Земное и небесное. глава четвертая. i-iii

Глава четвертая

Страсть к разрушению есть вместе и творческая страсть.

Михаил Бакунин

I

Егор Александрович Погоскин ехал в мягком вагоне поезда по маршруту Москва — Харьков с остановкой в Белгороде. Валерий Константинович Озеров направил его, как и обещал, в родной край его детства, который он после посетил в 20-е годы и о котором написал тогда обстоятельные заметки, часть из которых и была опубликована в одном журнале.
Егор Александрович, всю жизнь преданный духу родного угла, лелеявший в себе чувство уюта в отношении всего, что его окружало, был страстно влюблён в поезда ещё с самого детства. Он не утратил эту любовь и теперь, несмотря на то, что ему не раз приходилось ездить в товарных вагонах во времена ссылки, с открытым нужником на весь вагон, в тесном соседстве с разностайным народом, как и он, сидевшим или лежащим на затхлой соломе и проклинающим или жалующемуся Богу, судьбе, или тому, кому несчастный человек, разуверившийся, но ещё не утративший надежды, мог поверить свои невзгоды.
Нет, унизительные переезды эти не смогли погасить его любовь к подобным путешествиям, тем более в таких комфортных условиях, в каких он ехал теперь. Убаюкивающий стук колёс, размеренное качание вагона, бегущая петля леса за окном – эти детские образы в Егоре Александровиче всё так же светятся уютом и чувством ожидания перемен. Лучших перемен – думал он, вопреки всему, что ему говорила жизнь.
Он был не один. Напротив него сидела женщина, крупной крестьянской породы, с хмурым и несколько дёрганным лицом. Она будто дремала, и потому Егор Александрович, лишь поздоровавшись с ней при входе в купе, больше её ни о чём не спрашивал, и теперь с наслаждением смотрел в окно, на плывущие, омытые дождём и потревоженные ветром, неприютные леса.
«Печальный, почерневший, угрюмый край, то ласковый, то неприветливый, но всегда такой нестройный и неприглядный…», – Егор Александрович уже готовил в уме заготовки для будущей статьи, при этом постоянно попрекая себя за излишнюю поэтичность и минорность чувств, которые совершенно отсутствовали в современной периодике, проникнутой бодростью и оптимизмом. Он пытался подстроиться под новый стиль, но ему это пока что плохо удавалось. В минуты ощущения нескладности придумываемых им строк он вновь и вновь возвращался к мыслям о Елизавете, и к тому, как он должен будет признаться в своих чувствах к ней. Но строки любовного письма ему так же не удавались, и он, спустя какое-то время, стал сочинять стихотворение к ней. Но тут его мысли прервал звучный голос спутницы:
– Молодой человек, не хотите ли выпить? Угощаю!
Егор Александрович, во время ссылки ставший слабым к выпивке, но всё ж не пристрастившийся к ней, смущаясь, с удовольствием согласился. Она поставила бутылку водки на стол и достала стакан. Егор Александрович поспешно отыскал свой. Первая рюмка, как обычно, шла нескладно, но так ему приятно было тепло, разлившееся по телу, и так сладостно ему стало от ожидания счастливой опьянённости, что всегда так щедро распускала цветы его чувств.
– А вы-то пить и не умеете! – невесело засмеялась женщина.
– Ничего, это с первой всегда так.
– Ну, давайте сразу и по второй.
Выпили и по второму стакану. И вот спустя какое-то время Егор Александрович, послушно покачиваясь в такт поезда, счастливо улыбался, с любовью и душевным расположением глядя на всё, что его окружало. Он с ласковостью взглянул на свою спутницу, едва не назвав её «милой»:
– Скажите мне на милость, а куда вы направляетесь?
– Я-то в Харьков, в столицу-матушку. А вы куда?
– А вот я еду в колхоз, в Грайворонский район.
– А, вон оно как... А что вы там делать будете? Внешность-то у вас не крестьянская. Бухгалтер что ли?
– Я журналист, быть может, даже писатель. Буду писать статью о колхозах.
Женщина вновь невесело засмеялась.
– Так раз журналист, то, стало быть, и писатель. Одно к другому ведёт. Стало быть, образованный?
Погоскин тоже засмеялся, но, в отличие от неё, уже весёлым и заразительным смехом:
– Значит, писатель! И даже немного поэт! И даже образован!
Он не стал расспрашивать свою спутницу, без сомнения крестьянку, о колхозах. Несмотря на хмельную весёлость и легкомыслие, он твёрдо помнил о своём решении самому всё увидеть и разузнать, и только уже тогда сделать выводы, от которых и будет зависеть его решение о написании заказанной ему статьи. Конечно, причиной тому была и его неосознанная боязнь услышать рассказы, которые ему доводилось слышать в ссылке. Женщина, вдруг осунувшись, хмуро сказала:
– Ну, это всё хорошо. Давай-ка ещё по одной.
После непродолжительной паузы Погоскин, уже весьма хмельной, порывисто высказал первую попавшуюся мысль, навеянную ему воспоминаниями о том, как однажды в товарном вагоне он читал стихи, которые, весьма неожиданно для него, вызвали в ссыльных сильный отклик. Он читал сказки Пушкина, желая отвлечь их от невесёлых мыслей, и внезапная радость вдруг расцвела на многих лицах, и огоньки надежды вдруг забрезжили в их глазах. И вот он почувствовал в ней те же горестные мысли, какие были у ссыльных, и захотел ей так же доставить радость:
– А давайте я вам почитаю стихи! Что-нибудь сказочное, волшебное, то, что поможет всем нам забыть о наших проблемах и невзгодах!
Женщина странно посмотрела на него, но потом серьёзно ответила:
– Проблемы есть. У знакомой моей.
Егор Александрович, уже готовый читать одну из сказок Пушкина, с недоумением переспросил:
– У знакомой? Но её же здесь нет…
– Ну и что, что нет. А проблема есть. С детьми проблема.
Егор Александрович замялся:
– Проблема с детьми? А что же с ними? Я могу как-то им помочь? Или ей…
– Помочь вряд ли сможете. А впрочем… Выбор у неё тяжкий, не знает, что и делать.
Егор Александрович тут же спохватился. Униженный ссылкой, он всегда с радостью цеплялся за свою нужность кому бы то ни было:
– Слово не дело, но вдруг я смогу подсказать ей с выбором.
– Эх, интеллигентик, тут подсказать тоже непросто, – вдруг разбито и грубо протянула она, – но вот слушай. Вот что бы ты выбрал: остаться с двумя детьми или лишиться всех детей?
– Всех – это сколько? – непонимающе спросил Егор Александрович.
– Ну, трое.
– Конечно, остаться с детьми, нежели лишиться всех… Но как это так? А третий куда денется?
От былого веселья у Погоскина не осталось и следа, и он с тревогой и даже страхом смотрел на женщину.
– А вот так, третий девается потому, чтобы остались те двое. А если не подевать его, то всех нет.
Егор Александрович только сейчас подумал о том, что они, не закусив, выпили почти бутылку водки, и женщина, вероятно, уже мало понимает то, о чём говорит. Но он всегда серьёзно относился к людям, и теперь пытался уяснить, что могло натолкнуть её на такие странные и пугающие суждения.
– Всё равно не понимаю. Как это так? Лучше двое, чем никого, но разве нет возможности оставить всех детей? И почему вообще стоит такой выбор?
– Эх… Что говорить. Она тоже сделала тот же выбор, что и ты. А теперь тяжко ей. Ведь что ей потом сказать детям? Ей они этого не простят.
– Да что же это за страшный выбор такой? И что она должна сказать? Может, ей вообще не стоит ничего говорить? Или сказать им неправду? Знаете, в жизни бывает такое, когда сказать всю правду невозможно, дабы не погубить, не разрушить ей. То есть святая ложь, ложь во благо, которую порицать и отрицать может только бессердечный человек…
Женщина удивлённо переспросила:
– Святая ложь?
– Да, ложь, которая выше разрушительной правды. Но что же случилось у знакомой вашей? Вы не можете мне рассказать? Я постарался бы помочь, быть может, я даже нашёл бы время заехать к ней, если нужно будет.
Женщина внимательно посмотрела ему в глаза и будто бы мотнула головой:
– Давай-ка лучше почитай мне свою сказку…
Но вдруг глаза её блеснули. Она, задумавшись, тихо произнесла:
–А впрочем, могу и я тебе прочитать свою. А ты уж рассудишь о том, что лучше: правда или святая ложь. Хочешь?
Егор Александрович и ждал, и боялся её дальнейших слов, и, не желая утратить возникшее к нему доверие, поспешно воскликнул:
– Да, конечно-конечно. Вы можете полностью положиться на меня.
И зачем-то, быть может, на нетрезвую голову, добавил:
– Уж видно, весёлой она не будет, ваша сказка...
– Уж, видно, не будет. Ну, это ничего… Так вот, слушай: «Сказка о женщине». Жила-была женщина, и растила детей она одна, так как мужа у неё не стало. Было у неё трое детей, мальчик и две девочки. Самая маленькая – такая пухленькая, кудрявенькая, как ангелочек малый. И она, женщина та, была не очень уж красива собой и стройна, да и он, её муж, был уж вовсе не красавец, так в кого же ангелочек тот уродился – не ведала она, да только любовалась им, и, что греха таить, любила его больше всех.
Но вот нагрянули беды в те края, и всё чаще стала шуметь берёза, ещё посаженная её прадедом, хозяином справным. Шумела да клонилась она покорно ветрам, а вот только не вымолила она его правнука, ангелочка то есть. И амбары стали пусты, и погреба, и земля словно застыла. Всё выгребли до зерна.
Вот и детки её стали сохнуть, а ангелочек тот и вовсе слёг. И вот, раз укладывая его ко сну, она вдруг поняла для чего он, ангелочек её, был нарождён. А рождён он был для того, чтобы их спасти.
Егор Александрович слушал, затаив дыхание. Страшные рассказы, не сказки, вспомнились ему, и жутко ему стало от услышанного. Женщина это заметила:
– Да ты не пугайся, сказка ведь всё это. Ты слушай… И вот она поняла, как ей быть, то бишь как именно он спасёт их. И вот одной ночью взяла она подушку да навалилась ею на него, да долго держала, чтобы уж наверняка…
Егор Александрович с невыносимым ужасом смотрел на неё, прошептав:
– Нет, это неправда, не могла она так сделать, его мать… Больше всех ведь любила...
Внезапно она зло крикнула, вонзив в него вспыхнувшее безумие её пустынных глаз:
– А вот могла! То знакомая мне рассказала, всю правду, без остатка, всё, как оно было! Всю правду расскажу!
И уже более спокойным и размеренным тоном продолжила:
– Так вот, прождав долго, чтобы наверняка, она отступила. Затем она заготовила вёдра, взяла топор. Вспомнила ещё… Ведь та берёза тогда как-то особенно тревожно шумела, словно силилась шумом своим перекрыть его хрип. А, может, все эти дни извещала она их о доле горькой, и вот так плакалась и молилась о них? Никого ведь у них больше не осталось, кроме неё, берёзы этой... Только срубила потом она её под самые корни. И откуда в ней силы взялись?..
Она вдруг замолчала. Егор Александрович сидел, не шевелясь, догадываясь, что будет дальше, и не веря предчувствию своему. И вот она тихим голосом вновь заговорила, закрыв при этом глаза:
– И вот, начать она решила с головы, самого трудного. Положила она ангелочка своего на стол, прицелила руку и закрыла глаза. Делать-то всё это нужно с закрытыми глазами…
Егор Александрович, весь дрожа, вскочил:
– Не говорите дальше, умоляю вас! Я всё понял. Боже, нет в свете более ужасных страданий, чем страдания человеческие! Но послушайте – не говорите, не говорите это никогда и никому. И в особенности детям, тем, двоим, что остались! Никогда им не говорите!
Но внезапно дверь их купе отворилась, и к ним вошёл проводник вместе с милиционером. По их стремительному появлению сразу было понятно, что зашли они неслучайно.
– Гражданочка, ваши документы. И вы, гражданин, приготовьте ваши.
Женщина, встала и, пошатываясь, с недоумением посмотрела на них.
– Гражданочка, документы!
Она, как будто слабо понимая содержание просьбы, стала медленно и неловко залазить в карманы. Егор Александрович, тоже вскочив, быстро подал милиционеру свой паспорт. Милиционер его взял, но не стал смотреть, а продолжил внимательно наблюдать за женщиной. Та, наконец, нашла какой-то документ и растеряно подала его милиционеру. Тот стал внимательно его читать, время от времени переводя строгий и проницательный взгляд на женщину:
– Гражданочка, пройдёмте со мной.
Та, на миг покорно склонив голову, вдруг вскинула её и, повернувшись, бросила на Егора Александровича взгляд, смиренный, но вместе с тем пронзительный и нещадный:
– Ах вот ты какой, интеллигентик…
И, распахнув расстегнутое пальто и статно подняв голову, медленно вышла из купе.
– А вы обождите здесь, – бросил Егору Александровичу милиционер, уходя за ней.
Проводник остался в купе, с осуждением глядя на Егора Александровича:
– Что же вы, товарищ, сразу не прервали её? Зачем всё это слушали? Надо ведь было сразу доложить. Почему вы этого не сделали?
Егор Александрович всё ещё не мог понять случившегося и того, как эти люди оказались здесь, и как они могли знать содержание их разговора.
– Как доложить?.. Она ведь рассказывала сказку, то есть, я имею в виду…
– В том-то и дело, что сказку. Да ведь главный вопрос, с какой целью.
Проводник отступил, пропуская вернувшегося милиционера, который, по всей видимости, отвёл женщину к патрулю, и войдя, сразу же попросил у Егора Александровича документы, которые могли бы подтвердить цель его поездки (откуда он знал о том, что вообще такие документы могли у него быть?). Егор Александрович подал бумаги, которые дал ему Озеров. Милиционер, прочитав их, вдруг с уважением посмотрел на него:
– Всё же, товарищ, зря вы не среагировали вовремя. Ведь это завербованный шпион. Они, враги наши, узнали о целях вашей поездки, и подселили эту женщину, дав ей задание распространить клевету на наш строй. Да только напридумывали такого… Что ни один здравомыслящий человек не поверит. Товарищ Погоскин, прошу вас, впредь будьте более бдительны. Завтра с утра мы возьмём ваши показания.
Милиционер отдал документы и быстро ушёл.
Проводник, оставшийся в купе, видимо подумал о том, что Егор Александрович едет по заданию партии, и потому обратился к нему весьма почтительно и учтиво:
– Что поделать, товарищ, клеветники и шпионы, нужно всем нам быть более бдительными. Те, кто совесть пропил, как гражданочка эта, у кого ничего святого не осталось… Они готовы на всё ради денег да водки этой…
Егор Александрович только сейчас смутно стал улавливать произошедшее.
– Так неужели это всё нарочно?.. А дети? Что с ними будет?
– Какие дети? Товарищ …
– Погоскин.
– Товарищ Погоскин, детей у неё нет, и, ещё раз замечу, совести тоже.
– А я ведь подумал… И что же с ней теперь будет?
Проводник с лёгким недоумением посмотрел на него:
– Ну, уж там разберутся, во всяком случае она должна понести ответственность за распространение ложных слухов. Ведь у вас такое задание, от партии… А она… Тьфу ты, срам-то какой. Извините, работа, нужно идти.
Егор Александрович, уже совершенно трезвый, недоумевающе глядел ему вслед. Ворох тяжёлых мыслей мучал его: «Неужели она нанята кем-то для распространения слухов? Не может этого быть! Это ведь обыкновенная женщина, простая деревенская женщина. Да и ведь видно по ней, что она не совсем здорова. Где же правда? И как они обо всём узнали? Как подслушали? Или я вообще ничего не помню?»
Оставшись один, Егор Александрович опустил голову на ладони, мучительно переживая случившееся. Терзания его прервал настойчивый, но негромкий стук в дверь. Очнувшись, Егор Александрович поспешно крикнул: «пожалуйста, войдите». И, спохватившись, тут же стал приводить себя в порядок, ожидая новых неприятных расспросов.
Дверь купе тихо отворилась, и в ней показался незнакомый мужчина, лет 45, богатырского телосложения, всем видом своим демонстрировавший большую энергичность и радушие. Егора Александровича, полностью погруженного в себя, однако сразу же поразила странная чернота его пронзительных глаз. Как же его взгляд не сочетался с остальным его обликом, простодушным, открытым и расплывчатым, мгновенно располагавшим к себе какой-то бесхитростной простотой. Если бы не этот взгляд, то Егор Александрович с совершенным убеждением сказал, что человек этот очень добр.
 Приятным, бархатным и чрезвычайно бодрым тоном незнакомец обратился к Егору Александровичу:
– Товарищ, разрешите расположиться? Проводник велел разместиться у вас, на освободившееся место. Ох, а вещички-то предыдущего пассажира остались. Сейчас исправим непорядок!
Он позвал проводника и с непонятной радостью указал тому на оставшиеся вещи женщины. После того, как в присутствии милиционера (вещдоки) вынесли её вещи, он по-хозяйски расположился, с редкой для людей того времени аккуратностью. Таким же бодрым и располагающим к себе тоном он обратился к поникшему Егору Александровичу:
– Товарищ … извините, как к вам обращаться?
– Погоскин.
– Товарищ Погоскин, вы уж извините меня за любопытство, но что здесь произошло? Милиция, патруль… Беспокоиться стали граждане.
Егор Александрович не хотел рассказывать о случившемся, о самом страшном, что ему доводилось слышать в жизни и что он ещё не до конца для себя уяснил. Он корил себя за свой медленный, вялый ум, всё ещё не понимая сути всего того, что он услышал и увидел.
– Милиция забрала женщину, которая здесь до вас была. Видимо, за разговоры…
– А какие же разговоры, извините ещё раз за любопытство? Ах, я же не представился! Товарищ Якушенко, инструктор райкома партии.
Увидев нежелание Егора Александровича разговаривать, он тут же добавил:
– Мне проводник, как члену партии, кое-что рассказал. Политическое ведь дело, знаете ли...
Егор Александрович, совсем увядший, думал лишь о том, как лечь спать и продумать всё то, что произошло, в первую очередь то, что она ему рассказала и что, по всей видимости, уже никогда не перестанет его терзать. Несмотря на свою крайнюю деликатность, он демонстративно выказал своё нежелание вступать в разговор.
Товарищ Якушенко, сощурив глаза, подбадривающе улыбнулся:
– Товарищ Погоскин, что же вы поникли? Знаете ли, я ведь попадал в точно такую же ситуацию, как и вы. И даже не раз.
Егор Александрович вдруг встрепенулся:
– Это как, попадали? При вас вот так выводили попутчика, и затем у вас брали показания?
Собеседник смотрел ясным взором на него, и, помимо чрезвычайной любезности, всепонимающая жалость осветило его лицо:
– Нет, мне рассказывали схожие истории. А люди, которые их рассказывали, оказывались шпионами. Мне даже приходилось участвовать в судебных заседаниях в качестве свидетеля и видеть неопровержимые тому доказательства. Извините ещё раз, что завожу об этом разговор, я вижу, что вы растревожены, и мне лишь хочется вас по-товарищески поддержать.
Словно молния ударила Егора Александровича.
– А как же вы узнали? О том, что здесь было?
Необычным, будто даже застенчивым движением опустив глаза, товарищ Якушенко ответил тоном, говорившим о его чрезвычайно душевной простоте, по которой он мог выдать незнакомым людям любые свои секреты:
– Проводник, знаете ли. Это он слушал у двери. Но не корите его за это, человек он, видно, опытный. Видимо, говорила она громко, и услышал он её лишь случайно. А услышав странное, подозрительное, он проявил бдительность, не отвернулся, не сбежал. Его можно только поблагодарить! Вполне возможно, что он выручил вас из беды…
В Егоре Александровиче, душевно страдающему, вдруг вспыхнула ненависть к этому подло-услужливому проводнику:
– Ах, какой же он всё-таки мерзавец! Личную беседу…
Внезапно лицо товарища Якушенко приняло жёсткое выражение, и он строгим и внушительным голосом отчеканил:
– Личная беседа – это о личном, а об общественном – это общественная беседа, товарищ Погоскин.
– Да ведь что она говорила… Ни одно сердце не взрыдает, не взмучается!
И вновь лицо собеседника приняло новую маску. На этот раз снисходительная улыбка осветила его, а богатый на оттенки голос приятно, властно-услужливо заговорил:
– Есть такие сердца, товарищ Погоскин. Это сердца коммунистов. Знаете ли, если бы мы все рыдали над такими историями, то нас давно бы не было, и уж давно удушили бы нас. Ведь истории эти выдуманные, товарищ Погоскин! Нас, коммунистов, и не таким пугали, и жалобили, и стращали, да только коммунист выше этого. Его не нужно жалобить да вышибать из него слезу. Он сам проявляет жалость и заботу. К народу своему, ко всем трудящимся, честным и достойным труженикам, к партии, что руководит жизнью страны. А страдания детей, знаете ли, это самая подлая и хитрая уловка. Начну я вам рассказывать о невинных муках детей, да виновным сделаю партию, коммунистов, и вы тут же воспламенитесь ненавистью к ним, то есть к нам, к их воображаемым мучителям. Нехорошо, товарищ. Не эмоциями жить нужно, а умом, благоразумием. Не разговорам верить, а фактам. Иначе вы можете, по вашей, извините меня, наивности, попасть на уловки подобных недобропорядочных граждан, да и просто наших врагов. А уж там… Закон есть закон, товарищ Погоскин. Суров и справедлив.
Егор Александрович поначалу с крайней неприязнью слушал эту речь, но вдруг в нём подкралось сомнение: а вдруг и вправду всё это неправда, если не из злых побуждений она поведала эту историю, то из болезненного воображения своего? Если так, то это сняло бы его мучения и вернуло бы ему душевный покой, после ссылки дорого им обретённый, и который, казалось, теперь был утрачен им навсегда. И он, неосознанно желая, чтобы его собеседник оказался прав, но по совести не признаваясь себе в этом, осторожно спросил: 
– Неправда, говорите?..
Товарищ Якушенко приятно улыбнулся:
– Согласитесь, человек никогда такого не расскажет незнакомцу.
– Я бы не стал так утверждать… Выпили мы… Да и кто знает душу человеческую? Не от ума она.
– О нет, как раз от ума! Услужливого да податливого страстишкам, и потому строго подчинённого законам логики. Вы сказали ей о цели вашей поездки, и она начала без какого-либо запроса с вашей стороны рассказывать о детях некой знакомой…
Егор Александрович только сейчас сообразил, что товарищ Якушенко знает весь их разговор (как подробно донёс этот проводник!). А тот всё тем же сочувственно-снисходительным тоном продолжал:
– Неужели вы можете думать, что в нашей деревне, где коллективизированы практически все хозяйства, возможно такое? Знаете ли, у меня есть такие товарищи, которые бы вас одним махом только за одно такое предположение… Но я люблю работать, общаясь, доказывая, объясняя. Подхожу ко всякому с человеческим отношением. Быть может, я пока что не совсем настоящий коммунист, и не хватает во мне принципиальности, но я вижу, что всякий ошибаться может, и что надо такому человеку давать возможность стать на ноги. Видимо, потому что с недавних пор моя работа стала связана с детьми. Люблю я детей, знаете ли…
И вновь лицо его приняло очередную неповторимую маску, и он обратился к Егору Александровичу так, как добрый учитель обращается к своему ученику:
 – Знаете ли, товарищ Погоскин, преступления ведь давно перестали быть явными злодеяниями, какими мы привыкли их видеть. Они сокрыты под масками добра, сострадания, совести. Поэтому здесь нужно иметь строгий ум и холодное сердце. Однако я не могу фактически раскрыть только что свершившееся преступление, ведь я его не видел. Но я могу вам логически показать несостоятельность положения, которое утверждает, что она говорила правду. Я же вижу, как вы переживаете, мучитесь. И я вас понимаю. Вы, видимо, впервые столкнулись с вражескими слухами, цинично использующих для своих целей детей.
Егор Александрович, разочаровавшись сказанным, ожидая вместо этого услышать и увидеть явные доказательства, и по-прежнему веря ей, а не им, ответил:
 – Я ведь не оттого верю, что хочу оклеветать наш строй, а из сострадания к её судьбе.
Теперь товарищ Якушенко при каждой фразе Погоскина делал вид, что именно эти слова он и ожидал от него услышать:
– Того они и хотят. Общими россказнями о нашем строе они мало кого тронут, а вот страданиями детей – посеют зерно сомнения, которое, укореняясь, может дать разрушительные всходы. Допустим, при атаки интервентами нашей страны, чтобы привлечь колеблющихся на свою сторону. Сострадание, угрызения совести – это, знаете ли, весьма сильные, а потому и весьма манипулятивные чувства. 
И, неожиданно хлопнув в ладоши, и напугав тем самым Егора Александровича, товарищ Якушенко задорно произнёс:
– Ну что ж, начнём решение нашей задачки, товарищ Погоскин! Факт первый. Она из семьи кулаков, мироедов. Она упомянула о том, что дед или прадед её был хозяином справным. Только кулаки так о себе говорят, цену себе набивают. Зачем обычному крестьянину, колхознику говорить об этом? Верно?
Осторожный Егор Александрович согласился, но с нескрываемым сомнением.
– Верно, предположить так можно.
– Уж это факт, иначе бы не сказала. Факт второй. Если у неё нет еды, то почему она не обратилась к соседям, другим жителям деревни? К государству, в конце концов. И вообще, вопрос, вступила ли она в колхоз? Ведь если беда случилась, тем более такая, ну, допустим, ограбили её, то всегда можно попросить о помощи. Если не у соседей, явно презирающей её, подкулачницу, наживающуюся на чужом труде, то у государства. Лучше у государства. Изложить факты в письменном виде, предоставить доказательства, и помощь поступит тут же. Но она идёт на подобное преступление…
–  Я не представляю, как такое могло случиться… Можно лишь сделать вывод о том, что кругом люди жили так же, – и тут же Егор Александрович спохватился, вновь став следить за каждым сказанным словом, – это если сделать логический вывод.
Товарищ Якушенко опять видом своим показал, что именно это возражение он и ожидал услышать:
–  Да, такой вывод можно сделать из её рассказа, однако он противоречит фактам. Люди, столкнувшись с голодом, разбредаются по другим деревням, по городам. То есть там, где есть подобные случаи, как у неё, там голод носит массовый, тотальный характер. Это факт. Но такого же нет! Я много работаю в тех местах, общаюсь с людьми. И, коль случись такое, об этом писали бы во всех газетах, и призывали бы все международные организации, как это имело место в 1921 году. Но ничего такого и в помине не было и нет! По стране ездят иностранные специалисты, они живут по деловым обязанностям в том числе и в Харькове, куда она направлялась, и уж всяко об этом они раструбили бы в своих странах! А капиталистические страны тут же устроили бы из этого политическую кампанию, как они это делают по малейшему поводу, по малейшей проблеме в нашей стране. Но ничего этого нет! Никаких сведений. Есть только враги, действующие на разложение общества, на сеяние в нём паники, недоверия. Конечно, они не могут устроить подобные акции через правительства капиталистических стран, так как ложь была бы уж очень явной, и они, правительства этих стран, совершенно утратили бы те остатки доверия, которыми они ещё цинично пользуются! Их молчание – ещё одно доказательство её лжи.
Егор Александрович стал светлеть – тяжкий, невыносимо тяжкий груз с души стал спадать, и он начинал обретать прежний душевный покой. Хотя сомнения его по-прежнему тревожили.
– Да, вы правильно рассуждаете. Если такие случаи имеются, значит такой голод приобретает массовый характер. А значит, он не может не иметь международную огласку, всеобщий охват, как то было в 1921 году. Я тогда был совсем ещё юношей, но уже старался принять в этом участие…
И осёкся, поймав себя на том, что говорить такое крайне нескромно. Товарищ Якушенко с большой симпатией смотрел на своего наивного собеседника:
–  Но не забывайте, я демонстрирую вам лишь работу логики. Мы с вами доказали наше положение и тем самым решили задачку! Но, между нами говоря, подобные вещи вообще бессовестно обсуждать. По отношению к партии, народу, государству.
– Конечно, конечно. Извините, я человек городской.
И, всё ещё совестясь, и за унизительное согласие, и за свою позицию ведомого, Егор Александрович решил развеять последние сомнения:
–  Но, может, она просто нездорова?
Товарищ Якушенко с прежним милым самодовольством смотрел на него:
– Этот факт нельзя отрицать, и он логичен. Хотя я о подобных случаях не слышал. Мать своего дитя… Возможно ли это? Факт крайне маловероятный, но не исключительный. Знаете ли, там с этим разберутся.
–  А если по нездоровому воображению?
–  Ну, уж тогда точно нам ни о чём переживать не стоит! Направят её в психиатрическую лечебницу, и там уже, знаете ли, её и подлечат.
И, убедившись в своей интеллектуальной победе, он стал раскладывать на столе обильный ужин: курицу, варёные яйца, колбасы.
Егор Александрович окончательно успокоился, хотя по-прежнему жалел несчастную женщину и не видел в ней шпиона, а видел больного, сломленного человека. Теперь он уже склонялся к тому, что подобную историю создало её помутившееся воображение. Ведь она говорила о знакомой, даже называя это сказкой… Видимо, у неё действительно умер ребёнок, и она тем самым пыталась придать высокий смысл его смерти, и вызвать в другом человеке острое сопереживание себе. Однако совесть его ещё мучил её прощальный взгляд, но он решил развеять её обвинения в доносительстве завтрашними показаниями, которые, без сомнения, ей будут предоставлены.
Приободрённый, Егор Александрович только сейчас осознал, что он с утра ничего не ел и теперь очень голоден. Но он с досадой вспомнил, что забыл взять с собой еду. Рассудив, что наблюдать за ужинающим собеседником проще в разговоре, нежели в молчании, он решил перенести разговор на другую тему, думая потом в одиночестве ещё раз обдумать случившееся.
– Вы, товарищ Якушенко, говорили, что ваша работа связана с детьми?
Во время этих слов товарищ Якушенко, словно читая его мысли, но в самом деле вероятно прочитав по его взгляду, щедро поделился с Егором Александровичем своим обильным ужином:
– Угощайтесь-угощайтесь, товарищ. Берите курицу, она вся ваша… Верно, поручение партии. Поручено после работы по проведению коллективизации контролировать развитие детских кружков. Думаю, вы знаете, что в нашей стране создана уникальная система развития ребёнка, которая невозможна ни в одной капиталистической стране, живущей по принципу шкурной прибыли. Это кружки по рукоделию, по рисованию, по технике, по литературе и по многим другим направлениям. И всё, конечно же, бесплатно, по-другому, знаете ли, наша партийная совесть нам не позволит. Разве это не есть хорошо?
Егор Александрович с уважением посмотрел на него:
– Безусловно, это прекрасно, и я всей душой поддерживаю вашу работу.
Но вдруг другие нотки, властные и жестокие, зазвучали в словах его спутника, и словно другой человек предстал перед ним. Что-то неестественное, странное ему увиделось в черноте его пронзительных глаз…
– Столько крови было пролито за то, чтобы начать строить наше новое, коммунистическое общество, и отдать всё это… Запомните: никто не умеет любить так, как любят коммунисты, но и никто не умеет так ненавидеть, как ненавидят они.
И, внезапно побагровев, он ударил кулаком о стол.
– Да хоть говори она чистую правду, ни сколь она меня не тронет и не разжалобит. Ни капли! Ведь то есть разрушительная правда, и уж лучше вместо неё ложь, ложь во благо!
Егор Александрович, похолодев, бросил на товарища Якушенко полный ужаса взгляд. Его же слова, его же мысли произнёс загадочный спутник…
Вдруг лицо товарища Якушенко с неуловимой быстротой приняло прежнее располагающее и ласковое выражение, и он, подвинув Егору Александровичу свои многочисленные угощения, радушно воскликнул:
– Да вы кушайте, кушайте, не смущайтесь! Вам-то чего бояться, вы ведь наш, наш человек! И любить вы научитесь, и ненавидеть. Как коммунисты! И вы им станете!

II

После бессонной ночи Егор Александрович сидел в купе вагона и давал показания. Он неволен был в своих ответах, подчинённых заведомо обвинительным в отношении женщины вопросам и немногословно на них отвечал, стыдясь своего положения, в котором он невольно выступал в роли осведомителя. Ему казалось, что неведомая внешняя сила возложила на него вину за осуждение невинного. Однако уже после Егор Александрович говорил себе, что не сделал тогда ничего предосудительного – он лишь честно отвечал на поставленные вопросы, не юлил и не пытался в чём-то её обвинить.
После непродолжительного допроса он осмелился спросить милиционера о том, кто же донёс содержание их разговор. Его неотступно преследовала мысль о том, что их беседа в закрытом купе была кем-то подслушана.
– Извините за такой вопрос, но как вы узнали о содержании нашей беседы до моих показаний? Товарищ Якушенко говорил… То есть, я имел в виду…
Егор Александрович осёкся, поняв, что о таком нельзя было спрашивать. Милиционер недовольно на него посмотрел:
– Что ещё за товарищ Якушенко?
– Да, так, мой сосед… То есть…
– Я рад за ваших соседей. Знайте же, что от нас ничего не скроется. Но несмотря на это, каждый гражданин обязан быть бдителен и обязан своевременно сигнализировать о совершающихся на его глазах правонарушениям. У меня к вам всё. Можете идти.
Егор Александрович давно утратил стержень, который в нём был. Теперь многие смотрели на других с недоверием, словно подозревая каждого в чём-то дурном, и самоуничижительная осторожность выработалась в нём. Он встал и послушно вышел. Когда за ним вошёл проводник и начал своим зычным голосом отвечать на вопросы милиционера, то он, медленно закрыв за собой дверь и воровски оглянувшись, остался стоять на месте. Ничего не было слышно за стуком колёс поезда. Он прислонил ухо к двери, и только тогда еле стали слышны слова. Егор Александрович испуганно отпрянул, уяснив для себя, что за дверью их было трудно подслушать. Получается, что проводник, вероятней всего, стоял, прислонившись к двери. Но ведь это столь явное подслушивание на глазах других людей, которые непременно тогда должны были быть в коридоре…
Теперь у Егора Александрович стало ещё больше мучительных вопросов, на которые он по-прежнему не находил ответа. Насупившись, он пошёл в свой вагон собирать вещи.

– А, дорогой товарищ, ваша остановка уже совсем скоро, ну, а мне уж до Харькова! – всё тем же располагающим и любезным тоном обратился к вошедшему в купе Егору Александровичу товарищ Якушенко, державший в руках газету и, по всей видимости, разгадывавший кроссворды.
Погоскин, робея, сел. Он стал бояться своего загадочного попутчика, всё сильнее ощущая над собой его какую-то мистическую власть. Обезоруживало Егора Александровича так же и его доброе и почтительное к нему обращение, на которое он не находил для себя возможным отвечать грубо или с явным нерасположением. Теперь оно ему казалось неестественным, но всё же оно не выглядело явно лицемерным или фальшивым. Весь облик товарища Якушенко был пронизан странной раздвоенностью, и невозможно было уяснить его истинные мысли и цели. Каждое предположение о нём сопровождалось в Егоре Александровиче неразрешимыми сомнениями.
– Товарищ Погоскин, неужели вас так опечалила сегодняшняя дача показаний? Эх, эта мерзавка всё ещё манипулирует вами через чувства ваши. Надо вам научиться, знаете ли, обрезать в себе эти струны, на которых они способны играть вами. Как только обрежете их, вам сразу станет намного легче жить. Уж простите меня за мой вам совет.
Егор Александрович вдруг обозлился, услышав слово «мерзавка» в отношении несчастной женщины, впрочем, как и обозлился бы он на любое оскорбление в адрес женщины и, преодолевая невольный страх, зло посмотрел в глаза товарищу Якушенко.
– Чувства мои в порядке. Да вот мне всё не даёт покоя проводник. Я провёл эксперимент, и установил бесспорный факт, – здесь он явно передразнил своего собеседника, – разговор из коридора можно услышать лишь прислонившись ухом к двери. Неужели проводник так и слушал нас долгое время? Или всё-таки кто-то передал ему мою речь? Но кто? Думаю, что проще всего выяснить это непосредственно у него.
Сказав это, Егор Александрович вдруг почувствовал в себе силу против установившейся над ним власти товарища Якушенко. Другой, смелый и окрыляющий дух, вселился в него, и глаза его приобрели необычайную для него живость.
– Как интересно… А вы молодец, товарищ Погоскин! Факты – это главное. Действительно, сходите, и всё узнайте.
Егор Александрович даже удивился такому лёгкому согласию с собой, вновь напоминая себе о том, что ему в жизни всегда так не хватало уверенности в себе и убеждённости, необходимых в том числе и для того, чтобы не поддаваться на подобные манипуляции.
Товарищ Якушенко вдруг схватил отложенную газету, и с какой-то даже детской увлечённостью обратился к Егору Александровичу, словно не замечая его негодования.
– Знаете, товарищ Погоскин, вот чего не всегда хватает коммунистам, так это образования! Пробел, знаете ли. Юность наша пала на время царского правительства, намеренно державшего наш народ в темноте. Но ничего, дайте нам время, мы и это наверстаем! Мы, коммунисты, освоим все богатства мировой культуры! Не одной культурки, которую обычно навязывают капиталистические страны своим гражданам для воспитания в них враждебности к другим народам, а культуру всех, всех народов. Ну вот, снова не знаю ответа! Картина Леонардо да Винча. Да Винчи, вернее. Мона … Как же дальше?
– Мона Лиза.
– Точно, товарищ Погоскин! Я вам количество букв не назвал, а вы уже и ответили! Лиза, как раз 4 буквы. Елизавета, значит.
От имени той, которой он вчера сочинял признание в любви, Егора Александровича бросило в дрожь. В один миг он утратил весь свой воинственный дух. Что-то странное, неизвестное, даже дьявольское виделось ему в этом всём, и теперь в каждом слове своего собеседника ему стал видеться тайный смысл: «Кто же он? Откуда он знает её имя? Неужели он знает каждое моё слово, всю мою жизнь? Или я умом тронулся после вчерашнего? Или это всего лишь совпадение?..».
Но Якушенко будто бы не замечал ужасного смятения своего спутника и с прежним задором продолжал разгадывать кроссворд:
– Последнее слово осталось, надеюсь, с вашей помощью справлюсь! Город, расположенный на реке Ангара. 7 букв. От Лизы идёт этот город, вернее, это слово. От её второй буквы, то есть первая буква «И». Эх, что-то знакомое! В голове вертится, а на ум не приходит. Товарищ Погоскин?
– Я не знаю… Не помню… – обессилевшим голосом пробормотал Егор Александрович.
– Там ведь ещё эта белогвардейская сволочь Колчак был расстрелян.
– Иркутск, – с ужасом выдохнул Егор Александрович место своей ссылки.
– Точно, товарищ Погоскин, именно Иркутск! Как же ловко вы разгадываете кроссворды! – радостно воскликнул товарищ Якушенко, быстрыми движениями водя карандашом по газете.
И тут Егор Александрович увидел перед собой её прекрасное и встревоженное лицо. В тот самый вечер она сидела напротив него за обеденным столом под уютным светом вечернего абажура, мягко обнимавшим их бросаемой вокруг них тенью, и с волнением говорила ему такие важные для неё и для него слова: «Если вдруг со мной что-нибудь случится, то я была бы счастлива, как здесь, так и там, если бы девочки оказались рядом с вами…».
«Что же будет с ней, что будет с ними?..» – кротко спросил он себя, видя перед собой её обречённый, но твёрдый взгляд. И вдруг он подумал о том, что, говоря «там», она имела в виду не только свою ссылку или тюрьму… Произнося это слово, она как будто быстро и коротко подняла взгляд вверх. Тот странный сон, в котором мать покорно отдавала его на страдания… Ведь взгляд-то её был тот самый, то есть смотрела на него она… 
 Его мысли прервал громкий голос Якушенко:
– Знаете ли, я ведь воевал там против колчаковцев, я имею в виду на востоке, а в Иркутске был лишь проездом. Да, товарищ Погоскин… Ведь эта сволочь белогвардейская давно закончилась, осталось лишь разное отребье в эмиграции. Да и не опасно оно совсем, даже если и вооружат они отряд интервентов против нас. Уж очень могуча стала наша страна. Нет, товарищ Погоскин, облик врага нынче стал совсем другой. Всё, знаете ли, норовят они соблазнить ещё становящегося на ноги советского человека. Переходный у нас нынче период, знаете ли, а он всегда самый трудный. Поэтому нужно всегда нам быть на чеку. Как раз вчера вы и получили тому хороший урок, и сегодня вы успешно применили его в отношении проводника. Это правильно, это похвально. Всем нам нужно твёрдо придерживаться линии партии, а также старательно выполнять данные нам поручения, ну, например, как у вас сейчас, о продвижении словом нашего общего дела строительства колхозов. И ни в коем случае не поддаваться на уловки врагов. И враги-то эти, знаете ли, всё чаще оказываются своими…
И вдруг он хлопнул в ладоши, чем ещё больше испугал Егора Александрович:
– Товарищ Погоскин, а вот и ваша остановка!
Егор Александрович поспешно вскочил, и дрожащими руками начал доставать чемодан. Когда вещи были готовы, товарищ Якушенко протянул ему свою широкую руку, вдруг поразив его таким несоответствием ласковости в жестах и голосе с мрачной чернотой своих глаз:
– Больших успехов вам, товарищ Погоскин. И в личных, и в служебных делах. Всё у вас будет хорошо! Ну а по поводу вчерашнего вы больше не беспокойтесь и не думайте о том. Знайте, я верю в вас! Я уже говорил вам, вы станете настоящим коммунистом. Так что не подведите меня! А пока что не говорю вам «прощай», а говорю вам «до свидания». До свидания, товарищ Погоскин! Уж очень вы мне симпатичны стали за нашу короткую встречу!
Егор Александрович, скорее распрощавшись с товарищем Якушенко, вышел в тамбур. Но тут он спохватился, сунув руку во внутренний карман пальто – в нём не оказалось паспорта. Нехотя он вернулся в купе, не желая вновь сталкиваться со своим страшным попутчиком. Сбросив чемодан, он начал суетливо обыскивать место, на котором сидел.
– Товарищ Погоскин, что же случилось?
– Паспорт, не могу найти паспорт. А поезд уже остановился…
– Ах, как же так-то! В личных вещах вы хорошо искали?
– Я его ношу всегда при себе.
– А показания? Там вы паспорт уж точно предъявляли.
Егор Александрович спохватился:
– Точно! Бегу туда.
Выбежав из купе, он бросился через вагоны в помещение, в котором давал показания милиционеру. Но дверь там оказалось закрытой. Егор Александрович терзал себя за рассеянность, и, как и всегда в подобных моментах, на него нашла бестолковая суета. Он стал бродить по вагону, ища глазами хоть кого-нибудь, на ком была бы служебная форма. После бессмысленного хождение из одного конца вагона в другой, он наконец увидел вышедшего из другого купе милиционера, и сразу же рассказал тому о случившемся.
Как раз в то время, когда милиционер открывал ему дверь в купе, поезд тронулся. Досадные и самообличительные мысли тут же окутали Егора Александровича: «Что ж, значит, не успел выйти, а меня там ждут… Выйду в Харькове, а оттуда… Как всегда, только я мог попасть в такую нелепую ситуацию! Что же будет? Я погубил свою поездку, и возможность работать и содержать себя и Елизавету с девочками. А может, оно и к лучшему? Да хоть бы паспорт найти! Иначе беда…».
И вот дверь купе отворилась, и Егор Александрович, дрожащий от волнения, сразу же увидел свой паспорт, лежавший на полу. Схватив его, он быстро выскочил в коридор и невольно взглянув в окно, с удивлением увидел, что поезд, только отъехав от станции, вновь стал останавливаться. Охваченный надеждой, он бросился по коридору обратно в свой вагон.
Вбежав в вагон, он увидел шагающего по коридору своей широкой и размашистой походкой товарища Якушенко, неизменно державшего в руке огромный портфель.
– Товарищ Погоскин, как, вы нашли ваш паспорт?
– Нашёл! Он лежал на полу в том купе. Но что случилось, почему поезд остановился? Какая-то поломка? Как вы думаете, можно ли попросить, чтобы открыли мне дверь?
– Так он ради вас и остановился, товарищ Погоскин. Собирайте ваши вещи, и теперь уже не торопитесь, пожалуйста!
Егор Александрович, трепеща, уставился на Якушенко:
– Как, это вы остановили из-за меня поезд??
– По-человечески попросил, они и вошли в наше положение, ведь все мы люди. Сказал, что человек я партийный, надёжный, так и так… Да вы не беспокойтесь, о вас я вовсе не говорил. Взял всё на себя. Знаете ли, товарищи друг друга никогда не оставляют в беде!
– У меня нет слов, товарищ Якушенко… Я вам так благодарен… Бегу собирать вещи.
Поражённый случившимся, Егор Александрович не мог подобрать слов.
– Да вы не торопитесь, не торопитесь. Они сказали, что подождут!
Некоторые пассажиры стали открывать двери своих купе. Товарищ Якушенко строго и властно крикнул:
– Не создавать панику, оставайтесь на своих местах! Техническая остановка, через пару минут поезд продолжит путь...
Егор Александрович, не дослушав, бросился в купе. Осознание того, что сотни людей его ждут и, возможно, опаздывают по своим делам, тяжким грузом легло на него. Быстро собрав чемодан, вновь разложенный при поиске паспорта, он выбежал обратно в коридор. К удивлению Егора Александровича, кроме Якушенко, в коридоре никого не было.
– Ну как, всё собрали, товарищ Погоскин? Ничего не забыли, всё проверили?
– Да, всё в порядке…
– Что ж, тогда снова с вами прощаемся, товарищ Погоскин! Не буду вас больше задерживать, ведь, как я понимаю, вас там уже ждут.
Перепуганный Егор Александрович, всё ещё плохо соображая, стал подбирать слова прощания:
– Да, благодаря вам… Товарищ Якушенко, если бы не вы…
– Ну хватит, хватит. Не стоит благодарить. Коммунисты не требуют благодарности, а просто делают своё дело. До свидания, товарищ Погоскин! Надеюсь, мы ещё увидимся!
И, как только Егор Александрович повернулся и двинулся на выход, вдруг, что-то вспомнив, его остановил:
– Да, я же вам не сказал, пока вы искали паспорт, я в чемодан ваш вложил одну рукопись. Знаете ли, работал по коллективизации, и корреспондент, тоже как вы, написал статью о колхозе, но его не стало, возникли кое-какие вопросы, и статья не была напечатана. Ношу вот с собой зачем-то… Вдруг она пригодится для вашей работы. Всё-всё, не смею вас задерживать! Идите, товарищ Погоскин. Всех вам благ!

На перроне, как и было оговорено, его встречали члены правления колхоза: мужчина и женщина. К удивлению Егора Александровича, его принимали так, словно он был большим начальником. При разговоре с ним они заметно волновались и в дальнейшем отвечали на все его вопросы чрезвычайно сухо. Не само гостеприимство, а обязанность быть гостеприимными двигала ими. Хотя, разве могло быть иначе?
Гудки поездов нещадно рвали их речи:
– Приветствуем вас, товарищ Погоскин! Телеграмму получили, уведомлены. Нам согласились помочь, прислали за нами машину. Нас подвезут, ну, а после мы уже поедем на лошадях вместе с колхозниками. Они будут как раз возвращаться с элеваторов после сдачи свеклы. Что ж, вот наша машина, пойдёмте.
Отрывисто, устало, короткими предложениями говорили они. Егор Александрович, попытавшись изобразить любезность на лице, находясь в переживаниях о случившемся в злополучном поезде, последовал за ними. В машине сразу же установилось неловкое молчание, и Егор Александрович, с его всегдашним чувством виноватости, корил себя за бестактную мрачность в отношении тех, кто, потратив весь день в дороге в такую ненастную пору, его встретил. Он стал спрашивать их о делах, о колхозе, но уловив странную напряжённость в ответах, решил больше ни о чём не говорить.
– У нас полный порядок. Уже практически собран весь урожай, и почти закончен сев озимых: пшеницы, ячменя. Заканчивается уборка сахарной свеклы и кукурузы. Недавно открыли у нас МТС, и с этого года трактора начали обрабатывать наши колхозные поля. Весной была первая вспашка. Всё у нас хорошо идёт, вы всё сами увидите. Сегодня мы приедем только поздно вечером, а завтра уже покажем вам наш колхоз. Скажем прямо, нам есть чем гордиться.
С трудом добравшись до элеваторов по развязлым дорогам, они сели в приготовленную для них телегу и, сильно качаясь на ухабах, и даже несколько раз завязнув, продолжили путь.
Егор Александрович с мрачной тоской смотрел на проплывающие унылые и почерневшие деревни, казавшиеся ему безлюдными. «До чего же унылая пора – конец октября – в деревне! Тоска смертная, грязь непролазная да застывшая маета», – вздыхал он.
Тяжёлое свинцовое небо окрасили печальные клинья жаворонков и зябликов, без сожаления покидавших немилый край. Казалось, вместе с их плавным и размеренным полётом навсегда улетали и его надежды, что недавно ожили в нём в красочном благоухании золотой осени, самой прекрасной для него поре года, такой короткой, но неизменно сказочной и нездешней. Ведь ещё недавно ему так хотелось дарить и любить вместе с ней, и быть таким же неразумно щедрым на чувства, поступки, надежды, мечты… Но всё это ушло, и осталась лишь одинокая хандра с её разочарованием в себе и в жизни, с её мучительным обесцениванием в себе всего, что ещё недавно он так лелеял и любил.
Но тут же тёплый огонёк окрасил в Егоре Александровиче эти невесёлые мысли. Он представил её в своей комнате, около стола, на котором стояли две вазы с яркими, красочными фигурками из осенних листьев, что были сложены тогда, в величаво-осеннем парке, девочками. Эти сложенные фигурки из листьев, вносящих тёплый уют воспоминаний в окружающее их ненастье – их образ, вернее, образ того, что они сами должны создавать в себе красоту и любовь, а не ждать их от жизни, всегда такой бледной и угрюмой в сравнении с тем внутренним, чем могут жить любящие друг друга люди.
Никто ничем ему не обязан, и только он сам способен сплести в себе такой же нарядный, уютный и яркий букет, и украсить внутренней своей красотой эту скудную серость жизни, и подарить Елизавете и девочкам если не счастье, то тихую и покойную радость. Нужно создавать и творить, а не ждать…
И вновь он стал думать о несчастной женщине в поезде, о товарище Якушенко, и в таких тяжёлых думах он продолжал ехать в телеге по нещадно разбитым дорогам, подпрыгивая и покачиваясь вместе со своими молчавшими спутниками.

Поздним вечером они наконец доехали до назначенного места, и там его с тем же почётом встретили местные жители. Вокруг них – всё те же почерневшие избы, едва заметные в вечернем мраке, всё та же грязь и всё та же маета… Что говорить, не в праздничном платье приходит поздняя осень. Ни листьев в ней, ни красок, ни тепла, а одно лишь глухое бездолье...
Для него был накрыт стол в избе правления колхоза, представлявшей собой обычную деревенскую избу, безмерно завешанную агитационными плакатами. А вскоре в ней был организован общий сбор, вроде маленького праздника по случаю его приезда. На полу стояло несколько бутылок самогона, и Егор Александрович, сразу почувствовав сухость во рту, стыдливо подумал о том, что сегодня он сможет на время избавиться от не сходившей тяжести в душе. Ища себе оправдания, он подумал о том, что он заслужил этой маленькой радости.
И вот к ночи весёлые голоса окрасили понурую избу. Один из них принадлежал Егору Александровичу, отвечавшему на сыпавшиеся на него вопросы.
Поначалу Егора Александровича удивила всеобщая подавленность за столом, и отдельные весёлые окрики скорее напоминали крики репетирующих актёров во время недолгой паузы на сцене, изображавшей деревенские поминки. Но вскоре эта неловкость исчезла, и Егору Александровичу стало так тепло и уютно среди окружившего его внимания и как будто даже всеобщего женского восхищения. Вопросы ему задавали несколько незамужних женщин, весёлых и раскрасневшихся от выпитой самогонки:
– Скажите нам, Егор Александрович, а вы женаты?
– Нет, ещё нет…
– Ой, значит, вы холостой мужчина!
– Можно и так сказать, но всё же не совсем.
Раздался задорный женский смех. Егор Александрович счастливо и задумчиво оглядел присутствующих. «Жить бы нам с милой Елизаветой и девочками здесь, в деревне, среди этих добрых русских людей, и были бы мы здесь счастливы!», –подумал он.
Многие мужчины были уже пьяны, но, в отличие от тех деревенских попоек, которые доводилось наблюдать Егору Александровичу, были они смирны и тихи, и больше молчали да бессмысленно оглядывали присутствующих, нежели говорили.
– Это как, не совсем? Или вы живёте, как это называется?.. Гражданским браком?
– Нет, милые, я пока что живу один.
– Пока что? Что-то вы нам не договариваете, Егор Александрович…, – покачивая головой, игриво произнесла одна женщина, самая бойкая среди всех.
– Так а дети у вас есть?
– Нет. Вернее, можно сказать, что есть. Две девочки.
Вновь многие засмеялись.
– Ой, темните вы, Егор Александрович, ой, темните. Что-то нам не договариваете…
– Нет-нет, что вы…
Егор Александрович, только что решивший навсегда переехать в деревню, восторженно воскликнул:
– Милые мои, вот переедем мы с ней и с девочками к вам и будем все вместе здесь жить! Одной семьёй! Мы будем вам вот здесь читать книги, сказки, научимся содержательно проводить наши с вами вечера. А вы нас научите физическому труду! Ведь это прекрасно, трудиться и содержать себя и свою семью! А поля, а озёра, леса! Милые мои, как же это прекрасно! Вот только надо написать одно письмо…
– Что за письмо, Егор Александрович? – тут же заинтригованно и с прежней игривостью начали его спрашивать женщины.
Егор Александрович, вдруг загрустив, задумчиво произнёс, с нехарактерной для него непочтительностью забыв про заданный ему вопрос:
 – Зачем же мы так немудро усложняем, запутываем жизнь? Когда всё так ясно и просто... Когда остаётся лишь один шаг до того, чтобы одарить друг друга счастьем… А мы всё бродим, вокруг да около, и всё боимся ступить прямо, через обрыв, зная, что пути назад уже не будет, и что, сделав шаг, мы тем самым можем потерять то, что было. Я всегда боялся жить дерзновенно, не верил в себя...
– Ох, Егор Александрович, как вы всё мудро говорите. Но раз вы мужчина холостой, то, наверное, захотите у кого-нибудь остановиться!
Раздался разбитый смех.
– Ой, не у тебя ли что ли?
– Да у нас Анфиса самая гостеприимная, она-то точно примет да согреет.
– Да и ты тоже славишься на всю деревню своим гостеприимством!
Грянул ещё более оглушительный смех, но вскоре он сменился короткими перебранками, издали даже послышалась мужская ругань.
Егор Александрович встревоженно оглянулся.
– Не нужно, не нужно ссориться! Мы потом переедем к вам…
– Егор Александрович, а вот и наша Анфиса!
И тут же, будто бы по одному имени зная о ком говорят, Егор Александрович посмотрел на женщину у входа, которая не могла не быть той самой Анфисой. Она обладала той ладной природной мягкой полнотой, живостью красивого лица, и манящим лукавством глаз, которые и воплощают собой истинную женственность. Невозможно было не влюбиться в неё, хотя бы на миг.
– А ну-ка, Анфиса, выпей за дорогого гостя нашего!
Анфиса приятным голосом задорно ответила:
– Ну, это мы завсегда рады!
– Егор Александрович, и вы тоже!
– А и я завсегда рад!
Но как только Егор Александрович выпил очередную рюмку, он тут же застыдился своего опьянения, и возникшей внезапно в нём развязности.
– Милые мои, пожалуй, я пойду. Или посижу с вами, но пить больше не буду!
– А это верно! Нужно всегда знать меру – словно ожидая этих слов, веско произнёс Дионисов, колхозный бухгалтер, как он до этого ему представился.
Анфиса села напротив Егора Александровича и, выпив ещё один большой стакан самогонки, посмотрела ему в глаза:
– Ну, а вы расскажите нам всем о Москве, о жизни в городе. Или вы без меня уже всё поведали?
От всеобщего внимания, от ласковости и почтительности к себе Егор Александрович приобрёл необычную для него находчивость и говорливость. Он красочно стал рассказывать ей о городской жизни, подстраиваясь под то, что она, по его представлению, желала от него услышать, и потому старался больше удивить её необычным и неожиданным, тем, что могло пленить её воображение, нежели истинными своими чувствами и переживаниями, всегда в нём негромкими, невыразимыми и застенчиво-нежными.
Вдруг одна из женщин воскликнула:
– Ну всё, теперь ясно, у кого Егор Александрович остановится… Человек ведь он…
Но тут председатель громко ударил кулаком о стол:
– Ну всё, хватит! Товарищу Погоскину определено место…
– Ну уж нет, пусть он сам выбирает!
– Я сказал! И хватит тут с вашей дуростью.
Но Егор Александрович даже не обратил внимания на возникшую перебранку, всё более и более захватываясь вспыхнувшим в нём огнём жизни. Он любил всякое новое общество, ощущая в себе свободу сложить о себе в нём иное представление, нежели он имел в знакомых кругах. Да, там его, быть может, и любили, но он всегда желал, чтобы им восхищались. Несмотря на свой мягкий душевный склад, на своё стремление к тихости и уединённости жизни, он тайно мечтал о том, чтобы им восхищались, причём явно.
Даже чувство любви он не мог представить без какой-то доли восхищения тем, кого любят. Однако это восхищение человеком, как с грустью признавал себе Егор Александрович, не могло быть достигнуто ни его нравственными качествами, ни его добродетельными поступками. Только неординарный характер, громкие чувства и безумные поступки могли восхитить собой. То есть именно то, чем он не обладал…
И вот теперь он, отчего-то представив себя гусаром, оставшимся на временном постое в деревне, сидел за общим столом и страстно жестикулировал, поведывая Анфисе всё самое интересное и необычное, что приключилось в его неяркой и скромной жизни...
После застолья все стали расходиться по своим домам. Распрощавшись со всеми, Егор Александрович, ожидая председателя, остался с Анфисой стоять на улице, посреди грязной, размытой недавним дождём дороги.
– А вы не принимайте близко к сердцу то, что о вас тут говорили. Это так забавляются наши бабоньки. Новый человек – новый повод посмеяться, побалагурить. В деревне-то не так много радостей, как в городе. Ну, я тоже пошла, дом мой вот тот, ближе к реке. Только мне, и соседям моим успели провести электричество, и оттого вечером дома наши стали особо заметны. Вот, у них уже загорелся свет!
С нескрываемым восхищением Егор Александрович смотрел на Анфису, не особо улавливая смысл её слов.
– Ну, до свидания, Егор Александрович!
– До свидания, Анфисушка!
И, не зная, как ещё можно обозначить свои чувства к ней, он наклонился и неловко поцеловал ей руку.
– Ну, уж это вы оставьте!
– Нет-нет, я не забавляюсь, я по-настоящему!
– Ну, коль по-настоящему, то ладно, прощаю. Всё-всё, идите к себе.
Анфиса развернулась и пошла, слегка покачиваясь, в сторону своего дома. Председатель, видимо, ждавший их расставания недалеко от них, недовольно обратился к Егору Александровичу:
– Что ж, пойдёмте со мной, я вам всё покажу. Для вас уже всё уготовлено, постель застелена, так что можете сразу ложиться спать.
– А это мы ещё посмотрим! – задорно крикнул Егор Александрович, вдруг захотевший запеть, но вовремя прервав себя, вспомнив, что он начальство, и должен вести себя соответствующе.
Председатель, вздохнув, повёл его к отведённому для него недавно построенному дому.

III

Разложившись на новом месте, Егор Александрович, сильно захмелевший, вышел на улицу. Счастливо улыбнувшись, он невольно устремил взгляд ввысь, наполняясь поэтичной восторженностью: «Какая чудная ночь, и какое суровое и прекрасное небо! Вот, я даже придумал слова для статьи! Напишу так: «После гостеприимной встречи и застольных душевных бесед, заселившись в отведённой для меня избе, я вышел ночью во двор и невольно залюбовался тому, как чудно вздыбленные тучи объяли Луну, что так мрачно несла свой белесый свет на грешную землю. В свете Луны и темноте туч спала крепким сном уставшая деревня». Хотя, нет, «грешную» – неподходящее для статьи слово. И спала ли деревня, или всё же «спал колхоз»? Что за слова-то такие придумали, до чего же некрасиво звучат…
И всякое возвышенное чувство непременно связывая с человеком, он тут же с нежностью подумал о ней:
«А ведь и вправду, не переехать ли нам с Елизаветой и девочками в деревню? Поселиться в этом домике, посадить вокруг него её любимую сирень, и под её сенью, в её щедром цветении, создать нашу тихую и скромную сказку.  Сказку, где есть только наш домик, цветущая вокруг сирень, где есть мы, словно живущие в пору нашей юности, когда не давит груз ушедших лет, когда помыслы чисты и безгрешны, когда незаметное счастье окрашено светлой печалью…».
Вдруг из темноты раздался голос:
– Егор Александрович, Егор Александрович, это вы?
– Да, верно, это я, Егор Александрович Погоскин, писатель из Москвы – удивлённо и несколько испуганно ответил Погоскин, опустив устремлённый в небо взгляд и всматриваясь в объявший землю сумрак ночи.
Всё тот же голос неопознанного человека, звучащий почтенно и как будто возбуждённо, его зазывал:
– Идите, идите с нами. Банька у нас натоплена. Можно сказать, специально для вас топили, для гостя нашего.
Погоскин насторожился:
– Баня? Не слышал, чтобы говорили о ней. Неожиданно...
– Идите же, для вас натопили. У нас банька просто чудо – нигде таких нет, а по размерам она настоящие хоромы. Разве что топить нужно долго, но вы всё сами увидите и поймёте, что нельзя на неё жалеть ни времени, ни дров.
Егор Александрович всматривался в темноту и никак не мог разглядеть собеседника. Голос его был ему незнаком.
– Пожалуй, схожу, только мне нужно за чемоданом… За вещами то бишь.
– Не нужно, Егор Александрович, у нас всё есть. Пойдёмте, всё готово.
Погоскин неуверенно пошёл вслед за незнакомцем, не переставая удивляться неожиданному приглашению. Он не помнил, чтобы говорили ему о бане, хотя он вообще смутно помнил о том, что говорили за столом, разве что кроме того, что говорила ему Анфиса.
Они шли молча, и у Егора Александровича никак не хватало духу начать разговор с этим странным человеком, который почти бегом вёл его лесной тропой. Но вот, спустя некоторое время в глуби леса он увидел большой дом с единственным в нём окном. Всё это ему казалось очень необычным: и одно маленькое оконце в таком большом доме, размером своим походивший на деревенский жилой дом, и его расположение, далёкое от деревни, и проводник, молчавший на протяжении всего пути. Из трубы шёл щедрый дым – дров здесь и вправду не жалели.
Проводник застыл у двери. Он повернулся к Егору Александровичу, но тот вновь не смог разглядеть его лица, сокрытого тенью, бросаемой от света Луны.
– Входите, входите, Егор Александрович.
Тут Погоскин услышал задорный женский смех из бани: по всей видимости, смеялась не одна, а много женщин, вернее девушек, судя по их звонким голосам. Он остановился в недоумении:
– Как же так, там женщины. Необходимо обождать.
Незнакомец, недвижимо стоявший у двери, с прежней дружелюбностью ответил:
– Ну что вы, Егор Александрович, какие ещё женщины! Неужто вам мерещатся женские голоса? У нас здесь всё чинно.
Погоскин, всё больше сожалея о том, что поддался уговору странного незнакомца, и в который раз в этот день укоряя себя за доверчивость, всё же вошёл в дверь, и она тут же за ним захлопнулась.
Из сумрака раздался густой бас, но до странности очень дружеский и приятный в своём звучании, сразу же располагавший к себе:
– О, а вот и Егорушка к нам пожаловал! Милости просим!
Погоскина покоробило такое к нему обращение. Присмотревшись, он увидел в предбаннике нагого мужчину огромного роста, до самого потолка, с длинной бородой и шапкой густых курчавых волос. Новый незнакомец словно сразу же считал его мысли:
– Егорушка, ты не удивляйся такому обращению к тебе, у нас тут нет ни чинов, ни званий, тут у нас все люди братья. Ах, братец ты, Егорушка! Раздевайся же и заходи. А вот твоё полотенце, оборачивайся в него, у нас здесь всё чинно.
Погоскин, робея, стал раздеваться, а всё тот же голос с прежним радушием продолжал сотрясать помещение:
– Каждый здесь обращён друг к другу душой и сердцем. И добро в этом, и правда. Здесь всё не так, как там. Здесь все душа в душу, и нет умысла злого, и вовсе нет зла.
Погоскин вдруг испуганно подумал о том, не попал ли он в какую-то деревенскую секту, в «хлыстовщину» или ещё куда, о чём он имел весьма смутные представления.
Но собеседник словно читал его душу:
– Ты не бойся, Егорушка, здесь нет у нас нет ни обиды, ни зла. Всяк ведёт себя по своему нутру, как ему заблагорассудиться. Никаких суждений, никаких надуманных приличий. Здесь всяк принимает всякого по его душе. Ты не пугайся, Егорушка, заходи. А коль что не так, то можешь уйти, мы по сердцу к каждому, воля у нас здесь беспредельная, добром лишь очерченная. А право у нас всех здесь одно – быть собой, не имея на себе никакой власти.
Он отворил дверь и оттуда чей-то мужской голос его поприветствовал, но уже скорее не дружелюбным, а льстивым тоном:
– Возрадуйтесь же, Егор Александрович!
Затем он подтолкнул Погоскина, и тот очутился в бане. Однако само помещение от него было сокрыто сплошной вереницей женских тел, кружащихся в хороводе, обнимавшим собою всё пространство. Девушки из хоровода задорно смеялись и пели одни и те же слова:

Как по лугу, лугу, лугу девицы гуляли,
Девицы гуляли, песни запевали…

Не успел Погоскин сообразить о том, как выбежать из этого капища, как хоровод этот подхватил его и закружил, вскоре втолкнув его внутрь себя.
Внутри хоровода безобразно плясали и хлопали в ладоши обнажённые мужчины, и каждый это делал по-своему, кто во что горазд, но всё же попадая в общий ритм, задаваемый хороводом. Кто-то молча подкидывал ноги, хлопая по ним руками, кто-то кружился на месте, подпевая хороводу, а кто-то и вовсе пустился в пляс по кругу, кувыркаясь и подпрыгивая, и громко запевая всё те же слова девичьего хора.
– Егорушка, отдыхай, не думай ни о чём! – гремел бас, звучащий позади хоровода, – Всяк здесь своим нутром отдыхает.
Хоровод кружился, ни на мгновение не останавливаясь, и так плотно был сомкнут, что вырваться из него казалось невозможным.

Как по лугу, лугу, лугу…

– А, Егорушка, ты тоже здесь! – крикнул ему какой-то мужчина. Егор Александрович, близоруко прищурившись, узнал в нём Дионисова, бухгалтера, ещё несколько часов назад сидевшего рядом с ним за общим столом. Погоскин ухватился за него, как утопающий хватается за протянутую трость.
– Что здесь творится?! Срам-то какой! Вас сюда тоже обманом завели?!
Дионисов удивлённо, но не переставая широко улыбаться, посмотрел на него:
– Егорушка, что ты, что ты! Здесь мы отдыхаем, веселимся. Какой срам-то в радости? Никто ведь никого не обижает. А что мы в таком виде, так баня ведь, так принято в бане. Не думай ни о чём. Что тут было, то и останется здесь.
– Да нельзя же так! – у Егора Александровича перехватило дыхание от потрясения увиденным.
– Егорушка, вот, выпей настойки!
– Не буду я ничего пить!
Вдруг Дионисов крикнул:
– Нашего Егорушку надо покружить!
Хоровод подхватил Погоскина, и он почувствовал, как множество ласковых рук любовно держали его на весу.
– Егорушка, милый, оставь мрачные думы, отдохни душой!
– Егорушка, много ли в жизни тебя любили, ласкали?
– Егорушка, разве ты не заслужил минут счастья?
– Егорушка, другие-то всё веселятся, а ты разве хуже, чем они?
– Егорушка, ты попробуй, не гради себя!
От теплоты и ласки у Погоскина поплыло в глазах. Только сейчас он увидел, что среди других его обнимала та самая Анфиса. С таким сочувствием, с таким пониманием она на него смотрела, и, когда она утешающе и ласково погладила его по голове, он позволил себе выпить протянутую рюмку со сладкой и необычайно вкусной настойкой.
И вдруг тепло разлилось по его телу, вскружилась голова, окружающие голоса сплелись во едино, и он почувствовал в себе расположение и теплоту ко всем этим людям, которые были так добры к нему, и так справедливы с ним.
Его тут же выпустили из хоровода, и встретившись глазами с задорным взглядом Дионисова, он тоже начал плясать. Никто не смеялся над ним, никто его не осуждал, а напротив, все с пониманием и расположением смотрели на него, словно радуясь его радости, и счастливясь его счастью.
Сперва смущаясь своим первым движениям, всё ещё не оставляя мыслей о том, как он выглядит со стороны и как его видят другие, спустя какое-то время он забыл о суждениях, о которых говорил ему незнакомец в предбаннике и, заразившись всеобщим весельем, от души плясал, зная о том, что лихостью своего танца он вызывает всеобщее к себе восхищение.
– Ай, Егорушка, как же всем нам приятно видеть тебя таким радостным! –  гремел знакомый бас, – какой же всё-таки ты хороший, человек, Егорушка! Ну а сейчас нам душу свою покажет уважаемый Фёдор Игнатьевич, Фёдорушка.
Фёдор Игнатьевич, высокий мужчина в летах, со статной осанкой и окладистой бородой, вышел в самый центр и стал плясать, поочерёдно подбрасывая ноги и хлопая по ним ладошами:
– Хорошо, хорошо, Фёдорушка! – восторженно гремел бас.
«А и вправду, молодец Фёдорушка, – подумал Егор Александрович, – в таких летах сохранил в себе детский задор и непосредственность, и не боится на глазах других быть собой».
Все с нескрываемым восхищением смотрели на Фёдорушку, танцующего в пьяном угаре. Из хоровода стали раздаваться томные окрики:
– Ай-да, Фёдорушка, как же он молод и статен.
– А пляшет-то как, словно всю душу отдал в пятки!
И сыпал хоровод свой нескончаемый поток слов, в такт которых танцевал Фёдорушка, танцевал Егор Александрович, танцевали все:

Как по лугу, лугу, лугу девицы гуляли,
Девицы гуляли, песни запевали…

И все счастливо хохотали, любуясь задорной пляской Фёдора Игнатьевича. Но вдруг всё тот же бас загремел:
– А ну-ка, Фёдорушка, покажи-ка нам волчонка, у тебя это хорошо получается, лучше всех!
Фёдор Игнатьевич встал на четвереньки, и стал кружиться, словно гоняясь за своим хвостом. В общем шуме казалось, что он даже гавкал, пытаясь изобразить то ли волчонка, то ли собаку.
И женский хоровод, и мужчины, плясавшие внутри него, грянули всеобщим ликованием.
– Молодец, Фёдорушка, молодец!
На Погоскина дыхнул жаром всё тот же Дионисов:
– А дальше-то идут туда, в ту дверь, там даже лучше, чем здесь! Все так хотят туда попасть! Вот же, гляди! Тебе Анфиса про неё не говорила?
Фёдорушку, шатавшегося от долгого кружения, подхватил хоровод, и покружив его, вынес в указанную Дионисовым дверь. Правда, Погоскину показалось, что туда он вошёл не один.
Однако хоровод ни на мгновение не переставал петь:

Как по лугу, лугу, лугу…

– Теперь же очередь Егорушки! – вновь раскатисто прогремел бас за хороводом, покрывая музыку его слов – Егорушка, покажи и ты, наконец, свою широкую и добрую душу.
Погоскина вывели в центр. Женские голоса тут же заахали:
– Ай-да, Егорушка, как же он ловок, как он лих, и как отважен!
– А ещё он так красив собой! Мы всё видим, мы видим, что ты лучше всех. Таких, как ты, больше нет!
Прежний голос перекрыл разноголосицу этого ликования:
– Егорушка, ты не думай ни о чём, ты отдохни душой: танцуй, пой.
Погоскин, всё ещё смущаясь всеобщего внимания к себе, неловко стал плясать, вспоминая то, как это делал Фёдорушка.
– Ну вот, до чего же у тебя ладно получается, Егорушка!
Егор Александрович, внезапно забыв себя, отдался громкому веселью. Воистину, какие же глупости напридумывали себе люди, только ради того, чтобы сокрыть себя, как от самого же себя, так и от других! А ведь не нужно бояться истинного человека, вот он какой: такой счастливый и переполненный жизнью, непосредственный, как дитя. А ведь счастливый человек не может быть злым… Как несчастный не может быть добрым…

Как по лугу, лугу, лугу…
 
Девушки из хоровода стали томно выкрикивать:
– А теперь, Егорушка, покажи и ты нам свои умения!
– Ведь у каждого есть что-то такое, чем он может удивить других.
– Покажи, милый наш Егорушка!
Егор Александрович, извиняющимся голосом едва слышно прошептал:
– Нет, не могу я, тайна это…
Густой бас подхватил хор голосов:
– О чём это ты? Какая ещё тайна! Братья мы все, и никакого недоброго чувства друг к другу у нас не может возникнуть. Каждый из нас велик по-своему, каждый из нас прекрасен и каждый из нас неповторим! Без остатка мы принимаем друг друга!
– Нет, давайте я так попляшу.
– Ну же, Егорушка, не расстраивай нас!
И тут девичий хоровод начал всё более и более ускоряться, всё так же лаская слух своим игривым пением, а мужчины, им опоясанные, всё быстрее и быстрее плясать и петь. Стало казаться, что время здесь, в этом месте, сжалось до предела, как внезапно шумную вакханалию эту покрыл раскатистый и ликующий голос:
– Молодец, Егорушка, молодец!