Тезаурус

Бывают такие погоды перед днями рождения, что хочется лечь в кровать, заболеть и не выходить зимой из тёплого дома. И ещё хорошо бы как-то так сделать, обозвав свою болезнь заразной, чтобы в этот дом из страха за свою жизнь и здоровье никто не заходил, не отвлекал от созерцания.

Валяться себе, просто смотреть из кровати в окно, подложив повыше под голову подушку, и любоваться жизнью снаружи: как оно там? всё так же? а у меня нет, я скоро стану на год старше вашего всего.

Тогда, если положение позволит, стоит приподнять голову и взглянуть за горизонт. Не покажется ли оттуда что-нибудь близкое, трепетное? Нет, не показалось…

Впрочем, когда кажется, тогда крестятся. А тут и рука не поднимается откреститься, и размытая временем память уже поводит…

Привычное течение жизни по наклонной не позволяет притормозить, разве что – чуть обернуться в этом потоке и представить себе прошедшее как настоящее, дабы пощекотать нервы прежними переживаниями, от коих теперь тебя, потраченного молью бренных мелочей, уносит с каждым годом всё дальше.

Память истирается о время, как подошва об асфальт. Чтобы найти и собрать отвалившиеся от подошвы кусочки, приходится каждый раз возвращаться на тропу в старой обуви, а она портится на глазах.   И пока не протрёшь её до дыр, до голой пятки, не почувствуешь болезненного укола острого осколка воспоминаний хотя бы о тенях образов, забытых когда-то намеренно, чтобы они не мешали течению жизни. Пыжишься возвратиться в знакомое, живое, угаданное по прожитым стыду или боли, едва ли сравнимыми с настоящими, теперешними чувствами…

За оконным стеклом едва видны череда многоэтажек, трубы котельных, контуры дорог, тротуаров и хилых голых деревьев, изуродованных для свободы проводов, дорожных знаков и проездов машин. В бесснежном январе всё в цвете оттенков грязи на кирпиче и асфальте, а горизонт за железнодорожным полотном едва различим с тринадцатого этажа под сизой дымкой сплошной облачности. Летом, при солнце, там бугрятся жёлто-зелёные поля, касаясь края бледно-синего неба, но зимой черта их соприкосновения будто смазана акварельной кистью, окунутой в молочную сыворотку. Отсюда и воздух кажется прогорклым от неправильного хранения. И не поймёшь, почему боженька в январе отключил свой холодильник на разморозку.

«Всё дело в угле зрения. Мы, животные, представляем мир в отражённом свете и видим лишь то, что нам дозволено: от чего свет оттолкнулся и возвратился к нам назад, в область глаз, и дальше – в наши мозги, а они уж распределяют видимое по степеням восприятия. Раскладывают по полочкам, по значимости расстояния до видимого. Насколько оно для нас опасно или нет. Успеем ли мы спрятаться, или уже пора бежать от него, или беспокоиться о крахе своей жизни пока не стоит. Но только пока. Ибо смерть неизбежна. И случается у каждого, но в неизвестное время… Об этом говорят книги. Но сама смерть неуловима и не дана в опыте. Её в настоящем нет. Только настоящее воистину бессмертно. У него, единственного, есть начало и нет конца.»

- Хорошо бы выпить чего-нибудь! - предложил Палыч сам себе, пошевелив пальцами ног под одеялом.

Зима. Супруга на работе. Пятница. Время – полдень. Температура под мышкой за тридцать восемь, на улице – ноль. На балконе – спиртное, приготовленное для субботних гостей, приглашённых к Палычу на день рождения.

Поднявшись, Палыч прошлёпал босиком на кухню и открыл холодильник. Внутри него стройными, плотными рядками стояли стеклянные контейнеры с заготовками к многочисленным закускам на завтра. Как показалось Палычу, вынуть хотя бы один из них, чтобы взглянуть на содержимое и не нарушить мировой порядок, было выше обыкновенных человеческих сил. Он осторожно прикрыл дверцу холодильника и направился к балкону.

Там, над шеренгой бутылок, на полочке он нашёл банки с рыбными консервами. Выбрав среди них кильку в томате (что подешевле), он прошёлся и по бутылкам в поисках уже початой. Обнаружил какой-то ром с нечитаемыми буквами на этикетке, три четверти ёмкости. Вспомнил, что именно эту жидкость жена использует для пропитки коржей в своих кондитерских экспериментах, и решил, что пару рюмок отлить в себя из столь могучей по весу и темноте стекла бутыли будет совсем не заметно ни для любимой супруги, ни для пошатнувшегося в последнее время бюджета семьи. Самому же Палычу содержимое послужит небольшим утешением в его мировой скорби по себе, шестидесяти шести скоро летнему. Так он и сделал.

Через десять минут из-за стола на кухне Палыча поднял звонок в дверь.

- Будто подсматривают… – рассеянно подумал он, решив-таки осторожно, не накидывая на себя даже халата, взглянуть в дверной глазок.

 С обратной стороны оказался бородатый молодой человек с большой сумкой за плечами и огромной картонной коробкой в руках. Вероятно, доставщик заказов. Угрозы здоровью Палыча он явно не представлял. Открыв створку, Палыч выглянул наружу и спросил:

- Вы, вероятно, ошиблись адресом?

Парень поставил коробку перед дверью и молча протянул ему бумагу. На ней адрес Палыча не вызывал сомнения.

«Жена постаралась… - мелькнуло у Палыча в голове. – Хоть бы предупредила…» И вслух произнёс:

- Где расписаться?

Бородач протянул шариковую ручку и указал ему пальцем в нечистой перчатке место для подписи.

Палыч расписался, отдал ему листок и отворил дверь шире:

- Заносите!

Будто не расслышав, доставщик выполнил поворот «кругом» через левое плечо и прошагал по коридору в сторону лифта. Ошарашенный его поведением Палыч потерял дар речи, но остановить хама, пробежавшись босиком по холодному кафелю, не решился. Лифт через несколько секунд хлопнул створками и прошуршал, удаляясь по вертикали в заданном ему направлении.

Тогда, вздохнув, Палыч попытался приподнять коробку, чтобы занести её в прихожую, но коробка оказалась такой тяжёлой, что Палыч оставил усилия по её перемещению в квартиру на будущее, хлопнул дверью и вернулся к кухонному столу.
Ром и температура вершили своё лечебное дело: поднимали градус. Борьба с вирусом находилась в апогее. Неожиданный гость с неизвестными подарками только добавил процессу горячечных эмоций.

Палыч, поддев вилкой ломкую кильку из томатно-морковного месива, отправил кусок в рот и размазал её по зубам. Жевать было нечего. Тогда он откусил хлеба от горбушки и принялся гонять его языком из угла в угол, стараясь успокоиться.

«Смерть это конец взаимодействия с миром твоей физической оболочки. Твоих органов чувств, что позволяют определять окружающее как нечто материальное, имеющее форму, вес, вкус, запах, цвет. Нечто, способное двигаться, звучать, создавать сопротивление или попутные потоки, разнонаправленные импульсы вне или внутри тела. Это и называется жизнью.

Мир нам дан в ощущениях. Ощущения заложены в нас от рождения, с начала их осмысления и до наделения чувств понятиями, общепринятыми для всех. Люди сами вводят в свой язык законы о договорённостях, с которыми нужно принимать те или иные слова за правду или за ложь, устанавливают порядок их употребления в той или иной жизненной ситуации, в семье, за столом, в аудитории или на публичных встречах. Эдакий тезаурус на общение. Зачем? А затем, чтобы между людьми было о чём поговорить на понятном языке: а как вам это вино?  а послевкусие? а эта картина? погода прекрасная сегодня, не правда ли? последний фильм Бессона разве не полная дрянь? дочери новую квартиру купили, а в каком районе?..

Впрочем, квартирный вопрос это уже дидактика, это уже другое совсем, это не материальное, а вечное. У вечности нет начала и конца, она и в прошлом, и в будущем одинаковая, то есть никакая. А я, сам собою любимый, неповторим, индивидуален и смертен, чёрт меня подери!»

Палыч, накатив себе третий, лишний стопарик, впал в меланхолию и начал вспоминать, сколько раз он мог умереть, но остался жив, благодаря стечению обстоятельств.

Ну, во-первых, рождался жопой вперёд, находясь в тазовом предлежании. И ничего, обошлось, выкрутился. Во-вторых, в годовалом возрасте из саней скатился, когда крестить пьяные родственники возили, час в снегу пролежал – не замёрз. Потом с лошади в пять лет падал - не расшибся, в семь утонул – откачали… По самым скромным подсчётам судьба давала Палычу знать, что смерть рядом ходит, намекает и не прибирает его к себе не меньше двадцати раз за прожитые годы, а потому дни рождения ему можно было праздновать не раз в год, а через две недели – скажем, в аванс и получку. А уж в последнее пенсионное время и чаще: после трёх микроинсультов проснулся утром живым, и - на тебе! – получай внеочередные именины!..

Так что это число ДР в календаре чисто условное. Надо бы первый день рождения от зачатия исчислять и вести счёт прожитым не годам, а часам, согласно графику выхода в ощущаемый мир как на рабочее место.

Дотошный Палыч включил на гаджете калькулятор и принялся за подсчёты. Вышло до смешного мало. Каких-то сорок тысяч отработанных мозгом на его жизнь часов! Ровно как знаков в Ворде на один исписанный авторский лист, да ещё и с пробелами. Всего лишь на лист! А понтов-то, понтов, прости меня, господи, типа на целый роман!..

Вот вчера, например…

Ещё вчера он заходил в парикмахерскую, а из-за стойки новая девушка вышла, администраторша, красоты необычайной, редкой, почти небесной, и, молча приподняв брови, сразила голубым взглядом Палыча наповал.

«Какое сокровище!» - уставился он на неё, оторопев поначалу.

От растерянности попробовал, как жовиальный дедок, перед этим ангелом кокетничать: а какого хрена, мол, тут такая неземная красота делает? Кто такую нежную поросль за порог пустил на всеобщее обозрение? Палыч, к примеру, посадил бы этот драгоценный цветок в горшок и держал у себя на подоконнике, как домашнее растение. И шторку бы задергивал на всякий случай от сглаза, когда гости приходили. Пылинки бы с цветка сдувал и что есть силы поливал его, поливал…

И тут девушка с ангельским лицом спросила, неподдельно восхитившись отпущенным ей комплиментом:

- Спермой?

- ..!

Палыч покраснел, как последний раз до ушей краснел перед молоденькой учительницей в пятом классе, когда потянулся написать что-то мелом на доске повыше, да и пукнул от стараний. Тогда училка не поморщилась, не потеряла самообладания, а тихо, но требовательно предложила ему выйти. Вот и тут он втянул голову в плечи и вышел из парикмахерской расплющенный фразой о дверь, хотя в обоих случаях кроме него и дам в сценах позора никто не участвовал и из публики их слышать не мог. Но если в первом трагикомическом акте было по-детски обидно за себя, глупенького, то в последнем Палыч не мог сдержать эмоций и зажмурил глаза, потряхивая седой головой от восторга: «Знатно отбрила, красотка! Срезала! Единственным словом, а как серпом по яйцам!»

И Палыч даже языком щелкнул от сладкого негодования, с какой скоростью и точностью подобрала эта фея существительное для вопроса, на который ему, деду, вслух ни за что не ответить…

Да, краток путь земной и тернист не по заслугам, но, как к слову не придирайся, винить современность не за что. Радуйся – не ударили, в морду не плюнули, в дерьмо перед людьми не окунули. Тихо спровадили подумать о том, о чём в следующий раз говорить не стоит.

«Слово – серебро, молчание – золото… Но это всё дурные истины… Надо бы на молчание отдельные правила ввести. И детей ему в школах учить. И экзамены по молчанию сдавать…» - понесло ковырнувшего в себе ранку душевной обиды Палыча. Наливать из темной бутыли горького пойла уже не хотелось. Вспомнилось о коробке, оставленной перед дверью. Супруга вернётся с работы, наткнётся на такую тяжесть – точно не обрадуется. Конечно, ничего не скажет ему, больному, пожалеет. Может, соседа позовёт… Надо бы посмотреть, что там внутри… Попробовать, пожалуй, по частям занести …

Вздохнув, Палыч встал из-за стола и пошёл к своей кровати, где на спинке висели спортивные штаны и футболка. Неуклюже, кое-как он натянул на себя показавшиеся ему липкими вещи, и, не надевая носков, вышел в шлёпанцах в общий коридор с кухонным ножом в руках.

В коридоре он перерезал упаковочный скотч и открыл сверху картонный ящик. Внутри на серой обёртке лежала товарная накладная, из которой Палыч узнал, что в ящике находится «декоративный камень», количеством шестьдесят шесть штук, стоимостью такой-то и весом в тридцать три килограмма.

«А на фига?» - спросил он сам у себя и сам же себе ответил: «Дарёному коню в зубы…»

Не торопясь, он начал перебирать бесформенные булыжники и внимательно их рассматривать со всех сторон. Похожих друг на друга было мало. Тогда Палыч принялся приводить их какой-то системе, не ясно ещё оформившейся в его больной голове, и заносить их в квартиру.

Камни покрупнее и помельче складывались им в прихожей в отдельные кучки. Потом из этих куч выбирались похожие на внутренние органы: какие были ближе по форме сердцу, почкам, печени, лёгким. Нашлись и такие, что напоминали желудок или двенадцатиперстную кишку. Одна пара даже смотрелась как два полушария мозга и по размерам (он проверил их, приложив к горячей голове) вполне соответствовала действительности. Некоторые, если их соединить определённым образом, напоминали одутловатый профиль самого Палыча, и вызвали в нём саркастическую усмешку.
Другие вообще ни на что своими контурами не были похожи, но что-то всё-таки напоминали его сознанию.

Тогда он снял с полки старый «Атлас мира» и стал примеривать контуры границ камней к границам областей и стран, где он побывал. И соответствие нашлось! Нашлись осколки булыжников, походившие очертаниями на Крым, Кузбасс, на Кипр, на Португалию, на остров Капри, даже на Москву семидесятых годов… Чего там только не было!

Не теряя времени, повеселевший Палыч сбегал на кухню, хлопнул стопарик из драгоценной бутыли и, прихватив из детской комнаты набор фломастеров, вернулся к своим развалинам.

У каждого из камней одна из сторон была плоская, на ней было удобно писать, и Палыч принялся за работу…

Через несколько часов он её закончил. Полюбовался своим трудом из нагромождений овеществлённой памяти и, не заходя на кухню, вернулся и лёг в постель. Лёг ногами к бледной мгле за окном, прикрыл глаза и попытался забыться сном, будто отец-шахтёр, пришедший после ночной смены и давший голыми руками на-гора шестьдесят шесть тонн угля.

***   
 
- Паша, ты как себя чувствуешь? – тронула его за плечо вернувшаяся с работы жена. – Ты зачем все камни по прихожей разбросал?

Голос её был тих, но тревожен.

Палыч с трудом разлепил веки.

- Пришло время собирать камни, - ответил он жене. – Ты их мне для этого подарила?

- Вообще-то я стену хотела ими в коридоре обложить, там, где щенки обои оборвали. Мы же с тобой договаривались… Ты забыл, что ли?

- Да?.. – Палыч сделал удивлённое лицо. – А зачем?

- Будут ещё щенки у Бусеньки, камень - не обои, от стен не отгрызут.

- Думаешь?.. Ну, давай, клей… Только я там каждый камень подписал, за все шестьдесят шесть лет. Не перепутай. Соблюдай последовательность. Это наш с тобой тезаурус за всю мою короткую жизнь. И ещё, я тебя попрошу… Там последний камень, в форме… ну, ты сообразишь, в какой… «спермой» подписан. Так ты его пониже присобачь, чтобы в глаза сильно не бросался…

- Ох, и дурак ты, Паша! – покачала головой жена, вставая с кровати. – Ладно, лежи пока, гостей-то завтра всё равно встречать придётся. А к вечеру эти булыжники назад в коробку собери от греха подальше. Понял меня?

- Да понял, понял…

- Вот и хорошо… - жена обернулась к окну, потянувшись. – Погода-то, будто в апреле… Все косточки ломит. Ох-х-х…

С той стороны окна размазанный серо-молочной жидкостью горизонт за железной дорогой отсвёркивал уже редкими огоньками медленно ползущих в пробке автомобилей, дотягивающих этот бестолковый пятничный день до странного логического конца.