вам ни за что не вырвать жену из их лап. А так — шанс есть, вполне определенный.
— Второй кузен? И тоже дойстанец? — тихо ужаснулся доктор Таснин, а потом с доверчивой надеждой заглянул в лицо Эштону: — И как же… вырвать?
Эштон отвел взгляд и облизнулся:
— Сейчас я вам все подробно расскажу...
***
Эштон благосклонно внимал горячей речи Герина о шансах какого-то там трехлетки в предстоящих бегах. На эту животрепещущую тему в табачном кабинете дискутировали уже с полчаса, и Эштон в ней расслабленно не принимал участия. Он смотрел на медленно растущий столбик пепла на своей сигаре и лениво думал о том, что Герин вполне удачно играет на скачках, хоть никогда и не говорит об этом, предпочитая делать вид бескорыстного любителя благородного спорта. Этот хитрый тип никогда не посвящал Эштона в свои темные делишки... как будто можно скрыть что-то от человека, управляющего твоим капиталом. Так что Эштон знал и о подпольном тотализаторе, и о спекуляциях с предметами искусства... И о том, что Френц играл на бирже — тоже удачно, и об их загадочных совместных махинациях, после которых специальный поверенный отмывал для обоих разнообразные суммы денег. Вот об этом он предпочитал не думать — связана ли была разудалая парочка с криминалом или теневой политикой... нет, его это не касается. Достаточно было того, что они могли "решить вопрос". И один раз Эштон даже обратился к Герину с подобным вопросом.
— А на кого бы вы, господа, поставили в следующих выборах? — небрежно роняет Эштон, и бессодержательная дискуссия о скачках переключается на столь же бессодержательную беседу о политике.
— Пойду потанцую, господа, — через пару минут говорит Герин, на его лице — великосветская скука.
Бедный доктор Таснин.
***
Герин необычайно тих, они возвращаются с приема, и он неподвижно смотрит в окно лимузина, и реплики Эштона повисают в воздухе. Ехать долго, и скоро молчание становится ватно-ледяным, Эштон растерянно теребит узел галстука, он ищет тему для разговора, пытаясь разбить вставшую между ними стену:
— Эта дама… жена доктора Таснина, вы с ней были знакомы?
— Несколько мгновений я думал, что сошел с ума, и Эйлин вернулась ко мне. Но я обознался, — едва слышно отвечает Герин и закрывает глаза. — И слава Богу, Эштон, что бы я сказал, если бы это была она.
Это снова какая-то тайна, и по дойстанской еще привычке Эштон не решается узнать сверх положенного, поэтому он не спрашивает, что значит для Герина "она", и кто такая Эйлин. Вместо этого он молча садится на пол, прижимается щекой к бедру любимого и дожидается, пока тот запустит пальцы в его волосы.
Эштон вспоминает сегодняшний вальс и женщину в объятиях Герина. И вдруг решается высказать давно лелеемую идею:
— А ты не хотел бы обзавестись наследником?
Герин вопросительно вздергивает бровь, и он поспешно добавляет:
— Я договорюсь с какой-нибудь юной красоткой, она сможет стать матерью наших с тобой детей…за большое вознаграждение, естественно…Они даже будут братьями…или сестрами…
— О, Боже, — смеется Герин, — я говорил тебе, что ты совершенно аморальное чудовище? Нет, скажи, что это неправда, признайся, что ты просто заделал бастарда некой пейзанке, и хочешь теперь признать ребенка?
— Что же в этом такого аморального, — расстроенно шепчет Эштон. — Разве от этого не выиграют все стороны? По-твоему, достойнее заделать…
— Тшш…тихо, — Герин накрывает его рот ладонью и улыбается, глядя в глаза: — Все блондинчики будут моими.
— О... А ты знаешь, что, согласно новейшим теориям доктора Менделе, светлые волосы наследуются только если оба родителя — светловолосые. Вроде как темные — доминантные.
— Не знаю, что там за теории у твоего доктора Менгеле, а у всех дойстанцев волосы серебряные или рыжие, и это единственная доминанта, — фыркает Герин.
— Менделе, дорогой.
— Какая разница.
***
— Идем спать, — позвал Эштон, когда музыка закончилась.
— Ты иди... — Герин рассеянно пробежал пальцами по клавишам рояля и кивнул на коньяк: — Иди, а я еще посижу с моим пузатым горьким другом...
Эштон встал у него за спиной, положил руки на плечи, помедлил, вспомнил вчерашний бал, и задал тот самый вопрос, которой ему самому Герин задавал каждый день:
— Не расскажешь, что за дело ты провернул месяц назад? За сорок тысяч? — спросил он.
И получил совершенно безумную историю в ответ: об агентах Альбионриха, потерявшейся в предгорьях экспедиции и головокружительной охоте за королевским алмазом, который эта экспедиция нашла вместо древних храмов майранне.
Эштон с улыбкой слушал эту сказку и не мог поверить ни единому слову, но глаза Герина сияли восторгом и вдохновением, как когда-то давно во Франкшире, когда он рассказывал об арктических походах, и Эштон улыбался ему в ответ и думал, что это оказалось совсем нетрудно — увидеть его настоящего, надо было всего лишь спросить.
***Одна ночь из жизни потерянной экспедиции.
Чертовы альбионские агенты вновь уныло затянули свои национальные застольные песни. Герин вытащил себе собеседника из ближайшего салата и втирал ему про то, как скучает он по бескрайним снегам великой Родины.
— О, да, — соглашался его собеседник, — и вся королевская рать…
— ****ь! — остроумно срифмовал Френц и заржал.
— Мне кажется, — задумчиво протянул Герин, снова уронив альбионца в салат, — если забраться повыше в эти горы. Туда, где самые звезды. То там будет лежать снег. Как полагаете, друг мой?
— Определенно, — согласился Френц.
Френца тянуло на свежий воздух: подышать им, любуясь на звезды, поссать… Кстати да! Поссать. Он, пошатнувшись, встал из-за стола, сосредоточился, нашел точку равновесия…и уже твердым шагом направился к выходу из землянки. Правда, на лестнице ему показалось крайне уместно помочь себе руками: была она крутой и на четырех конечностях преодолевалась не в пример легче.
На свежем воздухе щебетали и ухали ночные птички, заливались хохотом сагенейские дьяволы.
— У, с-суки, — прошептал Френц, вытаскивая на волю свое немалое достоинство. Дьяволов он не любил: сколько раз они придавали его приятным снам о войне и застенках совершенно особое очарование.
Нежно прожурчала струйка и кончилась, а Френц, замечтавшись, глядел в небо, и звезд рассмотреть не удавалось. Внезапно рядом послышалось частое дыхание. Френц опустил голову.
— А! З-зайчик! Здравствуй, мой хор-роший…
Зайчик, облизнувшись, смотрел на него с загадкой в темном взоре.
— А смотри, что у меня есть, — решил поразить зайчика Френц и многозначительно поводил своим членом справа налево.
Зайчик чуть подался вперед, демонстрируя интерес, и словно бы даже принюхиваясь. Френц вдохновился и соблазняюще оттянул крайнюю плоть. Плоть начала набухать. Зайчик подошел поближе, склонил недоверчиво голову набок… А потом не выдержал, потянулся и лизнул красивую большую головку.
— Да-а-а, — простонал Френц. Как горячо. Как мокро. Как хорошо. Он опустил ладонь на темную голову, пропустил между пальцев густые шелковистые пряди. — Хороший мальчик.
— Френц, твою мать! — ему неслабо врезали в бок, а милый зайчик испугался и присел. — Отцепись от моего пса!.. Породу испортишь, дегенерат.
— Это ты мне весь кайф испортил, сволочь, — примирительно ответил Френц: Герин матерился только когда бывал по-настоящему выведен из себя.
Впрочем, друг быстро успокоился, тоже расстегнулся и уставился в небо:
— Красиво…
— Звезды, ****ь, — согласился Френц.
— Иногда мне кажется, что всего этого просто не может быть, Френц. Что на самом деле вокруг зима, Дойстан, а мы с тобой обдолбались в подвале охранки. И Эштона нет.
Френц подумал и решительно отмел это предположение:
— ***! — а потом покосился вниз и добавил: - Кстати, у меня больше.
- Я тебе медаль сделаю, — оскорбился Герин. - Чтобы ты мог вспоминать об этом не только каждый раз, как мне рядом поссать приспичит.
Френц заржал.
- Нет, это точно не сон, - усмехнулся Герин. - В моем сне такой хрени не было бы никогда.
Драббл к "Офицеру и джентльмену": Слоны весной
В зоопарке было весело, Разу обожал сюда приходить, и старший брат с удовольствием потакал ему в этой прихоти.
– Френц, сегодня слонов выпустили! Пошли к слонам!
– Пошли, – улыбнулся Френц и выпендрежно закинул в рот жареный орешек. – Хочешь посмотреть на слонов, Герин?
Дядя Герин кивнул, разворачивая мороженое. Разу завистливо вздохнул: собственную-то порцию он сожрал за четыре укуса… Весеннее яркое солнце перемешивалось с дождем и отражалось на намокших погонах офицеров и серебряных волчьих кокардах, втроем они пошли к крытым галереям, а охрана тенями следовала за ними.
Слоны не впечатляли: они кучковались под навесом в дальнем конце вольера и демонстрировали посетителям преимущественно задницы. Разу прыгал на ограде и махал руками, пытаясь привлечь их внимание. В то же самое время он старательно делал вид, что не прислушивается к тихому разговору взрослых за спиной.
– По-моему, это дама, – рассеянно заметил Герин.
– Думаешь? - усомнился Френц. – А, впрочем, жопа ничего так. Я б выебал.
– В задницу? Не допрыгнешь.
– Нахуй жопу! В хобот! – горделиво заявил Френц. – Каково, а?
– Ну ты мужик, – с деланным восхищением протянул Герин, и они радостно заржали.
Разу обернулся к ним, тоже смеясь, и Френц смущенно покраснел под его взглядом.
Le Baiser Du Dragon и ankh976 Офицер и джентльмен
© Copyright: Анна Феникс 2, 2025
Свидетельство о публикации №225020500174
Свидетельство о публикации №225020500174
Рецензии