Вдова

Николай Иванович Хрипков
Новосибирская область Россия
Родился в 1954 году в Новосибирске. Закончил филологическое отделение Новосибирского госуниверситета. Работал учителем в школе. Сейчас на пенсии.
ВДОВА
               
Рассказ
Лукерья теперь жила одна. Но держала и корову, и кур. Как в деревне без этого? Магазина у них нет. Да если бы и был, на что покупать? Колхозники за работу получали трудодни, по которым осенью после уборки выдавали зерно и отходы, если было что выдавать. Если неурожай, то считай, что даром год отработали.
Надежда только на свое хозяйство, свой огород, картошку и дары леса.
Лукерья, хоть и жила одна, но делала припасы на всю семью, как и раньше. Как только выдавался свободный день (когда шел дождь и пока не просохнет, сенокос отменяли), он хватала корзинку и шла в лес. Вдруг война кончится, и мужики вернутся, а у нее и накормить их будет нечем.
-
Бригадир замахал руками.
- Всё, бабоньки! Хватит трещать! Вон уже и подводы подъехали. Пока доберетесь и роса спадет. Надо сегодня сено убрать и заскирдовать. Дождь пойдет и тогда все коту под хвост.
Женщины охали, вздыхали, переругиваясь между собой, выходили из конторы на скрипучее крыльцо.
- Погодь, Лукерья! Погутарить надо.
Лукерья – молчаливая женщина, крепко сложенная, с круглым, загорелым лицом, как и у всех деревенских женщин.
Мужики заглядывались на нее. «Лакомая бабенка!» Хотя какие сейчас в деревне мужики? Старики да инвалиды. Да и Лукерья никого к себе близко не подпустит. В строгости воспитана. И в замужестве такой же строгой и осталась. Даже шуток-намеков не желала слушать. И не смеялась над ними. Только фыркнет и отвернется. Мол, язык без костей.
- Это, Луша, присаживайся!
- Так, Анатолий Петрович, уедут же бабы. Уже на телегах сидят. Сами же сказали, что ждать нечего. Сено надо сегодня до вечерней дойки всё сгрести и заскирдовать. Некогда рассиживаться-то. Уж я пойду, Анатолий Петрович! То бабы, наверно, уже ругаются.
- Это, Лукерья… без тебя сегодня обойдутся. Я уже сказал, что ты не поедешь. Да уже и поехали.
- Вы чего это, Анатолий Петрович?
- Да сядь ты, говорю!
Он подвинул ей табуретку.
В углу на тумбочке стоял сейф, на котором пятнами облезла краска. Сейф запирался на ключ. Бригадир выпросил этот сейф в сельхозуправлении, когда туда завезли новые сейфы, а старые вынесли на улицу к сарайке, в которой были угодь и дрова. Бригадир очень гордился этим сейфом. Хранил в нем документы, штамп, который он называл печатью, и ключи от колхозное склада. Ключи от сейфа и конторы были всегда при нем.
От достал из сейфа бутылку с мутной жидкостью, два стакана и налил в них эту мутную жидкость. В конторке запахло самогоном.
- Ты чего это, Петрович, напоить меня решил? – напугалась Лукерья. Черт знает, что на уме у этих мужиков. – Смотри, баба Таня узнает, тебе быстро вязы свернет, вырвет причиндалы.
- Луша, пей!
- Ты скажи сначала, чего ты с утра меня напоить решил и на сенокос не пустил. Что тебе в голову ударило?
Бригадир отвернулся к окну. Вздохнул.
- С утра позвонили с военкомата. Почта-то только через три дня будет. В общем, Лукерья, твой Иван Николаевич пал смертью героя за нашу великую Родину.
Лукерья опустилась на табуретку, ухватилась за края табуретки, как будто боялась упасть с нее. Какое-то время смотрела застывшими глазами в угол, молчала. Даже, казалось, не дышала. Потом губы ее стали шевелиться, но что она шептала, нельзя было услышать.  Потом из ее груди вырвался стон, она опустила голову, закрыла лицо ладонями и завыла.
- Горюшко-то какое! Ванечка! Ты же обещал живым вернуться. Зачем ты меня обманул? Как я без тебя теперь буду? И где твои косточки сейчас лежат? Даже на твою могилку не приду.
Она выла то тише, то громче. Потом замолчала, взяла стакан с мутной жидкостью и выпила в несколько глотков, даже не поморщившись, не крякнув, как будто это была не самогонка, а простая вода.
-
После летней дойки женщины торопились домой, чтобы управиться с домашней скотиной, приготовить что-нибудь детишкам, и спешили к конторе. Летом каждый час дорог. И отправлялись на сенокос.
Если бы городской житель хотя бы один день побывал на сенокосе, то каторга показалась бы ему курортом. Нужно подняться ни свет ни заря с первыми петухами и бежать на дойку, где полусонные коровы только начинали подниматься, зевали, прогибали спины, выгоняя из тел сонную одурь. Скребками убирали навоз, чистили место, где стоят коровы, подмыли им вымя теплой водой, обтирали его и спускали несколько первым струек на землю. И это не с одной коровой. За каждой дояркой закреплялась группа коров. А это десять, а то и больше голов. У всех коров были клички. Молоко из подойников сливали во фляги, забрасывали эти фляги на телеги. Тут уж одной не управиться. Помогали друг другу. «Опа! Взяли! Вот так! На месте!» Фляги с молоком повезут на молоканку, где все молоко сольют в большой чан.
Это было чем-то вроде утренней зарядки. А вот сенокос весь день с утра до вечера, измотает все силы, вытянет все соки, так что к вечеру женщины не чувствуют ни рук, ни ног. Если трава была высокая, то и валки получались толстые и не могли просохнуть. Сверху уже сено, а внизу на земле зеленая сырая трава. Валки нужно было переворачивать. Высохшие валки собирали в копны. Копны сносили в стога. Наверху стога стояла женщина, которая раскладывала сено и утаптывала его, чтобы не оставалось ям. Стог должен быть плотним и ровным. Иначе пойдет дождь, затечет стог и сено начнет плесневеть и гореть. Поэтому наверху стояли самые опытные скирдовщицы.
Женщинам, которые подавали сено на стог, уже были нужны вилы с длиннымии ручками, чтобы можно было дотянуться до самого верха. Для работы с такими вилами требовалась особая сноровка. И, конечно же, немалая сила. Поэтому худеньких и слабеньких к такой работе не привлекали. Навильник, а это килограмм десять, двадцать, тридцать, нужно было забросить на самый верх стога, и при этом самой удержаться на ногах. Вся эта работа под палящим утренним солнцем. Едва спрячутся от летнего жара утренние комары, как поднимаются стаи паутов, как называют здесь оводов, которые резко пикируют и кусают с налета. Своим жалом они легко пробивают летнюю одежду. Кусают они больно и выбирают голые участки тела: шею, руки, ноги. Укушенное место начинает чесаться и скоро на этом месте поднимается шишка.
Попробуй отмашись от них, если в руках у тебя вилы или грабли! Да и убить паута можно только тогда, когда он насосется крови.
Женщины обвязывают голову и шею платками, надевают платья с длинными рукавами. Платье или юбка должны быть длинными, а еще лучше под них надеть штаны.
Пот разъедает глаза. Но некогда вытереть его. Платье становится мокрым и прилипает к телу.
Только в обед где-нибудь в тени вод стогом или раскидистым деревом можно немного и ненадолго расслабиться, вытянуть натруженные ноги, вытереть пот. Некоторые даже успевают немного вздремнуть. Ненадолго. Бригадир уже понукает:
- Давайте, бабоньки! Некогда сидеть-то! Сами понимать должны. Летний день-то он переменчивый. Тучки с запада плывут. Не дай Бог дождь, и все труды насмарку. Хоть бы пронесло! Хоть бы не надуло чего! Только небесная-то канцелярия нас не очень-то слушается. Заскирдовать надо! Кровь из носу, а надо. Потом-то можно и отдохнуть.
Вот валки собраны, копны сложены в стог. Едут женщины на телегах в деревню. Хоть дорогой можно расслабиться, толкуют между собой, смеются, даже песни поют. Так бы ехать и ехать. Но вон уже деревня показалась. Кони побежали быстрей. И куда только торопятся?  Время отдыха для женщин еще не настало. Потому что ждет их еще вечерняя дойка, когда пригонят коров с выпасов. А до этого надо еще и дома что-то успеть сделать. Придут с вечерней дойки, подоят собственную корову, приготовят что-нибудь и накормят семью. А за окном уже темно, месяц и звезды заглядывают в окна.  Теперь добраться до постели и забыться недолгим сном до раннего утра, до следующего трудового дня, который будет таким же тяжелым. И так изо дня в день. Нет у них выходных, нет праздников, некогда даже болеть. Тогда всё повалится. И кроме колхозного труда, который высасывает все соки, есть еще домашний огород и нужно успеть набрать в лесу ягод и грибов и насушить их на зиму. Еще и полезную траву собрать для чая и лечебных растворов. Это единственное лекарство.
Почта приходила раз в неделю. Почтальонше Любе на главпочтамте даже выделили велосипед.
Велосипед был старенький. Но деревенские пацаны подлатали и смазали его. И он катился как новенький. Даже не скрипел. И это было большим подспорьем для Любы.
Деревня большая, раскинулась по обеим сторонам речки. Из одного конца в другой конец идти целый час, а еще и с тяжелой сумкой. И перед каждым двором нужно остановиться.
С велосипедом получалось быстрее. Люба начинала с конторы, школы и библиотеки. И сумка пустела почти на половину. Теперь оставались только местные жители.
Местные жители выписывали газеты и журналы за счет колхозных трудодней. Почти в каждом доме обязательно выписывали «Красную звезду» и читали ее с первой страницы до последней. А коммунисты, их было с десяток, в обязательном порядке «Правду». Самые важные новости обсуждали с соседями и на работе.
Еще и журналы выписывали. Печатали их на серой газетной бумаге с черно-белыми фотографиями. Их тоже прочитывали до дыр и не выбрасывали, а складывали и хранили. И никому бы в голову не пришло растапливать печки газетами или журналами. Их хранили годами. Еще письма. Их особенно ждали. Письма были с фронта, сложенные треугольниками. Их бойцы отправляли бесплатно. Письма читали по несколько раз в семьях, соседям, на ферме. Запоминали наизусть. И потом пересказывали тем же слушателям с радостными счастливыми лицами.
Лукерья, увидев Любу, входящую в калитку, бросилась к ней, радостно улыбаясь. Значит, письмо пришло от одного из сыночков. Получается, они живы и здоровы.
- Ой, Любочка! Письмо принесла! От кого?
Но Люба привычно не улыбнулась, как она улыбалась всегда, когда приносила письма.
Она была серьезна. Протянула Лукерье листок.
- Что это? – тихо спросила Лукерья.
Но она уже знала, что это. И сердце как будто провалилось и перестало биться. Побледнела. И не глядя за листок, схватилась за грудь.
- Кто это?
Вот сейчас опустит глаза и увидит дорогое имя. Но еще как бы гадала. Кто же из ее сыночков?
- Игнат,- сказала Люба.
- Да за что? Мужа отобрала война. А теперь вот сыночка. Что же она никак кровушки-то не напьется? Игнатушка-то и жениться не успел, внуков от него не дождалась и уже не дождусь. А какой он был ладный да работящий! Как бы повезло той, кого бы он в жены взял!
Она опустилась на крыльцо. Зайти в избу уже не было сил. Так и сидела, опустив руки между колен и раскачиваясь из стороны в сторону. Потом завыла.
-
Зимой готовили дрова. Нужно было много дров. До войны этим всегда занимались мужики. Топили не только свои избы, но и контору, школу, библиотеку. Знали, что углем было бы протопиться легче, но угля не было. А от дров тепло до тех пор, пока они горят.
Лесник отводил деляну, метил деревья на спил. Одни женщины были пильщицами и по двое двуручной пилой пилили стволы. Другие были сучкорубами, орудовали топорами, обрубая ветви. Третьи оттаскивали ветви в отдельные кучи.
Бревна грузили на сани и везли в деревню. Там еще бревна будут пилить на чурки, колоть и складывать дрова в поленницу. Во дворе каждого дома тянулись такие поленницы. Работа была тяжелая, неженская. Но что поделаешь, если не было мужиков. Теперь, как в песне «Я и баба, и мужик. Я и лошадь, я и бык». Только русская женщина могла вынести такое.
Дома тебе никто не будет пилить бревна. И занимались этим опять же женщины, старики и дети, которые забыли о том, что на свете есть куклы и игры. Вот и пилит Луша дрова между работами в лесу и дойками. Часто пилит по темноте, одна двуручной пилой, которой должны пилить двое. Весь день у нее в трудах. И то, что за день измотается и сил у нее к ночи не остается, не замечает даже. Уже привычная к этому.
И не представляла, что может быть как-то иначе. И не вспоминала про предвоенные года, когда дом был полон мужчин, и она не знала, с какой стороны браться за топор и что можно одной распиливать на чурки толстые бревна двуручной пилой. Теперь привыкла и не мечтала о том, чтобы все было, как прежде.
Этой зимой Лукерье пришла похоронка на среднего сына Ивана.
-
На следующее лето колхозное начальство затеяло ремонт коровника. Для ремонта использовали только то, что было у себя под боком.
Надо было. Во многих местах и стены и потолок прохудились. И дождь залетал в коровник, и снег. В морозы было так холодно, что доярки то и дело дыханием разогревали пальцы. Не могли коровы своими телами отопить помещение, если оно зияло дырами и никакое тепло в нем не держалось. А ведь тут такая работа, что варежек не наденешь. У всех доярок руки от этого были красными.  О ремонте говорили уже давно.
На ремонт собрали стариков, всех, кто еще мог держать пилу и топор, подростков. И малышня тут же крутилась под ногами, что-то подносила, подавала.
В основном трудились женщины между дойками, сенокосом. С ремонтом у них вообще не осталось свободного времени. Они стали плотниками и штукатурами. Поменяли крышу, опорные столбы, сделали новые загоны и кормушки. В родилке настелили пол, сделали загородки для телят. Для племенного быка отгородили место в конце коровника.
Начали мазать стены. Стены были саманные. Это солома и камыш, обмазанные глиной, смешанной с кизяком.
Вырыли большую яму. Насыпали слой навоза, а на него слой соломы. Перед этим солому рубили.  И вот так вперемежку как слоенный пирог. Навоз – солома – навоз – солома.
Это надо было хорошо перемешать, чтобы получилась однородная масса без комков. В яме топтались с десяток женщин. Хорошо бы в сапогах. Только где их возьмешь? А если бы у кого-то и были бы сапоги, то для этого они не надели бы их категорически. Сапоги  для поездки в райцентр. Поэтому женщины были босыми. Подолы они высоко подтыкали, чтобы не замазать. Да и мужиков кругом не было, кроме хромого бригадира и стариков. Ходили по кругу. Каждый раз, как вытягивали ногу из массы, чпоколо, такой характерный звук, как у бумажной хлопушки.
И ходили, ходили, часами. Вытирали пот, поправляли платок, челку, выбившийся подол водворяли на место и снова ходили.  Сверху сыпали навоз, мелкую солому. Опять всё это надо перемешивать. И так пока яма не заполнится до краев. Масса получалось однородной, без комков, не слишком густая, но и не жидкая, чтобы не расплывалась в руке. Долго оставлять это нельзя, потому что через два-три дня всё это засохнет под палящим солнцем так, что только режь ножом. И тогда все труды насмарку. Поэтому, как только доводили массу до нужного состояния, начинали мазать стены. За день – два старались всю массу употребить, чтобы всё ушло в дело.  Носилками эту массу тащили к стенам, а там уже наносили ее ровным и толстым слоем. Чтобы поверхность была гладкой, затирали деревянными терками, постоянно обмакивая их в воду.
За этой работой в яме и нашла почтальонша Люба Лукерью. Она стояла на краю ямы, смотрела на женщин, что ходили по кругу и слушали эти беспрерывные хлопки. Колебалась и не могла решиться. Но ее уже заметили. «Смотрите, Люба, пришла!» Понятно, что если почтальонша пришла на базу, значит, что-то срочное. Письма могла принести и вечером, когда женщины возвращались домой. Или отдать старикам, у кого они были. Что может быть срочное для деревенской женщины? Только одно. И уже в душе просили: «Только не меня! Только не мне! Дай Бог, чтобы пронесло!»
- Что ты, Любонька?
- Да вот, тете Луше.
Луша застыла на месте. Да нет, не может быть! Должно быть что-то другое. Конечно, другое.
- Степана? – тихо пробормотала она.
- Ваш сын Степан Иванович пал смертью героя.
У Лукерьи не хватило сил сделать несколько шагов до края ямы. Она опустилась там, где стояла.
В деревне новости распространяются с молниеносной быстротой. Скоро уже все знали, что у Лукерьи погиб последний третий сын. И многие почувствовали, насколько эта война жестока и беспощадна. Жалели Лукерью и проклинали войну, которая перемалывала человеческие жизни и сиротила всё новые и новые семьи.
Бригадир закончил заполнять табель выходов и решил сходить к Лукерье. Он был не только ее начальником, но и коммунистом, еще и крестил ее старшего сына, хотя об этом нигде и никогда не говорил.
Как она там? Он подошел к ее двору. Деловито греблись куры, важно расхаживал петух, вытянув шею, поглядывал по сторонам и время от времени громко кукарекал, стараясь всех убедить в том, что здесь он самый главный и никого не даст в обиду. Бригадир потоптался на крыльце и медленно открыл дверь. Тишина. Он позвал ее, но никто не откликнулся. Вошел. Никого. Куда же она могла деться? Ушла к соседям? Он еще несколько раз выкрикнул ее. Прислушивался. Тут заметил, что двери в сарай приоткрыты. Пошел туда. После солнечного света, он не сразу рассмотрел, что там в полутьме сарайки. Но почувствовал неладное.
Лукерья сидела на земляном полу, сложив руки на животе. Взгляд ее был неподвижен, и она даже не повернула голову в сторону бригадира. Чисто каменная статуя. На шее у нее болталась веревочная петля. А сверху с сараечной прожилины свешивался конец оборванной веревки.
- Лукерья! Ты что это удумала? Это же великий грех наложить на себя руки. Душа самоубийцы сразу в ад попадает на вечные муки. И не бывает ей прощения. Раньше самоубийц даже на кладбище не хоронили, а за кладбищем, как собак. И креста не ставили на их могилах. И поп их не отпевал и службы по ним не вел.
- Петрович!
- Что, Луша?
- Ты же коммунист.
- Да.
- Так коммунисты же в Бога не верят.
- Ну, как тебе сказать? Сначала верил. У нас дома иконы висели. И мама с батей верующие были. А когда в партию вступал, сказали, что религия – это опиум для народа. Ну, вроде как самогона. Для опьянения мозгов, когда думать перестаешь. Я крестик снял. А в церкви нашей конюшню устроили. Иконы все порубили. Видно, Бог и рассердился на нас за это. Первую мою дочку прибрал. Я тогда вообще на него зол стал. Значит, нет тебе моей веры. Вынес икону из избы и порубил ее в щепки. Рублю и приговариваю «Вот так тебе! Вот так! Чтобы знал, что нет тебе веры!» А мама мне говорит: «Ты, Толя, не думай, что, если ты не веришь в Бога, то Его нет. Он есть, веришь ты в Него или нет. И Он всё видит и знает. А то, что Он дочку твою прибрал, так жизнь нам дается не только на смех и радость, но и на боль, и на страдания. И через боль люди скорей приходят к Богу, чем через радость. Мы всё должны принимать. А там за порогом, нас ждет вечная жизнь. А какая она будет от того зависит, как мы эту жизнь на земле проживем. И Бог уже разделит всех на праведников и грешников». Когда война началась, я снова поверил в Бога. А кто нас еще спасет? И крестик достал и надел. И старую мамину икону нашел. В красный угол не стал вешать. А так вот порой возьму, перекрещусь и молитву читаю, которой меня мама учила. Спаси нас, Господь, и сохрани! Так-то вот, Лукерья.
- Так где же он Бог, Петрович? Мужа моего забрал. И всех моих сыновей. Хоть бы одного оставил. Но не пощадил. Всех троих забрал. Где же его добро, Бога-то нашего? А ведь сыночки-то мои и пожить не успели. Невест в дом не привели. И внуков теперь никогда мне не увидать. Не понянчить их на старости лет. Род наш пресекся. Некому его продолжить. Это справедливо, Петрович?
- Это твой крест, Лукерья. Нести тебя его до самого конца пути твоей жизни. Пока Бог тебя сам ни позовет и ни приберет. Так что терпи, Лукерья. Терпи и живи!
Он снял с ее шеи веревку и швырнул ее в дальний угол со злостью, как нечто отвратительное, что даже противно в руки брать. Потом отвязал обрывок веревки со стропилины.
- Лукерья! Пойдем в избу!
Он поднял ее и повел в избу, положил на кровать. Она лежала на боку и смотрела широко открытыми глазами. Не плакала и не выла, как будто всё в ней онемело. Уже все слезы выплакала и не осталось в ней никаких сил, чтобы завывать, как волчице.
- Иди, Петрович!
- А ты это…
- Да не бойся за меня. Не сторожи меня! Иди! Работы у тебя много. А мне одной надо побыть.
Бригадир вышел из избы. Но сразу не ушел. Скрутил цигарку. Самосад у него был крепкий. Глубоко затянулся и закашлялся. Даже слезы выступили.
Сорок четвертый год. Наша армия наступала в Белоруссии. Фашисты бежали. Тысячами сдавались в плен. Но и наших погибало немало. Еще ни одна похоронка придет в деревню.  Завоют женщины и проклянут войну, которая неумолимо забирала их мужей, сыновей, братьев.
Когда придет весть о победе, по деревне будут звучать песни, будут ходить с гармошкой, смеяться. Скоро их мужчины вернутся домой и начнется новая счастливая жизнь. Лукерья не выходила из избы, просидела весь день за столом. Разложила фотографии, на которых живые супруг Иван Николаевич и сыновья: Игнат, Иван и Степан.
-
Уже давно в прошлом война. Жизнь стала легче. Не нужно было ездить на лесозаготовки, месить саман и руками скирдовать сено. На полях гудели трактора и комбайны.  На летнюю дойку ездили на машине. Так Лукерья и не заметила, что доработала до пенсии. Удивилась, когда почтальонка (это была не Люба, а другая) принесла ей пенсию.
- Я же в колхозе получаю зарплату.
- А теперь, тетя Луша, можете не ходить на работу. Будете получать пенсию.
Лукерья удивилась.
- Я не буду работать, а деньги мне будут платить?
Сколько переворотила даром за спасибо, а тут будет сидеть дома, а ей будут денежки платить.
Так и продолжала она ходить на дойку. И доработала дояркой до семидесяти лет. Еще бы работала, да руки стали болеть. Спина так схватит порой, что разогнуться не может. Со стонами приходила на дойку, пока управляющий не отправил ее домой.
- Ты, баба Луша, больше не приходи! Ты уже за троих отработала. Хоть отдохни немного. А что надо, говори. Сено привезем, дрова, отходы. Прямо ко мне обращайся!
Какое там сено! Уже и своя корова стала в тягость. Еле выдоит, так суставы ломит. Как заболела и сдохла ее Зорька, так и не стала больше обзаводиться коровой. Да и молока ей столько не надо.  Остались у нее коза Машка, собака да кошка, старая, с седыми клочками шерсти. О них и заботилась, с ними и разговаривала. Не все же со стенами говорить! Родственников у нее не было. А может быть, и были где-нибудь далеко, да не откликались. Похоронили ее давно. Гости к ней не ездили. Сама же Лукерья с годами и видеть стала плохо и слышала плохо. Дальше своего двора и не выходила. Да и ходить долго не могла. Пройдет она по двору, накормит животину да себе что-нибудь нехитрое сварит. Хлеб ей покупали и приносили из магазина соседи. Сама-то она уже и не дошла бы туда и обратно. Когда-никогда яиц дадут да творога, рыбки речной. Река делила деревню на две части. И почти все мужское население, начиная с мальчишек, рыбачили.  Потом зубы стали выпадать. Шамкала кашку, яйца, хлеб в молоке размочит. А мяса уже не могла. Не ужует.
Коза Маша сдохла от старости, потом и собака околела. Закопала их за огородом. Когда ушла кошка и не вернулась, Лукерья поняла, что ее смертный час пришел. Соседи навещали ее. Мало ли что с бабушкой. Тем летним утром заметили, что баба Луша что-то не ходит по двору. Зашли в избу. Лежит баба Луша на кровати, маленькая, сухонькая и умиротворенная. Было ей девяноста восемь лет. Чуть не дотянула до векового юбилея. Похоронили ее на деревенском кладбище. Холмик да крест с надписью: кто такая и годы жизни. Только свои деревенские и были на похоронах. Родных-то у нее не было никого. В конторе сообразили небольшой поминальный стол. Кто хотел, выпил за помин ее души.
Саманный домишко ее, конечно, никому и даром не был нужен. Даже на дрова не используешь.
Через несколько дней после похорон соседи зашли во двор, в избу. Что ж добру пропадать? Перенесли к себе немудренный инвентарь. Из избы чугунки да ухваты. В сундуке лежали платья, платки, чулки, галоши, клубки шерсти, пяльца, обрезки ткани. Всё стариковское, что не нужно уже. Только людей смешить. Или в музей сдать. Решили всё это выбросить да сжечь. А вот на дне сундука под тряпками их ожидал приятный сюрприз.
Толстая пачка денег. Некуда была бабе Луше тратить деньги. Вот и складывала пенсию. Не было у нее никакого расчета. Но не выбрасывать же! Пусть лежат! Соседи пересчитывали. Ого-го! Да тут и на это хватит, и на это! Вот так баба Луша! Конечно, соседи себе денежки забрали. Не сдавать же их в совхозную кассу или еще куда-нибудь, чтобы люди в тебя пальцами тыкали и смеялись: надо же, мол, какие недотепы. Они же как-никак ухаживали за бабушкой. Хлеб ей покупали. Творожок, молоко, яичку, рыбку давали. Просто так, никаких денег не требовали.
Еще на дне сундука лежала толстая пачка грамот от правления колхоза, совхоза, районного и областного начальства. Больше десятка медалей и памятных значков.  Грамот бы хватило, чтобы заклеить в избушке стену вместо обоев. А теперь куда их? А еще стопочка треугольников, писем с фронта. Некоторые были написаны чернилами, но по большей части химическим карандашом. Чернила от времени выгорели. А карандаш расплылся. Там, где упали слезы, там были синеватые разводы. И четыре похоронки. На Ивана Николаевича, на Игната Ивановича, на Ивана Ивановича и на Степана Ивановича.
За годы войны не вернулся домой каждый третий житель Нестеровского сельского совета.
В городе Задонске Липецкой области стоит памятник-монумент Марии Матвеевне Фроловой, отдавшей ради Победы восемь сыновей.
Вечная память героям!

14 – 24 апреля 2024