6 гл. Иная жизнь

             Симон привёл Коломбо в один из невзрачных, но ухоженных домов, затерянных среди других безликих строений внутреннего двора. Здание слабо освещалось близстоящими фонарями да ясной луной.
             «Стены вымалевали той же краской, что осталась от танков…», – подумалось Виру.
             – Это «Приют альпинистов» – офицерское общежитие – место, где мы набираемся сил перед восхождениями на вершины и перед спусками в бездны, – пояснил Эрт. – Сам здесь живу. На втором этаже. У тебя квартира на третьем.
             – Кто из «альпинистов» ее занимал раньше? – спросил Вир.
             – Один оперативник, но его уже нет в списках «покорителей вершин». У нас так бывает...
             – Сорвался в пропасть, понимаю. Неужели Дымов и Лим тоже обретаются в таком гнездышке? Они же «начальники экспедиции». И не верится, и страшновато...
             – Не боись! – успокоил Симон. – У них личные покои во дворце. Но туда вход таким, как мы с тобой, надежно заказан.
             Квартира оказалась двухкомнатной, чистой, прибранной. Особенно понравилась довольно уютная гостиная, имевшая ничем не прикрытый сверху треугольный балкон, с которого хоть считай звёзды, да и смежная спальня произвела приятное впечатление (была заправлена даже кровать). Размером спальня выглядела примерно в полтора раза меньше гостиной. Дверь из нее вела в небольшую ванную, выложенную белым кафелем. Кухня-бар открывалась в гостиную, что при скромном размере квартиры создавало чувство относительного простора.
            За окном гостиной вид портил жутковатый столб с тусклым фонарем. Не хватало лишь улицы и аптеки… Зато хватало глухих бесконечных стен. Да патрули постоянно показывались там и сям.
            – В этой пещерке ты, скалолаз, и проведёшь лучшие годы своей жизни, – утешил Эрт; поднёс к глазам руку и глянул на часы. – О, без пяти десять! Долго же тебя «просвечивали» и оформляли кадровики. Хорошо, что комендант не артачился. А ведь документы были подготовлены заранее. Копуши канцелярские… Оставили альпиниста голодным. Аванс-то хоть дали?
            – Выдали.
            – Ладно, в горах взаимопомощь не бывает лишней. Сейчас кое-что принесу из своих запасов, а завтра с утра на первом этаже поешь в столовой. Успеть надо до девяти. Там же – буфет, где мы запасаемся провиантом впрок. Советую кое-что приобрести и тебе. Усвоил? После завтрака жди Звездовского: зайдет по твою душу. Или за телом? (Симон ухмыльнулся.) За тем и другим. Он и станет душеприказчиком, инструктором и, говоря по-свойски, мордоделом. Многим помогал, некоторых воспитал. Маг. С ним точно не соскучишься.
            Через минут десять Эрт принёс длинный обрезок полукопченой колбасы и несколько кусков чёрного хлеба.
            – Этого хватит заморить червячка на ночь, – сказал он и отвернулся к окну.
            Коломбо поблагодарил; почёсывая нос, тут же раздосадовался:
            – Жаль нечем отметить наше знакомство. С утра был о тебе худшего мнения.
            Симон зашторил окно, прикрыл дверь в спальню и серьезным, почти суровым тоном сказал:
            – Первое, запомни: негоже «скалолазам» расслабляться, поэтому им категорически запрещены междусобойчики и любые другие увеселения. Нельзя даже нашей богеме – Звездовскому и Оласу, но они себе иногда это позволяют, на что лиафорон по доброте душевной смотрит пока сквозь пальцы. А зря. (Эрт, направляясь к выходу, сменил тон.) Второе. Счастливчик ты, Оргий! Везунчик! Тут не первый год по-чёрному лямку тянешь, суют в каждую бочку затычкой, но так и ходишь в поручиках. Ты же, салага, только переступил порог конторы – и сразу в дамках, сразу в капитанах. Каково! Считай, одним махом подкинули на вершину горы. И ведь, знаю, без связей, а фартит необыкновенно. Не подумай, что завидую. Зависть – глупость, банальная слабость человеческая. Нет, просто удивляюсь... Ещё в первой половине дня ты дрожал передо мной, как осиновый лист, а теперь я, будучи младшим по званию, нахожусь в твоем подчинении. Вроде бы... Нет, не жалуюсь. Люблю свою службу. Сам сюда пришёл. Не то, что некоторых заарканили. Однако трудно вспомнить нечто подобное. Прямо человек-экспресс! Не сердись. Просто присматриваюсь...
            «Хорош счастливчик: упрятан за семью замками… Мать, жену – всю прошлую жизнь вместе с её удовольствиями и ценностями отняли…», – мысленно возразил Вир, вздохнув.

            Утром в столовой «альпинист»-новобранец был приятно удивлен малости, но довольно важной – дешевизне сытного роскошного завтрака. Что уже немного улучшило настроение, а буфет  дополнительно его укрепил. Коломбо купил буханку свежего хлеба (долг Эрту платежом красен) и всё-всё радовавшее глаз, но недоступное раньше – настоящие сокровища утонченного гурмана, виденные лишь на картинках. Памятуя о Крюке и его проделках, сначала мелькнула мысль о подлинности товаров, но поскольку «коммерсант в четвертом поколении» был разоблачён, то маловероятно, чтобы в продаже оставались поддельные продукты. В конце концов, это представляло бы опасность для здоровья «рыцарей порядка». А вот спиртные напитки, действительно, отсутствовали. Не нашлось даже пива.
            Коломбо, вернувшись домой, разложил покупки на столе – получился небывало роскошный натюрморт. От изобилия разбегались глаза... Вир пожалел, что не обладает талантом художника. Такая красота достойна бессмертных полотен. Внимание к себе привлекло крупное налитое яблоко, своей тугой, бледно-жёлтой плотью напомнившее роскошную плоть Анны. Именно эта странная связь фрукта и женского тела, наверное, соединила Еву и яблоко в народном сознании. Вир печально усмехнулся и глубоко вонзил зубы в сочную вкусную мякоть. Вошёл в роль Адама? Чему быть, того не миновать. С хрустом и придыханием он продолжил наслаждаться райским видом «даров природы», каждого продукта, пакета, коробки и почувствовал удовольствие от укладывания их в шкаф и в пустой холодильник.
            Довольно необычно быть в форме капитана. Видишь и себя, и не себя. Надо привыкнуть… Произошло некое внутреннее изменение. Его следует осознать.
            Вир включил чайник, снова открыл поочередно дверцы шкафа, холодильника, снова кое-что выложил на стол, чтобы ещё раз восхититься гастрономическим эдемом и гимном для неизбалованного желудка; лишь потом присел в кресло, обмяк, задумался…
            Сахар в яркой упаковке; золотистая ароматная хрустящая французская булка; кольцо румяной полукопченой колбасы, от вида на которую неудержимо течёт слюна; буханка пахучего мягкого хлеба в привлекательной обёртке; чёрная и красная икра в голубых жестяных банках с русскими надписями; балыки осётра и сёмги с соблазнительными янтарными потёками жира; бразильский кофе «Сантос» в фиолетовом пакете, украшенном горяще-красной ажурной надписью; блистающая золотом коробка дорогого шоколада с непонятным названием на неведомом языке; лепёшка китайского чая «Шэн пуэр» десятилетней выдержки, украшенная двумя павлиньими хвостами, между которыми расположилось четыре броских фиолетовых иероглифа; заморские фрукты луло, пачули, карибиан, питахайя, нубия, чамбо, маракуйя, личи... Попробуй запомнить одни названия их! Невиданная роскошь… Разве это продовольственный набор? – это живопись «маленьких голландцев». Каждый продукт – выдающееся произведение безвестного таланта. Положен большой труд. А потому он достоин славы. Вот и следует каждую булку, банку, пачку, коробку, все плоды матери-земли на века отобразить в парадном портрете. Для передачи величия жанр натюрморта слишком слаб. Да и степень секретности, бесспорно, разная: вот взять, например, «Сантос»… Явно класс «А». Коломбо даже спросил вслух:
            – Вы согласны со мной, сеньор Сантос?
            И, не получив ответа, задал второй вопрос, но уже мысленно: «С кем всё-таки можно отождествить этот кофе?». Неужели с лиафороном?! Будь Лим хотя бы мулатом, то допустимо. Но для бритой белотелой головы-луны Элла слишком тёмен. А если колбаса? Своим разоблачительным запахом лишит секретности; да и ранг меню мещанский. Тривиально. Смешно. Элита вряд ли позволит себе снизойти до потребления какой-то там полукопченой колбасы. Её едят фрументары ради связи с народом. Генеральская трапеза это не просто утоление чувства голода, это радость для глаз, это сияние золота... за столом и на столе. Блистающая коробка шоколада и будет соответствующим отображением лица особо высокой иерархии. Всё-таки сиятельство, всё-таки ЧИН. Столь качественного шоколада не продают обычным людям. Кто из гражданских его видел? А кто из них встречался с Лимом? Только скалолазы, покорившие вершины... Один портрет можно считать готовым. Следующий! Дымов?! Допустим... Ну, так на сей раз послушайте же и вы, господа хорошие! Час пробил. Сама справедливость требует. Дело простое. Готовы? На балык осётра или сёмги Нук не тянет. Мстительность здесь ни при чем. Дымов –  пока лучший представитель конторы. Но порода бедновата. По чести ему полагается серебро, а по сути натуры – нечто ещё проще. Притом не менее значительное. Доместор – изначально «домашний, домочадец» – фрументарам отец родной. Во всяком случае, так показалось, когда он шептал на ухо Эрту. Положение отца предполагает каждодневную заботу о детях. Ведь Нук и просил попечения о нём, Коломбо. А дети непрестанно нуждаются в заботе. Следовательно, хлеб наиболее точно выразит положение и характер Дымова. Постоянная необходимость и желанная мягкость – наиболее подходящие свойства для него. Второе полотно готово, пора бы вставлять и в раму? Или добавить сходство между собой хлебных буханок? Не стоит...  Любой продукт имеет тираж, а, значит, и сходство. Подошла очередь разобрать по косточкам Симона, покорителя вершин. Право, о нем страшно и думать. Твёрд. Крепок. Скрытен. Огненный взгляд. Махина. Способен так навалиться психически и физически, что у любого человека поднимется давление. Чем не сеньор Сантос? Уж точно не сахар и не французская булка. Гарантия! Что еще? Все налицо. Горек. Крут. Эртом невозможно подсластить и его нельзя намазать на бутерброд. Полная противоположность поручику – изворотливый Крюк: подмажет где и кому надо, а, при необходимости, сам станет бутербродом, но своё дело провернёт. Коммерсант в четвертом поколении и разоблачил себя при сделке с икрой в голубых банках. Так пусть ими и будет, вместе с сахаром. Однако без французской булки портрет Крюка окажется фрагментарным. Большего француза, чем этот пройдоха, не найти. Но тогда быть эротизму? На него мода, пусть будет. Напоследок остается новоиспеченный Оргий. Экзотика заморских фруктов ему не к лицу. Колорит иной. Чай «Пуэр» – тоже. Остаётся колбаса. Если фрументары её едят для связи с народом, то Вир только что выдернут из народной среды. В колбасу его и хотят превратить. Чтобы съесть?! Коломбо убрал покупки, оставшиеся  без служебного олицетворения и обнаружил редкий случай: на столе являли себя натюрморт из людей и портретная галерея из продуктов… Всё это приз или плата за отказ от прошлого? По меньшей мере, дорога длинной от фруктов до фрументаров и обратно.
            Как ни крути, но вот и началась новая жизнь...
            Очнулся Вир от разудалой барабанной дроби в дверь. Словно кто-то чечётку отбил. Несостоявшийся живописец быстро смахнул в пустую тумбочку "натюрморт" (остался в стороне пакет кофе) и побежал открывать.
            На пороге стоял человек, возраст коего определялся с весьма и весьма приблизительной точностью: от тридцати – до пятидесяти лет. Голова его напоминала манекен для шляп: какую ни надень – всякая подойдет. Казалось, физиономия пришельца скрывает сразу несколько разных лиц, и каждое из них можно было носить в соответствие с той или иной нужной шляпой в надлежащую погоду. Это ли не атрибут натюрморта? Все заморские фрукты в одной корзине. У него и берет, как лист пальмы, покрывает голову, добавляя, пожалуй, больше несуразности, чем интеллигентности. Зато выгодно смотрелись серые глаза: в них не только прочитывался пытливый ум – присутствовало ребячье озорство. Самой важной деталью выглядел рот, правильный, мужественный, сильный, явно выпестованный постоянной работой-речью. Чтец? Диктор? Певец? Гость кого-то отдаленно напоминал. Одна порода. Ну да, кого же ещё! Лиафорона Лима. Правда, рты разные. ЧуднО... У фрументаров сплошь перекрестное сходство или довольно ограниченный набор масок вместо лиц? Их кто-то специально подбирает? Или делает родственниками? Короче, всё та же история – продукты-атрибуты незримого натюрморта...
            – Фридрих Звездовский, – высоким, но хрипловато-зычным баритоном представился незнакомец. – Официальный церемонистр, ваш покорный слуга и до поры наставник по художественной части.
            – Служебный позывной – «Оргий». Капитан, ваш послушный ученик, начинающий «скалолаз» и уже в ближайшем будущем, возможно, друг, товарищ и брат; в противном случае, колбаса, – подхватил хозяин тон гостя. – Входите.
            Звездовский держался непринужденно, снял берет, чем обнажил сияющую лысину, лишний раз подтвердившую мысль о большом сходстве с лиафороном Лимом (здесь баня? – место собирания «обмылков»?), выказал благодарность за гостеприимство, похвалил порядок в квартире, а услышав бурление кипятка внутри чайника, попросил чашку кофе.
            – С удовольствием! – откликнулся Вир.
            Звякнула пара чашек, извлекаемая из шкафа, сверкнули чайные ложки...
            Новоиспеченный хозяин восхитился про себя пакетом «Сантоса» (видела бы мама!), однако насторожился от мысли о Симоне-Сантосе, аккуратно открыл упаковку, с закрытыми глазами принюхался, извлёк горсть зёрен и отправил их в кофемолку.
            Фридрих, внимательно присматриваясь к Коломбо, изучал своего нового ученика.
            – Коли «друг, товарищ и брат», то переходим на «ты»? – предложил Звездовский.
            – Так точно, – согласился Вир, поймав себя на мысли о том, как быстро, а главное, как легко он перескочил на военный сленг. Это конформизм или способность вживания в новый образ?
            Через считанные минуты кофе в турке был готов и разлит по чашкам. Аромат заблагоухал ещё ярче. В центре стола на своём постоянном месте «дежурила» перламутровая сахарница. Вир извлёк из коробки шоколад, ослепляя золотым лиафороновым сиянием ничего не подозревавшего гостя.          
            – Для настоящего искусства необходим дворец, – заявил Фридрих, покосившись на огрызок яблока. – Вот допьём «бразильца» и отправимся в мои владения. Там обо всём и потолкуем. Впрочем, как говорят итальянцы от лица влюбленных, «ma poi non so parlare» – я не умею говорить. Почти...
            Коломбо поделился с гостем:
            – Знаешь, не ожидал столь внезапного изменения своей жизни. Ничего подобного и присниться не могло.
            Звездовский иронично посмотрел на собеседника и ответил:
            – Accade pi; in un’ora che in cent’anni – порой за час случается больше, чем за сотню лет. Привыкай. Здесь потому и интересно, что нет двух одинаковых дней. Я тоже когда-то пел на сцене (церемонистр перешёл на фальцет):


                La sera scende giа,
                la notte impazzirа,
                in fondo agli occhi tuoi
                bruciano i miei.

Не помышлял ни о каких фрументарах и дворцах, однако случился роковой день, будь он проклят – от волнения «дал петуха» и навсегда потерял голос. А жить-то надо!
            – Сочувствую. Тем не менее забавно, Фридрих: ты потерял только голос, а мне предстоит потерять всего себя в пользу Архия, – прошамкал Вир, пережевывая откусанный вместе с бутербродом тонкий, полупрозрачный, красный кусок сёмги, так и не нашедший места в «натюрморте».
            В сахарнице отражалась бритоголовая физиономия церемонистра: от носа падала тень (или на ее месте оказался потек перламутра?); бывший оперный певец выглядывал из сферического зазеркалья усато-носатым запорожцем, самостийно нагрянувшим из-за Дуная. Знал ли, догадывался ли бывалый казак, что сахарница своими сладкими недрами тайно породнила его с нечистым на руку негоциантом? Но запорожец ничего и духом не ведал... Чем Коломбо в глубине души оставался доволен.
            – Хорошо, что не купил торт. Хвалю. Торт с кофе – не фокстрот, – поделился своим наблюдением гость.
            – Вкус – это, как слух: он или есть, или его нет, – поддержал беседу Вир. – В среде искусства без него никуда.
            – Верно. Но должен сказать о злободневном. Артист обязан раствориться в образе своего героя. И не столь важно вымышлен этот герой или существует в реальной жизни. А тебе досталась роль великого человека. Un amore cosi grande, un amore cosi – такая большая любовь, такая любовь… Любимец Фортуны! – решительно поставил Фридрих опустошённую чашку на стол, что означало конец кофейной церемонии.
            Вир понял: он забыл в натюрморте найти достойное место Архию. А съеденный кусок сёмги весомо и представлял бы как раз мон-гена. Все равно – зачет. Так или иначе, но выходило наоборот: Архий вошёл в Оргия и теперь правителю следовало раствориться в двойнике. Благо церемонистр-казак так ни о чём и не догадывается. Ему ничего и не надо знать...
            «Дворец искусства» находился тоже на задворках, но в противоположном углу закрытого квартала. Звездовский с нескрываемым удовольствием показывал Виру свои владения, поскольку новые люди появлялись в них редко. Актовый зал поражал размерами, здесь вполне можно было устроить выставочный павильон или проводить международные фестивали; пол в нем представлял собой шахматную доску из белых и чёрных каменных плит; слева от входа в углу с непонятной целью наверх, почти к самому потолку шла ажурная винтовая лестница и упиралась в кованую арочную дверь (Фридрих с многозначительным видом объяснил, что это отдельный ход для Архия, необходимый при особых ситуациях). Репетиционный (или спортивный?) зал оказался значительно меньше актового, но и его с трудом можно было считать тесным: здесь вполне поместилась бы целая рота на мотоциклах. Личный кабинет церемонистра, кажется, соревновался в респектабельности с кабинетом Дымова: говоря кратко, везде доминировал скромный антикварный стиль, вобравший в себя то ли яркое артистическое прошлое хозяина, то ли его активное настоящее, претворенное в добывание трофеев, пусть даже у таких ценителей, как Крюк – Вир постеснялся уточнять. Отдельные гримерные заменила одна общая, но зато просторная, светлая, с бесчисленным количеством зеркал, отражающих друг друга и бесконечно умножающих реальность; стоит заглянуть хотя бы в одно из зеркал – и сразу запутаешься в сонме лабиринтов, выбраться из которых почти невозможно.
            Когда Фридрих и Коломбо, наконец, уселись в гримерной, то из толстой папки были извлечены фотографии Архия и аккуратно разложены на столе.
            – Прости, Оргий, но без пластической хирургии нам не обойтись, – заметил Звездовский, посматривая то на фотопортреты мон-гена, то – на Вира, то – на его отражения в зеркалах. – Немного подправим кончик носа, местами изменим форму ушей и добавим скул. У нас эскулапы умелые, не бойся, всё сделают наилучшим образом. Свои рекомендации им выдам. Пара месяцев на такое дело уйдет точно. Время дорого. Заодно познакомишься с материалами об Архии. Это полезно для погружения в образ. А потом займемся речью и движениями. Согласен?
            – Рожденный ползать упасть не может. Ум за рамки тупо плыл по пути к маразму. Разве у меня есть выбор?
            Фридрих не обратил внимания на слова Коломбо. Ночью во сне приставал навязчивый поклонник, обвинивший певца в предательстве музыки: голосовые связки надо было лечить, но не отказываться от сцены. Если люди шли в театр, тратили деньги, время, свои чувства, то опера для них не развлечение, а один из стилей жизни… Перед Звездовским и сейчас почти наяву стоял этот принципиальный почитатель и смотрел ему прямо в душу, требуя ответа. Однако не досуг спорить. Следует разобраться с Оргием:
            – Возрастную разницу в тридцать лет запросто сотрет брат грим. Комплекцию тоже подработаем. Лишнего мяса тебе не пришьешь, поэтому сам добавишь килограммов восемь-десять.
            – Брат спортзал поможет.
            – Нет, Архий не атлет. La sera scende giа – вечер спускается уже. Надо элементарно потолстеть.

            Сила воли Вира почему-то ослабла: пока сходил послеоперационный отёк, он вынужден был постоянно заставлять себя заниматься тем, чему всячески противилась душа: изучать многочисленные материалы об Архии, собранные Звездовским. Это были статьи из журналов и книги о правителе, даже ведомости с его указами и протоколы различных заседаний. Следовало понять, что он за человек, каков сам дух, витавший во дворце. Чем дышали эти небожители, насколько высокими были их устремления и увлечения? Отзывчива ли «элита» на переживания обычных людей? Надо же действительно как-то постигнуть образ, в который предстояло войти Виру. Теперь его очередь… Архий ведь – не вырезка из газетной бумаги, а реальный человек, до сих пор существующий на конкретном жизненном фоне. Но излишне скрывать замысел Звездовского: в такой фон следовало вписать самого Коломбо, чтобы он стал именно фоном. С другой стороны, требовалась и заинтересованность Вира, для которого возникала необходимость обретения обычной жизни в новых условиях. Сетуй не сетуй, а другая-то – безвозвратно ушла… Таковы обстоятельства. Такова психология. Трагедии пока нет: все живы. Человеку свойственно привыкать и к гораздо худшим условиям.
            Начинающего службу фрументара в первое время одолевала скука. Всё же тянуло домой… Шрамы и раны болели, хотя их врачи постоянно обрабатывали примочками, мазями, кремами, медсёстры заставляли глотать таблетки… Лицо имело вид, как после большой неудачной драки: опухлое, под глазами синяки, свежие швы, скобы, броская асимметрия... Подходящая натура для художника-кубиста, да и экспрессионист не прошел бы мимо. На ночь Вир прикладывал лист алоэ, который постоянно тайком срезал в безлюдном зимнем саду госпиталя. И таким неожиданно проявленным интересом к кактусам бывший преподаватель социологии наверняка удивил бы Карфи.
           Что касается изучения материалов, то более унылого занятия Коломбо себе не представлял. Через несколько абзацев глаза слипались, сознание проваливалось в сон или в забытье, невзирая даже на болезненное послеоперационное состояние. Но исподволь всё больше просыпался чисто профессиональный интерес специалиста по общественным наукам, и из прочитанного постепенно прояснялась картина замысловатой дворцовой жизни.
           По мере изучения материалов, образ Архия представал личностью по-настоящему творческой, талантливой, воистину желавшей сделать что-то полезное для страны. Но подводила импульсивность: насколько рьяно мон-ген брался за дело, настолько быстро терял к нему всякий интерес. И вот наступил момент, когда в душе властителя что-то произошло: внезапно сократилось количество указов, а те, которые выходили, скорее, призваны были создавать видимость какого-то дела, нежели его улучшать. Зато оживилось придворное окружение. Роль генерала Лима из теневой превратилась в главную. Представители его ведомства зачастили в дальние и ближние страны, а из дальних стран пожаловало множество гостей, которых оттуда же вскоре сменили советники. О чём, собственно, Вир в определённой степени догадывался, работая и в колледже, но теперь всё становилось ясным, точно в зеркале. Распоряжения, послания, постановления, предписания, указы явились подобным зерцалом. Мир зрим... Архия кто-то бесстыдно вводил в заблуждение. Или под давлением неких обстоятельств он сломался? Возможно… Желаемое стало выдаваться за действительное. Торжествовал господин Парадокс: показатели достижений, приведённые одной службой, не сходились с данными других служб этих же достижений. Никто особо и не старался их согласовывать друг с другом – за ненадобностью: критика практически отсутствовала… из-за отсутствия критиков. Все всё понимали сами… Даже Карфи на сей счет несколько раз едко иронизировал. Думающие и совестливые люди чувствовали себя примерно так же, как отекший Коломбо после операции.
           В сентябре появился Звездовский: решил проведать своего подопечного. Вместо гостинца он принес с собой творческие и деловые наставления.
           – Серый френч на выход шьётся. Настраивайся. Любой артист мечтает о новом образе. Тебе же предстоит дело всей жизни. Это ведь не какая-нибудь проходная театральная роль, а приобретение второго эго, – скучающим тоном сказал Фридрих, поглаживая свою шею. – Если актёр, отыгравший, например, Голядкина-старшего и Голядкина-младшего, может выйти из образа, то из образа Архия нет выхода. В нем необходимо находиться денно и нощно. Ответственность государственной важности…
           Вир сумрачно глянул на Звездовского, показавшегося ему Медузой Горгоной, а не набором заморских фруктов, и заметил:
           – Даже рабы Рима имели право на выходной день. А мне, судя по твоим словам, не положено…
           Фридрих рассмеялся:
           – Беда работать с дилетантами! Я говорю в фигуральном смысле, а ты понимаешь в прямом. К тому же, глупо звенеть о каком-то выходном дне: двойника Архия все равно не отпустят к семье. Оргий – вовсе не Коломбо. Это другой человек, у которого нет и не будет родственников. Пойми. Да и что собираешься делать? Ну, поваляешься в общежитии на кровати, почитаешь книжки, в крайнем случае, съездишь с охраной в дальний лес по грибы отвести душу… Куда ещё? А дальше? Ты обречён на одиночество… Радуйся, что оно сытое. (Звездовский хлопнул в ладоши и протянул холодную руку для прощального рукопожатия.) Вот уж, действительно, после «пластики» люди часто подвержены истерии, что их делает инфантильными. Хвала небу, это потом проходит. Ладно, рыцарь… Крепчай, поправляйся! Самое трудное впереди. Скоро приступим к занятиям сценическим движением, к отработке дикции и всего прочего, что необходимо для тела и дела.
           Коломбо почувствовал себя инвалидом. В такие минуты он готов был в клочья порвать договор о сотрудничестве. Готов был штурмовать стену. Задыхался от досады. Но приходила мысль о неминуемых последствиях – и бунтовавшие чувства поневоле затихали. Вырастало значение непреодолимости стены. После чего Вир уходил в себя, что и давало возможность забыться…
           Наступил момент, когда он вынырнул из глубины собственного Я и на ум почему-то пришли античные греки. Почему? Причина кроется, наверное, в желании осмыслить предыдущую жизнь. Да и нынешняя – в мужской компании – настраивала на ту же тему. Всегда хочется думать о том, чего не хватает. А не хватало, конечно, женского внимания. Вот и лезли в голову мысли о греках, о понимании ими любви… Не «модно-толерантной», но вполне здоровой. Вроде бы и бесполезно-то думать, да неутолимо… Прав Декарт: я мыслю, значит, я существую.
          Эллины знали толк и в страстях, и в созерцании; были людьми удивительно изощренного ума, деля любовь на несколько видов. Кажется, на восемь? Три главных из них Вир хорошо запомнил. Агапе – любовь ко всем людям, но она (эта любовь) непременно должна проявлять себя не на словах, а на деле, именно делом себя доказывать; о ней много говорят, причем подчас ошибочно, но не все ею обладают. Испытывает ли Вир агапе к Симону, к Дымову, к Лиму и Звездовскому? А к Крюку? Предметом для ещё более частых разговоров и пересудов является эрос – примерно та же любовь, которая в отрочестве пламенела к Лоре, – самая яркая, иногда испепеляющая человека, иной раз загоняющая его в тюрьму или в дом для умалишенных, однако и она дана не всем, потому на свете много несчастных. Может ли Вир считать себя счастливцем? Меньше говорят о сторге – о пусть тихой, но очень крепкой любви к матери, к семье, к другу… И вот два этих последних вида у него, Коломбо, просто отрезали, как часть плоти при последней пластической операции. Двойнику – не положено… Разумеется, монахи добровольно отрекались и отрекаются от эроса, но у «скалолаза» и эрос, и сторге попросту изымаются заинтересованными людьми со стороны. Есть от чего почувствовать себя инвалидом…
«Удрать бы домой, да найдут же – и тогда будет намного хуже, – опять подумал Вир о своей несвободе. – Поздно…». На небо не влезешь, в земле не спрячешься.

          Звездовский встретил его на пороге «дворца искусства» в прямом смысле с распростертыми объятьями:
          – Красавец! Ничего не скажешь. Работа эскулапов заслуживает похвалы. Наверняка сработали на орден. Молодцы! Но окончательно оценим позже. Проходи.
          Фридрих посмотрел по сторонам и захлопнул дверь.
          – Да, мой дорогой наставник, принимай: готова болванка (или болванчик?) для создания очередного мифа – мифа о вожде Архии, – доложил Вир, усаживаясь в репетиционном зале напротив церемонистра.
          Вокруг хаотично стояло множество различных манекенов. Этот беспорядок возник явно после недавних занятий. Потому и чувствовался запах пота?
          Репетиционный зал фактически уступил место спортивному. Без объяснений было понятно: над «манерами» здесь работали рыцари…
          – С чего начнем деградацию смысла? – продолжил Коломбо, с любопытством озиравшийся по сторонам. Он никогда не видел столько собранных вместе манекенов, чучел или как их ещё там называют… «Слетелись на съезд!» – пошутил про себя Вир. Фридрих не только председательствовал на этом съезде, но и был его всевластным повелителем.
          – Что имеешь в виду под «смыслом»?
          – Обратное движение – от логоса к мифу.
          – Понимаю. Кое-кто от мифической реальности, напротив, предпочел сбежать. Но ты на философию особливо не напирай, – посоветовал Звездовский, внезапным ударом «под дых» заставив недемократично поклониться, видимо, одного из «оппозиционеров». Или беспокойного поклонника? – Умников нигде и никогда не любили. Особенно их возненавидел Эрт, знай. Правда, со мной можно рассуждать свободно. Миф же об Архии существует и без нас с тобой. У нас силенок маловато для мифа.
          – На мифологему хватит. Ну да ладно. Тут сколько ни умничай, а мое Я отбирается безвозвратно. Лиафорон прав. Впрочем, один австрияк заметил: «Я нельзя спасти» – Das Ich ist unrettbar. О какой свободе имеет смысл говорить, учитывая моё положение? Быть свободным – значит быть самим собой... Футляр же – только всегда пуст или полон, но не свободен.
          Фридрих расхаживал среди манекенов Наполеоном, часто поправляя то одного, то другого, раздавал некоторым поклоны, другим – шлепки, тумаки, а иных награждал похлопываниями и поглаживаниями. Он выдержал многозначительную паузу, по-отечески обнял сзади особо понравившийся «экспонат» и вкрадчиво объяснил:
          – Все мы живём в некой иллюзии, которая становится реальностью. Впрочем, люди затаскали слово «свобода» донельзя. До тошноты. В то время как древний корень его «свобь» образован от слова «свой». Улавливаешь смысл? А разве Оргий здесь чужой? Более того, ты – артист, а не футляр; следовательно, творец. Твоя задача – достичь высшей степени мимезиса*, а не стать просто точной копией, подобной восковым фигурам исторических личностей. Они – мёртвые куклы, а Оргий призван быть одухотворённой копией Архия, способной двигаться, жестикулировать, рассуждать, отвечать на вопросы, подобно мон-гену. Значительная часть начинающих художников пытается растворить свое Я в любимом мастере, которому они подражают. Про эмпатию* слышал? Но попробуй им сказать, что они занимаются не творческим делом. Тебя пригласили на роль Архия, а не футляра.
          – Знаешь, социолог в известной степени – бухгалтер, он любит точность, – ответил Коломбо, присматриваясь к манекену в руках Фридриха. – Начинающие художники не растворяют своё Я в любимом мастере, а растворяют мастера в собственном Я. Тем и опасны подражатели: они пускают на тираж личные достижения художника без его согласия.
          Звездовский оттолкнул от себя в руки Вира «обласканного сторонника» и хитро посмотрел:
          – Тебе выдано согласие Архия. В чем проблема? (Фридрих ладонью выразительно вытер лоб.) Однако позволь спросить: почему не закрываешь рот до конца? Становишься похожим на покойника, точнее, на только что скончавшегося человека. Не обижайся. Мышца тянет? Видимо, я перехвалил докторишек.
          – Послеоперационный синдром. Пройдёт. Надо привыкнуть.
          – Наоборот, отвыкай ходить с открытым забралом. Нам нужны живые люди, настолько живые, что им и бессмертие по плечу: боги! – бывший вокалист облагодетельствовал поглаживанием по голове борцовского «идола» (или преданного любителя оперы?), несомненно, имевшего большую выслугу лет, даже удостоил его реверансом, потом без церемоний резко опрокинул чучело на пол и сел сверху.
          – Зачем бессмертным двойники, если они к тому же боги? – не вытерпел Вир, слегка обидевшись на «забрало» и прислонив ранее «доверенного однопартийца» к стене.
          Звездовский, переводя дыхание, молчал… На него с укором смотрел тот же поклонник. Не манекен, а реальный человек из прошлого. Что за наваждение? Нет больше оперного певца! Был и умер! У него и фамилия другая, всё другое! Судьба Оргия. Такова жизнь любого фрументара. Но он не фрументар, а значительно выше. Церемонистр приносит намного больше пользы, чем любой самый знаменитый солист оперы! Кому?! Родине, людям, самому себе в том числе. Почему нет! Всякий артист предпочитает покинуть сцену, не жалея себя, но горе, когда  зрители будут жалеть его выходящим на сцену.
          Фридрих встал, посмотрел на потолок, потом взмахнул руками, неожиданно – прямо с места – сделал в воздухе сальто и твёрдо приземлился на ноги.
          – Боги и приучили людей к двойникам, – командирским тоном произнёс Звездовский и продолжил прогулку среди причудливого собрания манекенов.
          Откуда взялся этот назойливый почитатель? Кто он? Клакер? Тоже двойник?! Чей? Артиста?! Почему стал приставать только в последнее время? Где был раньше? Вот так и становишься Голядкиным. Во всяком случае, заметна одна немаловажная деталь: фанат дал знать о себе с появлением двойника Оргия. Какая связь здесь возможна? Никакой... Это же точно. А пожаловаться некому...
          Церемонистр устало поведал Виру, что после гибели Атлантиды её жители несколькими частями рассредоточились по лику Земли. Одни пожаловали в древний Египет, другие – к мексиканским индейцам, у которых получили название тольтеков. Вот с того времени и возникло искусство создания человеческих «дублей». (Звездовский шаркнул ногой и  выразительно поцеловал женоподобную «куклу».) Так, фараон Менес (в 3050 году до нашей эры!) уже обзавелся двойником.
         – С ума сойти, – с трудом поверил Коломбо.
         – Напротив, пример, достойный подражания, – заметил Фридрих и подхватил косо сползавший по стене манекен, приставленный Виром. Потом с укором глянул на капитана и швырнул нестойкого «делегата съезда» к ногам Коломбо, строго потребовав:
         – Ударь!! с разворота! ногой!
         Вир растерялся, поскольку не хотел колотить безответное чучело, тем более на виду у его «собратьев». И, не зная что с ним делать, великодушно переступил поверженного, со словами:
         – Лежачего – не бью.
         Звездовский удивился бровями, покачал головой и продолжил:
         – Менеса и двойника жрецы уравняли даже одинаковым родимым пятном. Они вынуждены были нанести последнему малый шрам, дабы отличать его от фараона. Но мы – гуманисты. Не станем прибегать к архаике и повторять на шее небольшую родинку Архия…
         Вир облегченно вздохнул.
         Звездовский не спеша продолжил погружение в историю, чем-то напоминая водолаза, уходившего на дно моря. Его лысина блестела, как шлем, глаза, напротив, тускнели. Он, расхаживая императором, почему-то сразу и перешёл к Наполеону, имевшему четырех двойников. Последний из которых капрал Робо, будучи выходцем из крестьян, после ареста императора вернулся в свою деревню.
         – Странно, – пустился в раздумья Коломбо. – Человек, претендовавший стать властителем всего мира, трусливо завёл себе четыре «копии». Ведь желание обрести двойника движимо исключительно страхом.
         – Ты забыл ещё о благоразумии, – недовольно ответил Фридрих. – Не надо перебивать меня. История Робо крайне полезна прежде всего для человека в твоём положении. Так вот, ему бы помалкивать, а двойник, глупец, в образе Бонапарта взялся разыгрывать односельчан; о чём скоро стало известно в Париже. Неугомонного весельчака тайком похитили. Скорее всего, сработали бонапартисты. Ибо в дальнейшем возникла молва, что Робо сидел на острове Святая Елена вместо Наполеона, а самого императора перевезли в Италию, где он присоединился к жене, а когда заявилась безносая, – на пуховиках отошел в лучший мир...
         Коломбо возмутился:
         – Даже военного преступника Наполеона не разлучили с женой! А у меня – варварски отобрали!
         Звездовский ловко бросил через бедро очередной манекен на пол и, припечатав коленом, нанес тому удар в область шеи. После чего спокойно ответил:
         – Ora, ora pro nobis peccatoribus – молись, молись за нас, грешных. По всей видимости, тебе не дает покоя подвиг Робо. Ладно, с меня причитается должок за кофе…
         У Вира пересилило любопытство, и он поинтересовался:
         – Послушай, Фридрих, что у тебя сегодня за «слёт бойскаутов»? Никогда не видел столько борцовских манекенов.
         – Подарок от Бонфаранто. Но только между нами, мальчиками, говоря... Прислал фрументарам поиграть в «куклы». Незадолго до твоего прихода распаковали и немного развлеклись…
         В глазах же церемонистра почему-то появилось больше злости, чем удовлетворения. Никто и не догадывался: это явилось лишь последствием очередного посещения неуёмного почитателя… Требовалось срочно поднять настроение.

         В кабинете Звездовский достал из-под стола бутылку, обёрнутую бумагой, с тренированной точностью плеснул тёмную прозрачно-золотистую жидкость (бренди? виски? коньяк?) на дно двух стаканов, тоже видавших виды, но изысканных и тонкостенных (антиквариат?).
         – За успешное завершение первого этапа подготовки!
         – Тоже подарок от Бонфаранто? – глянул искоса Коломбо на бутылку. – Однако меня предупредили: «альпинистам» пить нельзя.
         – Мы и не собираемся пить, а только пробуем. Это чай! Потому пользуемся стаканами. Советую больше не вспоминать нашего благодетеля – так заведено у фрументаров. Кстати! Когда я пел в Италии, – от местных приходилось слышать: «A chi non beve birra, Dio neghi anche l’acqua» – того, кто не пьёт пива, Бог может лишить воды.
        – Кажется, вам с художником прощают не только пиво…
        – И тебя простят, коли прихлёбываешь со мной. Во всяком случае, до тех пор, пока ты ученик маэстро Звездовского. Не трусь. За успех первого этапа подготовки!
        Вир понюхал содержимое стакана и еле разобрал: коньяк… Что случилось с обонянием? Неужели какой-нибудь вирус подхватил?
        – Ещё не все порядки мне известны, но о тебе, наслышан, ходят легенды, – сказал Коломбо и звякнул своим стаканом о стакан Фридриха.
        – И что говорят?
        – Ты тоже миф и чей-то двойник, только не внешностью, а духом. Впрочем, возможно, и внешностью, да нет доказательств.
        – Ох, пора бы очистить мир от сплетников! И ты с ними, Брут, пардон, Робо? Моя обязанность – представлять искусство атлантов, служить жрецом, а не двойником. Иначе некому станет заниматься столь непростым делом, – вытянулся Фридрих, доставая из сейфа банку маслин, и приподнял стакан. – Будь здоров, за тебя, Оргий! Tanto caldo dentro – так жарко внутри…
        Маслины явились спасением для Коломбо, хотя в детстве их терпеть не мог, настолько казался противным солоноватый вкус этих маленьких заморских плодов; но ещё противней ныне пить без закуски. И сознание почти автоматически соединило влажную тёмную костянку с образом Карфи.
        Вир, задержав дыхание, плеснул коньяк в отверстую пещерку рта. Туда же следом сунул маслину и не почувствовал ни её вкуса, ни вкуса коньяка.