Костолом

Время, из которого мы вырастали – конец «девяностых»… Константин Ломакин и не подозревал, что непредвиденные обстоятельства вынудят его стать грозой беспредельщиков. Мститель «Костолом» карает негодяев, верша праведный суд над убийцами, бандитами и прочей нечистью.
Как это трудно - пройти по тонкому мосту между справедливостью и преступлением, сберечь любовь, пересекая рубеж уходящего века…



Часть I. СЕЗОН ОХОТЫ

        Главное в нашем деле - машина

Прапора-ремонтника он-таки достал. Как ни юлил, как ни сопротивлялся Полищук, а отрихтовать и покрасить машину согласился. Да и как откажешься, если свое-то обещание Костик выполнил сполна: вот она, долгожданная твоя "девятка" по смешной цене в четыре тысячи марок. И не надо тебе знать, брат, что покупал он и ее, и свою "бээмвуху", и еще две стареньких "единички" оптом и по дешевке. Хозяину затрапезной автомастерской, старому пьянице Курту, он привез две коробки "Смирновской", и торг начал, когда тот уже изрядно отхлебнул вожделенного напитка из плоской пластиковой бутылки. Курт наверняка брал машины почти задарма, но свою цену загнул под потолок. И при этом по былой гэдээровской привычке, от выпитого что ли, бил себя в грудь, намекал, что он старый коммунист-подпольщик.

Впрочем, сошлись они быстро. Костик выложил хозяину восемь тысяч, забрал документы, ключи и в две ходки перегнал с приятелем машины в полк. "Единички", понятно, доброго слова не стоили - ржа, но контрактники забрали их влет по полторы тысячи. С учетом полищуковских четырех "штук" выходило, что "БМВ-316" обошлась ему всего в тысячу. Подшаманить ее, конечно, требовалось - правый бок машине приложили основательно, но зато все остальное было в полном ажуре. Долго он искал такие "колеса" - полицейский вариант, форсированный движок, усиленная подвеска, на спидометре - тридцать тысяч пробега, плюс вместительный тайничок в салоне. Он бы его никогда не нашел - Курт показал по пьянке, нахваливая машины.

Полищук не подвел. Костик долго ходил вокруг машины, когда прапор с двумя бойцами выкатил ее из ремонтного бокса. Приглядывался, хлопал ладонью по лакированному боку. Ничего не скажешь - мастер. От безобразных вмятин не осталось и следа. Лучистый светло-зеленый "металлик" надежно спрятал полицейскую раскраску, обновил машину, придал ей товарный вид. Сам бог велел выходить с ней на Большую охоту. Новая жизнь начиналась, начиналась именно с этой тачки, и ощущение, которое испытывал сейчас капитан, приятно щекотало ему нервы. Костя сам себе удивился - я ли это?

Был по натуре Ломакин не тщеславен, не меркантилен, не азартен. Кликуха в школе - Флегма. В самую дырочку, как говорится. Наверное, поэтому и в службе не преуспел. Отвращение испытывал к начальственному хамству и сумасбродству, прогибаться отказывался. Чего хотел от жизни - сам не знал. Служил и все. В армию его родители сплавили еще в малолетстве, пряча "от уличных соблазнов". Кадетка, потом училище, потом спрятанная в лесу на отделившейся теперь Украине дивизия. Там - полигон, одноэтажная общага и пахота, пахота, пахота... Одна отдушина в ту пору - летняя тихая Самара. Речушка не ахти какая, но зато раков - тьма. В выходные, отправляясь к реке, он брал с собой металлическую сумку-сетку и нырял в зеленоватую речную воду до изнеможения. Раки, похожие на камни, таились на мелком донном песке тут и там. Они испуганно шарахались от его рук, выставляли страшные клешни... Но зато какое это было блаженство - наварить их потом целое ведро и, прихлебывая ледяное пиво, высасывать из колючих чешуек душистое, сочное рачье мясо.

В Германию он попал чудом, помог дивизионный кадровик, такой же, как он сам, рачий фанатик. Костик его однажды выручил, точнее - спас. Полез тот в реку в сильном подпитии, ну и хлебнул ненароком водицы. На счастье, Ломакин берегом с двумя полными сумками к поселку тогда продирался. Увидел, как бьет по воде руками кто-то и орет благим матом, бросил живую свою поклажу, кинулся на выручку прямо в майке и спортивных брюках. Еле успел. Кадровик месяца через два заглянул к нему в общагу и прямо с порога: собирайся, спаситель, поедешь в Западную группу. Как говорится, чем могу...

Войска из Германии тогда уже пошли. Костик, как советовали многие, службой себя особенно обременять не стал. Рассудил: когда еще шанс будет одеться, прибарахлиться. К первому отпуску успел купить себе "видик", телевизор, всякую кухонную мелочь и, о чем никогда не мечтал, машину. Двухдверный низенький переднеприводный "Форд-экскорт" отбегал к тому времени прилично, но был еще очень даже ничего. Не чета старенькому отцовскому "Москвичу", на котором во время каникул, а потом и полнокровных офицерских отпусков, гонял он по пыльным районным большакам.

С "фордика"-то и закрутилось. Как только подошла отпускная пора, нагрузил он его пожитками под горлышко и погнал через Польшу к Бресту, чтобы оттуда двинуть в Саратов к родителям. На сборном пункте во Франкфурте сформировали из перегонщиков колонну, содрали по сотне марок за охрану и под присмотром пяти дюжих поляков с револьверами на поясах отправили в путь. До Белоруссии дошла колонна без ЧП, если не считать, что две машины обломались дорогой. В очереди у погранпункта промаялся Костя почти сутки и, пройдя контроль, решил сначала покемарить, а уж потом, с первым солнцем, стартовать. Сглупил, конечно, что не пошел группой с попутными мужиками. Да кто ж знал?


                Приплыли


Что делать, когда под капот летит влажная лента дороги, "дворники" гоняют по стеклу дождевую муть, хочется спать, а спать нельзя?  Все просто, нужно пошарить рукой среди сумок на правом сидении, отыскать пакет с ржаными солдатскими сухарями, выбрать тот, что покрепче, и начать его жевать. Вкусно, хрустко. Подбирающаяся было дрема, словно пугливая птица, шарахается в сторону. Голова снова чистая. Думается хорошо, рука крепко держит маленький верткий руль. Можно расправить плечи, бросить взгляд в сторону, глянуть в зеркало заднего вида...

Костик глянул. Наверное, от первого ржаного сухаря сон отшмыгнул поначалу недалеко, потому что только сейчас остатки его буквально брызнули в сторону. Почти впритык к его "Форду" шла машина. Не просто машина - серьезное, крутое такое авто. И знакомое. Он сразу вспомнил откуда знакомое. Выехав за ворота погранзоны, мужики-перегонщики вышли, чтобы размяться, попрощаться. Эта тачка стояла в стороне без света, но внутри за опущенными стеклами тревожно тускнели огоньки сигарет. Машин у выездного шлагбаума собралось тогда много, на этой он задержался взглядом почти случайно. И не насторожился. Насторожился уже сейчас, потому что точно знал: просто так в этой жизни ничего не бывает.

Есть несколько способов разобраться в намерениях идущих "на хвосте". Можно сбавить скорость и попытаться пропустить их вперед. Обычный попутчик-"липучка" включит левый поворот и, обогнав тебя, покатит своей дорогой. Можно, наоборот, дать по газам и потом гадать, кто это был и чего хотел. Он выбрал третий способ - решил подождать, посмотреть, что будет. И опять ошибся, рассчитывая, что или их кто-то догонит, или они подтянутся через какое-то время к идущей впереди случайной кавалькаде. Шоссе, как на грех, было пустынно. Встречные машины попадались, а попутных - ни впереди, ни сзади. Уже четверть часа шли они в странной связке. Костик как-то даже успокаиваться начал - белый день, чего ему втемяшилось? "Форд" его просто так не догонишь, бензина - почти полный бак. Ну идет и идет следом машина. Может, такой же как он, бедолага-перегонщик, мучающийся одиночеством. Он опять глянул в зеркало заднего вида. Нет, не путешественник, номера не перегонные - местные, белорусские. Ему снова стало не по себе, и опять захотелось увидеть на обочине предупреждающий о близкой будке ГАИ знак. Как на зло - ни знака, ни поста. И тут черный лимузин, марку которого он, как ни старался, определить не сумел, пошел на обгон. Костя нажал педаль газа секундой позже того, как преследователь включил сигнал-сирену и фары. Сделал это механически, инстинктивно. Стрелка спидометра скаканула с 90 на 110 и быстро поползла по кругу: 130, 140, 150... "Черный" шел на обгон. Ломакин утопил педаль до упора и перестал смотреть на спидометр. Не отрывая взгляда от летящей навстречу дороги, краем глаза засек, как преследователь его достал и начал обходить.

Чуть опередив "Форд", чужая машина стала медленно жать его к обочине. Теперь Ломакин разглядел за тонированными стеклами иномарки экипаж. Их трое - молодые крепкие парни. Тот, что за рулем, сосредоточился на дороге, а пассажиры в это время цепкими, наглыми взглядами осматривают его багаж - свертки, ящики, коробки с телевизором, "видиком", дурацкой фритюрницей. Какого черта он не набросил после пограничного и таможенного контроля на весь этот хлам одеяло? Выставил добро на всеобщее обозрение. А ведь предупреждали дурака!

Ну, пора попробовать оторваться. Он сработал тормозами и тут же переложил баранку влево, уходя на свободную полосу. Увы, за рулем у преследователей мужик сидел ушлый: он тоже притормозил, но только чуть-чуть. Едва Костик обошел его, он снова резво пошел вперед и опять начал отжимать "Форд" к обочине. Теперь уже к левой. Ломакин подергался туда и сюда, но ничего не получилось. Преследователи в общем-то тоже были не в легком положении, скорость - того гляди влетишь. Да и время их торопило - не бесконечно же длиться гонке. Бесплодное дергание с риском для жизни в конце концов им порядком надоело, и они пошли вперед.

Сначала Костик не сообразил, что замышляют преследователи. Но, когда из приоткрытой дверки обогнавшей его машины на дорогу полетела какая-то сетка, правая нога сама даванула на тормоз. И вовремя, потому что в следующее мгновение вплетенные в сеть металлические шипы уже рвали покрышку левого колеса. Еще через несколько секунд сильные руки буквально выдернули его из салона. Приплыли.


           Как наживают себе врагов


- Ну что, козел, покатался? Ты от кого бегал, козел?

Красномордому крепышу ужасно нравилось это слово - козел. Наверное, его самого так долго звали, и теперь он откашливался, отплевывался этим словом, чувствуя силу и безнаказанность. Выдернув Костика из-за руля, он стоял сейчас перед ним, криво улыбаясь. Толстые пальцы с грязными ногтями крепко держали отвороты куртки.

- Что молчишь, козел?

- Пошел ты...

- Вякает - грохни его, - крикнул красномордому потрошивший "форд" подельник.

Удивительно, но, понимая всю сложность нынешнего своего положения, Костя в эту секунду не волновался. Напротив, ум его работал четко, в каком-то ускоренном режиме, рождая совершенно немыслимые, казалось бы, идеи. Краем глаза он видел сейчас черную тачку с открытой водительской дверью. Мотор работает, расстояние до нее каких-то пять-семь метров... Но нет, дергаться бессмысленно, итожит сознание. В секунду самодовольную скотину эту не вырубить, значит те двое, что ковыряются сейчас в его вещах, успеют кинуться наперерез.

-Ну?

- Чего нукаешь?

- Мутант, - опять окликает его сторожа водитель, - тачку, если хочешь, можно брать. Надо только одно колесо по-быстрому перекинуть.

- И возьмем. Ты же не против, козел? Ты же себе еще одну пригонишь? Честно поделимся, да, козел?

Только сейчас Ломакин почувствовал, как где-то внутри него, не подчиняясь воле и здравому смыслу, поднимается темная, слепящая рассудок, волна ярости. Не из-за вещей, не из-за машины - плевать на них. Это ненависть к популяции дебилов, бравших или уже почти взявших реальную власть в этой стране над нормальными людьми. Шестерка Мутант - один из них. Маленькие холодные глазки под белесыми бровями, низкий лобешник, тугая короткая шея. От него несет каким-то дорогим импортным одеколоном, которым эти воняющие потом бычки любят обливаться. Он ненавидел эту красную рожу. Ненавидел и за то, что она по-звериному сильна и ничего не боится. Эта нечисть расплодилась быстро. Когда он уезжал в Германию, обмундированные в цветастые спортивные костюмы роботы со стрижками "а-ля дебил" только начали появляться на улицах. Только-только обнюхивались, осматривались. Они еще боялись милицию - не объезжена, не куплена. Теперь все позади.

- Ну что, козел, остыл?

Наверное, в лице у Ломакина что-то менялось. Красномордый, заметив это, реагирует мгновенно. Резкий удар сгибает Костика пополам, второй бросает на землю. А третий он уже просто не чувствует...


              Будем живы - не помрем


- Парень, ты жив? Парень!

Господи, до чего же больно. Почему так больно? Он с трудом разлепил глаза и тут же прикрыл их снова.

- Жив он.

Первый голос - мужской, второй, со слезой, женский. Нужно еще раз открыть глаза, чтобы понять,что происходит. Господи, как это больно. Но вторая попытка удается. Он лежит на обочине в окружении людей. Под голову ему кто-то подсунул что-то мягкое. Лица вокруг скорее любопытные, чем тревожные.

- Ты под машину угодил или тебя так мастерски измордовали?
Измордовали? А, теперь он вспомнил: Красномордый...

- Встать помогите.

- Ну с этим подождите, - вступает в разговор молодая женщина, - надо посмотреть не переломали ли вас.

Она опускается на корточки.

- Так, носовую перегородку, похоже, сломали. А вот челюсть цела и перелома основания черепа нет...

- Дайте встать.

- Не дергайтесь, я медик.

Костик закрывает глаза.

Пока он лежит, выясняется, что отделали его весьма основательно. Ко всему прочему сломано два ребра и, кажется, есть сотрясение. Но это не смертельно, жить он будет. Правда, без машины. Ее, понятно, угнали. Когда ему помогают встать на ноги, он, корчась от боли, первым делом лезет в широченные штанины танкового комбеза. Деньги и документы на машину эти гниды из куртки, конечно, забрали. Но лишь бы не докопались до внутреннего кармана брюк. Там - загранпаспорт, без которого в Германию не вернешься. Слава Богу, паспорт на месте, уже легче.

Люди постепенно расходятся, садятся в свои машины и уезжают. Последними рядом с ним остаются те, кто его окликал - мужчина лет пятидесяти и молодая женщина-врач. Их старенький светло-табачного цвета "москвичок" стоит неподалеку.

- Поехали, - приглашает хозяин машины, - довезем вас до милицейского поста или, если хотите, до Минска.

Альтернативы нет, вокруг чистое поле, как-то надо же отсюда выбираться. Он последний раз оглядывается - ничего, кроме рассыпанных по обочине ржаных солдатских сухарей…


          Первая загадка маленькой войны


- Слышишь, Сергеич, ты сводку белорусскую смотрел?
Сергеич поднимает глаза от бумаг и делает "умное лицо".
- Читал, шеф. Вы о прошитой шариками "Мазде"?

- Застолбил значит в памяти?

- Чего столбить, просто любопытное ЧП.

- Уж куда любопытнее. А что думаешь?

Сергеич пожимает плечами. Что он думает? Думает, что случай этот пока ни в какие уголовные каноны не вписывается. Кто-то завалил не самую худшую бандитскую бригаду Князя, тамошнего уголовного авторитета. Завалил играючи - погибшие словно на заряд картечи напоролись. Это ведь уже потом машина их слетела в кювет и несколько раз перевернулась. Покойнички - Шуруп, Легавый и Блеклый - проходили по разным делам. В последнее время, по неподтвержденным данным, занимались рэкетом на трассе Брест - Минск.

Перегонщиков здесь бомбили, понятно, не только они. Но конкурентам такой огород городить ни к чему - расстреляли бы соперников из автомата, и все в ажуре - очередная разборка. Дело бы со временем закрыли, мало что ли подобных междусобойчиков.

- Самого главного не говоришь: кто же этот умелец?

- А черт его знает, Александр Павлович. Я вот не пойму, чего вас-то это так заело? У белорусов случилось, пусть они голову и ломают.

Редькин откидывается в кресле и с удовольствием потягивается. В глазах у него спрятана усмешка, от нее квадратное, не слишком симпатичное лицо полковника становится живым и привлекательным.

- А заело меня, брат Сергеич, из одного сугубо практического соображения. Если наш вольный стрелок не местный, то куда он по минской трассе приедет?

- А если местный?

- Поживем - увидим. Но, чует мое сердце, не все просто в этой истории. Хочешь, проверим?

Не дожидаясь ответа, Редькин придвигает к себе один из стоящих на столе телефонов.

- Возьмем вот сейчас и позвоним в Минск одному старому другу, - бурчит он себе под нос. - Это ведь только дураки поверили, что мы теперь в разных странах живем и границами навсегда друг от друга отгородились. Нет, брат, рано они об этом рапортовали.

Майор Малинко улыбки сдержать не может. Любит шеф пофилософствовать между делом.

- Привет, Геннадий Дорофеич, бью челом тебе из Москвы далекой. Помнишь ли ты по-прежнему о дружбе нашей неразлучной?

То, что отвечают начальнику спецотдела, разглаживает полковнику морщины на усталом лице и поднимает уголки губ.

- Рад этому, Гена, искренне рад. Плачу взаимностью. А нужда у меня к тебе не слишком обременительная. Просвети-ка меня по части почившей в бозе "князевской бригады". Может откопали твои ребятки дополнительно чего?

"Ребятки", судя по всему, что-то откопали, потому что слушает Редькин своего друга внимательно. Закончив разговор, минуту молчит, отхлебывая маленькими глотками давно остывший кофе из огромного, с пивную кружку, бокала. Наконец, сжаливается над любопытствующим подчиненным:

- Сенсаций нет. Но наш вольный стрелок, похоже, объявил дорожным джентльменам удачи форменную войну. Сегодня утром вслед за Шурупом со товарищи он отправил в лучший мир еще одну "бригаду". Тем же способом. К шести трупам приплюсуй еще два - люди Князя на "стрелке" с конкурентами немножко постреляли. Круто заваривается, ты так не считаешь?

             
               Пробный шар


Только идиот моет от дорожной грязи и потом старательно натирает полиролью машину перед погранзоной. Ну, кому хочется, пусть думают, что он идиот, что у него не все дома. Приманка должна выглядеть вкусно. А "крутые" ящики в салоне - ну просто бросаться в любопытствующие жадные глаза.

За несколько месяцев со дня покупки БМВ, Ломакин успел освоиться с машиной, вжиться в нее. Каждую субботу и воскресенье вместе с теми, кто только начинал водить машину, он "организованно" выезжал за ворота части. Правда, потом его пути с новичками расходились. Им нужно было учиться менее или более крепко держать руль в неопытных руках, ему - готовиться к встрече с Мутантом и его кампанией.

На десятикилометровом отрезке старого автобана он, конечно, рисковал - номера на машине чужие, "тюф" поддельный. Но здесь мало кто теперь ездил, а полиция и вовсе, как он убедился, сюда не заглядывала. Второй тренировочной площадкой был заброшенный к этому времени автодром соседнего, уже ушедшего в Россию, полка.

Не сразу, не без усилий и нервов, становилась машина послушной, легкоуправляемой, юркой, верткой и, самое главное, непредсказуемой для будущего противника. Теперь он понимал, где сглупил в первый раз и почему сглупил. Дилетантами, выяснялось, был и он, и напарник Мутанта. Теперь - посмотрим...

  Что-то за это время в нем изменилось. Как-то исподволь сложилось твердое убеждение, что ограбившие и избившие его на дороге ублюдки - не люди. Хищники, звери. И по законам людей с ними нельзя. Не поймут. Да и не нужно им ничего понимать, они сами вычеркнули себя из списков тех, кого, пусть по нынешним временам лишь формально, охраняют человеческие правила.

Ломакин долго размышлял по этому поводу. По вечерам, лежа на скрипучей кровати в маленькой комнатке полкового общежития, он отхлебывал из тонкого хрустального стакана душистую "Метаксу", смотрел в потолок и в деталях представлял себе будущую вендетту.

Оружие он выбрал давно, знакомый сварщик из гарнизонного Дома офицеров на мысль натолкнул. Вася этот регулярно гонял большим шефам из ЗГВ "тачки" в Союз. Этим, собственно, и жил. Судьба его берегла - ни одного прокола! Обитался Вася в их общаге в угловой комнатухе на втором этаже. Как-то, зазвав Костика "на пиво", он достал из тумбочки перетянутый резинкой пакет.

- Знаешь, что это?

Не дожидаясь ответа, сорвал визгнувшую в его руках резинку. Пакет развернулся, и по обшарпанному столу запрыгали стальные шарики от подшипников.

- Сечешь, с какой скоростью влетят они в преследователей, если метнешь их в окно на полном ходу?

Костя прикинул и понял: лучшей пушки для дорожной нечисти не найти. За бутылку коньяка знакомый прапорщик натащил ему с местного танкоремонтного завода тьму шариков. Ломакин приготовил десяток "гранат" и уложил их в тайник в машине. Туда же упрятал мощный газовый револьвер, стреляющий кроме всего прочего еще и зарядами мелкой дроби. Арсенал был готов к использованию. Оставалось пробить отпуск... 

Погранцов и таможенников он прошел без проблем. Ни те, ни другие в машину даже не заглянули, сверили с документом номер кузова машины, тиснули свои штампики на бумажках - вперед. Костик отъехал в сторонку, плеснул себе из термоса горячего кофе, съел два плотных бутерброда с мягкой, тающей во рту ветчиной, покурил. Пора.

Утро еще только обозначалось на летнем брестском небе. Тепло, сухо. Поспать накануне толком, конечно, не удалось - очередь к границе стояла длинная и все время двигалась. Но чувствовал он себя бодро. Нервничал, конечно, но только чуть-чуть.
Медленно проехав следом за пошарпанным рыжим "Мерседесом" по мосту через Буг, он вырулил к шлагбауму, сунул в открытое окошко подошедшему солдату-пограничнику пропуск и нырнул под поднятую полосатую перекладину.

Впереди все было заставлено машинами. Те, что шли с Польши, кучковались, сбивались в микроколонны. Из Бреста, в обратную сторону, тянулась бесконечная череда встречных машин. Он проехал вперед и, отыскав просторный "карман" на правой обочине, лихо въехал в него и с визгом затормозил. Разложив на руле автомобильный атлас, осторожно осмотрелся. Это только для ненаметанного глаза все вокруг выглядело мирно и благостно. На самом деле на площадке крутилась своя жизнь.

На него, он не почувствовал - просто физически ощутил это   с м о т р е л и. Смотрели на картонные перегонные номера, оценивали саму машину, приглядывались к нему. И он тоже смотрел. Искал черную тачку. Ту, знакомую. Ее не было. Автоматически засек, что им явно заинтересовался экипаж темно-серой "мазды". Один из сидевших в ней парней вышел и, закурив, неторопливо двинулся вдоль обочины в его сторону. Ломакинский БМВ им приглянулся, теперь они хотели оценить его вблизи. Давайте, давайте, мальчики. И вблизи он вам понравится, будьте уверены. "Смотрины" продолжались недолго. Прошедший мимо парень потоптался для вида впереди и двинулся назад. Костик загодя завел мотор - пусть послушает и проглотит слюну. Так, внимательный взгляд пробежал по резине, по крыльям, по дверкам, по товару в салоне. Давай, давай, оценщик, посмотри еще на выхлопную, убедись, что нагара нет - двигатель в ажуре. Убедился? Ну значит можно помаленьку трогаться.

Костик включил левый поворот и вырулил на дорогу. В Брест заезжать нужды нет, он сразу свернул на "минку" и прибавил скорость. Надо было поспешать, еще немного и приготовившиеся к броску перегонные колонны двинутся следом. Времени совсем немного. Впереди у него ползут темно-синяя "пятерка", знакомый ему рыжий "мерс" и грузопассажирский микроавтобус "баркас". Эти мужики вместе. Скорость у них - по "Баркасу" с его маломощным трехцилиндровым двухтактным движочком. То есть до восьмидесяти. Через полчаса он опередит их намного, но до выездного поста ГАИ пусть идут впереди. Тут расчет. Так и есть: сонные гаишники тормозят троицу для проверки документов, а на него даже не смотрят. Все, теперь пора отрываться, "хвост" скоро обнаружится. Колеса гудят на щебенке, насыпанной поверх разлитого гудрона - универсальный и любимый у отечественных дорожников метод ремонта покрытия. Дешево и сердито. Ну а раздрызганные подвески машин, побитые ветровые стекла - не в счет. Едва "стиральная доска" кончается, машина чуть не влетает в стаю рванувших с дороги галок. Одна из них не успевает увернуться и чиркает по верхнему ободку лобового стекла и крыше. Тьфу-тьфу! Плохая примета, остается надеяться, не для него, а для тех, кто идет на «хвосте".

"Мазду" он замечает, когда становится почти светло. Она, как хитрая лиса, крадется следом, постепенно приближаясь. Костик подпускает ее поближе. Почерк у всей этой шушеры практически один. Мальчики, включив свет и сигнал, рывком обходят его на полкорпуса. Тот, что сидит справа от водителя, осклабился в улыбке и показывает на обочину. Щас, как же! Дальше все идет уже по его сценарию. "Мазда" пытается его прижать, но Костик легко уходит вперед и начинает гонять преследователей по всей полосе вправо и влево. Заставляет их тормозить, вылетать на пыльную обочину. В конце концов нервы у бандюг не выдерживают, Костик не слышит выстрела, видит лишь, как вдребезги разлетается боковое зеркало.

- Ну, подонки, не я вас достал...

Он давит на газ, броском уходит вперед и начинает резко перекладывать руль из стороны в сторону. Скаты жалобно визжат. Стрелки у него за спиной никакие - мажут. Это и понятно, в армии дебилы эти не служат - откупаются. Теперь расплачивайтесь, это вам не в упор стрелять. Он успевает оторваться метров на сто, потом открывает окно и, переложив тяжелый пакет в левую руку, резко швыряет его назад. В зеркало заднего вида на такой скорости многого не разглядишь, но звук он запомнит навсегда - звук разрываемого металла, визг тормозов и громыхание кувыркающейся в обочине машины.

Притормозив, он разворачивается и подъезжает к лежащей на крыше "Мазде". То, что он видит, живым не бывает. Теперь быстро осмотр и обыск. На это, как он и прикидывал, уходит три минуты. Итог: пистолет с глушителем, маленькая карманная радиостанция. И деньги. Денег много, белорусские "зайчики" он не трогает, бросает в пакет только рубли и валюту. Все, время! БМВ с визгом стартует и берет курс на Брест. Рабочий день не кончился, впереди вторая смена. Где ты, Мутант?..   
               

                Здравствуйте, Маша


- Здравствуйте, Маша, - говорит Ломакин и вдруг с ужасом понимает, что не знает, о чем сказать дальше. Сейчас она спросит, кто это звонит - что отвечать? Что это побитый на дороге Костя? Напоминать, что они с родственником везли его до Минска и выручали деньгами на билет до Саратова?

- Господи, Костя, вы? Здравствуйте, Костя, - смеется она, - не поверите, мне вчера снилось, что вы объявились. Сон в руку с задержкой на день.

Голос у нее приветливый, в нем нотки искренней радости. Он ловит это сразу, и напряженность, неуверенность сами собой пропадают.

- Я ненадолго в Минск, проездом. Захотелось позвонить, еще раз поблагодарить вас, доктор, за тепло и участие.

- Как ваша переносица и ребра?

- Уже и забыл о них.

- Это славно, вы счастливчик, все могло кончиться куда печальнее. Ой, Господи, чего это я, - спохватывается она, - Вы где?

- Въехал в город со стороны Бреста и тормознул у первого автомата.

- Записывайте адрес.

- У меня есть.

- Ах да, вы же мне деньги возвращали. Ну тогда запоминайте, как проехать, это недалеко.

...Пока она хлопочет на кухне с чаем, он, спросив разрешения, бродит по ее маленькой двухкомнатной квартирке. Холостятской, это сразу видно, но уютной, ухоженной, чистенькой, приспособленной для работы и отдыха. В кабинете хорошие, со вкусом подобранные книги в просторном застекленном шкафу, письменный стол со стопочками общих тетрадей и разноцветных папочек, на темном столике-подставке телевизор и видик. В крохотной спальне - шифоньер, широкий диван с аккуратно сложенным пушистым пледом, трюмо с целым арсеналом разнокалиберных парфюмерных штучек. Но особый облик этому дому придают цветы. Они везде - на подоконниках, на специальных подставках у окон, на маленьких настенных полочках...

- Костя, вы пельмени любите? А жареные или сваренные?

Он заглядывает на кухню.

- А их что, еще и жарят?

- Вот чудак, конечно, самая классная студенческая закусь. Раз не пробовали, будем есть жареные.

Хозяйка в хлопотах раскраснелась. Румянец ей явно к лицу. Вообще она хорошо сложена, по-своему красива. Из холодильника выплывает поднос с пельменями. Не покупными -домашними. Ломакин про себя отмечает и эту привлекательную деталь. Следом на столе появляется бутылка коньяка.

- Нет, спасибо, Машенька, - протестующе машет он руками, - мне еще за руль.

- За какой руль? Бросьте, капитан. Время - половина пятого, куда вам в ночь? Переночуете и с утра - с Богом. Раскладушку поставим в кабинете, и спите на здоровье.

Можно и так, прикидывает он. Завтра после паузы он вернется в Брест и попробует в третий раз забросить сеть на Мутанта.

- А за машину свою не переживайте, - успокаивает Маша, - попозже загоним на охраняемую стоянку, она у нас прямо под окнами. Дядя Толя там всегда свою оставляет. Говорит, что сторожа за ночь берут по-божески. Ну что, уговорила?

- Уговорили, - улыбается Костя.

Ему, признаться, и самому не хочется уходить из этого дома. Он как маячок сейчас в море его сомнений и волнений. Само присутствие этой женщины рядом удивительным образом успокаивает, вселяет уверенность, придает силы.

Они садятся за стол, и вечер пролетает стремительно, словно какая-то неведомая добрая сила раскручивает тугие неспешные шестерни времени. Маша рассказывает про институт, про свою поликлинику, про кандидатскую, которую хочет написать и все откладывает, откладывает... Он, в свою очередь, о Германии, о родителях, которые живут в маленьком поселке под Саратовом, и все время ждут его и ждут. Как-то само собой выходит - о неудачной женитьбе на пороге юности, о том, как все потом сломалось через год.

В окно, раздвигая тюль и шторы, вплывает свежий вечерний воздух, смешанный с запахом распустившихся на дворовых клумбах цветов. От выпитого коньяка в голове легко и звонко. Память о дороге за Брестом блекнет, отдаляется. Они нечаянно сталкиваются лбами, когда выглядывают в окно, чтобы глянуть на приютившуюся на платной стоянке машину. И оба смеются, и не отстраняются, и он чувствует, как чудесно пахнут ее волосы...


                Бог любит троицу


К двадцати шести своим годам раздобрел Федор Батюк не по возрасту. Было здоровья в нем, видно, с избытком. Ну и в сладкой еде себя не ограничивал. Тугой живот из брюк только благодаря прежним занятиям спортом не выпрыгивал. Но ошибался тот, кто предполагал, что только жир один утяжелял Федю. Мышцы его оставались упругими, послушными. Любил он поиграть ими при случае. С детской поры любил. Пока с горем пополам добивал среднюю школу, отходил душой, устраивая безжалостные драки с погодками. За что имел множество "приводов". Они его, впрочем, не огорчали, знал по опыту: попугают и отпустят. Кому он всерьез нужен в этой летящей в бездонную пропасть стране с меченным вождем во главе? Нищим учителям, беспомощной милиции, митинговым крикунам? Нет, заумные мысли обо всем этом напрямую его не посещали, просто интуиция выручала - эдакий хитромудрый компас без инструкции о правилах пользования. Аксиомы же, уложившиеся в не слишком просторную голову Батюка, сами по себе были просты, лаконичны и будничны.

Надо быть сильным и здоровым. И он платил бешеные деньги за уроки карате сначала в подпольном, а позже в легальном, теперь уже коммерческом, спортзале. До изнеможения "качался" на тренажерах, бегал, по утрам часами тягал гири и стучал пудовыми кулаками по тяжелой боксерской груше.

Надо быть наглым и добиваться своего. Ему нравилась пятнадцатилетняя синеглазая Ленка-малолетка из соседнего дома, а она его ненавидела и боялась. Он поступил просто, подстерег ее в темном подъезде, зажал широкой рукой рот, затащил в подвал и изнасиловал на грязном вонючем матрасе. Тешил себя долго, отпуская пригрозил:

- Вякнешь кому - лицо бритвой порежу. И не придешь, когда позову, тоже порежу. Она стала приходить к нему домой. Раздеваясь, горько плакала, но делала все, что он хотел. И молчала.

Надо иметь деньги. Первый раз они попали ему в руки, когда вдвоем с приятелем они по пьянке "тряхнули" одну из первых в районе коммерческих палаток. Дождавшись минуты, когда толстая неповоротливая хозяйка приоткрыла дверь своего забитого бутылками и банками заведения, они пихнули ее внутрь. Увидев нож, коммерсантка отдала все деньги. И "комковые", и свои из сумки. И опять пронесло, не заявила, побоялась, что полыхнет ее киоск синем пламенем.

Нужно уметь терпеть и подчиняться. Вольная Федькина жизнь длилась недолго. Накаченного крепыша быстро приметили и взяли в оборот, он начал служить.

Не за совесть, конечно, за страх. Уважение к дисциплине и послушание ему вбивали кулаками. Был по характеру Федор, получивший кличку «Мутант», ленив и не обязателен.  Учителя, прошедшие "зону", оказались талантливыми педагогами, немного уроков потребовалось им преподать воспитаннику, чтобы избавить его от слабостей.

Так или иначе, был он нынче при деле, с настоящими деньгами и под надежной "крышей". Несколько раз ему уже помогали без осложнений выпутываться из неприятностей с милицией. Когда после окончания выхлопотанной больной матерью отсрочки пришла пора собираться-таки в армию, ему опять помогли.

Но и пахал он, понятно, по-черному, не считаясь ни с силами, ни со временем. Поначалу кулаками, ну а потом по-разному. В "дорожники" перевели его недавно. Это было повышением - своя машина, бабы и шмотки на любой вкус, возможность всласть погудеть в межсезонье на теплом юге. Он был доволен.

Сегодня под утро ему позвонил Бригадир.

- Через полчаса выходи.

Мутанту не нужно было объяснять зачем выходить и куда они отправятся. Бессмысленно было и возмущаться - два отпускных дня не догулял. Сказали - значит так надо. Собрался, вышел на улицу, нырнул на заднее сидение подкатившей черной "хонды".

- Заряди пушку, - приказал сидевший за рулем Бригадир.

- А если менты?

- Делай что сказал, на выездном наш человек, не остановит.

Он пожал плечами, достал пистолет, вогнал патрон в патронник, поставил "макаров" на предохранитель и привычным движением сунул его в подплечную кобуру. Прикрыл глаза, сейчас можно было немного покемарить - пока доедут, пока будут стоять и выбирать "купца". Но бригадир дергал машину на поворотах, то и дело покашливал - явно не в духах. Чего бы это? Тоже недоволен внеплановой сменой?

На площадке у пограничного шлагбаума они простояли недолго. Непонятно откуда вынырнувший светло-зеленый БМВ-316 был как раз тем товаром, который они искали. И сама машина будто только с заводского конвейера, и салон под завязку набит коробками с аппаратурой. Ни прицепившись ни к одной из хаотично формирующихся колонн, машина проехала вперед и остановилась. В принципе не страшно если б к кому-то и прицепилась. Люди здесь собираются, как правило, незнакомые. Каждому перегонщику своя рубаха ближе к телу. Сколько раз, случалось, отсекали они на трассе своего "купца" от других. И те не только не останавливались - еще и газу подбавляли. Бывали, конечно, и обломы. Как-то раз сразу из трех охотничьих стволов вдарили по ним перегонявшие из Германии свои машины военные. Какой козел будет с такими связываться, развернулись и пошли назад.

- Кажется, двинул...

Да, БМВ, поморгав поворотником, резво набрал скорость и пошел в сторону развилки. Бригадир тронулся следом. За выездным постом ГАИ они проверят не идет ли кто за ними следом. Если все тихо, километров через двадцать, сразу за "стиральной доской", чтобы не напороться на ней на летящие из-под колес камни, "купца" можно будет «пеленать».

- Один пошел, во козел! Ну, сейчас мы его в момент запердолим, - хихикнул Мутант.

- Сам ты козел, - ни с того ни с сего психанул на него Бригадир, - сиди тихо и не комментируй. Много ты понимаешь.

- А чего понимать-то?

Молчавший до этой поры Лукавый повернулся назад:

- Вчера кто-то завалил на трассе шестерых наших. Две машины вдребезги. Папа с соседями разборку чинил, но вроде бы не они. Слух гульнул, что это какая-то спецбригада ментов шустрит. А ты -козел, козел...

Мутант опешил. Такого еще не было. Ну нарывались на ментов ненароком, когда не предупреждали вовремя свои человечки, но ведь откупались без проблем. А валить "бригады"...

- И как их?

- А хрен его знает, они уже ничего не рассказывают, - нехотя отзывается Лукавый. - Говорят, вроде какой-то специальной картечью.

- Во козлы!

За постом ГАИ "купца" они из вида неожиданно потеряли. Маячил он, маячил впереди, а потом за одним из поворотов пропал. Бригадир надавил на газ, и теперь они неслись на бешенной скорости, дружно кроя матом того, кто заставил их нервничать и рисковать. "Хонда" хорошо держала дорогу, мягко гасила неровности и выбоины, но Бригадир, видать, все-таки перебрал вчера - дергал руль. Мутант каждый раз вздрагивал и, отодвигая ошипованную сетку для несговорчивых клиентов, костерил его про себя последними словами. Десять километров, пятнадцать... Никаких съездов, развилок, придорожных посадок - чистое поле, не спрячешься. Если что-то засек и отрывается, то с какой же скоростью он идет? За двести? Но 316-й на это не способен.

- Вон он! - подскакивает Лукавый.

- Чего орешь, это встречная, - осаживает его Бригадир.

Действительно, встречная. Куда это она летит в такую рань? Машина скрывается в лощине, а когда выскакивает из нее, Мутант не верит своим глазам - она! Он пытается что-то крикнуть, но не успевает. Из окна встречного БМВ вылетает что-то белое, и почти тотчас "хонда" их нарывается на какую-то страшную невидимую стену. Уши закладывает истошный крик напарников. Рассыпающееся лобовое стекло вдавливается в салон и словно простыня укутывает Бригадира с Лукавым. Теряя скорость, машина уходит с шоссе, долго прыгает по неровностям и, снеся какой-то столб, ложится на бок.

Испачканный кровью, залитый бензином, облепленный колким стекольным крошевом Мутант вываливается в проем сорванной с петель двери. Хочет встать и не может. Левая рука висит у него плетью. Он силится сообразить, что происходит и не может соединить мысли в одно целое.

Ужас и боль переполняют его, пронизывают насквозь. Собравшись с силами, он встает на колени, поднимает голову и видит человека. Тот что-то говорит. Кто он? Что он говорит? Кого он достал? Откуда он знает его кличку?

- Я достал тебя, Мутант, - повторяет тот.

- Ты кто, козел? - выдыхает он.

- Я - Костолом.

- Ты - труп, - ощеривается стоящий на коленях.

- Не я – ты. Посмотри на себя.

Мутант послушно опускает глаза. Сквозь разодранную адидасовскую куртку видно кровавое месиво, пузырящееся при каждом его вздохе.

- Нет, - шепчет стоящий на коленях, - нет...

Он видит, как Костолом поднимает пистолет и, помедлив, опускает его. Потом поворачивается и, не оглядываясь, идет к дороге. Мутант падает на левый бок, подвывая от боли и леденящего душу ужаса, вытаскивает "макаров" и, сдвинув предохранитель липким от крови пальцем, нажимает на спуск раз, второй, третий... Нажимает, пока не проваливается во тьму.


                Спасибо тебе, малыш


Они нечаянно сталкиваются лбами, когда дружно высовываются в окно, чтобы глянуть на приютившуюся на платной стоянке машину. И оба смеются, и не отстраняются, и он чувствует, как чудесно пахнут ее волосы... Сколько это длится - секунды, час, вечность? Все плывет и кружится. В какой-то миг он кладет руки на худенькие плечи, осторожно разворачивает ее к себе. Не на его ли погибель, Господи, сотворил ты такие глаза, в которых пропадают, не вскрикнув? Два озера, два омута, две пропасти... Он касается губами ее щеки, уголка рта. Губы у нее прохладные, доверчивые. Он целует ее нежно, бережно, боясь отпугнуть, обидеть. Маленькие ладони сначала упираются ему в плечи, но потом силы словно оставляют их. И дальше все получается само собой. Ему хочется поднять ее на руки, и он ее поднимает. И несет, и что-то говорит. Нужно загадать желание. Не на сегодня, на всю оставшуюся жизнь. Не потерять ее, не потерять!

Господи, кто придумал пуговицы, или у него руки такие непослушные? Он ловит губами темное пятнышко ее груди, трогательную чудо-шоколадку, и не может оторваться. Все горит и рушится вокруг, а они взлетают куда-то высоко-высоко и несутся, и пропадают друг в друге. Пьют и не могут напиться из волшебного источника любви, который нашли, открыли и теперь боятся потерять.

У него большие сильные руки, она не умеет им сопротивляться. И не хочет. Она чувствует их тепло, их властную силу, и сдается им. И делает то, чего никогда и не с кем не хотела делать. После страшного, упрятанного в подсознание дня, когда была боль и отвращение к тому, кто ломал ее силой. Сколько раз, случалось, подходила она потом к этому краю, но память в самый последний момент впрыскивала в ее тело стонущий сигнал беды, обрушивала воспоминание тяжести грубого мужского тела, придавившего ее, бравшего силой, дышавшего в лицо отвратительным пьяным перегаром...  Теперь этого не было и в помине, теперь она шла навстречу, словно оживала, очищалась, наполняясь изнутри пронзительным светом, теплом и счастьем. Это ощущение нарастало, переполняло ее и, достигнув предела, ударило сладким волшебным током...

Сон это или уже утро? И сон, и утро. На светящемся циферблате часов ровно пять. Костя поворачивает голову, осторожно приподнимается на локте и смотрит на чудо из ночной сказки. Копна темных тяжелых волос разметалась по подушке, она дышит ровно и легко, на тонкой нежной шее бьется жилка... Не сдержавшись, он осторожно сдвигает в сторону одеяло и смотрит на две шоколадки, от которых вчера не мог оторваться. Не сдерживаясь, он снова тянется к ним губами.

- Подожди, - шепчет она сквозь полудрему. - Не спеши, никто меня у тебя не отнимет.

Пусть только попробуют. Он сметет все на своем пути. Она его, только его. Ничего лучше в жизни нет и быть не может.

- Лучше тебя никого нет. Лучше тебя никого быть не может.

- И лучше тебя тоже. Таких, как ты, теперь не выпускают, - смеется она и тянет его к себе...

Потом они долго лежат молча и думают каждый о своем. Или об одном и том же?

- Ты их не простил? - вдруг спрашивает она.

- Нет, - отвечает он, не удивившись вопросу.

- Ты вернулся поэтому?

- Да.

- Не ко мне? - переспрашивает она.

Это очень трудный вопрос, но ей он врать не может.

- Не к тебе.

- А получилось - ко мне, - шепчет она и утыкается носом в его плечо.

- Ты не пожалеешь об этом, Малыш.

- Знаешь, - говорит она, - я тебя, наверное, люблю. Ты расскажешь мне все?

- Конечно, мы расскажем все друг другу.


Назови свое имя


Во втором часу ночи звонят только со службы. Редькин снимает трубку. Надо же, и сутки отпуска не прошли.

- Александр Павлович, у меня на связи Минск. Абонент говорит, что у него важное сообщение.

- Подключайте.

В трубке что-что щелкает, и знакомый голос будит его окончательно.

- Привет, Палыч, давно не был ты в граде нашем, отпуск взял не для того ли, чтобы друзей своих проведать?

Палыч не сдерживает улыбку.

- Друг мой, отпуск взял - внуки замучили, дочь грозится лишить наследства, если не освобожу ее от этих оболтусов на время сессии. Жена менеджером в коммерческую структуру внедрилась - не пущают ее по семейным. Так что деваться некуда. Но недолог отпуск. Слушаю тебя, если что, готов выйти. Все поймут.

- Новости, Саша, необычные. Не знаю, что и думать, как раз по твоей части.

- Третий случай?

- Он самый.

- И опять некому поделиться подробностями?

- Одного откачиваем.

- Жив?

- Ну, это громко сказано. Между небом и землей. Прошит навылет знакомыми тебе шариками.

- Молчит?

- Да нет, назвал нашего героя, но ни в общей, ни в спецкартотеке он не значится.

- Давай.

- Не мельтеши, все равно не найдешь. Величают его Костолом.

- Что думаешь?

- Скорее всего случайный он человек. Может, у кого-то из перегонщиков нервы не выдержали.

- Три раза подряд?

- А почему нет?

- Ладно, будем думать. Если перегонщик - вычислим.

Палыч немного идеалист. Он живет своим временем, забывая ненароком, что жесткая система учета и контроля давно уже сбоит, что сегодня отпуск в той же Западной группе войск можно не получить - купить. И тогда формальных следов не останется. Да и разве из одной лишь группы войск катят перегонщики? Есть свой учет у пограничников, у таможенников, но вычислить человека по их спискам, когда перед брестским КПП изо дня в день скапливаются многокилометровые очереди, когда ничего кроме клички о "герое" своем не знаешь, дело практически безнадежное.

- Да, чуть не забыл, Палыч. Кликуха пострадавшего, как выражается мой младший сын, Мутант. Федор Батюк подонок первостатейный. Не для него стараюсь, просто для Конторы враг его, думаю, небезынтересен.

- Ну, это я понял, Гена. В картотеку мы бойца твоего внесли. Назвали - Мститель. Но завтра переименуем в Костолома. Что-то есть в его имени.

- Лады. До связи.

- До связи.

Редькин тушит свет, но еще долго лежит с открытыми глазами. Думает о том, что все девять жертв Костолома больше никому не причинят зла. Никому. Никогда. А не появись он, творили б они беспредел еще годы. Мордуя людей, растаптывая их судьбы и жизни. Без особых проблем выпутываясь из расставленных сетей. Вырываясь, откупаясь, мороча следователей, издеваясь над судьями. А так девять точек. Опасное это рассуждение, далеко уводит. Не им ли руководствовался тот, кто вышел на тропу войны?


                Планы


Ну вот и Москва. Еще немного и машина упрется в МКАД. Место там неудобное - справа гостиница, поворот на кольцевую плотно забит "дальнобойщиками". Но если до "обручалки" не доезжать, свернуть на писательское Переделкино, все проблемы побоку. Узенькая асфальтированная дорога в минуты доведет до знаменитого литературного "улья". За ним мост и удивительная церковь на взгорке слева. Чуть дальше за крутым изгибом шоссе и переездом - дачный поселок со странным названием Чоботы. Ну вот и все, проскакиваем его и упираемся в Боровское шоссе. Это уже Москва.

Ломакину всегда хотелось жить в столице. Бывают у людей идеи-фикс. Ну что она ему? Кто она ему? Кто в ней? Нет ответов. Но когда случалось бродить ему по столичным улицам - дурел от удовольствия. Мать объясняла это просто: гены. Предки жили здесь до революции. Неплохо жили. Прадед - помощник градоначальника Москвы, блистательный полковник. В свое время бабушка показывала маленькому Костику дом за бетонным кубом кинотеатра "Россия" - их дом. Мама рассказывала, что продержались Знаменские в России аж до девятнадцатого. Только потом решили ехать. Добрались до польской границы, наняли две подводы. Прадед с верным казаком Семеном торил дорогу по раскисшему весеннему снегу на первой. Жена, Анна Федоровна, с четырьмя ребятишками - на второй. Едва прохрустели колесами по ноздреватому тусклому льду пограничной речушки, наткнулись на польский погранпост. Знаменский спрыгнул с телеги, недоумевая, чего это поляки посрывали с плеч винтовки и передергивают затворы. Сообразил, когда услышал крик жены. Рывком обернувшись, похолодел. Вторая подвода, приотставшая, стояла на другом берегу в окружении всадников. Перехватил ее конный разъезд красных. Повисли на плечах у полковника Семен со здоровенным польским пограничником, помешали кинуться тому назад. Верная же смерть.

- Уходи, Дмитрий, уходи! - кричала через речку прабабка. - Богом молю, не возвращайся...

Долгие годы не оставлял он попыток забрать семью. Правдами и неправдами умудрялся передавать им посылки, письма, деньги. Верил, что не все потеряно. Потом, как оборвало. Потом - война.

Выжили - через горе, через страдания, через боль. Дед спас - из разночинцев, после кровавой самоуничтожительной великой русской разборки встретил он юную дворяночку Наденьку. Околдовался молодой чекист, и ее околдовал. Увез в саратовскую глушь. Думал спрятал, но через несколько лет "вычислили" перерожденца недремлющие органы, выбросили из своих железных рядов. Благо - ветеринарный институт был за плечами, пошел трудиться в колхоз коровьим лекарем. Каким-то чудом не зацепило его черное крыло репрессий. А Анну Федоровну в 41-ом арестовали. Не мудрствуя лукаво, расстреляли как японскую шпионку...

Москва в доме осталась памятью и мечтой - светлой, манящей, но бесконечно далекой, недосягаемой. Когда свела судьба Ломакина в Германии с высоким проверяющим, и думать не думал он, что засветит тут какая-то надежда. Генералу втемяшилось в голову купить себе во время короткой командировки "мерседес". Вызвал Ломакина командир: умри, а найди, судьба от этого зависит. Отыскал он гостю подержанный, но еще вполне приличный 190-й "мерс", доставив тому превеликую радость и удовольствие. Попроси Костя в благодарность у него в ту минуту сто рублей из семейного бюджета, нахмурился бы "лампасный" друг, а насчет просьбы "поближе бы к Москве", благосклонно бросил: будешь.

Договорились по-джентельменски: Ломакин приедет, позвонит, и тот сведет его с нужными людьми. Он позвонил и все действительно закрутилось. Плата - еще две машины "по дешевке" для тех, "от кого зависит".

- Будут, - согласился, - но без перегона.

-Не твои проблемы. Уйдут, как и моя, самолетом, - успокоил генеральский бас в трубке.

Раздобрившись, а может осторожничая, встречу с нужными людьми назначил он у себя дома. Костя, распаковав бандитский пакет, поменял часть долларов и "на раут" прибыл во всеоружии - бабе цветы, дитям мороженное. Генералу преподнес бутылку "Абсолюта" на смородиновом листе настоенном.

- Молодец, - крякнул хозяин, - настоящий мужской подарок из Германии.

- Вам спасибо, - смутился Костя, купивший литровую бутылку в "комке" у соседнего "Универсама".

Не велики расходы. Планы стоили дороже.

"Маму" генерала он тоже обворожил - розы, коробка конфет, пачка видеокассет для внучки. Ему дали гостевые тапочки, усадили за стол, угостили пирогом. К тому времени, когда появились деловые друзья, Ломакин, несмотря на настойчивые хозяйские "давай-давай", был трезв, как стекло. Хотя особенно это не демонстрировал. Улыбался, шутил, даже спел под конец вечера с теми, от кого зависел перевод, "Огни горят далекие". Пел искренне, с душой. Любил эту песню.

- Костечка, - не сдержалась генеральша, - да вы талант.

Он и без нее теперь знал - талант. Проверено. Догадывались бы они в чем именно.

Все прошло чинно и благородно. «Деловые друзья» по очереди отсчитали ему немецкие марки. На машины их, понятно, не хватало, но ничего, покойный Мутант издержки возместит.


                Есть такие должности


Есть такие должности - угождать начальству. Это - основная обязанность. Кого-то сокращают, кого-то выпихивают в дальние командировки. Его заботливо опекают и не трогают, он - стратегический резерв. Нужно раздобыть на халяву фирменные обои для чьей-то новой квартиры - вперед, Константин. Потребовалось пробить дачный участок в престижном и близком от столицы районе, снова - вперед. Это хлопотно, но в общем-то не слишком обременительно. Главное - уйма свободного времени и никакого контроля. База хранения военной техники она и есть база хранения. Свой, спрятанный от посторонних глаз мирок - мрачные ангары, "колючка" над бетонным забором, часовые на вышках... В часы печали, выпивая лечебные граммы полюбившейся в Германии "Смирновки", он корил себя, понятно, за унизительность положения, в котором оказался. Не по душе это было, не по характеру. Только и оправдание - сверхзадача, которую взвалил на свои плечи.

Когда перебрался в конце лета Ломакин в тихое, сонное Подмосковье (в саму Москву кадровые спонсоры пробить его не смогли), первым делом занялся он анализом здешней обстановки. Недолго озирался, побратимы Мутанта мелькали на каждом шагу. Эпидемия социальной холеры правила бал с размахом, беспрепятственно катила по городам и весям, никого не щадила. Хозяйка квартиры, у которой он снял маленькую комнату, бывшая учительница, в первый же вечер обрисовала ему здешнюю диспозицию. Кто кого "держит", под чьей "крышей" ходит. На его вопрос о милиции безнадежно махнула рукой. По вечерам, глядя в окно, он с интересом наблюдал как к зданию бывшей детской спортивной школы подкатывали навороченные иномарки с новыми хозяевами жизни. Теперешний владелец отремонтировал заведение с расходами не считаясь. ДЮСШ стал закрытым клубом с рестораном, баром, сауной и номерами, в которых юные массажистки обихаживали богатых клиентов.

У дверей заведения круглосуточно топтались дюжие охранники. По тому, как панибратски общались они с экипажем колесившего по поселковым улицам милицейского "уазика", Костя сделал вывод: или бывшие коллеги, или подрабатывают здесь мальчики по очереди в свободное от службы время.

Сходиться с кем-то из местных Ломакин не стал, единственное исключение - бывший капитан Жариков, с которым судьба свела его когда-то на Украине. Был в ту пору тот командиром разведроты, потом попал в Афганистан, подорвался в бронетранспортере на мине, обгорел жутко. Пожаловали ему тогда за подвиги Красную Звезду и отправили на пенсию. Ну а какая у капитанов пенсия - слезы. Крутился, как мог, на "самостийной", потом перебрался сюда к старушке-матери. Попробовал себя в коммерции, когда только набирала размах "комковая лихорадка", сколотил какие-то деньги, теперь владел тремя обшарпанными киосками.

- Да ты почти "новый русский", - хохотнул Костик, когда они, похлопав друг друга по плечам, зашли отметить встречу в пристанционную кафешку.

- Не язви, - отмахнулся тот. - Тянусь из последних сил. И из последних денег. Обложили со всех сторон.

- Платишь?

- Не то слово, почти под чистую карманы выворачиваю. Если бы не афганская "крыша", давно бы здешняя шушера по миру пустила. А так вроде бы льгота. Послабление. Не знаю, надолго ли, наши-то между собой грызутся, разделяются. Того гляди под жернова этих разборок попадешь.

- Ну так брось к хренам свою коммерцию.

- Ты меня что ли на довольствие возьмешь?

- Да мало ли вариантов.

- Мало, Костя.

Они просидели за пивом с полчаса и разошлись по своим делам. Ломакин решил, что судьба свела их мимолетно, в лучшем случае будут при редких встречах бросать на бегу ни к чему не обязывающие "как дела". Но через неделю Жариков отловил его у дома.

- Может тебе, Кость, рожу мою паленую лишний раз видеть неохота, но я, если честно, обрадовался, когда тебя встретил. Ты как привет из той, другой жизни.

Он затащил его к себе. Жил Жариков, оказывается, по соседству, в частном кирпичном домике с хорошим, засаженным деревьями двориком. Они выпили водки под яичницу с салом, приготовленную матерью Вадима на огромной чугунной сковороде. Говорили о том, о сем, но потом как-то невзначай свернули на жариковские проблемы. Вадим к этому времени отвел душу водкой и теперь, размягчившись, прилично захмелев, говорил не осторожничая, зло.

- Подло все, Костик. Беспредел. Был бы пулемет...

- Да брось ты, Вадь, - успокаивал его Ломакин. - В тебе злость говорит. А злость - советчик плохой, по себе знаю.

- Что ты знаешь, что ты можешь знать? - горячился обиженный капитан. - Ты в Германии пересидел эту беду, а я ее на себя, как рваный тельник, натягивал. И до сих пор натягиваю. Думаешь, не знаю, кому и на что состриженные с меня тысячи идут?

- А у тебя они откуда, - взъярился Ломакин, - тыщи эти? Ты их в поле заработал? У станка? На "Марсах" да "Сникерсах" с других драл...

Мама-Шура их едва разняла. Столько ненависти вдруг полыхнуло, столько непонимания обнажилось - того гляди рванет гремучая смесь. Жариков первым взял себя в руки.

- Давай остынем. Все. Не нам с тобой друг на друга яриться.

Костя тоже обругал себя мысленно за псих, долил в бокал из-под пива водки, выпил, хрупнул маринованной чесночиной.

- Согласен, старик. Но у меня все равно вопрос.

- Давай. Отвечу.

- Кто во главе? Кто - зло? На ком это все?

Жариков тоже налил, тоже выпил и закусил зубчиком чеснока. Поглядев на Костика долгим, каким-то пришибленным, испуганным, чужим, незнакомым взглядом, обронил:

- Здесь вроде бы Талькин.

Значит точно - Талькин. Бывший первый секретарь райкома комсомола, о котором почему-то шепотом рассказывала ему хозяйка квартиры. Ученик ее, активист-отличник, паинька. Маленьким стальным бульдозером пропер он в секретари. И дальше бы двинул по номенклатурному шляху, отпихивая и тесня конкурентов, но тут горбачевская смута началась, и пламенный коммунистик каким-то животным чутьем уловил - надолго. Перекрестился по-быстрому в демократы, урвал, что можно было в этом болоте, и стартанул в светлое капиталистическое будущее. Благо - знал всех и вся. Благо, ничего изобретать нужды не было, система, которую предстояло включить в работу, существовала. В ее питательном бульоне сама по себе вставала на ноги, росла и училась жить в свое удовольствие последняя плеяда советско-комсомольских вождей. Он ее включил, отладил, профильтровал и завязал в тугой узел. Теперь район был под ним, и от него тянулись нити дальше - в тутошние власти, в область, в Москву. И еще выше, и еще...

- Забудь про вопрос, если боишься, - вздыхает Ломакин. - Но король он временный. Передел не закончился, появятся позубастее и спихнут его только так.

- Я знаю, - шепчет Жариков. - Я жду. Он страшный человек. Верю, что он скоро уйдет.

Жариков не представляет, как точно его пророчество.   


            Аркан брошен


                "Начальнику спецуправления N 7
                отдела "С"
                генерал-лейтенанту СОШНИКОВУ А. В.

Настоящим докладываю, что по Вашему распоряжению мною, старшим уполномоченным майором Малинко А. С., в особом порядке допрошен гражданин Республики Беларусь Батюк Федор Игоревич. Последний утверждает, что в день происшествия вместе с двумя приятелями (данные по ним в приложении N1) следовал по маршруту Брест-Пинск на автомашине "Мазда-626" гос. номерной знак «1517 СН», направляясь к родственникам. Место происшествия и номер машины, из которой по официальной версии был брошен пакет с шариками, он из-за травматического шока не помнит. По заявлению Батюка, в сознание он пришел, когда к месту происшествия уже прибыли машины милиции и "Скорой помощи". Никого не подозревает. Как выглядел водитель впереди идущей машины не помнит. Описать или опознать его не сможет.

Тем временем наш источник в спецслужбах РБ сообщает, что в указанном Батюком Пинске ни родственники, ни знакомые Батюка и его попутчиков не проживают. В период пребывания в лечебном учреждении (отделение травматологии больницы N 3 г.Минска) Батюка Ф. И., кроме матери, трижды посещал гражданин РБ некто Патеев В. П. (данные на него в приложении N2). Дважды к Батюку Ф.И. он не допускался по возражению врачей. Судя по записи разговора третьей встречи, последнего интересовали данные по "Костолому" (стенограмма беседы прилагается). Предпринята попытка изготовить по описанию Батюка Ф. И. фоторобот, но сведения, которые он сообщил Патееву, неполны и путанны.

Предлагаю: Батюка Ф.И. по излечению вывезти в Москву, на основе полученной от него более полной информации идентифицировать "Костолома" с известными нам лицами. В случае неудачи, начать его оперативный поиск."

Редькин бросил на стол рапорт и поднял глаза на Малинко.

- Меня еще один вопрос мучит, Андрей.

- Один?

- Не ерничай.

- Хотите, шеф, угадаю?

- Угадывай.

- Вопрос формулируется так: какого хрена, майор, я посылал тебя в Минск?

- Умеешь соображать, когда захочешь. А раз умеешь в принципе, соберись и выкладывай самое главное без "настоящим докладываю".

Малинко хмыкнул и достал блокнот.

- Готов, Александр Павлович.

- Давай.

- Думаю, вариант "Месть" подтверждается.

- "Думаю" или "подтверждается".

- Подтверждается.

- Ну-ну, так и говори. Дальше.

- Вы сбивайте, а я устал, спать хочу и злюсь, особенно когда "ну-ну" слышу.

- Злиться не вредно.

- Итак, "Костолом" в природе есть. Мутант в страхе, оправдывался перед Патеевым по поводу пистолета, машины и подельщиков. Они шли на дело, это однозначно. Больше того, знали про шарики.

- Еще раз, но медленно.

- Они знали про шарики, Александр Павлович. Смотрите по записи: "Он мне только потом вякнул про заваленные экипажи, козел е... Когда времени оставалось уже почти ничего".

- Все?

- Нет. Мы поднатужились и отыскали кое-что еще. Костолом оставил-таки "пальчики". На шариках.

- Шутишь, в акте экспертизы у белорусов ничего нет.

- Правильно, на тех, что собраны вдоль дороги, отпечатков тьма, где чьи - не докопаешься. Но мы с "источником" выудили еще один шарик. В багажнике "Мазды". Он пробил стойку и провалился вниз. Пришлось выпилить кусок, чтобы его достать. Зато до нас эту картечину никто не трогал.

- Проверили?

- Обижаете. Пальчики - класс. Он его щупал с любовью. Теперь Костолом у нас в картотеке.

- Что еще?

- Проведен негласный обыск у Батюка. Ничего интересного. А вот по линии ГАИ кое-что есть. За последний год через руки Батюка прошло одиннадцать машин. Уже первая проверка вскрыла криминальные обстоятельства.

- Каждую машину - на контроль. Поднять все документы на них по эстафете до растаможки. Номера двигателей и кузовов - на экспертизу, по каждому промежуточному владельцу - всю информацию.

- Уже работаем.

- Что оружие?

- Судя по всему, Костолом забрал с собой два ствола, а потом еще и пистолет Батюка, из которого тот палил ему вслед.

- Что?

- Он стрелял ему вдогонку, шеф.

- И ты молчишь?

- Почему молчу. Докладываю. Он выстрелил пять раз. По данным экспертов, Костолом был ранен. Капли крови у дороги, на дороге, у разбитой машины. Но ранен, видимо, не сильно. Группа крови и резус установлены.

- Теперь все?

Малинко кивнул и закрыл блокнот.


                Кара


По нашим временам создать СВУ - самодельное взрывное устройство - проще простого. Нынче все продается. Впрочем, зачем покупать в с е? Тротиловую шашку Ломакин заимел в собственность еще в ротные свои времена. Мало кто из его коллег не откладывал в ту пору "на потом" патроны, гранаты, взрывчатку. Иные по дурости горели на этом, конечно. Но именно по дурости. А не поленись, заактируй все чин по чину - ни один особист не подкопается. В самом деле, когда и кто считал, сколько бросил командир роты с призванными на сборы приписниками гранат? Есть в накладной цифра, совпадает она с цифрой израсходованных гранат в акте - все, никаких вопросов.

Как-то ему удалось припрятать аж дюжину боевых гранат - очередная смена "партизан" наотрез отказалась их метать. Начальник артвооружения полка капитан Халимон, когда притащил их Костя назад на склад, взъерепенился:

- Ну так сам их метай, лейтенант. Мне из-за тебя теперь полдня писаниной что ли заниматься?

Костя помнил, как полгода назад капитан Рассадин, утопивший в болоте такие же "лишние" гранаты, чуть звездочки не лишился, и "обошел" ситуацию. Покидал половину "арсенала" сам, вторую - двенадцать новеньких, в масле, "лимонок" спрятал в надежное место. И сохранил. Случись теперь кому-то выяснять их происхождение - ноги собьют, вся документация осталась на чужой ныне Украине. И еще вопрос - сохранилась ли.

Был у него в загашнике еще кусок тола. Память о "второй военной специальности". Проводилась в армии в свое время такая кампания. Когда прибыл он в часть после училища, пристегнули его к полковому инженеру. Год с лишним мотался Костя потом чуть ли не ежедневно то с ним, то с командиром саперной роты на разминирования. До того, как назначили его на роту с людьми, успел насобирать гремящего добра целую кучу. Ею не то что "крутого авторитета" - мост через Днепр можно было на воздух поднять. Зачем собирал? А шут его знает. Просто так. По-мужицки - про запас.

В принципе Ломакин мог купить себе в поселке квартиру и даже дом, деньги у него были. Но выложить кучу баксов на жилье, оформлять тьму бумаг - значит наверняка перед кем-то засветиться. С другой стороны, нынешнее его положение с пропиской "по месту службы" вполне его устраивало. Для "органов", случись чего, он как бы пропал, испарился. Воинская часть - это не ЖЭК. Туда запросы "а не прописан ли у вас" не посылают. Словом, не прописан нигде и все. Опять расчет.

Уже несколько раз он ловил себя на этой незнакомой ему прежде волчьей осторожности. И удивлялся ей, и радовался, и пугался. Сто раз прикинув и так и этак, отважился лишь на одну крупную покупку - приобрел железный гараж в пригородном "военном" кооперативе. Сговорившись о гонораре со знакомым командиром стройбата, неделю возил в гараж солдат, которые буквально преобразили изнутри холодную "железку". Утепленная "вагонкой", она прятала теперь под деревянным настилом пола просторный бетонированный подвал с погребом. В боковой нише под канистрами с бензином уже собственными руками он установил стальную коробку-сейф. В нем - деньги, оружие, взрывчатка. Будешь искать - хрен найдешь. Да и кто станет искать, как? Гараж под бдительным присмотром сторожей кооператива - офицеров-отставников. С виду хлипкая дверь и такие же стены изнутри надежно усилены, замок - головоломка даже для опытного взломщика.

Спустившись вниз, Ломакин извлек из сейфа давнюю свою "любимицу". Необычная, мощная, в дополнительной ребристой "рубашке" граната весомо оттягивала ладонь. Он вспомнил хмурых ребят-запасников из команды спецназа. Трое из них на сборы не прибыли. Две штуки он не без сожаления метнул "для отчета", а третья - вот она. Теперь пригодится. Ее, уже приготовленный "боевой комплект" и пятьдесят метров лавсанового шнура - в кофр. Что еще? Вроде все.

Отворив дверку застоявшегося БМВ, он сел в удобное кресло, прикрыл глаза и начал прогонять перед мысленным взором ту программу, которую уже заложил в мозг. Позиция за позицией, кадр за кадром.

Талькин жил в отдельном доме. Во дворе день и ночь крутится злющий ротвейлер. Охрана - в прихожей. Два мордоворота-недоноска по очереди сменяют друг друга. Семья "объекта" в Москве, здесь, в поселке - "контора". До полуночи хозяин будет смотреть телевизор, беседовать с челядью и посетителями. В четверть первого свет в его верхней комнате-спальне потухнет, Талькин заснет сном праведника. И ему не будут сниться измордованные, подмятые им люди. Он не вспомнит про девочку Лиду, которая на полном ходу выбросилась из его машины по дороге "на дачу". А зачем вспоминать - заплатил и дело закрыли, у родителей еще одно чадо, их предупредили и они будут молчать. Он не вспомнит и про киоск "Радуга", в котором по его команде сожгли непокорных, отказавшихся платить мзду, Наташу и Андрея Горюхиных. Жариков назвал ему только шестерых, потом, закрыв лицо руками, уронил голову на стол и заплакал. Он знал куда больше. Но и это - счет, по которому тебе платить, дядя.

Пса он "снял" специальным газовым баллончиком, которым в Германии пользуются почтальоны, вырубая бросающихся на них собак. Перекинутый через ветку шнур, как на лифте, поднимает "любимицу" к самому окну клиента. Остается закрепить ее, шнур от кольца вывести в кусты и установить еще одну "лимонку" на растяжке у крыльца. Это для охранника. Сейчас смена Кузьмы - толстомордого рябого выродка. Это он, подперев дверь "Радуги" бревном, запалил киоск. За что и получишь, козел, как любил говаривать приснопамятный Мутант.

Все. Свет тухнет. Ломакин ждет еще минуту, рвет на себя шнур и пригибается. Уже продираясь через посадку, слышит, как за спиной ухает второй взрыв - это у Кузьмы возникли проблемы... Чуть позже он садится в свою заляпанную грязью машину и едет в Москву. Здесь ему сегодня делать больше нечего.


                Эх, Жариков, Жариков


Жариков напился вдрызг. Вернее, его напоили. По строжайшему приказу Кабаидзе. Он, собственно, понятия не имел, кто такой Кабаидзе. С его бугорка горизонт не виден. А Артур Кабаидзе со своего места видел всех маленьких жариковых. Тот факт, что кто-то шлепнул Комсомольца, его волновал мало. Ну и что? На освободившуюся клетку можно поставить другого комсомольца - Иванова, Петрова, Сидорова. В Москве и области кандидатов - тьма. Чуть лучше, чуть хуже - без разницы. Опасность была в прецеденте. Кто и почему хлопнул Талькина? Если все оставить без последствий, завтра хлопнут любого. И его, Кабаидзе, охранники благополучно проспят шефа. И не будет Артура, отца прелестной Сони и крепенького своенравного Звиада. Не будет мужа-защитника у Наны. А она, бедная девочка, не проживет одна, ее сначала разорят, а потом затащат в постель конкуренты. Не из-за красоты, Нана не блещет красотой, а потому, что она его жена. И еще потому, что она потомственная княжна, голубая кровь. Но прежде всего из желания поизмываться над ним, уже мертвым.

Кабаидзе так вошел в роль, что даже представил себе всю эту грязную сцену зрительно и вздрогнул от ревности и бешенства. Он собрал своих нукеров и объявил: любая информация - на вес золота. Поите всех подряд, пугайте, лезьте в душу, но выясните кто в последнее время интересовался Талькиным. Зачем - не спрашиваю. Просто - кто интересовался.

Жарикова поил Коля. Тот самый друг-Коля, с которым они начинали местную коммерцию, которого нещадно избили, которого он два месяца навещал в больнице, спасал деньгами, устраивал через приятелей в охрану местной плодоовощной базы. Ну разве мог он с ним не выпить?

- Я дурею, брат, - икал в кулак Коля, - они сняли этого подонка играючи. Конечно, он должен был уйти. Господи, прости меня, грешного. Но я не думал, что так скоро.

Жариков вспомнил, как буквально несколько дней назад он предрекал в разговоре с Ломакиным именно это, и ухмыльнулся:

- Все под Богом. И он под ним был.

Коля подцепил с тарелки половинку яйца с аккуратной сине-серой горкой икры на месте желтка, потоптал халявное лакомство в лошадиных своих челюстях и закивал:

- Под Богом, точно. Но ловко-то как, я просто дурею. Нам бы и в голову не пришло. А они - гляди...

- Что-то я не пойму, - завозился локтями по столу захмелевший к этому времени Жариков, - ты его жалеешь, что ли?

- Я? Да окстись, брат. Столько крови на волосатых руках! Но только кто за нас, от него настрадавшихся, рассчитался - не пойму.

- Есть люди, есть, - махнул рукой Жариков. - Это нам с тобой в голову не придет, не той мы породы, утираемся и живем дальше. А кто-то, видишь, утираться не любит. Отрицательная энергия копится, собирается в критическую массу и - хлоп!

- Да, есть люди, брат. А мы молчим в тряпочку, ты прав. Боимся. Я - боюсь. Ты - боишься. Даже не суд вершить - недовольное лицо обнажить, лишние вопросы задать. Отучили напрочь. Можешь ты представить, что прихожу я к тебе и спрашиваю: а скажи, брат, кто из местных крутых - король? Ты ведь сразу поймешь, зачем я такое спрашивают. И замрешь от испуга. Или нет?

Жариков снова вспомнил разговор с Ломакинымм и вдруг только сейчас сообразил,  з а ч е м  тот спрашивал его про Талькина. Вадима аж в жар бросило. Он сразу протрезвел. Друг-Коля заметил этот отнюдь не плавный переход. И порадовался, что теперь есть что сказать тем, кто послал его сюда. Информация такая, полезная или бесполезная, ему зачтется. Может быть, его за это даже снимут со "счетчика", и он сможет снова зажить так, как жил...

Жарикова не воровали. На следующее утро в киоск к нему заглянул какой-то бесцветный человек и обыденным голосом сказал, чтобы в двадцать часов тот зашел в бывшую детскую спортшколу. Ослушаться Вадим не мог. У входа его ждали, провели в отдельный кабинет.

- Садись, дорогой, - пригласил развалившийся в кресле горбоносый человек. - Есть будем, пить будем, на мой вопрос отвечать будем.

Вадим почувствовал, как сильные руки надавили ему на плечи, и почти упал на стул. Почти тотчас его тело перехлестнули ремни, вжали лопатками в спинку.

- Ты не пугайся, так надо. Отвечаешь на мой вопрос - уздечки снимаем и начинаем праздник. Нет - тебе так легче будет. А теперь слушай мой вопрос, дорогой. Не так давно ты кому-то рассказывал о Талькине. Кто им интересовался?

- Меня никто о нем не спрашивал.

Брюнет хмыкнул:

- Ты, наверное, не понял, дорогой. Тебе очень нужно ответить на простой вопрос: кто?

Жариков отлично понял откуда этот кадр все знает, но на всякий случай решил потянуть время.

- Ну вчера по пьяной лавке с приятелем о нем толковали.

- Вчера - не интересно. Раньше, дорогой. Не скажешь, жалеть будешь. Ну?

Жариков пожал плечами. Брюнет покачал головой, и в тот же миг стоявшие сзади люди дернули стул вверх, и Вадим беспомощно задергался в неудобной, полувисячей позе. Один из охранников ухватил его за брючный ремень и рванул. Пряжка и пуговицы ширинки посыпались на пол. Второй рукой охранник содрал с него штаны вместе с плавками. Сзади что-то тихо хлопнуло и защипело.

- В Афгане, дорогой, тебе твой замечательный мужской прибор начали жарить, но чуть-чуть не дожарили. Мы это сейчас немножко поправлять будем.

Синее пламя газовой горелки почти уткнулось туда, где после Джелалабада у него навсегда остались ранимые, вечно болящие рубцы. Нынешняя нестерпимая боль наложилась на ту, что до сих пор жила в памяти, и тогда из горла у него вырвался крик. Жуткий, страшный, нечеловеческий...


                Война


Волчья осторожность его выручила. Ну с чего бы ему проверяться на слежку, выныривая из метро на Киевском вокзале? Костик проверился, мысленно фотографируя тех, кто поднимался следом. Подойдя к электричке, вытащил сигарету и, прикрывая спиной зажигалку от ветра, обернулся еще раз. И сразу засек "хвост". Худенький паренек-кавказец, с виду студент, остановился и зашарил по карманам в поисках сигареты. В слежку плохо верилось, поэтому Ломакин не сел в отходящую электричку, а вернулся к киоскам у входа на перрон. Подождав, пока молоденькая темноволосая женщина выберет дочке-егозе подходящую конфету -"касеку", взял банку "Туборга". Студент купил бутылку "Жигулевского" в соседнем киоске и опять пошел за ним следом к перрону.

Сидя на жесткой лавке электрички, Костя медленно выцедил холодное, пузырящееся во рту пиво. Он думал. Впереди - сорок минут дороги, что-то можно успеть сообразить. Главное - не спешить и не дергаться. Для начала необходимо переключить слежку и попытаться выяснить, кто следит и зачем. Да, наверное, так. Он встал, глянул на часы и двинулся к выходу. Электричка медленно подкатывала к Солнечной. Тут все знакомо. Уйти от этого чмошника Костя мог в минуту, но он повел его через дворы вниз к Боровскому шоссе. Мимо телефонных автоматов, зажатых в узком закутке между подъездом девятиэтажки-"свечки" и ни к месту притиснутыми к нему гаражами инвалидов. Пусть запомнит эти телефоны, они ему скоро понадобятся. Ну все, теперь можно отрываться. Костя остановился у подъезда соседнего дома, вытащил из кармана какую-то завалявшуюся там бумажку, сделал вид, что сверяет номер, и зашел в дом. На одном дыхании влетел на второй этаж, пробежал по длинному коридору, соединяющему подъезды, и спустился вниз. Преследователь выскочил из подъезда следом через пару минут, оглянулся - пусто, и сразу же кинулся к телефону. Стоя за углом гаража, Ломакин отлично слышал, как тот взволнованно докладывал какому-то Артуру Тимуровичу, что "он зашел в шестнадцатый дом по Привокзальной и как сквозь землю провалился".

- Да, я осмотрелся. Да, я осторожно, Артур Тимурович. Нет, он спокойно шел. Нет, не оглядывался...

Молодец, похвалил себя Костик, чисто сработал. Впрочем, этот пентюх на многое и не способен.

- Да, дядя, еду к вам...

Ага, значит "А.Т." следить за ним послал племянника. С чего бы это? Чужим это дело не доверяет? Ну что ж, семейный дуэт на руку, появляются кое-какие варианты.

Довести "студента" до электрички и проводить в сумерках кончающегося дня до дома "дяди" оказалось делом не трудным. Таинственный "А.Т." жил, как и предположил Ломакин, в их поселке. В той его окраинной части, где в последнее время, как грибы после дождя, росли крутые строения "новых русских". Вернувшись в старую часть поселка, Костя на квартиру, где его наверняка бы вычислили, не пошел. Вкруголя, по темному переулку, он вышел к дому Жарикова. Прежде чем стукнуть в окно, минут десять внимательно присматривался. Все было спокойно. В окошко видно, как из комнаты в комнату ходит мама-Шура. Костик перемахнул через изгородь и, обогнув дом, заглянул в комнату Вадима. Тот лежал на кровати рядом с окном. Не выходя из тени, Ломакин осторожно стукнул в уголок стекла. Жариков приподнялся, но встал с кровати не сразу. Выждав, он выключил настольную лампу. Только после этого створка беззвучно приоткрылась.

- Это я, капитан.

- Я понял. Я ждал. У нас беда. Тебе объявили войну, а меня окунули в дерьмо...

- Выйти сможешь?

- Давай за садом через пять минут. Только очень осторожно.

- Это я уже понял.


                Конкуренты


- Костя...

- Тут я.

Жариков вынырнул из темноты, ойкнув, осторожно сел рядом с Ломакиным на старую, засыпанную жухлой листвой скамейку.

- Беда у нас, старик.

- Не причитай, давай по порядку.

- Хорошо, только ты прости меня. Я сам знаю, что я гавно, но ты прости меня. Это я тебя продал...

- Ну тогда понятно откуда слежка.

- Слежка - херня, Костик. Они за тобой настоящую охоту устроят, если еще не устроили.

- Ладно, с этим разберемся. Сейчас время на вес золота, рассказывай, что они знают, чтобы я сориентировался.

Через полчаса они подбираются к дому Кабаидзе.

- Я теперь плевать на все хотел, старик, - шепчет Вадим, - мама через полчаса к сестре уедет. И на этом все. Теперь они ответят. Ты мне веришь?

Костя и верит, и не верит. Жариков его предал. Теперь дает задний ход. Сам или по принуждению? Выбора, собственно, уже нет. И Жарикова он притащил сюда не просто так. У него, как и у Ломакина, тоже должен быть шанс.

- Решай, Вадя.

- Я готов.

- Сумеешь?

- Обижаешь, Костик, я такую работу в Афгане много раз делал.

- То в Афгане было. Здесь все по-другому. Ладно, к делу. Кто был в ДЮСШ?

- Он, два охранника и твой "студент"-садюга с горелкой газовой.

- Как-то не похоже на этого хлюпика.

- Он, не сомневайся.

- А почему только они, как думаешь? Кто вообще этот тип?

- Понятия не имею. Мне показалось, Талькин для него просто чмо какое-то, шестерка. Он выше. А эти мальчики с ним - ближайшее окружение, другим он не доверяет.

- Машину тихо сможешь заминировать?

- Как два пальца... Нужны лимонка и шнур.

- Пошли.

Через полчаса они возвращаются. Машина Кабаидзе, роскошный "джип", стоит у крыльца. Стоит неудобно - в снопе света. Но деваться некуда.

- По-моему, к ней подобраться вон оттуда удобнее. Только имей в виду, что машина скорее всего на сигнализации.

- Ежу понятно, но попробуем это обстоятельство обойти.

Жариков хлопает приятеля по плечу и приподнимается. Но тут же ложится, потому что входная дверь дома распахивается и на просторное крыльцо выбираются подышать Кабаидзе с охранником. Эх, как жаль, что Жариков не успел до этого времени подвесить к крыльцу "гостинец", сейчас бы их после застолья снять - самое то. Костя собирается шепнуть об этом на ухо затаившемуся Вадиму, но не успевает. На крыльце вдруг происходит что-то странное. Кабаидзе неожиданно гнется пополам и, кувыркнувшись через перила, кулем летит на землю. Охранник прыгает следом, какое-то время тычет в стороны пистолетом, потом, подхватив патрона, тащит его в дом. А там гремит музыка, кто-то весело смеется и пытается петь. Но главного солиста уже нет.

- Что это? - вырывается у осипшего Жарикова. - Ты видал?

- Замри.

Музыка умолкает, и в этот момент они слышат, как на соседней улице фыркает мотор. Машины срывается с места.

- Ты что-то понимаешь?

- Я понимаю только, что нас обошли на повороте какие-то конкуренты. Взяли и обставили.


               Конкуренты (продолжение)


Дорогу из поселка к шоссе стрелявшие, конечно, знали. Но не самую короткую. Та, по которой они сейчас уходили, воровала у них по меньшей мере минуты четыре. В это время Костя с Вадимом прыгали по огороду к жариковской темно-синей "пятерке". На это ушло полминуты. "Жигуль" завелся в момент и резво пошел по накатанной вокруг озера грунтовке. Кое-какой запас выкраивался. Выскочив на шоссе, они притормозили, поджидая, когда выезд с лесной дороги осветится фарами. Вот он! Теперь по газам и вперед.

- Костик, не потеряй их.

- Да вижу я их.

- Догоняют, прибавляй - впереди желтый.

Колесо в колесо они проходят перекресток под желтый сигнал светофора, и почти тотчас сзади разливается соловьиная трель затаившегося где-то гаишника.

- Не нам. Это иномарка за нами на красный сунулась.

Светло-серая "девятка" ушла вперед, но на следующем светофоре опять встала.

- А движок у них форсированный. И ты посмотри - смеются, я после такого смеяться бы не смог. Это - профи.

- Похоже. Я подрулю к ним поближе, только ты не пялься так явно.

Костя включает радио погромче и разваливается на сидении поудобнее. В "девятке" - двое. Тому, что за рулем, лет двадцать пять. Он спортивен, поджар, лицо у него худое, нервное, острые глаза спрятаны под темными бровями. Второго, который постарше, Костик рассмотреть не успевает, замечает лишь усы-щеточки, и тут же включается "зеленый". "Девятка" рвет с места так, что резина визжит. Они пытаются достать ее на очередном перекрестке, но куда там. Да и зачем, собственно? И что было бы, заметь эти "мальчики" нечаянных свидетелей? Все как-то глупо.


                Опознание

               
                "Особой важности
                С - ОП/00217

Объект № 21 нейтрализован в 22.14. Обстановка спокойная. Ситуация отслеживается.

              Начальник группы № 7".

Редькин кладет бумагу на край стола.

- Все-то у вас, ребята, хорошо-расчудесно. Все спокойно, никто ничего не видел...

- Александр Павлович, ну вы уж совсем нас зачморили. Что еще докладывать, если все - штатно?

- Так вы мне и с Комсомольцем говорили "штатно", а взяли его у вас из-под носа. Чуть тебя, Остафийчук, со товарищи на гранате не подняли. Или нет, Паша?

Паша пожимает плечами.

- Ну было, Палыч, но кто ж такую накладку предусмотрит.

- А вы профессионалы или чмошники? Кто Комсомольца у тебя под носом брал? Мы даже этого не знаем, хотя обязаны знать.

- Зато знаем, что не дилетант - такую вязку на гранате только профи делают, да и сама граната в спецоболочке чего стоит. У нас такую отыскать по нынешним временам - проблема.

- Проверили ее?

- Проверили - Украина. Партия в 300 штук отправлена в мае 1977 года в 6-ю гвардейскую танковую армию. Штаб - в Днепропетровске. Армии этой уже нет, поэтому в какую дивизию и полк они попали, кто конкретно их получал, неизвестно.

- По спецканалу запросили?

- Запросили. Ответ стандартный: це сведення державна тайна.

Редькин ругнулся.

- Шанс у Комсомольца есть?

- Шанс есть, но жить он скорее всего не будет.

- Что думаешь?

- У меня такое впечатление, что работал не организованный, а стихийный, случайный профессионал. Если так, то это почти безнадега. Как с вашим Костоломом.

Редькин поднимает зазвонивший телефон, внимательно слушает и, положив трубку, откидывается на спинку кресла.

- Так какой, говоришь, шанс твоего стихийного профессионала вычислить? И что там ты потом про Костолома говорил?

- Не томите, Александр Павлович!

Тот хмыкает и потирает руки от удовольствия.

- На скотче, которым фиксировалась граната под окном Комсомольца, есть "пальчики". Они неважные по качеству, но эксперты почти убеждены, что принадлежат они... Костолому.

- Тогда у нас пусть плохонький, но и портрет его есть.

- Портрет-то откуда? - не верит Редькин.

- Я вам докладывал, что за нами, на шоссе уже, вроде бы как машина какая-то увязалась.

- Докладывал, но сам ведь сказал "нервы".

- Нервы нервами, но мы сидевшего за рулем на всякий случай сняли. Три раза. Два кадра - брак, отблеск на стекле. А третий у вас в папке.

Редькин выдергивает снимок, качает головой:

- Ну вы орлы, ребята! Умру - не жалко, кое-кого воспитал, кое-чему научил. А, Сергеич!


                Должник


- Привет, Любимый.

- Привет. Я как знала, что ты позвонишь. Мне даже показалось - стукнешь в дверь

- Тебе правильно показалось. Только стукну не сегодня - завтра.

- Правда?

- Правда, любимый. Мы приедем вдвоем: я и плюшевый мишка в кепочке, которого зовут Маркуша.

- Маркуша?

- Маркуша. Ты рада?

- Конечно. Только ты мог придумать такое имя - Маркуша. Я уже ищу ему место. На диване под торшером ему будет неплохо?

- Ему будет классно. Ты завтра работаешь?

- Да, полдня. У нас тут один кадр после аварии выписывается. Милиция с ним задолбала. Сторожили, кучу лекарств для него навезли - нормальным людям таких не достать.

- Черт с ним, с твоим кадром. Ты меня любишь?

- Очень. И очень жду. И очень волнуюсь. Мне без тебя пусто и холодно. А ты не можешь самолетом?

- Малыш, тут еще дела кое-какие. Работай свои полсмены спокойно. Я появлюсь перед твоим приходом.

- Только будь поаккуратнее, пожалуйста. Обещаешь?

- Обещаю.

- Честно?

- Честно.

До поезда четыре часа. Мать Жарикова уехала, сам он в надежном месте и светиться до его возвращения не будет. Пауза - неделя. За это время все более или менее утрясется и определится. На службе он об отпуске договорился, никаких проблем, не впервой такие отлучки. Терпеть больше нет сил, в Минск все это время его тянуло невыносимо. Каждый день разлуки обделял его на тепло, на свет, на кусочек силы. И еще он поймал себя на том, что ревнует. Когда, случалось, звонил, а телефон молчал, протяжные "ту-ту" отзывались в нем саднящей болью. Если, не сдержавшись, называя себя идиотом, набирал он следом номер больницы и слышал "сегодня не работает", готов был лезть на стенку от горечи и обиды. Где можно быть, куда можно деться в десять вечера?

Потом боль глохла где-то внутри, и он убеждал себя, что деться можно куда угодно - она могла сидеть у подружки на первом этаже. Могла рано лечь спать и выключить телефон. Наконец, просто гулять - свободный человек. Кто он ей, что он ей? Сейчас ему вдруг нестерпимо захотелось еще раз услышать ее голос. Чтобы набраться сил.

- Воробушек, это еще раз я. Ты правда меня любишь?

- Глупый, ты еще переспрашиваешь. Конечно, очень.

- Мне худо без тебя. Может, мне правда махнуть к тебе самолетом?

- Нет уж, решил поездом - езжай поездом. Не надо ничего резко менять. Так спокойнее. Тем более, что я завтра с утра буду занята выпиской этого придурочного Мутанта.

- Кем? - автоматически переспросил Ломакин.

- Ну, это кличка того парня, что лежит у нас после аварии.

- Он жив?

- Кто, Федор-то? Жив, хотя выкарабкался чудом. А почему ты спрашиваешь?

- Просто так.

Язык у него сделался сухим, непослушным, еле ворочался во рту. При слове "Мутант" земля словно дрогнула. Теперь он точно знал, что самолетом в Минск он не полетит - там ему нужен будет "ствол", который можно провезти с собой только поездом. "Ствол" с глушителем, потому что Мутант не рассчитался по старым долгам. Живуч оказался, гаденыш. Или это Малыш такой классный лекарь?..


                Второй аркан


- Угощайся, Иван Васильевич, не побрезгуй.

- Благодарю, товарищ генерал. Смотрю, неплохо живете.

- Живу, как все, майор. Пенсия - отдых, удовольствие. Тут главное всему радоваться. И радуюсь. Вот картошки на даче собрали двенадцать мешков - радуюсь. Закатала моя Ефимовна десять банок огурчиков "с хрустом" - радуюсь. Внучка в университете частном на пятерки тянет - опять положительные эмоции.

Жук он, генерал Рудич. Не сразу ведь и разберешь, что не балагурит, а издевается. Картошка, огурчики, внучка... Какие на хрен дачные радости, если до сих пор, через четыре года после увольнения, все "ниточки" от местной шушеры к нему тянутся. Слетел со своего теплого места Рудич после августа 91-го. Слетел по недоразумению, под общий свист и вопль. Кто-то в суматохе не доглядел, что не того в спешке увольняют. По живому тогда генералов резали. Рудич обиду в себе запрятал на демократов, хотя к коммунистам зря примазывался, если и был он сегодня в оппозиции, то уж точно не в левой и не в правой, а в теневой. Майору Сурайкину известно это было не с чужих слов. Но Рудич его в свое время ни раз крепко спасал, а теперь за информацию платил. И платил щедро. При нынешних окладах рудичевские пакеты были ну просто царскими гонорарами. А всего-то и надо - держать бывшего высокого шефа "в курсе". Совесть по этому поводу Ивана Васильевича не мучила. Если и брал он грех на свою безбожную душу, то не слишком великий по теперешним временам. Другие вон на службе сторонней состоят, сами себя порой ловят, настоящими капиталами ворочают, и ничего.

Он налил себе фужер смородинового "абсолюта", плеснул одним глотком в горло и зажевал засахаренной долькой лимона. Про себя лакомство это называл "тень на плетень". Смородина с лимоном вроде бы не самый ажур, а вкусно, черт.

- Я, товарищ генерал, справочку тут подготовил по последнему ЧП.

- Интересно, интересно, - откликнулся Рудич, забирая бумагу. - Наслышан, как же, весь район об этом говорит, телевизионщики вас с утра до вечера демонстрируют. Таких монстров в поселке завалили! И ведь никаких следов. Не вы ли их сами?

- Шутите, товарищ генерал. Не наши это подвиги.

- А зря, зря, майор. Родина погрязла в море преступности, чистить и чистить надо авгиевы эти конюшни, а лучшие, самые опытные кадры правоохранительных органов демократами безжалостно разогнаны. Сейчас бы и такими методами кое-чью безнаказанность не мешало бы останавливать. Или ты против методов?

Майор был за любые методы. Но действующие законы   т а к и е   явно не поощряли, и он промолчал. Хотя, как и все, прекрасно понимал, что нынешними законными только ветер гонять, а не с преступностью бороться. Цепочка-то на каждом уровне своими людишками прикрыта. Тронь только.

Генерал просмотрел листики, сунул их в ящик письменного стола и налил фужеры доверху.

- А ведь хитер ты, брат, самое главное умалчиваешь.

- Что? - не понял майор.

- Ну что это за "мафиозные разборки". Это ты журналистам говори. Тебе ли не знать, кто и с кем счеты сводит?

- Ей Богу, не знаю. Известно, что Комсомолец под Кабаидзе сидел. А тот всех окрестных конкурентов задавил напрочь. Его даже чеченцы стороной обходили, а угоны, банковский рэкет, автосервисы - их бизнес. Может и они, конечно, хотя вряд ли. Риск-то какой! Это ж все равно, что на Кунцевском авторынке из газового пистолета по торгашам палить - сомнут.

- А ты поищи, поищи. Очень любопытно все это. Хоть одну ниточку нащупай, а там, глядишь, я тебе какой совет дам. Да ты выпивай, выпивай, чай не при Горбачеве с его запретами.

Иван Васильевич выпил, снова подивился на генеральский щедрый стол, смело поклевал вилкой по тарелкам и блюдечкам. Пообещал:

- Поищу.

Рудич удовлетворенно кивнул, заметил как бы между прочим:

- Денежка потребуется - не скупись. Возьми вот конвертик на расходы праведные. Ну а вычислишь кого, сразу не хватай под руки белые, дай знать. Если случайный какой человечек шашечкой машет, не спугни, цены нет такому. В мясорубку его кидать - грех великий.

- Само собой.

- Ну и славно, майор. И славно. Да ты ешь, пей, составляй старику-пенсионеру кампанию.

Майор еще раз налил и поблагодарил, поднимаясь. Генерал улыбчиво тоже опрокинул в себя стопку "на посошок", но взгляд у него был трезвый и злой. Очень злой и совершенно трезвый.


                Алиби для себя


Вам доводилось держать в руках оружие? Настоящее, боевое, заряженное? Причем не чье-то - собственное? А вы при этом одновременно и следователь, и прокурор, и адвокат, и судья, и исполнитель приговора? Если нет - не поймете.

А задумывались вы над значением слова "преступник"? Не над тем, что в толковых словарях - иным, самооправдательным, если хотите? Переступивший - да, но почему только закон, мораль, правила и нормы? А почему не стереотипы?..

Костя шагал по бульвару и с удовольствием дышал сырым осенним воздухом. Надо родиться в ноябре, чтобы любить осень. Кто-то скривит лицо - увядание, слякоть, дождь. Нет - прозрачная дымка, запах листвы, шорох под ногами, влажная ладонь ветра на щеке... Для одних - прощание с летом, печаль удлиняющихся ночей, для других - своя гармония, своя музыка. Сегодня он в отличном настроении, в полной форме. В дорогом черном кейсе спрятан смазанный, пристрелянный "макаров" с глушителем. Внутренне он уже свершил правый суд. Вот только приговор в исполнение привел пока не до конца. Говорят, висельников, если у них над головой рвалась веревка, оставляли жить. Он не оставит. Мутанта нельзя оставлять жить. И никто кроме Ломакина работу эту не сделает. Государство больно, его защитные системы, которые обязаны ликвидировать такие очаги болезни, как Мутант и его кампания, сбоят, не справляются. Совершенно очевидное еще надо доказывать, заведомо ясное дело дотянуть до суда. Как и что решит суд - неизвестно. В суде работают люди, и они тоже беззащитны перед бандюгами, и они тоже боятся за себя, за своих близких. Как и потерпевшие, и свидетели. Замкнутый круг, кольцо Мёбиуса. В результате толпы преступников - убийц, насильников, мошенников - живут припеваючи. Дышат, пьют, жрут, получают удовольствие. И пьянеют от безнаказанности, и наглеют еще больше, и охотно тянут в свои ряды все новых и новых. Остается - наказывать их без суда и следствия, самому. По ими же изобретенным правилам. Пусть не всех, сколько получится. То, что поступать так, значит переступать через нормы общества, вычеркивать себя из списка законопослушных граждан, очевидно. Но не слишком тяжко для совести. Костолом вычеркнул из этой жизни Комсомольца, казнившего многих. Благо или зло совершил? Имел на это право? Формально - нет. А если бы он в 41-ом из трехлинейки хлопнул фашиста с автоматом, уложившего безоружных хуторян? В этом случае - благо? А какая, собственно, разница? Разве тот, кто становился на пути зла тогда, был умнее, рассудительнее, имел специальное юридическое образование? Что и кому он должен был доказывать, нажимая на спусковой крючок винтовки, какого следствия ожидать? Мы живем в мире условностей. Кто-то скажет, что по этой логике можно казнить невиновного. По одному лишь подозрению. Теоретически - да. Но разве высокие суды, законные, наделенные властью, не обрекали на казнь невиновных? И вольно, и невольно. Разве мало случалось судебных ошибок? Или не было, как теперь говорят, вполне легитимных по своим временам сталинских "троек"? Да и что толку философствовать о тонкостях презумпции невиновности, если речь-то в данном случае об элементарной санитарии. Волк чистит лес от больных животных. Он - человеческий волк, его задача - выщелкивать из списка живущих криминально больные экземпляры хомо-сапиенс. Это трудно, рискованно, но он взял на себя эту ношу и теперь ее тащит.

Вот ее дом, ее подъезд. Вот ее дверь. Он вставляет в замок ключ, входит и чувствует, как сердце начинает гулко-гулко колотиться.

На стене обычной булавкой к обоям пришпилена записка: "Коська, чувствуй себя хозяином, ройся везде, пробуй все, думай обо мне. От тебя нет секретов. Скоро буду, только оформлю бумажки этому придурку, который задолбал меня своими признаниями в любви. Ему не понять, что у меня есть ты, что я хочу быть твоей сестрой, женой, любовницей, матерью твоих детей. Твоим утром и вечером, всем на свете.

Да, чуть не забыла, в кухне на холодильнике записка номер два. Сугубо деловая. Что поставить на плиту, что включить, как разогреть, что съесть. Инструкция, словом. А в этой еще раз: я очень люблю тебя, слышишь?"

Ломакин раздевается и ловит себя на том, что убирает вещи из прихожей - и обувь, и куртку. Господи, тут-то от кого стеречься? Нервы что ли шалят?


Выход на цель


Федор дураком себя не считал. Видел - следят. Подозревал - пишут на пленку. Знал наверняка, что как только выйдет он из больницы, следом увяжется "хвост". Но у них свои планы и правила, а у него - свои. Патеев, уходя, незаметно сунул ему в руку малюсенькую записочку, буквально несколько строчек. План у него хорош, но лишь наполовину. В указанный подъезд он войдет, по подвалу перебежит к открытому во двор окошку и в машину сядет. А вот дальше у Мутанта был уже свой план, потому что знал он: спасают его с одной целью, чтобы грохнуть. Чтобы не навел, не подставил, не проговорился. Это однозначно. Но - вот вам. Проще всего вырубить того, кто будет ждать его за рулем. И уходить, уходить... Отходной вариант есть, крепкий вариант. В надежном месте спрятаны на черный день деньги и чистые документы. Там, куда он слиняет, Папа его ни за что не отыщет. Он ляжет на дно, пропадет, исчезнет. И тогда потом все можно будет начать сначала. С белого листа. Но, перво-наперво он пойдет к этой телке, которая его лечила. Мутант скрипнул зубами, вспомнив ее огромные глаза и обалденные коленки под короткими разлетающимися полами белого халатика. Однажды он подсмотрел через неплотно прикрытые оконные шторы ординаторской, как она переодевалась. Это было что-то. Он потом всю ночь крутился, не мог заснуть. Бывают же такие бабы. Маленькая, стройная, спортивная - взгляд не оторвать. Она пробежала тонкими пальчиками по пуговкам кофты, и та буквально разлетелась в стороны, обнажив тугую девичью грудь в кружевном белоснежном лифчике. Короткая фиолетовая юбка скользнула по стройным ногам, и она осталась стоять в одних прозрачных колготочках, сквозь которые просвечивали светлые обтягивающие тугие бедра трусики. Мутант застонал, он стоял совсем рядом, в двух шагах, лишь окно отделяло его от этого желанного тела. Нет, не долгое лежание на больничной койке и не связанное с этим воздержание глодали его сейчас. Она действительно была хороша до головокружения. Вот тогда-то он и дал себе зарок: не пропущу.

Сколько он перепробовал их - строгих и податливых, худеньких и пухленьких, маленьких и высоких, опытных и совсем еще дурочек. Вроде успокоиться бы должен. Нет, особый вкус в нем пробуждался - к неприступным. Как она. Он хотел ее, хотел не просто привести куда-то, раздеть и уложить в постель. Иных ощущений жаждал, ему хотелось сделать ей сначала больно - сломать, согнуть, подмять, распластать. Чтобы бессильно билась под ним, плакала и вырывалась. И такой взять. Пусть всего один раз, но именно так. И он ее возьмет, куда она теперь денется!

Получив свои справки-бумажки, Мутант заглянул в ординаторскую.

- Все, Мария Сергеевна, спасибо вам. Может хоть телефончик дадите?

- Идите, Батюк. Полежали, полечились, живите дальше. А телефончик вам не нужен, беседовать нам с вами не о чем и не к чему.

- К чему, к чему, доктор. Нравитесь вы мне, ей Богу. Я же говорил.

- А вы мне нет. Ей Богу. Я же говорила.

Дура она, ой дура, неужели не понимает, что отказами своими только больше его заводит. Еще нестерпимее хочется сорвать с нее тряпки, стянуть лифчик, поймать губами грудь и ощутить, что она в его власти. Дуры вы, бабы, сами себе жизнь усложняете.

- Ну тогда прощаюсь, доктор. Не поминайте лихом.

- А вы не попадайте больше к нам. Второй раз таких, как вы, лечить не стану.

- Что же так?

- А вот так. У меня свои принципы.

- Принципы - это серьезно.

Через полчаса Мутант переходит дорогу и медленно идет к тому дому, где нужно неожиданно нырнуть в подъезд. Идет не оборачиваясь. И без этого знает, что "сторожа" шаркают казенными туфлями следом. Ну-ну, ребята. Скоро суровое милицейское начальство будет безжалостно драть вас за хреновую работу.

Вот дом, вот подъезд. Теперь все очень быстро. Едва закрывается входная дверь, он бросается к люку под лестницей. Замок, как и договаривались, замкнут на одну скобу. Он ныряет в проем, опускает за собой крышку и бежит по длинному захламленному коридору. В самом конце поворачивает в проем налево. Вот оно - окно. А вот - машина. Федор рвет дверку и с ходу заранее припасенным кирпичом бьет по голове того, кто сидит за рулем. Перебросив обмякшее тело назад, садится за руль. Все. Свобода!


Давно не виделись


Что делают менты, когда, указав на бегущего человека, им говорят "фас"? Правильно, они бегут следом. А если теряют объект преследования, начинают тыкаться взглядами-лазерами в прохожих и проверять у всех подозрительных документы. На это очень интересно смотреть, когда ищут тебя, а ты в это время едешь мимо на машине. Они еще не успели сообразить про колеса. Они еще по инерции отрабатывают пеший вариант. Мутант ну просто дурел, глядя на пустые хлопоты тех, кто ловил его по тротуарам в двухкилометровом радиусе больницы. Форы у него немного, какие-то минуты. Впрочем, больше и не требуется.

То, что у машины минские номера - хорошо, а вот что "груз" с минуты на минуту придет в себя - плохо. Все, он заруливает во двор, ставит машину под деревья, хлопает дверкой и торопливо шагает, почти бежит, через двор к метро.

Врачиха живет у этой станции, она называла ее доктору Говорухину и медсестре Марине, когда они собирались ехать кампанией на чей-то день рождения. Вот станция, здесь два выхода. Мутант быстро прикинул, что выходить через левый к парку ей ни к чему. Скорее всего, она вынырнет из правого и пойдет к домам. Он огляделся, отыскивая удобное место для наблюдения. Есть такое - у парапета над выходом. Прямо перед глазами - поток человеческих затылков. Ты видишь всех, тебя - никто. Не станет же человек, шагая по ступенькам, задирать голову и оборачиваться назад. Нет, никуда она, сучка упрямая, от него не денется. Светлую ее курточку с капюшоном и коричневую шапочку он не пропустит. Главное - терпение.

Мутант промаялся час. И не напрасно, увидел-таки ее. Странно, но врачиха была не одна. Вместе с ней по ступенькам поднимался какой-то нескладный очкарик. Лохматый, в растоптанных кроссовках, с откупоренной банкой пива в руке. Парень что-то говорил и даже пытался взять ее за руку. Или он к ней просто кадрится? Похоже. Вот козел. Тем временем они поднялись наверх, и спутница, махнув ему рукой, повернула к домам. Тот потоптался на месте, решая, что делать дальше, но, увидев подходивший автобус, швырнул пустую банку мимо урны и помчался к остановке. Федор вздохнул с облегчением и, чуть приотстав, двинулся следом за врачихой. Шапочка, курточка, модный кожаный рюкзачок через плечо... Сейчас мы тебя достанем, кукла! Он зашел в подъезд. Каблучки ее высоких ботинок уже стучали на втором этаже. Звякнули ключи, щелкнул замок. Приплыла, пташка. Мутант двинулся было вверх по лестнице, но на площадке второго этажа хлопнула дверь.

- Дима, скажи своему отцу-придурку, что я ждать его не буду, пусть догоняет.

- Жаночка, ну погоди, я ведь ботинки надеваю, - донеслось сверху.

- Надевай по дороге, я спускаюсь.

Свидетели ему не нужны, Мутант дает задний ход и ждет, пока из подъезда не выныривают дородная дама с подростком и следом ее благоверный. Напялил-таки ботинки, придурок. Успел.

Он осторожно поднимается на площадку второго этажа. Здесь три двери. Та, что прямо - мощная, железная, обтянутая красной кожей - судя по всему, сторожит добро отчалившего семейства. За правой слышен детский визг. И с этой ясно. Остается левая. Обычная, дощатая, без "глазка".

Он деловито нажимает на кнопку звонка. Раз, второй, третий.

- Кто?

- Домоуправление. Сверяем списки на выборы.

- Минуту.

Да хоть две, а потом тебе будет сначала страшно, потом больно, ну а потом, может быть, хорошо. Мутант шмыгнул от удовольствия носом и приготовился. Рот ей нужно сразу прикрыть, чтобы все было тихо и мирно.


Смотрите, кто пришел...


Губы любимой женщины - это целый мир. Мир тепла, мир уюта, мир покоя и пронизывающего тебя солнечного света. Все исчезает, пропадает, отлетает в сторону. Есть только она и ты, только ты и она. И если в этот миг кто-то начинает настойчиво названивать в дверь, хочется просто выключить звук. Как в телевизоре - щелк и все, и опять тишина и эти губы. Нет, не выключается.

- Подожди, - смеется она, - кому-то приспичило.

Костя нехотя, через силу отпускает Машу и плюхается на маленькую, почти игрушечную кухонную табуреточку. Лишь бы не ко времени заявившаяся соседка побыстрее умотала, принесла ее нелегкая.

- Кто? - спрашивает Маша

- Домоуправление. Сверяем списки на выборы, - доносится через тонкую дверь.

- Минуту.

Ломакину хочется чертыхнуться - нашли время. Но что-то срабатывает в нем почти мгновенно. Он даже не успевает подумать откуда появляется сигнал тревоги. Ноги, как пружины, подбрасывают его, и в это мгновение щелкает дверной замок...

Голос ей показался знакомым. Но слишком сильно еще было ощущение долгожданного поцелуя, слишком расслабил, разоружил он ее. Руки механически поворачивают шишечку английского замка, и в тот же миг чьи-то сильные грубые лапы хватают ее за лицо, вталкивают в глубь коридора и начинают валить на пол. До жути страшен этот миг - миг неожиданности. Страх парализует, нет сил ни ахнуть, ни позвать на помощь. Но руки и ноги оказываются свободны, и они делают то, что заложила в женщину природа. Мутант не просчитал этого. Он напугал, но не испугал. Поэтому все оказалось иначе, чем ему представлялось. Маленькое круглое колено, такое соблазнительное, такое желанное, вдруг превратилось в оружие. И это оружие точно ударило туда, где сейчас было сосредоточено и напряжено его застоявшееся желание. Охнув, Батюк согнулся пополам и тут же получил второй молниеносный удар двумя маленькими кулачками по тугой, заросшей шее. Не слишком сильный, но неожиданный и болезненный. Он дернулся в сторону, махнул кулаком снизу вверх и почувствовал, что попал во что-то мягкое. У него еще оставалось мгновение, чтобы наполовину разогнуться. Поэтому вылетевшего из кухни с табуретом в руке Костю он успел боднуть головой и тут же дать задний ход. Споткнувшись о лежащую врачиху, он со всего маха саданулся о полку коридорного зеркала и только после этого вывалился в неплотно прикрытую входную дверь...

Ломакин, падая, рассадил бровь. И пока отщелкивал крышки кейса, заляпал всю кухню кровью. Выдернув пистолет, он одним движением распахнул окно и уже в последний момент поймал бегущую через двор фигуру Мутанта в прицел. Медленно нажал на спуск. Идиот! Патрона-то в патроннике нет, затвор не передернул. Уйдет, сучара. Еще раз задержать дыхание. Пистолет тихо тукает, гильза со звоном отскакивает от навесного кухонного шкафа и летит за газовую плиту. Еще раз! Поздно...

- Костя...

Он швыряет "макаров" на стол и бросается в прихожую.


Опять Редькин


Палыч зверел редко, но сегодня он закипел через край, сколько проработали вместе с ним Остафийчук и Малинко, а таким едва ли не впервые видели.

- Пацаны, недоучки, - стучал он в бессилии кулаком по столу. - Ну неужели не ясно было, что Мутант с Патеевым при встрече сговорятся?

За пять минут до этого Палыч в дипломатическом варианте проговорил все это старому минскому другу по телефону, а теперь вот отводил душу.

Паша терпеливо ждал, когда шеф отплюется, но и сам в общем-то матюкался в душе. Профессионалами при любой власти разбрасываться грех. Самовлюбленным политикам только кажется, что по первому свистку примчится к ним не запятнавшая себя прежними привязанностями смена, встанет у ведомственных рулей и все будет исключительно хорошо. Нет, братушки. Смену еще надо подготовить, воспитать, поставить на крыло. Да и потом она еще долго будет учиться уму-разуму на своих собственных ошибках. Вот хоть сегодняшний случай. Упустили Мутанта, такого свидетеля! Сколько от него ниточек разных шло. Кто-то ведь наводил бандитские бригады, кто-то информацию добывал через таможенников и пограничников, кто-то прикрывал, сбывал машины, перебивал номера и переоформлял бумаги. Куда-то шли ведь большие деньги. На что, кому, как отмывались? Целая пирамида выстраивалась.

Спохватились белорусские товарищи, правда, быстро. Выяснили как уходил беглец, нашли машину и контуженного подельника. Да толку-то. След потеряли. Ясно лишь, что в родные пенаты Мутант возвращаться не намерен. Очевидно, боится. Еще сложнее, стало быть, отыскать его будет. Машина брошена неподалеку от метро, но нырнул он туда или нет - вопрос. Вряд ли, осторожный черт. Конечно, сообразил, что через двадцать минут все дежурные сотрудники милиции на станциях ориентировку на него получили и встали на "точки" - не проскочишь.

Еще вариант - вторая машина. Но почему он не попытался на окраину города на этой прорваться? Брошенная-то не в розыске. Значит нужно было ему именно сюда. Что здесь, квартира, где можно отсидеться? Ребус какой-то.

Редькин тем временем остыл. Швырнув в сердцах в урну пачку свежих, не прочитанных еще газет, он поднялся и отправился к сейфу. На этом мастодонте у него стояла известная всему управлению автоматическая кофеварка "Alaska". Палыч набулькал в нее из графина воды, насыпал в капроновый фильтр лошадиную дозу кофе и щелкнул черной клавишей на белоснежном корпусе. Голос у кофеварки был еще тот: прр-р... И Остафийчук, и Малинко улыбнулись не сговариваясь. Редькин это просек и в суровом его взгляде блеснула искорка усмешки. Впрочем, несмотря на двусмысленный звук, кофе "Alaskа" творила отменный. При этом пузатой колбы хватало на всех, кто помещался в кабинете Редькина. Проверено это было не единожды. Дальше шеф, это тоже было известно, протрубит "мысленный штурм".

- Наливайте кофе и сосредотачивайтесь. Паша, вперед! Для начала с того, куда ты на его месте побежал бы?

Павел потеребил щеточку усов и пожал плечами:

- Я бы, Александр Павлович, не побежал, я бы медленным шагом пошел к знакомой женщине. Иначе какого черта было ехать именно в этот район?

- Ты, как старый еврей, вопросом на вопрос.

- Нет, серьезно. Рядом метро, но надо быть идиотом, чтобы туда лезть. Хотя, если он намеревался сделать тактическую паузу, сбить темп, есть иные варианты - кино, ресторан…

- С его-то наличкой в ресторан?

- Ну деньги он при желании у любого прохожего позычит.

- И тот поднимет шум? Нет, с прекрасным полом теплее.

- А я бы еще лысых поискал, - вставляет Малинко.

- Каких?

- Ну свежеостриженных. Шевелюру снять - десять минут. И по карману удовольствие.

- А глаза кто ему перерисует, уши переформирует, брови выщипает, переоденет?

Они катают идеи еще с полчаса. Наконец, Редькин подводит итог:

- Ты, Паша, отслеживаешь всю информацию, тебе на смену Малинко, потом Хабаров. Второе, нашему источнику перегоните все наши варианты: парикмахерская, бани, вытрезвители, приемники-распределители, словом, все точки, где он может или изменить внешность или отсиживаться. Пусть потрясут бомжей. Еще есть вокзалы, спальные вагоны, коллекторная сеть. Наконец, чердаки и подвалы. Вариант с барышней можно расширить - проститутки, соседние женские общежития. Я бы на их месте обязательно поднял всю информацию о его знакомых и родственниках в Минске. С другой стороны, могли быть неожиданности, значит еще есть комнаты временно задержанных, медучреждения, морги. Надо очень обстоятельно опросить персонал больницы, где он лежал. Кто-то мог слышать куда он собирался. Вообще, что и кому он говорил перед уходом. Может там у него какая пассия в процессе излечения обозначилась. Тут сплетни даже интереснее, чем бодрые рапорты бывших секретарей партийных ячеек.


Мама Шура как маяк


Майор Сурайкин в криминалистике особым докой не был. Зато в психологии человеческой разбирался, считал, неплохо. Тут ведь что главное - себя в ситуации ощутить. Как ты себя поведешь, так и большинство поступит. Ну вот хотя бы сейчас, когда надо развязать языки людишкам, с чего начинать? Чего они больше всего жаждут? Правильно, денег. Значит бестолку призывать их к сознательности, нужно просто платить. Мастерство того, кто протягивает купюры, заключается в одном - не переплатить.

Конвертик, который вручил ему бывший генерал, оказался довольно увесистым. Он тащил и тащил из него новенькие хрустящие сотенные, которые открывали и открывали чужие рты. Информации было море, но во всей этой толще он отыскал для себя лишь две золотинки. Первый факт он проверил тотчас. Из поселка, действительно, исчезли в неизвестном направлении мать и сын Жариковы. Дом их стоял запертым. Словоохотливая соседка не преминула уточнить:

- Шурка-то уже лет десять как ни к кому не ездит, а тут обещала внукам моим носки связать, шерсть взяла, а сама лыжи куда-то навострила.

Три обшарпанных киоска Вадима Жарикова были открыты и лениво торговали баночным пивом, сигаретами и "сникерсами", но нанятые хозяином продавцы о местонахождении босса понятия не имели. Майор поманил денежкой, погрозил - бесполезно, не таят, не врут, сами теряются в догадках.

Личное дело Жарикова Иван Васильевич читал в военкомате. Не без интереса читал, особенно последние страницы. В том числе служебные и партийные характеристики, представления к воинским званиям и наградам. Если верить тому, что о нем писали, достоен был капитан Жариков и более высокого звания, и более высоких наград. Взять хотя бы афганский эпизод с тропинкой, которую он вместе с подчиненными вместо шести часов держал семь суток. А по ней, по этой едва обозначенной на картах тропке, лезли, рвались из окружения запертые в мешок "духи". С противоположной стороны их давили, перемолачивали роты и батальоны, крушила артиллерия, здесь - пробкой в горлышке бутылки стоял Жариков. Из-за непогоды не шли ему на помощь "вертушки". А когда пришли, у них оставалось два магазина патронов на всех. Трое убитых, все остальные, и капитан в том числе, не по одному разу раненые. Беда к беде, когда везли их на "броне" в госпиталь, наскочил БТР на фугас. Ему, Жарикову, повезло, жив остался, только обгорел. Пока валялся капитан по госпиталям, представили его к Ордену Ленина, но дали в конечном счете Красную Звезду.

Про себя Сурайкин после прочитанного Жарикова по-мужски даже как-то зауважал и поначалу в шпаргалку для генерала фамилию его не включил. Хотя очень запомнилась ему одна сухонькая такая фразочка из аттестации - "имеет опыт саперной работы". Потом, правда, подсчитав оставшиеся в конверте полусотенные, вписал-таки его в бумажку. Надо же чем-то отчитываться за расходы.

Вторая информация касалась постояльца бывшей учительницы Клыковой. Сдавала она тут комнату какому-то военному, которого несколько раз видели с тем же самым Жариковым. Последний раз дня за три до гибели Кабаидзе. Клыкову о постояльце ее майор допросить не смог. В тот день, когда убили Кабаидзе, она оступилась на лестнице в собственном подъезде и получила тяжкие повреждения. Сейчас лежала в больнице. Травма головы, объяснил ему по телефону врач, очевидно помутили ее сознание, несет какой-то бред про насильников и убийц.

- Обычное состояние для стариков, - резюмировал со вздохом доктор, - психика и так на пределе от того, что видят, слышат, переживают, а тут еще травмы...

С фамилией военного ничего не получилось, а вот имя его он узнал. Соседка с первого этажа, Алиса Оборкина, известная поселковая потаскушка, двадцати шести годов от роду, глаз на него оказывается положила, пыталась у бывшей своей учительницы справки навести, но в ответ получила суровое старушечье: «Костю не трогай, не твоего поля ягода, шалава».

- Так и сказала? - не поверил майор.

- Ну. Она, стерва, всегда меня не любила. С седьмого класса еще, когда застукала в спортзале со старшеклассниками.

- Какими же шалостями вы там занимались? - хохотнул Сурайкин.

- Какими? Да трахались обыкновенно, дело-то молодое. А она как троих на одном спортивном мате увидала, чуть коньки не отбросила. Конечно, в свои сто пятьдесят семь лет разве понять романтику секса.

Майор еще минут десять поболтал со смазливенькой Алиской. Исключительно из благодарности за информацию. Константином, стало быть, жильца кличут. Ну хоть что-то в этом беспросветном тупичке. Для очистки совести Сурайкин вскрыл учительскую квартиру, все просмотрел, прощупал - облом. Мало того, что ни одной вещички квартиранта не нашел - ни носочка, ни лезвия от бритвочки безопасной, ни отпечаточка на зеркалах и оконных стеклах, так еще чистота безукоризненная его насторожила. Если хозяйка отправилась за покупками и по дороге загремела с лестницы, в комнате должен быть ну хоть какой-то беспорядок. А тут, мать твою, словно крупномасштабную санобработку провели рекламируемыми западными "тайдами" - все блестит и сияет, как у кота одно место.

После этого он сделал последнее, что мог придумать. Отправил запрос по месту жительства сестры Жариковой - Анастасии, которая значилась в документах местной сберегательной кассы наследницей их клиентки. Любопытствовал, не проживает ли с недавних пор у Анастасии Владимировны Трушиной (в девичестве Жариковой) сестра и племянник из Подмосковья. Не рассчитывал на скорый ответ, но он пришел буквально через несколько часов. Сурайкин несколько раз перечитал лаконичный текст: "В доме Анастасии Владимировны Трушиной четвертый день проживает ее родная сестра, Александра Владимировна Жарикова, прибывшая сюда на отдых. Жарикова прибыла одна, без сына. Начальник Карамышского РОВД майор А. Утыльев". Теперь можно было с чистой совестью проведать отставного генерала, первые ниточки нашлись и уже натянулись.


А скажите-ка, доктор...


Не мог он спать. Его маленькое переволновавшееся чудо, худенькое, c недавних пор коротко подстриженное, лежало на диване и сопело в две дырочки, окунувшись в сны. Он опять видел голубую жилку у нее на шее, удивительный, трогательный маячок жизни. Так хотелось потянуться к нему губами, но он не посмел. Сидел и смотрел. И чувствовал себя счастливым мальчишкой. Таким счастливым, каким не был давно. Или вообще никогда не был. В какой-то миг ее огромные ресницы дрогнули.

- Дай мне попить, если не трудно.

Он сорвался с места, налил в ее любимый разрисованный замысловатыми узорами бокал кипяченой воды из кувшина. Маша попила и отодвинувшись к стенке, подтолкнув ему подушку.

- Ложись рядом.

Он лег и почувствовал, как из-под согретого ее телом пледа к нему потянулась маленькая ладошка. Тоненькие пальчики скользнули по плечу, по груди.

- Тебе надо выспаться, чудо, - шепчет он.

- Я выспалась. Теперь я изо всех сил хочу тебя, любимое чучело. Хочу...

И опять заторопилось, гулко заухало сердце. Не сдержавшись, он притянул ее голову к себе и подышал запахом волос. Пьянящим, родным, кружащим голову. Она приподнялась на локтях и поцеловала его. И этот долгий поцелуй был, как спуск с высокой горы на санках - все летит, кружится, замирает. Все бесконечно, ярко, искристо.

- Подожди, - шепчет она, - я разденусь.

Снится все или происходит в действительности? Сноп голубого лунного света падает в расшторенное окно. И в самом центре его стоит удивительная девочка-женщина. Точеная статуэтка, игра воображения и живая плоть одновременно.

- А теперь ты, - велит она. - Давай запомним эту ночь. И то, что сейчас будет. Освободи себя от забот, избавь от зла и печали, от обид и усталости, от боли душевной и телесной. Откройся теплу и свету, любви и участию. Семь ветров встретится, семь рек сольется, семь слез упадет, семь цветов распустится, семь грехов простится, а мы живы будем и счастливы...

- Ты колдуешь?

- Я вселяю в тебя добрые силы. Бабушка учила, давно уже. Я для тебя этот заговор берегла. Для тебя одного. Сосредоточься, в этом мире только я и ты. Только ты и я...

Ему не надо сосредотачиваться, он тонет в ее огромных глазах и чувствует, как подхватывает и несет его куда-то теплая волна. И греет, и врачует, и спасает. И в этой волне все - и взаимное желание, и общее дыхание, и то взрывное мгновение, когда невозможно сдержать вскрик, и слезы в счастливых глазах.

Она засыпает на его плече. И спит долго. До той минуты, пока не начинает трезвонить телефон.

- Дай мне трубку, - просит она.

Костя снимает с полки аппарат и, поправив закрутившийся шнур, передает ей.

- Слушаю. Да, это я. Батюк? И что с ним? Послушайте, а почему я должна что-то знать? Неравнодушен ко мне? Ну так не я же к нему. Нет, больше ничего заслуживающего внимания я сообщить вам не могу. Что? Хорошо, но позже.

Она кладет трубку.

- Ищут Батюка, просят приехать. Он пропал, когда вышел из больницы.

На часах начало девятого. Звонок давал пищу для размышлений. Раз ищут, значит его "вели". И Мутант об этом знал, потому-то и оторвался. Но главное, если звонят сейчас, утром, значит за ночь пропажа не отыскалась. Видать, залег Мутант. И залег где-то неподалеку, поскольку светиться на улицах ему нельзя.

Костя выглянул в окно. По двору, переговариваясь, шли милиционеры. По дворам они обычно не бродят, видимо, началось сплошное прочесывание. Но найти беглеца должен он, теперь за этим выродком особый должок.

Проводив Машу до вагона метро и взяв с нее честное слово, что она, выезжая, позвонит, он вернулся в квартиру. Еще раз прокрутил в памяти те секунды, когда увидел в окно кухни бегущую фигуру и нажал на спуск "макарова". Мутант был метрах в пяти левее вон того тополя. И вроде бы чуть ближе. Ломакин вышел во двор и, делая вид, что набирает в полиэтиленовый пакет разнесенный детворой с детской площадки песок, осмотрел это место вдоль и поперек. Ничего интересного не нашел. Хотя в памяти осталось какое-то неестественное движение Мутанта после выстрела. Он прошел дальше, пытаясь разглядеть на земле присохшие капли крови. Нет, ничего тут нет. Значит все-таки промазал. Впрочем, чего удивляться, на таком расстоянии из пистолета с глушителем "бегущего кабана" не свалишь. Эта игрушка для ближней работы.

Сейчас Ломакин был безупречно спокоен и сосредоточен. Словно какой-то дополнительный источник энергии в нем включился. Рассеченную бровь они привели в относительный порядок и даже примарафетили косметикой. А вот Машу эта гнида крепко саданула кулаком в грудь. Но лучший медик Минска и над собой поработала, повода для тревог вроде бы нет.

Стараясь не привлекать внимание, Ломакин неторопливо прошел по близлежащим дворам, но ничего не приметил. Где же эта подлюга, неужели ушел? Когда и где теперь вынырнет, на кого и где обрушит теперь беды, страдания, слезы?


Союзники


- Здравствуй, Алеша, - говорит Анастасия Владимировна, подходя к столу. - Да ты садись, садись. Ты тут хозяин, не я. Как живешь? Как Наташа твоя, как Ленька с Тонечкой?

Алексей Утыльев усаживает Анастасию Владимировну и опускается на свой скрипучий, но за долгие годы ставший уже почти родным стул. Конечно, сдала она, годы-то идут, но совсем чуть-чуть. Все такая же высокая, стройная и, несмотря на возраст, красивая. Две женщины в жизни не стареют - Первая Любовь и Первая Учительница. Наташка-то его уж точно вне возраста - тем же огнем горят лукавые чуть разнящиеся по цвету глаза, так же остра на язык, так же заводна и легка на подъем, так же нежна и заботлива. И Анастасия Владимировна вне возраста - все о своих птенцах знает, всех в памяти хранит. По-прежнему они ей дороги и любимы. Почему-то вспомнилось ему в эту минуту, как крепко поддатый сапожник Булатов 12 апреля 1961 года притащил его за ухо к ней в учительскую.

- Слышь, Владимировна, - бушевал, - да я ж его, пакостника, изведу напрочь. Гагарин в космос полетел, а он мне, сучонок, из рогатки стекло высадил. Казни его сама, а то у меня рука тяжелая, покалечу. И пусть его родитель поганый сей день мне стекло ставит взад.

Он сидел перед ней с горящим ухом и плакал. Рогатку ему дал сосед, Витька Тупанов. На спор подбил, попадет в старое ласточкино гнездо - пятнадцать копеек. Промажет - десять щелбанов "с отмахом". Он попал в окно... Алешка плакал, а вокруг гремела музыка и диктор каждый час торжественным голосом повторял, что человек Земли, советский человек, впервые...

- Сегодня большой праздник, - сказала она, когда Булатов ушел. - Все остальное забудь. Рогатка - дело житейское, с окном что-нибудь придумаем. Не соединяй в памяти плохое и светлое.

Сколько лет с той поры пролетело...

- Алеша, ты - власть. Я к тебе, как к власти, за помощью и советом. Поймешь, поможешь, хуже не сделаешь?

Он, не сдержавшись, улыбнулся.

- А то вы меня не знаете, Анастасия Владимировна. И пойму, и помогу, и хуже, обещаю, не сделаю.

- Знаю, да только люди сегодня на глазах меняются, вчера - один, сегодня - другой, словно голову ему поменяли. Не со временем в ногу начинают жить - с безвременьем. Ну да я не об этом хотела. Беда у меня.

Утыльев нахмурился. Телеграмму в Москву о сестре ее он отправил час назад. И весь прошедший час размышлял как, не поступаясь правилами службы, завести разговор с бывшей учительницей. А она сама пришла.

- Рассказывайте.

- Лучше не я, лучше пусть тебе все моя сестра, Шура, расскажет. Она не хотела идти, считает, что куплены вы все на корню мафией. Да я настояла. Не все, говорю, продаются, за одного могу поручиться. В противном случае зряшную, считаю, жизнь прожила.

Она махнула рукой на дверь:

- В коридоре она, зови. Только знай, чужие судьбы в руки берешь, не урони, не разбей. Помнишь у Экзюпери: мы в ответе за тех, кого приручили. Ты теперь в ответе.

Алексей выглянул в коридор.

- Заходите. Садитесь, где удобно. Может чаю?

Сестра Анастасии Владимировны чуть ее постарше. Но та же стать, тот же взгляд. Может, чуть посуше, потверже, меньше в ней тепла. Но что сестры - не ошибешься.

- К Тосе я приехала прятаться, - выдыхает после долгой паузы Александра Владимировна. - Сына моего, Вадима, чуть не убили. Паяльной лампой пытали, чтобы сказал, кто местного бандита убил. Что-то известно Вадьке-то, видать, хотя не говорит. Собрал он меня в полчаса и велел к Тосе ехать. Иначе, сказал, беда.

- А кто он, сын-то ваш?

- Сын-то? Дак офицер бывший, разведчик. После Афганистана уволили его, раненого и обгоревшего. Занялся торговлей, но дела у него идут плохо. Жмут поганцы из таких, как он, деньги, почти ничего не оставляют.

- А сын-то куда делся?

- Дак уехал. Стережется

Александра Владимировна знала немного, но, проговорив с ней час, Утыльев кое-что все-таки выяснил. Теперь он почти не сомневался, что к кровавой подмосковной разборке Вадим отношение какое-то все-таки имеет. Хотя, может быть, касательное. Но пугнули его, офицера-разведчика, не на шутку, стало быть, не все тут просто. Интуиция подсказывала, что с телеграммой в Москву он поспешил. В спину-то никто не толкал. Надо, надо было исподволь с сестрами поговорить.

В одном он решил все-таки "дожать" посетительницу: узнать адрес ее Вадима. Какое бы тихое место он там себе не отыскал, а здесь в любом случае спрятать его можно понадежнее. Есть грех на душе - пойдет виниться. Максимум объективности и участия. Нет греха - другой поворот, многим помочь можно.

Хоть и не сразу, но адрес он все-таки узнал. Впереди был выходной и, оставив за себя зама, старшего лейтенанта Лисанова, майор, не откладывая, рванул на служебном "уазике" в сторону Москвы. Вернулся утром следующего дня. Не один.

Лисанов ему с порога вручил телеграмму, которую он к этому времени уже ждал.

"Прошу установить за домом Трушиной наблюдение, все визиты фиксировать. В случае появления сына Александры Жариковой, Вадима Александровича Жарикова, срочно сообщите..."

Ну, конечно, после того, что поведал ему Вадим, он тут же побежит "сообщать". Зря надеетесь, коллега Сурайкин. Тем более, что интерес у вас, если верить Жарикову, отнюдь не служебный. Конечно, грех он сейчас брал на душу. Но только какой честный человек не берет нынче на душу грехи? Жизнь заставляет.


Нора


Федора трясло еще долго, он никак не мог прикурить, сигареты ломались в непослушных деревянных пальцах. Голова гудела то ли тоже от испуга, то ли от того, что долбанулся он в квартире. А может и от того, и от другого, какая разница. И еще внутри все болело, там, где его эта сука штопала. Надо было уходить. Ее козел может выскочить следом, но главная опасность не он - менты. А куда уйдешь? Сам себя в мышеловку сунул. И время потерял. И все из-за нее. С каким удовольствием он придушил бы сейчас врачиху, вот этими трясущимися руками. Такой ужас он испытывал лишь однажды, когда перед ним стоял тот гад с пистолетом. Тот гад... Нет, такого не может быть, он мотнул головой, отгоняя дикую мысль. Да нет же, что это взбрело ему, что тот, кого он боднул башкой в коридоре у врачихи, он и есть. Как же этот козел себя тогда назвал? Костыль? Нет, Костолом. Глупость какая-то, откуда он здесь возьмется, не бывает таких совпадений.

Мутант вытер вспотевший лоб. Руки уже не тряслись. Точно говорят, что клин клином вышибают. Он снова вытащил сигареты и на этот раз закурил без проблем. Что же делать-то? В пустой, увитой какими-то вьюнами беседке он не на виду. Но не неделю же здесь обитать. Допустим, словит он тачку, а потом? Вокзал, аэропорт, автостанции под колпаком. Выезды из города гаишники наверняка секут. Отсидеться бы где, но ведь в Минске, как на зло, ни одной знакомой души. Опять начал подползать к нему страх, липкий, вонючий.

Он услышал голоса и испуганно обернулся, кто-то шел к беседке, шурша опавшей листвой. Нет, слава Богу, не милиция, два каких-то забулдыги, поддерживая друг друга, топают. Мутант собрался шугануть их, пусть ищут другое место, где раздавить флакон, но в последний момент передумал.

- Заходите, мужики, что стали-то, бля. Не укушу.

Алкаши переглянулись. Тот, что держал в руке бутылку какой-то поганой бормотухи, помявшись, шагнул в беседку первым. Тщедушный, хилый, пропитый старикашка, дунь - упадет. Второй был помоложе, но тоже явный алконавт.


-  Что пьете-то?

- Да вот сколотилися на бормотинку, - хихикнул старик и, оступившись на гнилой половице беседки, чуть не выпустил из рук заветную бутылку.

И тут на Федора словно прояснение нашло. Теперь он знал, как и где заляжет. Вот вам, менты поганые, найдете вы его, как же. Вам это и в голову не придет.

- А чего не дома-то пьете? Или бабы гоняют?

Дед простодушно хмыкнул:

- Саньку вот, дружбана моего, Розка его, змея шипучая, гоняет. А меня кому гонять.


- Один что ли век коротаешь, дед?

- Ну, один. Но дома душа тоскует. Опять же вдруг встретишь еще кого с бутылочкой...

Он захихикал и каким-то необычным движением, Федор даже не понял как, сковырнул пробку с бутылки.

- Отопьешь?

Мутанту пить эту гадость не хотелось, но дело того требовало, и он глотнул из горлышка вонючей отравы. Через час дед уже еле ворочал языком, а Санька его на автопилоте, совершая замысловатые движения руками и ногами, шел сдаваться своей Розке. Обошлось это Мутанту недорого, на те деньги, что вручил он деду перед продолжением застолья, тот притащил из соседнего магазина полную сумку бутылок. Как и велел Федор, взял две водки и пять бутылок "на свой вкус". "Вкус" у дедка оказался постоянным. На старые дрожжи они с Санькой заглотили еще по флакону и этого оказалось достаточно.

- Ну ладно, Петрович, - деланно вздохнул Мутант, поднимаясь, - пойду. Мне еще где-то на ночевку пристроиться надо. К другу приехал, а он в командировке.

Дед с тоской посмотрел на сумку. Как ни хорош он уже был, а расставаться с оставшимися в ней непочатыми бутылками было жалко до слез.

- А может, Толян, у меня переспишь-то? Я тебе, как гостю, койку уступлю. У меня еще раскладушка есть. Чё по гостиницам-то шариться.

- А не припрется кто к тебе-то?

- Да кто могёт-то, - обиделся Петрович. - Тихо, как в гробу, ей Богу.

Мутант хлопнул старика по плечу.

- Ну мужик ты, Петрович, уважаю. А мы там с тобой еще по пять капель, а?

- Ну, я ж говорю.

Жил его новый кореш неподалеку в старом облезлом кирпичном доме. Мутанту пришлось поддерживать старика, когда поднимались они по ступенькам на верхний, четвертый этаж. Тут он забрал у совсем осоловевшего хозяина ключ и сам открыл дверь. Ожидал увидеть помойку, но нет, относительно чисто. Правда, из имущества - стол да стул, да истертый диван. Ну еще вылинявшие шторы на окнах. Дед, перебирая руками по стене, прошлепал во вторую комнату, и Федор услышал, как заскрипела раскладушка. Ну вот и все, теперь можно оглядеться и расслабиться. Ку-ку, товарищи менты...


Сигнал


Развязать попавший к нему в руки узелок ой как не просто, а развязывать надо, время идет. По этому поводу Утыльева тревоги уже нешуточные мучили. Ну спрятал он Жарикова, а дальше? На него ведь через других можно выйти, он-то вот через мать нашел сына. Значит мать тоже надо прятать. А потом чья очередь подойдет, сестры?  В этом направлении не было выхода, здесь был тупик. С другой стороны, кого он мог к этому делу подключить, на кого опереться? Кто сегодня играет честно? Мало разве таких, как Сурайкин, в органах? И тот ведь не выдающийся - вполне заурядный оборотень-подонок. Жарикова сначала, в числе многих других поселковых "комкачей", доил бессовестно властью своей милицейской пользуясь. Теперь землю роет - ищет. С чего такая забота? Делом об убийстве ведь не он занимается, не его епархия такие ЧП. Формальный предлог - пропали де мать с сыном? А кто заявлял, откуда импульсы тревоги? Мало ли куда люди уехали, сегодня вон кому не лень на Багамы и в средиземноморские круизы отправляются. И что, местные райотделы всех на ноги поднимают, телеграммы по городам и весям шлют? Нет, землю он роет не от избытка служебного рвения, просто чей-то интерес обслуживает.

Очень подмывало Утыльева позвонить старому своему товарищу по учебе, который теперь именно такие вот истории раскручивал. И телефон у него был родителей его. Одна заковыка - не слишком тепло в свое время расстались.

Пашка Остафийчук, с которым они душа в душу прожили в одной комнате общежития почти до самого выпуска, влюбился. По уши, до звона в голове. И не в кого-то - в его, Алексея, жену. Приехала Наташка к мужу в Москву на Новый год. Увидел ее Паша и остолбенел. Все понятно, красивая женщина, а тут еще готовилась к встрече - прическа, новое платье, дорогая косметика. Ну поохай, потанцуй, комплименты поговори. А он весь праздник слова не сказал, просидел, как истукан. И потом, как в воду опущенный, ходил. Утыльев сначала посмеивался, провожая Наташку назад к родителям, даже подколол ее. Вот, мол, милая, шанс у тебя все в жизни перерешить. Но потом, когда она уехала, захандрил. А тут еще виновато-постная Пашкина физиономия его бесить начала. Раз они не из-за чего повздорили, второй. В конце концов Алексей рукой махнул и в другую комнату перебрался. Когда уже обмывали дипломы, Пашка к нему подошел. Извини, сказал, но ничего с собой поделать не могу. Обещаю: ничего и никогда не посмею, но то, что люблю я твою жену, не сказать тебе честно, по законам дружбы и совести не могу. Алексей на это лишь плечами пожал. Твои, мол, проблемы. С тех пор они не встречались. Жизнь развела. Павла в высокие структуры забрали, служба их с тех пор не сталкивала.
Так звонить или не звонить Павлу? Он помучился-помучился и решил все-таки позвонить. Думал, трубку Остафийчук старший возьмет, а услышал голос самого Павла.

- Здорово, мужик, - не сдержал улыбку. - Я-то считал, что ты неделями дома не ночуешь из-за чрезмерной служебной нагрузки, а ты в отлыне.

- Лешка ты что ли, черт?

Голос у Остафийчука показался ему искренне-приветливым.

- Он самый, четко ты меня узнал.

- Слушай, а ты ведь меня чудом застал. В командировку уматываю. Но звонку твоему рад. У тебя проблемы или просто теплом душевным радуешь?

- Проблемы, Паш. Только не со мной. Вышла тут на меня одна ситуация невзначай, а как разгрести - ума не приложу.

Посоветоваться хотел. Ну да ладно, дуй в свою командировку.

- Подожди, подожди. Командировка еще терпит. Что за ситуация такая нештатная?

- Ты что-то о подмосковной истории недельной давности слышал? Ну когда подряд двух мастодонтов завалили?

- В курсе, естественно.

- Ну так ситуация к ним имеет отношение. Человек один тут объявился, за которым тамошние авторитеты охоту устроили.

Он, конечно, не предполагал, что Остафийчук на другом конце провода так напрягся, что пластмассовая телефонная трубка в его пятерне чуть не хрупнула.

- А на что он им?

- Я так понял, что они через него на исполнителя выйти надеются.

- Думаешь, есть у них такой шанс?

- Думаю, есть.

- Леша, это очень серьезно. Я командировку свою отменить уже не могу, но на тебя сейчас выйдет один человек. Верь ему, как мне.

- Да я не хотел, Паш, посторонних в это дело пока вмешивать. Люди мне доверились, сам понимаешь...

- Я за него ручаюсь. Абсолютно.

Алексею ничего не оставалось, как согласиться.

"Один человек" позвонил через двадцать минут, Утыльев еще и поразмышлять толком не успел. А еще через час из Москвы на одно из южных шоссе выскочила "Волга" с мигалкой. Сидевший рядом с водителем Редькин по стародавней привычке подкалывал невозмутимого Петра Савельева.

- А слабо тебе, Петька, достать тот "мерс", что впереди шкандыбает?

- А чего ж слабо, Александр Павлович, у нас движок-то форсированный.

- Ну?

- Так он же за сто тридцать прет.

- Значит, слабо.

Савельев хмыкает и одним рывком обходит иномарку.

- Накажу я тебя, Петр. Сурово накажу, как только вернемся.

- За что это?

- А хулиганишь на службе, скорость превышаешь, жизнью начальника рискуешь.

- Так вы ж сами подначиваете, товарищ полковник.

- А у тебя своя голова на плечах. Гляди, гляди, как он тебя снова сделал.

Савельев смеется и еще раз обгоняет "Мерседес". Ему весело. А Редькин шуткует механически. В трепе принимает участие лишь одна извилина, как говорит он в таких случаях. Та, что от фуражки. Все остальные сосредоточены и заняты совсем другим. Опыт ему сейчас подсказывает, если информация начинает плыть в руки сама, дело - к финалу. Но к какому? Кто он, этот Утыльев? Что нащупал, почему поступил нестандартно? Что его насторожило?

- Подъезжаем, Александр Павлович. Проспорили вы мне "Сникерс". По времени - тютелька в тютельку, как я говорил.

- Что мне в тебе не нравится, Савельев, так это склонность к мелкому бытовому рэкетирству. Ты меня уже разорил на этих "сникерсах". Страсть к тлетворной продукции Запада тебя до добра не доведет. Задумайся, пока не поздно.

Он шарит в кармане, вытаскивает шоколадный брикетик и кладет на "торпеду" перед Петькой. Савельеву лет столько же, сколько было бы его Сашке, вернись он из Афгана. "Волга" тормозит перед зданием райотдела, Палыч выбирается из машины и потягивается. Так что же ночь грядущая нам готовит, думает.


Программа на завтра


Федор дурел от собственных странностей. Пока закрутка - дела, опасности, риск, проблемы, без труда держал он себя в ежовых рукавицах. Тут и расчет, и дисциплина, и самоконтроль. Рюмку в горло не вольешь - организм не принимает. А как пауза в хлопотах, расслабуха, ну просто скручивает его в рулон от желаний. Вроде бы твердо решил: быть настороже, поить старикашку и спокойно отсиживаться в норе сколько можно, никакого внимания к себе не привлекая. Но едва шкурой ощутил, что самое страшное позади, так и подмывает откупорить бутылку. Федор плюнул в сердцах, нашел на кухне у Петровича стакан, брезгливо ополоснул его горячей водой, плеснул на донышко водки и выцедил сквозь зубы. Закусывать было нечем, да он и не хотел закусывать.

Водка прокатилась горячей волной по горлу и согрела желудок. Он посидел на колченогом стуле, подождал, пока алкоголь ударит в голову, начнет снимать накопившуюся усталость и напряжение. Водка сработала безотказно. Но ударила дважды. Стресс, конечно, сняла. Он физически ощутил, как исчезли, растворились остатки колючего нервного озноба, как прояснилась голова, как растаяли, попрятались в темные уголки клочки мучившей его внутренней боли. Но второй удар водки был подлый - ниже пояса. Для начала ему тут же захотелось глотнуть еще пять капель. Так захотелось, такая жажда его скрутила, что сопротивляться он и не подумал. Налил почти полный стакан и выпил махом.

Чтобы не сломаться тут же в третий раз, отправился бродить по стариковскому дому. Петрович дрых бесчувственной колодой на не застеленной детской раскладушке, подтянув под себя тощие ноги в синих штопанных-перештопанных носках. Бабахни сейчас рядом с ним из пушки - ухом не поведет. Комнатка эта была совсем маленькая, чулан чуланом, только с окошком. Но Федор удивился не этому, а тому, как внешне разнились комнаты. В той, что побольше, какой-то элементарный порядок, может быть, даже уют. Здесь - лежбище, берлога. В углу валяется замызганное стариковское пальто, посередине комнаты - непонятно откуда вывалившийся ботинок. Под окном в кучу свалены старые газеты, журналы, мятые полиэтиленовые пакеты. Тут же ящик с какими-то железками, шурупами, гвоздями и сапожным молотком с расколотой ручкой. Пыльный половик, брошенный поперек комнаты, свезен в сторону и собран волнами. Давно немытые окна без занавесок...

Единственная достопримечательность тут - рамка на стене, а в ней под треснувшим стеклом полтора десятка тусклых фотографий. Он подошел поближе и стал рассматривать фотоисторию жития Петровича. Вот он еще совсем молодой в военной форме. Судя по "кубарям" в петличках, перед войной снимался. На другом снимке группа военных в новеньких полушубках. У всех суровые лица, в руках автоматы. Это уже война. Федор попытался отгадать, где среди мужиков хозяин квартиры, но не смог. Друг на друга похожи - напряжены, преисполнены отваги, да и качество любительского снимка оставляло желать лучшего. Может вот этот, в центре, а может тот, что замер вполоборота в левом верхнем углу.

Пробежав равнодушным взглядом по остальным фотографиям, задержался Мутант взглядом лишь на двух. На той, где снят был дед в обнимку со своей молодой женой и на фотке совсем юной девчонки со вздернутым озорным носиком. Последний кадр был датирован на замысловатой фотокомбинатовской виньетке прошлым годом. Стало быть, это или внучка его, или какая-нибудь племянница. Не красавица расписная, но ничего, хоть и мелковата. Слабый пол под водку без закуски даже не в живой плоти, а на лакированных журнальных обложках и таких вот плоских черно-белых снимках, действовал на него традиционно - рождал интерес и желание. Федор сразу решил пощупать исподволь у Петровича, когда тот очухается, что за ляля такая у него в рамке красуется. Чем черт не шутит, может свистнет по пьянке дед свою сродственницу сюда. Тогда, глядишь, неделя вынужденной отсидки в его халупе может превратиться в удовольствие. Он даже облизнул пересохшие в момент губы, представив в красках такую заманчивую перспективу.

Вернувшись на кухню, Федор еще раз хлебнул водки, теперь уже прямо из бутылки, сморщился, кашлянул и отправился продолжать ревизию теперь уже в другую комнату. Смотреть там, собственно, было не на что. Только узенький встроенный шкафчик, который прятался за выступом стены у входа не разглядел он с первого раза из коридора. На верхней полке здесь лежала тощая стопка застиранных, плохо отутюженных простыней и наволочек. На средней - подушка и аккуратно сложенное шерстяное одеяло. На нижней в цветных полиэтиленовых пакетах хранилось стариковское белье - майки, трусы, носки, неглаженые рубашки.

Оставалась кухня и совмещенная с туалетом ванная, но он заглянул туда мельком, распугав рыжих ленивых тараканов. А вот на кухне ковырялся долго, пытаясь отыскать что-то съестное. Но улов оказался небогатым. В шкафу в зеленой эмалированной кастрюле лежала четвертинка зачерствевшего уже батона, за стопкой разнокалиберных тарелок отыскалась банка каких-то рыбных консервов и пакет с макаронами. Ни сахара, ни масла, ни яиц, ни соли он не нашел. Матюкнув Петровича, Федор вспорол жестянку с рыбой и, отломив хлеба, съел безвкусную начинку "в собственном соку". Съел и не наелся. Только теперь почувствовал, как голоден. Еще раз без особой надежды пошуровал по полкам и углам - голяк.

Разозлившись, решил брыкнуться спать, даже застелил диван более или менее чистой простынью и пихнул худосочную подушку в наволочку. Но, посидев со спущенными штанами на диване, снова поднялся и еще раз прямо в трусах пошел в маленькую комнату. Долго смотрел на фотографию девчонки. Смотрел и чувствовал, как переполняет его, перехватывая дыхание, желание. Неодолимое, животное, слепящее. Все в него, в это желание, сейчас переливалось - и унизивший его недавний страх, и злость, и обида, и боль, и усталость. Если живет эта лялька в городе, он заставит дедка-алкаша притащить ее сюда. Напоит до усрачки и заставит. А все остальное дело техники. Не получилось с врачихой, получится с внучкой. Два раза подряд не срывается. У него во всяком случае такого еще не было. Мутант икнул и пошел спать.


О пользе зеленых карандашей


Чем больше узнавал Редькин о Ломакине, тем больший профессиональный интерес в нем к этому парню просыпался. Костолом явно не вписывался в те стандарты, которыми живут и руководствуются возомнившие о себе бог весть что дилетанты. Несмотря на все усилия и их группы, и тех, кто вычислял его в Минске, информации о нем был мизер. И это в ситуации, когда "наследить" он должен был многократно. Значит, каждый раз был само спокойствие, просчитывал все многократно, прикидывал и так, и эдак, действовал расчетливо, наверняка. Даже оставленные им на шарике отпечатки и ставшая известной группа крови ничем его практически не светили. Попробуй отыщи по этим данным одного конкретного человека в огромной стране, если он "не был", "не участвовал" и "не привлекался". Долгие месяцы, если не годы, пройдут, пока отработаешь уйму версий и уцепишься за какую-то ниточку, которая выведет на него.

Варианты, разумеется, были. Что-то могли прояснить данные по прежним владельцам прошедших через руки Мутанта машин, скажем. Но, опять-таки, время, время работало на него. В этом смысле Жариков был, конечно, находкой. Хотя и он знал о приятеле немного (опять плюс Костолому). Во всяком случае главного на сегодняшний день он не знал - к кому, зачем и на сколько тот уехал. Хотя имя, фамилия - уже много и важно. Теперь они знают, где он служил и служит. Круг резко сузился, у Ломакина практически не остается шансов из него выскочить. Рано или поздно он обнаружится. Лучше, конечно, рано, чем поздно, чтобы и сам лишних глупостей не натворил, и его не взяли на мушку те, кому он, разуверившись во всех и вся, объявил кровавую вендетту. Именно тут его главное слабое место, потому что в одиночку такую войну не ведут.

В кабинет заглянул Хабаров, молча положил на стол Редькину бумагу и вышел.


                РЕДЬКИНУ А.П.
Усилия по розыску Мутанта результатов не дают. Минские коллеги склонны полагать, что ему каким-то образом все-таки удалось покинуть город. Оперативно-розыскные мероприятия в связи с этим решено прекратить к исходу сегодняшнего дня.

Тем временем наш источник обращает внимание на одно обстоятельство, которое, по его мнению, в ходе проводимого расследования было незаслуженно проигнорировано. Сразу несколько свидетелей утверждают, что, выздоравливая, Батюк проявлял повышенный личностный интерес к своему лечащему врачу Куприяновой М. С. Последняя его навязчивые ухаживания в резкой форме отвергала. Однако обращает на себя внимание тот факт, что брошенная Батюком после побега от больницы машина найдена в четырехстах метрах от дома, где проживает Куприянова. Объяснить это обстоятельство последняя не смогла, заявила лишь, что о местонахождении Батюка ей ничего не известно. За домом Куприяновой с сегодняшнего дня нашими силами установлено круглосуточное наблюдение.

                Остафийчук.


Редькин еще раз пробежал глазами бумагу, поискал ручку, не нашел, вытащил из ящика скверно отточенный зеленый карандаш и жирной чертой подчеркнул фамилию пассии Мутанта и, подумав, нарисовал тут же на полях большой зеленый вопрос.

Отложив телеграмму, он опять мысленно вернулся к Ломакину. Точнее к разговору о нем с Жариковым. Перечитывая стенограмму разговора, он, помнится, зацепился взглядом за какой-то существенный момент. Где же это? А, вот:

" ...мы подъехали к почте, там Костик хотел позвонить кому-то по междугороднему телефону-автомату. Потом он сразу повез меня к знакомым, у которых я находился до встречи с майором Утыльевым».

- Давайте сразу уточним, откуда он звонил, в какое время?

- Ну, это было, когда мы развернулись и поехали ночевать к Ломакину в часть. По дороге, на выезде из Солнцево, тормознули у почты. Там автомат стоит у окошка, где телеграммы принимают. Ломакин сходил, вернулся расстроенный - не дозвонился, сказал..."

Редькин поднял трубку внутреннего телефона, нажал клавишу на аппарате.

- А скажи-ка, друг мой Виктор Николаевич, ты когда стенограмму изучал, на сюжет со звонком по междугороднему телефону внимания случаем не обратил? И что? Да нет, я не о том. Ты вот отложи пока хлопоты свои неспешные и окажи мне любезность, наведи справочку. Что-то очень мне стало вдруг интересно, куда и кому он звонил. Междугородняя-то АТС в памяти своей электронной звоночек этот небось сохранила. Ну и что с того, что не дозвонился. Набор-то был. Ну давай, давай, не оправдывайся.

Через полчаса в дверях обозначился довольный Хабаров.

- Судя по тому, что обаятельная улыбка согревает твое суровое лицо прирожденного бойца, можешь порадовать чем-то старика?

- Кажется, да, товарищ полковник. В указанное время с автомата зафиксировано два звонка. Оба раза звонивший выходил на Минск. На номер 54-32-82.

- Чей телефончик выяснил, конечно?

- Телефон квартирный, хозяйка - Куприянова Мария Сергеевна.

Редькин поднимает брови и косит повеселевшими глазами на записку Остафийчука. Крякает удовлетворенно и тем же зеленым карандашом перечеркивает крест на крест вопрос на полях.

- Друг мой, Виктор Николаевич, а не хочешь ли ты в награду испить с любимым начальником отменного кофе?

- Спасибо, я чаем, Александр Павлович, надулся.

- А я попью, пока ты лихорадочно будешь вызывать на связь нашего боевого товарища Павла Остафийчука. Чего стоишь, шевелись. От оперативности твоей сейчас, может быть, жизнь Мутанта зависит. Хотя вряд ли. Судя по всему, старые знакомые уже успели встретиться, и чем это закончилось, одному Богу известно.


Последнее желание


- Ну здоров ты дрыхнуть, Петрович. Пожарником не служил в молодости?

  Половина одиннадцатого, день белый. Петрович сидит на раскладушке, чешет впалую грудь и, видимо, никак не может врубиться кто и по какому праву будит его в собственном доме.

- Не узнаешь, что ли? Погоди, мы тебе сейчас память реанимируем.

Федор выходит и возвращается со стаканом и непочатой бутылкой любимой дедом бормотухи. С улыбкой наблюдает, как наводит старик резкость взгляда на нее, как затепливаются огоньки в слезящихся его глазках.

- Покажи-ка еще раз, как ты флакон откупориваешь. Не усек я вчера.

Дед охотно принимает в руки бутылку и опять в мгновение ока творит мелкое волшебство - тугая полиэтиленовая пробка снова каким-то чудом в миг слетает с горлышка. Федор качает головой, забирает бутылку и наливает полный, до самых краев, стакан. Руки у Петровича мелко трясутся, поэтому он берет посудину и несет ее к маленькому сморщенному рту осторожно. Но пьет плодововыгодную гадость быстро, большими жадными глотками. Взгляд у него постепенно оживает, голубые глазки белеют и начинают масляно блестеть.

- Ну теперь узнаешь, что ли?

Он кивает:

- Толян ты. Как же помню. Вчерась познакомились.

- Точно. Я ж сказал, что вернем мы тебе память. Жалко только, что ничего кроме этого лекарства в доме у нас нет. Шаром покати. Так что давай, Петрович, я тебе еще маленько плесну, денег дам, и ты слетаешь по-быстрому в гастроном и купишь нам чего-нибудь на зуб. Ну и винца твоего любимого в запас. А?

Старик кивает и охотно выпивает второй стакан. Пока ему хватит, он уже в норме: щечки горят, ручонки шевелятся. Привстав с раскладушки, дедок подтягивает портки и нетвердым шагом отправляется в ванную умываться и справлять застоявшуюся нужду. Мутант тем временем находит на подоконнике ополовиненную школьную тетрадку в клетку с вложенным в нее карандашом и крупными печатными буквами записывает, что именно должен купить Петрович в магазине. Когда тот, кряхтя и приглаживая мокрой ладошкой седенькие вихры, вываливается из сортира, подробная инструкция уже лежит на кухонном столе рядом с деньгами.

- Давай, давай, Петрович, жрать хочется - страшное дело. Ох и устроим мы с тобой сегодня праздник!

Дед мнется, морщится, топчется на месте.

- Ну ты чего?

- Да мне сегодня надоть трезвым быть, Толя. Неровен час Валюшка заскочит проведать. Увидит, что захмелел и незнакомца притащил ночевать - попадет нам по первое число.

Федор ухмыляется, вот и спрашивать ни о чем не пришлось.

- А говорил, что никто чужой не заявится.

- Так ить она не чужая, внучка-студентка.

- Чего ж живет отдельно?

- А ей, Толя, в общаге сподручнее и веселее. И мыкаться кажный день через весь город нужды нет.

- Понятно. Это она что ли на фотке в рамке у тебя?

- Она, голуба моя.

- А ты воевал, смотрю?

Петрович расправляет грудь.

- Геройски воевал, брат Толя. Без малого три года, пока ганс пулей своей поганющей дырину в плече мне не провинтил. Самая пехотная, слышь, рана. Атакная.

Ну все, хватит воспоминаний. Федор выпихивает все еще сомневающегося дедка в магазин и, дождавшись его возвращения, тут же вручает ему очередной стакан вина, куда предварительно влита добрая порция водки. Ерш бьет Петровича по голове тяжелым молотом. Он некоторое время борется с собой, пытается петь фронтовые песни, съедает крутое яйцо и кусок хлеба, но организованная Федором порция для него запредельна. Силы быстро оставляют худосочный организм. Еще немного и в маленькой комнате опять жалобно стонет раскладушка. Петрович героически вырубается.

Это хорошо. Объявится внучка - он мешать не станет. Не придет, проигнорирует родственничка, пусть тот просто так дрыхнет, не путается под ногами. Дедку, смеется про себя, Мутант, наркоз предписан аж на целую неделю. Из магазина он еле-еле допер две полные сумки продуктов и бутылок. Должно хватить на какое-то время.

Мутант лежит в полудреме на диване, когда в двери щелкает замок. Никак долгожданная гостья пожаловала? Она. Ну что ж, знать судьба у тебя, Валек, такая - скрасить нынешнюю холостяцкую федоровскую жизнь.

Девчонка останавливается на пороге и выжидающе смотрит на поднявшегося с дивана Батюка.

- Вы кто? - интересуется она после паузы.

- Анатолий я, - как можно радушнее представляется Мутант. - Лаптев моя фамилия. Отец мой и Петрович - друзья фронтовые. Вот заехал по поручению бати проведать его, привет и гостинцы передать.

Она чуть оттаивает. Но виду не подает. Молча снимает кожаную курточку и, приподнявшись на цыпочки, вешает ее на вколоченный в коридорную стенку гвоздь. Федора аж мороз пробирает, когда видит он ее напряженные стройные ноги и едва прикрытую мини-юбкой круглую попку.

- А вас Валя зовут, я знаю. Петрович говорил.

Она оглядывается на него. Взгляд у нее уже другой. Чуть ироничный и оценивающий.

- Да, Валя. А дедушка где?

- Так они с другом Сашей праздник какой-то отмечали с утра пораньше. Теперь спит он.

- А друг?

- Друга я, простите, выставил. Перепил он маленько.

- Лучше б с лестницы спустили этого алкаша.

- Хотел, Валь, но не посмел.

  Она поднимает с пола сумку, улыбается и уходит на кухню. Федор мельком заглядывает в комнату Петровича. Тот в полнейшем отрубе, бревно бревном. То, что нужно. Он идет к Валентине на кухню и останавливается в дверях. Смотрит, как та, которую через минуту он уложит под себя на предусмотрительно расстеленный диван, выкладывает на стол продукты. Молодец, девочка, любит дедушку. С теми припасами, что приволок из гастронома этот алкаш, харчей им теперь хватит на неделю. Он уже все продумал и теперь еле сдерживает себя.

Девчонка, конечно, совсем зелененькая и упакована скромно, одно слово - студентка. Туфлишки на высоких каблучках вроде бы и ничего, но, если присмотреться, не первого сезона. Обтягивающий аппетитные груди свитерок то ли вьетнамский, то ли корейский - дешевочка. На пальце колечко с искоркой, но тоненькое-тоненькое. Зато сама - чудо. И фигурка, и мордашка. Тяжелая копна густых светло-каштановых волос собрана на затылке в тугой узел и пришпилена дорогой красивой заколкой. От этого стройная ее шейка кажется еще длиннее и нежнее...

Федор, отступив, пропускает Валентину в комнату и, прихватив со стола заранее приготовленный длинный кухонный нож с прочной деревянной ручкой, идет следом.

- Валюша...

Она выглядывает из-за открытой створки стенного шкафа, в котором, присев на корточки, начала перебирать дедовские тряпки.

- Меня зовут Валентина. Вам что, скучно? Так и будете за мной бродить по всему дому?

- Мне не скучно, - усмехается Мутант и прикрывает на всякий случай за собой дверь в коридор. Смотрит, как округляются у этой ссыкушки глаза, когда она замечает в его руке нож. Ужасно длинный, смертельно блестящий. Он предвидел реакцию, по опыту знал, что такие выразительные кухонные инструменты производят на молоденьких телочек исключительно сильное впечатление.

- Не бойся, все будет хорошо. Только не ори и не думай сопротивляться.

Лицо у нее становится белое-белое, в глазах дикий ужас.

- Шагай к дивану. Быстро!

Она качает головой.

- Быстро, сука!

Она приподнимается и, не отрывая взгляда от ножа, делает два шага назад.

- Молодец, теперь раздевайся. Потрахаемся и все. Обещаю. Но если заорешь - проткну насквозь и уйду. И никто ничего не узнает. Ты понимаешь?

Она понимает. Пальцы ее плохо слушаются, но дело понемногу движется. Мутант жадно смотрит, как обнажается ее грудь, живот, ноги и чувствует, что потеет от нетерпения. Руки замирают на черных узеньких трусиках.

- Снимай.
Резинка под трясущимися пальцами ползет по бедрам, приоткрывая темное пятнышко волос внизу живота, и снова останавливается.

- Снимай, - повторяет он и расстегивает ремень брюк. - А теперь ложись на спину на диван.

Она напряжена, как струна. Страх парализовал ее, обездвижил, скрутил, лишил возможности сопротивляться. Только губы шевелятся:

- Пожалуйста, не надо... Ну пожалуйста...

Как же, сейчас! Он валится на нее, перехватывает дернувшиеся было навстречу руки, заламывает их ей за спину. Она пытается вырваться, выскользнуть из-под него. Поздно! Мутант с силой раздвигает ей коленки и мычит от удовольствия. Все в нем взрывается. И он уже не слышит, как она кричит от боли, как по коридору шаркают чьи-то шлепанцы, как открывается дверь...

Последнее, что он ощущает - страшную боль в затылке. Последнее, что видит - перекошенное лицо Петровича и окровавленный сапожный молоток в его дрожащей руке. Кровь-то откуда, мелькает мысль, и он окунается в гулкую тьму бесконечной ночи.


Кто такой Данька?




- Ты уедешь?

Он молчит. Ему не хочется уезжать. Он согласен, чтобы жизнь замерла, остановилась. Именно сейчас. Чтобы его маленькое чудо было всегда рядом. Чтобы он не шел по следу Мутанта. Чтобы с подонками расправлялись те, кому положено. А он будет служить - ходить в наряды, учить солдат защищать свою страну. Или, если станет не нужным армии, копать землю, месить раствор и строить дома для счастливых людей. Их много, он один из миллионов таких на этой земле. Ему не нужен черный кейс с "макаровым", не нужен сейф в подвале гаража. Ничего не нужно кроме родного воробушка, запахом волос которого дышать не надышаться до самой смерти. К чему что-то иное, зачем ехать куда-то, что-то искать, рискуя главным - этим?

- Ты уедешь? - переспрашивает она. И в этом повторенном вопросе и надежда, и упрек, и отчаяние.

"Нет", - говорит он про себя, но тут же вспоминает, что там, где он пристроил Жарикова, телефон не отвечает уже несколько дней. Что вечно подвыпивший командир части, которому он позвонил, совершенно трезвым и каким-то незнакомым голосом несколько раз переспросил  к о г д а  он появится. Что-то происходит там, но что именно он не знает. Если беда, от Маши надо уходить, уводя преследователей, как можно дальше. Его тень не должна упасть на нее ни на миг. Если уже, правда, не упала.

- Ты уедешь, - говорит она, и теперь в ее голосе уже нет вопроса. Только боль, от которой он стискивает зубы и внутренне сжимается.
- Я ненадолго. Я обещаю тебе. Там - служба, там дела, которые нужно закончить. Потом мы будем вместе, мы ведь решили это, малыш.

- Я знаю  э т и  дела, любимый, - голос у Маши сухой, холодный. - Но я не могу тебя задерживать, заставлять. Я имею право тебя только лечить. Я несколько раз это уже делала.

- Я знаю. Я помню.

- Я еще раз попытаюсь тебя полечить. Добавить тебе сил. Можно?

- Конечно.

Она прижимается к нему сильно-сильно, и он чувствует на своей щеке ее слезы.

- Я люблю тебя и ни в чем не упрекаю. Я понимаю, что ты все решил еще до нашей встречи. Еще до того, как нас что-то свело и соединило на время.

- Перестань, малыш, на какое время?

- Называй, как хочешь, но сегодня обстоятельства оказываются сильнее и надежд, и планов.

- Машенька, солнышко мое, это не так.

- Пусть, но ты оставляешь меня одну. И сам остаешься один. Ты делишь одну силу на две части. И обе делаешь тем самым слабее.

Она, конечно, права. Но она не знает другого. Он два дня просидел дома у окна. И опять знакомое волчье предощущение надвигающейся опасности сделало его всевидящим, всеслышащим, настороженным. Телефон ее уже "слушали". Он поднимал трубку, набирал случайный номер, нажимал на рычаг и тут же отпускал его. Сигнал отбоя включался после легкого щелчка и с задержкой. Маленькой, едва уловимой. Но ее было достаточно, чтобы сообразить, что к чему.

Она не обратила внимания на то, что вчера перед ее подъездом у давно всеми забытого канализационного люка обосновался синий фургон с меняющимися дважды в день накаченными мальчиками. Они периодически выворачивали чугунную плиту люка и ныряли в вонючее подземелье, изображали какую-то деятельность и, навозившись там, возвращались в фургон с плотно зашторенными окнами. Он стоит под домом и сегодня. Все бы ничего, но ни подобных фургонов, ни тем более таких антенн над ним у минских ассенизаторов, он мог поклясться, никогда не было и не будет. Костик мог предполагать, что угодно, верить своим глазам или нет, но тот факт, что подъезд сейчас под наблюдением, сомнений не вызывал.

Мутант или Жариков? Или это он сам где-то ненароком наследил? Ему было интересно и страшно. Страшно не за себя, за Машу. Если исключить ее, он ни о чем не жалел. На его совести была только она, родная девочка-женщина с распахнутыми глазами, которой он был обязан самым главным в этой жизни - любовью. Нечаянной, нежданной, пронзительной. Не придуманной, не вычитанной из книжек. Опаленной тревогой и заботой, кровью и ревностью. Светлые мгновения с ней стоили всего, что было до нее и что могло быть после. Ведь это только кажется, что человек живет для дела, для подвига, для славы и бессмертия. Нет, он живет для любви. В ней-то и сплетено это все неразрывно.

Он опустил голову в ее коротенькие лохмушки и сказал то, что должен был сказать давно:

- Ты у меня одна. Мы разминулись в прежних жизнях. Или просто не встретились, или соблазнились на других. В этой - все иначе. В этой мы друг за друга в ответе. В этой я не хочу и не могу уже тебя потерять, она - последняя, я прочитал это в твоей книжке с гороскопами.

Он улыбнулся и поцеловал ее в мокрую щеку.

- Я хочу, чтобы ты была моей женой. Очень хочу. И мы будем вместе, что бы ни случилось.

Она поднимает глаза:

- Спасибо, мне важно было это услышать. Мы должны быть вместе во что бы то ни стало, потому что есть еще одно обстоятельство, которое ты пока не учитываешь.
- Какое?

- У меня предчувствие, что нас скоро будет трое, Костик, поэтому постарайся вернуться. Пожалуйста, мы тебя будем ждать и любить.
Он закрывает глаза и ощущает, как наплывает на него ватное облако растерянности. Он учитывал все, не учел только, что в этой жизни может появиться ни в чем не виноватый маленький светловолосый человечек, который имеет право упрекнуть его. И живого, и мертвого. За то, что его, сильного, заботливого, любящего, нет рядом.
- Мы назовем его Данька.
- Как скажешь, - улыбается она сквозь слезы. - А если это будет она?

- Это будет он, я знаю точно.

Он прячет ее смущенную улыбку глубоко в себя и вдруг понимает, что теперь он заговорен от бед и случайностей. Словно чьи-то добрые и заботливые руки набросили ему на голову шелковое колечко с волшебной ладанкой. Он даже слышит тихий-тихий голос:" Семь ветров встретится, семь рек сольется, семь слез упадет, семь цветков распустится, семь грехов простится, а мы живы будем и счастливы..."

Обязательно будем. Обязательно живы. И обязательно счастливы.


Поезд тронулся, вагон отправился


Поезд уже трогается, когда Ломакин впрыгивает в вагон.

- Седьмой?

- Пятый. Ослеп что ли? Знала б - не пустила.

- Что же так сурово, барышня?

- А вот так.

Почему, интересно, нынешние проводницы такие злые? Кто их натравливает на бедного брата-пассажира? Не враг ведь он им - источник существования. Перестанут ездить Костики в их вагонах-развалюшках, пойдут они по миру с протянутой рукой. Впрочем, нет, конкретно эта хозяйка набирающего скорость вагона по миру очевидно не пойдет. Грозди золотых колец на ее толстых испачканных углем руках спасут эту гром-бабу на какое-то время от голодной смерти.

Костик хмыкает и переходит в шестой вагон. Долго, пока здешняя хозяйка рельсового уюта не начинает собирать билеты, стоит у окна, потом перебирается в тамбур. В пятый он прыгнул в последний момент специально. Проверялся, стерегся до последнего. Волчий инстинкт все это время молчал. Может не следили за ним, а может просто оторвался. Вышел он из дома уже затемно, выбираясь на соседнюю улицу темным двором, стороной обошел стоявшую на пути четырехэтажку, возле которой тревожно моргал проблесковый маячок милицейского "уазика". Отойдя подальше, он тормознул третьего по счету частника. Вышел в центре у метро, смешался с толпой, несколько раз пересаживался. Билет Маша взяла ему загодя, можно было не торопиться. И он не торопился. Представлял себя актером на съемках детективного фильма и мысленно улыбался.

Проводница седьмого, женщина пожилая, умудренная житейским опытом, спокойная и доброжелательная, взяла у него билет, глянула на номер места.

- Не возражаете, если не к женщинам с малым чадом вас устрою, а к мужикам.

- Да какая разница.

- А то, что у туалета, ничего?

Он махнул рукой и пошел в последнее купе. Какая разница кто тебя будит ночью - проснувшийся ребенок или хлопающая дверь. Если спишь, уснешь. Если нет, то и в пустом купе промаешься-прокрутишься да зари, до того момента, как вплывет грязный состав под перронные крыши столичного Белорусского вокзала.

В "туалетном" купе попутчиков было трое. Пожилые муж и жена перебирали, переругиваясь вполголоса, натисканные каким-то барахлом сумки. Третий сосед читал книжку. С появлением Кости он оживился, отложил томик в глянцевой обложке, с надеждой поинтересовался:

- До Москвы что ли?

- До нее.

- Может в картишки?

 Играть Ломакину не хотелось. Он пожалел, что не купил на вокзале какую-нибудь книжку или газету.

- Сыграем, но попозже.

Соседа это устроило. Успокоившись, он полез в наплечную черную сумку, выудил оттуда аппетитно зарумяненную курицу, разодрал на части и поманил соседа рукой:

- Употребим?

Вот поесть он был не против. Маша положила ему в дорогу целый набор бутербродов с паштетами трех сортов. Костик достал их из пакета и с удивлением обнаружил внизу, на самом дне, маленькую фляжку фирменного дагестанского коньяка "Кизляр". При виде бутылки глаза у попутчика заблестели.

- Жена что ли собрала?

- Жена, - подтвердил Ломакин. И еще раз, вспомнив дорогое, такое любимое лицо своего воробушка, с удовольствием повторил:

- Жена.

Сосед невысок, но крепок, приятен на лицо. Вот только усики "под фюрера" ему вроде бы ни к чему, весь вид портят. А, впрочем, это его проблемы.

- Павел меня зовут, - представляется он. - А вас?

- Константин.

Они выпивают коньяка, расправляются с курицей и бутербродами. Когда дело доходит до карт, Павел пригибается почти к самому его уху:

- Слушай, еду сейчас в Москву. У моей жены дядька - фирмач, крутые деньги делает. Ему ребята нужны товар возить, платит классно. Но я Москву плохо знаю, не хочешь в пару?

- Нет, - качает головой Ломакин. - Мне на службу.

- Военный что ли? - разочарованно тянет сосед, раздавая карты.

Костя кивает. Соседа он слушает вполуха, думает о своем. О том, что в Москве надо сразу поехать в гараж, взять машину и искать Жарикова. Искать осторожно, настраиваясь на неожиданные проблемы. Хорошо бы сойти с поезда в пригороде, благо вещей у него - один кейс. Но скорый вряд ли где-то тормознет.

Они еще несколько раз раздают карты, он все время проигрывает. От невнимательности что ли. А, может, правду говорят, кому в карты не везет... Как она там? Сколько еще простоят под ее окнами "ассенизаторы"? Куда все-таки делся ублюдок Мутант?

Паша убирает карты, и они ложатся спать. Пожилая пара уже давно видит седьмой сон. Поезд постукивает колесами, баюкает. Он засыпает. Но спит чутко, то просыпается, то опять погружается в какие-то невнятные рваные сновидения, где мелькают лица, где бежит куда-то Мутант, где он нажимает на спуск "макарова", а тот раз за разом дает осечку.

Перед Москвой он успевает без проблем умыться, поскрябать щетину свежим лезвием и даже выпить стакан кипятка, куда высыпает сразу два пакетика кофе из собранного Машей свертка. Из вагона он выходит самым первым. Состав подали к перрону хвостом вперед, и он торопливо, пока из вагонов не высыпали пассажиры, проскакивает перрон и сворачивает направо. Ему нужна не радиальная, а кольцевая станция метро. У вокзала гудит привычная толпа, время раннее, но "бабкин рынок" бурлит во всю. Сосиски, пиво, сигареты, конфеты, сало, складные тележки, хлебные батоны ночной выпечки в пакетах - здесь торгуют всем и вся. Зовут, хватают за руки, суют в лицо товар. Не доходя до метро, он вдруг сталкивается с Пашей. Господи, когда это он успел?

Паша радостно улыбается:

- Костик, друг, с приездом! А я смотрю, куда ты делся?

"Уходи! - кричит ему запоздавший волчий инстинкт. - Уходи через площадь, заставляя истошно визжать машины тормозами, свистеть гаишников и вскрикивать прохожих. Уходи..."

Но уходить уже поздно. На обочине стоит серая "Волга" с открытой дверкой, и чьи-то сильные руки крепко держат его под локти. Не вырваться, не бросить в сторону новенький черный кейс. Жалко, конечно, что все так получилось, что его купили на жареной курице. Весь вопрос - кто. "Волга" сворачивает на Грузинский вал, вылетает на мост над железной дорогой и ныряет под виадук на Хорошевку. Справа мелькает знакомая вывеска магазина "Манушак", за ней, в глубине, на фронтоне серого здания алеют буквы - "Красная звезда"... Машина притормаживает на перекрестке у Полежаевки и снова разгоняется, проносясь мимо здания "Воениздата" и удивительного памятника Рихарду Зорге - проходящей сквозь гранитную стену фигуры.

Два его попутчика, которые справа и слева, молчаливы и сосредоточены. Когда "Волга" в очередной раз останавливается на "красный" на углу Маршала Жукова и Народного Ополчения, сидящий впереди рядом с водителем человек оборачивается.

- Скоро приедем, Костолом.

- Вы меня с кем-то путаете.

- Ни с кем мы вас, Константин Ломакин-Костолом, не путаем, потому как знаем вас достаточно хорошо.

- А я вас, простите, нет.

- Это поправимо, - улыбается тот, что разглядывает его сейчас с переднего сидения. - Я - Редькин Александр Павлович.

- Очень приятно, - хмыкает Ломакин. - И чем же обязан столь волнующей встрече?

Редькин молчит. Молчат и те, что сжали его с двух сторон. Машина сворачивает в боковую улицу и останавливается у двухэтажного домика с какой-то тусклой вывеской у входа.

- Приехали, Константин Сергеевич.

- Вижу, только не пойму куда? И зачем?

Редькин опять оборачивается и долго смотрит в глаза Ломакину. Долго-долго.

- Хорошо держитесь. А приехали к   н а м. Чтобы работать вместе. Такой ответ вас устраивает?

Ветер тащит по улице облетевшую, уже бурую от непогоды листву, дворники "Волги" лениво смахивают с ветрового стекла липкую осеннюю изморось. Между передними сидениями вдруг оживает черный ящик радиостанции и чей-то четкий голос говорит:

- Александр Павлович, у меня важное сообщение по "объекту". Могу говорить?

- Говорите, - разрешает Редькин.

- Держу в руках акт опознания убитого вчера молодого мужчины. Это, действительно, Мутант.

Ломакин откидывается на мягкую спинку "Волги" и закрывает глаза. Ему становится сначала жарко, потом холодно, потом опять жарко. Дождь чуть слышно шуршит по крыше машины. Все молчат, и он молчит.

- Повторить? - переспрашивает голос.

- Повтори специально для Костолома, это теперь его епархия, Паша.

- Привет, Костик. Повторяю информацию специально для тебя: Мутант убит. И убит, когда пытался сотворить новое зло. Слышишь?

- Слышу, - выдавливает из себя Ломакин.

- А у твоей половины все нормально, не тревожься.

Дождь начинает тарахтеть мелким горохом по крыше, все чаще и чаще. Ветер гоняет по зыбким лужам его упругие нити. И в этом шорохе откуда-то приплывают слова. Тихие, никому, кроме него, Кости, не слышимые: "Семь ветров встретится, семь рек сольется, семь слез упадет, семь цветков распустится, семь грехов простится... ".


Часть 2. ПРЕРВАННЫЙ ОТПУСК



Коварны женщины в делах


- Здравствуйте, я Светлана Тулина, корреспондент. Вам Игнатов звонил.

Шкаф, стоящий поперек двери, информирован о звонке Игнатова, ждет ее. Но ему нужна многозначительная пауза. То ли для ритуала, то ли для того, чтобы оглядеть посетительницу с ног до головы. Ну что ж, гляди, дорогой товарищ. Есть на что, как говорит их шеф Сан Саныч. Чем же мы интересуемся?

Ага, ногами. Ну-ну, с этим у нас полный порядок - в меру худенькие, длинные и стройные. Размер вас не волнует? Напрасно, классный размер - 36. Ажур, как выражаются ее французские коллеги. С такими ногами если не наряды на подиуме демонстрировать, то уж, без сомнения, достойно представлять русских женщин на международной арене.

Так, куда дальше наши глазки-пуговички переезжают? И там, товарищ, все чики-пики, то-то вы засопели от удовольствия. Впрочем, давайте возвращаться из фривольных мечтаний в будни, дело прежде всего.

- Алло!

Шкаф приходит в себя и откатывается в сторону. Вперед на мины! Они проходят по широкому коридору, застеленному серым ворсоланом, поднимаются на второй этаж и останавливаются у двери. Комната для приемов - люкс. И стол накрыт. Ну как же, впечатление нужно произвести. Не удивлюсь, если проглотивший язык Шкаф сейчас что-то любезно предложит.

- Шампанское?

Ну вот, интуиция не обманывает.

- Благодарю.

- Виски, ликер, вино, коньяк, водка?

- Что, все в одну посуду?

Шкаф хмыкает и ретируется. Правильно, надоел до предела. Именно в этот момент появляется Лукин. Господи, ну сразу видно, что он - шеф.

Сашенька не усек, конечно, что они старые друзья. По 10-му "В". Ну-ка напрягись, Лукин. Я-то отлично помню тебя и твою маму, которая преподавала нам русскую литературу. Это после ее уроков я пошла на филфак и стала журналисткой. О чем, кстати, не жалею. Ну как? Не вспомнил?

- Привет, Князь.

Боже, как меняется лицо у Сашеньки. Он же такой поворот при встрече с журналисткой не просчитывал. Интересно, какая картинка в твоей памяти всплыла в первый миг? Наверняка, как мы целовались с тобой после выпускного в маленькой беседке над сонной Эльбой. Мне бы вспомнилось именно это - залитый огнями немецкий город, темный уют каменной беседки и грохот двух сердец. Ты меня очень любил, Лукин, а я была глупая и легкомысленная девчонка. Мне было просто интересно. Целовалась я с мальчишками и до тебя, но пуговицы на платье не расстегивал мне до этого никто. И лямки лифчика с плеч первым сбросил ты. И горячие губы моей груди коснулись впервые твои, Саша. Бабы такое не забывают. Хотя и увлечение давно прошло, и в жизни потом всякие разные вещи были. И более яркие, и более волнующие. Наверняка, Лукин, ты тоже беседку нашу вспомнил, потому что лицо у тебя - откол. Как выражается мой отец, самое время развивать наметившийся тактический успех.

- Саша, у тебя лицо совершенно белое. Такое впечатление, что ты меня до сих пор любишь. Может, коньяка плеснуть?

Саша, понятно, давно меня не любит. И думать забыл. Но старая любовь - не картошка, ее можно при желании реанимировать. Пусть ненадолго. Но так уж устроен мужик, что, когда первая любовь вдруг выходит из тени лет, все защитные и охранные сигнализации дают сбой. Закон природы, старичок.

- Господи, Истомина, - говорит он. - Это ж надо!

Улыбка у тебя, Лукин, прежняя - добрая, чуть робкая и этим подкупающая. Ею ты теперь, наверное, редко пользуешься.

- Мне трудно представить тебя журналисткой.

- А мне тебя очень богатым человеком.

- Ой, сплетни, Веточка.

Ну, конечно, сплетни. И то, что ты глава солидной кампании тоже сплетни. Что ж, поиграем в эту игру, если тебе так хочется.

- Прости, - говорит Саша, - у меня сейчас сложная ситуация. Подари мне паузу минут в десять, я отпущу заграничных гостей и вернусь. Не обидишься?

Да нет, чего обижаться, дело житейское. Хотя ты жук, конечно. Сразу две проблемы решаешь - и этикет соблюдаешь и в себя приходишь после моего напора. Ну да черт с тобой. Пока ты расшаркиваешься с иностранцами, прочитаем письмо, которое сунул мне Сан Саныч. "Ты добрая девочка, - сказал. - Нырни в эту историю, напиши..." Это я-то добрая? Ха! Я безумно коварна, расчетлива и меркантильна. Самой себе в этом признаться не стыдно, потому что сама себе я все грехи легко и беззаботно отпускаю. Вот даже за мелькнувшую озорную мысль закадрить снова Сашечку не осуждаю. А что? Не слабо! Впрочем, глупости все это, чушь собачья. Будем читать письмо.

"По дурному все как-то получилось. Мины эти нас просто задолбали. Три потери за неделю. Поэтому на высотку ту, на корректировку огня артиллерии, шли мы след в след. Все до последней секунды помню. И камень тот поганый помню. Плоский, черно-коричневый, на половую плитку похожий. Прапорщик Корзун на него наступил, потом солдат-автоматчик, ну а потом я без всякой опаски. Кто ж знал, что мина на третье нажатие была поставлена. Блеснуло перед глазами и все - темнота. Пришел в себя уже в Ташкенте. Ног по колено нет, то, что выше, осколками иссечено. На улице май, все в цвету, а я, безногий капитан-артиллерист, маюсь на госпитальной койке вопросами: кому я такой нужен, ничего не умеющий? Почему, зачем в живых остался? Чтобы мучить и мучиться всю оставшуюся жизнь? Вроде бы нагрешил не на столько...

Очень плохо было. Очень. Всякие мысли в голове крутились. Доктор Терентьев тогда меня спас. И в прямом смысле, и в переносном. Все свободное время от меня не отходил. Он-то и надоумил письмо министру обороны с просьбой оставить служить отправить. Написал я. Не верил, конечно. Но через две недели приехал ко мне в госпиталь кадровик из округа. Два часа мы с ним толковали. Короче, направили меня в распоряжение командующего Ленинградским военным округом. Тамошний начальник управления кадров, генерал, до слез растрогался, когда я к нему явился. Обнял, долго по плечу хлопал. Я еле устоял на своих новых, непривычных еще протезах.

Отправим мы тебя, сынок, сказал, в печорский райвоенкомат. Это под Псковом. Должность там, правда, не та, на которую ты аттестован. Пониже. Но ты потерпи годок, наберись опыта в военкоматовских делах. Потом переведем, и звание получишь. У меня, поверите, слезы на глазах от благодарной радости..."

- Не заскучала?

А, Сашенька вернулся. Сразу видно, что с мыслями он собрался, психологический компас восстановил и к разговору готов.

- Да нет, господин Лукин. Благодарю вас за любезное согласие на встречу. Нам бы хотелось задать вам несколько вопросов, чтобы представить читателям и вас, и вашу фирму.

Лукин улыбается. Теперь он готов к любому моему фортелю.

- Знаешь, - признается, - у меня до сих пор в стареньком альбоме твоя фотография. Где ты с косой, помнишь?

Придаваться приятным воспоминаниям можно до бесконечности, но пришла я не за этим.

- Помню. Но извини, я все-таки по делу. Если у тебя найдется полчаса и желание, давай попробуем мою задачу к обоюдному нашему удовольствию решить. Тебе - бесплатная реклама в престижной газете, мне - слава и гонорар.

Лукин хохочет.

- Ну ты молодец. Возражать тебе трудно, а отказывать попросту невозможно. Давай твои вопросы. Но у меня одно условие: потом ты мне тоже жертвуешь полчаса на дружеский разговор. Идет?

Черт с тобой. Повспоминаем счастливое детство. Я киваю и достаю блокнот.


Новые обстоятельства


В редакционном кабинете у меня есть необыкновенная штуковина - АОН. Автоматический определитель номеров. Тулиной нет, ей звонят и слышат в трубке какое-то невнятное тиликание. Нет, аппаратик не музычкой вас потчует - номерок ваш телефонный фиксирует. Откуда вы звонили, когда? Не знаю как для загулявшей по магазинам домохозяйки, а мне это очень удобно. Важно знать, кому ты была интересна и нужна.

Так, нажимаем два раза на кнопку со "снежинкой". Теперь на "семерку". Ого! Последний звонок из числа абсолютно незнакомых - 958-16-17. В инструкции к АОНу есть малюсенький справочник, в котором вся география московских АТС. Смотрим. 958 - это Большая Полянка. Погоди, погоди, да ведь я только что оттуда. Господи, ну конечно, Саша. Ладно, друг школьный, послушаем твою легенду относительно звонка вдогонку. Чего это вдруг? Еще раз нажимаем на "снежинку" и ждем, пока АОН послушно наберет зафиксированный в памяти номер. Гудок во внешнем динамике. Отлично, снимаем трубку.

- Слушаю вас.

- Александр Сергеевич, для меня ваш звонок вдогонку - сюрприз довольно неожиданный...

- Веточка, прости. Странное чувство меня охватило. Словно и не было этих лет в промежутке. Ты понимаешь?

- Саш, понимаю. Это нормально. Я, когда к тебе собиралась, феномен этот, прости, просчитывала. Все вы, мужики, друг на друга похожи. Ну да ладно. Что же из этого следует? Что дальше - театр, ресторан, загородная вилла?

- Светка, успокойся. Я не к тому. Просто после твоего отъезда кое-что произошло, так что предложение у меня другого характера. Ты можешь еще раз приехать в офис? Я покажу тебе кое-какие документы. И расскажу то, что журналистам до поры до времени не рассказывают. А после "поры до времени" рассказывать или поздно, или уже некому. Приедешь?

- Приеду.

Я соглашаюсь сразу. У меня нет сомнений. Предложение заманчиво и многообещающе. Хотя, наверное, небезопасно. Если над Лукиным сгустились какие-то тучи, то краешек их после беседы может заслонить голубое небо и надо мной. Но на это мне сейчас наплевать.

- Князь, у тебя плохо?

Он молчит.

- Князь! Ты пойми меня правильно. Это не отголоски детской любви и не профессиональный интерес. Просто у меня есть друзья, которые могут тебя подстраховать в трудную минуту. Скажи.

- Не надо, лучше приезжай. И еще. Но это так, на всякий крайний случай. У меня в камере хранения лежит папка. Если что, забери. Что с ней делать - в записке. Впрочем, нет, не все. Там красный блокнот есть, оставь его у себя. До поры до времени. Теперь слушай внимательно. Это  н а ш  вокзал. Поняла? Вспомни номер трамвая, который ходил вдоль Эльбы - это номер ячейки. Последнее - код. С буквы начиналось имя нашей математички. Потом, два раза подряд, номер нашего поезда. Все ясно?

Еще бы, дура я что ли? Белорусский вокзал. 11-я ячейка. Математичку звали Валентина, номер дрезденского поезда - 19. В итоге: В-1-9-1-9.

- Можно подумать, ты знал кто будет забирать твою папку.

- Нет, конечно, просто все ключи к своим секретам я храню в той, нашей прошлой жизни.

Странное совпадение. И я - тоже.

- Посылаю машину, она будет у тебя через пятнадцать минут...

- Не нужно.

Я баба гордая и независимая. Плевать я хотела на его крутой черный "мерседес". Поеду на своей "персоналке". Знай наших, бизнесмен Лукин!

Снимаю трубку редакционного телефона.

- Сан Саныч, Светлана. Прочитала письмо. На днях еду в Печоры. А сейчас просьба. Выручите машиной. Мне недалеко - до Большой Полянки. Только туда. Ваша? У подъезда? Лечу, спасибо. Да, Сан Саныч, вы давайте мне такие письма, я буду доброй девочкой, я буду нырять в такие истории и писать пронзительные статьи. Обещаю...

Шеф бурчит, что я подхалимка и нахалка, что я пользуюсь его расположением. Но это ритуал. Хватаю диктофон, стучу каблуками по лестнице и плюхаюсь на сидение рядом с водителем главного.

- Привет, Ку-ку!

- Здоров, Светка.

С Андрюшей Кукулиным мы знакомы давно. Машина из-под Сан Саныча выдергивается таким образом не впервой. Ку-Ку не против, он мне тайно симпатизирует. Впрочем, это он так считает, что тайно.

"Волга" лихо рвет с места.

- Домой?

- Нет, Андрюш, на задание. Подбрось на Большую Полянку. К книжному. Знаешь?

Ку-Ку пожимает плечами: обижаете, мол, сударыня. Он проходит перекресток на "красный" и включает для ринувшегося было вдогонку за нами гаишника синий проблесковый маячок.

- Отстал мент, - хмыкает. - Разглядел небось, что везу на задание самую красивую журналистку Москвы. А?

- Ага, - охотно соглашаюсь я.

Бессовестно льстит, гадская морда, но, ей Богу, приятно.

- Я тебя за комплимент, Андрюша, поцелую. Но потом, ладно?

- Чего ж не сейчас?

- Сейчас нельзя, ты управляешь объектом повышенной опасности.

- Так это ж как раз стимулирует водительскую бдительность.

Шантажист. Я чмокаю его в щеку. Андрюшка щурится от удовольствия, ему приятно. Ну все, доехали. Жду, пока редакторская "волга" отчалит, перехожу дорогу, поднимаюсь по ступенькам и нажимаю знакомую кнопку у двери офиса. Так, Шкаф лицезреет меня теперь через глазок. Удостоверился. Дверь открывается. На этот раз сопровождает он меня не к знакомому столику на втором этаже, а прямо в кабинет шефа. И ждать мне Лукина не нужно, это он ждет меня, перебирая какие-то бумажки.

- Садись, - кивает на роскошное кожаное кресло.

Я опускаюсь в созданное для блаженного отдыха сооружение, и оно бережно принимает меня в свои дружеские объятия. Все отлично, если не считать, что сижу я так низко, что мои коленки оказываются почти на одном уровне с лицом. Смелый разрез юбки превращает их в мощный магнит для мужских глаз. Хотя мне в эту минуту совсем не до кокетства. Пытаюсь изменить позу, но короткий подол, как на зло, поднимается еще выше. Вот же гадство! Такое впечатление, что меня видно насквозь, до гланд.

Лукин, перехватив мой взгляд, опускает глаза. А Шкаф еще какое-то время топчется у двери. Я ему еще в первый раз приглянулась, а теперь он в меня, видимо, просто втрескался. Вперед на мины, говорю я себе в очередной раз и включаю диктофон.

...Мы уже заканчиваем разговор, когда на письменном столе звонит один из телефонов. Судя по разговору, это - охранник. Кто-то приехал. Александр морщится и велит пропустить посетителя. Поднимаюсь, укладываю свои журналистские прибамбасы в сумку и протягиваю руку.

- Это от них, - объясняет он, - какой-то пакет посыльный привез. Я перезвоню тебе позже.

Он несколько секунд не выпускает мою руку из своей ладони. Какая-то теплая волна накатывает на меня. Неожиданная, волнующая и тревожащая одновременно. Смутившись, я неловко выдергиваю руку и качусь вниз к выходу.

Шкаф - сама любезность. Даже дубленку мне подает. И улыбается. Хорошо, что сейчас не ночь и рядом нет маленьких детей - напугались бы до жути. Но на улыбку женщина должна реагировать адекватно.

- Благодарю вас, молодой человек, - киваю я ему и посылаю воздушный поцелуй. Шкаф польщен, он сопровождает меня до порога и ждет, пока посетительница не спустится на тротуар.

Я красивая женщина и сойти по заснеженной лестнице вниз должна грациозно. Это не так-то легко, даже если впереди всего четыре низеньких ступеньки. Первая, вторая, третья... Собираюсь сделать последний шаг и вздохнуть с облегчением, но в этот самый миг в офисе, где-то наверху, уж не в комнате ли со столиком, гремит взрыв. Да такой, что стекла соседних домов сыпятся из добротных оконных рам мелким хрустальным крошевом. Сбитый с ног охранник сметает меня с последней ступеньки своей многопудовой тушей. В результате через секунду я беспомощно сучу стройными ножками, лежа на спине в грязном просоленном сугробе. Что ты там говорил про Белорусский вокзал, друг мой Шура?


Подождет он, ваш Париж


Как странно. Я закрываю глаза и вижу юного Сашку. Чертыхаюсь в сердцах, переворачиваюсь на другой бок, проговариваю старую бабушкину молитву и опять закрываю глаза. И опять его вижу. В сером костюмчике он стоит на пороге нашей дрезденской квартиры. Рубашка на нем дедероновая - писк тогдашней моды, галстук - тоненькая кожаная "селедочка". В руках букет обалденных роз на длинных-предлинных ножках.

- Веточка, - говорит он, - я люблю тебя, я хочу всегда быть с тобой.

Дурачок, а меня ты спросил?

"Я люблю тебя..." Потом мне не однажды повторяли эти слова. Правда, уже без "Веточки". Кто-то с придыханием, кто-то почти дружески, кто-то, и такое случалось, дежурно и буднично. Все признания забылись. Его - помнится. Наверное, правда, любил. Бывают такие парни в классе - не вторые и не третьи даже, просто незаметные. Из фона, из массовки. Учатся с тобой, разговаривают, в кампании сидят. А смотришь не на них. Сквозь них.

Когда целовались они в беседке, а потом разгоряченная шампанским, захмелевшая от радости - школа позади - она позволила ему раздеть себя до пояса, делала это из озорства, из любопытства. Доставляя удовольствие не ему - себе. Жадно впитывая острое ощущение неведомого, до сей поры запретного и потому необыкновенно сладостного. Даже когда, ощутив его горячие губы на груди, застонала от взрывавших изнутри ощущений, не Сашкины губы чувствовала. Какие-то абстрактные мужские губы, губы-символы, губы-ключи, зовущие куда-то дальше, в какой-то следующий, еще более глубокий омут ощущений.

Вернувшись в Союз, поступив в университет, она потом нередко вспоминала эти минуты. И если это случалось ночью, все в ней вздрагивало и напрягалось. Чувства, ощущения помнились, жили в ней. А вот сам Лукин из памяти ушел, исчез, растворился. Потом Марат появился. И все затмил, все заслонил поначалу, бросив на весы ее чувств самые крутые гири. На лету ловил желания и исполнял мгновенно. В ресторан? Пожалуйста. Ночная дискотека? Едем. И все было по-праздничному весело, ярко и звонко. А потом была их первая ночь при маленькой свече под душистый армянский коньяк. С признаниями в любви и страстными поцелуями, с охами и вскриками. Но почему-то то, что виделось, что представлялось в снах и мечтах неземным чудом, наяву оказалось почти прозой. Утром во рту была горечь, болели замученные губы и низ живота. Марат уехал по делам, а она лежала, закутавшись в плед и плакала. Тогда, в то утро, впервые после прощания со школой, вспомнила Сашку. Ощутила его как потерю. Приняв душ, ни с того ни с сего полезла перерывать старенькую родительскую "стенку", выудила в каком-то дальнем ящике магнитофонную бабину и, поколдовав с лентой, запустила отцовскую "Орбиту". С   е г о   песнями. Только теперь, повзрослев, по-настоящему вдруг расслышала что он тогда пел. И как пел. Сидела и смахивала слезы.

Хотела отыскать старый блокнот с телефоном - не нашла. А вечером приехал Марат. И стал поить ее водкой с апельсиновым соком. И снова голова пошла кругом... Она не хотела в постель, просила, уговаривала, сопротивлялась. Озверев, он взял ее силой, порвав красивое белье, которое мама прислала ей ко дню рождения из Германии. И опять сопел, и охал. Натешившись, уснул, отвернувшись к стенке. Поженились они, когда она была уже беременна, в сентябре. И разошлись через два года тоже в сентябре, когда Ленка начинала говорить и невыгорающей ракетой носилась по просторной трехкомнатной квартире.

Мать и отец не корили и не жалели. Какое-то облегчение наступило после тягости, холода, растянутой во времени семейной напряженности.

Вспоминала она Лукина потом? Да нет, пожалуй. Не до того было, что-то другое все время его заслоняло. Сначала учеба, диплом, позднее - работа, какие-то мелкие разовые флирты. Потом возник Олег. Человек-доллар, как он себя называл. Хочешь шубу - на, кольцо - выбирай, права и машину - бери... Но, оказывается, за все в жизни приходится платить. Марату она платила постелью. Заплатила и Олегу. Как последнюю шлюху, он сунул ее однажды под своего босса. Все как-то само собой получилось. Пошли в гости, много пили, танцевали, а проснулась она в чужой постели. Выбралась из-под храпевшего на ней мужика, собрала разбросанные вещи, на цыпочках выскользнула в соседнюю комнату, а там он, муж-сутенер - калачиком на диване...

Больше мужей у нее не было. Когда купила себе наконец однокомнатную кооперативную квартирку, переехала туда без Ленки. Думала, временно, а родители потом на дыбы встали - одна радость у них и осталась. По воскресеньям на первых порах таскала дочь в цирк, в зоопарк, по музеям, часами читала ей книжки. По инерции как-то не сразу поняла, что бабушка и дедушка стали ей роднее, нужнее, ближе. Сообразив, словно о невидимую стеклянную дверь ударилась и как-то враз погасла.

Ленка росла незаметно, а повзрослела быстро. Разом переступив черту между подростковой нескладностью и волнующей девичьей привлекательностью. Отцовское в ней, конечно, было - стать, взгляд, какая-то особая уверенность в походке, в движениях. Но душа оказалась нежной, не в Марата и не в нее. Бабушка пристрастила ее к книгам. Дед, всю жизнь все чинивший, мастеривший, умевший и готовить, и шить, по его же выражению, "приставил ей руки на место" - хозяйка. Уже в тринадцать лет мальчишки табунам за ней ходили, а ей это вроде бы и безразлично. Думала, не пришла еще ее пора влюбленности, дремлет душа. Но однажды, вернувшись домой пораньше, застала у себя Ленку с "Орбитой" в обнимку. И Сашка, ее Сашка, пел потрясенной, взволнованной дочери свои песни:


Я тебя околдую, заворожу,
И словами, как снегом, запорошу.
Я тебя окручу, от друзей отлучу,
Я в себе для тебя всех и все заключу.
Так и знай, не воюй, обрекаю на срыв
Всех твоих возмущений заслуженный взрыв...


Одноклассницу свою не околдовал - не сумел, не получилось. А дочь ее мальчишеский голос, долетевший через годы, тронул до слез, потряс и влюбил. Ленка даже не услышала, как зашла мать. Встрепенувшись, покраснела, выключила магнитофон, попросила:

- Я перепишу себе его песни, ладно?

Как же так вышло, что ты меня-то не окрутил, Санечка? Духа не хватило? Опыта? Денег? Тепла? Нет, теплом опалило. Это я дура была безглазая. Ох и дура...

В офисе после интервью они пили кофе и вспоминали однокашников. Лукин, отметила она про себя, само благополучие. Костюм, рубашка, галстук, обувь - безупречны. Выглядит молодо, очень спортивно. Вот только серебристая седина в темно-русой шевелюре да морщинки у глаз выдают - не все в жизни было легко, красиво и просто.

Она боялась, что перейдет он невзначай какую-то грань, что-то не то скажет. И сломается разговор. О чем говорить с бывшим одноклассником, если интересуешь ты его исключительно как очередная красивая баба. Но нет, выше он оказался - ни словом, ни жестом, ни взглядом не испачкал отношений. Господи, чего ж он ей тогда, бесконечно давно, таким не увиделся?

Во второй свой приезд в офис, когда тащила она его, окровавленного, по опаленному взрывом, отравно-вонючему коридорному ворсолану мимо контуженного охранника к выходу, Он открыл глаза, тяжело ворочая губами, выдавил из себя:
- Светка, плохо мне очень. Нагнись...

Она послушно грохнулась на колени, склонилась над ним.

- Ячейку помнишь? На желтом конверте в папке телефон. Это - Париж. Позвони. Но красный блокнот - у тебя...

Она позвонила. Через два часа к ней приехали из французского посольства.

- Все будет хорошо с вашим и нашим другом, - заверил ее на чистейшем русском пожилой мужчина. - Из больницы его уже перевели в специальный госпиталь. Там сделают все, что необходимо. И защитят, разумеется, если потребуется.

Над интервью сидеть ей пришлось уже поздно ночью. И оно было, как взрыв бомбы, потому что Саша в завтрашней газете расскажет то, за что его пытались убить вчера. Такого на ее памяти еще не было.

Через пару дней ее вызвал Сан-Саныч.

- Светик, - сказал, не поднимая глаз, - ты у меня умненькая девочка, я хочу тебя поощрить.

- И чем же, если не секрет?

- Командировкой. Во Францию.

Она отлично знала, что у редакции с валютой, мягко говоря, не густо, а тут - катись? Кто же, интересно, такой богатенький буратино-спонсор? Или откуда команда такая поступила?

- Когда?

Шеф погладил маленькой ладошкой лысину, поискал на столе какую-то бумагу, не нашел. Опять в задумчивости погладил лысину.

- А чем быстрее, тем лучше.

- Но у меня командировка в Печоры, к Снегиреву.

- Нет-нет, - энергично запротестовал главный. - Снегирев не к спеху, потом. Сначала - Париж.

К спеху, решила я и в тот же вечер уехала в Печоры.

Сколько в эти дни всего навалилось - тьма. Думала, нырну в купе под казенное колючее одеяло с черным штампом "МПС" на самом видном месте и выключусь. Как бы ни так! Нырнула, закрыла глаза и пролежала час, слушая как постукивают на стыках вагонные колеса, как щелкают по соседству стальные защелки дверей, как шастают из конца в конец коридора дуреющие от скуки пассажиры. Так и не уснула. Чертыхнувшись, включила ночничок над головой, взбила низкую подушку, вытащила помятый конверт с письмом Снегирева, стала читать дальше:

"Ну, приехал я в Печоры. Одна мысль в голове крутится: не подвести тех, кто мне поверил, помог, обнадежил. В военкоматовских делах разобрался, понятно, не сразу, кухня эта путанная. Но люди там оказались отзывчивые, терпеливые, душевные - помогли, растолковали. Через пару месяцев - учения. А у меня, как на грех, осколки из культей пошли. Отлежал я в больнице два дня, не выдержал, написал врачу расписку, что без претензий, и в военкомат.

Потом, когда закончилось все, военком меня к лекарям моим собственноручно доставил. И спасибо сказать не забыл. Хороший мужик - и толковый, и хозяйственный, и профессионал, каких мало. Сейчас увольняют - возраст-де предельный - жалко очень. Комнату мне он выбил. И "Запорожец" с ручным управлением. Да, еще был случай. Выделили мне рядом с домом "квадрат" под гараж, а на место это один из здешних начальников давно уже глаз положил. Пригнал по-быстрому экскаватор, начал яму рыть. Военком примчался, вытурил экскаваторщика из кабины, сел на его место и "бугру" этому: через мой труп, гад, железку свою тут поставишь. Не каждый на такое, по-моему, решится...

Мне бы, инвалиду, радоваться синице в руке, а я все разговор с кадровиком окружным вспоминал и время торопил. Очень хотелось в большой город. И просто так, чтобы люди, театры, трамваи. И по соображениям сугубо практическим. Протезы - штука капризная. За границей сейчас такие выпускают, что не только бегать на них можно и по горам лазить, но и с парашютом прыгать. А у нас - каменный век, то и дело из строя выходят. А где их, в Печорах, налаживать? Да и врачи в большом городе, понятно, посильнее. Ведь три десятка осколков в теле сидит, нет-нет да и начинают ползти. Словом, еле-еле дождался я года. Но из Ленинграда ни слуху, ни духу. Месяц сверху проходит, второй, третий... В конце концов не выдержал, позвонил я начальнику управления кадров. Представился честь по чести, напомнил об обещании. "Это который без ног? - вспоминает. - Я думал тебя уже уволили, а ты служишь? И еще недоволен? Ну и нахал же ты, капитан. Скажи спасибо, что до сих пор не на улице". Поверите, я словно второй раз в ту минуту на мине подорвался.

Не жалуюсь вам, не помощи прошу - горечью делюсь. Накатило на меня. Если от дел оторвал - простите".


Некто Чебышев


Есть люди по природе своей невезучие. И хорошие, и добрые, и вроде бы судьбу не гневят претензиями, не жалуются на нее за сюрпризы злые. А тащит их жизнь от одного испытания к другому, и бьет без жалости, без сожаления. Словно тешится. В конце концов зажимают они в себе обиду, стискивают зубы и молчат. Больно - молчат, очень больно - молчат. Очень, очень - ни звука... Но когда, поизмывавшись всласть, чуть ослабит вдруг судьба свой прессинг, а потом ударит наотмашь вновь, словно рвется у них в душе парус. В такую минуту и написал Роман Снегирев то письмо, что лежит у меня в сумке.

Ромка худощав, светловолос. Глаза - васильки. Никогда подобных не видела. По мне не красавец, но вкусы у людей разные. Впрочем, если влюбляются в таких, то не за глаза - за душу. Распахнутую настежь, отзывчивую на тепло, благодарную, не черствеющую.

Сейчас он не знает, куда меня посадить, чем угостить. В кабинетике его - клетушке два на два - стол, стул, сейф и печка. Снегирев кидает в огонь медовые полешки и сетует, как трудно теперь собрать людей на какие-то там военные сборы. Слава Богу, я не военнообязанная. Слава Аллаху, знать мне эти тонкости нужды нет, писать об этом я не собираюсь. Поэтому, расслабившись, просто смотрю на парня, вслушиваюсь в его густой, приятный, запоминающийся голос и набираюсь внешних впечатлений.

Военкомат в былом моем представлении - этакое суровое заведение, помпезное внешне, чопорное внутри, заполненное раздраженными, равнодушно-неприступными чиновниками в военной форме. Но журналистские командировки на многое открывают глаза. Здешний военкомат - просто бревенчатый дом-пятистенок с поленницей дров во дворе. Весь штат - несколько человек. Обычные люди - улыбчивые, доброжелательные, чуть смущенные визитом заезжей московской гостьи.

Поезд пришел рано, я заявилась без предупреждения, и теперь все здешние военные заняты одним - топят три печки, звонят по телефону, договариваясь о гостинице и хлопочат о завтраке. Ромка - само обаяние. Со стороны глянешь - не скажешь, что ног у него нет. Если только очень присмотришься - шагает как-то странновато.

Пока добывает он в соседней столовой бутерброды, мы с майором Некличем, тем самым военкомом, о котором рассказывал Снегирев в письме, толкуем о здешнем житье-бытье. Военком не по годам молод, подвижен. Как-то странно думать, что его отправляют на пенсию. Такого-то крепкого, азартного, живого мужика. Дурость, не иначе. О герое моем рассказывает он без сюсюканья - тепло, дружески. Беда, замечает, шарахнула его, но не сломила. Да, соглашается, трудно на деревяшках тащить воз обязанностей, к тому же не сидячая у него должность. Но он тянет, не жалуется, обязанности свои освоил, разобрался. А главное, духом не упал, не замкнулся в горе и обидах, не зачерствел. Не каждому такое под силу. Тем более, когда предают тебя близкие люди, причем предают не единожды.

Это что-то новенькое, я сосредотачиваюсь.

- Это вы о ком, Андрей Васильевич?

Неклич кривится.
- Да о женах его.

Вот тебе на, сколько же их у Романа было? Куда подевались?

- Вы уж, Светлана Сергеевна, сами его на эту тему попытайте в хорошую минуту. Иначе испорченный телефон получается.

Попытаю, чего уж там. Очень мне любопытна эта ситуация, хотя копаться в чужом белье радость не больно большая.

- На Клавдию, секретаря моего, внимание обратили?

Еще б на единственную женщину в военкомате внимание не обратить.

- Похоже, она теперь его раны душевные залечивает. Роман-то аж светится, когда она рядом. По мне - дай, Бог, чтобы сладилось у них все. Клавдия - добрый человек, щедрый на тепло. Так вышло, в первом браке ничего не успела - погиб муж-десантник, разбился на прыжках. И года вместе не прожили. Не сужу я их. В жизни должно людям когда-нибудь везти...

Снегирев искренне рад моему приезду. Завезя в гостиницу, тащит меня в здешний монастырь. Я о нем слышала, но не представляла, что он такой огромный, такой необычный. За аркой входа к Роману, едва его завидев, спешит строгий монах.

- Товарищ капитан, в святом доме все чинно и праведно, слава Богу.

Снегирев улыбается, кивает головой:

- И хорошо, и славно, брат Петр. Но не по делам я - гостье монастырь показываю.

Монах с достоинством кланяется и уходит, а я, не сдержавшись, тешу свое любопытство:

- А что Роман свет Александрович, неужто монахи тутошние на службе ратной состоят?

Снегирев смеется.

- Да нет, Светлана Сергеевна. Монахи они и есть монахи. Просто среди них бывших военных много. Почти четверть. Потому есть здесь что-то вроде военно-учетного стола. Ну а брат Петр в нем за старшего. Бывший подполковник, кстати.

Да, полезно ездить в командировки, кто б рассказал - не поверила. Мы идем по заснеженной дорожке. Монастырь - чудо. Роман рассказывает про подвалы, в которых мощи тех, кто закончил жизненный путь в здешних кельях. Мощи не тленны - то ли воздух здесь особенный, а может, секрет какой есть у монахов. Лицо у гида моего удивительное. Светлое такое лицо, открытое. Как же так вышло, Роман ты мой дорогой, что две любви твои обломились?..

Уже возвращаясь, замечаю в дальнем углу монастырского двора знакомое лицо. Господи, Чебышев-то здесь откуда, принесла нелегкая его сюда рисовать. Самое печальное, что и он меня увидел и узнал. Так и сверкнули глазки его стариковские ненавистью. Еще бы, обиделся на меня после выставки своей.
Крепко обиделся. А схлестнулись-то мы тогда не из-за чего. В общем, красивый мужик, само обаяние и благородство. Высок, статен, благообразен. Правда, говорить с ним тяжко. Хотя это не повод для ссоры, понятно.

- Здравствуйте, Андрей Андреевич. Не скажу, что сильно радуюсь нашей встрече, но пройти мимо не могу.

- Благодарю. А я вот малюю помаленьку. Надеюсь, "Новости" ваши за картинки тутошние не запишут меня снова в черно-коричневые или красно-бурые?

Вот же язва, красно-коричневым его не я окрестила. Хотя живет он, правда, вчерашним, не сегодняшним. И исповедует, ни от кого не скрывая, былые идеалы. Впрочем, это его выбор.

- Этюд?

- Пятно.

Не остыл старик, мстит. "Пятно" - это уже из моего материала. Наверное, жестоко, но он меня тогда крепко достал, и в своем обзоре одну из его картин я так и окрестила - "пятно". Выставке было скучноватой и немноголюдной. По пейзажам пробежала я взглядом мельком. Показались они мне тогда тусклыми, какими-то чересчур печальными, придавленными темным небом. А вот у портретов я постояла. Вообще люблю лица, а у Чебышева они особенные, очень четко прописанные, с какой-то спрятанной в глазах внутренней энергией, что ли.

Художник поправляет толстый махеровый шарф, греет руки. С прежним ехидством замечает:

- На следующей моей выставке, думается мне, вы уже не появитесь?

- Отчего же. И появлюсь, и напишу.

- Ваше право. Хотя кто вас читает-то? "Новые русские"? Так им на живопись, извиняюсь, начхать с высокой каланчи. Приказчики-с в душе, ваши герои нынешних дней, не помнящие ни корней своих, ни истории.

Ну это слишком, он явно задирается. Во мне рождается раздражение. Я его пытаюсь потушить, но не могу. Это Сашка-то приказчик, не помнящий корней?

- Читают все те, кто ходит на ваши выставки. И те, кто на них не ходит.

- Лучше бы наоборот.

- То есть?

- Ну, чтобы те, кто ходит и не ходит, не читали вашу белиберду вовсе.

Нахал и хам. Я поворачиваюсь и иду к выходу. Снегирев еле поспевает следом. Я вспоминаю, что шагать ему тяжело и сбавляю шаг.

- Роман, у тебя водка дома есть?

- Две бутылки.

- А спокойно посидеть-поговорить у тебя можно?

- Конечно.

Мы садимся в его "Запорожец" и едем в новый микрорайон. В его крохотную однокомнатную квартиру. Мне нужно разговорить Снегирева или просто напиться. Такое настроение. Сашка - под капельницей, Сан-Саныч достал своим Парижем, Чебышев - ненавистью. Все одно к одному...


Выстрел


Узнать в этой глухомани, где остановилась интересующая вас особа, проще пареной репы. Гостиниц-то тут не изобилие – всего одна. Арчил оглядывает серое двухэтажное здание из окна машины и отъезжает в проулок. Рано приехал, нужно подождать, пока стемнеет, пока угомонятся постояльцы. Уже к восьми часам вокруг ни души. Это хорошо. Хотя номера на «девятке» стоят не родные, а псковские, лучше, чтобы его взглядом никто не фотографировал. Так поспокойнее, осложнения Арчилу ни к чему.

Ну что, пора? Быстрым шагом он пересекает площадь и осторожно заглядывает в вестибюль гостиницы, потом обходит здание с тыла и швыряет в окно первого этажа пустую бутылку. Двойное стекло разлетается вдрызг. Теперь можно спокойно зайти через парадный вход в безлюдный холл. Пока взволнованная дежурная где-то энергично выясняет, кто и почему высадил окно в пустом гостевом номере. Он быстро просматривает журнал регистрации приезжих. Так… Мужские фамилии сегодня заселившихся пропускаем. Женщина одна, и как раз та самая, что нужна, - Тулина Светлана Сергеевна, из Москвы. Двадцать седьмой номер. Это второй этаж. Судя по тому, что ключа на доске нет, она у себя. Все славненько. Время – четверть десятого.

Арчил поднимается наверх и осторожно стучит в дверь двадцать седьмого. Номер рядом с лестничной площадкой – опять же удобно.

- Кто там? – отзывается приятный женский голос.

- Это электрик, я на секунду. Простите, пожалуйста, за беспокойство.

Слышно, как в номере шумит вода. Постоялица, видно, умывается. Ага, закрутила кран. Наконец дверь открывается. Она молода и миловидна. В другой ситуации Арчил проявил бы к ней живой мужской интерес. Но работа есть работа. Привычным движением он выхватывает из внутреннего кармана куртки пистолет и, не целясь, нажимает на спуск. В глазах у нее нет испуга. И нет боли. И даже удивления нет – слишком быстро все происходит. Женщина медленно оседает на пол и откидывается на спину. Густая копна темно-рыжих волос рассыпается по грязному затоптанному половику. Халат распахнулся, оголив красивые колени. Теперь контрольный выстрел в лоб, чуть выше левой брови. Это так, на всякий случай. Звука почти не слышно – заурядный, почти неприметный хлопок. Дверь закрываем. Быстрый осмотр. Все бумаги, все блокноты – в пакет.

Прежде чем выглянуть в коридор, он опускается на корточки и смотрит на убитую. Не сдержавшись, проводит рукой по еще теплому телу, испытывая какое-то болезненно-приятное ощущение. Дурацкая профессия – убивать красивых женщин. Молоко за это надо давать. Литрами. Это ж какие нервы нужны, чтобы своими руками отправить такое обалденное тело на кладбище. Эх!

Он поднимается, осторожно выглядывает в коридор – пусто. Дежурная все еще ругается с кем-то из постояльцев. Никем не замеченный, он выходит на улицу и идет к машине. Опять напрямик через площадь. Навстречу ему чинно вышагивает сухощавый старикашка. Площадь темна, но Арчил на всякий случай отворачивается.

Бросив пакет на заднее сидение, он садится за руль, заводит машину и берет трубку телефона. Услышав знакомый голос, докладывает:

- Старушка преставилась. Наследство есть, но разбираться с бумагами сейчас не ко времени. Убываю.

- Добро.

Машина выруливает на площадь и сворачивает в улицу, ведущую к трассе. Впереди дальняя ночная дорога. И не напрямую – незачем в ближайшей округе фиксировать на постах ГАИ свою физиономию. В объезд надежнее, хоть и дольше. Береженого Бог бережет. Арчил включает магнитолу, прокручивает пленку и с удовольствием погружается в любимую мелодию из прекрасного фильма, где у бабы убивают мужа или любовника, но тот незримо присутствует с ней рядом какое-то время. Как же он называется, этот фильм? Нет, сейчас не вспомнить. Впрочем, черт с ним, это особенность его профессиональной памяти – забывать. Каждому свое, у него – это.

Когда-то в детстве отец заставил Арчила убить из мелкашки соседского кота. Кот доброго слова не стоил – облезлый, неухоженный. Он гадил на половик и воровал с балкона семейные припасы. Но Арчил не мог нажать на спуск, потому что затравленный мошенник сидел в углу и смотрел на него почти человеческим взглядом.

- Стреляй, - велел отец. – Стреляй, маменькин сынок! За то тебя и бьют мальчишки, что ты размазня и не способен на поступок.
Нет, он бы ни за что не выстрелил. Пусть бы отец ругался, и даже ударил. Но тот пригрозил тем, чего Арчил боялся больше всего.

- Если положишь винтовку, я расскажу твоим приятелям, что ты до сих пор, как девчонка, играешь в куклы…

Он выстрелил и, размазывая по щекам слезы, смотрел, как долго и мучительно умирал под забором худой котяра – дергался, стонал, плакал, изгибался.

- Молодец, - сказал отец. – Это мой тебе урок. Человек должен быть злым и жестоким.

И протянул ему пятерку, немалые по тем временам деньги:

- Купи своим пацанам мороженое. Ты должен быть для них своим. Таким же, как они.

Спасибо, папочка. Он стал таким. Равнодушным, холодным, безжалостным. Когда отец умирал от рака, он приехал к нему в больницу.

- Найди мне лекарство, - попросил тот. – Чтобы не мучиться, чтобы сразу…

Он знал, что отец попросит именно об этом. «Лекарство» лежало у него в кармане.

- Это?

Он вытащил пузырёк из кармана.

- Да.

Арчил хмыкнул:

- Теперь очередь моего урока. Человек должен быть злым и жестоким. И к себе тоже. Умирай сам.

Повернулся и ушел. На похороны не приехал. Далеко был, делом занимался. Деньги большие светили. Не до почившего в бозе старика. Чужого, постороннего, когда-то давно звавшегося отцом.


Судьба Снегирева


Сашенька, Саша, я не изменяю тебе, мой школьный друг, мой добрый товарищ и, кажется, моя новая старая любовь. Точно не изменяю, хотя я сижу в холостяцкой квартире с чужим мужиком и пью с ним его водку. Но это все. А, нет, не все. Я слушаю. У меня такая профессия - слушать и писать. Слушать долго, писать по возможности быстро и недлинно. Но как описать эту жизнь. Вообще, можно описать человеческую жизнь? Вот его, Снегирева, к примеру? Как ни старайся, схема получается. Корявая, усеченная, никого и ни в чем не убеждающая.

Восемь классов и суворовское училище. Потом военное. Едва вырвался из мужского коллектива, из-за высокого забора - военная часть. Опять почти тот же уклад, те же строгости и ограничения. Много ли возможностей у человека, велик ли выбор? Встретишь тут первую попавшуюся смазливую девчонку, и она тебе неминуемо ангелом с белоснежными крылышками за спиной покажется. Он такую встретил, влюбился, женился. Увез молодую супругу в Германию в маленький гарнизончик, откуда без разрешения командира шагу не ступи.  Что потом у нее было - кухня, соседки, сплетни, тряпки. Через год отправил жену к матери в Ленинград, собирался вдогонку в отпуск - но не отпустили. Тут друг через Питер к новому месту службы ехать собирается. Завезешь посылку? Какие проблемы, завезу. Заехал друг к чужой жене. Свекрови, как на грех, нет - на даче. Почему бы с хорошенькой женщиной шампанского не выпить? Тем более, что она не против. Выпили. Потом коньяк, потом свеча на столе, волнующая музыка, полупьяное признание в любви и, наконец, жаркое постельное буйство. Кончилось тем, что уехала юная, очарованная гостем-капитаном, Наташа от Снегирева с новой своей любовью в далекий Владивосток.

А хочешь, Сашенька, вторую банальную историю поведаю. Из его же, Ромкиной, жизни? Вернулся он в Союз, получил направление в Молдавию. Пришло время, полюбил другого человека. Была она красива и смела, сама охотно шла на сближение с симпатичным старшим лейтенантом. Разбитое сердце на тепло и заботу, знаешь ведь, отзывчиво. Делает он ей предложение, ребенка чужого усыновляет - не на день же женимся, полагает. Должен же быть у человечка отец. Как на грех, именно в этот момент приказ и - Афганистан.

Когда подорвался на мине, написал домой письмо. Так и так, дорогой мой человек, без ног я теперь. Не неволю - подумай хорошо и реши все сама. Она ему в ответ: видно, не судьба нам, любимый, вместе быть - в больнице лежу с тяжелой болезнью. Наш Снегирев, о собственных болях забыв, бьет телеграмму отцу на Север, где тот капитаном буксира трудится. Бросай, мол, батя, свою навигацию, лети самолетом в Кишинев. Отец все бросил, полетел, но вскоре появляется у сына в ташкентском госпитале. Мужайся, говорит, старлей, жена, с которой ты одиннадцать месяцев не виделся, действительно, в больнице. Но болезнь у нее не слишком страшная - осложнение после аборта. Так что сам думай и решай...

Это сюжет, костыль материала, Паша, а у него - жизнь. Настоящие раны, настоящие беды, настоящие слезы. Прости, сижу я у Ромки целую ночь. Мы допили с ним почти всю водку и остались трезвыми. Теперь пьем черный-пречерный кофе. Хотя и без него спать не хочется. Да, Саш, я должна была вернуться в гостиницу и вовремя лечь спать. Но такой разговор не прервешь. Опять-таки, тороплюсь я к тебе, а так - быстрее. Ты ведь ждешь, я знаю, я чувствую. Мы еще немного поговорим, потом я покемарю у Ромки в кресле. А утром соберусь и поеду в Ленинград. К тому самому кадровику, что ударил этого безногого мальчишку по лицу. Поговорю с ним глаза в глаза и самолетом в Москву.

Не обижайся, Князь, так надо. Я больше никогда не буду тебе изменять. Я уже ученая. Я уже навешала на свою душу грехов, которые не Господь - ты один можешь мне отпустить. Если захочешь. Если жив останешься. Если нужна еще тебе дура-кошка, которая гуляет сама по себе.


Человек от Сан Саныча


Таня, Танюша, Танечка! Как же так, почему мое на тебя упало? Это же несправедливо, нечестно. Мы и поговорить не успели. Только и знаю, что ты инспектор облоно, школу приехала проверять. А вместо справок и отчетов - две не тебе адресованные пули. Чужая смерть, смерть-недоразумение. И ничего уже не исправить.

- Светлана Сергеевна, вы из своих вещей что-то здесь оставляли?

- Нет, ничего не оставляла.

Кроме тени своей. В которую невзначай вошла эта девочка, мать шестилетнего сына. Как она вчера порадовалась, когда ее к ней подселили:

- Неужто из самой Москвы? И журналистка? Ну поговорим вечером, если вы не против?

Не поговорим теперь. Кто ж знал, что встретится ей Чебышев, что поедет она к Снегиреву, что просидит у него всю ночь. Никто не знал.

Ноги становятся ватными, в груди холод и боль, нужно сесть. На Танюшкино лицо равнодушные санитары набрасывают серую простынь, перекладывают тело на носилки и уносят. Надо встать и куда-то идти, невозможно сидеть в комнате, порог которой залит кровью.

В дверях возникает напряженное лицо военкома.

- Светлана Сергеевна, из Москвы только что звонили. Выйдут еще раз на нас минут через десять.

- Кто?

- Велели сказать "Сан Саныч".

Вычислил меня главный. В Париж ему, видите, отправить некого. Прежде меня по такому поводу из командировок не выдергивали. Я встаю, выхожу в коридор, спускаюсь по лестнице. Хочу двинуть через площадь к военкомату, но натыкаюсь на Снегирева.

- В машину садитесь.

- Да тут два шага.

- В машину, Светлана Сергеевна. И не спорьте.

Ладно, черт с вами. Охраняйте меня теперь на здоровье.  Ни к чему это теперь. И Таню уже не вернешь. Нет ее. И не будет больше никогда. Сегодня из Пскова примчится ее муж. И сожмет зубы, и утонет в боли. На одну беду стало больше на этой холодной, равнодушной к людям земле.

Снегирев с Некличем везут меня на "УАЗе" через площадь к военкомату. Сидят по бокам, упираясь мне в плечи. Скулы словно судорогой сведены. Вот и им проблем прибавила. Не могу я пока сообразить, кто и зачем убил Таню, целясь в меня? Какой резон хлопнуть рядовую московскую журналистку? Неужели Пашин блокнот они искали в гостинице. Видимо, так оно и есть. Наползла-таки тучка на мое безоблачное небо...

- Светик, - голос у Сан Саныча необычный, - я тебя, дружок, умоляю, будь умничкой. Я в курсе. У меня было предчувствие. Да и предупреждали, советовали спрятать тебя подальше. Я и хотел. А ты, чертовка, ломанулась в Печоры. Выпороть бы тебя...

Значит все верно, я Таню подставила. Я одна.

- Сан Саныч, - не сдерживаюсь. - Саша - жив?

- Жив он, Саша твой, клянусь. И вне опасности, хотя плох, конечно. А вот над тобой - тень. Слушай меня внимательно.

- Сан Саныч, - опять прерываю его я, - еще.  У меня ведь Ленка есть и родители.

- Тулина, ты нас за дураков тут держишь? Все, что нужно, уже сделано. Теперь ты главная забота. Сейчас тебя увезут в безопасное место. Приедет за тобой один человек. Назовется Костоломом. Поняла?

- Да поняла, поняла.

В трубке гремит, гудит и булькает. Неклич перехватывает ее, дует, вызывает какой-то "Рубин" и, наконец, возвращает трубку мне:

- Военная связь, Светлана Сергеевна, не обессудьте. Говорите, слышно уже.

- Алло! - ору я.

- Не кричи, Светик, слышу. Как это ни дико звучит, но у нас должен быть пароль.

- Что?

- Пароль, Тулина. Человек, который назовется Костоломом, вспомнит наш с тобой разговор, когда ты ехала на Большую Полянку. Прости, но ничего умнее я пока придумать не сумел. И смотри, никакой самодеятельности. Хватит одной этой женщины. Ты еще многим нужна в этой жизни.

Господи, Сан Саныч, чего это мои беды на твою маленькую лысую голову свалились? Мне тебя жалко. Я так люблю тебя, редактор мой заботливый.

- Хорошо, - обещаю я. - До связи.

Теперь меня начинает душить какой-то идиотский нервный смех. Безжалостное убийство Танюши, Снегирев с Некличем, упирающиеся мне в плечи, дурацкий пароль - бред. Роман сует мне в руки стакан.

- Светлана Сергеевна, ну-ка лекарства глотните.

Знаю я ваше, товарищи военные, лекарство - водка небось. Водка и есть. Меня всю передергивает. Но я делаю два больших глотка и чувствую облегчение. Озноб уходит. Что-то все-таки есть во фронтовых ста граммах...

- Роман, - прошу я, - мне бы связь с округом. С начальником управления кадров. Когда соединят, выйдите, ребята, пожалуйста. Не очень веселый у нас разговор, наверное, будет.


Сашины сюрпризы


- Разрешите поприветствовать вас, многоуважаемый сэр, и передать душевный поклон от коллег и товарищей из заснеженной Москвы. Плохо верится, что в Бэтте сейчас еще теплая осень. И деревья зеленые. И море пахнет морем, а не куском соленого льда...

Костик откидывается на спинку кресла и хмыкает:

- Я так понимаю, что ты вознамерился лишить меня этого?

- Нет, ты подожди, Ломакин. Проза будет дальше, а пока высокая поэзия. Ну может, скажи, твой сердечный друг позволить себе маленькое расслабление? Может или нет?

- Может, Пашенька, может.

- Спасибо. Тогда я продолжаю. Ты, конечно, сидишь сейчас в мягком кресле уютного двухкомнатного "люкса", а безумно очаровательная и заботливая Машенька разливает в фужеры тягучее бордовое вино.

Костик оглядывается на жену, она в этот момент, действительно, занята бутылками с вином: не может решить каким - красным или белым - наполнить красивые высокие бокалы.

- Остафийчук, ты телекамеру что ли воткнул тут в замочную скважину?

- Это неважно, друг мой. Это - профессиональное, а мы о высоком, ты же пока еще в отпуске.

- Из которого кто-то, ох чует мое сердце, намерен выдернуть нас совершенно безжалостно.

- Увы, Костик. Увы. Но не вас, а только тебя. Но, клянусь растранжиренным наследством своих предков, ненадолго. Предвижу твой следующий вопрос, поэтому загодя ябедничаю: благословили эту бессердечную акцию сами Александр Павлович Редькин.

Ломакин с тоской смотрит в огромное окно "люкса", за которым плещется море. Еще доброе, еще нежное, еще приветливое. И солнце тут пока теплое - не остыло. Его вечерние лучи приятно греют правую щеку.

- Все понял, Паш. Отплачу при случае тем же.

- Не сомневаюсь, Костик. Судьба у нас такая. А теперь по сути. В Москве тебе надо быть завтра, в Пскове - послезавтра.

- Что-то серьезное?

- Иначе б не тревожили в медовый месяц.

Маша отдает предпочтение красному вину, передает ему бокал и грустно улыбается. Все этот славный человечек понял. И не ропщет, и не обижается.

- Паш, ты бы хоть места нам на самолет заказал.

- А я заказал. Ваш рейс в четырнадцать двадцать. Но насчет Маши я серьезно. Вы, конечно, сами решайте, что и как. Но отлучка у тебя недельная, я думаю. Не дергал бы ты ее.

- Нет уж, мы вместе. Сейчас пойду договариваться о машине.

- И этим не забивай себе голову. Лучше вдоль моря прогуляйтесь. Только не сверху, а по самому берегу. С машиной улажено, краснодарские коллеги о тебе позаботятся. В семь тридцать, заверили, авто будет стоять у подъезда. Устраивает?

- Меня больше устроило бы отсутствие связи с Москвой, закрытие всех близлежащих аэродромов по непогоде или что-то в этом роде.

- Как я тебя понимаю, друг мой. Совершенно искренне сочувствую. Хочешь совет? Забудьте до утра о волнующей встрече со столицей, пейте вино, отправляйтесь к морю, занимайтесь тем, чем положено заниматься в медовый месяц. И простите ради Бога дядю Пашу Остафийчука. Летом, если все иншалла, как говорят на Кавказе, вернемся в Бэтту вместе. И я научу вас ловить катранов.

- Издевайся, издевайся. Ладно, привет мужикам. До встречи.

- Крепись, крестник. Моей любимице поклон.

Ломакин кладет трубку, берет из рук жены бокал и подносит его к окну. Солнечные лучи зажигают вино рубиновым огнем. Густым, таинственным, волшебным.

- За тебя, Малыш!

Он делает глоток. Вино отличное - в меру сладкое и терпкое, в меру густое и необыкновенно ароматное. Оно словно замешано на южном воздухе, на морском ветре. Как магнитофонная пленка, остановив время, оно сохранило в себе лето трехгодичной давности.

- Давай побродим, - просит Маша.

Они допивают вино, спускаются вниз и, обнявшись, шагают по засыпанной опавшей листвой дорожке к Синей лестнице. Море шуршит ленивыми волнами внизу. Плещет, вздыхает, что-то шепчет. На улице почти по-летнему тепло, и плохо верится, что в столице мороз, и тугой стылый ветер швыряет в лица прохожим колючий снег. Не хочется думать, что из самолета они выйдут упакованные в дубленки и шапки. Костя находит Машину ладошку и ведет жену по ступенькам вниз.

- Ломакин, ты с ума сошел, там уже темно и страшно.

- Со мной не бывает темно и страшно. Впереди у нас триста сорок шесть ступенек. Считай и повторяй мое имя. А я твое.

- Триста сорок шесть раз?

- Именно столько. И тогда у нас все сбудется.

- А что все?

- Просто все.

Господи, как хорошо. Как хочется пропитаться насквозь этой просоленной морской благодатью. Напиться ею, надышаться. Они целуются на каждой десятой ступеньке. И смеются, и не думают о завтрашнем отлете, о московской зиме, о работе. Это - потом.

- Ты меня делаешь слабой и беззащитной.

- А ты меня делаешь сильным и нежным. И приносишь мне удачу, Колдунья.

- А хочешь я правда тебе поколдую. У тебя тревога в глазах. Только слушай меня, а не море. И не думай в это время о будущем. Ты готов?

Он готов. Он выключает шум ветра и шелест волн, он не думает о будущем. Он слушает родной голос. Добрый, наполненный теплом и заботой, нежностью и верой. Этот голос сам по себе отгоняет тревогу, придает силы, рождает надежду и уверенность. Господи, как же повезло ему в жизни, что они встретились, не разминулись. Что она, любимая, желанная теперь с ним, рядом, близко-близко. Жена-сестра, жена-друг, жена-любовница, мать его будущего Даньки...

- ...и взойдет утром солнце, и теплом согреет, и дорогу осветит, по которой идти тебе и с бедой не сойтись.

Маша целует его в щеку.

- Тебе лучше?

Ему, действительно, лучше. То ли от колдовства ее, то ли просто потому, что она рядом.


Никитична


Пока понаехавшая в Печоры милиция разбирается с потрясшим городок ЧП, ищет преступника, которого ей, понятно, не найти, Неклич со Снегиревым увозят меня. Я послушно выполняю распоряжение своего главного. Мне не все понятно в этой истории. Вернее, все непонятно. Зачем киллеру убивать меня в Печорах, когда гораздо проще было сделать это в Москве? Вообще, зачем меня убивать, если нужен только Сашин блокнот? Красная книжица лежит у меня в сумке, а ее можно просто украсть, отнять. Неужели это слишком просто, некардинально для тех, кого заинтересовала моя скромная персона? По их логике вычеркнуть человека из списков живущих - проще? Такие, как я, для них - мелочь, копейка? Мне никогда не было страшно, сегодня - страшно...

Мы уже час трясемся в военкоматовском «уазике» по третьесортной районной дороге. Неклич сам сел за руль и теперь, орудуя баранкой, развлекает меня - "за жизнь" токует. В военкомат он попал по "неперспективности" из комбатов: академии за плечами нет, не получилось в свое время, а потом подошла пора, молодые ребята в спину задышали. Когда предложили сменить должность, упираться не стал - махнул рукой и согласился. Не без сожаления, впрочем. Потому что и службу свою беспокойную любил, и к Сибири прикипел душой. Но, с другой стороны, там никого близких нет, а здесь родня неподалеку живет - сестры двоюродные.

- А служили где? - механически интересуюсь я, чтобы не показаться невнимательной.

- Ой, Светлана Сергеевна, место особое, - оживляется он. - Представляете, довозит вас паровик из Томска до малюсенькой станции, которая называется Итатка. Вокзал - дом бревенчатый. Такой же пятистенок, что и наш военкоматовский, только поматерее - бревна помощнее и потемнее, чем у нас. Во внутренней стенке окошко и дверь прорублены. Это касса у них там железнодорожная. Пока дожидаемся мы машину из гарнизона, интересуюсь у попутчика, что это за зазубрины такие на бревнах у кассы. А это, объясняет, медведь-шатун в прошлом году сюда забрел, хотел кассиршу схарчить - когтями-то бревна и подрал. Ну, бабанька, понятно, до смерти перепугалась, в шоке к двери сейф стальной придвинула. Да такой тяжелючий, что его потом трое мужиков на место поставить не могли.

Я представляя себе эту картину и невольно улыбаюсь.

- Бедная бабушка, в такой передряге запросто инфаркт схлопотать можно.

- Это точно. Ну рассказываю дальше. Приходит из гарнизона машина, садитесь вы в нее и катите по тайге в какую-то дремучую тьмутаракань. Катите, катите, и вдруг лес кончается, в разрыве его - ряды колючей проволоки с беленькими изоляторами на опорах. И вышки сторожевые вдоль просеки. Заинтриговал? Опять едете и приезжаете...

Неклич делает паузу и косит на меня веселым глазом.

- Куда же?

- И приезжаете вы, Светлана Сергеевна, на советскую ракетно-ядерную базу. Ну вот, не верите. Улыбаетесь. Напрасно, ей-Богу. Городок, где штаб стоит, где люди живут, центр, ну как это поточнее сказать, своеобразной "звезды" что ли. От него лучи дорог в пять сторон. Идут они на "точки", где в специальных укрытиях прятались межконтинентальные ракеты. Говорю прятались, потому что база-то бывшая, по договору ОСВ-1 ее ликвидировали. То есть увезли ракеты, взорвали под присмотром американцев бетонные капониры, отключили ток, который по "колючке" гулял. А на место ракетной части посадили обыкновенных мотострелков и танкистов. Глупость, конечно, ведь случись что - не вытащить их оттуда. Заперты в тайге. Ну да ладно, сейчас, говорят, там вообще все посокращали. Я о другом...
 
Нашу машину бросает на обочину. Неклич, по всему видно, водитель опытный, буквально в притирку обходит здоровенную корягу. Фу ты, ну ты! Как ни в чем не бывало продолжает:

- Те, что первыми в Итатке после стратегов служили - нарадоваться не могли. Квартиры прекрасные, все удобства, дороги на точки - идеальные... Редко так военным везет. Потом, правда, все помаленьку хуже, хуже. Те же бетонки у стратегов специальное подразделение в идеальном состоянии поддерживало, стыки между плитами буквально зализывали, поскольку нельзя ракету при транспортировке на колдобинах встряхивать. А когда пошли тут танки и боевые машины пехоты, сами понимаете, плиты вскоре разбили напрочь. Потому начальство к нам норовило все больше зимой с проверками приезжать, летом пока до точки какой доедешь, всю душу из тебя стиральные эти доски выбьют.

- А что, там холода, наверное, жуткие?

- Ну, это само собой. А хотите, я с вами солдатскими байками поделюсь. Из жизни итаткинской. Все дорога покороче будет.

- Давайте, вы интересно рассказываете.

- Рассказываю. Приняли наши ребята у стратегов городок, порадовались, что с водой, с теплом, с электроэнергией - никаких проблем. Просят: схемку-то подземных коммуникаций нам дайте, неровен час что-то со временем ремонтировать придется. Улыбаются бывшие хозяева и руками разводят: никак нельзя, мол. База-то у нас типовая, по здешней схеме на любой другой вы как у себя дома. А вдруг среди вас диверсант какой потенциальный затесался. Так и не дали. Сколько служил - все время голова и у меня, и у других командиров болела. Выйдет из строя энерголиния или что иное - беда. При сорокаградусных морозах пока найдешь место аварии, пока раздолбишь гранитной твердости землю...

- Не случалось такое?

- Господь миловал. Ракетчикам все на совесть делали. А вот вам тамошняя баечка. Про солдатский ликер.

- Про что?

- Про ликер. Вам никто такой рецепт не продаст, цените откровенность. Так вот. Гарнизон он и есть гарнизон. Водку или другое какое-то спиртное купить в Итатке можно было только в военном магазине. До ближайшего гражданского даже самому заядлому солдату-самовольщику просто не добраться. А ведь хочется разговеться. Тем более народ в солдаты разный идет. В том числе и те, кто пил. Как-то ловлю я в батальоне своем трех "дедов" в хорошем подпитии. Где взяли? Молчат. Я и так, и сяк - не признаются. Ну я тоже не первый день замужем. Вычислил-таки их. Изобретателен, скажу вам, русский человек. Вот достает солдат так называемую низкозамерзающую техническую жидкость, в которой такого намешано, что выпьешь - наверняка тут же Богу душу отдашь. Думает он, прикидывает и так, и эдак, школьные познания в голове перетряхивает. Потом достает обыкновенный лом и заурядную алюминиевую миску. Лом перед этим лежит ночь на каленом сибирском морозе. Когда все готово, ставит боец лом одним концом в миску, а на второй, прислоненный к стенке, тонкой струйкой льет низкозамерзающую отраву. Все, что в ней не спирт, тут же на металле замерзает, а стекает в миску - спирт, Светлана Сергеевна. Вот при производстве этой самой доморощенной "ломовки" я их через какое-то время и застукал.

- Сколько же нагнали они?

- Да ни много ни мало канистру.

- Класс! А еще баечку.

Мне, правда, интересно. И рассказывает он хорошо. И улыбается славно. Пережитый ужас куда-то отступает прячется.

- Можно еще. Но это погуще. Настоящий солдатский прикол. Как вы к нему?

- Нормально, я же не только журналистка, но и офицерская дочь.

- Ну тогда поймете и оцените. Такая значит история. Выскакивает молодой боец на учениях из теплого кунга. Ну, скажем так, по большой нужде. Мороз - под сороковник, лишку не задержишься. Он по-быстрому причиндалы свои спускает. Теплые штаны, обычное хэ-бэ, теплое белье, обычное белье. Трусы, естественно. Сел. А в это время "дед" потихоньку из-за машины лопату под него подставляет. Дождался момента и смылся. Боец бумажкой нужное место отполировал и по-быстрому, мороз-то давит, начинает защиту "объекта" восстанавливать. Трусы натягивает, подштанники, брюки одни, другие. Упаковался, хочет уже было нырнуть в теплый кунг, но оборачивается. И с ужасом обнаруживает, что на снегу... "следов"-то нет. Он в смятении, ничего понять не может. И тут у героя нашего рождается подозрение. Он снова снимает теплые штаны - нет, хэ-бэ - нет...
 
- А сослуживцы его в это время хохотом исходят, - невольно улыбаюсь я.

- Не хохотом, Светлана Сергеевна, форменным образом в судорогах по снегу катаются.

Мы съезжаем с дороги на какую-то почти непроезжую гать. Уазик» скачет по буграм, ухает в промоины. Я хватаюсь за сидение Снегирева и вспоминаю итаткинские колдобины, о которых рассказывал Неклич. Нет, эти явно покруче. Когда из меня, кажется, вытряхнется всё и вся, мы выползаем из леса на просторную поляну. Домик, какие-то сараюшки, низенькая баня. На пороге избы стоит старушка.

- Никитична. Ждет. Не было случая, чтобы не угадывала, - комментирует Снегирев.

- Она не угадывает, она знает.

Я нажимаю на тугую ручку дверки и с облегчением выпрыгиваю на чистый искристый снег. Хозяйке лет восемьдесят, лицо у нее все в морщинках, волосы редкие и седенькие. Но глаза какие-то необыкновенно молодые, взгляд лучистый, улыбчивый.

- Все славно, дочка, будет. Славно, поверь мне. Ничего не бойся, ничему не удивляйся. Верь мне, Светланушка.

Я в недоумении смотрю на мужиков.

- Привыкайте, Сергеевна. Не звонили мы Никитичне, биографию вашу не обсказывали. Просто знает она. Знает, понимаете?

Я не понимаю. Но сил удивляться нет. Все потом, наверное, объяснится.

- Пошли, доченька. Отпускай бравых молодцев, у них дела, заботы. Мы здесь сами управимся. Я, вас поджидаючи, баньку протопила. Попарим тебя, полечим-понежим, заговоры скажем. Пошли.

Она поворачивается и идет в дом. Неклич разводит руками:

- Извиняйте, Сергеевна. Раз велит - по ее быть. Поедем мы. За вами вернемся с человеком от Сан Саныча. Я его и привезу. А с Никитичной искренне будьте. Не бойтесь ничего, слушайте ее. Она - чудо этой земли. Доброе чудо. Не перевелось оно на Руси. Снегирева вот от еще больших бед спасла.

Я не верю в чудеса. Но я верю Некличу и Снегиреву. И иду за Никитичной следом без страха и сомнений.


Божий, урошливый да притошный


В доме Никитичны, устеленном половичками, тепло и уютно. И пахнет летними травами. Я оглядываюсь по сторонам, но ни вязанок, ни пучков не вижу. Между тем один из запахов, самый острый, знаком до слез. Только вспомнить его я никак не могу. Он откуда-то издалека, из детства. Летом мы с мамой ездили к бабушке под Саратов. Тропинка с автобуса к поселку тянулась через поле. Широкое, изрезанное оврагами, заросшее припаленной жарким солнцем травой. Не оттуда ли он, не с тех ли далеких саратовских полян.

- Спросить можно, Никитична?

- А чего же нет, спрашивай. Что смогу - отвечу, не утаю.

- Имя мое вы откуда знаете?

Старушка садится на низенькую табуреточку, смотрит на меня, пряча улыбку в добрых, очень внимательных глазах.

- А тебя иначе-то не назовешь. Лучик в тебе яркий, видно его. Светлана и есть. Светлая ты.

- А как прознали, что приедем?

- Голос был.

- Откуда голос-то, чей?

- А изнутри. По дому хожу, а он тихо так, словно шепотом: гости едут, жди.

- Вы все так отгадываете?

- Не все. Что слышу - слышу, что нет - нет.


- У меня дочь в Москве осталась, Никитична. Что с ней - слышите?

Старушка закрывает глаза и словно каменеет. Розовые щечки ее бледнеют, руки на коленях сжимаются в кулачки.

- Слышу я ее, - говорит тихо. - И вижу вроде. Не похожа она на тебя. Другая стать, другой колосок. Хотя душой - в тебя...

- Что с ней? Где она?

- Все у нее хорошо, не тревожься. Песню она поет.

- Песню?

- Песню, даже слова разбираю.

- И о чем?
Никитична опять напрягается, сидит, покачиваясь из стороны в сторону.

- Колдовать кого-то зовет в лесную избушку. По-доброму колдовать.

Мне становится просто жутко. Я оглядываюсь по сторонам - на что бы присесть. Опускаюсь на широкую лавку. Бред какой-то, так не бывает. Так просто не может быть. Это похоже на розыгрыш.
- А если скажу я слова песни?

- Говори, отвечу - та или нет.

Я облизываю пересохшие губы и говорю медленно, словно диктант детям в школе диктую:


- Давай поедем колдовать
  В лесную старую избушку,
  Возьмем в учителя старушку,
  С ногами сядем на кровать...


- Дальше говори, - роняет Никитична.


- Она вязанье будет мучить,
  Под нос тихонько бормоча.
  Заклятья древние шепча,
  Нас колдовать с тобой научит...


- Та песня, та. Все слово в слово. Только не Елена твоя ее поет, ошиблась я - парень какой-то. А она подпевает.

- Елена?

- А разве не Еленой дочку-то кличут?

- Еленой...

Я ничего не понимаю. Ни про Ленку, ни про Сашкину песню. Я вообще ничего не понимаю.

- Не мучь себя, - говорит старуха. - И ничему не удивляйся. Много чего в этой жизни разуму нашему не открывается. Просто верь и знай, что сложится все, успокоится. Полечить тебя надо.

- От чего?

- От чужих теней, от пепла накопившегося, от тревог пережитых. Прямо сейчас и поведу тебя в баньку. Перво-наперво травным настоем напою. Жгуч он, горек, но сил прибавит.

Она поднимается, берет меня за руку и ведет через двор в баню.

- Снимай с себя все и на сугроб морозный клади. Холодно не будет.

Я словно в сне каком подчиняюсь ее воле - стягиваю свитер и джинсы, рубашку, колготки... Стою совершенно голая на морозе и холода в самом деле не ощущаю.

- Теперь внутрь иди.

Пригнув голову, я вхожу через крохотный предбанник внутрь. Здесь темно, натоплено так, что жар перехватывает дыхание. Закрываю рот и нос ладонями, чтобы не обжечь горло.

- На-ка вот, выпей.

Никитична вкладывает мне в руки деревянный, такие в музее мне видеть доводилось, ковш. Я послушно пью густой душистый то ли отвар, то ли настой. Не хочу пить, но делаю глоток за глотком. И словно хмелею. Делаюсь вдруг маленькой, слабой, беззащитной. Откуда-то приплывает и накатывает на меня горькая обида на всех и вся. Слезы кипят в глазах.

- Ложись, девонька, на лавку.

Я ложусь и плачу. Сначала просто вздрагиваю, всхлипываю, а потом как прорывается из меня все накопившееся. Реву и остановиться не могу. Давно так не плакалось - очистительно, до бессилия, до звона в ушах.

Никитична гладит меня по голове, потом начинает маленькими сильными своими руками разминать мне плечи и шею. Что-то шепчет, что-то частит скороговоркой. Мне кажется, что не ушами я ее слышу - телом. Глаза привыкают к полумраку бани. Тусклый свет пробивается сюда через маленькое запотевшее оконце. Вижу, как старушка встает, берет березовый веник, метет им вдоль моей лавки, машет у окна, у печки, в углах.

- Помету да вымету, - приговаривает. - Беда к беде, печаль к печали, слеза к слезе - выметайся ссор из души, из сердца, из дальнего уголочка. Лети по ветру, скользи по снегу, ворогу глаз засти. А нас минуй, обойди, не задень. Добру - добро, теплу - тепло. Так и будет, так и станет...

Потом она моет меня, поливает водой, взбрызгивает отстоями травными. Голова у меня кружится от слабости. Еще чуть-чуть и плохо будет.

- Терпи, касатушка, - уговаривает Никитична. - На-ка из второго ковшика хлебни, он силу даст.

Я пью. Это, правда, совсем другой настой - сладковато-терпкий, чуть пряный. Жажда вдруг на меня накатывает, и я выпиваю все до последней капли. В голове светлеет, и словно звенят в ней маленькие серебряные колокольчики.

Никитична выходит в предбанник, несет оттуда совок с тлеющей горкой малиновых угольков. Ловко подхватывает один и кидает в чан с водой.

- Это Божий.

Кидает второй.

- Это урошливый.

Присмотревшись, выбирает третий, который тоже летит в чан.
- Притошный...

Ковшом, что поила меня, черпает воды в чане и льет мне на голову.

- Матушка вода, - шепчет, - обмываешь ты крутые берега, желты пески, бел-горюч камень своей быстриной, золотой струей. Не обмой-ка ты свои круты краны берега, желты пески и бел-горюч камень. Обмой-ка ты с рабы Божия Светланы все хитки и притки, уроки и призоры, скорби и болезни, щипоты и ломоты, злу худобу!

Со мной что-то происходит. Я вижу свое тело словно со стороны. Его трясет и выгибает, бьет, мучит. Но голова светла. И колокольчики звенят. И память мою словно тряпицей влажной от копоти и пыли протерли. Кажется, задайся любым вопросом и сработает какой-то внутренний немыслимый по сложности компьютер.

- Понеси-ка ты, матушка быстра река, своей быстриной золотой струей в чистое поле, земнее море, за топучие грязи, за зыбучие болота, за сосновый лес, за осиновый тын! Будьте мои слова крепки и лепки, в договоре впереди, не в договоре назади. Ключ в море, язык в роте...

Наверное, я сплю. Или брежу. Старухины руки мнут меня и гладят, натирают, шлепают. Жалеют и мучают одновременно. Спасают и лечат. Мне то холодно, то жарко.

- Терпи, голубушка, терпи. Хворей в тебе много, - шепчет Никитична. - И родных и пришлых. Одними маялась, другие очереди ждали. Тушу я в тебе черные угольки, почти потушила.

Когда, кажется, уже нет сил и мочи терпеть, она протягивает мне третий ковш:

- Пей и о душе думай. Проси Бога, чтобы очистил, простил и благословил.

Я пью вяжущую горечь и прошу. Я грешила, я кого-то мучила, кого-то обижала. Господи, прости, не взыщи, не припомни...

Никитична вытирает меня жестким, прожаренным на печке полотенцем, расчесывает гребнем волосы, одевает в длинную холщевую рубаху, накидывает на плечи тулуп и ведет в дом. Я падаю в бездонную перину и ничего больше не помню.

Просыпаюсь не просто свежей - какой-то новой. И счастливой. Чувство это ощутимо и по напряжению своему запредельно. Чем-то светлым, праздничным полнится, взрывается душа.

- Зеркальце в ларце, глянь на себя, - велит хозяйка.

Я встаю с постели, сбрасываю зачем-то рубаху и иду по теплому деревянному полу босыми ногами к столу. Открываю резной ларец и достаю старинной выделки зеркало в тяжелой металлической оправе. Заглядываю в него и понять не могу. Словно смотрю на фотографию десятилетней давности. Опускаю зеркало и опять его поднимаю. Нет, так не бывает, я же знаю, что так не бывает...


Черный пасьянс


- Хохол, или ты внятно ответишь на мои вопросы, или пеняй на себя.

- Кэп. Я ответил. Клянусь, я ни при чем. Наводка была идеальная. Не должно было сорваться. А когда сорвалось, я остановил этого идиота под Псковом, он ждет команды. В принципе можно его вернуть назад, если скажешь.

- Не о том ты толкуешь, Хохол. Не о том. Оправдания мне твои до задницы, понял? Ты дело не сделал. И меня подставил. Меня, ты понял, сука поганая? Который никогда не подводит.

Как же не понять. Понял, конечно. Он стоит по стойке смирно, пытается погасить в себе противную нервную дрожь и ест глазами Капитана. Тому около тридцати. Он высок, сухощав, подтянут. Поначалу кажется, что у него необычно высокий лоб, но это первое впечатление. Просто природа одарила Капитана ранней лысоватостью. Она наступает на его темные чуть вьющиеся волосы спереди. И наступает, судя по всему, довольно быстро.

Хохлу отлично известно, что в такие нервные минуты Кэп непредсказуем. В порыве и замочить может. Или, не пачкая собственных рук, кивнуть кому-то из стоящих у Хохла за спиной качков. Хотя обычно он чинит разборки сам, силы-то не занимать. Псевдоним у него не с потолка взялся. Действительно капитаном служил в спецназе, Афган прошел. Уволился, когда, вернувшись, обзавелся связями, дело свое закрутил, силу почувствовал. Но армейские опыт, сноровку, подготовку не растратил, бережет, в форме себя держит. Однажды видел Хохол, как попыталась какая-то шпана на него с дуру накатить. Придурков было шестеро. Сытых, толстомордых, накаченных гирьками в спортзалах. Капитан вырубил их в минуту, словно с манекенами размялся. Лишь один из шестерых умудрился достать его раз по лицу кулаком. Он не простил, отомстил люто - тяжелым армейским ботинком хрустнул по горлу лежащего в беспамятстве парня. Раздавил, как таракана. Тот же звук.

Хохол не балбесов этих пожалел - за себя испугался. Завтра или послезавтра и его могут так же. Он представил ботинок на своем горле и поперхнулся.

- Гриппуешь что ли?

- Да нет, просто нервничаю.

- Люди в твоем положении нервничать не должны. Это, Хохол, вредно. Нервы - от пьянства. Пьешь?

- Нет.

Хохол врал. Он пил, конечно. Причем последний раз - вчера. Пришлось спаивать двух совсем еще зеленых телок. Он снял их на автобусной остановке. Пацанки замерзли, одна из них, та что посмелее, махнула рукой, завидев пустую машину. Почему не тормознуть? Он тормознул. Пока катили до Вернадского, зубы заговаривал, музыку крутил, орешками угощал. Потом еще с полчаса охмурял, уговаривая на шампанское к нему заглянуть. Одна, стройненькая, симпатичная, напрочь было отказалась, но та, что руку поднимала, заколебалась. И уговорила-таки подружку. Дальше - дело техники. Бесстрашная Лариска уже через час с унитазом обнималась. А подруга ее, Настя, до последнего сопротивлялась, домой рвалась. Да куда ж, если он уже завелся. Понравилась она ему до одурения. Вся как струна натянутая, фигурка точеная, светлые волны мягких волос по плечам рассыпаны, попка в узеньких джинсах - аж голова кружится...

Пришлось капнуть ей потихоньку в шампанское пару капелек из заветного флакончика. Договорились: пьем "на посошок" и прощаемся. А дальше было что-то.

...Одурь навалилась, как только вышла она в коридор. Хозяин квартиры поддержал, иначе б упала. Тяжесть во всем теле и какое-то одуряющее бессилие - слова не произнести. Даже испугаться толком не сумела. Сознание мутится, все плывет, кружится. Он ее под руки держит, ведет куда-то, усаживает. Когда пуговицы на кофте стал расстегивать, подумала - помочь хочет. Как ему сказать, что не нужно этого делать? Но язык ворочается с трудом и руки не слушаются. Зачем он снимает с нее кофту? Почему отводит в стороны и без того слабые, непослушные ладони? Господи, чего он хочет, неужели?..

У девчонки глаза закатываются, она пытается усидеть, не упасть на спину. Хохлу интересно, как долго выдержит. Долго. Другие вырубались почти сразу. Он легонько толкает ее в грудь и, придержав на секунду, расстегивает на худеньких лопатках защелку белого в мелкий горошек лифчика. Что-то ломается в ней, какая-то невидимая хрупкая пружинка лопается. Уже не бормочет, не отстраняется, только стонет.

А хороша девка. Кто бы подумал, что у сопливой малолетки с запудренными прыщиками на щеках такая обалденная грудь - высокая, тугая, с острыми изюминками темных сосков. Давно он не лакомился такими свежими, сочными, никем до него не тронутыми ягодками.

- Ну что, кукла? Поняла уже, чем мы сейчас заниматься будем?

Она лежит бессильная, обездвиженная. Оглушенная ужасом. Не может ни крикнуть, ни дернуться, когда он расстегивает и стаскивает с нее джинсы. Одна мысль в голове: все дрянь и все кругом - дрянь! И Лариска, и этот подонок - все. Как она боялась такого... Волна бешенства отзывается в Насте последнем клочком силы, она еще раз пытается дернуться, вырваться. Нет, он сильнее. Держит руки, рассматривает ее как вещь какую-то, потом, наклонившись, начинает целовать. Сначала в губы, потом в шею, в грудь. Она чувствует его липкий рот на животе, на бедрах... В какую-то секунду сознание не выдерживает - выключается. В себя она приходит от боли и давящей тяжести. Боль накладывается на очередную волну ужаса, и она снова окунается в беспамятство...

С подружкой все прозаичнее и проще. Хохол находит ее на кухне, умывает, ведет в комнату и раздевает, усадив на ковер рядом с кроватью. Почти не сомневается, что у Лариски этой, в отличие от Насти, он уже не первый. Так и есть. Ну и плевать в принципе. Зато крутой "ерш" сделал ее не просто податливой - послушной. Готовой на варианты. И Хохол от души веселится, глядя как эта пьяная в дребадан «кадра» прилежно исполняет его прихоти.

Со взбитой, переворошенной постели он поднимается опустошенным и усталым. Поколебавшись, идет к столу, находит в ящике таблетки, разламывает одну на две части, но, подумав, кидает обе половинки в рот и запивает коньяком из початой бутылки. Когда в голове светлеет, возвращается. Кладет подружек одну на другую "валетом" и начинает щелкать "Полароидом". На третьей кассете его фантазия иссякает, и он тянет Лариску в душ. Под ледяной струей та быстро приходит в себя. Хохол ждет, пока она, клацая зубами, выберется из ванной и вытрется полотенцем.

- Узнаешь? - сует ей под нос одну из карточек.

Узнала, понятное дело. И все поняла.

- Послезавтра придешь ко мне вечером.

Она молчит.

- Ты усекла или мне объяснять, что будет иначе?

Она кивает. Вдвоем они заталкивают под душ ее подругу. Потом Лариска накачивает ее кофе и уводит. Конечно, он предпочел бы завтра еще раз покувыркаться с Настей. Но ей надо оклематься, иначе, неровен час, натворит глупостей. Как говорится, всему свое время. Фамилии-то он их из ученических билетов переписал на всякий случай, не потеряются.

Вернувшись в спальню, он ровняет измятое белье на постели и, прихватив недопитую бутылку, ложится. Делает глоток, затягивается сигаретой, ловит тот самый "опаздывающий" кайф, который ему больше всего нравится. Лежит и вспоминает, как приехал в Москву дурак дураком. Как мыкался, прибивался к твердо стоящим на ногах людям. Как пинки получал, хитрить начинал, подминал под себя помаленьку тех, что попростодушнее, послабее. Как учился ко времени и к месту говорить хорошее слово нужному человеку, помогать ему, подсоблять. Тихо полз из низов, из навоза. Медленно, но упорно. Сам собой сейчас погордился, сам себя похвалил. А кто еще похвалит? Каждый сам за себя в этой безжалостной жизненной метели.

Бутылка быстро кончилась. Он сходил за второй. Коньяк ему не нравился, но он пил именно его. Водку пила "пехота", из коротких штанишек которой Гриша-Хохол уже вырос. В настоящие лидеры, правда, не выбился, но кое с кем из авторитетов был вась-вась. Так что коньяк ему по должности полагался. Здесь, впрочем, делал он себе послабление - закусывал "клоповку" не лимоном, не персиком, а чем похарчистее. Ну хотя бы салом. Шутил про себя: в животе все перемешается. 

...Нет, казнить его капитан сегодня не будет. Опустился в кресло, голову назад откинул, думает. Думай, хозяин, у тебя голова большая, а у Хохла - маленькая. Но он все сделает, как ты велишь. А может и больше, чем все.

- Значит, так, - Капитан поднимается с кресла и начинает ходить по комнате своей упругой кошачьей походкой. - Тебе, как говорят в армии, последнее служебное несоответствие. Твоя вина, что не смог я просьбу хорошего человека в оговоренные сроки выполнить. Хотя работы-то было - сраные бумажки у бабы забрать, а ее, чтобы не писала свои вонючие статьи, замочить. Мальчик твой хваленый тоже виноват. Вместо того, чтобы предварительно на фотку журналистки глянуть, прется за ней в командировку. И там, как последний фраер, лепит пулю в лоб случайной училке. Но и это б ладно - мелкое недоразумение. Куда хуже, что к Тулиной этой теперь на километр не подвалишь. Она ж не дура, сообразила, что к чему. И меры приняла.

Капитан подходит к Хохлу почти вплотную, смотрит сверху. Плохие у него глаза, жуткие - черные, не моргающие.

- Умельца своего возвращай. И убирай. Знать бы наверняка, что не засветился он, а так - риск. Не хочу. Журналистку вычисляйте здесь. И кончайте. Я обещал.

Хохол с облегчением выползает в прихожую, набрасывает на себя куртку и спускается к машине. Здесь хоть передохнуть можно, все обдумать. Ну сменщика Арчилу он, допустим, найдет быстро. Есть человечек на примете. И аккуратный, и смышленый, и ловкий в таких делах. Арчила, хоть и жалко, придется ликвидировать. Лучше всего сделать это на даче. День завтра будний. Опять же зима, мертвый сезон - лишних глаз нет. А насчет себя - думать пора. Крепко думать. Последний звонок прозвенел, успеть бы запрыгнуть на последний поезд. А то поздно будет...

Хохол полез в сумку за банкой "тоника", нащупал пачку фотографий, вытащил и с удовольствием перебрал одну за другой. Телочка вчерашняя в самых прикольных видах. И подружка ее тоже. Хорошая штука - "Полароид". Заупрямится лялька в другой раз в гости заехать, квадратики эти лакированные - самый неотразимый аргумент. Вот, например, этот, где подружки - ни дать ни взять две лесбиянки любовью обессиленны. Или вот этот, где Настя черте что вроде бы вытворяет...


След


То, что случилось в его жизни, в какие-то обыденные, привычные, стандартные рамки не вгонишь. Странные времена - нет разумных рамок. Кто-то бесовством занимается, ловчит, покупает, перепродает, махлюет. Кто-то на стариках и старухах деньги делает. А кто-то по уже забытым и осмеянным законам чести и совести продолжает надрываться, вычисляя и наказывая шушеру. Бьется в стену лбом, шишки зарабатывая. Кто-то...

Нет, не то и не так. Все сложнее, все ужаснее в этой жизни. Где нет закона для одних, другим, куда денешься, приходится приспосабливаться. Спасаться самим и спасать других - слабых, униженных. Их жизни, их поруганную честь. И спасать так, как получается, как выходит, как удается. Ведь зло потому все время и сильнее, что оно действует без правил. Добро без правил - дикость, но как же иначе?

Редькин хмур и на долгие разговоры, судя по всему, не настроен. Он устал, его сверху, из высоких кабинетов, опять кислотой едкой полили. "Alaska" его неизменная дофыркивает остатки пара. Он наливает себе в бокал кофе, мешает сахар и, крякнув, возвращается к столу.

- Мы на эту «цитрамоновую» мафию давно, Костя, выходили. То там всплывет «товар», то тут. Мощный канал работает, ясно, но как к нему по мелким ручейкам подгрести? Не дураки делом заправляют, далеко не дураки. Только щупать начинаем - хлоп, и обрубилась цепочка. Сейчас в очередной раз почти вышли, почти взяли на мушку. И опять все к чертовой матери... Будет жить Лукин или нет - большой вопрос. Благо еще что не он, а ничего не подозревающий рассыльный вскрыл конверт со взрывчаткой. Иначе бы просто никаких надежд. Так что на сегодня у нас одна ниточка - журналистка Тулина. Именно она с ним последняя разговаривала. Судя по публикации газетной, сказал он ей немало, хотя никого конкретно, скорее всего, не назвал. Просто ситуацию обрисовал, в которую попал, доказывая, что физически не может нынче нормальный человек делать свое дело честно. Сразу обкладывают его, согнуть торопятся, в денежный насос превратить. Не получается - убирают. Не исключаю, что-то мог он ей и приватно, не для печати, поведать, какие-то документы показать. Поскольку выяснилось тут ненароком, что знакомы они давно, еще со школы. Так что еще вопрос - случайной была их сугубо деловая встреча или нет. Других вариантов пока не вижу. Только она. Только через нее наш следующий ход. На худой случай, даже если ничего больше Тулина не знает, пусть просто приманкой побудет – не оставят они ее в покое, рано или поздно обозначатся поблизости. Потому как подняла-таки она шум и этим может не ограничиться. Для них – риск.

Он делает глоток, морщится и отставляет чашку.

- Беда только - много времени мы потеряли. Кинулись было искать свидетельницу, которая из офиса его вытащила, а ее и след простыл. Через редактора газеты выясняем: ослушавшись, рванула в командировку. Начинаю допытываться - неожиданные детали выясняются. То, что Лукин дело вместе с французами организовывал - известно, а вот что она его компаньонам после взрыва какую-то папку передала, узнаем от редактора случайно. Какую, с какими документами? Как она ей в руки попала? Что еще в ней - хрен поймешь. Французы эти, кстати, настоятельно советовали редактору жизнью сотрудницы не рисковать, предложили даже отправить ее на какое-то время во Францию. Причем, все расходы на себя брали. Шеф Тулиной отказываться не стал. Соблазн послать корреспондента в Париж на халяву, сам понимаешь, велик. Но она вместо Франции почему-то несется в Печоры по какому-то справочному письму.

Редькин делает глоток кофе.

- Короче, начинаю я ставить на уши наших коллег в Пскове, а они мне сюрприз подсовывают. И у нас, мол, с вашей Тулиной проблема: пытались ее тут убить. Спасло, что не пришла ночевать в гостиницу, ее пуля по недоразумению командированному в Печоры инспектору облоно досталась...

Я знаю, что Редькина скоро «съедят». Догадываюсь даже, кто именно. Я теперь кое в чем разобрался. В конторе, как и везде, интриги, зависть, недоброжелательность. Свои «команды». А шеф – сам по себе. В этом его плюс. И минус. Таких не любят, потому что они, не оглядываясь на неписанные законы, вторгаются в сферу чьих-то интересов. Мне искренне жаль этого человека. Мне очень хочется ему помочь. Если бы такие, как он, не брали на себя грехи и ответственность, зла было бы больше.

- Что бы ты сделал на месте киллера и того, кто его нанимал? Фантазия у него есть, отметь. Ловко он перед визитом администраторшу из-за стола выдернул: долбанул в окно бутылкой, та и помчалась разбираться.

Что бы я сделал? Это зависит от многих обстоятельств.

- А где Тулина сейчас?

- От греха подальше увезли пока из городка. Кстати, забирать ее и доставлять в Москву тебе придется.

Что увезли, хорошо. Хотя убийца в Печоры второй раз вряд ли сунется. Даже если он в курсе уже, что с Тулиной у него вышла осечка. Вернее, он бы и сунулся, поскольку уверен, что не засветился. А вот у тех, кто его посылал, на этот счет понятные сомнения.

- Думаете, знает киллер, что ошибочка у него вышла?

- Еще бы, документы-то все у убитой пропали. Он их сразу не посмотрел, а потом-то наверняка.

Да, плохи дела у стрелка. Не каждый заказчик такое простит.

- Мне вот подумалось: в Печорах-то не могли его не видеть. Городок маленький, время покушения известно. Надо бы пощупать.

- Щупали, нет ничего. Голый Вася, как пацаны в мое время выражались.

- А кто первым в гостиницу вошел, когда администраторша на свое место вернулась?

Редькин прищуривается.

- А ведь ты прав. Ребята местные всех опросили, конечно. Но традиционно, как я понимаю: кто подозрительным показался, на кого внимание обратили? А никто не показался, ни на кого не обратили. Причем от момента обнаружения трупа отталкивались. А вот кто первым на глаза дежурной попался... Подожди, это быстро.

Он тянет к себе телефон, просит Печоры и ждет.

- Очень признателен буду, если с Быковым меня соедините.

Опять ждет, барабанит пальцами по потрепанному блокноту.

- Сергей Георгиевич, Редькин опять. А не знают ли твои ребята, кто в гостиницу первым вошел, когда администраторша с разбитым стеклом разобралась? Кто-кто? По буквам, если не трудно. Пишу: художник Чебышев, Андрей Андреевич. Он не уехал? Переключить меня на гостиницу не сможете? Сами? Только поделикатнее. Это хорошо, что он художник, какие-то надежды появляются.

Редькин кладет трубку, опускает руку куда-то в глубины своего древнего двухтумбового стола и достает бутылку коньяка.

- Давай по маленькой, Костолом. Нервы пошаливают, понимаешь. А коньяк стресс снимает, давление понижает. Сволочи разные откровенно на твой инфаркт рассчитывают, а ты коньячка хряпнул и в порядке. Мой дядька родной в таких случаях говорит: пусть их мамы плачут, а наши смеются. И еще говорит, когда сто грамм хряпнет: береги, друг, нижний клапан. Сестре его, маме моей, не смеяться уже, не дожила. А твоей - искренне желаю.

Мы выпиваем по рюмке и, дожидаясь звонка, беремся за кофе. Когда Палыч плещет в малюсенькие рюмки по второй, я машу руками:

- Мне же еще до Печор пилить на машине.

- Да брось ты, кто тебя остановит. Можно подумать, ты раньше все правила соблюдал.

Редькин прав. Правила я не соблюдал и раньше. Куда более суровые правила. Смутившись, беру из его рук стопку. И тут звонит телефон.

- Редькин.

Смотрю на него, и вижу новые морщины, потухшие глаза, усталый рот со складками на уголках губ. И тут он вдруг улыбается.

- Да ты что? Ну?

Какой-то озорной огонек в его глазах зажигается. Веселый такой огонек. Прежний.

- Спасибо. Значит сработало. Дальше мои проблемы, друг мой Быков. Рисуночек жду с нетерпением.

- Что-то есть?

- Подожди, - отмахивается Палыч. - Время - деньги.

Телефон, по которому он собирается звонить, в эксплуатации при мне - впервые.

- Вечер добрый. Просьбочка у меня. Нужно срочно отследить черную "девятку", которая может идти от Пскова на Москву. Номер назвать не могу, но портрет водителя будет через час-другой. До этого момента нужно просто фиксировать данные на владельцев. Кто принял? Спасибо.

Он откидывается на стуле и улыбается. Той улыбкой, настоянной на надежде, которую я запомнил позапрошлой осенью на всю жизнь.

- Костик, а ведь нам везет. В Печорах, в монастыре тамошнем, художник работал. Давешний друг или недруг, шут их разберет, Тулиной нашей. Он в гостинице появился часа за два до того, как убитой чай в номер понесли. Но, самое любопытное, видел он на площади перед гостиницей человека. Тот, правда, отвернулся. Да только от художника-портретиста не больно-то отвернешься. Чебышев его сейчас рисует. Вот он, Костя, случай. Закономерный, замечу тебе. Ибо нет преступлений без следов и без свидетелей. Нет и быть не может...



Шантаж


Люблю я машину. И дорогу. И скорость, при которой резина визжит на поворотах, а братья-гаишники машут своими страшными палочками. Риск - он ведь не просто нервы щекочет, он любовь к жизни свежее делает. Ощущения - ярче. Служебный "ниссан-патрол" проходит повороты устойчиво, словно утюг в материю, вжимается широкими своими протекторами в заледенелый, опасный асфальт. Надежная машина. С фотографией надежнейшего ангела-хранителя в углу ветрового стекла. Так или не так, любимый мой Малыш?

Ага, на "торпеде" огонек сиреневой лампочки затлел - впереди гаишный радар.

- Пост, я - Транзит-13, вижу вас впереди, не останавливайте.

Мимо милицейского "жигуленка" с локатором на боковом окне прохожу со свистом. Ребята мне даже честь отдают. Сейчас просигналят о столичном "явлении" на следующий пост. И хорошо. Мне хлопот меньше, и Редькин, если поинтересуется, знать будет точно, где я в этот момент кручу баранку. Кстати, сколько уже прошел? Нормально, вполне должен в график уложиться. Даже запас кое-какой накапливается. Впереди у меня "фура" маячит. Обходим ее, и сразу вторую. Обе, чадя дизелями, натужно прут в гору свой груз. Интересно, чем это так загрузить можно машины? Не успеваю додумать эту мысль, потому что незамеченный мною черный "сааб", обходя меня на жуткой совершенно скорости, видит встречную машину и, дрогнув, начинает тормозить. Козел, как говорил покойный Мутант. И откуда вас столько взялось - наглых самодовольных, самоуверенных и одновременно трусливых идиотов. Чудом не сбрасывает в заснеженный кювет и меня, и встречный грузовик.

- Пост, я - Транзит-13. Черный "сааб" госномер С 573 АР создал аварийную ситуацию, идет в сторону Пскова.

- Поняли, остановим.

Минут через двадцать вижу нахала на обочине у поста ГАИ. Попугайте его, мужики. Хотя вряд ли он сильно занервничает. Отстегнет и дальше отправится. Что ему, крутому, рабоче-крестьянский гаишный штраф?

Плоховато видно становится, Включим-ка свет. Ого, впереди лед. И не сплошняком - лоскутами. Тут лучше не рисковать. Перво-наперво не тормозить. Аккуратненько так перекатываемся через эту ловушку. Неприятное местечко. Где вы, братья дорожники, со своим соленым песочком? Спасайте тех, кто летит за мной следом. Мы - прошли.

Что скажешь, Малыш? Молодцы мы с тобой? Молодцы, молодцы, недаром ты так лукаво улыбаешься с фотографии. Сидишь себе в моей маечке на кухне, перемешиваешь в салатнице аппетитное крошево из зелененьких огурчиков с красненькими помидорчиками...

- Транзит-13, Москва просит передать вам информацию: "Сто, сто, сто..."

Те, кто дублирует по радиосвязи Редькина, ничего понять, естественно, не могут. А мне - бальзам на душевные раны. Первое "сто" - уже готов портрет киллера. Второе - "карточку" рассылают, приметы по его предполагаемым маршрутам диктуют. Третье - в картотеке на "объект" имеется кое-какая информация. Так что жми, Костик, педальку. Жму и горжусь собой - какой-то крохой вклинился в эту запутанную историю, что-то сумел сообразить, подсказать.

Передатчик занудно трещит, только собираюсь его приглушить, как эфир снова оживает:

- Баранов, слышь, на триста первом черная "девятка" торчит в сугробе. Информация от владельца "запорожца", который идет в сторону Пскова.

Ха, черная "девятка" - это любопытно. Хотя таких совпадений, о котором я подумал, в природе, наверное, не бывает. И дело даже не в том, что "девяток" нынче пруд пруди. И не в масти. Просто с везением у нашего брата обычно дефицит. Хотя теоретически объяснить гипотетическую удачу можно было бы элементарно. Первое, "девятка" идет со стороны Пскова, и она первая черная "девятка", которая попадется мне на глаза. Опять же по времени все совпадает. Второе, у кого больше шансов влететь в сугроб - у неторопливого законопослушного обывателя или у перенервничавшего, спавшего урывками и, главное, не справившегося с задачей киллера? Список аргументов можно продолжить. Но лучше просто глянуть на неудачника - тот или не тот. Тем более, что протаранил он сугроб где-то неподалеку. Так, сверяемся со спидометром. Это километров через пять-шесть...

- С триста первым километром понял, сейчас подойдет машина - отправлю туда.

- Добро.

Ну если еще только "подойдет", то я, ребята, окажусь там пораньше. Гляну на всякий случай и отчалю. Если нужно помочь, помогу. Беда есть беда. Ну и собственный интерес соблюду, понятно. Ага, вот она, красавица. Поворот тебя подвел и те же самые злополучные нашлепины льда. С какой же скоростью вы низко летели, сэр, интересно?

Осторожно принимаю вправо, останавливаюсь и бегу через дорогу к "девятке". Так, номера московские. С дороги видно тебя хорошо, если б давно влетел - еще до "Запорожца" заметили бы. А ткнулся ты, мужик, классно - по задние дверки.

Откапываю правую, пытаюсь открыть - не тут-то было. Как говорит моя жена, "пимпочки" в машине изнутри опущены. Придется к передней пробиваться. Лопата есть, интересно, в моей машине? Опять бегу через дорогу. Слава Богу, есть малая "саперка". Уже легче.

Так, мужик мычит. Первым делом быстренько зажигание вырубим от греха подальше, не хватало нам еще замыкания короткого. Теперь тащим бедолагу наружу и аккуратненько укладываем на снег. Вроде не переломался, просто долбанулся о ветровое стекло. Чего ж ты, друг, по трассе и на скорости ремешок на плечо не набросил? Напрасно пижонил. Вот лоб себе рассадил. Аптечка есть у тебя? Нет аптечки. Не хочется в третий раз через дорогу перебегать. Может она под передние сидения улетела? И там вроде бы нет, какая-то сумка валяется. О, черт, что это она тяжелая такая? Я тяну "молнию", сую внутрь руку, и мне становится жарко. То, что нащупываю, ни с чем не спутаешь. Во всяком случае я - не спутаю. Такой же "ствол" с глушителем когда-то уже попадал мне в руки на брестской дороге.

- Эй, слышишь?

Хлопаю его по щеке. Ноль. Бегу через дорогу, хватаю свою аптечку и опять через дорогу. Ломаю в ватке ампулу с нашатырем, сую под разбитый нос этому типу. Давай, давай, приходи в себя. Ну-ну, открывай глазки.

Мимо нас с воем проносится КамАЗ. Как и "запорожец, не останавливается. Отучили людей тормозить в сумерках на пустынной дороге - себе дороже выходит. Ага, кажется, выплывает мужик из прострации, начинает глаза наводить на резкость. Теперь все очень быстро. Бью его по лицу и ору что есть мочи:

- На кого ты в Печорах пахал, сука поганая! Убью, подлюга! На кого? Быстро!

Перебарщивать, конечно, не надо. Но пока шок не прошел,   э т о  может сработать. С другой стороны, все жестокие, безжалостные люди, а киллер иным быть не может, по натуре своей трусы. И больше всего боятся за свою жизнь. Взвожу пистолет и тыкаю стволом ему в глаза.

- Кто Тулину приказал убить?

Уголки губ у "пациента" ползут вниз, подбородок начинает дергаться.

- На "три" стреляю. Раз! Два!..

Делаю паузу.

- Ну!!!

Это я знаю, что не выстрелю. Он не уверен. Шанс раскрутить это чучело мал, худосочен, но не воспользоваться им грех. Палец, ему это видно, начинает давить на курок.

- Хохол...

- Он знает, что вместо журналистки ты другую бабу замочил?

- Да, я звонил.

- Откуда, звонил, когда?

- Из машины.

- Где телефон?

- В "бардачке".

Не опуская пистолет, втискиваюсь в "девятку" и потрошу "бардачок". Ага, есть телефончик. Это большая удача.

Мужик пытается приподняться.

- Лежи. Почему Хохол не вернул тебя снова в Печоры?

- Не знаю.

- Что велел?

- На дачу велел к нему ехать.

Все с ним ясно. Он - приговорен.

- А ты, мразь, не подумал, что тебя на дачу умирать вызвали?

Со стороны Пскова летит машина с "моргалкой". Я успел. И самое главное узнал. Плюс связь с Редькиным у меня теперь появилась.


Приговор


У кого-то отцы - инженеры или писатели, коммерсанты или космонавты. У нее - разведчик. Никто ей об этом никогда не говорил, она просто знает. Он неожиданно уезжал в командировки, неожиданно возвращался. В январе появлялся на пороге коричневый от загара, в жарком августе - с морозными опалинами на щеках и ушах. Шесть языков в совершенстве, классно стреляет, водит машину, "черный пояс" имеет с тех давних пор, когда мама согласилась стать его женой. Но дело, конечно, не в этом, просто он особенный, неповторимый. Кто-то гордится тряпками, машиной, аппаратурой, она всегда гордилась им. Мама была мамой, он - открытием, откровением, добрым волшебником и чародеем. Первые сказки - его, первый воздушный змей в синем небе - его. Давно, сколько лет ей было не вспомнить уже, отец сказал: "Наська, у человека в жизни должен быть друг. Верный, не предающий, не трепло. Которому можно рассказать все - и самое сокровенное, и самое ужасное. Иначе просто трудно жить. Давай договоримся, что этим другом тебе, сколько можно, буду я. Появится кто-то другой, надежный, крепкий - без обид и ревности стану вторым. А пока я. Идет?" Ни разу не подвел, не обманул.

Когда мама полетела в командировку и не вернулась - жизнь, казалось, кончится. Мама, мамочка... Настя провалилась тогда в бездонную пропасть вместе с ее несчастным самолетом. И падала, и кричала, и умирала вместе с ней. И умерла бы, отец спас. Силой любви и тепла вытащил из беды, из горя. Трое суток просидел, не отходя у постели. И говорил, говорил, говорил, не давая думать, отчаиваться, слабеть душой. Рассказывал, как они с мамой встретились, как бродили по заснеженной набережной Оби, как жгли костер на вылезшей на берег льдине и целовались. Как мечтали о ней, о Насте. Как ждали ее рождения, как радовались и мечтали. Как учили ее ходить, говорить. Рассказывал и себя тоже спасал, наверное, этими воспоминаниями. Вытаскивал из нежданного горя, цепляясь за то, что не пропадает бесследно, остается с человеком всегда, что бы ни случилось - за память.

Сумел, умудрился стать папой-мамой. Во всем. Никаких комплексов у нее не возникало, когда тащила она ему журнал мод - забацаем мне, пап, такое платье? Когда спрашивала - косметика стыдно или нормально? Когда, вернувшись с первого в своей жизни свидания, призналась - Славка меня поцеловал. Он все мог понять. И понимал. А вот нынешний порог оказался запредельно высок. Не могла она его переступить. Хотела, но не могла.

Уже открывая входную дверь, услышала, как надрывается характерным "междугородним" звоном телефон.

- Да, - выдохнула в трубку.

Поняла: звонит он и, конечно, как обещал - с девяти вечера. То есть три с лишним часа непрерывно.

- Это я.

- Слышу.

- Что-то случилось?

Нет, при всем желании не сумеет она объяснить ему сейчас что случилось. И главное,   к а к  это случилось? Ну бросит он санаторий, в котором не был лет десять. Ну примчится. Дальше что?

- Все нормально, пап.

Он молчит. Он понимает, чувствует, что не все нормально. Он уже безбожно клянет себя за то, что уехал.

- Ничего особенного, - взяв себя в руки, повторяет твердым голосом. - Правда.

Это как раз тот случай, когда даже он, папа-папочка, друг номер один, ничем не поможет.

- Ты завтра в техникуме?

- Нет, сижу дома с курсовой.

- Я позвоню, как всегда, в двадцать один? Нормально?

До его очередного вечернего звонка куча времени, можно многое успеть. И она успеет.

- Нормально, пап.

- Как бабушка? Перегрипповала?

- Нет, держится пока температура. Я завтра забегу к ней. Ты не волнуйся.

Попрощавшись с отцом, Настя идет на кухню и пьет воду из-под крана, стакан за стаканом. Жажда ее мучит. Такое ощущение - высохло все внутри, скрипит, шелестит. Чем же эта падаль ее опоила?

Она ложится на незастеленный отцовский диван и проваливается в сон без сновидений. Сон-обморок, сон-приступ, сон-спасение. Просыпается за пять минут до звонка будильника. Как автомат, в который вложили программу. Который знает, как ему поступить. И уже приступил к решению задачи.

...Через дверь слышно шарканье шлепок по паркету. Звякает цепочка, щелкает замок.

- Ну ни хрена себе! Вот уж не ждал.

Этому мерзавцу лет под сорок. Плюгавенький коротышка, мразь с темными бровями. Рыхлый, брюховатый, волосатый, с наглыми глазами.

- Войду?

- Ну войди.

Он настороженно улыбается. Но ни милиции, ни сопровождающих родственников за спиной у Насти нет. Пропустив ее мимо, хозяин закрывает дверь и, скрестив руки на груди, смотрит, как она снимает куртку и вешает ее на крючок в прихожей.

Руки скрещивать нельзя, придурок, внутренние силы уходят. Она говорит это про себя. Не ему. Пусть скрещивает, пусть задохнется от бессилия.

- Чего хочешь?

- Отдай фотографии.

Он так и знал. Интересно, Лариска проболталась, или она сама вчера усекла?

- Это будет стоить дорого. Расплатишься?

- Расплачусь, не переживай.

Хрен ты расплатишься, дуреха, думает он. Потрахаться с тобой можно, конечно, а вот снимки - извини, ляля...

- Ну пошли.

Он идет в ту самую комнату, к той самой кровати. Настя замечает, что мерзавец этот в подпитии и чем-то крепко расстроен. Это видно не по лицу и не по походке - взгляд пришибленный, словно тапочкой по морде настучали.

- Раздеваться самой или ты маленькое удовольствие получишь?

Гриша хмыкает.

- Не спеши, решим.

Присев к столу, подвигает к себе телефон и набирает номер. Когда-то отец играл с ней в игру - набирал номер и просил по жужжанию наборника определить - какой. У нее это ловко получалось. Она легко считывает номер и сейчас. Просто так, механически, не напрягаясь, не стараясь запомнить. Вот - семерка, вот - тройка, вот - единица... Неудобно он сидит - не дернешься к нему.

- Шеф, все, как договаривались. Сменщик к работе приступил. К приезду Арчила все готово.

Он еще какое-то время держит трубку у уха - слушает. Не попрощавшись, опускает ее на аппарат.

- Что ты там говорила? А, про стриптиз. Давай сама, я посмотрю.

Настя ставит свою сумку на стул у кровати и делает то, что делали его поганые руки вчера. Только теперь она не в джинсах - в короткой сиреневой юбке. И не в кофте - в тонком, облегающем фигуру свитерочке. Он смотрит на нее, она - на него. Странное чувство испытываешь, глядя на похотливого кобеля. На его покрасневшие глаза, на его дрожащие руки. Ну все, белье лежит на стуле, чуть прикрывая расстегнутую сумку.

- Чего стоишь, ложись.

Гриша потихоньку дуреет, а она спокойна. Словно со стороны наблюдает, как он подходит к ее телу, как трогает его вспотевшей рукой, как начинает целовать, присев у края кровати. И когда со смешком роняет "прости, что вчера так получилось", тоже спокойна. Господи, какие мелочи, ну приглянулась девочка - притравил чуток, отодрал. Дело житейское. Он раздевается, ложится рядом, дышит ей в плечо.

Интересно, что она сделает, если он сейчас поднимется и бухнется перед ней на колени в откровенном раскаянии? Как она поступит? Нет, не бухается - набрасывается на нее, как голодная дворовая собака на дармовой кусок теплого мяса, все и обо всем забыв. Как же это противно. Она еле терпит. Но терпит. Еще чуть-чуть, просит себя, еще секунду. И в тот момент, когда он начинает задыхаться, когда, забывая об осторожности, отдается ощущениям, Настя тянется рукой к сумке. Папиным, из-за тридевять земель привезенным ножом-змейкой не нужно бить. Он сам входит в тело, как в масло. Легко и просто. Наверное, Грише этому даже не очень больно. Он замирает и дрожит. И смотрит на нее. Видно, как гаснут, стекленеют его удивленные глаза, подергиваясь туманной пеленой. Все...

Она сваливает его с себя и садится на краешек кровати. Сидит, ни о чем не думая, ни о чем не жалея. Словно отдыхает, отходит от кошмара. Потом идет в душ. Вернувшись, медленно одевается и начинает шуровать в полированной "стенке". Кучу конвертов с фотографиями голых, одуревших от каких-то капель или водки девчонок находит в одном из ящиков. Но ни Лариски, ни ее на этих омерзительных квадратиках нет. Их снимки отыскиваются в черной сумке на тумбочке в прихожей. Куда он их возил, интересно? Кому показывал? А, впрочем, какое это имеет теперь значение. Настя складывает весь "фотоархив" в полиэтиленовый пакет и одевается. Перед тем, как выйти, проходит по квартире. Спохватившись, тянет из скрюченного тела отцовский нож. Кровь из маленькой ранки не сочится. Пора, она набрасывает на бывшего Гришу одеяло и уходит. Пока лифт медленно тащит ее вниз, отстраненно думает: кому следующему из похотливых двуногих козлов она вынесет смертный приговор? Если встретятся – вынесет.  Она так решила…


Упущенный шанс


Тупик - это не когда, завернув за угол, упираешься в стену. Это так, тупичок, тупичишко. Настоящий тупик - облом всех планов, ушат холодной воды за шиворот. Ага, говорит удача, поверил, что схватил меня за хвост, взнуздал, погонять собирался? На тебе!.. И стоишь ты, как дурак. И шаришь по карманам, разыскивая выигравший лотерейный билет, который у тебя кто-то только что ловко увел в суматохе из-под носа.

Костолом смотрит на Хохла. Нет, не на Хохла, конечно. На оболочку того человека, который должен был показать им секретную тропинку. Такая безумная удача, казалось, выпала, и на тебе. Все псу под хвост. Оборвалась ниточка. Чтобы восстановить ее, море времени уйдет. Те, кто в этом не заинтересован, черте что натворить успеют, все следы заметут тройной метлой.

Ну привез он Светлану в целости и сохранности в Москву, ну спрятали они ее, как бесценную птичку, в надежное место. Сколько держать-то? А выпускать нельзя, охота на нее не отменена, где-то стережет ее свежий след «Арчил-2». Не исключено, и более осторожный, и более талантливый киллер. Да и один ли - вопрос?

Редькин сидит в кресле и чморит экспертов. Интересует его почему-то одна деталь: каким это таким хитрым орудием дырочку в Хохле сделали. Ну сделали и сделали, какая в принципе разница, если глаза он уже не откроет и заказчика не назовет? Другое важнее. Не отыщи они Хохла сегодня по наводке Арчила, так бы и лежал тот голяком в постельке своей помятой, пока не позвонили бы зажимающие носы соседи в милицию.

Остафийчук прислонился к косяку двери и по обычной своей привычке, треплет обломком расчески поредевший чуб. Это у него нервное. Он думает и вот-вот сформулирует, судя по всему, какую-то идею.

- Я бы сейчас кофейку хлебнул, - признается Палыч. – Есть в этом доме такой напиток?

- У хозяина в запасе только паршивый греческий коньяк. Но много, - равнодушно замечает эксперт.

Костику выпивка до лампочки. Злость его наполнила и переполнила. Прежде всего на это остывшее чучело. Никакой он не авторитет - срань поганая, если проткнули его насквозь, словно молочного поросенка. И не где-то - в теплой постели, за запертой железной дверью.

- А заметили - крови почти нет? Так, несколько капель всего.
Эксперт заканчивает осмотр, ждет, пока Хохла с кровати переложат на носилки. Перекурив, продолжает свое не слишком романтичное дело. На какое-то простынное пятнышко в лупу смотрит, что-то скребет, что-то чикает ножницами. Закончив, опять садится на облюбованный стул, достает новую сигарету.

- Ну, что скажешь, Андрей Наумович, чем порадуешь нас, печальных?

Эксперт выпускает струйку дыма в люстру, пожимает плечами.

- Я, товарищ полковник, все вам стройненько и ясненько в акте доложу. Каждую детальку пропишу и аргументиками подкреплю. А сейчас только пунктирчики какие-то, если желаете. Опираясь исключительно на природную наблюдательность свою, скудный умишко и какой-никакой опыт.

- Годится.

- Ну для начала про ножичек. Это все-таки ножичек, а не гвоздик какой. Только очень тоненький, миниатюрный. Однако для целей таких, несомненно, приспособленный. Думаю, диковинка какая-то. Если не заморская штучка, то у нас умельцов такие тыкочки мастерить - раз-два и обчелся. Второе.

Он опять затягивается, опять выпускает в люстру дым.

- Второе. На ножичек Хохла поставили вчера. А позавчера или позапозавчера здесь девочку попортили.
- То есть?

- Что "то есть"? Говорю, что говорю. Объяснять надо?

Объяснять не надо, все сообразили.

- Больше скажу, ткнули его в сердечко, когда был он в постельке опять-таки не один. С той ли или с другой барышней кувыркался - скажу позже. Хотя, чует мое сердце, с той же. Ковырнули его из весьма пикантного положения. Стульчик, кстати, помните, как стоял - руку протяни, лежа на спине, достань ножичек, и рука его точнехонько между известными каждому дураку ребрами загоняет. Сталька, естественно, весьма крепкой должна быть и острой. Ведь, лежа на спине в мужских объятьях, особенно не размахнешься. Да и места для размаха, сами видите, нет.
- Считаешь - месть?

- Я не считаю, - бурчит эксперт. - Считают математики и кассиры. Я до порога лаборатории просто предполагаю. А там - посмотрим.

Да, сюрприз с бытовым оттенком. Не единственный, впрочем.

- Мальчики, - кричит из кухни Варя Шахова, - у меня тут находочка обозначилась.

Мы идем к ней и видим нечто. Варя сняла с кухонной стены картинку с какой-то птичкой. Сзади в квадратике толстой рамки плотными рядками уложены и залеплены "скотчем" упаковки таблеток.

- Никак, цитрамон?

- Да, который олдоламином называется. Сколько, ребята будет, если двадцать упаковок по десять таблеток умножить на два?

- Это будет сорок упаковок по десять или восемьдесят по пять, - улыбается Остафийчук. - А зачем, кстати, на два-то еще?

- А такая таблетка - это две разовые дозы. Короче, на сутки.

Через полчаса отыскивается еще две закладки олдоламина - тридцать пачек в часах-кукушке на кухне и еще столько же в аляповатом напольном горшке с высушенным кустиком.

Андрей Наумович прикидывает сумму "товар" и присвистывает.

- Эти "колесики"-то, не шалам-балам, третье поколение. Мало того, что никакие шприцы не нужны, пятнами на венах не светишь - физиологического привыкания к ним нет. Только психологическое. С другой стороны, это даже не наркотик в чистом виде - скорее мощный стимулятор. Он дарит силу, генерирует энергию, сосредоточивает, подпитывает организм оптимизмом.

Кто его принес Хохлу? Зачем столько? Ой, дурные вопросы, отвечать на них некому. Ясно лишь, что не его тетка-фронтовичка, которую Хохол заботливо спровадил в дом для престарелых. И не соседи - чужие, посторонние люди. Полтора года прожили через стенку, и ни разу друг другу "здравствуйте" не сказали. Да что "здравствуйте", они его на фотографии узнать не смогли. Не по лестничной площадке соседи - по планетам, по галактикам.

- В туалете и в ванной свежих отпечатков много, - замечает Варя. - Девичьих, между прочим. Тонкие такие пальчики. И у одной, и у второй.

- Две, стало быть, девочки-то у Хохла отдыхали?

- Две, Александр Павлович. Одна брюнетка крашеная, вторая - светлая шатенка естественная.

- Имя не скажешь?

- Чего нет, того нет. По двум волоскам не определю. Если что еще - позвоню из лаборатории. Устроит?

А шут его знает, что нас сейчас устроит. По большому счету устроит ситуация, когда молоденькие девочки с тонкими пальчиками, и темные, и светлые, не будут приходить в гости к таким, как Хохол. Не будут с ними трахаться вольно или по принуждению. И не будут потом дырявить им грудные клетки. Тогда можно будет быстро разматывать клубки и находить тех, кто взрывает коммерсантов и заказывает убийства журналисток.

- Костя, Паша, поехали.

Мы идем за Редькиным к выходу. Уже выходим. И вдруг я останавливаюсь. Что-то мелькнуло в голове. Что? Ну что же?

- Костя, поехали.

На чем взгляд задержался, о чем подумалось? Смотрю по сторонам и никак не соображу. Стол, кровать, стул, тумбочка с телефоном... Открываю тумбочку - какие-то пакеты, лекарства, бумаги. Судя по всему, теткины, не Хохла. Не могу понять.

Выхожу, догоняю уже в подъезде мужиков. Все-таки что-то я упустил. Важное. Не сдержавшись, матюкаюсь про себя...


Реванш


- Эй, салабон, если вдруг про свои деньги забудешь, четверть тебе передадут там, куда сам ты их не пронесешь. Понял, нет?

Времени у Арчила совсем немного. Гаишники ждут конвоиров, которые со всеми предосторожностями повезут его навстречу очень крутым разборкам. От тех не уйдешь, а от этих...

- Оглох что ли? Все равно баксы свои больше не увидишь.

Похоже, толстопузый сержант-гаишник всерьез намерен его подоить. Не стесняется. Да кого, собственно? Напарник, как только уехал расколовший Арчила мужик, ушел греться к дежурным в будку. Плевать он хотел на строгие предупреждения и на "под личную ответственность". Это хорошо.

- Ну ты будешь говорить, салабон, или навернуть тебя чем? Могу "браслеты" подтянуть, чтобы жизнь красивой не казалась.

А что, «браслеты» подтянуть - это идея.

- Пошел бы ты, мудак хренов. Зачем тебе баксы? И так задницу на дороге наел - еле ползаешь.

Гаишник начинает тяжело дышать. Давай, давай, заводись. Можно еще тебе, мужик, добавить.

- Я тебе вместо "баксов" анекдот расскажу. Армянское радио спрашивают: может ли осел прокормиться на асфальте? Оно отвечает: может, если осел работает в ГАИ. Про тебя, слышишь, жирный.

Сержант рвет на себя дверку милицейского "уазика". Ну тут ты, парень, просчитался. Тебе только показалось, что Арчил хилый. Нет, просто Арчил в форме себя держит. В строгой форме. Так для работы нужно. Отныне просчитывай все загодя. Ну вот, ты же не предполагал, что Арчил каратист, что он вырубит тебя ногой в момент, даже пикнуть не успеешь. Плохо, да, дорогой? Сам виноват, дорогой. Когда думаешь заранее, в такие ситуации не попадаешь. Вот Арчил, например, точно знает, что ключик от "браслетиков" у тебя в кармане. Дальше все будет по моим нотам, дорогой. Друзья твои пусть греются дальше, а мы поедем. И посмотрим в зеркало заднего вида, как они будут махать руками и горевать, сожалея об угнанной машине и об автомате, который любезно уступил своему новому другу их отдыхающий на асфальте товарищ. Вот уже горюют. И стреляют. Кстати, плохо стреляют. Конечно, бдительные стражи дорожного беспредела поднимут сейчас на ноги всех своих коллег на трассе. И, дождавшись первой случайной "тачки", бросятся в погоню. Но машин в это время суток на дороге немного. К тому же храбрость свою демонстрировать вам ни к чему, автомат - это аргумент, понимаешь, как говорит наш «уважаемый президент». Со своей стороны бросаться в объятия тем, кто встречает его на соседних постах, Арчил, конечно же, не станет. Немножко отъедем и все.

Где-то далеко впереди на дороге виден свет идущей навстречу машины. Он сбрасывает скорость и, убедившись, что это не грузовик, а легковушка-четырехфарка, останавливается. Набрасывает на себя завалявшуюся в кабине милицейскую куртку и выходит. С автоматом на плече он теперь натуральный страж дороги, попробуй не остановись. Синяя "шестерка", повинуясь его команде послушно тормозит.

Через несколько секунд Арчил уже за рулем, а очкарик-хозяин, демонстрируя отменную дисциплину, стоит у милицейской "канарейки" с поднятыми вверх руками. Теперь ищем съезд с трассы. Желательно левый. Преследователей подведет стереотип, они почти наверняка выберут правый. Да где же они, бляха муха, как ругался в Афгане их ротный? Совсем ведь недалеко должны быть и тот, и другой? Он еще отметил их в памяти на всякий случай, когда везли его к посту ГАИ. Ну, наконец-то. Правый поворот минуем, сворачиваем влево. Где-то впереди параллельно трассе должна тянется нитка железной дороги. Карту бы. А кстати. У владельцев-очкариков карта должна быть непременно.

Он шарит свободной рукой по салону. Вот он, жесткий планшет "Атласа автодорог СССР". Не грех притормозить, сориентироваться. Так, вот он съезд, ну теперь все гораздо проще.

Езды до станции - минут пятнадцать-двадцать. Можно посчитать потери. Они есть. "Засвечены" паспорта, "засвечен" он сам. Нет денег. Его ищут. Правда, пока неповоротливые по нынешним благословенным временам шестеренки милицейской машины прокрутятся, успеть можно многое. Жаль, конечно, что менты выгребли из карманов все до копейки. С ним такого - без гроша за душой - давно уже не было. Очень давно. Он уже стал забывать детскую свою нужду.

Странное правило существовало у них в семье. Родители не давали ему ни копейки. Объясни, зачем они тебе, орал отец, все, что нужно, ты имеешь. Чтобы курить, пить, играть в карты? Все школьные поборы они замкнули на себя. Талоны на автобус и те покупали сами и выдавали. Конечно, одевали, обували, голодом не морили. Но деньги Арчилу все равно были нужны. Их отсутствие унижало, делало его изгоем в дворовой кампании.

Впрочем, первого человека он убил не из-за денег. Мстил. Тот мерзавец прицепился к нему сам. Избил, втоптал ногами в весеннюю дворовую грязь. Ладно, он бы перетерпел. Но метелили его на глазах у девчонки, которую он провожал домой. Перед ней унижая, демонстрируя его бессилие. Обиднее всего, что через три месяца он увидел свою Сусанну не с кем-то - с тем, кто его бил.
Обняв ее за плечо, бугай в зеленом пиджаке вел Сусанну к машине. А она весело смеялась.

На кулаках с этой скотиной тягаться было бессмысленно. Он сделал другой выбор. Теперь, по прошествии лет, идея та представлялась ему совершенно безумной. Но, как ни странно, все прошло без сучка и задоринки. Наверное, время было такое. Обидчик стал заезжать за одноклассницей регулярно. Куда-то увозил, где-то гулял с ней. Возвращаясь, обязательно провожал ее до двери квартиры, поднимаясь на шестой этаж. Арчил обследовал четырехподъездную девятиэтажку вдоль и поперек. Решение родилось случайно, когда он наблюдал с крыши за завершением очередного свидания. Вот они вошли в подъезд. Вот загудел лифт. Минутная пауза - они прощаются. Опять лифт. Сейчас он выйдет из подъезда...

Арчил выверял свой план две недели и нашел его безупречным. И исполнил все быстро, четко, не испытав ни страха, ни сожаления. Когда обидчик в очередной раз вышел из подъезда, рядом с ним грохнулась об асфальт бутыль с бензином, а следом с крыши прилетела копеечная бенгальская свеча. Арчил не слышал криков, не видел, как все это было. Пулей спустившись через дальний подъезд на улицу, он, не оглядываясь, нырнул за угол дома и через пару минут уже ехал в троллейбусе в противоположный конец города. Там, шагая через какие-то дворы, побросал в мусорные ящики перчатки, спички, старую хозяйственную сумку. Теперь никто и ничего, сказал себе, не докажет. Никто его, впрочем, ни о чем потом и не спрашивал. У погибшего было много врагов. Обком партии взял нашумевшую историю на особый контроль, надавил. И убийцу нашли. Без Арчила...


Операция «Подсадные утки»


- Костя, давай я тебя покормлю.

Ну вот опять. Своим "покормлю" она его скоро уже достанет.

- Светочка, честно не хочется.

Тулина стоит в дверях комнаты и смотрит на него осуждающе. Ей идет этот осуждающий взгляд. Впрочем, и согретый трогательной улыбкой взгляд ей тоже к лицу. Глаза у Светланы похожи на Машины. Только в ее карих озерах печали, пожалуй, побольше. От этого они чуть похолоднее.

- Слушай, я понимаю, что ты на службе - меня, драгоценную, от посягательств преступных ограждаешь. Понимаю, что ты женат и половину свою ни на кого менять не собираешься. Но я ведь в постель тебя и не зову. Ты пойми все правильно. Нам вместе в стенах этих сидеть долго. Так и будешь с термосочками и бутербродами дружить?

- А чего плохого? Вам же проблем поменьше.

Она хмыкает и уходит на кухню. Пока Костя, чуть отодвинув штору, рассматривает двор, возится там. Что-то творит, создает. Человек в ее нынешнем положении и настроении должен самоутвердиться? Ага, второе явление Христа народу надвигается. С чем на этот раз хозяйка пожаловали?

- Чуть не забыла, Ломакин. У меня еще один аргумент не в твою пользу. Ты не подумал, что не нужно быть слишком наблюдательным, чтобы задаться вопросом: а чего это мужик к любовнице-сожительнице Тулиной с собственными пакунками ходит? Теоретически тебе следовало бы убеждать противника в обратном, демонстративно соблазняя меня на всякого рода неблаговидные поступки прямо у окна.

- А не задумывались вы, принцесса, сколько секунд потребуется, чтобы навсегда прервать наши репетиции художественной самодеятельности?

- Знаю, что мало. Но зато все по Станиславскому. А так - ни риска, ни расчета. На месте киллера я бы уже выла от зеленой тоски.

Может она и права. Скорее всего, права. Но какая-то неловкость все же остается, не дает раскрепоститься, воспринимать ситуацию естественно, не комплексовать. Чудо его, которое грустит сейчас в одиночестве дома, во всех отношениях - исключение. Только с ней все удивительным образом получалось и получается просто и сразу. Прочие его общения с женщинами до того были мукой. Мукой они и остались. Ну как объяснить подопечной, что ему, сохраняя дистанцию, будет проще? Впереди работа, очень трудная. По большому счету рискованная. Опасная и для него, конечно, но в первую очередь - для Тулиной. Именно поэтому его руки, нервы, голова постоянно должны быть в рабочем, привычно сосредоточенном состоянии. А ей, когда прошел стресс, хочется просто потрепаться, с новым знакомым. Естественное желание женщины и журналистки. Оптимальное состояние.

- Значит, так, - словно угадав его мысли, говорит Светлана. - Если думаешь, что у тебя в нашем общем деле свой интерес, а у меня - свой, то заблуждаешься. Прав ты только в том, что у меня еще сверхинтерес имеется - хочется, честно говорю, Ломакин, чтобы не убили. Но этот частный, эгоистично-персональный интерес от общего целиком и полностью зависит. И потому подчинен ему будет безоговорочно. Обещаю.

Она останавливается, словно спотыкается. Косте кажется еще чуть-чуть и заблестят на кончиках ее длинных ресниц слезинки.

- Поверь, я тебе очень благодарна, как бы все ни закончилось...

- Светлана Сергеевна, давайте сразу договоримся...

- Ну вот, уже "Светлана Сергеевна". Нет, дослушай меня, пожалуйста. Один раз. Скажу, и потом во всем пойду за тобой ведомой. Знаешь, как у летчиков?

- Знаю.

- Так вот, в этой странной истории мы, я уверена, должны сработать парой. Вместе, понимаешь? Ты ведь не жену президента охраняешь, под нее всячески подстраиваясь. Нормального человека, который заинтересован, хочет и, наверняка, сумеет тебе в чем-то помочь. Не отказывайся. Это плюс еще один шанс ко всему тому, что вы делаете.

Костя кивает:

- Принимается.

По большому счету Светлана рассуждает правильно. Но есть одно условие, которое она в этой ситуации должна принять безоговорочно: ведомый нигде, ни в чем и никогда не должен проявлять инициативу. Даже самую разумную.

- Принимается, - соглашается она. - Но у меня тоже условие. Не слишком, впрочем, затруднительное. Наши отношения должны быть естественными, нормальными, без всяких натягов и выпендрежей. Называй их как угодно - дружеские, товарищеские, партнерские. Главное, не зацикливайся в излишней своей щепетильности. Предлагаю есть - ешь. Если куришь – кури, где тебе удобно. Захочется матюкнуться - не церемонься. Короче, раскрепостись, пожалуйста. Тебе так будет легче и проще, а мне - спокойнее и надежнее.

Молодец, хорошо сказала. Словно ключ доверия в руки протянула.

- Ну?

- Что "ну"? Я уже согласился, я уже принял встречное условие. Теперь другая проблема обозначилась.

- Господи, что еще?

- Не пугайтесь, Светлана Сергеевна, просто на фоне выяснения наших отношений у меня жуткий аппетит разыгрался. Теперь ваш партнер звереет. Это, дорогая подопечная, смертельно опасно, когда партнер звереет на голодный желудок. Чем вы там грозились его попотчевать?

- До чего же я вас, мужиков, ненавижу. Ну просто лютой женско-пролетарской ненавистью. Сначала до слез доведете, а потом - вроде бы и не было ничего. Тефтели у меня, дорогой мой телохранитель. Ты таких не ел, уверяю. По-моему, даже остыть еще не успели...

Она летит на кухню и уже оттуда, гремя посудой, интересуется:

- Костя, а у них винтовки снайперские есть?

- Есть.

И не только винтовки. У них много чего есть. Как начнешь думать, не по себе становится.

- Ты именно поэтому родненькие мои шторки на казенные первым делом поменял?

- А что, эти не нравятся?

- Да нет, ничего.

Костолому, собственно, проблема "нравится- не нравится" глубоко до лампочки. Тут практический интерес, эти шторы плотнее. Кто за ними, где - хрен поймешь. Может, в то время, когда свет сквозь них пробивается, в доме вообще никого нет. А значит бессмысленно нажимать на спуск винтовки. Да и на спусковую планку гранатомета тоже.

Тефтели у Светланы, чего там душой кривить, классные - сочные, душистые. Он с удовольствием расправляется с четырьмя ароматными мясными кругляшками. Сам себе удивляется: сиднем сидит на месте весь день, откуда аппетит-то? Впрочем, не сиднем, понятно. В окно, сдвинув новую штору, он за день детально изучил и двор, и ближайшие дома. Чувствовал себя как генерал на передовой, где совсем скоро развернется сражение. Чей план сработает, кому удача улыбнется?..


Расскажи мне свой секрет


Рассматривая из-за шторы двор и прилегающие дома, Костя отмечал про себя особые, "критические" точки. Их, на счастье, было не слишком много, потому что вокруг высились новостройки без пыльных чердаков с темными, таящими угрозу окнами. Это - плюс. А вот подъезды и окна межэтажных площадок, крыши...

Самая трудная на сегодня проблема - выход на улицу. Не выходить, к сожалению, нельзя. Ну день, второй, третий можно не высовываться, а потом тот (или те), кто охотится, сообразит, что к чему. А ведь человека этого нужно не просто отпугнуть - его нужно взять. Кровь из носа, как выражается Редькин.

Проблему отчасти поможет решить машина. Вон она стоит под окнами под присмотром ребят из наружного наблюдения. Заурядное с виду авто. Посторонний человек никогда не догадается, что старенький «Москвич-412» на самом деле легкобронированный, не на конвейере собранный экземпляр. Машине, почитай, третий десяток, но форсированный движок и сегодня легко уносит ее от серийных "жигулей".

Выйти из подъезда и нырнуть в салон "москвича" - дело нескольких секунд. Любой "хвост" ребята Остафийчука, естественно, вычислят и при необходимости блокируют. Но в том-то и проблема, что секунды, метры между подъездом и дверкой машины - в прямом смысле мертвая, смертельно опасная зона. Именно здесь у киллера преимущество. Хоть роту охранников под ружье поставь, инициатива - у него.

Но и это еще не все - надо подумать, помозговать, посчитать. Скверно то, что Тулина не все им рассказала. Какой-то секрет в себе держит, не доверяет никому. Без него шансы в игре с киллером - пятьдесят на пятьдесят. А если он еще в паре с кем-то работает - и того меньше. Ведь это только в арифметике дважды два - четыре.

Что делать, как достучаться, уговорить ее, убедить? По законам психологии если не сказала до сих пор - до очередной стрессовой ситуации не скажет.

Костя смотрит, как она аппетитно расправляется со своей тефтелиной, и думает, что стереотипы многолики. У него - свой, у нее - свой. Мы живем в мире стереотипов, придуманных правил. Своими руками сдвигаем и без того узкие стены коридоров беды. Однако выйти из условностей дано не многим. Он по привычке вспомнил их профессора-психолога. Как-то поведал он им об удивительном тесте. На чистом листе бумаги - маленький круг в жирном черном квадрате. Проведите, просит испытатель, прямую черту в любом месте листа. Посредственность, загипнотизированная фигурами, ведет свою линию через центр. Кто-то задевает квадрат. Человек с незаурядными способностями проводит черту по чистому полю листа. И лишь гений переворачивает бумагу и проводит прямую там, куда никто заглянуть даже не подумал.

Светланин секрет он должен знать. Должен. Обязан. И чем скорее исчезнет тайна, тем лучше. Значит нужен ход. Неожиданный, разоружающий, ставящий ее в непривычное положение. Или, на худой случай, просто сближающий их сразу на несколько шагов.

- Костя, ты о чем-то спросить меня хочешь?

Я бы спросил, милая, да ведь только ты не скажешь. В лучшем случае открестишься, отшутишься.

- Спрашивать не буду. Не тот случай, не те условия. Захочешь что-то рассказать - расскажешь. Сама...

Что это за звук? Был или показалось? Был, даже Светлана обернулась к двери и поднялась. Так, ее плечом чуть в сторону оттесним, к стене... Сектор... Оружие... Кнопку на переговорном в "красное" положение, чтобы у наших визгнул сигнал тревоги.

Костя проскальзывает к входной двери и прислушивается.

- Костя, по-моему, это Василек заявился.

Василек - сосед. Он то уходит от жены, то возвращается. Его тянет на свободу. Но на свободе сквозняки и неуют, а жена - женщина красивая, возле нее тепло и уютно. Сегодня - в очередной раз, похоже, вернулся. Ну и слава Богу.

Костя снова опускается в облюбованное им кресло, дает отбой Пашиным ребятам.

- Что-то расскажешь мне?

Она смотрит на него или сквозь него. Все ясно, миг душевной искренности мы упустили. Эх, Василек, Василек!

Последний шанс остается. Попробуем, куда ж деваться.

- Свет, ты пить будешь?

- Что?

- Пить, спрашиваю, будешь?

- А ты?

- Ну совсем, как старый еврей - вопросом на вопрос.

Она улыбается.

- Буду, а потом что?

- Потом когда - в процессе распития спиртных напитков или когда уже спою тебя?

- А вопрос даже так стоит?

- Еще бы. Есть у меня, понимаешь, особый интерес к тебе.

Она не поняла, смотрит на него удивленно.

- Не боишься, что подумаю что-то не то?

- Не боюсь.

- Так в себе уверен?

- Пока промолчу.

- Ну тогда держись.

Она идет на кухню и приносит бутылку "Анисовой".

- Эта пойдет?

- Еще как пойдет.

Костя расплескивает по стаканам сразу граммов по сто пятьдесят.

- Одолеешь?

Светлана пожимает плечами:

- Чай не первый раз замужем.

Хорошо она пьет - махом, не кривясь. Пьет и смотрит на него испытывающе.

- Закусывать или дальше едем?

- Между первой и второй, говорят, пуля не должна пролететь.

Они еще раз выпивают. Снова не закусывают. Теперь нужна пауза. Водка должна дойти до цели, согреть, снять напряжение, размягчить. Тут главное не торопиться.

- Так о чем ты хотел спросить пьяную женщину, неотразимый мужик Ломакин?

- Оценила значит.

- Еще бы, - она прищуривается. - Была бы моложе, влюбилась бы по уши. В тот самый момент, когда ты заявился за мной к Никитичне на обалденном джипе. Глаза горят, под рукой кольт сорок пятого калибра... Какая девушка о таком кавалере не замечтает.

- Так мечтать никогда не вредно.

- Поздно, миленький мой Константин, у меня мечты теперь на рационализме замешаны, на здравом разумении, на житейском опыте, на обязательствах перед другими. Рационализм голый остается. Понимаешь?

А чего ж тут понимать, все он прекрасно понимает - не будет сегодня откровения. Так и останутся стенки опасности сдвинутыми, в самые плечи подпирающими. Жаль.

Костя потягивается.

- Светлана Сергеевна, надо ложиться, завтра день у нас трудный.

- Давай постелю.

- Где?

- Тебе на диване, себе на раскладушке.

Нет, не угадала ты, радость моя. Раскладушка нам не нужна, потому как слишком мала у тебя комната. А вторая критическая "точка", что в крайнем темном подъезде в доме напротив, имеет это самое "раскладушечное пространство" в поле зрения. Кто знает, что киллер этот имеет на вооружении кроме "ствола". Может детектор какой на тепло, на движение. Мысль техническая на месте не стоит, за деньги чего только не достанет нынче заинтересованный человек. Удостоверится, паче чаяния, что пристроился кто-то из действующих лиц его романа в уголке и стрельнет ненароком. Тут пятьдесят на пятьдесят - герой или героиня. Для него шанс в пятьдесят процентов - соблазн, для них со Светланой риск в пятьдесят процентов - глупость несусветная.

Высший пилотаж, замечал полюбившийся ему психолог, совмещать обстоятельства со сверхзадачей. Что ты там про "спарку", Светочка, говорила? Про ведущего и ведомого. Извини, вынужден поставить тебя ведущий в непростую ситуацию.

- Не спеши, пожалуй, с раскладушкой.

- То есть?

- Спать мы ложимся, и ты, и я, на диване. Вместе.

 Не дожидаясь ее реакции, начинает стягивать с себя рубашку. Вид у Светланы - нужно видеть. Два-ноль не в ее пользу. Но в руки она берет себя быстро. Хорошая реакция. Молча стелет постель, равнодушным голосом интересуется:

- Ты сколько получаешь?

- Прилично, - уходит Ломакин от неожиданного вопроса.

- Дети у тебя есть?

- Пока нет, а что?

- Алименты считаю. Будущие.

Нет, с ней не соскучишься. Но про алименты она зря. Слишком широк у нее диван для алиментов. Не то что два - четыре человека устроятся здесь без всяких проблем. И еще место останется. Для всяких домыслов, загадок и подозрений.

- Свет выключать?

Конечно, выключать. Чем быстрее, тем лучше. Вообще свет в их квартире - враг. А диван, прикрытый от уличных опасностей бетонной стеной - друг. И темнота - друг, потому что ночью легче задавать вопросы. И легче на них отвечать. Тебе, Светлана Сергеевна, очень нужно ответить Костолому на несколько вопросов. Чтобы вместе быть сильнее. Только вот ответишь ли?


Все продумать


Киллер не думает, в каком костюме будут хоронить его клиента, и кто будет стоять у гроба. Иначе он не киллер. Но, деловито размышляя над предстоящей задачей, над вопросами «когда?», «из чего?» и «как?», он так или иначе вступает в спор с самим собой. Каждый новый шаг - спор. Пусть на совести давно не один грех. Пусть ты отпетый негодяй или заурядный раб обстоятельств, не способный вырваться из замкнутого круга, в части твоей души, в малой ее доли, все равно остается жить микроб сомнения. Что-то воспринимается больнее, что-то оценивается снисходительнее, но равнодушных убийц не бывает. Даже если он безразличен к жертве, он небезразличен к себе, к своим ощущениям, которые всегда или боль, или допинг.

  Арчил встречал немало людей, для которых чужая жизнь была копейкой. Это были разные люди. Очень разные. Пожалуй, лишь одно их объединяло - ощущение собственной исключительности. В себе он этого пока не слышал. Убедил себя, что занимается работой. Грязной работой, рискованной. Требующей внимания, сообразительности, терпения, крепких нервов. Охота на себе подобных - это охота особой категории сложности. При желании он мог внушать себя, что перед ним враг. Но зачем? Кому от этого легче? Тому, кто получил пулю и начинает тонуть в небытие - легче? Или его близким? Наверное, только самому себе. Но к чему маскарад? Работа есть работа. Бог - дал, Бог - взял. Ты, стреляющий, всего лишь инструмент палача, топор. Подернешься ржавчиной, затупишься, зазоусенишься - найдут другой. Только и всего. Ничего не изменится.

С чего начинается вахта? С обыденных вопросов: когда, из чего, как и откуда? Последний был самым сложным, но определился тут Арчил довольно быстро. Новые дома-многоэтажки имеют особенность. Их подвалы усовершенствованы до примитивизма. Попробуйте с ходу попасть в теплое паровое нутро, не попадете. Проникнуть внутрь можно лишь через боковые полуподвальные дворницкие, украшенные дешевыми замками.

С другой стороны, семнадцатиэтажные многоподъездные высотки - сложное инженерное сооружение. Мало кто подозревает, что обшарпанные будки-тумбочки в центре хилых приподъездных клумб не архитектурные излишества нашего времени, а заурядные вентиляционные воздухозаборники, соединенные ходом с подвалом - низкой подэтажной щелью с многочисленными препятствиями из серпантина труб, сплетения проводов, нагромождения жестяных коробов. По большому счету подвал - замысловатый лабиринт. Чтобы в самый ответственный момент не заплутать здесь в спешке, не заблудиться, необходимо сначала пройти, а потом пробежать по нему несколько раз. Вот сквозной проход слева, теперь - справа. Тут нужно обойти стену, там - нырнуть под трубу. Выручает кусок обыкновенного школьного мела. Как ее, эту журналистку?.. Тулина? Чертим по маршруту большое «Т». А чего стесняться? Здесь, здесь, здесь... Потом, когда все кончится, хоть потоп. Кого искать они и без «Т» знают. Хотя станут ли искать - вопрос. Кому это по большому счету нужно? Ради чего стараться? Много ли толку от этого в ситуации, когда людей не стреляют - очередями косят изо дня в день. Передел собственности - это всегда толпы лишних. Правда, одни мрут сами, отчаявшись, разочаровавшись, захлебнувшись обидой или гневом. Не умея или не смея противиться новой силе. Врачи всегда найдут причину - инсульт, инфаркт, рак... А вот другие сопротивляются. Пытаются возражать, спорят, во что-то веря, на что-то надеясь и рассчитывая. Не понимая, что сопротивляться можно только деньгами, спорить - только счетами в дальнезарубежных банках...

Охраняют ее, козочку, охраняют. Сначала это был голос интуиции, подозрение, теперь - уверенность. Вот машинки всякие с завидной регулярностью торчат на противоположной стороне улицы - сигнал? Пост ГАИ с не берущими взяток за явные нарушения сотрудниками на соседнем перекрестке - вопрос? Женщина атлетического телосложения, который уже час гуляющая с черным продрогшим шнауцером в сквере... И другие есть вопросы.

Арчил пробует на прочность жесть окошка клумбовой будки. Нет ничего лучше наших отечественных материалов. Ну в какой Германии или Англии вы так легко превратите закрытое жалюзи окно в амбразуру? Нет, это только у нас все бронепоезда стоят под парами на запасном пути и все подвалы легко превращаются в неприступные бастионы. Чуть тесновато, но ничего, приспособиться можно. Главное, нетрадиционно. Такой вариант, насколько Арчил помнит, в анналы отечественной истории покушений пока не вписан. Ну а на документы, которые должны быть при журналистке, - плевать. Всегда чем-то приходится жертвовать. Задача номер один - она, живая плоть, красивая женщина. Кому-то помешала, перешла дорогу. Не повезло. Повезет в другой жизни. Помочь он ей может только одним: все произойдет мгновенно и боли она не ощутит. Выход-то из ее подъезда вот он, рядом, как на ладони. Не промажешь при всем желании.


Стоп, говорит он себе. Те, кто ее охраняет, не дураки. Они могут не просчитать будку на клумбе. Но подвал... И пошарить по нему для очистки совести. Если «объект» готовится к выходу из убежища, а куда деваться, век в четырех стенах не просидишь, прежде кто-то вниз заглянет. Это в принципе не страшно, затаиться здесь есть где. Главное, чтобы не неожиданно.

Арчил отвел себе на подготовку день. Светиться дольше нельзя ни в коем случае. Опасно. Хоть и изменил он, как мог, внешность, походку, оделся по-стариковски в какое-то завалящее, молью битое пальтецо, профи, начни он мелькать туда-сюда, просчитают его быстро. Стало быть, нужно ограничиться одной ходкой, принеся в подвал сразу и оружие, и продукты. Хорошо хоть кран с холодной водой он отыскал здесь, не нужно тащить бутылки. Собирая вместительную «колхозную» сумку, вспомнил «вэдэвэшное» правило: еды - поменьше, боеприпасов - побольше. Подумав, втиснул в кармашек лимонку и моток тонкого нейлонового шнура. Теперь, разбирая поклажу, похвалил себя за предусмотрительность. Незапертый вход в подвал не мешало бы подстраховать. Не саму дверь, конечно, а узкий коридорчик, что ведет к его временной обители. Второй выход - для отхода. Теперь его можно открыть лишь изнутри. От него до спуска в метро две минуты ходу спокойным шагом. На этот раз Арчил старался предусмотреть все до мелочи. Вторично облапошиться нельзя.

За первый сбой он ругал себя нещадно. Глупо все получилось, нелепо. Убрать Тулину он поначалу собирался в подъезде дома. Лестничные площадки будто специально для этого приспособлены. Ими никто не пользуется - лифт работает четко. Если стоишь здесь с пистолетом - клиент при всем желании мимо не проскользнет. Человек выходит в лифтовый коридорчик, нажимает кнопку вызова и ждет кабину, стоя к лестничной двери спиной... Сорвалось - уехала Тулина в командировку. Потеряв кучу времени, позвонил он наудачу в редакцию, наврал, что брат-провинциал, заскочил-де к сестре на несколько дней, а дверь на замке.

- Да она дня на три-четыре в Печоры укатила, - любезно просветил его молодой игривый женский голос.

Надо, надо было достать ее фотографию. Не хлопотно, не слишком большие деньги. Уже теперь он разрешил эту проблему элементарно. Заскочил на Суворовский бульвар, отловил в коридоре Московского отделения Союза журналистов России какую-то расфуфыренную энергичную бабулю и через час имел снимок. Небольшой, но зато цветной, четкий. По своему старому правилу начал разглядывать ее не как женщину, не как врага или друга. Как объект, как цель, как нечто. Но потом не сдержался, покачав головой, причмокнул губами от удовольствия. С такими он еще не работал.

Теперь оставалось ждать. Ждать, и все. Затаившись, замерев. Как это много раз приходилось делать в армии. Не дергаясь, не напрягаясь, превратившись в пружину. Нервы у него крепкие. Так что извини, красивая женщина журналистка Тулина. Встретить бы тебя по иному поводу в следующей, другой жизни...


Иначе все могло сложиться


С чего начинается весна? Та, далекая, незабываемая весна, которая должна была перевернуть всю ее жизнь, началась с чуда. Когда шеф попросил Валю завезти по дороге пакет какому-то своему приятелю, не знала, не гадала, что протянула ей расщедрившаяся Судьба счастливый билет. Приехала, увидела его и нырнула в омут. Ни до, ни после такого с ней не было. Вечер - как миг. Разговор - как одно слово. Руки их сами друг к другу потянулись, словно давным-давно этой минуты ждали. Просидели, проговорили весь вечер, обо всем на свете позабыв. Чем делились, о чем рассказывали - кто же вспомнит? Только детали, как осколки, выплывали потом из памяти.

- Знаешь, - пожимал он плечами, - жизнь - штука странная. Обманывает, колдует, обещает, манит. Ты надеешься, веришь и... ошибаешься. Раз ошибаешься, второй ошибаешься, третий... Потом встречаешь то, лучше чего, наверное, нет. Но прежнюю боль... вот она, жива. Помня ее, болея ею, сторонясь ее и опасаясь, идешь мимо. Не веря, не желая обманываться снова. Беда это или нет?
Конечно, беда, рвался из нее внутренний голос.

- Беда, - говорила она вслух, не имея ни сил, ни желания выдернуть влажную ладонь из его сухой, горячей руки.

- Да, беда, - соглашался. - А у тебя такое было?

- Было.

Много чего в ее жизни было. Никому не рассказывала, а ему открылась. Как отплакала, отжаловалась на судьбу, на неудачи, на холод и ветер. Себе самой потом удивлялась, как это вышло-то?

Долго просидели. Дорвались друг до друга. Душу отводили, теплом полнились, грелись им, как у костра, оттаивали. Ушла, когда поняла - пропадает. Еще чуть-чуть, и останется и, не дай Бог, пожалеет. Но останови он ее у лифта, вернулась бы. Нет, не остановил, не воспользовался моментом. По нынешнему разумению - дурак мужик. По-нормальному - мужик. Ехала от него в автобусе и как-то невзначай открытия делала. Есть, оказывается, люди, которые твоими ошибками, просчетами и настроениями не пользуются. Которые чьи-то беды на вооружение не берут. Напротив, под несчастье без просьб плечо подставляют. Не из расчета. По закону нормальных людей: беда пополам - не две беды, а только две ее хилые половины. Шла к дому и вспоминала, как пили терпкий дагестанский коньяк, смотрели в глаза друг другу. И улыбались чему-то общему, что сблизило, объединило. Словно по бесконечному лабиринту вдвоем к свету пробиваясь, друг другу помогая. Таких, как он, сказала себе, уже не выпускают. Не испугаюсь, пообещала, не сломаюсь. Откуда было знать, что тщетны клятвы наши на пороге утра - в вечер не заглянешь. А если и заглянешь, что отгадаешь? Где он, тот придорожный камень-мудрец, - «налево пойдешь... направо пойдешь...»? Что до него было? Много чего. Все хотелось попробовать, все успеть, все испытать. Это и подводило. Было, куда денешься. Вычеркнуть бы из памяти кое-что, да не выходит. С той же болью, самой первой, самой обидной, что сидит в душе, саднит. Хотя сколько лет прошло с той вечеринки у сестры, где напились они втроем с ее увальнем-ухажером вдрызг. Сестра - больше, она - меньше. Проснулась Валентина, когда полез приживалец к ней ночью в постель пьяным бульдозером. Освиняченный водкой, ничего не соображающий. Была бы в себе, заорала, исхлестала бы поганую рожу, стряхнула бы с себя. Но коварное это зелье - водка с апельсиновым соком. Глушит, дурит. Дернулась было, воспротивилась, а потом словно подхватило ее что-то и понесло. Все само собой вышло.

- Скотина, - сказала ему утром. - Моя бы воля - убила.

Воля была, но не убила. Возненавидела - да, но толку-то? Не стерпев, рассказала все сестре... А что сестра? Плюнь, посоветовала, и забудь. Сама и пример подала - все осталось по-старому, вроде и не случилось ничего в их общую пьяную ночь. Потом уже сообразила: был бы для сердца у сестры человек - не стерпела, а то ведь держала рядом из заурядного расчета. Не просто живет - деньги приносит, кормит, поит. Да и самой лет - не два десятка, куда более нащелкало, кто-то должен быть рядом. Какие тут обиды, какие ревности-разборки?

Плюнула Валентина, пережила. Забыть, правда, не забыла. И еще больше возненавидела первого, незваного своего мужика, когда узнала, что растрепало это чмо поганое друзьям-приятелям, - трахал-де он ее как хотел. Один из них, надежды известные лелея, передать это ей не преминул. Не обломилось ему. Зато с другим сама в постель легла, расплачиваясь за давнюю услугу. Только так он соглашался принять висящий на ней должок. Куда денешься, рассчиталась.

Годы прокатились, и не поймешь: было светло в жизни или не было до этого удивительного человека? Что-то, наверное, было. Но вот что - память не сохранила. Да и во что она поверила этим странным вечером? Что загорелось незнакомой, почти неземной радостью впереди? Да ни во что еще. Просто посветлело где-то за горизонтом. Перенестись бы в тот миг сразу на его неземную планету. А она на этой осталась, и по логике тех, с кем до этого общалась, обо всем судила, по их законам планы строила. Всего и сразу ей хотелось. Чтобы махом зачеркнуть сомнения и ошибки, с белого листа начать. Кто ж знал, кто ведал, что так не бывает.

Трудной любовь получилась, не как в книжках. Ей бы идти и идти на маяк, веры не теряя, а ее сомнения одолевали, нетерпение подзуживало, обида и ревность точили. Думала, чуть нажми, чуть перегни - все решится, все образуется. Ты ему характер покажи, подзуживала многоопытная сестра. Показала, а ему как ладонью по лицу неприкрытому. Не ожидал, считал - не за что. Потому, наверное, и кончилось все, как началось - враз. Как пришло, так и ушло. Кто кого наказал - вопрос...

Вспоминать потом обо всем этом до скрежета зубовного трудно и больно было. И признаваться себе самой в глупости - тоже. Но как не признаешься, если все самое светлое, самое чистое в памяти - он. Что бы ни говорила себе, как бы ни злилась, как бы в обиде на других, его, ни в чем не виновного, не кляла. Сколько раз потом, отболев, отстрадав, винилась мысленно: «Прости, любимый, что не дождалась, не поверила, клятву «Я тебя никому не отдам» не сдержала». Прошло-проехало. Не вернешь. Светло раскаяние ко времени, да тяжко после... Только память осталась навсегда: шашлыки на берегу речки Безымянки, гулкие залы музея Пушкина, рынки-барахолки, где приценивались они «для прикола» к ненужным вещам, дешевые гамбургеры у киоска-лотка в центре Москвы...

Это только кажется - мгновения, мелочи. На самом деле - сама жизнь, ее светлые вехи, точки судьбы. Имея - не ценим. Воистину так...

Этот разрыв она в неслышном стоне пережила, переболела, он - нет. Пить начал, сжался в комок, ото всех отгородился. Долго верил, что временная размолвка, что вывезет кривая, а та - в овраг. Дергался, мучился, как мог, глушил тоску и отчаяние. Как-то поехал на работу на машине в подпитии и...

Как его хоронили она смотрела издали. Плакать не могла. Не получалось. Когда разъехались все, подошла к свежему холмику, обложенному цветами. Тут только затрясло, задергало ее. Но опять без слез - не давала душа этой очищающей силы. Не прощала.

Удар этот помог пережить спорт, давний ее друг. Снова, в который уже раз, отвлек, спас. Тут был свой круг общения, свои проблемы, свои интересы, свои разговоры. Хотя разные, конечно, люди в компанию их правдами и неправдами пробивались. Тот же Хохол, стрелок чертов. Едва познакомились, прицепился клещом - откуда я тебя знаю? Да ниоткуда, баран, не знаешь ты меня. Раз его отшила, второй. А толку? Утирался и снова как лист банный со своими предложениями лез. Как-то на вечере в клубе, когда шепнул он ей на ухо очередную пошлость, кивнула, поднялась из-за стола, вышла следом в соседнюю комнату. Хохол, дверь прикрыв, ломанулся было к ней. Понадеялся, что оттаяла, сломалась, согласилась. И такой удар получил, что не устоял на ногах, грохнулся на пол мешком с дерьмом. Вернувшись, налила Валентина фужер водки, опрокинула в себя и впервые почувствовала облегчение. Все, казалось, сошлось и нейтрализовалось - обида, сожаление, нервное напряжение... Ха! Через пять минут пришедший в себя Хохол уже сидел за столиком.

- Ты еще желаннее стала, - сказал. - Все у нас будет, куда ты денешься, когда разденешься.

- Жди, - хмыкнула. - Разбежался, как же!

И опять ошиблась. Не знала, как и что впереди. Кто отгадает, кто защитит? Того, ушедшего, о помощи уже не попросишь...

В клубной команде стреляющих лыжниц была она уже не самой молодой. Да, опытной, с талантом, с закалкой. Но время не одолеешь, должен был когда-то отгореть ее порох. Однако печальное: «Извини, со спортом когда-то надо прощаться» выдали ей совершенно неожиданно.

Больнее всего, что сказал все это скучным голосом человек, который привел ее в команду, золотые горы обещал. Она его ни разу не подвела, не подставила, не обидела, а он...

У подопечной и у тренера спортивные жизни по продолжительности разные. У нее - летящая, считающая не десятилетия - месяцы. У него - годы в запасе. Матвеич привел ее в команду зеленой девчонкой, заботливо опекал, ставил ей руку. И хвалил. И ругал. И обнадеживал. Отец родной, да и только. Да, видно, нет исключений из грязного жизненного правила. Оказалось, просто ждал терпеливый «папочка» своей минуты. Недаром Райка, подружка по команде, величала его за глаза «кобель в засаде». Валентина не поверила. И зря. Когда вытурили упрямую Райку, когда дал ей Матвеич ясно понять, что билет на Олимпиаду в Германию торжественно вручит в постели, выругала себя наивной дурой. Очередной урок получила.

Что делать, как быть? Все бросить, уйти или, как тогда, в самый первый раз, плюнуть и забыть? Германия перевесила. Дождалась тренера на выходе из раздевалки. Не поднимая глаз, выдавила из себя:

- Нам бы поговорить...

Поговорили. Жалела она потом? Да нет. Плюнула и забыла. Потому что следом были Польша, Бельгия, Греция... Покаталась, постреляла. Матвеич только попервости донимал, потом поостыл. Вернее, приостыл - молодое поколение в клуб пришло. Новенькое, зеленое, свежее, незалапанное.

Следующий раз спортивный возраст просигналил ей желтым перед поездкой в Штаты. Ревмя она ревела, просто головой о стену билась, когда вычеркнули из списка кандидатов. Пожаловалась в порыве откровения на несправедливость человеку, который над Матвеичем стоял. Тот выслушал, хмыкнул, выпендриваться не стал - кивнул на диван: сначала это, потом будем решать. Да хрен с тобой, в первый раз, что ли. Отработала, не обманула его ожиданий. Новый спонсор, провожая, предупредил: завтра приеду на тренировку, будь в форме, докажешь свое право на поездку стрельбой.

Ну спасибо, благодетель. Осчастливил. Мелочь остается - после всех нервотрепок, после водки, без которой трудно теперь было обойтись, после бессонной буйной ночи доказать, что ты - не верблюд. Или не верблюдиха - один хрен. Захочешь - не получится. Тут-то и вспомнила она про Хохла, про его «колеса», которыми он потихоньку других девчонок в команде время от времени потчевал. До последнего момента сомневалась, но когда увидела утром, как мелкой дрожью трясутся руки, решилась. Глотнула-таки две таблетки. И отстреляла так, как в молодости не получалось. Съездила в Америку. Хохол, понятно, свое получил. «Я же говорил»,  хихикнул довольно. Новая поездка - то же самое. И пошло, и поехало...

Однажды, словно очнувшись, замерла в тупой холодной тоске: куда несусь с горы? Испугалась, попыталась обойтись без таблеток на отборочных соревнованиях и оскандалилась. Плюнула, ушла из команды.

А куда деваться, как жить? Опять Хохол на горизонте обозначился. Брось рыдать, устрою тренером, помогу. «Колесами» одарил на месяц вперед. Не было после них потребности, не жгла ее жажда, не било противной дрожью тело. Было другое - сосредоточенность, не оставляющая времени на происки подлой беспощадной памяти. Было непроходящее ощущение молодости, тугих мышц, уверенности в себе. Долгожданное, недосягаемое прежде чувство «чистого листа», когда руки становятся крыльями, звенит струной каждый нерв. И время словно вспять поворачивало, через все и вся без боли, без угрызений совести переносило. Кажется, возьми трубку, набери номер, и откликнется на другом конце провода бесконечно любимый голос обычным: «Привет, Лучик солнечный, если тебе плохо, я все брошу и приеду...». О т т у д а -  не приезжают, не возвращаются, но об этом помнишь до горсти таблеток на ладони и глотка воды.

Просто так «колеса радости» не дарят. Когда накопился должок-оброк, когда перевалил он планку разумного, Валентина, порыдав, пострадав, помучившись, взяла-таки впервые на мушку спортивной винтовки не силуэт - живую фигуру. Ахнула про себя, сжалась. Потом, плюнув и забыв, рассчитавшись с долгами, поклялась себе его памятью - больше никогда. Но через месяц деньги, «колеса» и водка кончились, холодильник опустел, и она нажала на спуск винтовки вновь. И вновь, и вновь...

Все эти киллеры-профи и киллеры-дилетанты - дураки. А мужики по природе своей дебилы. Нарываются на неприятности элементарно - торопятся, нервничают, попадают в телохранителей, как все догоняющие, остро переживающие, ненасытные. Но бремя чужой беды мстительно. Торопиться и жадничать в этом деле нельзя. Принимая заказ, она никогда не оговаривала сроки. Как получится, говорила. Ну а нервы - что нервы? Стрелять нужно не в людей - в двигающиеся мишени. Тогда не болит душа. Тогда не страшно. Тогда работают не голова и совесть, а руки и опыт. Мужикам, впрочем, это не дано.

Спортивный карабин легко разбирается и укладывается в обычную хозяйственную сумку. Когда и кто проверяет у худенькой симпатичной женщины сумку в метро или у подъезда многоквартирного дома? Самому суровому омоновцу можно по-человечески улыбнуться и уронить ничего не значащее «Здрасьте». И идти работать не оглядываясь. Да и точку, безукоризненно удобную, просчитанно безопасную, найдет опять-таки женщина. Только она, включив присущее ей обаяние, теплоту и находчивость.

- Кто там?

- Я, баба Нина.

- Ой, Натуля, родненькая, голубушка, заходи-проходи. Нашла, нет лекарство-то?

- Нашла, нашла.

- А я уж думала, не заболела ли сама?

- Не заболела. Забегалась. Вот оно, лекарство. По три таблеточки два раза в день велел доктор принимать. Сразу и начинайте, сейчас подам вам водички.

- У меня побудешь?

- Побуду недолго.

Валентина-Натуля проносит сумку на замусоренную кухню и задвигает ее поглубже под стол. Хмыкает про себя: киллер из благотворительного фонда, стреляющий специалист по уходу за стариками и старушками. Да какому мужику такое придет в голову? Окна мишени закрыты шторами. Ничего, раздвинет. Или на улицу выйдет. Бабулька-то уже спит. И будет спать, пока все не кончится...


Секрет


- Палыч, только что "новорусский" наш объект в себя пришел. Докладываю: имел c ним три минуты разговора.

- Не тяни.

- Вопросов жду.

- Паша, шею намылю, давай быстро. У нас ситуация пиковая. Того гляди стрельба начнется.

- Понял. Формулирую коротко: объект перехватил канал поступления медпрепаратов. Старый безотказный канал, по которому кроме "светлого" товара традиционно шел "черный" груз. В большом объеме, шеф, замечу. Ну и нажил наш приятель кучу врагов. И официальных в том числе. Крутые деньги гуляли, сам понимаешь.

- Наркотики?

- Если бы только они.

- А что еще по "черному" каналу?

- Да наивны мы все, Палыч. Наркотики отслеживаем, а ведь есть еще всякая всячина. Твои дети какую воду пьют?

- Они выбирают "Нарзан", потому как выросли уже считай.

- А внуки?

- Короче.

- Если короче, то крутое это дело. Снимут нас за служебное рвение - это точно. Если уже охоту на нас не объявили. Речь о добавках в заморские воды отечественного разлива. Чтобы не лимонад, не квас, а именно их выбирало новое поколение. И привыкало к ним.

- Канал "французский"?

- Разумеется. Тамошние наркодельцы запаниковали, когда Лукин с компаньонами по своему варианту экспортом медпрепаратов занялся и цены сбил, и формальное прикрытие посыпалось.

- Ну понятно, там разборками им заниматься сложно, быстро рога пообломают.

- Так точно, а в России сегодня какого-то Лукина грохнуть – раз плюнуть. А заодно и журналистку, которая шум поднимает.

- Ладно. Тебе для справки: дали мне сегодня команду сворачивать операцию.

- Да вы что! Быстро работают. Что в этом случае с Тулиной, с Костолом, с прикрытием?

- Мне дали команду, не тебе. И не Ломакину. Работаем, как работали. Только четче, быстрее и лучше. А главнее - активнее. От нас зависит. Иначе ни за что не поручусь. Понимаешь, о чем говорю?

- Еще бы. Поэтому все здесь пока бросаю и ухожу к своим мужикам. Чует мое сердце, сеть уже брошена и начинает затягиваться.

- И мое. Тулина, имей в виду, уже не цель - символ. Но команды прошли, остановить каток уже невозможно. В последней фазе, знаешь ведь, машина работает сама по себе. Спасай девочку.

- Потому и тороплюсь. И боюсь. Как бы это сказать-то…

- Уж не утечки ли?

- Ее самой.

- Не бойся. Она есть, почти наверняка.

- Успокоили. Ну ладно, до связи.

- Саша.

- Ну?

- Визы у нас, повторяю, нет. Ты понял?

- Понял, шеф, понял. Поэтому, с разрешения вашего, нарекаю новую операцию "Костолом-2".

- Молодец, намек понял правильно.

Сам он все четко прощелкал на "ковре", где его попинали, пооскорбляли, назвали беспомощным идиотом, который борется сам с собой. Редькин по характеру своему расстроился бы, но, так уж вышло, психологически готов уже был к чему-то подобному. Ожидая аудиенции, видел, как вышли из апартаментов начальства вальяжные мальчики, которых он, боец старой гвардии, чтящий законы и презумпцию невиновности, посадил бы в каталажку сразу и не задумываясь. Не бандиты, не воры, не карманники - хуже. Их хозяева, распорядители, менеджеры. Заезжали, сразу видно, не просто так. Что-то за высокими дверями вершилось - делилось, раскладывалось, обозначалось на карте. Тут - мое, там - пока ваше... Столько - мне, столько - пока что вам...

Цифр не слышно, но смысл ясен. Не исключено, что случайная эта встреча в приемной тоже расчет. Сигнал: силен ты, брат Редькин, но не все можешь. Гляди, думай, делай выводы...

Да только плевать он хотел на их выверты. По законам службы и совести. По старым принципам. И по новым. Не начальству служит - стране. Людям. Не за страх, хотя многие перепугались, наложили в штаны и молчат, а за совесть. А она, совесть, штука многоострая. И темные у нее стороны, и светлые. Даже при их паскудной профессии.

Да, крутил он в свое время руки именитым ныне правозащитникам. И по приказу, и по разумению своему человеческому. Кстати, тем самым, что теперь вам, власть предержащим, кость в горле. Которые вас же и клеймят безжалостно за развал страны, за пьянство, за нищих старух, за расплесканную тут и там кровь.

Он и его люди защищали тот порядок, который вы, новобывшие, предали, не моргнув. Кровью товарищей, слезами вдов их платили за ваши ошибки. Пока вы готовились, пробирались к корыту, хапали, нагребали.

Редькин слушал разборку, которую устроил ему, полковнику-спецу, бывший майор, чужой в их конторе человек, и вспоминал, как гнал за своей подписью телеграммы на имя Горбачева из Баку. Как сидели они в кабинете у тамошнего председателя Комитета со старым приятелем-журналистом из военной газеты и пили с горя коньяк. С горя, потому что внизу, под окнами республиканского КГБ бушевала толпа "еразов", ереванских азербайджанцев-переселенцев. Их выгнали из Армении и не приняли здесь, в Азербайджане. Их беду распалили, их гнев разыграли, раздули. И теперь эти одуревшие от несправедливости люди через хрипящий мегафон зачитывали список здешних секретных сотрудников, имеющих "армянские корни". В них найдя причину всех своих бед и страданий.

- Все они знают, - вздохнул председатель Комитета.

- Те, что внизу скандируют или те, кому я шлю телеграммы? - хмыкнул тогда Редькин.

- Те, кто дирижирует.

Помолчав, добавил:

- Все время почему-то передачу телевизионную вспоминаю. Про осьминога. Он сжимается и молнией уходит из поля зрения, оставляя преследователю свою чернильную тень. Такое впечатление, что мы все время с ней, с тенью, воюем. В результате - в грязи, без успеха, и силы потеряны.

- Что предлагаешь? - поинтересовался Редькин, чокнувшись старым азербайджанским коньяком и с председателем, и с другом-журналистом.

- А чего тут предложишь, - вздохнул хозяин. - Вот ты, Сергей, правду напишешь?

- Напишу. Только не уверен, что ее напечатают. Но моя правда - только сигнал тревоги. А какая тревога нужна, если вы, госбезопасность, все знаете?

- Знаем, да не все можем, - усмехнулся Камиль.

Камиля Каримова, члена Союза журналистов СССР, отца четверых детей, убили через шесть месяцев. Его, и четверых самых надежных его ребят, которых Редькин попытался было вытащить в столичную контору. Двоих - уже в Москве. Носители информации. Высчитали - убрали. Палыч тогда только-только начал догадываться, что какая-то новая секретная служба заработала рядом.

Ну-ну... Всех не перещелкать. Нормальный человек давно уже выключил телевизор, отворачивается от газет. Он живет, сравнивая, начиная думать, наполняясь удивлением и ненавистью. Он еще трусит. Еще сторожится. Но, будучи гражданином страны, которую отменили не по его воле, он начинает звереть. И озвереет. Это пока он еще не боец, не солдат. Пока...

Редькин нажал кнопку селектора и вызвал Малинко.

- Ставлю кофеварку на разогрев. Общий сбор через полчаса. На нас объявлена охота. Труднее всего будет Костолому с Тулиной, надо все взвесить и включаться.

- Понял, шеф, транслирую нашим общую команду "своих в беде не оставляем".

- Добро.

Палыч положил трубку на аппарат и поморщился - опять хватануло сердце. Второй раз за сегодня. "Alaska" пыркнула первой очередью горячей воды в фильтр с разбитым в мелкую пыль кофе. Есть минут десять. Редькин набросил на плечи кожаную куртку и пошел на угол к киоску за сигаретами. Пачка "Магны" в обшарпанном ларьке "Саланг" стоила у хозяина, бывшего полковника-разведчика Витали Киселева, всего две тысячи. Редькин пошуровал в карманах, наскреб на две пачки - до завтра хватит. Поднял глаза на идущего навстречу человека и ничему не успел удивиться. Пуля ударила его в высокий красивый лоб, и он, схватившись за ободранный рекламный щит, не упал - осел на заледенелый асфальт. Сидел и смотрел невидящим взглядом в серое предвесеннее небо. Рано поседевший, усталый, не согласившийся...


«Костолом-2»


- Костя.

- На связи.

- Как у тебя?

- Ждем-с. До первой звезды, как говорят по "ящику". Дашь команду - выйду из убежища на свежий воздух.

- Готовься. И не только к этому.

- Готов. Последняя фраза только меня насторожила. Говори яснее.

- У нас беда

Ломакин давно уже понял цену слов в "конторе". Весомы они и многозначны. Беда - знак особой категории. Такими не бросаются. Нет, это не с Машей, Остафийчук сказал "у нас", Маша - у него. Что-то другое.

- Говори.

- Не могу, Костя. Объявлен общий сбор. Но без хозяина.

- То есть?

- То есть то, что я тебе сказал.

Дальше растолковывать не надо.

- Палыч?

- Будь готов ко всему.

- Готов.

- И мы теперь тоже.

- Помнишь, с чего начинал?

- Включаюсь.

- Правильно делаешь, общий сигнал - "Костолом-2". Только имей в виду, что у теперешнего Мутанта есть братья.

- Все понял. Попытайся подкачать меня информацией.

- Ее мало. Но пару битов выдаю: секрет Тулиной - не секрет. Можешь это ей озвучить. Заодно скажи, что ее Лукин пришел в себя и в безопасности. Конец связи.

Спасибо, друг мой Остафийчук. Ты меня одарил битами. Я теперь все знаю, не зная ничего. Впрочем, догадываюсь, что с Палычем большая беда, что вся "контора" на ушах, что мне нужно не обороняться, а нападать. Проще всего - мне. Спасибо, друг мой.
- Костя, что-то случилось?

- Нет, все путем, Светлана Сергеевна.

- Костя, я уже одурела, я никогда столько не спала. Тем более днем - это кошмар какой-то, я потом работать не смогу.

До работы, Светочка, еще нужно дожить. В прямом смысле этого слова. Сделать это теперь будет совсем не просто.

Тулина встает с дивана, поправляет темно-синий махровый халат и идет в ванную. Костя смотрит ей вслед и в который уже раз думает, что его присутствие здесь все это время - глупость несусветная. Тулину нужно было оставить у колдуньи под Печорами. Чтобы не рисковать, чтобы не дрожать за ее жизнь, не отвлекать людей на ее охрану. Пришедшая сверху команда "привезти и охранять" до сих пор казалась глупостью. А ведь это расчет. Точный расчет. И побег Арчила от придурков-гаишников - в конечном счете тоже расчет, поскольку шанс уйти у него был копеечный. Неимоверно малюсенький. При нормально организованной службе перехватить его - не проблема. Не перехватили.

Почему? Не сюда ли он шел? Сюда, иначе нет смысла отпускать. Оставлять в живых. Судя по тому, что в мертвых не числится, дошел. Где ты, брат Арчил? Какую точку взял на прицел? А ведь взял, взял какую-то точку. Судя по твоей печорской напористости и полученному там опыту, стал ты теперь куда опаснее и расчетливее.

Костя убирает с колен телефон, встает с кресла и идет на кухню. Светлана все еще плещется под душем. Пусть расслабляется девушка. Ей-то все это вообще ни за что ни про что выпало. Не знала, не гадала. Теперь вот жизнью рискует. Дверь в ванную чуть приоткрыта. Наверное, это плохо, заглядывать туда, где за прозрачной занавеской стоит под тугими струями воды красивая женщина. Но он смотрит. И ему нравится эта стройная фигурка. Жить тебе, Тулина, долго-долго, если он не сваляет дурака, если очень постарается. Костя прикрывает дверь и идет на кухню.

Так, смотрим на улицу из-за краешка спецзанавесочки. Все тихо, чинно. Никаких знаков беды. Значит плохо смотрим, чего-то не видим. Стыдно. Он возвращается в комнату и в который уже раз бьется коленкой о полированную тумбочку на входе. Мать ее... Какая мать-то у нее - сосна, ель, лиственница? Короче, пошли они туды-растуды породы эти древесные. Не хватало еще в критической ситуации налететь в суматохе на этот полированный пенек. Он оглядывает комнатушку. Не покритикуешь Тулину - нет для тумбочки другого места здесь. Разве что в коридор ее выставить? Он мстительно пихает ее ногой и как-то даже не удивляется, когда дверка тумбочки распахивается и вместе с нераспечатанными пакетами колготок и коробками "тампаксов" на пол летит красный блокнот. Дорогая кожаная обложка, очень дорогая, не по бюджету Тулиной, сигналит: я случайная вещь в этом доме, я чужая.

Почему он не заглянул в тумбочку раньше? Господи, да потому же, почему не спорил, везя ее из Печор в Москву - условности соблюдал. Стереотипы в нем работали, дурные человеческие стереотипы, лишние в наше идиотское время для людей его профессии.

В блокноте семь заполненных страничек. Сплошная цифирь. Счета? Ячейки камер хранения или банковских сейфов? Или шифровка?

Он передиктовывает все дежурному по "конторе", прибавляя на всякий случай к каждой цифре двойку.

- Записали?

- Дословно.

- Передайте Остафийчуку: начинаю выход.

- То есть сигнал "Поход"?

Да, друг мой, в самую дырочку. Но только знать ты про "Поход" по идее не должен. А знаешь. К чему бы это?

- Скажи, минут через десять. Одеваемся.

- Понял.

Костя берет ножницы и идет на кухню. Распахивает занавеску, открывает окно, выдувает в форточку клуб сигаретного дыма и, словно спохватившись, задергивает занавеску, оставив форточку, открытой.

- Ты что делаешь? - охает напаренная Светлана, когда Ломакин выстригает в шторной ткани неаккуратный кружок.

- Так надо.

 Он берет ее за руку и ведет в комнату.

- Достань в моей сумке бечевку.

Веревку он растягивает от стены до стены. Вешает на нее "плечики" с красным пальто хозяйки, крепит к ним другой конец бечевки и пробует потянуть - ползет. То, что надо!

- Свет, начинаем половую жизнь.

- Чего-чего?

- Ложись на пол.

- В каком смысле?

- Ложись в каком хочешь смысле, мне все равно. Сейчас стрелять будут.

- Шутишь?

- Ложись.

Послушный она, дисциплинированный человек. Достанется ведь кому-то жена. Такое же чудо, как его Малыш. Он вынимает из дипломата винтовку, собирает ее, пристегивает прицел.

- Держи веревочку.

- И что?

- Как скажу, потянешь.

- Костя, объясни. Мы ведь, не забыл, в одной команде, в спарке?

В принципе сейчас не до этого, но слово нужно держать. Время идет, поэтому все коротко:

- Мы на мушке. Пока в нас не выстрелили, я не знаю куда бить мне. Ты должна сейчас вызвать огонь на себя. Поняла?

- Поняла, мне эту веревку тянуть?

- Когда скажу.

Ломакин выключает свет на кухне. Потом включает. Снова выключает. Включает его в комнате, выключает. Распахивает одну из штор. Два раза проходит по коридору. Киллеру видна часть комнаты. Свет горит в коридоре, и он видит не людей - их силуэты. Все, хватит экспериментов. Теперь быстрее на кухню к дырке в занавеске.

- Кость, что мне делать?

- Лежи, не двигайся.

Так, что мы видим? Дом напротив видим. Подъезды видим, они в свете, силуэтов нет. У дома тоже все тихо, бабульки сидят беседуют. Кто-то с собачкой шастает между сугробами. Нет, не здесь. Откуда еще она, беда, может выглянуть? Из окон? Глядим... Пусто, пусто, не то, не то... В каком бы окне он сам обозначился?.. Стоп!

Что это было? Показалось или было? Вроде не перепутал - малиново-красная точка моргнула.

- Света!

- Я лежу, лежу.
- Смотри внимательно на занавеску. У нее флюоресцентный эффект. Красная точка на ней с твоей стороны обозначилась?

- Есть огонек. Ползет по занавеске вниз. Рубиновый такой.

- Он самый. Не шевелись.

Это даже не лазер - фотонаводка. Такую штуку показывал ему Дорофей Гетманенко в Германии, фотокор "Красной звезды", когда купил тогда дорогую японскую аппаратуру и похвалился на радостях, - фотоаппарат, старик, сам на резкость наводится.

Ага, теперь малиновое пятнышко обозначается на его занавеске. Тот, кто ведет его по шторе, не подозревает, что "цель" в курсе. И хорошо.

- Тяни, Света! Медленно!

Пальто на "плечиках" плывет через комнату. Будь он в доме напротив, принял бы все за чистую монету. Вспышку в окне на седьмом этаже он засекает в момент. Стреляет сразу. Знает, что не промазал.

...Валентине уже все равно. Она оседает на колени и ничего не чувствует. Ни боли, ни сожаления, ни обиды. Было - не было, прошло. Плюнуть и забыть...


Ловушка


Тут он, гаденыш? Тут, нигде в другом месте быть не может. На этот раз они все просмотрели, прочистили. Снайперша - урок. Прощелкал он ее, и Костолом тоже прощелкал. Не там искали. А ведь могли ей жизнь сохранить. Девчонка совсем. Зачем в это дело ввязалась, почему, кто поймет? Впрочем, нужно ли чего-то понимать? У нее - свой выбор, у него и у Костолома - свой. Ты - выбираешь, нас - выбирают. Как в фильме, названия которого он не помнит. Судьба выбрала и раздала каждому. По грехам и заслугам. Чего жалеть и мучиться.

Ну а этому деваться некуда? Все блокировано. Думай, мужик, раскладывай ситуацию по полочкам и решай. Что тебе дороже и важней? Как Редькин учил: беда со стороны ствола, выход со стороны приклада. Выбор - у тебя, у нас - выбора нет.

- Стой, - это он парню с автоматом, который норовит нырнуть в подвал поперед батьки.

Стой, парень, стой. У тебя есть мама, папа, любимая девушка. Если нет - будет. Тебе еще молодое поколение воспитывать, сказки ему рассказывать, на ноги ставить, семейные проблемы решать. А тут вот бечевочка, которую ты не видишь, провисла. Не спеши.

Через бечевочку мы переступим. Она для нас - сигнал, что парень с винтовкой - не дурак. Скорее всего, прошел Афган. Не случайно веревочку не натянул - провесил. Опыт у него. А если опыт, попробуем поговорить, договориться.

- Эй, слышишь меня?

Молчишь? Ну-ну.

- Парень! Мы дом обложили со всех сторон. Поговорим давай.

Арчил вжался в стену. И клянет себя последними словами. С самого начала не пошло, надо было плюнуть. Не плюнул - решай теперь.

- Слушаю тебя, дорогой!

- Это я тебя слушаю, дорогой. Чего хочешь, какие планы у тебя?

- Планы у меня плохие, тебе не понравятся, хочу вот рвануть трубку газопровода...

- И сам сгорю, да?

Гореть здесь, в вонючем подвале Арчилу не хочется. Не хочется гореть. Вообще умирать не хочется. Хотя то, что могут они предложить - тоже не жизнь. Конечно, можно дернуть кольцо и уйти в никуда. Можно. Вот она - граната. Вот оно - кольцо. Ради интереса усики разгибаем. Чтобы дрожь взяла, чтобы почувствовать - на краю стоим. На самом, самом краешке. Толкни и ...

- Я, парень, знаю о чем ты сейчас думаешь.

- О чем?

О смерти, конечно. О том, что шаг последний - избавление. В принципе ты - прав. Для тебя это - избавление. От зоны, в которой ты просто не выживешь. Там мало кто сегодня выживает. Но пока мои ребята выводят старух из дома, с тобой, сука поганая, надо говорить.

- Парень, ни вертолет, ни самолет я тебе дать не могу. Ни полномочий у меня нет таких, ни желания.

- Плевать я хотел на твой самолет.

- Тогда может образумишься, выйдешь?

Ага, кривится Арчил, сейчас, только вот штаны поправлю. Чтобы тебе, псу, звезду дали. Или нет - крест. Так крест тебе и так положен. Чуть раньше, чуть позже, извини.

- Эй, парень, о чем думаешь?

О чем он думает? О девочке Сусанне. О том, как его безнаказанно метелили на глазах у всех в ее дворе. О горящем бензине. О том, почему его тогда не нашли. О многом. Перевернулась жизнь и умирать нынче не страшно. Тем более если не в одиночку.

- У меня времени немного, давай прощаться.

- Каждый вдох – еще жизнь. Не обделяй себя. Знаешь, как арабы говорят: человек счастлив уже потому, что родился на свет. Не каждому дано родиться. Не обделяй себя.

Арчил не видит мента. За угол не выглянешь, коридор на мушке. Но такое зло на него в душе, словно он во всем виноват. Впрочем, когда виноват ты сам, все кругом – зло. Не знаете вы, ребята, что под низким подвальным потолком, в двух шагах отсюда, в стене есть выемка – строители три кирпича сэкономили. Если встать на обмотанные стекловатой трубы… Вот встали и думаем, что ты, мужик, в принципе ни в чем не виноват. Просто вместе – веселее.

Арчил мысленно крестится и почти с чистой совестью нажимает на спуск. Паша летит к стене. И в последний свой миг вспоминает женщину, которую полюбил с первого взгляда. Как же так вышло, что за сорок пять лет встретил он такую только однажды? И была она женой друга? За чертой, которую не переступить...

Кто это лежит там, у переплетения труб? Господи, да ведь это он, Остафийчук. А вокруг ребята, и их доктор-Андрюша что-то с ним делает. Зачем, не надо, поздно уже. Поздно. Ему теперь не к ним, туда - в черный тоннель. Это не страшно. В конце гулкой трубы уже ждут. Мама ждет, Редькин ждет. Все мы там будем. Отживем - встретимся. После света и тьмы, после грохота и тишины, после того, что называется жизнью...


Приглашение в Париж


- Ты, наверное, отгадал, - говорит Маша.

- Про что?

- Про Даньку. Мужик у тебя будет, Константин Ломакин. Точно мужик, девчонки так пятками не колотят.

- Я не отгадал, я - знал. Потому и заказывал тебе именно Даньку.

Какое оно у него чудо - Маша-Машенька. Родненький человечек, трогательный, добрый, внимательный. Бесценно дорогой, самый красивый и нужный. Как тепла ее улыбка, как надежны ее руки с маленькими тонкими пальчиками. Такие не разочаровывают, не предают. Все пули летят мимо, когда такие женщины рядом.

Их невозможно отыскать, выбрать, они приходят сами. Возникают. Восходят. Не всякому выпадает, ему - выпало. За что, интересно? Есть какая-то гармония в жизни: что-то бьет нещадно, а что-то спасает. Кажется, такая тьма навалилась - Редькин, Паша Остафийчук... Потом разговор с генералом Маратовым, этот странный отпуск, в который его непонятно зачем отправили.

- Отдыхайте, - напутствовал его генерал, - управление расформировывается, трансформируется. Пока суть да дело, догуляете то, что не догуляли.

Ко времени ли? Просто с глаз убрали, чтобы не путался под ногами. Не случайно ведь и Малинко на курсы поехал. Не нужны, перевелись в природе хохлы и арчилы?

Костя вдруг остановился. Сидевшая старой занозой в подсознании мысль вдруг накопила критическую массу и родилась, сформировалась. Он вспомнил, как с Редькиным и с Пашей уходили из квартиры Хохла. Он еще задержался. Почему в комнате стояло два телефонных аппарата. Именно два. Точно. Он зацепился за них взглядом. Но что к чему сообразил только сейчас. Второй аппарат - АОН. Автоматический определитель номеров. Если это в самом деле так, то он "помнит" многие номерочки. Не бегал же Хохол каждый раз на ковер по делишкам своим докладываться. Наверняка звонил. И ему звонили. Пусть шестеркой был в тугой колоде, но в колоде же. Среди тех, кого они своей командой вычисляли и которых кто-то теперь так старается прикрыть.

Он заглядывает в блокнот и тянет телефон из комнаты в кухню.

- Костя, ты на время посмотри. Поздно уже звонить-то.

- Нормально, Малыш. Ты спи, спи. Я по делам.

Он прикрывает дверь, устраивается поудобнее на мягком кухонном диванчике и набирает номер.

- Варя, прости ради Бога, что в неурочный час. Ломакин на проволоке. Просвети меня по технической части.

- Костик, ты нахал. Скажи спасибо, что муж в командировке в Чечне, иначе бы убил и тебя, и меня. Он ревнивый - страсть господня.

- Извини.

- Да ничего, ничего. Пользуйся тем, что все к тебе неровно дышат, и я в том числе. Давай твой технический вопрос.

- Варюша, если в квартире стоит АОН и архив его на пароле, у нас есть шанс открыть входящие и исходящие звонки?

- Сразу скажи в какой квартире стоит определитель. Уж не у Хохла ли?

- Вообще.

- Нет, ты про хохла, я поняла. Шанс есть, Костя, хотя тут надо бы знать какая версия у АОНа. Но должна тебя огорчить. Шанс есть, а телефона нет.

- То есть.

- Сожгли его квартиру, спалили напрочь вместе с двумя другими на площадке. Я ориентировку читала.

- Давно?

- Да не, это в то время, когда ты в командировке был, перед тем как Редькина и Пашу... А в принципе можно было открыть память, он ведь ее при неправильном наборе не гасит. Четыре цифры пароля - не слишком много вариантов. Оперативка.

- Спасибо.

- Да ничего, ты не расстраивайся, Ломакин. Дело, похоже, не дохлое – отпечатки пальцев, волосы… В прежние времена этот орех щелкнулся бы быстро. А так по два или три десятка дел на следователя. Сам понимаешь.

- Понимаю. Прости еще раз.

Он кладет трубку и тут же ее поднимает, потому что аппарат взрывается резким звонком.

- Да.

- Что "да"? С чем ты соглашаешься? Нужно говорить "хэллоу". И вообще, с кем ты треплешься целый час в ночах?

- Тулина, мне до лампочки, что говорят твои французские друзья, когда поднимают трубку у себя в Парижах. У нас в Москве после двадцати трех вечера могут такое сказать, что... Если хочешь, задиктую тебе в журналистский блокнот несколько вариантов. Для будущих твоих опусов.

- Грубый, неинтеллигентный ты человек, Ломакин. Трудно мне будет быть твоей женой.

- Кем-кем?

- Женой твоей, ты оглох что ли? Или счастью поверить не можешь?

- Да нет, это ты, по-моему, размечталась. Уже любовниками побыли. Всей радости - один только раз мельком и видел, как ты под душем плескалась.

- Так ты подглядывал, нахал.

- Мимо проходил.

- Так я тебе и поверила. Ну ладно, прощаю, как мужу будущему.

- Да что с тобой, радость моя? У вашей светлости уже есть претендент на эту высокую должность. Богатый, не чета мне. Слышал, из больницы выходит.

- Это, Ломакин, мое, девичье. А мы о делах. Или ты думаешь я просто так в двенадцатом часу ночи тебе названиваю? Ага, счас! Просто по дружбе предупредить хочу: во Францию мы с тобой, голубь сизокрылый, едем. Как законная супружеская пара. Дела у нас там с тобой. Не мной, естественно, придуманные.

- Ты что, серьезно, что ли?

- Ага. Рад?

- Никуда я не еду, Светлана Сергеевна.

- Едете, едете, друг мой. И скоро. Просто ты пока об этом не знаешь. Так что бери литературу и штудируй о Париже. Я так поняла, когда со мной в высоких кабинетах серьезные дяди-генералы общались, что тебе задачу завтра поставят. Переведя в какое-то другое ведомство. На свежую, отдохнувшую, так сказать, голову.

Так что до встречи, мон шер. Не сердись на свою душечку...

Ломакин кладет трубку и смотрит в окно. Не поймешь, то ли еще зима, то ли весна начинается. Дождь со снегом, снег с дождем...


ПАРИЖСКОЕ ТАНГО


Искусительница


Это француженки-то красивые? - Тулина закатывает глаза. - Слушай, Ломакин, ты в этом ни фига не понимаешь. И вообще, где ты тут француженок видишь? Ты оглянись вокруг: это ведь все наши, российские барышни путешествуют. Ну погляди, осмотрись, не стесняйся. Вот эта, темненькая, жирненького соседа-француза перед посадкой на чистейшем русском уморила. Она, что ли, парижанка? Или та, которая с вологодским прононсом ворковала с таможенниками и на которую ты все время оборачивался, француженка? Ну покажи настоящую. Где они, Костик?

- Тулина, а ты, оказывается, ревнива до безобразия. И что характерно, кого ревнуешь - чужого мужа?

- Не чужого, своего. По легенде, правда. Но черт его знает, как еще у нас все сложится. Того гляди, влюбишься в меня до беспамятства, разведешься, сделаешь Тулиной предложение. Я, конечно, подумаю, покочевряжусь. Но, наверное, соглашусь. Не знаю, как гены, а характер у тебя хороший. Будучи эгоисткой, не о детях будущих думаю - о себе самой. Мне с тобой легко будет.
- Ну ты совсем размечталась.

- Мечтать не вредно, сам говоришь.

- Мечтай, но вообще-то это за падло - лететь в Париж на деньги любимого человека, а заигрывать с посторонним мужиком.

- Это ты-то посторонний, Ломакин? Да я с тобой давно сроднилась, пройдя огонь, воду и медные трубы. Чай, в одной постели спали. У меня свидетели есть.

- Нет у тебя свидетелей, Тулина.

- А ты?

- Я - не свидетель.

- Совесть у тебя имеется, Ломакин?

- Имеется, а что?

- Провели мы с тобой ночь на одном диване или нет?

- Провели. Но каждый сам по себе. Очень важное уточнение, не в твою пользу.

- Не в твою, если на то дело пошло. Впрочем, ты не оправдывайся, ловелас. Будь у тебя жена ревнивой, думаешь, поверила бы хоть одному твоему слову? Ты бы ей еще брякнул насчет служебной необходимости. Тю-тю-тю...

- У меня жена, Тулина, не ревнивая. Ревнуют дурочки. А она, слава Богу, умная, все понимает. И верит мне. А если бы моей женой была ты, я бы повесился.

- Так, значит, я - дура, поскольку тебя ревную? Все с тобой ясно. Ну, гляди. Теперь как пить дать соблазню. Просто так, из спортивного интереса. Чтобы не выпендривался. Мы, бабы, народ в этом смысле злой. Особенно ежели нравится нам какой-нибудь отдельно взятый мужик.

- Это я у тебя отдельно взятый?

- Ты, Ломакин, точно. Классный отдельно взятый мужик. Если бы даже замужем была, перед тобой не устоять. Потому как ты по природе своей редчайшее исключение из моих строгих нравственных правил. Как говорит моя мама, если уж грешить, то с Аленом Делоном или Грегори Пэком. Ты у меня и тот и другой в одном лице. Крутой и до визга душевного обаятельный отечественный Джеймс Бонд. Мечта бедной девушки-журналистки.

- Дурочка ты, Тулина. Знал бы, что будешь болтать без умолку, - отказался б от командировки.

- Ага, сейчас. И пошел бы на пенсию в молодые свои годы.

- Не доставай, подлетаем.

Тулина треплется, потому что волнуется. В Париж она еще не летала. Да и я не летал. И не думал даже, что когда-нибудь полечу. Хорошо вот работенка подвернулась - покалеченного Лукина временно замещать, интересы его представлять, а заодно на его всякого рода недоброжелателей выходить, собственной шкурой немного рискуя. Классная работа, самое главное - интересная, романтичная. Как говорит уже моя мама, что-то в этом есть.

Господи, Париж-то, Париж где? На посадку заходим, а под брюхом у самолета одни дороги и гаражи какие-то. Аккуратные и обухоженные, к слову.

- Свет, смотри, какая-то крупная авария внизу.

Тулина, конечно, не упускает случая поехидничать:

- Уж не ты ли, рыцарь мой верный, промчался здесь намедни на своем престижном служебном джипе?

Приходится терпеть. Пусть ехидничает. Симпатичным женщинам настоящие мужчины прощают куда большее. Тем более если они, эти симпатичные женщины, переводят вас невзначай из одной престижной конторы в другую. Еще более престижную. Кто бы знал, что уроки французского бабушки-дворянки теперь пригодятся. И что доведется-таки побывать мне на знаменитом кладбище в пригороде маленького городка Сен-Женевьев-дю-Буа. На могиле разлучившегося с Россией в трудные годы прадеда.


Здесь похоронены
сны и молитвы.
Слава и доблесть:
«Прощай» и «Ура!»
Штабс-капитаны
и гардемарины.
Хваты-полковники
и юнкера...


- У кого это? У Рождественского вроде.

- Ты что бормочешь, молишься, что ли, Ломакин?

- Молюсь. За тех, кто похоронен на чужбине.

- Ты про Сен-Женевьев-дю-Буа? Знаешь, у дураков мысли сходятся, я сейчас тоже об этом думала и Роберта Рождественского вспоминала.

- Про «белую стаю»?

- Точно:


Белая гвардия.
Белая стая,
Белое воинство,
белая кость.
Влажные плиты
травой зарастают.
Русские буквы.
Французский погост...


- Начитанная ты.

- Стараюсь, Ломакин, стараюсь. Тебе, неприступному, понравиться хочу, все достоинства свои демонстрирую. Все надеюсь внимание привлечь. Привлекаю? Нет?

- Привлекаешь, Светлана Сергеевна, привлекаешь. Особенно когда стюардесса три раза подряд пристегнуться тебе рекомендует.

- Слушай, а я понять не могу, чего это она ко мне прицепилась. Кстати, как тебе эта заоблачная полпредша Франции? По-моему, худосочна. А?

Нет, она любого достанет, эта Тулина. Даже меня, мужика терпеливого и невзрывного.

- Очень красивая девочка. И француженка, кстати, натуральная. Так что напрасно ты на них бочки катишь.

- У тебя вкус, Ломакин, ужасный. Ну что ваша светлость в ней нашла? У нее что, ноги красивые?

- Прекрасные ножки.

- Да это палки, а не женские ножки. А глаза, глаза! Ты посмотри на ее вульгарно накрашенные глаза...

Мы резко идем на снижение, и Тулина вынуждена остановиться. Зато стюардесса, привыкшая к воздушным пируэтам, склоняется к моему уху и произносит шепотом:

- О, это женская ревность. Это так понятно и так простительно.

- Спасибо, мадемуазель. Хотя ревность, даже женская, не слишком привлекательное зрелище. Извините...

Стюардесса очень мило мне улыбается. Она не ожидала, что я пойму ее правильно, а тем более отвечу.

- Нет-нет, я не в обиде, - говорит она и уходит.

Тулина в отрубе. Глаза у нее - два взбаламученных омута. Цвет - даже не определишь.

- Ты о чем с ней трепался, Ломакин, гад? И почему ты мне не сказал, что шпрехаешь по-французски? Я как последняя дура вместо вечерних платьев пру во Францию разговорники, а он, оказывается, без проблем на ихней мове зубы девушкам заговаривает. Про что общались, муж неверный?

- Да так, - отмахиваюсь я. - Телефончик ради шутки попросил, а она дала и сказала, что свободна сегодня и завтра вечером.

Тулина смотрит на меня, как на изменника Родины. Вот уж действительно вошла в роль жены - талант! Не хватало только, чтобы она устроила мне маленький семейный скандал. С нее станет.

- Шучу я, Тулина, шучу. Чего это ты вся напряглась и заугловатилась? Нельзя же, правда, ревновать чужих мужей к французским стюардессам, которые при исполнении. А еще журналистка!

Лицо у нее все равно обиженное, как у ребенка.

- Хочешь, я тебе анекдотик расскажу. По поводу.

- Давай, изменник, трави свои пошлые анекдоты.

Анекдот у меня вовсе не пошлый. Но я уже не спорю.

- Летит намедни самолетом в Париж в командировку «старый русский». Все свои скудные денежки посчитал, все расходы распланировал, а тут, как на грех, стюардесса с подносом: коньяк, водка, вино, плиз. Он ей потихоньку: спасибо, мол, но денег нет. Та не понимает, снова подносик ему подставляет: коньяк, водка, вино... Он ей уже в полный голос: нет денег-то. Стюардесса плечами пожимает, идет в пилотскую кабину - как быть? Командир корабля ей: посоветуйся по радио с Аэрофлотом. Через минуту счастливая стюардесса возникает перед экономным путешественником: коньяк, водка, вино... На халяву, плиз!

Тулина улыбается. Мы приземляемся. Здравствуй, город Париж!..


Зовите меня Марк


Человек, встретивший нас в Ле-Бурже, в некотором роде сюрприз. Во-первых, он прекрасно говорит по-русски. Такое впечатление, что живет наш новый друг не где-нибудь на бульваре Брюн, а в старых домах на Арбате. И сюда заехал случайно. Так же как и мы - по надобности, по оказии. Во-вторых, у него необыкновенное лицо. Лицо молодого Фернанделя - лошадиное, но вместе с тем очень живое, обаятельное. Особенно в тот момент, когда на нем рождается улыбка.

Он ждет нас у таможенного зала с самодельным плакатиком в руке. «Супруги Ломакины» видят его издали. А Константин еще профессионально отмечает, что из множества супружеских пар его взгляд в первую же секунду безошибочно выбирает именно их. Больше того, останавливается не на Светлане, чью фотографию гонец фирмы каким-то образом мог видеть накануне их прилета, на нем. Это повод для размышлений, но не сиюминутных, поэтому Костя оставляет их на потом.

- Я рад, что мы не разминулись в этой прилетной суете. Я всегда этого опасаюсь. Какой-то комплекс.

Рукопожатие у встречающего крепкое, жесткое. Именно такое, какое нравится Ломакину. Кисельная, вялая рука - признак слабого характера, душевной инертности.

-  Зовите меня просто Марк. Более обстоятельно у нас будет возможность познакомиться позднее. Если не возражаете, конечно.
Костя со Светланой не возражают. Пока их новый знакомый занимается багажом, Ломакин успевает еще раз подтрунить над «женой»:

- Ты смотри, смотри, Свет, француженок-то вокруг сколько! И премиленькие есть. А?

Тулина бросает на него испепеляющий взгляд:

- Не трогай святое, мой друг.

- Ты имеешь в виду чувство патриотизма?

- Естественно.

Наконец Марк усаживает их в машину, и они отправляются в отель.

- Фактически вы уже в Париже, Ле-Бурже - его окраина, отсюда до центра тринадцать километров.

То, мимо чего они несутся сейчас в потоке машин, Париж пока не напоминает. Какие-то промышленные строения, склады, ангары. Ломакин с интересом крутит головой, набираясь первых впечатлений. Широченная дорога постепенно словно сужается от обилия машин. Легковых и огромных, разрисованных замысловатой рекламой фур. Движение притормаживается. Чадящее, ревущее, сигналящее стадо плавно вдавливается в город и, словно расколовшись о рифы жилых кварталов, растекается по ответвлениям виадуков в улицы.

- Сен-Дени - это промышленный пригород, часть, как у нас выражаются, рабочего «красного пояса» Парижа. Строго говоря, административная граница столицы - в пяти-шести километрах от центра, а многие пригороды уже отошли на двадцать - тридцать километров.

- Пора переносить границы, - философски замечает Светлана.

- О нет, мадам, это - традиция, история. Им уже век. В былые времена границы соответствовали размерам города и проходили по линии здешней крепостной стены.

- Отсюда и «порт»?

- Да, мсье Ломакин. «Ворота в предместья». Или просто «ворота». Порт-де-Сен-Клу, Порт-де-Лила... Впрочем, и в города тоже: Порт-де-Версаль, например. Самих ворот давно нет, как и стен, зато есть память. Теперь эти названия носят площади и станции метро.

По узкой, мощенной брусчаткой улочке мы подъезжаем к старинному серому зданию отеля, перед которым на небольшой, огороженной шелестящей на ветру лентой площадке расположилась необычная выставка. Полтора десятка военных автомашин-ветеранов. Джипы, грузовички, защитного цвета легковушки с пожелтевшими стеклами.

- Не будем терять времени, - торопит Марк. - Эта выставка простоит здесь еще месяц. Нам нужно устроиться и перекусить.

- Впереди напряженная программа?

- Рабочая ее часть начнется завтра, а сегодня, простите, я взял на себя смелость спланировать ваш день на свое усмотрение. Мы зайдем в кафе, потом побродим по городу, а вечером побываем на представлении в «Кабаре». Тешу себя надеждой, что все вам понравится.

Пока они устраиваются в номере, Марк ненадолго исчезает. Апартаменты им предоставлены просторные - три комнаты. Светлана с интересом заглядывает в оба душа и объявляет, что, на ее взгляд, обилие туалетов в одном номере - пижонство. Нормальные, неизбалованные люди могут и в очереди постоять. Ломакина больше интересует содержимое двух мини-баров. Он перебирает три десятка малюсеньких, на глоток, бутылочек с водками, коньяками, джинами и какими-то совершенно экзотическими напитками. Больше всего ему нравится пузатая «лилипуточка» с шампанским. Он торжественно вручает ее Тулиной:

- Поздравляю тебя с прибытием в Париж и предлагаю отпраздновать это знаменательное событие ведром фирменного французского шампанского.

Крохотный флакончик исправно стреляет миниатюрной пробочкой в потолок и наполняет две рюмочки восхитительным по вкусу напитком.

- Дорогой, теперь мы идем каждый в свой душ и...

- И, освежившись, отправляемся лакомиться луковой похлебкой. А ты о чем подумала?

- Естественно, о похлебке. О чем еще может подумать голодная женщина? Как тебе наш Марк, дорогой?

- Само обаяние.

Стоя под душем, Ломакин еще раз вспоминает инструкции Лукина. Все дела - в самых общих чертах. Это представительский визит, знакомство. Хотя в одной сфере продемонстрировать особый интерес нужно обязательно: насколько серьезны возможности тех, кто объявил войну российскому филиалу фирмы. Озабоченность должна прозвучать отчетливо. Тем более что основания для этого есть реальные и, стало быть, интерес такой неправдоподобием не страдает. Насколько информированы их французские партнеры на этот счет? На что способна их охранная служба? Марк, скорее всего, представляет именно эту структуру. Не случайно в аэропорту он безошибочно «вычислил» Ломакина. Стало быть, начинать нужно именно с него.

- Ломакин, ты не уснул там?

- Блаженствую.

- Снизу звонит Марк, что ему сказать?

- Скажи, выходим через десять минут.

Они выходят точно через десять минут. Ломакин успевает удивиться:

- Свет, как это ты так шустро с парфюмерией своей управилась?

- Устала говорить, что талант у меня, муж мой. Талантливая я во всех отношениях девушка. Цени.

Лицо Марка излучает концентрированную приветливость. Ломакины платят тем же.

- Мы пойдем пешком. Здесь все рядом. И потом, вы должны испытать впечатление от общения с Парижем «ногами».

- Это прекрасно, дорогой Марк. Но пока мы шагаем к столику кафе с вожделенными порциями настоящего лукового супа, наполняясь аппетитом и впечатлениями, я хотел бы спросить вас о безопасности.

Лицо Марка бесстрастно.

- Что вы имеете в виду?

- Я имею в виду вас, Марк. Русские - люди прямые, они задают прямые вопросы. Вы представляете службу безопасности фирмы?

Марк улыбается и кивает:

- Вы догадливы, хотя в этом для вас нет особого секрета.

- А что, у нас много секретов друг от друга?

- Я не думаю, что их слишком много.

- Тогда следующий вопрос: вы анализировали ситуацию с покушением на мсье Лукина?

- Разумеется. И весьма обстоятельно. Вас познакомят с документами на этот счет. В этом вопросе у нас должна быть полная ясность. Тут взаимный интерес. Что касается вашей собственной безопасности, то мы ее гарантируем. Хотя расслабляться не стоит. У дежурного администратора вами уже интересовались.

- Даже так? Довольно любопытно.

- Я думаю, вас «вели» в Москве до самолета. А здесь встречали. От Ле-Бурже за нами, я заметил, шла белая «симка». Остальное - дело техники. Надеюсь, моя информация не испортила вам аппетит?

Мы переглядываемся со Светланой. Нет, не испортила, дорогой Марк. Мы привыкли. Мы стреляные воробьи. Чихать мы хотели на слежку, особенно когда зверски хотим лукового супа в раскаленной миске с зарумяненной сырной корочкой сверху. Тем более, когда рядом Марк, у которого от нас почти нет секретов.


Предупреждение


- Ломакин, я дурею. Нам ведь спать осталось два часа до прихода Марка.

- Ну и спи, кто тебе мешает.

- Ломакин, спать в Париже - за падло, в Париже надо бодрствовать. Ты куда дел гимнаста, которого мне подарил Марк?

- Куда-то сунул.

- Ищи, я хочу им любоваться. Мне не часто дарят такие забавные игрушки.

Господи, куда он сунул эту дурацкую фигурку, которую кидают на оконное стекло или зеркало и она под весом собственной тяжести, прилипая к ровному покрытию, начинает кувыркаться вниз, выделывая замысловатые телодвижения.

- Свет, он был в кармане, прости.

- Ломакин, ты ведь не куришь, а табачных крошек на моем человечке...

- А может, у меня, как говорит кот в знаменитом отечественном мультике, все казенное. Может, в этом костюме кто-то разные подвиги до меня совершал. Куря.

Светлана, как советовал продавец гимнастиков, опускает фигурку в стакан с теплой водой и терпеливо ждет, пока та восстановит липучесть.

- Ломакин, а ведь мне правда понравилось.

- И мне.

- Нет, ты не понял. Я не о «Кабаре» и даже не о городе. Вообще понравилось. Я хочу жить в таком мире. Где некого бояться. Где девочки-студентки, приехавшие в Париж автостопом на каникулы, могут без опаски ночевать на газонах Елисейских полей, используя два привезенных в рюкзачке одеяла. На одном прикорнув, вторым укрывшись. Я хочу здесь жить.

- Не готовь меня к тому, что ты намереваешься стать невозвращенкой.

- Теперь это ненаказуемо.

- Да, но у тебя ведь патриотические принципы, не забыла?

- Костя, а ведь мы действительно жили все эти годы в каком-то дурацком мире... отгородившись от всех... какими-то своими, странными, придуманными радостями тешась. Уверяли себя, что деревней, трудовым коллективом - легче, интереснее, лучше, счастливее. А лучше наедине с хорошим человеком. На худой случай наедине с собой. Не подстраиваясь, не стесняясь, не оглядываясь, не боясь. Просто как хочется, как велит душа.

Тулина сидит в кресле, забросив ногу на ногу. Они у нее красивые. С этим бесспорным фактом согласились бы, пожалуй, и те супердевочки, что далеко за полночь развлекали публику в блистательном «Кабаре». Но сейчас она не рисуется, не демонстрирует достоинства - просто отдыхает. И размышляет. Права Тулина или нет? Права, наверное. Да, не все в прошлой нашей жизни было идеально. Но миллионы наших соотечественников, с болью душевной вспоминая прошлое, тоскуют отнюдь не по «карточкам покупателя», не по парткомам, которые чморили за аморалку или индивидуализм. Тоскуют по теплу, по стабильности, по уверенности, что тебя не бросят в беде, не оставят умирать у мусорного ящика, где не оказалось пустых бутылок – «валюты» нищих стариков.

Ход его мыслей ломает неожиданный телефонный звонок. Ну ни хрена себе - позвонили, время - начало пятого. На каком языке будем говорить? Видимо, на французском.

- Мсье Ломакин слушает вас.

- Мсье, - хмыкает голос в телефонной трубке и продолжает на чистейшем русском, без примеси парижского: - Зачем ты приехал? Мало приключений в Москве? Нужно еще? Кто их жаждет - ты, твоя длинноногая жена?

- Мсье, - хмурится Костя, - вы пугаете нас издали, отгородившись телефоном. Мне это претит. Не люблю трусов.

Он говорит все это на французском. Чтобы удостовериться, что собеседник не заурядный качок, заброшенный сюда на несколько дней по турвизе из столицы России, а серьезный противник.

Нет, определенно не гастролер. Все отлично понял. Правда, замашки у него при несомненной образованности уличные.

- Я разве пугаю? Я интересуюсь. И даю советы. Первый: завтра, так и быть, потолкайтесь в Лувре, прошвырнитесь к Елисейским полям, заберитесь, куда деваться, на Эйфелеву башню. И все, потом сразу домой. Места раскуплены, автобус полон. Не стоит попадать под колеса.

- Последнюю фразу вы, товарищ, произнесли совершенно неправильно. Французы так не выражаются. Если живете здесь, прислушивайтесь. Ваша - из академических учебников. А на улице формулируют проще, повседневнее. Запоминайте, тоже дарю: водители автобусов, прекращая посадку, кричат: «Компле!» А вообще-то не утруждайте себя заботой в отношении моей скромной персоны. Тут на моей стороне свирепая французская полиция, мстительные спецслужбы и кое-что еще. Не мне, а тому, кто лелеет какие-то коварные замыслы, того гляди, придется убегать. А я еще и вдогонку кинусь. И ведь догоню.

Землячок сопит в трубку. Не по его сценарию пошло. Прикинув, он меняет тактику:

- Давай попробуем договориться.

- Давай. Что предложишь?

- Астрономическую сумму.

- Ну-ну!

- Твой прадед - Перов?

Красивый удар, не дураки, не дилетанты те, кто дергает за ниточки эту марионетку. Ломакин автоматически припоминает, что про прадеда он впервые написал только в «конторовских» анкетах. Из этого следует, что источник у них что надо. Отвечает не сразу. С ноткой искреннего удивления и любопытства.

- Ну, допустим, Перов.

- Не «допустим», а абсолютно точно. Так вот, мы помогаем с законным правом на наследство, оно, кстати, немалое. Взамен ты помогаешь нам.

- А если я разберусь с наследством без посторонней помощи?

- У тебя практически нет шансов. Инюрколлегия тебя не разыскивает.

- Допустим. А кому конкретно я должен помогать?

- Не все сразу. Это детали.

- Ничего себе «детали»! От них многое зависит.

Собеседник раскрывать карты дальше пока не хочет.

- Продолжим беседу после, - говорит аноним и вешает трубку.

После так после. Он готов. С прадедом, ясное дело, просчитать загодя невозможно было, а сама схема сработала. Классно сработала. Как говорит его новый шеф - один в один.

- Костя, тебе случайно не стюардесса наша звонила?

- Господи, Сергеевна, как ты умудряешься все отгадывать?

Тулина смотрит на меня взглядом восставшего пролетариата.

- Ломакин, мы, конечно, друзья. Но если ты поедешь к этой пигалице, я заложу тебя жене. Честно говорю.

Глаза у Тулиной не врут. Это чисто бабские штучки, самый надежный друг и товарищ-женщина может заложить тебя ни за грош из-за ревности или сиюминутной обиды. Я припомню тебе это, мадемуазель Света. Я мысленно сержусь на вас, мадам. Я злопамятен. Но в мире и тишине. А не когда нам грозят по телефону. Тут мы рядом - спина к спине. А нам грозят, Светка, хотя знать тебе об этом пока рано...


Хвост


Спать, как ни странно, не хочется. Словно не было бессонной ночи. Хотя почему «словно»? Ее просто не было. Светлана, не раздеваясь, свалилась на так и неразобранную постель, сунула под щеку «бабушкину думочку», которую возит с собой, как уверяет, всюду и всегда, и отключилась. Удивительно юная, даже во сне какая-то восторженно-умиротворенная. Может, права насчет омолодившей ее старушки из-под Печор?

А к нему сон не идет. Ломакин выходит на балкон, садится в плетеное кресло и дышит Парижем. Теплым, добрым, светлым Парижем. Они многое успели за этот день. Пусть пока не для дела - для себя. Но на фундаменте таких впечатлений и остальное будет спориться. Он уверен. Ломакин уже не помнил маршрут, не помнил, как и куда они шли, где останавливались. Только фрагменты какие-то остались в переполненной впечатлениями памяти. Площадь Шатле, где фотографировались у фонтана Победы и стояли у театра Сары Бернар. Площадь Вогезов и дом, где жил Гюго.

До того или после был Нотр-Дам? И изящная часовня Сен-Шепель? Нет, все, перемешавшись, еще не разложилось по полочкам памяти. Как называлось то кафе, где они пробовали улиток? А, да, это он помнит: «Бистро ля». Странное название, но бистро им понравилось. И улитки. Тулина сначала сказала твердое «да», потом, когда перед ней поставили сковородочку с десятком печенных в масле с травой улиток, твердое «нет». И наконец, когда Костя застонал от «гаммы ощущений», снова сказала «да». И съела все до одной, запивая немыслимой вкусноты блюдо светло-красным «Дюмо». Именно там Костя, привстав, чмокнул ее в раскрасневшуюся щеку, шепнув на ухо: «Соседний столик...» Она поняла. Обернулась не сразу, выдержав паузу и наградив, в свою очередь уже Марка, благодарным поцелуем «за чудо». Но обернулась. И веселый хмель в ее глазах на секунду исчез, обнажив спрятанную сталь. А смотреть, собственно, не на что было. Два молодых приятеля, вкушая какие-то деликатесы, над чем-то посмеивались, энергично пожимая плечами. Все нормально, если не считать, что именно эти физиономии отложились и в моей, и наверняка в Светланиной памяти после нашего путешествия по Монмартру. Или еще раньше, когда мы, приняв душ, только выходили из отеля - по мимолетной встрече в вестибюле. Они, точно они. Прости, Марк, но придется провериться еще раз.

Ломакин протестующе замахал руками, когда тот собрался угостить их кофе.

- Дружище, так говорил наш известный киногерой, - давай плюнем на лишние чаевые и выпьем кофе в другой парижской забегаловке. Не возражаешь? Это не прихоть - желание расширить палитру впечатлений.

Что у тебя на уме - не разберешь, мсье Марк, но ты послушно расплачиваешься и ведешь нас к такси. А я закуриваю, хотя в принципе не курю. Но так легче рассмотреть тех, кто только что живо обсуждал подробности вчерашней вечеринки в компании озорных подружек. Про них вы как-то вмиг забыли, ребята. Неестественно быстро забыли. И неестественно резво стартанули за нами на своей малолитражке, ловко спрятавшись в потоке машин. Кто вы? Что вы? Чего хотите?

Кофе мы пьем на крыше какого-то роскошного универмага. Сидим на пластиковых стульчиках, жуем крохотные пирожные и любуемся панорамой города. От солнца и тепла душа наполняется почти забытым ощущением восторга. И ничего Ломакину в эту минуту больше не хочется, как привезти сюда когда-нибудь своего Малыша. Встать с ней рядом у низеньких перил, как эти обнявшиеся молодые парижане, и замереть, и забыться, окунувшись в сон-явь. Маша-Машенька, лучик солнечный, как она там без него? Округлившаяся от беременности, хлопотливая, волнующаяся. Конечно, мама с ней рядом, помогает, успокаивает, но...

- Мсье Ломакин.

- Костя!

О Господи, отключился от всего.

Мсье Марк говорит, что у него есть интересные наблюдения.

- Особого свойства, дружище Константин. Вы не в претензии, что я позаимствовал это обаятельное «дружище» российского киногероя?

- Нет, разумеется.

- Я, как и вы, обратил внимание на тех молодых людей, которые сопровождали нас на свидание с улитками. Их сменила именно та обнимающаяся парочка, которую вы так пристально только что рассматривали. У меня такое впечатление, что вы вычисляете «хвост» профессионально.

- Я просто внимательный человек, дружище. И довольно любопытный.

Марк лукаво улыбается:

- В таком случае вам будет интересно кое-что узнать о противостоящей нам фирме. Существует она отнюдь не на бумаге. Это довольно мощная структура с широкой палитрой бизнеса. Но медпрепаратами занимается не сама «Жарконе», а ее полуавтономный филиал. Нам удалось установить, что с территории Франции филиал еще ни разу не отправлял ни килограмма груза. Это - юридический адрес, небольшой аппарат менеджеров и прочих «белых воротничков» в скромном офисе в районе Венсеннского вокзала, довольно солидная охранная структура и... все.

- А как же товар, как с налогами? С проверкой источников финансирования?

- В том-то и дело, что филиалу не пришлось доказывать законность стартового капитала. Финансовый зонтик «Жарконе» надежно страхует его от такого рода неприятностей. Это, разумеется, декорация. Деньги, и деньги немалые, работают тут свои. И неплохо работают. По нашим данным, объем операций их отделений в России и в других восточноевропейских странах увеличился за последние два года многократно. В России, в частности по альтернативным экспертным оценкам, - в четыре-семь раз. Это очень тревожная тенденция, мсье Ломакин. Я уже не говорю, что за цифрами огромные объемы отравы. Даже если она лишь небольшая часть поставляемых грузов. В чем я лично глубоко сомневаюсь.

- Ну а каналы?.. Откуда?

- Я мог бы назвать вам несколько адресов. Но это бессмысленно. В тех странах, где работают лаборатории и фабрики «Жарконе», деятельность такого рода не является противозаконной. Кстати, там, где изготовляются добавки к вашим фруктовым водам, традиционные наркотики не используются. Применяются, как говорят специалисты, препараты с «двойным дном». Официально - консерванты повышенной активности. Ну а привыкание - некий побочный эффект.

- Но ведь он есть.

- Есть. И использование такого рода добавок в импортируемых партиях можно запретить. При желании это можно оговорить в контракте. Во Франции подслащенных фруктовых вод вы не встретите. Есть аналогичные, но с другими консервантами. Безобидными. У вас такого рода запрета не существует. Не до того, как говорят русские. И этим ловко пользуются.
- Жаль, не я творю законы и запреты в своей стране.

- Ваше личное мнение в любом случае мало чего значило бы, дружище. Поверьте, такая ситуация лоббирована. Какие-то весьма и весьма влиятельные ваши соотечественники наживают на этом большие деньги. И интересами своими они поступаться не собираются. У нас уже был повод в этом убедиться. Я имею в виду шефа русской фирмы мсье Лукина. Хотя в России он до сих пор был слабым конкурентом филиалу «Жарконе».

- Что вы имеете в виду, говоря «до сих пор»?

- Об этом завтра. Мы еще не отработали мою развлекательную программу. Поэтому прерываем серьезный разговор, спускаемся в метро и едем в «новый Париж». Кстати, обратите внимание на вагоны. Они на резиновом ходу. Вибрация стреляет в исторические памятники.

Марк вручает им со Светланой по зеленому картонному квадратику.

- Это рассчитанный на две поездки билет.

- А на обороте у него магнитофонная пленочка, что ли, наклеена? - любопытствует Тулина.

- Почти. Во всяком случае, она - хранитель информации. Сверившись с ней, бесстрастный турникет или пропускает вас к поезду, или, кровожадно щелкая задвижкой, подает душераздирающий сигнал.

Парижское метро на бесшумном резиновом ходу Ломакину не понравилось. Неопрятное, какое-то серое, дежурное. И «новый Париж» тоже. Холодный, чужой, неодушевленный. Зато понравился странный памятник поблизости от современной Триумфальной арки - в десять человеческих ростов сияющий самоварным золотом большой палец. Во как мы живем! Хорошо живете, чего уж там...


Секреты


- Светлана спит?

- Спит, Марк, спит. Мы ей подарим еще полчаса, время ведь есть, а сами поговорим. На этот раз как профессионал с профессионалом.

- Мне нравится ваша откровенность, мсье Ломакин.

- Какая к шутам откровенность, Марк, если мне ночью предъявляют ультиматумы.

- Это нам известно, - усмехается он.

- Почему-то я так и думал. И что из этого факта следует?

- Из этого факта следует, что между нами все меньше секретов. Ведь о звонке вы сказали сами, это хорошо. И о многом говорит.

- Это говорит лишь о том, что был звонок. Что противник зашевелился. И что меня бесит ситуация, когда я стою перед снайпером на солнечной лужайке.

- Не волнуйтесь, Константин. Каждый ваш шаг, каждый шаг наших, скажем так, оппонентов под контролем. К тому же есть границы, которые им не перейти. Просто так в Париже не стреляют.

- Мне не особенно лестно, если пальнут не просто так.

- Бросьте, это не Россия, здесь нужны очень серьезные аргументы, чтобы пойти на риск. Очень серьезные. В Москве я поехал к друзьям в Новопеределкино. Никого не трогал. По-моему, именно за это меня хотели избить. И даже стреляли.

- Не попали, стало быть.

- У меня школа, мсье Ломакин. Но главное, в Москве я был готов к этому. Готовность к проблемам - второй бронежилет.

- Вы хотите сказать, что в Париже этот бронежилет не нужен?

- Пока нет. Мы еще не влезли в большую игру. Но это пока...

Марк пощелкал пальцами, впервые не сумев с ходу найти верное выражение.

- Как это лучше сказать? Это пока затравка - разведка, прояснение ситуации, просчитывание ее. Они ведь тоже не все знают.

- Не все, но многое.

- Многое знаем и мы.

- Это обнадеживает. Кстати, чем все закончилось в Новопеределкино?

- Ничем, приехала ваша милиция и развела руками.

- Не найдем, сказали?

- Почти так. Они сказали «дохляк».

-Пользуясь случаем, интересуюсь: вы, конечно, уже навели справки относительно обещанного мне наследства?

Марк улыбается, достает бумажник, извлекает из него плотный лист ослепительно белой бумаги, разворачивает его.

- Должен вас огорчить, мсье Ломакин, о прадеде вашем мы знаем немного. Первый раз во Франции он пробыл недолго, вскоре уехал в Германию. В двадцать первом. Сначала бедствовал, но потом встал на ноги. Позднее, уже при «коричневых», вернулся в Париж. Настоящие деньги появились у него после брака с графиней Блюарт, с которой прожил он недолго. Спустя два года Блюарт умерла, оставив ему приличное состояние, связи, добрые отношения с сильными мира сего.

- Он долго прожил?

- Довольно долго. Мсье Перов умер ровно десять лет назад.

- Он искал наследников? Как велико его состояние?

- Искал или нет - не знаю. А вот состояние довольно велико. Во всяком случае, ему завидовали. Кстати, умер он при каких-то странных обстоятельствах. Говорят, с кем-то что-то не поделил. Но подробностей мы не знаем.

Светлана уже встала и плещется в душе. Мы прикидываем, что с косметикой ей возиться и возиться, но она управляется в несколько минут. И появляется перед нашими очами неожиданно. И я, и Марк не можем не оценить ее оперативности и мастерства. Впрочем, особенно заниматься макияжем ей и не нужно. Природа и печорская старушка прекрасно компенсируют косметические изыски.

- Вперед, на мины?

Марк не понял. Ничего, мы с Тулиной подучим его современному русскому. В этом мы вроде бы специалисты. «Вперед, на мины» - из нашего повседневного лексикона.



Вынужден вас разочаровать


Предупреждение Лукина оправдалось. Кузовлев ему не понравился. Больше того, с первой минуты Ломакин его внутренне возненавидел. Редкий в общем-то случай, но так получилось. Кузовлев оказался на удивление похож на бывшего начальника политотдела дивизии Калмыкова. Первостатейного прощелыгу. Бессовестного, самовлюбленного, двуличного. Костя помнил, как этот румяный хам топтал и вытирал о него ноги, когда коммунист Ломакин разошелся с женой. Хотя расставались они с Антониной по обоюдному желанию, не предъявляя друг другу претензий, не швыряя тарелки, не деля нехитрые пожитки. Но для Калмыкова важен был ритуал, и он сыграл свою нехитрую роль добросовестно. По-актерски начпо был талантлив, и Ломакин прослезился бы, не зная, что сам «дядя Кал» - мерзавец первостатейный. В дивизии бурно обсуждали в те дни визит суровой комиссии из Москвы. Инициировал ее приезд водитель Калмыкова, молчаливый, какой-то пришибленный солдатик Ворожков, которого начальник откровенно тиранил и даже, как рассказывали, хлестал по лицу перчатками. Уволившись, тот накропал на Калмыкова «телегу» в ЦК. И не просто «телегу». Боец, как выяснилось, вел своего рода «бортовой журнал» - дневник, пунктуально записывая туда, на сколько, к кому и по каким надобностям они мотались. Все многочисленные любовные похождения начпо, все его бесконечные пьяные оргии были в цветах и красках расписаны в двух пухлых общих тетрадках по часам и минутам. Калмыков хорохорился, рассчитывая на помощь высокопоставленного киевского родственника. Но просчитался. Солдатский «путевой блокнот» дали прочитать его жене. И тот самый родственник, ее дядька, пальца о палец не ударил, чтобы прикрыть «изменника». Через месяц Калмыкова с должности сняли.

Кузовлев был похож на погоревшего начпо всем - лицом, ростом, манерами. А главное, тем, что говорил. Ломакину нужна была помощь. Не Бог весть какая, для ребят из посольства - раз плюнуть навести необходимые справки. Кузовлев просто отмахнулся. «Мы работаем в сокращенном составе, - посетовал, - возможности, как понимаете, весьма и весьма ограниченны».

Ломакин раскланялся с бывшим вторым секретарем обкома - нынешним дипломатом - и уже со спокойной совестью постучал в кабинетик другого человека, которого ему назвали в Москве.

Женя Фурс не был посольской номенклатурой, он был «умом». Есть люди, благодаря которым начальники делают себе карьеры. Женя писал, рылся в архивах, встречался с людьми. И знал все.

- Старик, - сказал он, - я не занимался этим подробно, но история твоего прадеда темна. Самое таинственное место - где теперь его деньги. Давай я пощупаю, позондирую у своих контактеров. Хотя ничего не обещаю. Шанс небольшой, сам понимаешь... Но звякни мне по этому телефончику через часок.

- Женя, - Ломакин пожал его маленькую сильную ладонь, - мне важно знать любую мелочь. Большая игра, какая - даже сам не знаю. Любая мелочь.

- Старик, чем смогу.

- На Москву выйти от тебя можно?

- Пошли.

Светлану он оставил внизу, хотя она рвалась «пошерстить» близлежащие магазины. Марк безопасность гарантировал, но чем черт не шутит, когда святые спят.

- Дорогой, - вздохнула она, поднимаясь с мягкого диванчика, - как мне надоели твои проблемы. Я хочу в ресторан. И в магазины. И еще я бы походила по Лувру. И по набережной Сены, где сидят букинисты.

- Радость моя, ты промариновала нас там битый час. А купила что - бронзовый макетик Эйфелевой башни. Хочешь еще один?

Тулина само кокетство:

- Ну, любимый. Ну пожалуйста. Ну не откажи своей лапушке.

Что это с ней? Наверное, чего-то съела.

Он берет ее под руку и выводит на улицу. Пока они шагают к машине Марка, интересуется:

- Свет, во мне рождается подозрение, что парижский воздух действует на тебя опьяняюще. Ты что, дуреешь?

- Костя, - в тон ему отвечает Тулина, - едва мы обозначились в посольстве, и ты ушел по широкой, застеленной коврами лестнице наверх, встречавший нас мальчик тут же позвонил кому-то по телефону и на отличном арабском сказал лишь одно слово – аларбах. То есть «прибыли».

- А почему на арабском?

- Почему - думай ты. Хватит того, что я напрягла свою хилую студенческую память, безжалостно эксплуатируя те познания, которые получила на спецкурсе. Кстати, ты ведь не знаешь, что я лейтенант запаса?

- Не знаю, поэтому я не говорю тебе «смирно», чтобы объявить благодарность. А просто говорю, что ты умничка, Тулина.

- Господи, нормальный мужик поцеловал бы за это.

- Перебьешься.

Она хмыкает. К моей грубости Тулина уже почти привыкла. Ее информацию я мысленно списываю в архив. Ей что-то показалось. Или, как говорят, у страха глаза велики, начинают мерещиться заговоры. Путешествующий за нами «хвост» прекрасно осведомлен о маршруте. И визит в российское посольство вопросы у тех, кому он докладывается, вряд ли вызовет.


- Никогда больше не буду иметь дело с женатыми мужиками. Никогда. И ни за что!

Светлана душу отводит. И правильно, Тулина. И правильно, ну их на фиг, женатых мужиков, которые любят исключительно своих жен - своих ненаглядных нестареющих девчонок, равных которым нет среди равных.

- У меня для тебя сюрприз, - радует Марк, едва мы садимся в машину. - С тобой хочет повидаться обаятельная старушенция. Пикантный момент - она уже лет десять никого не принимает. Стара, понимаешь. А тут узнает от нас, что правнук Перова в Париже, и теперь буквально рыдает от желания пообщаться с ним.

- Едем к ней?

- Есть проблемы.

- Хвост?

- Отгадал. И в этих пробках оторваться от него будет довольно трудно.

- Марк, поступим так: ты сбрасываешь меня у метро и крутишь по городу. Светлану забросишь в гостиницу. Сам по себе ты им вряд ли интересен. Встречаемся опять-таки у метро. Только скажи где.

Марк думает, машина медленно ползет по бульвару Можанта к площади Республики.

- Хорошо, - решает он. - Доедешь до станции Пантен. Это пятая линия. Ровно через полтора часа я встречу тебя у правого по ходу от центра выхода. Если меня не будет десять минут, спустишься вниз и будешь стоять на площадке у первого вагона.

Ломакин выпрыгивает из машины на площади Италии и ныряет вниз. От «хвоста» в парижском метро он еще не уходил. Но уйдет, кое-чему в конторе его научили. А заодно позвонит жене, как договаривались.


Ксения Павловна открывает секрет


- Проходите, голубчик, -говорит кругленькая, похожая на колобок старушка. - Проходите и не смотрите на меня. Стара, батюшка. И стыжусь немощи своей.

Она правда немолода. Эдакий Божий одуванчик. Но возраст не делает ее неприятной, напротив, есть в ней что-то обворожительное, какой-то непередаваемый уют, спокойствие. Хотя... Ломакин поймал ее взгляд и мысленно сказал себе: «Ну и ну». Не по возрасту пламень во взгляде у старушки. Судя по нему, энергии в Ксении Павловне еще лет на десять с гаком. Стало быть, вековой юбилей она, Бог даст, перевалит и не оглянется.

- Сашенька, дружок! Попотчуй нас с гостем чаем хорошим. И конфетов поставить в вазочке не забудь.

Сашеньке под шестьдесят. Она чопорна, молчалива, по-солдатски послушна. Когда Сашенька выходит, Ломакин никак не может припомнить, во что та была одета - что-то серое. Какая-то то ли поддевка, то ли немыслимой длины кофта-расстегайка. Зато хозяйка - само обаяние. Халат на ней красный, богатый, с вышивкой, с какими-то замысловатыми вензелями. Двигается Ксения Павловна легко. В высокое и просторное кресло усаживается без всяких сложностей, без простительного в таком возрасте кряхтения. Не усаживается - присаживается.

- Друг мой, - говорит, - прадед ваш меня любил. - Пожимает круглыми плечиками. - Теперь это не секрет - любил и простить не мог неуступчивости моей. Трижды отвергала я его предложения. Хотя сама влюблена была в него без памяти.

Ломакин улыбается:

- Это трудно понять.

- Совсем нетрудно. У людей нашего с вами круга должны быть принципы. Я знала его жену. Я знала, что их брак не расторгнут. Виню не его, понятно, обстоятельства. До Катастрофы мы были с моей соперницей на равных. Победила она. После Катастрофы я уже не имела морального права пользоваться ситуацией.

Ксения Павловна не по-старушечьи твердой рукой берет изящную фарфоровую чашечку с чаем и делает маленький глоток.

- Чай, батенька, отменный, из самого хорошего парижского магазина. Не обманетесь.

Чай правда неплохой, хотя Костя в напитке этом разбирается плохо. Чай и чай. Душистый, крепкий, огненно-горячий.

- Мне очень хочется что-то узнать о прадеде. По большому счету я ведь о нем ничего не знаю. Так получилось.

Хозяйка смотрит на него пристально. Ломакину даже кажется, что она с ним пытается кокетничать. Во всяком случае, та пауза, которую держит визави, выглядит в некотором роде двусмысленно.

- Он был человеком особенным. Его брак с этой невыразительной Блюарт... J'en ai ete si¬de¬ree… В смысле, - для меня это было громом среди ясного неба. Хотя, впрочем, никакого грома тут не было. За ней были деньги. Большие деньги. Но тем не менее я была буквально поражена...

- Мне сегодня в третий раз говорят о его деньгах.

Она пожимает плечами:

- Не делайте вид, что вам эта тема неинтересна.

- Почему, интересна, хотя я не думаю, что у меня есть какой-то шанс на наследство. Желающие, имеющие куда большие права, отыщутся.

Ксения Павловна мило улыбается:

- Мой дорогой, шанс у вас есть. Поверьте мне. Ваш прадед имел возможность в конце своей жизни навести справки о родственниках. И перечислил всех. Список невелик. И вы, бывший офицер, продолжатель его профессии, в перечне этом далеко не на последнем месте. Можете убедиться.

Она поднимается, идет к письменному столу, достает из ящика лист бумаги и протягивает ему.

Черт возьми, как интересно. Вся семья в сборе: мама, два ее брата, дочь старшего, саратовская тетушка... В общей сложности десяток родственников. В принципе действительно немного.

- Даже если разделить его состояние на всех поровну, - усмехается Ксения Павловна, - каждому причитается довольно приличная сумма. Говорю это весьма определенно.

Она откладывает список.

- Впрочем, есть проблема.

Ну еще бы не было проблем. Еще бы дело было за малым - пойти к кассе и, расписавшись, просто получить прадедовские тысячи. Конечно, есть проблемы. Наверняка практически неразрешимые. Не случайно друг из конкурирующей фирмы был так нагл и самоуверен.

- В чем секрет?

- От вас никаких секретов. Никто не знает, где он хранил свои деньги. Говорят, в Швейцарии. Но мне думается, не там - здесь.

- Есть кто-то, кто может знать это точно?

- Есть.

- Кто же?

- Я. Хотя нет, не я - вы. Когда прочитаете адресованное вам письмо.

- Мне?

- Да, первому его родственнику, приехавшему в Париж. Таково было его условие. Я обещала это условие исполнить и исполняю.

Она во второй раз выдвигает ящик письменного стола и протягивает Ломакину толстый, с сургучными печатями пакет.

- Я думаю, здесь все, что связывало его с прошлым, - письма, фотографии, какие-то заметки. И разумеется, самое главное - послание наследникам. Можете не благодарить, друг мой. Я его любила. Это мой долг.

Она садится на стул. Маленькая, седенькая, уставшая. Из нее словно выпустили пар. Она несла в себе секрет, она жила им. Косте хочется запомнить этот дом. Словно перенесенный из прошлого, из той России, откуда они ушли с надеждой на возвращение. И не вернулись. На стене портрет хозяйки. Сколько ей в том времени? Лет восемнадцать-двадцать? Она очень красива, очень. Старушка поднимает на него глаза.

- Я сделала все, как он велел.

Ломакин встает и целует ей руку. Потом, не сдержавшись, опускается на колено и целует в морщинистую щеку, по которой сбегает крохотная слезинка.


Тулина, ау!


В отеле своих постояльцев запоминают с первого дня в лицо. Это правило. Вот и сейчас, едва Ломакин в сопровождении Марка переступает порог, ему без лишних вопросов протягивают бубышку с ключом-гвоздиком. Костя озадаченно вертит в руках полированную грушу. Почему вдруг ключ у портье, когда Тулина должна быть в номере?

- Она могла оставить записку, - подсказывает из-за спины Марк.

Нет, в номере никаких записок нет. И беспорядка нет. Все как обычно. Все на своих местах - сумки на специальной подставочке у входа, одежда в шкафу. Но в порядке этом - щемящая тревога. Ее ощущает и Марк, который тут же подсаживается к телефону.

- Извини, дружище, я попробую кое-что прояснить по своим каналам.

Пока он дозванивается, Ломакин размышляет. Если Тулина выскочила на минуту, она не сдала бы ключ по российской привычке. Значит, вот-вот появится. Или уже появилась бы. Если это похищение - был бы шум. Впрочем, зачем похищать Тулину? Его, Ломакина, шантажировать? Нет резона - так на свою сторону не переманивают. Чтобы перехватить наследство? Не исключено, но вряд ли. С другой стороны, невозможно представить, что Тулина отправится бродить по магазинам, не предупредив его. Значит, повод для тревоги есть.

- Константин, кто такой Пьер?

Откуда ему знать, кто такой Пьер? Марк ждет с трубкой у уха.

- С полчаса назад Светлане позвонил, судя по всему, какой-то старый знакомый. Во всяком случае, она звонку обрадовалась.

- Светлана обещала этому Пьеру выйти на улицу?

Марк переспрашивает своего человека.

- Он просил встретить его внизу.

- Надо поинтересоваться у портье, кто сдавал ключи и с кем она выходила.

- Который сразу перезвонит в полицию? Не надо, мсье Ломакин, включать портье в это дело до поры до времени. Впрочем, если настаиваете...

- О чем еще они говорили?

- О каком-то пакете с документами. Но очень коротко. Пьер пообещал, что объяснит все при встрече.

Так, звонил, насколько можно судить, ее старый знакомый журналист. По Москве знакомый. Она рассказывала о нем мельком, когда Ломакин дежурил в ее квартире. Тот самый, который про ее ноги «ажур» говорил. Зачем Тулина ему понадобилась? О каком пакете речь? Похоже, Пьер этот просто выманил ее из гостиницы и увез. Плохо дело. Как-то глупо все получилось. И не кто-то - он в этом виноват. Раскатал губы на наследство, обо всем, в том числе об осторожности, забыв. Хотя и Марк тоже хорош: «Вашу безопасность мы гарантируем». Много стоят ваши гарантии.

- Не волнуйся раньше времени.

- Спасибо за совет, дружище. Но, по-моему, ты оптимист. Повод для волнений есть.

- Есть, - кривится Марк.

Ага, телефон звонит.

- Костя, только не перебивай и не волнуйся, я жива и здорова.

- Ты где?

- Я у друзей.

- Когда друзья планируют вернуть тебя в отель?

- Через полчаса. Только встреть меня внизу, пожалуйста. А то какая-то мысленная красная точка на спецзанавесочке перед моими глазами вроде как ползает. Помнишь? Понял?

Все он давно уже понял.

- Ждем внизу.

Марк смотрит на него выжидающе.

- Нам нужно спуститься вниз и встретить ее. У Светланы какие-то опасения, мне это не нравится.

Площадь перед отелем пустынна. Как и в день их приезда, ветер треплет цветастую ленточку на площадке с военными автомобилями. Машина с Тулиной может появиться или из-за собора, или из переулка напротив, или из-за угла с бульвара. Очевидно, у этого Пьера хватит ума и здравого смысла не высаживать спутницу на углу, значит, ждать эту чертовку целесообразно у входа.

Ломакин еще раз оглядывает территорию. В непосредственной близости от входа припаркованы четыре машины. В двух водители на месте. Один читает газету. Второй оживленно болтает с подружкой. Эта машина вызывает сомнения не только у него, но и у Марка. Не случайно тот направляется прогуляться именно в их сторону.

Обшарпанный драндулет неопределенной марки влетает на площадь из-за угла с бульвара и с визгом тормозит рядом с Ломакиным. Краем глаза Костя замечает, что парочка в автомобиле прерывает свою беседу. Но если у них недобрые помыслы, сделать что-то при всем желании они не смогут - Марк в двух шагах от машины.

- Тулина, я тебя укокошу.

- Позднее, любимый, сначала войдем в гостиницу. Там же я познакомлю тебя с Пьером.

Пьер, не закрывая дверцу, бросает свой лимузин и топает за ними следом.

- Костя, это Пьер, мой старый приятель. Мы познакомились с ним еще в пору Союзных съездов, он был на них аккредитован.

- Да, - говорит Пьер, - мы еще ели в буфете... Как это, Светлана?..

- Грибочки в сметане.

- Точно-точно. Именно грибочки в сметане. Вкусно.

Мне ужасно интересно, что и как они ели в Кремле. Очень жаль, что ты не отравился ими, друг Пьер. Не так сладостны были бы воспоминания.

- Пьер должен ехать, - огорчает меня Тулина. - Я рада, что вы подружились.

Я тоже рад. Просто счастлив. Ну, об этом мы потом потолкуем. Куда, интересно, таскал Тулину этот прилизанный крепыш?

- Мы еще увидимся, надеюсь.

Тулинский дружок то ли кланяется, то ли делает замысловатый реверанс.

- Насторожившая нас машина уехала, - роняет подошедший Марк.

- Пошли в нумера, Светлана Сергеевна, разборку чинить будем.

Тулина хмыкает. В руках у нее тоненькая пластиковая папочка. Судя по всему, ее оправдательные документы. Ладно, суд у нас суров, но справедлив. Вмажем, накажем, разберемся. Вперед, на мины.

- Точно, точно... вперед, на мины, - подхватывает Марк.

Это выражение он запомнил на всю жизнь. И оно ему ужасно понравилось. Пользуйся, дружище.


Приятно быть богатым


Тулину мы, посоветовавшись с Марком, прощаем. Пьер ей дал такие документы, что теперь мы всерьез опасаемся за этого бедолагу. То, что делает «Жарконе» в бывшем Союзе, в Польше, Чехословаки и по соседству, - семечки. Пьер откопал наркоканалы. Как, кто, когда, чем тянет их через границы бывших соцстран. Это опасный материал. Появись он на страницах газет - будет взрыв. Но в демократической Франции на страницах газет он не появится. Зачем? Ради чего? Редактор Пьера прочитал статью и поморщился:

- Опять наркотики, это всем осточертело, Пьер. Пусть русские сами с этим разбираются.

Материалы его бросали в корзину и прежде. Он не обижался и уже привык к этому. Хлеб журналистский горек и неблагодарен. Но тут его заело. Речь ведь не просто о наркотиках. Не просто о негодяях, которые гробят чье-то здоровье. Речь о геноциде. Целую страну, пользуясь ее слабостью, пытаются поставить на колени, повязать. Неужели это никого не волнует?

Пьер сунулся с материалами в другие редакции. И везде получил от ворот поворот. Он понял: это заговор молчания. Косвенное соучастие, осмысленное равнодушие. Расчет. Работал принцип: чем хуже Советам - тем лучше. Работал и находил понимание. Пьер почувствовал это по реакции друзей. И ощутил себя футболистом на хоккейном поле.

Когда ему из Москвы вдруг позвонила Тулина и объявила, что будет в Париже, что интересуется «Жарконе», он решил - судьба. Окончательный приговор его материалу тогда еще не был вынесен. Поэтому Пьер распространяться не стал. Пообещал лишь, что найдет ее непременно и чем сможет - поможет. Нашел. Из какой-то профессиональной осторожности решил не «светиться» в гостинице, попросил выйти. Ключ Тулина сдала портье машинально, стереотип «русских гостиниц» не сработал, вышла. И увидела, как к ним из двух машин побежали люди. Пьер дернул ее за руку и надавил на газ. Оторвались они от преследователей не сразу. Но оторвались. И тогда уже он рассказал ей все. И отдал досье.

Костя вспомнил разговор с приятелем из «Красной звезды», который ездил в отпуск на Украину на своей машине. Рассказывал тот, как тянули с него деньги на таможне у Харькова. Он порожняком шел, ничего не вез, опасаться нечего, поэтому с таможенниками просто перешутился. А вот те, что тянули прицепами на московские рынки колбасу, мясо и сало, платили. И обходились без досмотра. И провозили то, что окупало им все издержки. И даже приносило неплохой доход.

- Николаич, - не поверил Ломакин, - неужели они так бесстрашны, что в открытую тащят в прицепах упаковки с «добавками» к воде и «колеса»?

Они не бесстрашны, - усмехнулся мудрый, прошедший огонь, воду, отделяющуюся Прибалтику и прочие горячие точки Николаич. - Они зомбированные солдаты той войны, которую объявили России. Для них деньги - все. Это новая формация. Страшные мутанты. Бывший приятель, надежный, добропорядочный человек, предает тебя не задумываясь, когда ему называют рыночную цену. И рискует не задумываясь.

- Ты, конечно, кроме «Советской России» и «Правды», ничего не читаешь? - съязвил тогда Ломакин.

- Я давно ничего вообще не читаю, - усмехнулся тот. - Я не колюсь телевизором и не покупаю газет. Я просто смотрю и думаю. Хотя и смотреть, и думать сегодня нелегко. Как и жить.

О последнем Николаич мог не говорить. Слова «нелегко жить» Ломакин с Машей знали отлично - тянули в последнее время от зарплаты до зарплаты с большим трудом, перехватывая что-то время от времени у друзей и родственников. Испытывая при этом такое ощущение, что их злят, распаляют специально, получая от этого какое-то удовольствие. Теперь, когда по мановению волшебной палочки все изменилось, Ломакин испытал странное чувство. Ситуация была нелепой, какими-то фантастическими снами навеянная. Прадед передавал ему сумму, которая делала его не просто богатым - независимым, свободным. Но это окрыляющее ощущение чем-то омрачалось. Чем? Он никак не мог сообразить. Нет, не тревогой, не сомнениями. Скорее какой-то нереальностью происходящего. Думая о свалившейся на него неожиданности, Ломакину хотелось смеяться взахлеб. Как над дурацкой шуткой. Но смеяться было глупо. События последних дней - не сон. По подписанному прадедом завещанию сразу он должен получить лишь часть причитающихся ему денег. Меньшую часть. Но по российским меркам это было целое состояние.

По совету Жени Фурса Ломакин разорился на толкового адвоката, который взялся утрясти формальности. Но фактически он уже стал богатым человеком. И начал привыкать к новому своему положению. И не только он.

- Костя, мне хочется прекратить нашу дружбу, - заявила ему Светлана.

- Что, гражданка Тулина, пролетарское самосознание не позволяет вам поддерживать со мной теперь приятельские отношения? Классовая ненависть горло перехватывает?

- Нет, Ломакин. Просто я ужасно боюсь разочароваться. Власть и деньги портят людей влет. Это проверено.

- Тулина, в любом случае наш разрыв будет недолог. Ты выскочишь замуж за Лукина, и мы снова окажемся в одной лодке. А пока я не испортился от свалившихся на меня денег, я приглашаю тебя в ресторан.

- Теперь ты уже не боишься, что я тебя разорю своим аппетитом?

- Теперь не боюсь.

- Ладно, - соблаговолила Тулина, - пойдем. Поем всего самого дорогого на халяву, плиз.

Они уже собрались выходить, когда позвонил Марк:

- Мсье Ломакин?

- Марк, я отдам все свои деньги парижским нищим, если вы со Светланой не прекратите делать вид, что я переродился в чопорного капиталиста и что теперь я вам не пара.

- Прости, Константин, впредь не буду таким официальным. А теперь слушай неприятное известие: Пьер погиб. Авария на дороге.

- Это действительно авария?

- Ну мы же не наивные люди.

- В таком случае зачем? Он ведь уже все отдал Светлане. Чтобы отомстить?

- Я думаю, он отдал не все. Кто-то вскоре перевернул его квартиру вверх дном. Что-то искали. Благо, жена его была на работе, а дети в школе.

- Соседи видели кого-нибудь?

- Не видели, но слышали. За дверью Пьера говорили на русском. Любопытный старичок домовладелец, любитель подслушивать и подглядывать за постояльцами, позвонил в полицию. Но визитеры уехали раньше.

Тулина все поняла и теперь, свернувшись на диване калачиком, беззвучно плакала. Сходили мы в ресторан...


Парижское танго


Платье ей подарил Ломакин. Прекрасное серое платье, облегающее фигуру. Платье - рекламный агент: посмотрите на эти обалденные коленки, на эту высокую грудь, на эти руки, открытую нежную шею... Господи, поразмыслить - кусок материи, а что он творит с женщиной! И с теми, кто на нее смотрит. Тулина физически ощущает взгляды мужиков. И, как ни стыдно в этом признаваться, получает от этого удовольствие. Ваши деньги, машины и должности, смеется про себя, ничто в сравнении с тем капиталом, которым природа награждает женщину.

- Ломакин, только, ради Бога, не ревнуй меня к встречным-поперечным. Я люблю только вас - Лукина и тебя.

- Ты любишь только меня, Семицветик, - говорит Ломакин самоуверенно.

Шут его знает, может, он прав? Сашенька Лукин всплыл из давней памяти, вернулся из ее ссылки. А Ломакин возник уже в этой, нынешней жизни, вторгся в нее, взорвался поступками. Вот только Бог ее наказал - женат. Но жена - не стена, как говорят. Да ведь и у нее дочь. Может, именно так судьбе было нужно все устроить, закрутить в тугой узел? Любит она его или нет? Сложный вопрос. Но если сегодня на огромной городской площади поставить тысячу симпатичных холостых мужиков, она пройдет сквозь ряды и без колебаний возьмет за руку его. Выберет, как в детской игре «ручеек». Почему? Попробуй ответь. Почему выбирают мужиков? Не самых красивых среди ослепительно красивых? Наверное, природа, как персональный компьютер, считает: с этим тебе будет беззаботно, с этим - весело, с этим - безбедно. А этого ты будешь любить до старости, с ним - надежно. До сих пор она спорила с природой и ошибалась. Обжигалась, набивала синяки. Опыт нарабатывала житейский - лекарство против прихотей судьбы. И тут вдруг сразу два человека возникают. Очень разных и очень похожих одновременно. Этим самым неотразимым «надежно». Две удачи на один лотерейный билет.

Что ты хочешь от меня, Ломакин? Мы уже съели гору вкусностей, мы уже выпили две бутылки вина и теперь, не отрываясь, смотрим на сияющую в ночи золотым серпантином огней Эйфелеву башню. И думаем каждый о своем. Ты - о Маше, я - о тебе.

И звучит музыка, и медленное танго обещает что-то до сих пор несбывшееся. Таинственное, неземное, непозволенное. Может, так судьбой определено - быть вместе, Костик? В каких-то прошлых жизнях мы с тобой уже разошлись, разминулись. Если и в этой тоже - не простит судьба, отомстит. Превратит в следующей жизни в наказание в каких-нибудь рыжих тараканчиков, которых хлопотливые хозяйки шлепают в кухонных углах заношенными тапочками. Костя, ты хочешь быть тараканчиком?

Ломакин протягивает ей руку и ведет танцевать. Как надежно его плечо, как кружится голова от «холодного» запаха его дорогого одеколона. Как хочется прижаться к нему изо всей силы, как прижалась к своему мужчине та девочка, что танцует рядом. Какое счастье у нее на лице. Так не играют, такой взгляд не купишь за деньги.

Господи, Ломакин, неужели это твои губы целуют меня в шею? Точно, так и есть. Я не сопротивляюсь, я все поняла, Ломакин. Мне тоже надоел ресторан, я тоже хочу домой, в наш скромный трехкомнатный номер. Чтобы нырнуть под душ. И выйти оттуда в незастегнутом махровом халате, и почувствовать твои ладони на своей груди. И посопротивляться. И сказать вслух: «Нет» и «Не надо, пожалуйста», а про себя: «Да». И еще раз: «Да»... К черту работу. К черту твои и мои задания. К черту Сан Саныча, который на обещание: Я привезу вам «бомбу» испуганно отмахнулся: «Мы не саперы, Светик».

Почему все летит и кружится? Почему на выходе из ресторана стоит Лукин с длинноногой стюардессой под руку и грозит мне пальцем? Почему счет приносит одетый в белый смокинг Пьер, а внизу, у машины, меня ловит за руку старенькая Никитична?

- Остуди в стакане воды каленое железо, - шепчет, - скажи: «Именем Адоная, да погаснет во мне страсть, подобно тому, как остыло железо в воде...»…

Зачем ты меня несешь на руках, Костолом? Нельзя ведь. И «молнию» на сером коротеньком платье расстегивать нельзя. И целовать меня тоже. Хотя я хочу этого, потому как грешна безмерно. Потому что губы твои теплы и добры ко мне. Но, Костенька, именем Адоная...

- Тулина, ты заболела, что ли? Свет, слышишь?

- Ломакин, не лапай меня, не смей.

- Да не лапаю я тебя, сдурела, что ли. Проснись! Бредишь во сне и плачешь.

Светлана садится в кровати и закутывается в легкое мягкое одеяло.

- Сейчас ночь, Ломакин?

- А черт его душу знает. Утро, наверное. Меня твои дурацкие стоны перепугали и разбудили. Ты Лукина, что ли, соблазняла во сне?

Светлана пожимает плечами:

- Девичьи тайны знать вам, мужикам, не дано.

Зевнув в ладошку, интересуется:

- Мы в ресторане вчера до которого часа просидели?

Костя останавливается на пороге своей комнаты.
- Где?

- А что, не были мы в ресторане?

- Советовал я тебе вчера не пить этот дурацкий «лафит» из бара? А ты все: «Нас русская водка не сломила...». Теперь вот алкогольный синдром налицо. Пива хочешь?

Тьфу ты, черт. Так было или не было?

- Не хочу я твоего пива, во рту от него потом противно.

- Чего это противно, нормально во рту. Зубы потом почистишь.

Было или не было? Воскресенье начинается - сон не в руку?

- Костя!

- Ну?

- Костя, мне во сне сказали, чтобы я страсть в себе погасила.

- Ну?

- Что «ну»? Помоги.

- Чем? Где я тебе огнетушитель в шестом часу утра найду?

- Пойдем гулять.

Ломакин трет ночную щетину на подбородке и пожимает плечами.

- Пойдешь?

- Как скажешь. Морду лица брить?

- Да ну еще. Будем считать, что человек, который отпускает бороду, первое время кажется небритым. Тебе потом классно будет с бородой, миллионер Ломакин.

Она еще раз смотрит на него внимательно-внимательно. Снилось? И только теперь вспоминает, что поехали они вчера вечером не в ресторан, а в морг, где на холодном каменном столе лежал Пьер. Лежал и улыбался в смерти своей неожиданной. Словно напоследок смеялся над врагами.

- Тулина, вот и пригодился твой модный плащ.

- Что?

- Плащ, говорю, пригодился. А ты страдала.

- Дождь?

- Дождь, Свет. Приличный дождь. Хорошая, кстати, примета. И когда хоронят, и когда уезжают.

А ведь точно, сегодня днем хоронят Пьера. Потом они едут на русское кладбище, потом встречаются с главой компании. А ночью улетают.

Париж просыпается. Слышно, как журчат по обочинам дорог смывающие мусор утренние ручьи, как фыркают подвозящие к магазинам свежий товар машины, переговариваются прохожие. Привычная музыка рождающегося дня. Парижское танго...



В общем нашем строю схороните...


Могила прадеда потрясла Ломакина своей простотой. Каменный крест с фамилией и стихотворные строчки. Эпитафию прадед написал себе сам. Когда - Бог его знает. Стихи были Ломакину уже знакомы. В рассургученном пакете, в тонкой стопочке бумаг и толстой стопке вечных американских долларов, лежал лист, на котором каллиграфическим почерком было написано:


Не кляните судьбу,
не вините,
Не пишите «прости»
на граните.
Молча в тесном кругу
помяните,
Расплещите вино,
проводите,
В общем нашем строю
схороните...


Его могила в общем строю соплеменников. И ничем не выделяется. Хотя Перов мог позволить себе иное. Деньги и на погосте решают многое. Но зачем, согласился с прадедом Ломакин, выделяться? Кладбище само по себе не рядовое, тут, как на подбор, «белая кость». Имена. Уцелевшие Романовы - князья Гавриил, Андрей, Владимир. Князья Юсуповы, Гагарины, Голицыны, Оболенские, графы Зубовы, Вырубовы, Татищевы, потомки Радищева и Пушкина, Сумарокова и Одоевского...

Примета этого навеки разделенного с Россией погоста - скромность, неброскость. Проста церковь на входе, просты могилы. Смерть словно сравняла ушедших в званиях, поставив в один строй изгнанных, разлученных. Столбовых дворян, великих писателей и людей безвестных, забытых, не оставивших в истории следа. Они со Светланой часа три искали могилу Перова. Выходной - закрыта маленькая церквушка. В домике настоятеля обедает семейство. Костя постучал в дверь.

- Простите, - поклонился, - я из России. Где-то здесь лежит мой прадед. Где - не знаю. Не могли бы вы мне чем-то помочь?

- Мсье, кладбище велико, - разводит руками молодой парень. Русский, не знающий своего языка. - Вам следовало бы обратиться к мадам Елене Константиновне. Но сегодня воскресенье и ее нет. Приезжайте в понедельник. Или звоните ей из Москвы.

Он заглядывает в прихваченный блокнот.

- 60-15-11-40. Повторить?

Нет, повторять не нужно. На цифры, на номера у Костолома память железная. 60-15-11-40. Позвоним, если не найдем.

Они решают искать и идут по пантеону имен, по этим коридорам славы и доблести, по этим закоулкам беды, разделившей русских на «красных» и «белых». Ради чего, думает Ломакин, были эти горести и разлуки? На чьей совести покореженные судьбы? Кто нажился на крови? Что, в конце концов, изменила великая русская смута, названная революцией?

Господи, сколько их здесь, ушедших? Не простивших и не прощенных? Ненавидящих, не поверивших? Ждавших лучших времен и разочаровавшихся? Генералов-таксистов, полковников-официантов, нищих штабс-капитанов и поручиков? А ведь еще есть Ницца. И просто сирые кладбища, где лежат они, шагнувшие в чужбину с надеждой, да так и не вернувшиеся.

Перед ними шел и никак не мог уйти в Лету парад отборной белой гвардии. Галиполийцы, донские артиллеристы, Русский кадетский корпус, казачьи полки... Ломакин вел Тулину мимо памятников «Корнилову и всем корниловцам», Колчаку, Врангелю, Деникину, мимо памятника туркуловским дроздовцам.

- Об этих я вообще ничего не знаю, - тихо говорит Светлана. - Господи, какие же мы идиоты, мало того что кровавой бороной по нации прошли, так еще память выжгли, чтобы не знали своей истории следующие поколения, чтобы ни о чем не помнили, чтобы не судили.

- Да, - соглашается Ломакин. - В этом мы ни на кого не похожи. Это чисто российская привычка - каждые десять лет переписывать учебники истории. А теперь, наверное, каждые полгода.

Он подходит к памятнику и читает вслух выписку из последнего приказа начальника дроздовской дивизии генерала А. В. Туркулова:

- «Севастополь, 2 ноября 1920 года. Покидая родную землю, храните память о 15 тысячах убитых и 35 тысячах раненых дроздовцев, проливших кровь свою за честь и свободу Отчизны. Этими жертвами мы неразрывно связаны с Родиной...».

Фурс, который приехал проводить их в Ле-Бурже и которому они со Светланой рассказывают о поездке в Сен-Женевьев-дю-Буа, разводит руками:

- В отличие от других народов, мы ничему не хотим учиться. Мы ненавидим соседей, которые голосуют не так, как мы. Мы стреляем в свой, нами же выбранный парламент. Если во что-то верим, то верим сиюминутно, все время оглядываясь, с чем-то сверяясь, не думая, не настраиваясь на волну исторической памяти.

Он отпивает глоток коньяка из купленной богатым Ломакиным за бешеные деньги бутылки и машет рукой:

- О многом здесь начинаешь задумываться. Вы у саркофага Наполеона были? Напрасно. Ой, напрасно.

Фурс по профессии историк. И рассказывает, как историк, - длинно, подробно, но в общем-то интересно:

- Усыпальницу этому человеку строили много лет, работы завершились в 1861 году. Гробница превзошла своей роскошью усыпальницы всех других властителей Франции.

- Мы были у Дома инвалидов, - вставляет Светлана.

- Да, да, это там, - кивает Фурс. - Гробница внизу, под куполом церкви, в круглом мраморном зале. Массивный саркофаг из красного двухсоттонного корельского порфира стоит на черно-зеленом гранитном цоколе. Внутри, в шести вставленных друг в друга гробах, трех металлических и трех деревянных, он, Наполеон...

- А помните у Брюсова:


Сквозь окна льется свет, то золотой, то синий,
Неяркий, слабый свет, таинственный, как мгла.
Прозрачным знаменем дрожит он над святыней,
Сливаясь с веяньем орлиного крыла!


- Да, это там.

Женя опять трогает губами рюмку с коньяком.

- А вы задумывались над тем, что дал Наполеон Франции? Здесь об этом предпочитают не говорить, он - легенда, герой. А ведь Наполеон - это полтора миллиона убитых французов из двадцати восьми миллионов ее тогдашнего населения. Территория Франции в результате его походов оказалась даже меньше, чем была до войны. Но он велик, безмерно велик. Спросите вон того накуренного «травкой» панка. Он не назовет вам ни одного российского города, не вспомнит, когда началась вторая мировая. А Наполеона он знает. И в Доме инвалидов, куда перевезли останки императора 15 декабря 1840 года в пасмурный, ненастный холодный день, он был. И эта богатая дама, что похотливо поглядывает на вашего, Светлана Сергеевна, мужа, тоже там была. Приобщилась. А у нас всё, что до 17-го, - «позорный царизм», а после – «красные» и «белые», «наши» и «не наши». А чьи? С Марса, что ли? Бред...

Он пожимает плечами:

- Я знаю удивительного человека, его фамилия Христофоров. Он тоже историк. По его данным, через Париж прошло около ста сорока тысяч русских эмигрантов. Кто-то из них потом уехал, кто-то вернулся назад. Но цифра, вы подумайте, - сто сорок тысяч! А сколько не через Париж? Страна ушла. И не просто страна - ее генофонд. Ее ум, слава, ее наука и культура. Прежде мы об этом не говорили. Думалось, вспомним. Куда там, сиюминутность заела...

- Но как же велик должен быть народ, если он вырастил второй генофонд, - замечает Светлана.

- Велик, - соглашается Фурс, - удивительно велик. Потому, наверное, столько горестей на него обрушено.

Мы молчим. О чем спорить? Мимо нас с очередного московского рейса идут люди. Российский «экспорт» - молоденькие жены французских бизнесменов. Длинноногие, улыбчивые, с престижными дипломами московских вузов. Что они знают о Сен-Женевьев-дю-Буа? О Ксении Павловне с ее несовременными, странными по нынешним временам принципами? Для них все здесь в розовом свете. Здесь не стреляют, не убивают. Божья благодать чужбины...

- Спасибо, Женя, - говорит Тулина, - мы скоро вернемся.

Ломакин с какой-то горечью воспринимает это «скоро». Неужели и она, Светлана, бросит тот мир, где свои не могут примириться со своими. Где не живут - существуют. Окунувшись в передел, в распри, склоки, обиды и зависти.

- Лучше ты к нам, - предлагает он Фурсу. - Встанет ведь все на свои места. Не навечно беда к нам в ворота вошла.

- Ладно, - обещает Женя. - Поживем - посмотрим. Будем живы - не помрем. Если только будем живы. А пока ревут машины, выбираясь на подъем...

Мало в его голосе оптимизма. До боли мало.


Прости...


Лукин поправляется. Прошлый раз он еще лежал в постели. И супец ему приносили процеженный, не напрягали потревоженный взрывом желудок. Теперь он почти кум королю - энергичен, зол, настроен на борьбу.

- И что де Гуффе? Ничего определенного так и не сказал?

- Почему. Он отвалил денег, я же говорил.

- Плевать мы хотели на его деньги. Деньги есть, я ведь тоже не только с боку на бок на сирой госпитальной койке ворочался. Деньги есть.

Про «сирую госпитальную койку» он напрасно. Палата, где обитает Лукин, больше похожа на дорогой номер интуристовской гостиницы. Наверное, он просто привык уже к этой новой жизни. Хотя почему «наверное», определенно привык. И плевать ему на всех и вся. Вот и на Светлану смотрит взглядом хозяина. Вроде заплатил уже, купил, положил на полку. Поцеловал у порога, как вещь. Без энергии, без радости. Словно по старой привычке. Привычка-то откуда, друг ты мой дорогой?

- Костя, я не стану юлить, ваши деньги не должны стоять, их нужно включать в работу. Что-то думали по этому поводу?

Опять ты торопишься, Лукин. С порога берешь за пуговицу. А ведь я теперь побогаче тебя. По западным меркам не ты - я должен волю диктовать, задавать вопросы, предложения делать. Нахальство твое опять-таки чисто отечественное явление. И не нравится оно мне.

В дверь скребут. Не стучат - именно скребут. Как это у возникшей на пороге девочки в белом халатике получается, интересно? Ноготками, что ли, о своем визите сигнализирует?

- Господин Лукин, время укола.

- Простите, - усмехается тот, - это несколько минут.

Пока ему в соседней комнате всандаливают укол, Ломакин, поднявшись с неудобного модернового кресла, подходит к балкону. Роща за окнами отгорожена высоким забором. Поверх забора колючая проволока и коробки телекамер на столбах. Бывший цековский профилакторий. Те отгораживались от людей, и эти тоже. Что изменилось-то?

- Костик.

Что хотим-с, Светлана Сергеевна? Чего это глазки у нас такие печальные?

- Не злись, пожалуйста.

- Это я-то злюсь? Самый спокойный из самых спокойных? Да плевал я на все. На вашу дребаную демократию, на ваш мирок, отгороженный от всех, на эту долбаную работу. Мне теперь все по фигу. Я теперь уволюсь к чертовой матери и буду читать книжки. Или сам писать «в стол». Когда-нибудь прочитают и оценят мой писательский талант. Когда смута пройдет, когда смоет свежей волной тех, кто живет одним днем и ни во что не верит.

- Ломакин, ты ревнуешь?

Да, признается он себе. Я ревную тебя, Тулина, жутко ревную. Ты ведь никогда не поймешь, что можно любить двух женщин сразу. По-разному любить. Не на постель оглядываясь. И ревновать. Тебя вот люблю до боли зубовной, как сестру. Даже больше, чем сестру. Как человека, с которым сидел под прицелом снайперской винтовки. На которого можешь матюкнуться и знать - не обидится, все поймет. С которым можно лечь в одну постель и ощутить женское горячее тепло, не придвинувшись, не протянув руку. По большому счету ты, Тулина, это - я. Мое зеркальное женское отражение. Потому и ревную. И злюсь. И ненавижу твоего Лукина. Представляю его с тобой под одним одеялом, и тьма на меня накатывает. Жуткая тьма.

- Ломакин, ну пожалуйста.

- Все нормально, чучело.

- Не все нормально. Я тебя знаю.

Не знаешь ты меня, Тулина. Это тебе кажется. Жизнь куда сложнее, и варианты она нам такие подносит: облейся слезами - не разберешься.

Ну вот и Лукин со своей медсестричкой возвернулись. Хорошенькая у него укольщица. Ножки, правда, чуть кривоваты, носик маленько подкачал, и усики растут, которые она наверняка изводит специальной смолкой периодически. Но зато глаза совершенно обалденные. Огромные-преогромные. С таинственным огоньком, со спрятанной хитринкой. И с природным женским интересом. Вот только-только богатому человеку воткнула в задницу одноразовый шприц, а уже на другого мужика прицел навела. Зря стараешься, мы это уже проходили. Обжигались, ушибались, шишки набивали. В женщине самое главное - тепло, его на всех, как ни распаляй себя, не хватит. И еще верность. Пронесенная через сквозняки, через сомнения, кажущиеся разочарования. Прости меня, Тулина, не встретил бы Машу - стала бы ты судьбой и опорой. Наверняка стала бы. Определенно.

- Так я возвращаюсь к теме, - говорит Лукин, поддергивая спортивные штаны. - Де Гуффе обещал только деньги?

- Нет, он обещал «прямую линию».

- Как он сказал?

- Прямая линия сгладит многие проблемы.

Лукин идет к бару, достает оттуда бутылку «графита», расплескивает жидкость в малюсенькие стопарики и удовлетворенно хмыкает:

- Я бился за это три года. Кому памятник ставить - вам или тем идиотам, что хотели меня взорвать?

Тулина смотрит на него «моим» взглядом, ненавидящим. Это плохо, потому что долг за такой испепеляющий взгляд на Лукина вернуть я ей не смогу. Не сумею: Машенька моя в роддоме, Даньку мы ждем. И светло у нас впереди, Светка. А тебе тоже кусочек тепла в этой жизни причитается. Ты его заслужила.

- Лукин, - говорит она, - спроси меня о впечатлениях.

Лукину плевать на ее впечатления. Но он внутренне собирается, нехотя возвращаясь из того мира, в котором живет, в котором чувствует себя счастливым, куда хочет увести Тулину.

- Свет, расскажи про офис де Гуффе.

Напрасно ты про офис, Лукин. Лучше бы про наш гостиничный номер спросил, про Фурса, про Ксению Павловну, про зябкие надгробия Сен-Женевьев-дю-Буа. Ты - своем мире, мы - в своем. Перестройка - процесс долгий. Мы за тобой не успеваем.

Ломакин смотрит на Светлану, а она на него. Странным взглядом смотрит. Словно зовет. Словно просит о пощаде, о милости. Потом что-то гаснет в ней, опадает.

- Офис? - переспрашивает она равнодушно. - Скромненько так у него. Красиво, но без шика. А вот машина - класс. Да, Ломакин?

Да, Тулина. Да. Хорошая у него машина. Очень крутая. Вы такую же, наверное, купите скоро.

К Маше в роддом со свертками он едет на частнике, которого тормозит за квартал от дома. Когда распахивает тяжелую стеклянную дверь, по привычке оборачивается. Не нравится ему темно-синяя «вольво» с затемненными стеклами, что подкатывает к роддому следом. Ужасно не нравится.


Волки появляются


- Толя, у тебя, кроме парадного входа, другой есть?

Жаров ничуть не удивляется.

- Пошли, шпион Ломакин.

Жаров - старый друг. Школьный. Занесла его судьба в Москву чудом. И встретились они чудом - в пивбаре, в очереди за вареными креветками. Обнявшись, выпили по три кружки пива, обменялись телефонами и расстались с уверенностью, что если и встретятся снова, то опять лет через двадцать. Но когда чудо его определялось с родами, он вспомнил про Жарова.

- Был бы ты богат, Костик, состриг бы я с тебя кучу денег за наследника. Коммерческий теперь у нас роддом, понимаешь. Но тебя, так и быть, выручу.

Беременность у Маши была трудной, какие-то резусы мучили ее бесконечными токсикозами. Жаров уложил ее в палату «супер» на сохранение. И опекал, как дочь, в одночасье полюбив Костино рыженькое сокровище трогательной братской любовью.

- У меня есть своя охрана, не волнуйся, - обронил, выводя Ломакина через «черный» выход.

- Будь другом, - попросил тот, - поставь у двери своего человека. - Только сразу. И не меняй, пока я не привезу смену. Не волнуйся, оплачу.

- Разбогател?

- На это хватит.

- А ты про кардерит не пошутил?

- Ампулки твои дурацкие получишь завтра. Сколько нужно. Я же сказал.

- Кость, я тебе памятник поставлю. Скинусь с мужьями своих девчонок и поставлю. Кардерит ведь у нас ни за какие деньги...

Ломакин выглядывает на улицу. С этой стороны здания никого. Скверик. Абсолютно пустой.

- Толя, Машка моя на твоей совести, понял?

- Да понял я, понял. Хочешь, сам сяду на стул у ее палаты. Все равно сутки торчать буду.

- Жаров, сядь. Будь другом. И вообще собери по тревоге свою охрану. Нехорошо у меня на душе. Я быстро обернусь. Хочешь, спонсором твоим потом стану? Заплачу твоим охранникам за год вперед? Настрополи их.

- Ты серьезно, что ли?

- Все, иди. Дальше я сам. О деньгах, считай, сговорились.

Жаров закрывает за ним дверь на два оборота ключа. Так, время пошло. Вариант с частником не сработал. Вроде шел, как учили, по дворам, тормознул третью по счету тачку, а гады эти его все-таки выследили. Впрочем, на роддом они могли выйти и по другим каналам.


Сейчас ему нужен телефон-автомат. Как назло, три подряд загробно молчат. Четвертый не глотает жетоны, но Костик в сердцах так бьет его в холодный серый бок, что какое-то реле внутри коробки срабатывает и Юрка Ильин берет трубку.

- Здорово, дядька.

- Ну ни хрена себе, - хохочет Ильин, - вы что, друзья школьные, сговорились, что ли? То по десять лет не звоните, то в один день...

- Погоди, Юр. Дело есть.

Ильин работает в дружественной конторе. Охраняет «шишки». И звонит ему Костик не просто так.

- Твои парни зарплату получили?

- За прошлый месяц получили.

- Заказы берут?

- А кто сейчас живет на одну зарплату?

- Ильин, плачу баксами по расценкам охранных структур. Мне нужны трое. Пока на сутки. Потом определимся. Но только прямо сейчас. Есть кто-то на подхвате?

Ильин зажимает трубку ладонью и вызывает кого-то по селектору.

- Могу двоих.

- Идет. Записывай адрес, я их встречу.

Расставив ребят на точки, он, трижды проверившись, заскакивает домой. В надежде, что дома все спокойно. Зря надеялся. Напуганная мама кивает на телефон с автоответчиком:

- Послушай сам.

- Мсье Ломакин, - говорит знакомый голос, - мы не договорили. И это печально, обстоятельства заставляют нас настаивать: или наши отношения входят в русло договоренностей, или мы действуем по своим правилам. Согласны - перегоните свою машину с обочины у подъезда во внутренний двор. До сегодняшнего вечера».

- Давно звонили?

- Да они звонят с утра каждый час как заведенные.

- Ясненько.

- Может, мне расскажешь, что тебе «ясненько»?

- Мам, ты детективы читаешь, слово такое «накатили» знаешь?

- Это когда шантажируют, что ли?

- Ну, почти. Ты дверь никому не открывай. Ключи у меня есть. И не выходи никуда. Ты у меня сейчас Брестская крепость, поняла?

- И долго мне в осаде сидеть?

- Сориентируемся. Я пошел.

Машину он перегоняет. Но не во внутренний двор. Есть одно местечко, где она постоит в сохранности и куда недруги при всем желании не влезут. Так что «сигнала» не дождутся.


- Светик, привет.

- Привет, бывший супруг.

- Твой друг, начальник издательства, «пятерочку» мою не приютит на время за хорошую денежку?

- Гони, приютит, конечно.

Ну вот и решили. А себе мы новую машину купим. Теперь мы и не это можем себе позволить, теперь мы крутые. Позвоним вот Малинко, который, уволившись, в охранной фирме нынче пристроился, попросим его об одолжении, и все сделаем. И машину, и непугливых профессионалов, с которыми вам, шушера, очень тяжко будет соревноваться. Они - невостребованная государством гвардия. Ее преданная элита, объединившаяся на коммерческих началах, выживающая, ждущая лучших времен и воюющая за правое дело. Пусть даже за деньги. Профессионалам тоже жить надо.


Гон


- Да, Капитан, лучшего я был о тебе мнения. Ни полета фантазии у твоей милости, ни расчета. Лохня ты. Кусок хилой бациллы в постном супе. Помнишь Рогова, который караван с лазуритом в последний наш год брал?

- Чего ж не помнить, помню, конечно. Грохнули его.

- Не о том я. Рогов на войну паинькой приехал. Мальчиком. А как вырос, помнишь?

- Помню я все, Геннадий Андреич.

- Знаешь, тоскую я о нем. За одного Рогова я бы троих таких, как ты, отдал и не пожалел. В сильные люди человек шел.

Капитан хмыкает и бросает в рот подушечку «холза».

- Ну так отдайте. Есть Роговы поблизости? Где, покажите, завалялся невостребованный товар? Послушать вас, нужные люди на каждой клумбе штабелями сложены, бери - не хочу. Ан нет, не в изобилии мы живем. Про то, что не с дураками разборки чиним, не говорю. Этот Ломакин - самородок. Я на него взвод ваших Роговых махнул бы. И не прогадал бы, уверен. У меня ребята из бывшей наружки по нему работают, а он уходит. Как сквозь землю проваливается. И реакция - только-только мы роддом его настоящей жены просчитали, как там такая охрана встала, что скулы сводит.

- Ладно тебе выкручиваться. Не тянешь ты с этим делом. Говорю: фантазии не хватает. Стареешь, Капитан, стареешь. Разжалую я тебя в старшие лейтенанты. И велю не думать - команды выполнять. Ломакина возьмешь за узды и сунешь мне теплого в руки.

- Возьмешь его, как же. Дался он.

- Дастся. Ляльку его возьмешь сам придет со своими «бабками». И еще своими руками Лукина завалит.

Капитан хмыкает:

- Вас на экскурсию, что ли, в роддом свозить, чтобы лично убедились - не пробиться к жене его тихо.

- А почему тихо-то. Кто тебе путы на ноги надел? Громко пробейся.

- С автоматным грохотом?

- Зачем. Сейчас модно по-другому панику сеять. Подскажу, если у самого шариков маловато. Руководствуйся инструкциями, товарищ исполнитель. Думалось мне, оперишься в птицу высокого полета, а у тебя какие-то идиотские нравственные комплексы обнаруживаются. Беременную девочку жалеешь, что ли? Так тебе она никто, пусть ее собственный благоверный жалеет и принципами поступается. Чай, не знаменитая Нина Андреева, совесть не замучит.

Капитан опять хмыкает:

- Ну-ну, интересно совет ваш выслушать.

- Не нукай, Капитан, не запрягал. Подготовишь штурмовую группу. Позвонишь по телефону, скажешь, что в роддом подложили бомбу. И в панике берешь девочку. Только не растряси, ты ведь роды принимать не умеешь, как я понимаю.

- А нарвусь?

- А ты в любом случае нарвешься. Потому как плохо работаешь. Живешь - деньги переводишь, слово не держишь. Меня вот в оборот взять пытаешься.

- Больно надо.

- Видно, надо. Ты зачем моей Юльке мозги пудришь? Ей шестнадцати нет, а ты ее по ресторанам катаешь. Я ей, дуре, всыпал. И видеться с тобой запретил строго-настрого. Перешагнешь через запрет - удавлю. Я ее не для тебя, бандюга, ращу. Ей еще учиться, в богатенького мальчика влюбляться. Здоровых деток рожать. На радость деду. А ты ее попкой кверху поставишь, и весь твой интерес паром выйдет. Понял ты меня или повторить?

Понял он все. Докопался-таки, прознал про Юльку. Только не все ты, генерал, выяснил. Юльку твою он еще год назад под себя подстелил. И на игле она, никуда не денется. Хороша кроха, но не потому приручал он ее и в сеть свою заводил, что хороша. Хороших - пруд пруди. И под себя приглянувшуюся бросить не проблема. Силой бери, покупай, запугивай, влюбляй. А с Юлькой особый случай. И удовольствие, и расчет. Тебя, ты прав, хотелось на растяжку взять. И ведь взял, ишь как запаниковал ты, Геннадий Андреевич. Скажи спасибо, что кое-какие идеи до сих пор в башке твоей лысой время от времени генерируются, иначе кому бы ты был нужен? Кто бы за жизнь твою поручился? С бомбой в роддоме - это хорошо. Очень даже современно. Мы идею твою разовьем - три звонка почти одновременно сделаем. Разными голосами. Чтобы распылить силы тех, кто такого рода узелки в Москве развязывает. В школе бомба, на Курском вокзале бомба. Ну и в роддоме. И пойдут в роддом за Ломакиной не мужики.

- Деньги пора передавать Хозяину, Капитан.

- Готово все.

- Тогда завтра и вручишь.

- Почему я? Шестерок нет, что ли?

- Твои шестерки пусть грязную работу делают, прозой занимаются. А деньги передашь ты. Повторить?

- Да не надо, не глухой.

- Ну, тогда все, катись в свой лимузин. Кстати, напрасно ты такую тачку себе взял. Приметна. Лишняя зависть.

- А пусть завидуют. Хотя чему, нынче кто только на иномарках не рассекает. По-моему, даже непьющие сантехники роскошь себе такую позволяют. Да и гаишники почти не тормозят, все внимание их на пенсионерах-«жигулистах» сосредоточено. С ними спокойнее и надежнее. Автомат из-под сиденья не вытянут, начальству не накапают.

- Ну гляди.

- Гляжу.

Капитан хлопает дверцей и идет к своей машине. Плюхнувшись на сиденье, скрипит зубами. Как он ему надоел, этот старый хрыч Геннадий Андреевич. Размазать бы его, да рано пока. Не со всеми свел, не все ниточки передал. Может, и хорошо, что с Хозяином ему самому придется встретиться? Лишний контакт, лишняя память. Авось пригодится на будущее.

А бомба - хорошо, правда хорошо. Играть эту игру надо не откладывая. И не днем, когда люди спокойны и рассудительны, а под утро, когда сон мешается с одурью и самые опытные делают глупости. Не случайно «духи» брали их блок-посты на рассвете. Учли русский опыт в последней войне. В темноте воевали, дороги толом посыпали, чтобы собаки минную кладку обнаружить не могли... Под утро звоночек организуем. Сейчас нужно предупредить своих качков и отоспаться.


Выбор


- Саша, прости, но я не хочу.

- Что ж так?

- Да вот так.

Тулина встает с дивана и одергивает свитер.

- Что с тобой, Светик?

Она пожимает плечами.

- Ничего со мной. Просто я не люблю ситуации, когда женщину пытаются сделать вещью.

Лукин тоже встает и идет к бару.

- Выпить хочешь?

- Нет. Лукин, а что с тобой? Откуда вдруг эти манеры? Словно подменили тебя. Ты мне так понравился тогда, в своем офисе. Спокоен, не напряжен, не нахален. И вдруг теперь начинаешь ломать меня, как уличную девку. Решил, что купил поездкой в Париж?

Молчишь? Судя по всему, именно так ты и решил. Что же у нас, миленький, будет, когда я стану твоей женой? Если стану, в чем у меня большие сомнения. Но случись такое, ты ведь не просто командовать мной вознамеришься. Ты меня сразу подмять захочешь, в угол поставить в качестве полированной тумбочки. И опереться? Нет, радость моя, мы это уже проходили. Нами уже пытались манипулировать. Нами даже за какие-то услуги расплачивались. Ты об этом не знаешь и никогда не узнаешь. Мужики народ ревнивый, все, что до них было, прощать они не умеют. Но оно было, Лукин, к сожалению. И горький мой опыт гремит сигналом тревоги: думай, Светка, думай!

Значит, ты все решил? В том числе и за меня. А учел, что я не люблю быть мебелью? Что я кошка, которая гуляет сама по себе? Что мне сейчас жутко хочется хлопнуть дверью и уйти? За Париж я тебе потом заплачу. «Зелеными» устроит?

Точно уйду, досмотрю эту серию нашей драмы до конца и хлобыстну дверью. И номер телефона поменяю, чтобы не дозвонился. Или «черный» режим на АОНе поставлю, чтобы гудки отбоя тебе все время шли. Чтобы не достал, не переиначил. А ведь будешь пытаться. Настырны вы, новые хозяева жизни.

- Тулина!

- Что Тулина?

- Тулина, я дурею от тебя. И хочу тебя бешено.

- Хоти. Так красивые бабы устроены - их хотят. А они нет.

- Ты - нет? Очнись, Свет, я - Лукин. Нет?

- Врешь. Ты - не Лукин. Ты типичный «новый русский». Наглый и нахрапистый, как все хищники.

Господи, зачем я все это говорю? Для чего? Себе назло? Во вред? Чтобы убедить себя, что я сильная? Что мне на все наплевать? Неправда, вовсе я не сильная. А главное, не такая уж и молодая. Просто Ломакин меня предал, и я бешусь. Гадская-прегадская морда - предал. Хотя бы надежду какую оставил, поманил. Легче бы было. А у него жена - свет в окошке. А я? Я-то кому-нибудь нужна или нет? Сыграли мы с ним сценку, что дальше? Все? Эх, мужики...

- Свет, Светочка. Ну хочешь, я тебе самым святым поклянусь.

Наверное, я дура, но я этого хочу. Все бабы хотят, чтобы им клялись самым святым. Особенно когда они теряются, запутываются в жизни. Когда слезы вот-вот потекут, когда опереться не на кого.

- Я люблю тебя, правда. Мне тяжело без тебя.

Нет, поганый все-таки у меня характер, сразу вопросом задаюсь: как же ты прежде, друг любезный, без Тулиной столько времени обходился? Жил, пил, по бабам шлындал? Или не шлындал? Девственность берег? Ну скажи, скажи! Я поверю, я ведь дура, как все человеки в юбках. Как все хорошо было до визита в его офис. Утряслось, устоялось. Никаких желаний особенных. Если и были желания - так, на вечер. Уснули-проснулись-разошлись. Ломакин, гад, из колеи выбил. Снова поверилось, что все иначе в жизни может быть. Ох, дуры мы, дуры...

- Свет, давай серьезно поговорим. Не дети ведь. Поймем друг друга.

- Давай.

Она отставляет протянутый им бокал в сторону:

- Напрасно добро переводишь. Не буду я пить. Сказала ведь.

Лукин плечами пожимает и залпом опрокидывает в себя коньяк. Смотрит на нее грустным взглядом.

- Думаешь, споить хочу?

- А черт твою душу знает. Темные намерения у вас всегда на уме. И безотказный прием НУО.

- Какой-какой прием?

- НУО называется. Переводится просто: напоил, уложил, отодрал...

- Ты не в духе?

- Да в духе я, в духе. Просто «Что хочешь?» спросила и ответа не получила до сих пор. Что мне вообще думать, если, не успела дверь за медсестрой закрыться, ты начинаешь тянуть меня на диван? Хоть бы о любви чего сказал. А ведь когда-то песнями баловался.

- Забыты, Свет, песни. Выброшены из памяти. Я, разлуку с тобой переживая, сжег все. Кто ж знал, что ты снова в моей жизни объявишься?

- Вот уже теплее.

- Что «теплее»? Я люблю тебя, слышишь, дурочка? Я все равно тебя люблю. Через все переступая. Через обиды, через подозрения, через равнодушие твое незаслуженное. Переступаю и замуж зову. Я эти песни свои, как молитвы, твердил. Верил, остановишься, поймешь, услышишь. А ты...

- Уже горячо. Только не думай, что я растаяла и сейчас начну стягивать через голову свитер. И расстелюсь перед тобой. Любишь - достань. Завоюй.

Лукин вдруг белеет, и хрустальная рюмка летит в стену.
- Да пошла ты...

Ну, полился кипяток, пора сваливать. Она снимает с «плечиков» плащ и идет к выходу. И в этот момент Лукин не выдерживает. Хватает ее за руки и швыряет на диван, с которого они только что встали. И одним движением сдергивает свитер.

Господи, плюнуть бы ему в лицо. Подожди, говорит что-то внутри. Рациональное, спокойное, житейское. Плюнешь. А что потом? Да, плюну, а что потом? Ты ведь меня, Ломакин, предал. Стимула-то нет. Знаешь, что такое, когда стимула нет, впереди полжизни? И замуж за кого-то выходить все равно надо? Пусть даже не по любви. Хотя, Лукин, дурында ты стоеросовая, хочется по любви. Для тепла, для счастья...

- Больно мне.

Опять молчишь. Я перетерплю, конечно, но простить тебе этого - не прощу. Первая близость с мужиком или теплом потом отзывается, или ненавистью. Так что зря ты меня ломаешь. Ладно, утремся, перетерпим. Делай свое гадкое дело, которое могло быть откровением. Хорошо хоть, не сопишь, не стонешь, к стенке не отворачиваешься.

- Светик... - задыхается Лукин надо мной.

Не Светик я, а Светлана Сергеевна Тулина, решившая в очередной раз выйти замуж.

- Светик...

Что, хорошо тебе? Ну и славно. Посмотрим, кто из кого дальше веревки вить будет. Я буду. Мстя тебе за то, что предаю сейчас предавшего меня Ломакина. Его - прощу, помилую. Тебя - нет. Никогда и ни за что.

Лукин лежит на моем плече и пошевелиться не может.

- А я кольца купил, слышишь?

Слышу я, все слышу. Слышу вот, что кольца ты купил. Небось дорогие, в престижном магазине. А что, интересно, ты купил этой маленькой стерве, что колет тебе по три раза в день уколы в задницу? То-то она на меня глазками зыркала. Так и хотелось сказать ей: уймись, куколка. Чтобы выйти замуж за Лукина, мало носить короткий халатик с расстегнутыми внизу пуговичками. Он, кося туда взглядом, меньше всего о Марше Мендельсона в эту минуту думает. Куда как проще его помыслы...

Лукин еще, выясняется, мужик крепкий. Очень даже здорово все у него получается. Спасибо, конечно. Одна беда: не о тебе я в блаженные секунды думала. Не тебя на себе в боли и удовольствии представляла. Мерзавца Костолома. Это безжалостное создание. Любимое, родненькое, отнятое у меня именем Адоная... Эх, Маша-Машенька, мое ты своровала. Разрешения не спросив. Ой, напрасно. Будет с ним и на моей улице праздник. От зари ли до зари, раз в неделю или в год - не знаю. Но будет. Я так решила...


Как же мы прошелестели?..


  Олег, я ж тебя предупреждал...

Ладно, выясняйте без меня в междоусобных разборках кто чего недодумал. А мне нужно отойти в сторону и сосредоточиться. И посчитать. И свыкнуться с мыслью, что меня ударили очень крепко. Не просто дыхание перехватило - о жизни и смерти речь. В самом прямом смысле. Тут не просто решение - судьба. За Малыша я отдам не одну жизнь - две, три, сколько надо. Вся беда, живу вроде бы последнюю, но и ее не жаль. Слышишь, Малыш, Тюлька, Любимый, Родненький, Солнышко мое рыжее? Не жаль! Я сейчас с тобой мысленно говорю. И верю, что ты поймешь, ты услышишь. Я на все пойду, все на этом пути смету и сдвину.

Воруют жен не просто так, чужие жены, тем более беременные, сами по себе никому не нужны. Воруют на условиях. Ты - мне, я - тебе. Так чего же вам, суки поганые? Деньги? Да подавитесь вы ими, захлебнитесь. Шестеркой продажной у вас не стану, вы это знаете. Что же? Что?

- Костя, этот прокол на моей совести.

Да пошел ты, Ильин, к той самой матери. Со своими спецами вместе. Ну и что в том, что мина в роддом вроде бы сунута? Что людей выводить нужно? Вы-то за деньги работаете. Вам охранять конкретного человека поручено было. А у вас – «советский» принцип и традиции: всех спасем и медали получим. Всех не взрывают, всегда есть конкретная цель. Или тайный смысл. Если поняли, что не от балды вас в роддом определили телохранителями, первая мысль - об объекте охраны. Первая, мгновенная, потому что по объекту есть настораживающая информация. А потом уже все остальное.

Сигнал о СВУ, самодельном взрывном устройстве, чистой воды блеф, но расчет был точный: паника, эвакуация людей, проверка, суматоха. И никто не обратил внимание на двух шустрых «медичек», что потащили Машу вниз. И она, конечно, не сразу все поняла. А вышли на нее точно, напрямую к палате шли. Откуда осведомленность такая? Кто просветил?

- Друг мой, а позови-ка сюда ту девочку, что сидит на «справке» у тебя.

Подождем ее, стерву поганую, спросим кое о чем.

- Вот, товарищ майор, сотрудница наша Боркина.

-  Зовут-то вас как, Боркина?

- А зовут нас, товарищ майор, Женя. Евгения то есть. А для вас, товарищ майор, Евгения Алексеевна.

В глазах у Евгении Алексеевны такая ко мне неприязнь, что разговаривать с ней, дурой крашеной, не хочется. Но куда деваться.

- А расскажите мне, Евгения Алексеевна, о разговоре вашем по поводу гражданки Ломакиной.

- А что рассказать-то?

- Что имеете на душе, то и расскажите для следствия.

- А вы не следствие.

Она смотрит на него вызывающе.

- У меня вообще такое впечатление, что вы используете свое служебное положение в каких-то корыстных целях. И вас за это не похвалят.

- Слушай ты, мымра, - говорит Ломакин очень спокойным голосом. - Если ровно через две минуты я не буду знать все и вся, тебя не спасет никто. Я тебя просто удавлю, дуру. Ты предала мою жену. Будет плохо ей - примерь ситуацию на себя. Поэтому только ответы на вопросы. Кто звонил?

Она верит. Еще бы не поверила. Я ведь правду ей сказал. Удавлю и не дрогну, какая-то страшная черная волна во мне поднялась и не опадает.

- Да девочка какая-то звонила, сестрой назвалась.

- Дальше.

- Ну, спросила про палату. Спросила, когда и что передать можно...

- Я ж тебя, козу дребаную, лично предупреждал!

Тихо, начальник роддома, тихо. Плохо ты ее предупреждал. Хорошо проинструктированные сотрудницы так не поступают. Тем более в пору рыночной экономики, когда на смену дурехе в очереди стоит взвод желающих. Хотя о чем я, какие желающие на ее хилую государственную зарплату? Очереди - в коммерческие конторы. Очереди длинных ног, очереди согласия на все условия, очереди готовых на унижения за-ради Христа, где они - деньги...

- Что вы ей сказали?

- А что я ей сказала? Ничего не сказала. Как всегда - номер палаты, что все пока без проблем, что прием передач у нас от и до... Только идиотку из меня не делайте. Ничего я не нарушила.

Ты ничего, конечно, не нарушила. Ты предала. Тебе ясно сказали: по Ломакиной никакой информации. По Ломакиной вопрос - путайся, обещай уточнить и давай отмашку тем, кто ее охраняет. А ты или книжку читала, или перед этим со своим хахалем, обо всем позабыв, трепалась. Мерзавка ты. Даже злиться на тебя противно.

- Костя, вся моя бригада на тебя готова работать. Мужики все поняли и домой не пошли с официального дежурства.

Спасибо вам, парни. Только вряд ли сейчас чем-то поможете. Спрятали они ее наверняка хорошо. Не для того воровали, чтобы вы, уставшие от наряда, вычислили их на удачу.

- Отправляй людей спать. Сегодня ничего уже не будет. А тех, что здесь дежурили, зови сюда. Детали меня интересуют. Когда, как, кто, приметы... Все. Только они этих сук поганых видели. И пропустили. Никогда тебе этого не прощу. Никогда. Не клянись, если не умеешь. Клянешься - умей...

Что мы знаем? А ничего не знаем. Вот сидит перед ним спец, который должен, если прошляпил, выдать всю информацию. А он мямлит. Какие-то врачихи, какие-то бумажки... Тебе ясно сказали: стой и стереги. А ты... Кому теперь нужны оправдания?

Он мучается с охранниками час и, матюкнувшись, вытурив их из кабинета заведующего роддомом, звонит домой. Пора бы получить первую «ласточку».

- Нет, - говорит мама, - никто не звонил. Правда, у двери, по-моему, шуршали.

- Дверь у нас бронированная, зубы сломают. Не обращай внимания. Телефон мой записала? Если что, сразу звони.

Он механически берет со стола чашку кофе, обжигается и плюет в сердцах. И еще больше злится. И тут же о злости, о готовых сорваться с губ матюках забывает. Звонок. Неужто мама?

- Запоминай, повторяю дословно, едва трубку положила, позвонили: -«Счетчик пошел, стучит. Времени у тебя мало. Решай. Решишь – «жигуленка» своего туда, куда тебе сказали. Сразу перезвоним». Костик, это все. Костик, Бога ради, сделай что-нибудь. Отдай ты им и деньги, и эту машину. Надо, я свои сережки продам, я все отдам, Костик...

- Мам, перестань, не о машине речь и не о сережках.

- Костя, плюнь на все, нет таких принципов, которые можно поменять на Малыша нашего и на Даньку твоего будущего.

- Нет таких принципов, мам. Я знаю. Я на себя готов поменять. Без сомнений. Но они пока не меняют. Ты, главное, не волнуйся раньше времени, а то мне еще тяжелее будет. Все у нас под контролем, ты жди. Держи нашу крепость. Я тебе позвоню.

- Костолом!

- Привет, дорогой мой друг, товарищ Малинко. Дозвонился, стало быть, до тебя наш начальник роддома?

- Лобызаться потом будем. Для начала вели кофе заварить покруче. Как Палыч учил. И по его, Палычу, правилу попробуем устроить мозговой штурм. Кто у тебя в команде соображает? Зови.

- Ильин!

- А это человек с моей стороны, знакомься: Вадим Шлыгин. Не буду говорить, где и с кем работал, это в процессе.

Жаров приносит нам по стакану крутого кофе и останавливается у двери.

- Что стоишь, садись.

Тот послушно садится на узкий «гостевой «диванчик. Лицо у него побитое. Горькое такое лицо. Того гляди всхлипнет.

- Жаров, ты ни при чем, успокойся.

У Жарова вспотели брови, он трет их обоими ладонями и вдруг говорит:

- Вы еще не все знаете.

Господи, чего мы не знаем еще?

- Я ее проколол твоим, Кость, препаратом.

- И что?

- Она скоро рожать начнет.

Ломакин сам удивляется своей реакции.

- Жаров, ты крутой среди «родильщиков»? Только быстро и честно.

- Не самый.

- Самых знаешь?

- Ну, в Москве их...

- Быстро телефон, записную книжку. Звони, это шанс. Каждому ты должен вшурупить в голову простую мысль: у тебя привередливый клиент в последний момент забрал жену-роженицу. Но у нее патология, о которой знаешь только ты. На гонорар тебе плевать, просто девочку нужно спасти.

- А почему ты думаешь, что они о ней начнут сильно заботиться? - интересуется Ильин.

- Маша им нужна живая. Вялые гвоздики никто не купит, говорил в свое время мой старый друг Вагаян из ереванского КГБ. Значит, без медиков не обойдутся. А чтобы с гарантией - выйдут на самых крутых. Им ведь по привычке все самое лучшее подавай, даже в сопутствующих деталях.

Ломакин садится на жесткий жаровский стул и начинает растирать лоб ладонями. Так меньше болит голова.

- Костя, глотни еще кофейку.

- Жаров, не трогай меня пока, я и так на пределе. Звони, звони давай...

- Тогда одно лекарство - спирт. Ровно восемь капель. Идет?

- Лей.

- Тот плещет в мензурки спирт, мы пьем, и я сразу сосредоточиваюсь. И думаю о том, что вариант с крутыми «родильщиками» не может не сработать. Стало быть, надо все дальше просчитать и спланировать. Чтобы никаких накладок, чтобы все как по маслу. Им сейчас впору чуть расслабиться, вроде сделали дело, этим не грех воспользоваться. Вернее, грех не воспользоваться.


Ты напрасно вяжешься в это дело


- Тулина, давай еще раз, только спокойно. Ну ты на меня погляди, я же спокоен. И дышу ровно. И язвы у меня пока, тьфу-тьфу, нет. Сердчишко пошаливает, но это, сама понимаешь, у всех мужиков. Мы в другом ритме живем. Все острее переживаем. В том числе ваши бабьи выкрутасы.

- Сан Саныч! Я «за», давайте еще раз. И теперь в самом деле спокойно. Вы готовы напечатать мой материал?

Сан Санычу неуютно. Я это вижу. Я его давно знаю, он меня брал в эту, как говорит Лукин, контору. И помогал. И прикрывал. Но Сан Саныч - трус. Это самое страшное для редактора большой газеты. Потому что этим редактор унижает себя. Потому что газета сразу становится слабее. Потому что в ней становится неинтересно работать. И еще потому, что тебя здесь могут предать. Продать. Мой главный пока держится. Может быть, именно на этом держится. Такой он - удобен. Или удобоварим. Брыкнется - сожрут. Тот же зам его, серый кардинал. Советует с умным лицом, что-то подсказать старается. Но по части смелости они два сапога пара: подальше от всего, подальше. А кому это «подальше» интересно? Кто это «подальше» читает и выписывает? Кто поверит, что ты осторожностью руководствуешься? Осторожность твоя - страх. Жуткий, скручивающий руки и ноги.

- Ну завяжемся мы с ними, Тулина. Ну затаскают нас по судам. У тебя что, доказательства? У тебя, мать, предположения. Француз-то твой, прости меня, грешного, свидетельствовать уже не пойдет. Что остается? Бумажки да азарт? Бумажки можно и так и эдак повернуть. Вообще рукой на них махнуть. А для азарта я стар.

- Значит, нет? Значит, плевать вам на то, что...

- Светлана Сергеевна! Мне уже все это надоедать начинает. Мне ни на что не плевать, я как...

- Вы как старый коммунист?

- Я не это хотел сказать.

Да это, это, Сан Саныч, хотели вы сказать. Знакомо мне это все. И слышала я это многократно на пороге своей журналистской карьеры. Только вот не думала, что все в жизни повторяется. Один в один, слово в слово. Кто с кем боролся, не понятно? Кто и что кому на многотысячных митингах доказывал? Кто кого обманывал и обманул?

- Светик!

Да, я Светик, ангажированная журналистка и без пяти минут жена человека, в котором разочаровалась, едва начав влюбляться. Потерявшая друга и мужика-судьбу. Я – «светик» или, как раньше говорили, «винтик», который не должен высовываться. Человечек, которого можно осадить, поставить на место. Господи, как горько-то, как обидно. Как плохо все!

- Что же дальше?

- В общем, ничего дальше. Работай, как работала. Пиши пронзительные очерки об удивительных людях. Кстати, знаешь или нет, что мальчика твоего, ну, который без ног, в Питер перевели. Майора ему отдельным приказом присвоили. А бездушного генерала - начальника управления кадров министр обороны на пенсию отправил. Можешь, Тулина, когда захочешь. Вот и дерзай.

Понятно. Тогда мы тебе, Сан Саныч, кое-что покажем.

- Шеф, у меня тут сумочка для вас.

- Какая такая сумочка, Тулина?

- А вот эта.

Светлана ставит ему на стол сумку. Небольшую, но тяжеленькую.

- И что тут, позволь узнать?

- Да наркотики, Саныч. Наркотики. Прячь быстрее, потому что дело это подсудное.

Нужно видеть шефа. Он краснеет, потом бледнеет, потом начинает махать руками и беззвучно открывать рот. Точно, как обалдевший сазан в полупустом аквариуме углового гастронома. Мне, вскрыв дверцу подаренной Лукиным к свадьбе «девятки», сунули эту сумку в салон. Спасибо Андрюшке Кукулину. Он, увидев, тормознул у моей машины, выхватил сумку и стартанул в уличную круговерть.

- Я думал, бомба, - хохотнул он потом, вызвав Тулину в условленное место по телефону. - А тут или наркотики, или стиральный порошок.

- Наркотики, - успокоила я его и чмокнула в щеку. Подумала и еще раз чмокнула. - Они меня подставить хотели.

- А я думаю, чего это какие-то придурки на «чароки» за мной ломанулись. Дураки, я по этой улице через такие пробки продираюсь, что им и не снилось. Подергались и наложили в штаны. А я мигалку включил и ушел. И побыстрее к пустырю. Чтобы, если бомба, куда-нибудь добро это спихнуть безболезненно.

Тулина смотрит на Сан Саныча. Долго смотрит. Все взвешивает. И, взвесив, кладет ему на стол лист бумаги с коротеньким текстом.

- Что все это значит?

- Наркотики мне в машину сунули. Звоните в милицию как официальное лицо, чтобы дело на сотрудницу не завели, как кому-то очень хочется. А бумага - заявление. Вроде бы четко написала.

- Уходить, что ли, собралась?

- Не собралась, а ухожу. Не люблю, когда трусят.

- Светик!

Плевать я на все хотела. «Светик» стоит недорого. И звонок в Печоры в принципе тоже. Куда важнее и дороже то, что нас объединяет, - тревога на газетной странице, донесенная до тысяч людей. Можно запугать редактора и убить дотошного журналиста. Но расправиться со всеми прочитавшими публикацию читателями невозможно. Этого творящие зло боятся больше всего - на всех сил не хватит. Прочитавшие начинают думать и множить число посвященных. А власть - шевелиться, потому что ропот в массе подданных - плохо, ведь впереди обязательно маячат какие-нибудь выборы или референдумы. В моей тревоге ты отлучил меня от читателей, Сан Саныч. А значит, предал. И меня, и их. Теперь со мной можно и даже нужно расправиться, чтобы чего не натворил опасный носитель информации. Как же с тобой после этого работать?

Иду к двери и слышу, как сдержанный Сан Саныч кричит-шепчет мне вдогонку:

- Светик, родненький! Ты не все знаешь, ей-Богу! Ты напрасно вяжешься в это дело. Поверь моему опыту...

На улице светит солнце и пахнет свежестью. Мне почему-то кажется, что сейчас, когда я выйду из редакции, меня убьют. Кто-то будет стоять у крыльца, курить сигарету, ждать приятеля. Делать равнодушный вид. Я выйду, и прозвучит выстрел. Почти неслышный, как тот, когда Костолом стрелял в снайпершу из окна моей кухни. Хлопок. И боли не будет. Только усталость накатит. Переходящая в смерть.

- Тулина, тебя позвонить просили вот по этому телефону.

- Кто, не сказали, Антонина Дмитриевна?

- Крутой какой-то. Видать, из зэков. Ты писала о них, что ли, намедни?

- И как назвался?

- А назвались они Костоломом...


Ты просил меня о Даньке


И чего же ты так улыбаешься, радость моя кругленькая? Что веселенького узрела в общении нашем незапланированном?

Капитан смотрит на нее веселыми глазами. А чего ему грустить? Все исполнено по первой категории. Щелкнули створочки, и теперь канареечка в клеточке. Обалденно симпатичная канареечка. Очень ему понравилась. Беременные девочки сами по себе - прелесть, глаза у них - загущенное тепло любви и уюта. И у этой, несмотря на приключения, тоже. Даже с запределом.

Молодец девка. Не орала, не царапалась, глаза от страха не закатывала. Только сжалась вся, когда сообразила, кто и зачем ее «эвакуировал». Сильная натура. Можно сказать, редкостная. Капитан жениться не собирался, но если бы собрался, такую только и выбрал. Все деньги вломил бы в нее, потому как дорогого они стоят. Женщин через его руки прошло - пруд пруди. А кто запомнился? Какая из них родной, своей показалась? Ни одна. Таких, как эта, всегда успевали расхватывать до его подхода. Всегда опаздывал. Какие-то сиюминутные неотложные проблемы мешали, по глазам били, внимание отвлекали. А как начинал о потенциальной супруге думать - одна про***** рядом оказывалась. Вот и эта, миленькая, славненькая, солнцем наполненная девочка, никогда уже его женой не будет. Ломакин перебил. Увел из-под носа эти глазища в пол-лица, эту лапушку, готовую за мужа в огонь и воду. Впрочем, ладно хвалить ее. Не жена, не невеста - тень противника. Что делать с ней дальше? Что вообще дальше?

- Молчишь - не удостаиваешь? Или перепуг у тебя, скворушка?

Маша ни секунды не сомневается, что Ломакин догадался: спрятали ее не в больнице захолустной - в обычной квартире. Это для них, сволочей, оптимальный вариант. С ног собьешься в поисках. Просчитали. Одно упустили: рожать ей не в отдаленном будущем предстоит - вот-вот.

- Так о чем думаешь, поделись. Может, я что посоветую-подскажу.

- Вряд ли. Вспоминаю, как называют преступников, которые похищают из роддома беременных женщин.

- Вспомнила?

- Нет еще.

- И не тужься. Во-первых, тебе тужиться вредно. Во-вторых, слово такое еще не придумали. Которые детей увозят - есть, а которые жен с неродившимися пока наследниками - нет. Гордись, ты явление в некотором роде уникальное.

Маша смотрит ему в глаза. Мужик как мужик. Можно даже сказать, симпатичный с виду. Высокий, спортивный, с редким по нынешним временам осмысленным взглядом. Встретишь на улице - в голову не придет, какая страшная тень мимо проплывает.
Сколько спокойной, равнодушной жестокости в ней таится. Сколько чьей-то боли.

- Вы роды принимать умеете?

Роды он принимать, понятно, не умеет. Не учили, не доводилось. Но его этим нужно сейчас не испугать даже - озадачить. С паршивой овцы, как говорится...

- Не дрожи загодя. Я думаю, все пораньше решится. Твой супруг не дурак, как я понял. Сообразит, что к чему. И упрямиться не станет. Нам от него и нужно-то - мелочи. Так что не бери дурного в голову. Незачем это красивой женщине в интересном положении.

Молчи, говорит она себе. Не перечь, не спорь. Но молчать в ситуации, когда тебя душит ненависть и переполняет страх за будущего Даньку, попросту невозможно.

- Господи, какой же вы негодяй. Ничего человеческого. Мать свою начнете резать тупым перочинным ножиком на куски - и мускул на лице не дрогнет. Еще и вдохновение испытаете, если деньги за это вперед выдадут.

Капитан хмурится. Мать - святое. Мать его одна на ноги ставила. Жизнь положив, бабьим счастьем своим пожертвовав. Всем.

- Напрасно ты меня злишь, кроха. Я человек вспыльчивый. Со мной очень даже легко нарваться.

- Не угрожай. Пальцем не тронешь. Потому как не велено тебе. А значит, перетерпишь и даже в родах помогать будешь. Настраивайся, кстати. Скоро уже. Не шучу. С чудовищами не шутят.

Капитану все ее угрозы до лампочки. Дело он свое почти сделал. Что с ней, пузатенькой, дальше - не его проблема. Хотя передать ее людям Генерала для «бартера» с Ломакиным он должен живой и здоровой. Тут она права.

- Ты так это говоришь, словно помогать тебе в интимном акте я по суровой статье уголовного кодекса обязан. Или с раннего детства мечтал и готовился, жаждая исключительно лично выполнить ответственную миссию. А не боишься, что отвернусь и уйду? Оставив тебя один на один с проблемами?

Она этого не боится. Впрочем, боится, конечно. Такие, как этот, все могут. Даже ногой в живот ударить. Или пристрелить. Популяция нелюдей нынче в фаворе. Это следует иметь в виду и не перегибать палку. Не подстраиваться, нет, не молить о пощаде. Просто иметь в виду. Господи, очень не ко времени нехорошо становится. Тесный обруч охватывает живот. Медленно стискивает, держит в напряжении, словно силу воли испытывая, проверяя на прочность, на выдержку. И отпускает. Потом опять стискивает. А в это время в низу живота слабенькая еще совсем недавно то ли боль, то ли ломота просыпается. Осматривается, обживается, по-хозяйски располагается. И чувствуешь себя в эти минуты маленькой девочкой из младшей группы детского сада, которой бежать и не добежать до заветного розового горшка. Только тут горшком не обойдешься.

- Вы - военный?

Капитан хмыкает:

- В нашей дебильной стране все так или иначе военные. Потому как все наши бронепоезда с Гражданской на запасных путях стоят. И долго еще стоять будут.

- Вы - не все. Вы - точно офицер.

- Да неужто?

- Ужто, ужто. Только военные начинают застегивать пуговицы на пиджаке с самой нижней.

- Наблюдательны.

- Полезно быть наблюдательной. Был такой фильм – «Служили два товарища»...

- Вот пуля пролетела и «ага»?

- Он самый, с Роланом Быковым и Янковским. Там герой Быкова белого офицера - Высоцкого почти так же издали «просчитывает».

- По руке, которая привыкла шашку придерживать?

- Смотрели, значит. Вот и я вас просчитала. Вы - офицер. Бывший. Не с большой, понятно, буквы офицер - с маленькой.

Капитан смотрит в пол.

- И что?

- Пока ничего.

- Тогда у меня тоже монолог. Хотите?

- Чего ж не послушать, пока муж вас ищет?

Нет, все-таки есть у нее слабые места - наивна. Что может сейчас ее муж? Куда ему против той силы, которая за плечом у Капитана? Тут вся страна встань на уши - не одолеет. А уж Ломакин бедный...

- Бросьте. Вы же не наивная дурочка. Найти нас просто невозможно. Нужно или согласиться, или вами пожертвовать. Правда-правда. Вам ведь не пятнадцать лет, должны понимать. Разве что колдуна поднарядит.

- Или колдунью.

Капитан встает со стула, подходит к окну, выглядывает.

- Хоть колдунья, хоть колдун, хоть сводный хор провидцев под руководством Алана Чумака. О деле, а не о глупости давайте толковать. Может, и без него, без вашего Ломакина, что-то решить сможем?

Маша закрывает глаза от накатывающейся боли и сухим голосом постороннего медика говорит про себя: «Плохи дела, воды пошли. Теперь держись, Машка! Пока вроде только начало, но родить - нельзя погодить, как бабушка сказывала. А тут еще Жаров сплоховал: проколол не цикл уколов - только два. А это значит, что препарат работает к фазе стимуляции. Сколько у нас времени? Ой, как мало его. Жуть как мало. Слышишь, Костенька?».

Ей опять становится страшно. Так страшно, как до сих пор никогда не было. За Даньку. Или за Дашку, сейчас это уже не имеет значения. Юное ломакинское поколение настойчиво просится из тесного материнского живота на волю, на воздух, к свету. Откуда ему знать, что тут беда, что тут, пусть временная, власть человека, которому в принципе плевать на все с высокой башни. Родитесь - не родитесь...

Ну-ну, парень, мы еще посмотрим, ты еще не видел женщин, которые грызут глотки тем, кто считает их детей товаром и аргументом. Это пока мы терпим и беседуем с вами почти мирно. В надежде, что вы не до конца предали погоны, на которых клялись когда-то. И не переступите через самый край.

- Так что, Машенька?

- Что?

Знал бы ты, мерзавец, как можно тебя ненавидеть. Даже когда скручивает невидимым жгутом все внизу. Тебе бы испытать ощущение мокрых ног в эти минуты, и того же стыда, и того же страха. Чтобы хоть на секунду ощутить, как это - перед врагом в таком состоянии. Когда не подняться, не позвать на помощь. Только ведь сгоришь сразу в нервах. Мы, бабы, сильнее. Добро, материнство всегда сильнее. Вы - нахрапистее, жестче. А тепло - сильнее...

Ой, кружится все. И плохо становится. И спинка дивана, на которую хочется опереться, жестка и неудобна! И очень больно, жутко больно! И страшно за Данюшку...

- Эй, вы что, Машенька? Щелкопер, беги ко мне, тут проблемы. Звони быстро Диспетчеру. Доктор нужен. Женский. Который умеет роды принимать.

- Капитан, я, как отец троих детей, замечу, что принимать их придется вам.

- Ты, пьянь, делай, что сказали!..

Убивать он убивал. Фугасы разминировал. Расстреливал по глупости и по пьянке. В самый первый раз несчастного мужика-афганца, на которого указал пальцем изнасилованный афганский мальчонка, шлепнул. Они тогда с боевых пришли, ну и вмазали. С тяжелой головой, не разобравшись, выхватил пистолет и уложил у дувала ни в чем не повинного представителя местной власти. Это уж потом переводчик объяснил, что именно расстрелянный посоветовал мальчонке к нему, к шурави, обратиться с жалобой. Спас его тогда Генерал, тот самый Геннадий Андреевич, который теперь «ниточки» в своих руках перебирает. Кто нынче скажет, специально спас, из расчета? Или наобум, на всякий случай, чтобы иметь своего «человечка» на «лазуритовых» и «порошковых» тропах? Хрен поймешь.

- Воду, - командует она.

- Капитан наполняет в таз теплой водой, сдирает с вешалок полотенца и пытается не слышать ее стонов.

- Щелкопер, что?

- Диспетчер интересуется, сколько платим, Кэп?

- Сколько скажут, придурки! Самого классного акушера вызывайте. Вихрем. Она жить должна, понятно?!


СОБР включается


На «работу» с Женькиным крутым «родильщиком» у них минуты. «Cуперскорую» его машину они перехватывают уже перед самым домом.

- Вадим, играй свою игру.

Шлыгин втискивается в салон медицинской иномарки с крутым «родильщиком»:

- Доктор, у нас очень мало времени. Очень. Там женщина рожает. И вы, и мы ее спасаем. Каждый по-своему. Врач в разборках ни при чем. Работайте, как всегда. Приехали. Что-то у вас свое, ребята, происходит, а у меня в этой ситуации одна задача - роженицу спасти. Все понятно?

- Все.
- Сразу за нами появитесь.

- Ну конечно же, не теряйте времени!

Двор. Этажи. Костолом людей Вадима из специального отряда быстрого реагирования, как ни старается, не видит. Секунды гремят, бьют по перепонкам. И еще такое чувство, что он Машкин крик слышит. Ужасный такой крик, на исходе. От которого сердце заходится в диком стуке и хочется смести все «комки» в округе. Схватить автомат и поливать огнем направо и налево, выуживая в прицел тех, кто нажился на позоре его страны, кому стало очень хорошо.

Ага, увидел их. По крыше бегут ребята Вадима. В странной униформе, какими-то прыжками скачут, словно циркачи. И веревки у них. И вдруг прыгают с семнадцатиэтажки в дикую пропасть. И оконные переплеты на десятом, словно фанеру, вышибают, влетая вместе с ними в квартиру. Звон стекла и тишина.

Господи, как медленно ползет лифт на этот проклятый этаж. И как медленно высаживают хилую застекленную дверь ребята Ильина. И как замедленно он бежит в уже распахнутую «бронированную» 446-ю... Маш, Машенька! Доктор! Слава Богу и Аллаху, он рядом. И она жива. И этот мычит в руках у Вадькиных парней. И второй.

- Поставьте его.

Они поднимают эту гниду на ноги.

- Маша, что?

Лицо у нее белое-белое.

- Костик, все нормально. Только ты с ним, как офицер с офицером.

Ага. Так ты - офицер? Бред какой-то. Ну ты сам выбрал, парень. Ты - без закона, с тобой - без закона. Закон - не успевает. Понимаешь, гад?

Он понимает. Он все понимает.

- Ломакин!

- Что, предавший армию, наплевавший на офицерскую честь? Что?

-  Срал я на твою растерзанную армию. Она меня из себя, как пса поганого, вышвырнула. А теперь и вовсе тупик. Ты кончи меня, будь другом. Я тебе за это отдам Генерала. С адресом отдам и с телефоном. И про связи скажу. Кончи.

- И ты уйдешь из этого одуревшего мира легко и просто?

- Костя, не вздумай! За ним дела!

- Ильин, за дела его кто накажет - суд? Чем? Переносами слушаний? Блеянием адвокатов? Чем? И накажет ли? Уйди.

Ильин прикрывает дверь.

- Прощайся.

- В Господа никогда не верил, ты - прости!

- Напрасно просишь, легкой смерти ты не заслужил.

Капитан смотрит на него не моргая:

- Без меня ты на Генерала узду не набросишь. Или не сразу набросишь. Хорошую цену плачу. Думай...

А что тут думать? Нет у него выбора. Нет выбора у него. Капитан - зловонное щупальце. Разотри он его в порошок - другое из черного неистребимого туловища потянется к чьей-то судьбе. Нет у него выбора.

- Говори. И уйдешь в никуда просто...

Это несправедливо. Но Бог его простит. Если он этому подонку прощал до сих пор, то Костолому - тем более простит. А не простит - тот, что все видит и со всем мирится, не Бог. Остановить этот несущийся на людей табун не так-то просто. А нужно остановить. Иначе - беда. Может, не до всех сразу добраться, не со всеми посчитаться. Но в конечном счете им всем несдобровать. Через край плеснуло. Достали. Довели. И меня, и тех, кто сжимает сейчас в руках оружие. Напрасно вы так с нами. Ой, напрасно!.
.

Помни меня хорошо


Тулину не узнать. Ты ли это, Тулина? Те же длинные ноги, та же неповторимая походка, та же улыбка на лице. Если бы не холод в ней - узнал бы и обрадовался. Светик-семицветик, что случилось?

- Свет, я не для дела тебя вызванивал, беду хотел с тобой, с другом, разделить. И свою, и, если у тебя, твою.

Плохо, Тулина, ты на меня смотришь. Чужим, посторонним взглядом. А мы - свои. Из одной команды. И что с того, что у меня - Маша, а у тебя - Лукин? Мы испытаниями стиснуты плечом к плечу. Любовниками не будем, в супружестве судьба нас не свела, так давай добрыми друзьями останемся. Очень близкими, как брат с сестрой. Еще пригодимся один другому, еще потребуемся. Не злись...

- Ломакин, зря ты меня позвал. У меня одна ненависть к тебе. Как протяжный стон. Неперегоревшая ненависть. Я ведь, как дура наивная, до последнего ждала и на что-то надеялась. Глупость, конечно. Но почему-то верилось: произойдет в мире что-то, случится. Нельзя же так. Нечестно. А не случилось.

Слезы у нее по лицу катятся. И так больно, так горько становится от этих слез, что терпеть невозможно. Невмоготу.

- Светка, перестань.

- Хорошо, скажу и перестану. Я другом тебе быть не смогу, Ломакин. Не сумею. А врагом - не хочу. Близкие люди - самые страшные недруги. Как моя мама говорит, самый бессовестный вор - вор в своей семье. Не хочу. Совесть не позволяет. Да и уезжаю я. Все мне надоело. Обрыдло. Опротивело в этой стране.

Она правда успокаивается. Смотрит невидящим взглядом на дорогу. И вдруг опять начинает плакать. Тихо, беззвучно. Как ни за что ни про что обиженный, жестоко наказанный ребенок.

- Я за Лукина замуж вышла, - всхлипывает. - Он на лето свои торжества планировал, а я сказала: послезавтра. Со вчерашнего дня - его жена.

- Поздравляю.

- Напрасно поздравляешь. Ты только подумай: я с ним сплю, Ломакин. А не его - тебя в себе чувствую. Хотя не было у нас с тобой ничего и никогда. Только во сне. В первый и в последний раз тебе об этом говорю. Потому и не стыдно. Выговариваюсь, исповедуюсь. Ты - моя половина. Богом обещанная и не отданная. Ты мне - горе и радость. И наказание за грехи. Самые счастливые в жизни минуты - в доме моем с тобой. И в Париже. Этим только судьба и наградила. Иного уже не будет.

Она сидит как-то неестественно. Очень прямо. Словно к доске ее спиной привязали.

- Свет, все в нашей жизни очень сложно. Я тебе сейчас скажу то, что никогда и ни в какой ситуации не сказал бы.

- Что ты меня любишь?


- Что я тебя люблю.

Она улыбается печальной улыбкой.

- А толку-то, Ломакин? Толку-то? Развела нас судьба, разлучила. А я тебя всю жизнь искала. Вот нашла, да поздно. Ты мне снишься каждую ночь. Представляешь себе боль, когда во сне бесконечно любимый человек проходит мимо, роняя дежурное «привет»? Это ведь мука запредельная - думать о том, где ты, с кем, что делаешь? Что кому-то от тебя - радость? Что кого-то ты целуешь? Что с кем-то тебе в постели горячо?

- Свет, этот монолог - упрек незаслуженный. Мы что, встретились и я тебя на кого-то потом променял?

- Нет, конечно. Прости. Все время думаю: чем я была в твоей жизни? Была... Ужас какой-то - никогда и ничего больше не повторится...

- Никогда не говори «Никогда».

- Не тот случай. Спасибо, что позвонил, вспомнил. Теплее стало. Не надолго, но теплее. Правда.

Ему горько. Не жалко ее, жалость унижает - горько. Очень горько. Когда-то давно он эту горечь на себя примеривал, когда «Поединок» Куприна читал. Два денщика, две безысходности...

- Свет, мог бы сказать, что ты мне нужнее сестры, дороже, важнее...

- Не смягчай. Нет нужды. Да и поздно. Все уже свершилось. Я под Лукина легла, как сука последняя. Не любя. По расчету. Не прощу себе этого. И тебе. Так уж вышло, извини.

Костя встретил ее на пороге редакции и увез на дачу родителей Малинко. К теплым рыжим соснам. К рвущимся из клумб навстречу солнцу тюльпанам. Чтобы успокоить, чтобы помочь, вселить в нее какую-то энергию. Все прахом. И сердце болит в эту секунду не только у нее - и у него. И, не зная, в чем себя винить, винит он себя. И выхода не видит.

- Свет!

- Что, Ломакин, что? Чем поможешь? Что подскажешь? Плохо все в этой жизни. Ой как плохо. Не понять тебе. И, дай Бог, не испытать. В общем, решила, уеду я. Уломала Лукина, подписал он бумажки, буду представлять его фирму в Париже. Он зубами скрипнул, но подписал. Ты понимаешь, что свадьба наша в этом смысле - блеф?

- Понимаю.

- А понимаешь ты, Константин Ломакин, что трех людей ты сразу обездолил?

- Нет. Никого я не обездолил. У меня - Маша. Я люблю ее. Бесконечно люблю.

Она улыбается. Зла и печальна ее улыбка.

- Не будет у тебя с ней счастья. Прости, конечно. Но не будет.

- Не гневи Адоная?

Тулина руками разводит. Смотрит куда-то и, словно сама с собой поспорив, снова руками разводит.

- Ну не сработало колдовство. Не вышло. Бывают, понимаешь, накладки. Теперь знаешь, о чем думаю?

- О чем?

- О любовнике, Кость. Хочется мне отыскать такого человека, который из меня жаром телесным все мысли мои черные вытравит. Каленым железом выжжет. Чтоб легко стало. Подскажи, посоветуй, где такого взять?

- Тут я тебе не советчик. Не помогу.

- Зря. Потому как всякие темные мысли в голове моей крутятся и жить мешают. Омут, понимаешь? Когда любимые уходят, тропа впереди омутом обрывается. Глубоким, зеленым, ледяным, жутким. Страшно мне. Пожалей меня, Кость.

Он гладит ее по голове и не знает, что сказать. Ну что ей сказать? Что? Что сделать? Что посоветовать?

- Ладно, - говорит она.

Хлопает по медовому стволу сосны ладонью, целует его куда-то за ухо и стирает маленьким душистым платком следы помады.

- Прощай, мой родной. Мой единственный. Дорогой мой человек. Не хочу назад на твоей машине. Электричкой поеду. Благо - рядом.

- Свет...

Она идет к калитке не оглядываясь.

- Свет, стой. Стой, говорю!..

Она останавливается и машет ему издали рукой.

- Прости меня, родненький Ломакин! - кричит. - Прощай! Помни меня хорошо...


Три секунды до беды


Странное лето - нервное, сумбурное. То прожарит утреннее солнце воздух, завялит пыльную, рыжеющую вмиг траву. То вдруг взбрызнет ее дождем. И поднимет из полусмерти. Словно играет. Словно испытывает. Словно учит чему-то. Чему? Стойкости? И кого учит - природу или людей? Жарко - холодно, хорошо - плохо... Зачем, почему?

Плохо не только мне, Тулиной. Всем нынче плохо. Каждому по-своему. Беда - она одним словом называется, а удары у нее для каждого - свои. Я вставляю ключ в бронированную дверь, поворачиваю его и вхожу в комнату. Стягиваю с ног тесные босоножки и сажусь на дурацкий пуфик, который купила по случаю и который очень даже здорово поместился в промежутке между обувным ящиком и шкафом. Сижу и думаю. И плачу. Где еще поплакать? Ну что, ноги мои, отдохнули? Шагайте теперь на кухню. Они шагают. Ведут меня к банке с отстоянной водой цветы надо полить. К холодильнику - попить хочется. В дверке холодильника бутылка торчит. Непочатая. А почему бы тебе, Тулина, не вмазать под настроение? Какие проблемы? Беру серебряный бокальчик, лью в него ледяную водку и опрокидываю «вечный бальзам» в себя. Еще раз наливаю. И еще раз опрокидываю. Лучше становится, ей-Богу. Звон в голове притихает, все как-то светлеет. Ребята, алкаши, как я вас понимаю! Надо бы что-то пожевать, но не хочется. Хочется еще раз выпить. Выпьем. Вытрем слезы и пойдем в комнату. Вот она - наша комнатка, где все тихо и славно. Еще недавно она была приютом, акваторией, куда не долетают штормы. Как хорошо здесь было! Я ставила на коленки «Эрику» и, не глядя на часы, стучала свои дурацкие опусы. Не сомневаясь, что они класс, что они «пойдут», что вот-вот подгребет гонорар и можно будет накупить всякой всячины у «бизнесменши», что таскает в редакцию недорогую фирменную косметику. Но тюкать на машинке теперь нечего. И ничего в скором времени «в номер» у меня не пойдет. Правда, теперь я могу позволить себе купить дорогую парфюмерию. Даже очень дорогую. Даже очень-очень. Но радости от этого нет.

Где там наша заветная бутылочка? Ага, вот она. Как стояла в дверке холодильника, так и стоит. В какую сторону пробочка-то откручивается. Нет, не по часовой, наоборот. Против часовой. До чего же противно пить из горлышка. Но так быстрее. Черт бы побрал эту водку. Но с ней легче. Все отлетает в сторону. Или кажется, что все отлетает. Кажется, конечно. Потому что водка - на час, а жить - долго.

Телефон звонит. Ну и пусть звонит, пусть хоть обзвонится этот придурочный телефон. Кто нужен - нежничает со своей Машулей, из роддома ее везет, цветами обсыпает, в щечку целует. По медицинским показаниям в остальном - пауза. А у меня никаких показаний, а тоже пауза. Просто мне на всех... Пусть звонят. Пусть волнуются. А я иду в ванную. Где она, бритвочка остренькая? А, вот она, лежит на белой полочке, меня дожидается. Неужто, если руку сунуть в воду, в самом деле не больно синенькие эти жилки резануть? И быстро все кончается? Кто-то осудит, кто-то поймет, кто-то, может, пожалеет, поплачет. Главное, ничего не держит. Ну ничего, как подкатило. Дочь у бабушки с дедушкой в полном благополучии. Ломакин пристроен. Лукин - денежными делами занят. Никому не нужна. Никому. Самое время.

Так, набуравим в ванну воды. Еще, еще... Погорячее. Руку в нее опустим. Господи, раздеться ж надо. Так, юбку кидаем на стиральную машину, кофту - туда же. Лифчик снимем. Где она его покупала-то? А, на Тушинском рынке у мужика молодого. Еще помордовала его расспросами. Сняли. Больше мы на Тушинский не поедем. Никогда. О чем это я? Все сначала: никому не нужна, у каждого - свое. Вот она, голубая жилка. Сразу или подумать? Лучше сразу. Сразу всегда все лучше. Почему вдруг вспомнились печеные улитки в сковородочке с углублениями? Костик хохотал: ешь, дурочка. Дурочка и есть. Самый светлый момент в жизни. Он ведь ей тогда улыбался не как друг - как муж. Не снисходительно - тепло. И уговаривал, как родного человека. «Ты попробуй, - просил. - Все нужно в жизни попробовать...».

Костик, я попробовала. Я все в этой жизни уже попробовала. И разуверилась. И устала. И никому потом, после меня, плохо не будет. Может, только в самую первую минуту. Но она пролетит быстро. Прости меня, Костоломчик. Прости меня, девочка-доченька, для которой я стала подругой. А мамой не стала. Прости меня, богатый Лукин. Ты ошибся, другая тебе нужна жена - и моложе, и без комплексов. Простите меня все. Если сможете, если захотите...

- Мам! Ты дома?

Чудится мне, снится или все взаправду? Дочь-то как обозначилась на горизонте?

- Мам, ты что?!

Я ни что. И не надо меня целовать. И плакать не надо. И тащить на диван. И валерьянку в меня лить. Не спасешь этим, не вытянешь.

- Мамулечка, родненький. Как же хорошо, что я к тебе поехала...

Ничего не хорошо. Напрасно ты, малявка, ко мне приехала. Как было плохо, так и осталось. Еще даже хуже стало. Потому как не секрет.

- Так, быстро умываем лицо, быстро причесываемся и красим губы. Как мы? Мы - класс?

Мы с тобой класс. Кофе мне не хочется, но мы его пьем. И плачем на пару. Вернее, плачу я, а ты просто шмыгаешь своим вечно простуженным носом и коришь меня:

- Как же ты, мам? А я? А я, мам?.. Это ж нечестно!


Инструкции - дело такое...


Отправляясь на свидание, волноваться в его возрасте, при его профессии, смешно. А он волнуется. И ничего поделать с собой не может. Приезжает к кинотеатру «Звездный» с букетом каких-то совершенно фантастических лилий на твердых, почти деревянных ножках. Опять же почти за час до назначенного срока. Вместо того чтобы сидеть в машине - выкатывается на остановку. Ну дурак дураком. Он представляет себя со стороны и краснеет.

У выхода из метро торгуют воблой и пивом, хлебом и зеленью, водкой и маслом. Какая-то «новая русская» лихо сворачивает к обочине на серой «девятке» и с хрустом врезается в бок стоящего у обочины «москвича». Толпа на автобусной остановке начинает бурно обсуждать случившееся. И тут же делится на тех, кто «за» владелицу машины в коротенькой юбчонке, и тех, кто «против». Мужики – «за», бабы – «против». А хмурым гаишникам - все равно. Они машут своими палками, растягивают рулетки, что-то чиркают в блокнотах.

Хорошо, что общее внимание теперь на них сосредоточено, никто не смотрит на него, на двухметровую дылду с букетом, который ждет семнадцатилетнюю девчушку и трясется, как перед экзаменом. - Парень, - говорит он себе, «что-то с тобой не так». Ему вдруг хочется пить. Он покупает в киоске банку тоника, но выпить не успевает, потому что видит Настю. Она стоит рядом и улыбается. И улыбка ее пронизана теплом и светом.

- Пейте, пейте.

Куда деваться, он делает глоток. И кашляет. Потому что вода, как назло, попадает не в то горло. И откашляться не может. Настя хохочет, стучит Малинко по спине и своим платочком вытирает ему мокрый подбородок.

- Цветы - мне? Тогда вручайте.

Он вручает. И краснеет.

- И не краснейте. Как меня звать, помните?

- Настя.

- А вы тогда не представились.

А когда было представляться. Он ее еле уговорил встретиться. Испугался, что уйдет. Мелькнут в толпе эти глаза, и все. Странные. Запечаленные, словно на всех и вся обиженные.

- Меня - Андрей.

- Мы на «вы» или на «ты»?

- На «ты».

- Куда идем?

- Мы едем. Я с работы, голодный, давай перекусим где-нибудь. В «Русском бистро», хочешь?

- На Тверской или на Ленинском?

- Где скажешь.

- Тогда на Тверской.

Черт бы побрал этот мобильный телефон, только «вводных» ему сейчас не хватало.

- Да!

- За Костоломом «хвост», две машины. У нас подозрение, что его берут в узел.

- Где вы?

- Сворачиваем с Аминьевки на Очаковскую. Вызвали «двойку», но она далеко.

Малинко рвет машину с места. На углу Лобачевской, не дожидаясь зеленого, сворачивает направо и летит к Аминьевке.

- Настюш, тут проблемы возникли. Извини. Давай завтра там же.

- Я с тобой.

- Это не здорово. Это рисково.

- Я с тобой.

- Нет, я сказал.

- А я сказала, да. Или так, или никак.

Он косит на нее взглядом и пожимает плечами:

- Тогда так, как ты сказала. Сзади черная сумка, достань.

- Ой, осторожно!

- Да осторожно я, осторожно. В узком отделе пистолет. Клади сюда, рядом.

- А я думала, что пистолеты у бандитов и оперативников в кобуре под пиджаком.

- На всякий случай предупреждаю, что я - не бандит. Под пиджаком пистолет у меня есть. Это - второй. Стрелять умеешь?

- Умею. И неплохо.

Он опять бросает на нее взгляд. Где это ты, кнопка, стрелять-то научилась? Она его взгляд перехватывает.

- Отец научил. Я военная дочка.

Не знаю, чему тебя папа научил, а девка ты - прелесть. Даже не верится, что в этой жуткой круговерти ты мне повстречалась. И дело не в фигурке твоей стройной, не в глазах лучистых. А в той легкости, с которой ты включаешься в мою работу и входишь в мою жизнь. В том спокойствии и уверенности, с которыми ты сейчас управляешься с «макаровым». Я женюсь на тебе, если уговорю. И буду счастлив, наверное. Потому что счастливыми люди становятся без всякой подготовки. Это - как взрыв. Никакого расчета.

- Ну?

- Тут неполная обойма.

- В кармашке патроны, дозаряди.

Она ловко выщелкивает обойму и набивает ее.

- На предохранитель.

- Есть, товарищ начальник.

Малинко в притирку к правой обочине выскакивает на перекресток и, пропустив автобус-«скотовоз», сворачивает на Очаковскую.

- Лихо ты. Нас «пятерка» чуть в зад не шмякнула.

- Привыкай.

- Я привыкаю. Почти привыкла. Ты кто по профессии?

- Я - волкодав.

- Повезло.

- Кому?

- Нам с тобой повезло. Мне на тебя, тебе на меня. Я тоже волкодав. Вернее, волкодавша.

Она снимает пистолет с предохранителя и передергивает затвор.

- Часто стрелять доводилось?

- Часто, не волнуйся.

Он не волнуется. Девчушка, конечно, выпендривается, но в крайней ситуации пару раз бабахнет в воздух без трепета. А больше и не надо.

- Андрей, ты где?

- Догоняю вас. Есть проблемы?

- Первая машина пытается его обойти. Так понимаю - берут в захлест.

- Мешай им. Костолом без связи?

- Без. Он вообще какой-то заторможенный. Я ему пытался махнуть - ноль внимания.

- Кто в машинах?

- А шут их разберет, командир. Темные такие ребята. Хотя и рыжий какой-то сидит в «форде». Ага, просчитали нас как будто. Вторая машина меня отжимает. Я могу буром, но тогда просчитают определенно.

- Не надо. Будь законопослушным обывателем. Я тебя и их уже вижу.

- Андрей, они Ломакина зажали! Он вроде сориентировался, пытается оторваться.

- Тормози свой «хвост», нейтрализуй и подскакивай. Настя, по моей команде будешь стрелять в воздух. Только в воздух. Поняла?

- Если не будут стрелять в тебя, только в воздух. Поняла.

- Даже если в меня - только в воздух! Приготовься!

Жалко машину. Чинить ведь потом замучаешься, но делать нечего, он подрезает серую «восьмерку» и давит на тормоз. И морщится, когда слышит, как чмокается она радиатором в его высоко посаженный фаркоп. И тут же выскакивает. И тут же чуть не получает пулю в бедро. И тут же стреляет. Почти одновременно за его спиной хлопает Настин «макаров». Вовремя, иначе водитель «восьмерки» вогнал бы в него вторую пулю в упор. А теперь у него проблемы. Непослушная ты девчонка, Настя-Настенька...


Папе надо позвонить


Она сбрасывает кроссовки и идет на кухню. Открывает один ящик, второй.

- Это ничего, что хозяйничаю?

- Это хорошо, что хозяйничаешь.

- Ты макароны, что ли, любишь?

- А они готовятся быстро.

Настя задумчиво крутит в руках упаковку спагетти.

- Мы вроде не торопимся, поэтому я что-нибудь к ним соображу, пока вы там о своем, о мужском. Не возражаешь?

- Наоборот.

Андрей тянет из холодильника пластиковую бутыль с пивом, прихватывает два бокала и идет в комнату к Ломакину говорить «о мужском». В самый раз говорить, когда все более или менее начинает проясняться. Ясно, например, что не один, а два хозяина у «товара». Сразу бы догадаться, что «непримиримые» в общем интересе давно примирились. Совместное у них АО или ТОО, имя которому «наркота». Или «отрава». Очень даже ловко все устроено. Разделение труда. «Белые» используют полулегальные каналы, тот же «французский», «черные» - свои. А «общак» - один.

- Что делать будем, Андрюша?

- Что делали, то и будем делать. Изводить эту нечисть. Видишь, как ни прикрывали ее высокие боссы, а зашевелились официальные службы. Думаю, и досье наше ко времени пришлось. Прочитано, изучено.

- Еще бы, такой кусок работы им подарили! Теперь бери и выщелкивай. И доказательств хватит, если дурочку валять не будут.

Ломакин выуживает из целлофановой обертки крабовую палочку, отправляет в рот и запивает пивом.

- А почему, думаешь, на меня эти придурки «наехать» пытались?

- Так объяснили же тебе джентльмены удачи, что за это давно заплачено, отрабатывали старый должок.

- Плохо верится.

- Да и мне, признаться. Одно успокаивает: у них теперь аппетит по новой не скоро разыграется. Милиции они достались скрученными, со стволами и наркотиками. Пусть теперь объясняются.

- Поживем - увидим. Умеет эта публика из пикантных ситуаций выпутываться.

Андрей махом выпивает бокал ледяного пива и наливает еще один.

- Костя, как она тебе?

- Настя?

- Ну.

- Ты держи ее, Андрюшка, крепко. Изо всех сил. И грей. Ей твое тепло как маяк удачи. Ты уж мне поверь, я знаю.

- А как твои Маша с Данькой?

- Завтра забираю. Он славный такой - рыжик, представляешь? Десять волосенок на голове, и все рыженькие. В Машу. И мордашкой в нее. А от меня только руки - шустрые.

- Я на ней женюсь.

- На Насте?

- Ну не на Маше ведь.

- Женись, Малинко. Тебе давно жениться пора. Только ведь она молоденькая еще. Девчушка совсем. Сколько ей?

- Семнадцать.

Настя выглядывает из кухни, где что-то шкворчит и откуда плывет аппетитный запах:

- Мне, что ли, косточки перемываете?

- Да вот Малинко печалится, что ты несовершеннолетняя.

- Пусть не печалится.

- Ты замуж-то пошла б за него?

- Костя!

- Что Костя? Друг я тебе или нет? Пойдешь, Настя?

- Пойду, если позовет.

- Зови ее, Малинко. Ну чего ты? В горле пересохло?

Малинко встает, берет Настю за руку.

- Ломакин, из всей нашей команды мы с тобой вдвоем остались. Так получилось. Давай в нее Настю примем. Я ее полюбил в одну секунду. Как споткнулся. Не ей одной - и тебе это говорю. Я ее люблю. Настя, я тебя люблю, слышишь?

Настя смотрит на него, и вдруг что-то происходит. Словно волна какая-то между ними пробегает. Словно молния проскакивает. Два посторонних, чужих, до сей поры друг друга не знавших человека в одну воду входят, одним целым становятся. Две крохотные слезинки выкатываются на длинные ресницы Насти. Словно какой-то затаенный ледник в душе начинает таять.

- Он ведь меня совсем не знает, Константин Сергеич, - говорит она, не отрывая взгляда от Андрея.

- А ты?

- И я его.

- Тогда подождем?

Они испуганно мотают головами. И смеются.

- Я его не разочарую. Клянусь вам. И тебе, слышишь? Никогда. Ты не пожалеешь.

- Свидетелем меня, что ли, возьмете?

Господи, до чего ладная пара у него на глазах складывается. Могучий Андрюшка и тоненькая ковылинка Настенька. Как она смотрит на него! А он на нее!

Все, ребята, мне пора сваливать. Незачем вам мешать. Да и дела ждут.

- Да вы что? - спохватывается Настя. - Перекусим чуть-чуть. Зря, что ли, стряпала?

Она летит на кухню, тащит тарелки и кастрюльку с какой-то на скорую руку приготовленной поджаркой-«минуткой».

- Малинко, я всю твою траву из пакета извела. Ничего?

- Правильно.

- И мясо, что в морозилке лежало. Ничего?

Ломакин поливает спагетти подливкой и вспоминает, что не ел сегодня. Кофе успел перехватить, а пожевать забыл. Замотался.

- А я ведь его отшить хотела, Константин Сергеич.

- Чего это?

- Так он кинулся на меня в метро, как маньяк.

- Ты ли это, Малинко?

- Да не кинулся, просто сразу стал свидание ей назначать. Такой ужас меня охватил, как представил, что она выйдет из вагона и я ее больше никогда не увижу. Ты бы что на моем месте стал делать?

- Я бы ее в охапку и в ЗАГС.

- Ну и я.

- Настя, он все правильно сделал.

- Это я теперь понимаю, а тогда, правда, удрать хотела.

Они наваливаются на макароны. Наевшись, втроем, мешая друг другу, моют посуду. Потом Настя с Андреем провожают Ломакина. И возвращаются в дом, в котором им жить. Долго-долго. Свет им мешает. И они его тушат. Она знает, что сейчас будет, и не боится этого. Прошлое растворяется в тепле и пропадает без остатка. И руки Андрея ее не пугают. Добрые, нежные у него руки. И губы нежные. Проваливаясь в какой-то полусон-полуявь, на секунду вынырнув оттуда, она шепчет ему:

- Андрюшенька, папе надо позвонить...


Прикуп


- Здравствуйте, Андрей Сергеевич. Как идут у нас дела?

Халин плещет в бокалы ледяной нарзан и протягивает
Малинко.

- Выпьем, друг мой дорогой, за светлое будущее. Любимый, понимаешь, тост. Ностальгия, наверное, мучит. Как все было хорошо прежде, как славно. Как спокойно. Никакого тебе плюрализма. Или плюриализма... Были установки партии. Строгая дисциплина, каждый год как-то назывался. «Год подъема», год чего-то там еще. Года - как вехи.

Он отпивает глоток шипящей минералки, ставит бокал на стол. И в обычной своей манере преподносит сюрприз:

- У тебя все очень плохо, Андрюша.

Как знал. Халин заезды в прошлое делает не случайно. В принципе он не дурак и своих не предает. Ну, разве что когда совсем невмоготу ему отбиться от тех, кто требует бычков на заклание. Да и в этой ситуации предупредить старается. Тоже своего рода порядочность, не свойственная другим «коммерческим начальникам».

Малинко пьет нарзан медленными глотками. Руки у него от страха не трясутся, и вода в другое горло не попадает. Обычная ситуация - опасно. Это вам не на автобусной остановке стоять, Настюшку дожидаясь. Сегодня - все опасно. Из дома выйти, бывшему приятелю позвонить, деньги в банк положить, в собственном подъезде замечание двум пьяным дебилам сделать. А мы не боимся. Мы из породы людей, которым плевать. Хотя нет, не плевать, конечно. Потому как воробьишко у него в жизни вдруг появился. Битый трескучим морозом. Еще не отогретый, только-только перышки за пазухой у него, у Андрея, расправляющий. Да и просто много в этом мире еще дел. Потому что, если нормальный человек свою жизнь на одну жизнь негодяя и мерзавца махает, просто баш на баш получается. А значит, в конечном счете проигрыш.

Что же у меня, интересно, плохо-то? Кому я на хвост наступил. А ведь кому-то наступил, потому что на понт Халина не возьмешь. Очень тугие пружинки должны поршеньками подвигать, задвижками пощелкать, чтобы этот человек, глава частного сыскного агентства, решение принял и к себе позвал для серьезного разговора на щекотливую тему.

И вдруг он вспоминает. Словно штора падает, и перед глазами в раскрытом окне - двор родимый. Со знакомыми фигурками и одной незнакомой. Инородной или, скорее, инодворной. Шеф по «оргпреступности»! Как это он прежде не задумался, зачем его этот самый Алимов на презентации фонда «Милосердие и братство» о Ломакине расспрашивал? Собственно, понятно, почему не задумался. Знает его Ломакин. И кивнул, когда Андрей про Алимова обмолвился. Знаю, мол.

Сейчас бы с Костей двумя словами переброситься, чтобы выяснить кое-что. Да нельзя, не закончен разговор. Халин на него смотрит, как добрый удав на невкусного кролика.

- В принципе я бы мог тебя просто сдать, Андрюшенька. Но это не в моих правилах, ты ведь знаешь. Я друзей берегу. Да и неисповедимы пути Господни у друзей наших. Сегодня ты его спасешь, завтра - он, будучи при власти и регалиях, спасет. Сколько раз такое уже было. Понял, о чем говорю?

- Дальше.

- А дальше всего два слова. Времени у тебя немного. Поверь мне, я кое-что знаю. Быстро испаряйся из Москвы. И чем дальше, тем лучше. И для тебя, и для девочки твоей.

Его лицо расплывается в добродушной улыбке.

- Специально о девочке-то говорю, в подтверждение, что кое-что знаю.

- Больше ничего?

- Ничего.

- И на том спасибо.

- После отблагодаришь. После. А если и не отблагодаришь, Бог мне один грех спишет. Видишь, почти альтруист я. Почти ни за что от смерти тебя спасаю.

- От смерти?

- Ну, от беды. А беда в наше время - резина. Как потянешь, так и вытянешь. Понял, нет? Вижу, понял. В машинешку свою не садись. Дарю тебе скромную беленькую «таврию», что стоит у «черного» выхода из офиса нашего. Лови ключики. Настеньке своей позвони, свидание назначь в укромном месте. На всякий случай заказал я на твое имя билетики в Центральном трансагентстве. С ней, естественно. На Астрахань, на Вологду и на Питер. Куда - выберешь сам. Но, признаюсь, не хотелось бы мне в шкуре твоей сейчас оказаться. Хотя я и не оказался бы. С законом дружу, сильных мира сего не трогаю, с несовершеннолетними до утра не трахаюсь. Грешен ты, Малинко. Клейма негде ставить. А все равно любим и дорог. Потому и советую. Не учу, не приказываю. Советую. Цени. Ну а про беседу нашу никому ни-ни, сам понимаешь.

- Один вопрос.

- Не люблю вопросов, но разве что один. И если ответить смогу.

- «Наркота» музыку заказывала?

Халин сгоняет с лица благостное выражение. Глаза у него сереют, жесткими делаются, безжалостными. И как ни странно, одновременно испуганными, хотя он этого сейчас не замечает.

- Слушай, парень. Я тебе и так сказал очень много. Мог не говорить. Мог просто сделать вид, что ничего не знаю. Ты в муравейник задницей сел и теперь вопросами меня буравишь. Не садись в муравейник, и вопросов не будет.

- Сколько времени у меня?

Халин смотрит на часы, допивает свою воду.

- Мало. Я бы сказал, что его практически нет.

Вот же сволочь, мог предупредить раньше - не предупредил. Значит, всем предыдущим откровениям - грош цена. Они для отмазки перед собственной совестью.

- Спасибо.

Теперь нужно настроиться. Не собраться, он собрался давно и живет в этом состоянии уже не один год. Нужно настроиться. Есть несколько непростых проблем. Первая: сигнал Костолому. От этого многое зависит. Очень многое. Вторая - связь с Настей, ее нужно выдернуть на нейтральную территорию и увезти непременно. Они просчитали, что она - ключ. Останется девочка - останется он. Это слабое место надавившая на Халина мразь знает - их недруги-оппоненты не умеют предавать.

Он идет по коридору и, свернув за угол, не доходя до лестницы, влетает в первую же дверь. Секретариат какой-то. То, что надо.

- Здравствуйте, девочки, родненькие вы мои.

- Девочки» давно уже не девочки. И вообще к возрастной этой категории отношение имеют весьма опосредственное. Но я их покупаю своим голосом. Очень приятным мужским голосом. И улыбкой. Обещающей новую встречу или на худой случай коробку конфет.

- Умоляю, телефончик. На шесть секунд. На колени встану и к рукам припаду.

- Не надо припадать к рукам, - вздыхает полная, довольно приятная дама бальзаковского возраста, подвигая аппарат. - Звоните, так уж и быть. Но недолго.

Звоню. И радуюсь, что аппаратик здесь заурядный. Что он наверняка не прослушивается и ничего не запоминает.

- Привет, сват! Что было! Моя-то меня совсем затрахала. Ой, простите, девочки! Задолбала то есть. Не верит, что мы вчера в преф резались. Надумал я, понимаешь, наказать ее. Отпуск взял, уеду. Куда посоветуешь? Вещей-то у меня всего ничего, сам знаешь. Надо бы, чтоб приняли нормально.

«Девочки» смотрят на него с улыбкой.

Костолом секунду молчит, потом интересуется:

- Оторваться по городу сможешь?

- Само собой. Но вряд ли получится у меня домой заехать, сват. Ну уж больно она озверела. Унижаться не хочется.

- Насте позвоню я. Вызову на «Юго-Западную». Отец ее прикроет, я ему все объясню. У меня в Новопеределкино приятель живет. Запоминай адрес.

Ломакин называет улицу, дом, квартиру и на всякий случай телефон.

- Запомнил.

- Встречаемся у него. Какой-то поздний самолет на Новосибирск, если мне память не изменяет, в двадцать один двадцать. Билеты - мое. Там тебя встретит, опять запоминай, Сайдаков Виктор Иванович. Я с ним сейчас переговорю. Пока все. Понял ты меня?

- Так в охотничьем домике долго не проживешь, я там с тоски сдохну.

- Это потом. Имей в виду, ситуация напрягается. Вчера зам небезызвестного тебе Алимова в бега подался. Розыск на него объявлен.

Ага, значит, шушеру эту со всех сторон обложили и она, отступая, решила огрызнуться контратакой. Накат на Костю - из той же оперы.

- Может, ты ко мне в домик-то. Побухаем...

- Не получится, к сожалению. Делай все, как я сказал.

Так, рассыпаемся в любезностях и под ироничные взгляды хозяек кабинета выкатываемся в коридор. Спокойно идем по лестнице, простодушным взглядом просчитываем двух ленивых мальчиков, которые скатываются следом. Вроде трое их было в коридоре, но третий сейчас наверняка с «девушками» объясняется. Куда я звонил, кому, о чем трепался узнает. Давай выясняй. Вряд ли что поймешь. А мы без тебя с дружками твоими разберемся. Так даже попроще.

Теперь настроились на быстрый ритм. Если мальчики двинут к машине, скорее всего, сюрпризов в ней нет. Двинули. Но на «таврии» мы, понятное дело, никуда не поедем. И риск велик, и непрестижно нам. Оторвемся сами. Вырубим этих стриженых баранов и делаем ноги, как говорят в их светском обществе. Ну-ну, ребята, меня к встречам с вами не в клубах готовили. Хотя и вам, похоже, отставные коллеги мои уроки какие-то давали. Деньги всем нужны. Продают секреты. Грешно, ой грешно! А ведь вы, коллеги бывшие, не секреты сами по себе продаете - дело, которому служили. И друзей, вместе с которыми под пули ходили.

И все-таки мы их вырубили. И с тремя бы, наверное, сладили, но с двумя - как учили. То, что их двое, не знак ли судьбы?

- Парень, будь другом, подбрось до метро.

- Сколько?

- Сколько скажешь.

Он, конечно, заламывает втридорога. Но мы едем. И сзади никого нет. Я проверяюсь несколько раз. И по метро иду, как Паша Остафийчук учил. А он большой был мастер в этом деле. Чисто. Значит, пеняйте на себя, ребятки, врага вы нажили еще того.


Уходим


- Богатым быть хорошо. Чуть стыдно, потому что старые коммунистические комплексы невольно включаются. Но хорошо. Мне сейчас за себя не страшно. Парни, которых я купил, профессионалы экстра. Они умеют освобождать заложников, брать отпетых бандюг и прикрывать генсеков и президентов. Теперь они делают это за деньги, потому что им опротивела политика. Вернее, ее грязные законы. Они привыкли рисковать и не предавать. А их предавали. Ни за что, просто так. Теперь они получают за рисковый труд деньги. От меня - почти неперешибаемую сумму. «Почти», потому что любую сумму можно перешибить. Хотя вряд ли кто-то даст им больше. Чувство скромности во мне работает элементарным стоп-краном: больше я вряд ли стою.

- Леша, всё, как договаривались.

- Само собой.

Мы с худенькой девчушкой из спецгруппы «Дублон» идем первыми. Она очень похожа на Настю. Андрей - не спутает, отец и я - не спутаем, а все остальные в суматохе не отличат. Им и в голову не придет, что она не объект охраны и даже не «подстава», она сегодня мой телохранитель. В машину с водителем «а-ля Малинко» мы прыгнем у порога подъезда. И потащим за собой «хвост», если он есть. А Алексей рванет с охраной в аэропорт на своем трехцилиндровом драндулете-«баркасе» чуть позже. Его задача - проводить Андрея и Настю. В Новосибирске их встретят. И увезут в малюсенький поселок на берегу озера Чаны. Где подарят они друг другу долгие часы трогательной любви в свой нежданный-негаданный медовый месяц. Где насмешливый дядя Коля Федосеев будет уговаривать Андрея попробовать свой горлодер-самосад, а Настю кормить «витаминами» с собственного огорода. И Настуська не сразу сообразит, что дядя Коля не местный мужик, а «осибиренный» курянин, бывший военный, удивительный писатель. Проникновенный, тонкий, ироничный. Поймет, когда, отдышавшись после нынешних приключений, снимет с резной полочки его книжку в мягкой обложке и прочитает три первые странички.

Спускаемся. Осматриваемся. Клюнуло! К машине! Уходим!..

- Леша, мы их тянем. Как у вас? Проверься.

- Мы отошли чисто.

- Прогони пару раз по кругу. Через дворы.

- Андрей интересуется, пивка нельзя остановиться купить?

- Если ледяного и за шиворот, то можно, скажи.

- А что у вас?

- Да трудно сказать что, я тут сбледнул с лица, потому как на скорости за сто пятьдесят по подмосковным дорогам еще не катался. Тем более в качестве пассажира.

Про то, что в нас уже два раза бабахнули, я им не скажу. Ни к чему ребят волновать. Сам перевяжу Леночке задетую вскользь руку. И подивлюсь тому, каких девчонок родило время. Она перехватила пушку в другую руку и всерьез портит настроение тем, кто нас пытается достать. И еще советует мне, нахалка:

- Вы бы пригнулись, подопечный.

Ага, радикулит меня сейчас скрутит, пополам согнет, а ты, былиночка, плечи за меня расправишь и очередную пулю отловишь в красивую грудь. Интересно, лифчик у тебя бронежилетный или обычный? Говорят, есть специальные, где-то я даже про это читал.

- Кажется, бак они нам пробили, бензин уходит, - равнодушно говорит водитель.

Ну вот, продолжаются у нас приключения. Не жизнь -романтика. С юмором. То-то можно будет посмеяться над нашими преследователями, когда выяснят они, что гонялись на глазах у милиции не за теми, за кем поручено было.

- Подопечный, приготовьтесь. Мы вас в закрытой зоне сбросим. Дальше - наше дело.

Ну ни хрена себе! Нашли, понимаешь, мешок с дерьмом, который можно сбросить в пиковой ситуации с аэростата. Остроумные. Меня, значит, сбросят, а с ними сцепятся.

- Нет, ребята. Теперь слушайте меня, бывшего майора госбезопасности. Выход у нас один. На профессиональном языке этот прием называется «засека».

Судя по тому, что ни он, ни она не переспрашивают, готовили их в свое время по полной программе.

- Где? - уточняет водитель. - Бензина - чуть-чуть.

- Сейчас прямо. На втором светофоре - направо и почти сразу, перед почтой, налево. Готовьтесь, девушка. По моей команде мы с вами - под стены. Водитель через двадцать метров - по тормозам и вслед за нами - огонь.

Хорошо, что растолковывать нужды нет, времени не хватит.

- Светофор! Направо! Налево! Хорошо. Резко вправо! Стоп, мы пошли...

Все, как я рассчитал. Но по затемненным окнам «липучки» мы с девчушкой и ее напарником дуплетом не бьем. Потому что «липучка» во двор не заскакивает. Зато слышны какие-то крики за почтой. Наш водитель обходит здание и выглядывает за угол. Машет нам рукой. А-а, вот в чем дело - наших сердечных друзей-преследователей сразу две патрульные машины милиции тормознули. И теперь, расставив им ноги гораздо шире плеч, задают специфические вопросы.

Бензина нам хватает на то, чтобы отъехать по дворам подальше и приткнуть машину на свободном пятачке между двумя серебристыми «ракушками».

Хмурый мужик-левак, пересчитав деньги, охотно везет нас ко мне домой. Напарник моей телохранительницы прощается с нами по дороге. А ее я чуть ли не силой затаскиваю к себе. Малыш мой - лекарь отменный, спец по огнестрельным «царапинам», все сейчас сделает ей по высшему классу. И чаем напоит, пока навоевавшийся за день Данька тихонько сопит своей кнопкой-носопыркой в кровати. Классный у нас денек получился. У богатых свои приключения, а, Машенька Ломакина, родной мой человечек?

«Черные куртки» и НЛО


- Ты спишь?

- Нет, лежу и думаю, как хорошо с тобой. Во мне что-то происходит, какие-то узелки развязываются. Сначала один, потом второй, третий... Какое-то облегчение необыкновенное наступает.

Андрей придвигается к ней и осторожно кладет ее голову себе на плечо.

- Говори дальше. Еще говори.

- Когда у меня та беда случилась, я не возненавидела всех. Нет. Просто в какую-то струю ледяного ветра вошла. И вся сжалась. Плохо, Андрюшка, когда внутри один холод, когда слышишь, как в душе снег скрипит. Мне в мои шестнадцать тогда словно сразу семьдесят стукнуло. Все, решила про себя, никогда никого не полюблю, ни перед кем не откроюсь. А ты... Как все так быстро получилось, сама не знаю. До сих пор не верю.

Она прижимается носом к его груди и шепотом спрашивает:

- Тебе правда хорошо со мной? Ну, как с женщиной?

- Слов таких, дурочка, не придумали, как хорошо. В секунды такие что-то немыслимое делается в человеке. Наверное, поэтому и не придумали. Я в тебе просто тону, пропадаю, исчезаю.

Она тихонько смеется:

- Я это чувствую, и меня такое счастье переполняет от того, что ты во мне пропадаешь. Я сегодня чуть сознание не потеряла от этого ощущения. Ты смеешься?

- Нет, я тобой дышу.

Она молчит и, кажется, потихоньку засыпает. Так доверчиво ее объятие, так трогательно, что у Андрея сердце начинает стучать гулко-гулко. Он даже пугается, как бы не разбудить Воробушка.

Полная тускло-желтая луна процеживается сквозь облака, и просторная комната наполняется бледным светом. Деревенская тишина с непривычки бьет по ушам, давит. И как-то даже легче становится, когда на окраине поселка начинает лаять собака. Ей издали вторит другая. Отвели душу, подбодрили себя, успокоились. И опять тишина сковывает ночную мглу.

Андрей вспоминает, как побледнела Настя, когда взлетал их самолет. Весь полет сидела в напряжении, не выдергивая горячую ладонь из его руки. После трагедии с матерью самолет ненавидела. Боялась и ненавидела, как личного врага. Уже после приземления, в Толмачево, вздохнула полной грудью.

- Тут мои папа и мама друг друга полюбили. Это их город. Последний раз он маму живой видел. Я его загодя люблю...

Встречавший их Сайдаков, несмотря на ранний час, был бодр и энергичен. Он затолкал гостей в служебный «уазик» и пообещал, что ровно через час обкормит их настоящими сибирскими пельменями. Пока водитель что-то ковырял отверткой под капотом, поинтересовался:

- Ломакин не рассказывал, как я его однажды ими накормить пытался? Нет? Это ж достойно романа! Он всем эту историю живописует в цветах и красках. Дело зимой было, к его командировке наготовили мы с Любашей, женой моей, полведра пельменей. А у нас в Сибири как - налепили, на балкон на мороз выставили и через час - ссыпай в мешок. Будут лежать свежезамороженными, пока ваши друзья, собаки серые, не нагрянут. Ну нагрянывает этот чукча Ломакин. Я на стол водочку нашу сибирскую с бальзамом ставлю, и пошло-поехало. Через час начинает меня беспокойство одолевать, потому как голодный москвич перемалывает все наши пельмени. Все. А чтобы уязвить меня до конца, просит, чтобы Любаша ему еще макарончиков отварила. Мол, не наелся я. Мол, пожадничали мы для друга московского пельмешков своих. Каково?

Водитель управляется с проблемами, и они отъезжают от аэровокзала. В последний момент чудом каким-то умудряются разминуться со здешними дебилами на серебристой «девятке», что на сумасшедшей скорости подлетает к аэровокзалу и с визгом тормозит у центрального входа. Трое коротко стриженных парней в черных куцых кожаных куртках бегут ко входу. Знакомая картина. И здесь эти наглецы, ядовитые пузыри зловонного времени, чувствуют себя хозяевами жизни.

Андрей закрывает глаза, кладет руку Насте на маленькую упругую грудь, слушает, как ровно стучит ее доброе, нежное, оттаивающее сердце и засыпает.

Ни ему, ни Насте, ни хлебосольному Виктору Ивановичу, ни солдату-водителю с отверточкой никогда не узнать, что крутые черные парни, визжавшие тормозами «девятки» в Толмачево, лихачили неспроста. По их душу неслись в аэропорт после звонка из Москвы. Опоздали. Пока в столице наводили справки, куда и каким рейсом улетел «господин Малинко А. С., пока в далеком Новосибирске «контакт» находили, пока... Разминулись. Одной семейной беды согретому летним солнцем Новосибирску показалось много, вторую он отвел.

- Эй, сони-засони, просыпаться не думаете? Проспите жизнь молодую, как есть проспите.

Дядя Коля курит у окна, сквозь старенький тюль в комнату вплывает облачко душистого самосадного дыма.

- Я еще тебя хочу, лукавый Воробьишко, - шепчет Насте на ухо Андрей и целует темную родинку у нее на шее.

- Как скажешь, любимый, - отвечает она шепотом. - Но лучше потом, ладно? Федосеев завтракать ждет. Нехорошо.

Она выскальзывает из-под летнего легкого одеяла и потягивается. Тоненькая, стройная. Вся как звонкая, высокого звука струна.

- Мы сейчас. Встали уже.

Федосеев ехидно передразнивает:

- Они «встали уже»... Белый день на дворе давно. Еще чуть-чуть, и не смогу показать вам НЛО.

Настя набросила рубашку, влезла в джинсы и при слове «НЛО», раздвинув занавесочки, ложится животом на широкий подоконник и высовывается в открытое окно.

- Это объекты неопознанные, что ли?

- Если быть точными - просто явления неопознанные. Давайте быстрее. Недалеко тут.

Втроем они идут гуськом к озеру, к шелестящей стене изумрудного камыша. Федосеев, разместив их в лодке, усаживается туда сам, отталкивается веслом от раскисшего, загаженного утками и гусями берега, и размашисто гребет, выталкивая лодку через камышовый коридор на чистую воду.

- Вверх смотрите.

- Ой, - говорит Настя. - Гляди, Андрюш!

В небе, в высокой синеве, сходятся и расходятся серебристые кольца и эллипсы. Бледные, но четко различимые.

- Что это?

- А кто ж его знает? Деды местные говорят: Чаны с небушком играют...

Видение постепенно блекнет и пропадает, словно испаряется.

- А к настоящему НЛО вы на недельку всего опоздали. В здешних местах отработанные ступени ракет падают. Это что-то! Аж дух захватывает, как подумаешь, что бабахнет тебе на огород такая штуковина. Это ж сколько в ней добра, которое сгодиться работящему мужику в хозяйстве сможет!

- Не бабахало? - хохочет Малинко.

- Да нет. Бог пока что миловал.

- Дядя Коля, а завтра Чаны опять с небушком играть будут?

Федосеев смотрит на нее пристально. Потом на Андрея.

- А чего ж им с небом не играть? Древним Чанам - радость, ну а вам - свадебный подарок на долгую и счастливую жизнь.

Он улыбается. А Малинко ищет у себя за спиной холодную Настину ладошку и твердит про себя костоломовское, не записанное - запомненное с первого раза заклятье. Или молитву. Или сигнал. Ему все равно. Лишь бы исполнилось, сложилось, получилось, сошлось. Тогда он передаст их, эти слова, другому. Дальше. Испытанные, проверенные, вещие слова: «Семь ветров встретятся, семь рек сольются, семь слез упадут, семь цветков распустятся, семь грехов простятся, а мы будем живы и счастливы...».


Привет, зайчонок


- Привет, зайчонок. Ты все на меня сердишься, игнорируешь меня, нелюбимого? Вся в бизнесе, в заботах?

- Господи, ты опять, что ли, пьешь, Лукин?

- Я? Пью? С чего это ты взяла?

- Запах доносится.

- Слава Богу, не прослушивается запах по международному телефону. Но ты права. Да, пью. А что, нельзя? Ты против?

Лукин берет в руку бокал с коньяком и отпивает большой глоток. Вообще-то пить ему вредно: печень стала пошаливать. Но пить - облегчение. Что-то темное, страшное отодвигается в сторону. Словно штору задвигаешь, прячась от резкого, бьющего по глазам света. И она, Светка, злится. Он отпивает еще глоток. В голове проясняется, настроение становится лучше. А ты почему-то ругаешься, радость моя, Тулина-Лукина?

- Саша, я же тебя просила. Ты мне честное слово давал. И опять?

- Ладно, хватит меня воспитывать, я не маленький. Что с заказом?

- О Господи, с заказом твоим все нормально. Все оформлено, деньги поступили, машины уходят из Франции завтра. Какие еще вопросы и указания?

Лукин подтыкивает под спину подушку и смотрит на коньяк на свет. Противный коньяк, хоть и дорогой. Или он становится пессимистом, или, правда, попахивает этот напиток клопами. Но водка еще противнее. Гнусное зелье - водка. Так что выбора нет.

- У меня все. Пламенный привет твоему душевному другу Ломакину.

- Мы с ним не общаемся, ты ведь знаешь. - Она вздыхает: - Ты что-то еще хотел спросить?

- Я? Спросить? А, да, я хотел спросить, не хочется ли тебе, милая, прилететь на пару деньков из Парижа в Москву. Я оплачу из своих. Могли бы поговорить, пообщаться. Мы ненормально живем с тобой, странно. Тебе не кажется? По полгода не видимся. Ты как будто за все и за всех мне мстишь. Тебе так легче?

- Не легче. Просто встречаемся и начинаем выяснять отношения. Нет, родной. Некогда мне сейчас ругаться с тобой по старым поводам. Да и Ленку я тут одну не брошу, а срывать ее с занятий - сам понимаешь...

- Тулина, за что ты так со мной?

- Как так?

Объяснять не хочется. Она прекрасно знает, о чем он говорит. Если уходит от разговора - разговора просто не будет.

- Ладно, живи в свое удовольствие, позвоню потом.

Он швыряет трубку и идет в душ. Как называется этот изощренный мазохизм, когда сначала жалобно верещишь под ледяной струей, а потом воешь под кипятком? А, ну да, контрастный душ. Воистину самоистязание, но зато похмелье вытряхивается в момент и даже вроде интерес к жизни появляется.

Интерес к жизни... Глупости, интереса к жизни нет. Есть просто жизнь. А в ней интересы. Разные. Иные из этих интересов весьма и весьма... Вот Светка - интерес? Интерес. Исполнилось с ней? Исполнилось. Хотя исполнилось все не так, как хотелось. Но жена? Жена. Нет, интерес - не самое главное. Плевать на него. Главное... А шут его знает, что оно главное в жизни.

- Я добиваюсь всего, чего хочу, - говорит он себе, отстукивая зубами морзянку. - Всего и всегда.

Завернувшись в махровый халат, шлепает на кухню и готовит себе роскошный кофе. Такой, как в годы студенчества - с высокой шапкой шоколадной пены. Пена тогда была такая же, кофе стоил копейки, а вот кухни у него такой не было. И денег на все, кроме кофе, не было. И возможностей. И даже надежд на возможности.

Теперь все это есть, а прежнего ощущения полета нет. И азарта нет. По ночам ему теперь почему-то часто снится, что он бежит. Бежит, бежит куда-то, и дыхание у него остается ровным. И легко ему, и радостно. Как-то на даче проснувшись поутру, он натянул спортивные штаны и попробовал пробежать по аллейке поселка. Не получилось, увял через триста метров. Задохнулся, в ногах такую тяжесть ощутил, словно занимался этим лошадиным видом спорта целый день. Плюнул в сердцах и больше не пытался вернуть молодость таким образом. А зачем она, собственно, молодость? Любой возраст хорош. Перед собой оправдался просто: работа сидячая, все время машина под задницей, нервотрепка - перенапряжешься и сыграешь в ящик. А в ящик не хочется. Образ жизни менять надо, но постепенно. Вот Тулина - занялась в Париже каким-то там шейпингом, ходит на корт, раз в год к бабульке-знахарке ездит. И красива, и молода, и без комплексов. Все у нее хорошо, отлично. Стерва!

Лукин допивает кофе и опять идет к телефону. Куда-то ему нужно было позвонить. А куда? Чертов склероз. «Если дурак - записывай, - говорил в институте профессор Огаян, - я же записываю... А, ну да, в банк он хотел позвонить.

Не успевает дойти до телефона, кто-то дренькает в дверь. Кого это принесло? Он щелкает тумблером, и на экране маленького монитора возникает Инга. Откуда знать медсестричке, что он сейчас ее видит? Чего это она его навестила? А, ну да, помнил и забыл - вторая пятница месяца, патронажный визит. Сейчас мы ее, дурочку, пособлазняем. Не Бог весть какое развлечение, а нервы щекочет.

- Привет, зайчонок. Ты меня вылечила и почти забыла? Не оправдывайся, а то я правда подумаю, что забыла. А ты подумаешь, что вылечила до конца. А у меня проблемы.

- Что-то случилось, Александр Сергеевич? - взлетают ее ресницы-опахала.

Он про себя хмыкает. Знала бы ты, лапушка, какие у Лукина проблемы, так бы откровенно не сопереживала.

- Нет-нет, ничего серьезного, просто давление, по-моему, подскочило, и я комплексую.

- Я с тонометром, сейчас померяем ваше давление.

Лукин укладывается на кровать и смотрит на Ингу. И то ли от коньяка утреннего, то ли от кофе недавнего, то ли от тепла ее коленки под плечом какой-то моторчик в нем начинает раскручиваться, что-то напрягается. И это напряжение радует - не застарел ты, Лукин, не заржавел, не остыл.

- Давление нормальное, пульс чуть частит, но это не страшно.

- Инга, тебе сколько лет?

- Девятнадцать.

- С родителями живешь?

- С мамой.

Если с мамой, значит, не богато вы живете, хоть и получаешь ты в спецклинике раза в два поболее, чем простые коллеги.

- А как ты в больницу-то престижную умудрилась попасть работать?

Она машет рукой:

- Случайно, господин Лукин, старый папин друг помог. Они служили когда-то вместе.

Быстро нынешние девочки научились говорить это слово - господин. Магическое слово, денежное, ориентирующее их в пространстве. Лукин перехватывает ее тонкие пальчики.

- А скажи мне, зайчонок, парень у тебя есть?

Инга краснеет:

- Есть.

- Работает? Учится?

- В институте.

- А любовник?

Ох ты, как глазки у нас распахнулись и уголечки в них сверкнули. Не обижайся, дурочка, не обижайся. Нормальный вопрос, деловой, рассчитанный на перспективу.

Инга качает головой.

- А я тебе нравлюсь?

Боже, как она классно краснеет. И как рука у нее в этот момент вздрагивает. Нравлюсь я ей, точно нравлюсь. Или, во всяком случае, не равнодушна она ко мне. Давай-давай, Лукин, не останавливайся. Темп, темп!

- У меня к тебе деловое предложение, Инга. Ты только все правильно пойми. В твоем возрасте хочется хорошо одеваться, покупать дорогую косметику, водить машину. И все время чувствовать себя независимой, быть чуть-чуть самоуверенной. Нормальное состояние, естественное для красивой девчонки. Но чтобы все было именно так, за спиной должен стоять кто-то сильный. И не безбедный. Понимаешь? Мужик, к которому всегда можно прислониться, к которому можно обратиться в трудную минуту без всяких проблем. Это - тебе. А мне, в свою очередь, нужна рядом молодая красивая женщина. С твоими глазами и ресницами. С твоими губами и фигурой... Это не купля-продажа, это - контракт. Добровольный. При условии, что я нравлюсь тебе, а ты - мне.

Инга хочет освободить руку, но он держит крепко.

- Ты не обижайся и не торопись говорить «нет». Никогда не надо торопиться. Особенно в наше время. Надо все взвешивать.

Она освобождает руку и поднимается с прикроватного пуфика.

- Можно, я пойду?

- Да, конечно. Я не держу. Работаешь завтра?

Она, набрасывая на плечи легкий плащ, качает головой.
- Подойди, пожалуйста, к письменному столу, выдвинь ящик.

Она послушно идет к окну, останавливается у стола.

- Верхний или нижний?

- Верхний.

- Тут конверт.

- Открой.

- Деньги и ключ.

- Мне бы хотелось, чтобы завтра ты открыла этим ключом мою дверь и обрадовала дорогими обновками. Каких нет ни у одной твоей подруги. А со следующей недели стала бы заниматься в автошколе. Ты будешь очень хорошо смотреться за рулем.

- Она стоит к нему спиной, опустив голову.

- О чем ты думаешь?

- О Светлане Сергеевне...

- Не думай о Светлане Сергеевне, думай о себе. В жизни все очень сложно. Если начинаешь думать о ком-то, о каких-то обстоятельствах, придуманных обязательствах - забываешь о себе. Самой жить становится просто некогда. Думай о себе. Во всяком случае пока.

- Она думает. О погибшем в Таджикистане отце, о больной маме, о долге за ее путевку, который давно пора возвращать. О бабушке Оксане, которой нужно, куда денешься, посылать переводы на обедневшую в момент Украину. О том, что, появись лишние деньги, не надо будет подрабатывать на износ, можно попробовать на следующий год поступить в институт. О главном враче Коштоянце, старом, жирном дураке, который уже два раза пытался затащить ее в постель и в последний раз, прищурившись, предупредил: «Зря ты, ой зря...» А Гарик... Что Гарик со своей стипендией и непонятными перспективами по распределению? О многом она в эту минуту по-взрослому и быстро думает. К какому-то берегу надо приставать. Не выкрутишься, не отмашешься - время такое, сила - у богатых. Вздохнув, бросает конверт с ключом и пачкой зеленых в потертую сумку-рюкзачок и вешает его на плечо.

- До завтра.

- Если решила, чего ж спешить? Разве час-полтора что-то решают?

Не решают, конечно. Он прав. Инга пожимает плечами, ставит сумку в кресло и снимает плащ. Ничего час-полтора в этой дурацкой жизни не решают...


Последняя загадка


Зачем и почему все это было? Наверное, я старею. Старею, точно. Меня уже предают, от меня отказываются. Сначала осознание этого, как взрыв злости на несправедливость. Потом как урок - не доверяйся, будь настороже, кругом подлые люди. Недружественные, корыстные, настроенные на себя. И уже в самом конце - обида. По-детски горькая, до слез, до мокрой подушки. Но самое печальное, что с тобой делают то, что ты делаешь сама. Это как эхо зла. Лукин ведь правда ни в чем ни виноват. Я его нашла. Я его завела. Я его заставила жить другой жизнью, в другом измерении. Заставила и ушла. Стала женой и ушла...

Светка, ты сходишь с ума, говорю я себе. Ты точно с ума сходишь. Нельзя дуреть, зацикливаясь на своей тоске, на своей беде. Мало того что это несовременно и смешно, это - вредно. Ты уже брала в руки бритвочку. Дочь, как явление Божие, отвело руку от синей жилки. Опять?

Нет, ни в коем случае. Время полечило, ты стала умнее, мудрее. Ты теперь понимаешь, что этим шагом никому и ничего не докажешь. Ломакин переживет. Пройдет время - забудет. И что? И ничего. Надо жить, пройдя через боль, через разочарования, через такую беду, которую не окунувшимся в любовь не понять, не прочувствовать, не оценить.

О Господи, кто еще меня добивается звонком телефонным?

- У аппарата Лукина.

- Светлана Сергеевна, здравствуйте.

- Здравствуйте.

- Мы с вами знакомы, но мельком.

- Напомните, будьте добры.

На другом конце провода долгое сопение, человек то ли слова подбирает, то ли сказать что-то важное не решается.

- Ну-ну!

- Помните, офис Лукина, охранник...

- Шкаф?

- Не понял.

- Ой, простите. Это я вас тогда так окрестила –«Шкаф». Не обижайтесь.

- Да нет, близко к тексту, меня приятели «Комодом» зовут. «Комод» и «Шкаф» в некотором роде близнецы-братья.

- А как вас зовет мама?

- Мама звала Станиславом.

- Стас, я вас потом не встречала больше, вы у нас теперь не работаете?

- Так Александр Сергеевич меня в наказание рассчитал тогда.

- За что, вы-то каким боком к той истории?

Слышно, как Шкаф откашливается.

- Светлана Сергеевна, я не жалуюсь, дело прошлое. Звоню по другому поводу. Может, я что не так понял, конечно, но один человек намеревается доставить вам крупные неприятности.

- Мне или фирме?

- И вам, и фирме. Большего сказать не могу, потому как деньги мне теперь именно этот человек платит. У вас впереди крупная закупка, будьте очень-очень осторожны.

- Стас, а зачем вы мне открываете этот секрет?

- Это трудный вопрос, Светлана Сергеевна.

- И все-таки мы, бабы, народ до безобразия любопытный.

- Я вам скажу так: другой женщине я бы не позвонил. Просто вас на всю жизнь запомнил. Извините, пожалуйста.

- Стас!..
Напрасно он положил трубку. Таким мужикам надо всегда говорить на прощание очень хорошие слова. Искренне говорить. Стимулировать их на добро, на тепло. Где он работает? У кого? На кого? Это ведь раньше у нас был один недоброжелатель, нынче - тьма. Обычный бизнес, где рвут жилы и грызут горло друг другу и при этом очень мило улыбаются. Какой у меня контракт впереди? Нет, не так. Какой из контрактов тот, о котором Шкаф говорит? Я запутаюсь, точно запутаюсь в той паутине, что я тут наткала для Лукина, не запутаться нельзя. Мне нужна помощь, добрый совет. Очень добрый совет. Очень хорошего человека. Господи, вечно я куда-нибудь засуну свой блокнот. Дурацкий блокнот, который мне подарил Ломакин. Старенький, задрипенький, любименький блокнотик, где на предпоследней страничке печатными буквами выведено: Позвони мне, пожалуйста, я так хочу, чтобы ты мне позвонил...» Это я тебе давным-давно писала. И ты звонил. Может, у тебя в блокноте тоже что-то такое написано, Костя Ломакин? Но если нет, я все равно тебе сейчас позвоню. Мне нужна твоя помощь. А у тебя, я знаю, принцип: своих в беде не оставляем. У меня, похоже, беда, дорогой мой человек...


Альтруист с «русским прошлым»


Я, господин Ломакин, хитрить не люблю. Все мои программы, пилот-прожекты с точки зрения формальной логики, может быть, бред. Они, конечно, приносят определенный доход. Но есть в жизни что-то более высокое, чем деньги. Согласны?

- Да, господин Волынин.

- Я слежу за Россией. Естественно, понимаю не все. Кто ваш Ельцин? Кто ваш Зюганов? Лебедь? Для меня по большому счету все эти имена - загадка. Впрочем, устремления лидеров - только часть жизни страны. Тем более такой, как Россия. Куда важнее умонастроения людей. Во что они верят? Чего хотят? Чего опасаются?

- Я не социолог, господин Волынин. Но даже будь я социологом, вряд ли взял бы на себя смелость говорить по этому поводу что-то определенное. Неблагодарное это дело - что-то прогнозировать. За себя, если хотите, скажу.

- Скажите. Это - уже много.

- Я - в Париже. И моя семья - в Париже. Россия меня многому в последнее время научила. И многим разочаровала.

- Судя по вашему голосу, она научила вас быть злым?

Ломакин отпивает глоток полюбившегося с первой своей поездки вина «Дюмо».

- Злым? Нет, пожалуй. Научила быть более осторожным, более расчетливым, более бдительным. Впрочем, нынешняя униженная и растерянная Россия не данность. Она меняется, и меняется быстро. Она держит удар, напитывается опытом, приходит в себя. И придет. Но вам, смотрящим на нее со стороны заката, с запада, перемены эти уловить очень трудно. Вам кажется, что она стала под седока и слушается его беспрекословно. Но она - не послушная кляча. Она - сама неожиданность, живущая в другом измерении, в другой системе нравственных, политических и прочих координат. И пока вы решаете, накормить ее или проучить, у нее уже успел измениться вектор. И весь ее народ, кроме предателей, разумеется, будет голодать, чтобы отдать вам долг и никогда больше не занимать на унизительных условиях.

- Могу это понять, во мне текут русские крови.

- А осмыслить такой парадокс можете: Россия будет голодать, дерзнув расквитаться с расчетливыми спонсорами, но в то же время она готова пропить то, что ей кинули, как нищей на паперти?

- Вы, господин Ломакин, философ.

- Да бросьте, я самый заурядный практик.

- В таком случае я предлагаю вам совместный проект.

- Должен вас огорчить. Свои деньги я уже вложил. И не здесь - в России. В независимую, очень крепкую сыскную фирму. Возглавляет ее мой друг. У нас были кое-какие проблемы, но теперь они позади. Тактические вопросы - на нем. Стратегические мы решаем совместно.

- И как идут дела?

- Очень даже неплохо. Мы развернулись, оснастились, сделали себе шумную рекламу, раскрутив не так давно одну крупную мафиозную структуру.

- Честными путями?

- Это - детали. Дело сделано, и претензий в свой адрес мы ни от кого не получили. А у вас, я слышал, были крупные неприятности?

- У меня? А-а, ну да. Но не крупные, так, мелочи.

Ломакин отпивает глоток «Дюмо» и, не удержавшись, начинает смеяться.

- Я сказал что-то смешное? - обижается его собеседник.

- Вовсе нет, если не иметь в виду пикантность нашей с вами встречи. Глава небезызвестного филиала «Жарконе», заказчик охоты на меня и госпожу Лукину-Тулину, у меня в гостях. И предлагает сотрудничество. Я не пачкаю руки наркотиками, вы же имели возможность в этом убедиться, господин Волынин. Или остатки вашей команды намереваются переквалифицироваться и начать отмаливать грехи благотворительностью?

Волынин смотрит на него прищурившись, разводит руками:

- Вы сгущаете краски, ну да ладно, дело прошлое. Вообще-то это был неплохой бизнес. Не все, конечно, укладывалось в рамки закона. И те, кто это допускал, получили по заслугам. Но я чист. Кристально чист. И оценил ваши деловые качества. Именно поэтому и предлагаю вам совместный бизнес. У вас довольно крепкие позиции в России, много влиятельных друзей. У меня - свободные средства. Мы могли бы найти области взаимных интересов.

- Вряд ли.

Волынин пожимает плечами и поднимается:

- Не скрою, сожалею.

В его маленьких серых глазках ничего не прочитаешь. Да, собственно, чего в них читать, сейчас он и так все скажет. Ну?

- Смею заметить, господин Ломакин, что вы так и остались неосторожным человеком. Только, Бога ради, не воспримите это как угрозу. Просто реплика неравнодушного к вам человека. Всего лишь.

- Благодарю.

Ну вот все и расставлено по местам. Все слова сказаны. Война продолжается. Но теперь мы сильнее и опытнее. И увереннее в себе. И надежда у нас появилась, что противостоять злу можно и нужно...

- Алло, Малыш, вы как у меня там?

- Мы у тебя нормально, Ломакин. Данька рвет книжки с картинками и обнимается с любимым Маркушей. А я учу французский, как ты велел. Мы соскучились и ждем тебя. Ты долго?

- Нет, чудо. Пару звонков сделаю и еду.

- У тебя все нормально?

- Если ты меня не разлюбила - все отлично.

- Дурачок ты, разве можно себе такое представить? Mon cheri, je t'aime a la folie.

- И я тебя тоже безумно люблю, мой милый.


...В Париже идет дождь. Мелкий, редкий и теплый, еще не остывший после летнего солнца. Ажурное кружево Эйфелевой башни то ныряет в серую вату облаков, то выныривает. Спорит с серой мглой, не соглашается. Если напрячь слух, сквозь шорох дождя можно расслышать музыку. Едва уловимую мелодию томного, замешанного на душистом вине парижского танго. Просветленную и печальную одновременно...


ОГЛАВЛЕНИЕ


Часть I. СЕЗОН ОХОТЫ


Главное в нашем деле – машина

Приплыли

Как наживают себе врагов

Будем живы – не порем

Первая загадка маленькой войны

Пробный шар

Здравствуйте, Маша

Бог любит троицу

Спасибо тебе, малыш

Назови вое имя

Планы

Есть такие должности

Аркан брошен

Кара

Эх, Жариков, Жариков

Война

Конкуренты

Конкуренты (продолжение)

Опознание

Должник

Второй аркан

Алиби для себя

Выход на цель

Давно не виделись

Смотрите, кто пришел

Опять Редькин

Мама-Шура как маяк

А скажите-ка, доктор

Союзники

Нора

Сигнал

Программа на завтра

О пользе зеленых карандашей

Последнее желание

Кто такой Данька?

Поезд тронулся, вагон отправился


Часть 2. ПРЕРВАННЫЙ ОТПУСК


Коварны женщины в делах

Новые обстоятельства

Подождет он, ваш Париж

Некто Чебышев

Выстрел

Судьба Снегирева

Человек от Сан-Саныча

Пашины сюрпризы

Никитична

Божий, урошливый да притошный

Черный пасьянс

След

Шантаж

Приговор

Упущенный шанс

Реванш

Операция «Подсадные утки»

Расскажи мне свой секрет

Все продумать

Иначе все могло сложиться

Секрет

«Костолом-2»

Ловушка

Приглашение в Париж


ЧАСТЬ 3. ПАРИЖСКОЕ ТАНГО


Искусительница

Зовите меня Марк

Предупреждение

Хвост

Секреты

Вынужден вас разочаровать

Ксения Павловна открывает секрет

Тулина, ау!
Приятно быть богатым

Парижское танго

«В общем нашем строю схороните…»

Прости

Волки появляются

Гон

Выбор

Как же мы прошелестели?..

Ты напрасно вяжешься в это дело

Ты просил меня о Даньке

СОБР включается

Помни меня хорошо

Три секунды до беды

Инструкции – дело такое

Папе надо позвонить

Прикуп

Уходим

«Черные куртки» и НЛО

Привет, зайчонок

Последняя загадка

Альтруист с русским прошлым


1996г.