5 Цветок Сармата. Заключение

Итак, конец истории отменяется. Надменные интеллектуалы, начитавшись Фукуямы и вооруженные идеями грядущей глобализации, тихо сливаются. Кто-то по инерции ещё цитирует Хантингтона,  пророчит столкновение цивилизаций. Чрезмерные увлечения логикой Гегеля никого не доводили до добра, ни национал социалистов, ни коммунистов, ни глобалистов.  Друг за другом аккуратно растянулись на одной арбузной корке синтетической науки логики. В конце концов, всё решает глубина мотивации. Двигатель истории дух, характер народов. Создать что-то универсальное, сконцентрированное в глобализме, скорее всего, не под силу даже ИИ.

С самого начала чувствовалось, война потенциально выходит далеко за рамки сво на Украине.  Весь мир в фальшивом сочувствии сотням тысяч жертв на украинском фронте. А между тем только в США от передозировки наркотиками ежегодно гибнет больше ста тысяч.

На новый год побережье Белозерки всу минируют противопехотными минами, как когда-то немцы перед отступлением.  ОЗМ 72 выпрыгивающая мина, в просторечье лягушка.  Одна такая гряда из шести мин в ста метрах от родительского дома. Кругом мирное население, ни обозначений, ни ограждений, мало что Украина подписала конвенцию о запрете противопехотных мин. Буквально всё на этом свете условности.

Через несколько дней растяжки обвисли, легли на землю, промежуточные стойки посшибали собаки, фазаны, кое где карабинчики вообще отстегнулись от колец взрывателей и всё напоминает привычную украинскую карикатуру.  Впрочем, где-то на окраине поселка  в камышах подорвались двое рыб-инспекторов. Один контужен, другой тяжело ранен.

Страна заблудилась в каких-то дичайших европейских трущобах. В 91 году самой богатой советской республике дали свободу, но не объяснили, как ею пользоваться.  Оказывается, либеральную демократию тоже полезно ограничивать.
Маленькой девочке бабушка подарила волшебные вязальные спицы. Не долго думая, девочка сунула спицы в электрическую розетку.

Белозерка в десяти километрах от Днепра, последние два года сюда стекались беженцы из прибрежных днепровских поселков. Теперь в паническом ожидании наступления русской армии люди побежали дальше от линии фронта в сторону Николаева. Кто куда и как может, а кто остается. 

В пустом доме моего деда поселилась семья из Кизомыса, поселка в устье Днепра у самых островов. Бабушка, её  дочь с тремя детьми, младшей девять.  Летом подрабатывали в полях, теперь энергичная бабуля  ухаживает за брошенными тут больными стариками, таких много.

Пятого января её дочь, мама троих детей,  исчезла. Спустя три дня тело с изуродованным собаками лицом нашли на кладбище. В местных соц сетях патриоты отрапортовали, погибла от безжалостного сброса с дрона.

Я иногда заставал её летом за стиркой, когда приходил проведать дом. В старых домах на херсонщине ванные комнаты с летними душевыми традиционно располагались в подсобных помещениях во дворах. В распахнутую дверь ванной я видел, как она старательно обстирывала свою детвору и теперь после известия о её гибели сердце сжалось.

Но что-то  казалось странным. Сброс с дрона на одинокую женщину на кладбище в канун Рождества. Она не местная, на нашем кладбище у неё никого, что она там делала?

За два с лишним года на линии фронта ко многому можно привыкнуть, во многом разувериться. Нашего священника давно убило снарядом, большой храм екатерининских времен в центре поселка с выбитыми арочными окнами опустел, замолчал.  В такие периоды обостряются предчувствия, интуиция. Всё кругом дичает, человек сближается с природой.

В начале девяностых у меня уже было впечатление мертвенной громады от нашего храма. Когда лунными ночами я подолгу наблюдал, как отрешенно безмолвно плывут кресты на куполах в черном безмолвии звездного неба.  А между нами простиралась бездна. 
Испокон веков на Руси храмы во времена бедствий оставались открытыми, люди спасались в храмах, они казались последним прибежищем. А наш храм закрыт и пуст. Что-то утрачено с тех пор. И не стоит уподобляться философам. Достаточно следовать за интуицией, быть откровенным. Главное понять, какими наши предки пришли в христианство и кто мы есть теперь.

Я отправился в дедовский дом. Старушку застал во дворе, я ничего не говорил, ничего не спрашивал. Она интересовалась, каким образом откачивается выгребная яма, подключена ли к центральной канализации. Показала мне осколок снаряда со спичечный коробок на пороге летней кухни. На лице старушки не было ни тени. И только спустя минут двадцать, когда я уже намеревался уйти, она проговорила:
- Дочь моя погибла, на кладбище нашли. Мы младшенькой только сегодня сказали. Кричала, бедная…
- Что она делала одна на кладбище? – наконец спросил я.
- Говорят сброс с дрона.., - сказала старушка и запнулась и я знаю, почему запнулась.

В демократической Украине люди боятся говорить, что думают. Нужно видеть, какой испуг, ужас, столбняк, как искажаются черты лица, как втягивают голову в плечи, если нужно, упаси бог, произнести вслух что-то не впопад  бандеровской пропаганде. Тут свобода принадлежит либералу. Бандеровец лучший украинец, остальное унтерменш. Мы стояли во дворе совсем одни, она мельком оглянусь кругом и вполголоса простонала, словно придавленная:

- Но я не верю! Её сожитель убил. Мы три дня искали. Её телефон у него, говорил, не знает где, куда ушла. Паспорт и телефон, мол, оставила на столе. А когда нашли, паспорт был уже в куртке, в кармане.
- Вот это правдоподобно. Вы заявление написали?
Со стороны Днепра донеслось зловещее «пуххх».  Следом просвистел над головами снаряд и грохнулся где-то недалеко в конце улицы.
- Ой, ой, ой! – заголосила старушка и кинулась к кухне.
- Поехал я, кажется, обстрел начинается.
- Оставь свой телефон, на стене напиши, - попросила бабушка.
- Я завтра заеду.

Перезаряжаются обычно две, три минуты. Нужно успеть проскочить перекрестки. На узких поселковых улицах между домами относительно безопасно, осколки не разлетаются.  Я ехал и думал, как неестественно натянуто в художественных фильмах, когда среди бомбежек, военной разрухи люди убиваются от горя, рыдают, ломают руки.  Дети, возможно, да, искренни в своём горе. А у взрослых слишком обостряются инстинкты, чтобы играть привычную роль.  Невольно приходят на ум документальные кадры из блокадного Ленинграда. Бредущие по улицам безразличные тени, а на тротуарах застывшие трупы.   

На войне много, чего никто никогда не узнает, не поймет, не поверит. В чем никто не признается. Война всё спишет. И не один режиссер, сценарист не додумается.
 Вспомнилось, как маршал Григорий Кулик в 1950г заявил на суде перед расстрелом – Мне нечем было отстоять Керчь! Там собралась потрепанная бражка, армия стала бандой. Пьянствовали, женщин насиловали. Разве с такой армией я мог удержать Керчь? Приехал я уже поздно, спасти положение было нельзя.

И такое случалось в героической Красной армии? Не может быть! В художественных фильмах ничего подобного не показывали.
В художественных фильмах мечты, страсти, искусство.  Мирные города где-то там за зоной СВО напоминают кинотеатры. Зритель жуёт попкорн, хрустит чипсами, взгляд прикован к экрану. Восхищенно следит за тем, чего никогда в этом мире не случалось.

Женщину похоронили в закрытом гробу. Обглоданная собаками мать троих детей, кругом  твердили о безжалостном дроне и все знали правду. Женщину убил сожитель.

А недалеко стоит огромный каменный храм с крестами на куполах. И все знают, что храм пустой и мертвый, ещё с тех пор как был спортзалом в советские времена. Знают, но молчат.

А верующие кланяются, крестятся. Шепчут молитву. А Бога в храме нет. И молитвы произносят люди в себя, молятся своему собственному Я, своему эго. И эго отвечает на молитву внутренним голосом. А люди принимают внутренний голос за глас божий. И всё одно, в храме-то, «в келье под елью». 

Немецкая классическая философия лишь привнесла честности в эту игру. «Я полагает я, я полагает Я». Верующий и атеист, на самом деле, на одной ступени. Оба верят в человека, атеист осознанно, верующий неосознанно. Верят в силу, правду, справедливость Человека. 

А древние люди были другими. Не верили в человека, поклонялись силам природы, чувствовали реальный мир и создавали гармонию из хаоса. Курганы не просто могильники, в них сложное сочетание, концентрация начал и рождение духа. Дух на заре цивилизации был лишен эгоизма, он связывал людей, превращал в народы.

У мертвого храма я интуитивно чувствую, как молитва, устремленная в себя, порождает религиозный эгоизм. Конфессии, школы, учения, секты. Как ученая мысль, устремленная в себя, порождает эгоизм научный. Науки и религии суть одного явления.

Страшное осознание, как молитва, устремленная в себя, будит в человеке эгоизм. Из человека вырастает гордый, свободный либерал, лучший человек. Создает религию, пишет науку. И, в конце концов, ставит сапог на горло народам. Блажен, кто посетил сей мир… Нам выпало лицезреть сие явление на Украине.  Жизнь, трудная попытка вырваться из хаоса мироздания.  Эгоизм как обратное погружение в хаос.

Некогда рассвет Херсона был тяжелым, долгим, но ясным  как день. Его либеральный закат погрузился в сумрак эгоизма.  Мутные, волнующие ощущения первородного хаоса.  С 90ми в Херсон вернулась мать порядка анархия.

Колхозники, начитавшись Солженицына, громили колхозы. 
«Ми, хазяйви!  Увесь Союз кормылы, усю Эвропу будэм кормыть!» -  утверждали селяне.  Анархисты устраивали шоу, проливали крокодиловы слезы о миллионах погибших в ГУЛАГе. Эпоха 90ых, между тем, сама ломала судьбы как спички, и нарекалось сие явление анархистами -  свободой. 

Уже 30 лет спустя мы все узнаем, что из ста бывших колхозников с земельным паем только пять будут фермерами. Остальные 95 одураченные либералами болтуны, демократия у разбитого корыта. 

Порой мне кажется и сам Солженицын оказался в дураках.  Трудно найти уголовника, кто честно признается, что сидел за дело.  В лучшем случае посетует на судьбу, сел, мол, ни за что, за килограмм картошки, за бутылку водки, за «три колоска». И таких невинных сидельцев в ГУЛАГе миллионы.

А как же раскулаченные? Да капля в море.  Не так уж их и много настоящих хозяев на своей земле. Из ста только пять.

Хитрая, коварная игра, в духе времени.  Миллионы жертв хаоса ХХ века в заложниках у анархистов, так ловко,  словно к революционным бурям либералы не имели ни малейшего отношения.

Идеи анархизма не русское изобретение, явились из Европы. Либеральная лихорадка, паралич центральной нервной системы прогрессирует в анархию головного мозга. 

От Бакунина, Кропоткина, Льва Толстого до Нестора Махно. Остается только поражаться, какой невероятный либерально демократический замес созрел в буйной головушке знаменитого батьки атамана.

 Среди безграмотных темных селян революционной херсонщины Махно пользовался невероятной популярностью и поддержкой. Тут не просвещение с философией, а психология. Коллективное ощущение, щекочущее предчувствие доисторического первородного хаоса. Столетиями эти люди бежали от закона и власти, селились в диких степях на Окраине империи. 

Коллективный провал в анархию явление не осознанное, как бы кому не хотелось отыскать там начала просвещенной демократии.  Там только дикая природа, эгоизм. Страсть к хаосу признак несформированного Духа народа.
Из наших южных степей Махно бежал, но ГУЛАГ по нему плакал.  В лагеря он прописался уже в просвещенных Европах.   

Однажды в начале 90ых прокатился по Херсону слух, словно на берегу Днепра археологи открыли античное поселение и раскопали бронзовый шлем римского легионера. Шлем, к слову, никто не видел и никогда не увидит, но в одночасье мы все почувствовали себя «Джентльменами удачи» 90ых. А  НАН Украины торжественно объявил северное Причерноморье исторической частью  Священной Римской империи. И отцы нации благословили Украину на справедливый национальный путь в родную гавань.

О подобных новостях я узнавал от своего двоюродного деда, родного брата моей бабушки, херсонского историка краеведа Августа Вирлича.  Он любил на выходных прокатиться на спортивном велосипеде и заглянуть к нам в Белозерку с очередной  херсонской сенсацией, произвести впечатление.

Пришло его время. Он обзавелся удостоверением полит заключенного, отдельным кабинетом в Херсонской областной администрации и назывался референтом по политическим партиям. На современном языке советником губернатора и всегда был в курсе самых свежих херсонских сплетен. 

Ещё подростком в речах двоюродного деда я легко угадывал элементы мифов. От своего отца, моего прадеда, венгерского коммуниста интернационалиста Эрне Вирлича, Август унаследовал честность и порядочность. А вот от своей мамы хохлушки, моей прабабушки, что-то очень хитрое.

Эти качества для блестящего мифотворчества плохо сочетались, завирался он не убедительно, сбивчиво, стесняясь. До Солженицына недотягивал, в семье над ним подсмеивались.  Но в среде херсонских политических элит слыл авторитетом. Никого не интересовало, не смущало, что полит заключенным он оказался уже с четырнадцати лет, успешно окончил школу, поступил на спец поселении в оренбургский университет.

Август Вирлич был ЧС, член семьи репрессированного по национальному признаку немца Карла Графа, мужа своей сестры.  Я всегда недоумевал, каким образом он избавился от литеры ЧС, но спросить стеснялся. Август играл роль и наши, не без улыбок, стремились ему подыграть.  Слыл местной знаменитостью, душой общества, сыпал анекдотами, малоизвестными подробностями херсонских похождений Потёмкина и Фрунзе. 

Только много лет спустя в семейном архиве я наткнусь на копию решения областного херсонского суда от1992 года. На судебное заседание Август Вирлич явился как ЧС, а вышел из зала полноценным полит заключенным. Таким образом, зарождалась эпоха национальной украинской трагикомедии.

Однажды, я рассказал Августу о Сармате. О его гордом одиночестве в удивительной хижине на берегу Днепра, невероятном богатстве внутреннего мира, о кургане. Поведал о самой идее кургана, о несравнимых ни с чем ощущениях, которым я научился на вершине древней насыпи в ожидании солнечного заката.
- Почему никто на Украине не интересуется идеей наших курганов? – недоумевал я. – Нет раскопок, никаких теоретических изысканий.
Август снисходительно, спокойно улыбался, словно ему одному открыта мудрость. С годами я понял, так выглядит благосклонный образ чиновника.
- Современную академию наук не интересует варварский период истории Украины, - ответил он с особенным акцентом на слове варварский.
Я никогда не был фанатиком идеи, но кое-что неизменно раздражало, выводило из себя.
- Как-то все дружно, сговорившись позабыли, что Освенцим не в диких варварских степях, а в самом центре просвещенной Европы, - процедил я. – И ни когда-то там, а всего пол века назад.
Август сдержанно, многозначительно промолчал. Тогда я не знал, ничего не забыто. Всё, в том числе холокост, заимело в 90ых свою цену, и я буду свидетелем шоу Стивена Спилберга в нашей семье. А вот курганы на Украине сильно обесценились. На мировых биржах либеральной глобализации за них не давали ломаного гроша.   

Античное поселение на высокой обрывистой круче находилось напротив осетрового завода у слияния протоки Кошевая и Днепра в нескольких километрах от урочища, где жил Сармат. Однажды я поинтересовался, знает ли он о находке археологов. Но Сармат удивленно поднял брови:
- Греческое поселение известно давно. Каждым летом приезжают студенты Херсонского педина на археологическую практику. О серьезных находках я не слышал.  Как-то плантажным плугом подняли пару целых амфор, но  в степи.
Сармат согласился показать раскопки и больше часа мы пробирались по краю кручи, минуя поселок Днепровский. С высокого правого берега Днепра открывался великолепный вид на плавни.

Поселение вытянулось вдоль кручи метров 200 и шириной не более 50. Несколько десятков фундаментов полуземлянок, пара мусорных ям и всё буквально завалено просеянными кучами битой керамики. 
- Греки, да и римляне, не заходили в Днепр на своих огромных парусных торговых судах, тем более боевых триерах, - говорил Сармат. – Неудобно и опасно.  Корабли разгружались где-то на морском побережье, возможно в Ольвии. Там амфоры с вином, чачей и оливковым маслом перегружались на мелкие галеры. А это поселение было чем-то вроде торгового представительства.  Тут вино, самогон и масло обменивали у степняков на зерно и шкуры. 
- Может быть нужна была охрана?
- Земли и пастбища принадлежали хозяевам курганов, я не понимаю, как бы они уживались с вооруженными иноземцами, - сомневался Сармат. – К тому же, вряд ли торговля в степи была богатой. Скот каждой осенью угоняли в Крым, там живьем грузили на корабли.  А тут места серенькие, в основном торговали зерном.

Всякий рассказ Сармата превращался в образ.  Я давно перестал удивляться манере его мышления, с уверенностью он говорил только о том, что мог себе представить, и когда у меня  самого образ не складывался, я задавал вопросы.
- А как же греческая культура, начало цивилизации?
- Картинки в школьных учебниках. Греческие поселенцы тут походили на степняков, так же одевались, питались, укрывались от зноя и холодов. Молились, правда, разным богам. В греческих поселениях появились первые в степи кабаки. Можно было принести куль пшеницы, выменять на штоф чачи, тут же напиться, проспаться в круче, похмелиться в долг. Греки, несомненно, давали в долг. Культура, как ты говоришь, постепенно расползалась во все стороны.  Приходили галеры, за одну амфору масла грузили на борт десять амфор зерна. А выменивали поселенцы несомненно больше и за лишние пять амфор сверху судовладельцы платили уже деньгами. Сечешь, как всё начиналось?
- Секу.
- А мраморные статуи, колоннады, стрельчатые арки, шелковые туники, в пьяных пересказах. Позже, когда самые смекалистые степняки додумаются торговать без посредников, начнутся и ювелирные украшения, и богатая сбруя. Цивилизация, словом.

Сармат всегда говорил с жаром до тех пор, пока образ, который он рисовал, безошибочно укладывался на интуицию. Как только он чувствовал, что гармония ускользает, на полуслове замолкал и прятался, уходил в свою сказочную избушку, там он болел. Болел бессилием, осознанием беспомощности. Я ещё какое-то время сидел у костра, в сумраке образы как угли тихо угасали, исчезали. Гармония давно не была для Сармата сама жизнь, а всего лишь способ измерения, познания. Он понимал себя лишним, и я видел, как это чувство в нем усиливалось, болезненно обострялась с каждым днем. Сармат достраивал свою парусную шхуну.

- Жаль мне вас, ваше поколение девяностых, - заговорил он однажды. – Хлебнете вы.
- Чего хлебнем?
- Нам досталось. После войны бедность, нищета, огромные семьи. Ни воспитания, ни образования толком. Оперился и на вольные хлеба за копейкой. Всё надеялись, вам легче будет.
- И что же такого страшного предстоит нам?
Сармат замолчал, нервно ломал ветки, бросал в костер. Он был недоволен, что зацепил эту тему.
- Понимаешь, сегодня похерили всё, - неуверенно начал и тут же запнулся.
- Революция, до основанья а за тем… Так уже было, - шутил я.
- Неет, тогда планку подняли. Для всех подняли. Безграмотных в школы, лодырей в колхозы, способных в училища, институты.  Несогласных в лагеря, там своя наука. А ваше поколение просядет.  Ниже нас просядет.

Сармат, между тем, достраивал шхуну и сам пребывал в тревожном состоянии птицы перед отлетом на юг.  И я не предавал его предчувствиям особого сакрального значения. 

С высокой кручи широкая дельта Днепра на многие версты как на ладони. Непроходимая камышовая чаща, изрезанная островами и узкими протоками, тут Днепр распадается на рукава, и впадает в залив Днепровского лимана. В заливе речная вода встречается с морской, белая пенистая полоса режет лиман надвое, называется водораздел. 

Греческие галеры под косыми парусами с южным ветром заходили с Черного моря в лиман.  Ближе к Днепру бескрайние берега с обеих сторон залива сходились, встречное речное течение делалось ощутимее.  В проёмы по бортам гребцы выпускали длинные весла, и тяжелые груженые галеры подымали по Днепру. 

Первыми белые паруса замечали дети. Наперегонки неслись со страшным визгом и криком. С полуземлянок выбегали люди и указывали друг другу на горизонт. Выстроившись в ряд, блистая на солнце мокрыми длинными веслами, одна за другой галеры двигались медленно, словно на ощупь. Мужчины спускали лодки и устремлялись навстречу. Женщины разводили огонь, готовились к приему утомленных путешественников. 

Словно из под земли вырастали ездовые. Всадники останавливали лошадей у обрыва и долго наблюдали за галерами. Никто из поселенцев обычно не замечал, как они появлялись из степи и как спустя время исчезали. Но все знали, у степи есть  глаза и уши.

Поселение напоминало разворошенный муравейник, и только старенькая бабушка в окружении троих внуков не двигалась с места, словно вросла у своей землянки. Когда-то давно маленькой девочкой со своими родителями поселенцами они приплыли на такой же галере с далеких, теплых островов Средиземного моря. Теперь с внуками ей предстоял долгий путь домой, на родину. Её единственная дочь погибла в степи, и белые кости обглоданные шакалами мыли дожди.

Со смертью дочери что-то оборвалось, ушло теплое, нежное ощущение гармонии.  Она перестала чувствовать богов, словно боги отвернулись.  Молитвы обращались в пустоту, старая женщина слышала только свой голос. Хриплый, слабый, безвольный, мертвящий, голос пугал женщину и она замолчала.  С утратой ощущения жизни ушла интуиция, и степь представлялась враждебной, опасной. Последним своим долгом  она стремилась вернуть внуков в Элладу под защиту богов.

Дети, молча, следили за величественными кораблями. Предстоящее путешествие казалось волнующим и пугающим. Тут оставалась родная степь, там неизвестность.  Самая младшая держала в руках глиняные фигурки. Они лепили их с мамой и обжигали в костре.  Духи из мира мертвых в образе свирепых животных, о которых рассказывали степняки. 

Девочка сохранит фигурки. Научится создавать искусные формы и отливать фигурки из золота. Однажды она вернется в степь, где погибла её мама и привезет с собой золотое ожерелье с образами степных людей и диких зверей. Она преподнесет ожерелье степной царице, чтобы царица одела его, когда соберется в мир мертвых.

Степная царица примет дар. Возьмет молодую гречанку под руку и отведет на заповедную вершину кургана. Там, в благодарность, царица вернет девушке детское впечатление целостного окружающего мира, ощущение гармонии. Невероятный контраст в эллинском мире эгоизма богов. Девушка, наконец, отыщет степное наследие своей погибшей мамы и увезет с собой в Элладу.   

Эпилог. Шоу Стивена Спилберга

Была сухая серая осень.  В старину её называли кривой осенью, вестницей неурожайного года. Когда до самых морозов суховей гоняет по степи пыль.

По субботам я как обычно ездил вдоль берега велосипедом в гости к Сармату. У причала, между тем, уже покачивался баркас с высокой мачтой, а Сармат, словно перелетная птица, суетился в каких-то  последних приготовлениях. Мы не говорили о его уходе, но оба понимали, время пришло. Девяностые не просто разрушили уклад. Либералы умудрились нагадить в души. И Сармат был из тех, кто терпеть этого не мог. Он не расписывался громкими фразами, заумными рассуждениями, лишь однажды странно, растерянно проговорил:
- Когда человек называет себя свободным, он забывает, что у другого человека тоже есть свобода.

В тот неуютный осенний день я спешил к Сармату и вдруг остановил велосипед, встал как вкопанный. Нашего кургана Кебиха больше не было, курган был срыт. На его месте, словно в насмешку, остался стоять бетонный столбик с чугунной табличкой – «Памятка археолгії.  Охороняється державою». 

Только много лет спустя я случайно узнаю, как чернозем с кургана на свой приусадебный участок  скреперами вывез хохол Пономаренко. Вечный мелкий местный начальник, одутловатой, пухлой наружности, пронырливый и хитрый, как все хохлы. Его усадьба располагалась неподалеку и всякий раз мне представляются люди, соседи, улица, молча, безразлично созерцающие, как Пономаренко уничтожал курган.  Теперь их дома на краю Белозерки под обстрелом русской артиллерии, стоят в руинах. И я, признаться, не испытываю особенного сакрального сочувствия. Когда-то давно этот народ утратил дух.  Гоголь писал – народ не разжигало ни одно сильное чувство – ни фанатизм, ни суеверие, ни даже предрассудок. Оттого, казалось, умерли в нем почти все человеческие сильные благородные страсти…

Когда я, наконец, увидел Сармата, его  растерянный, опустошенный вид, понял, он уже знает, его кургана нет. Сармат молчал, не проронил ни слова. А следующим утром пирс оказался пустой, баркас ушел в море, и больше я Сармата никогда не видел.

Дом одичал, слух о его уходе разнесся быстро. Вскоре выбили окна, проломили дверь, разворотили мебель. Посуду скинули со стола и непременно нагадили в углу. И угадывалось во всём что-то звериное, первобытное. Я наблюдаю то же теперь. Тут на линии фронта, в опустевшие дома беженцев непременно наведается кто-то осторожный и неуловимый. Не останется ни одного дома, в котором не побывает невидимый зверь.

С уходом Сармата во мне вновь открылась пустота, и ветер гонял по ней всякую чепуху. Вскоре не станет моего деда, бывшего каторжанина поволжского немца Карла Графа. А его зять Август Вирлич  перевернет ещё одну страницу.  Дед недолюбливал Августа брата своей жены, и некоторые щепетильные вопросы из истории семьи оставались для Августа неприкосновенными.  Со смертью деда табу оказались сняты и вскоре мы все узнали, что мой двоюродный дед Август Вирлич превратился в «Праведника Украины». 

Я с детства знал семейную историю, как в оккупированном Днепропетровске наши укрывали в доме еврейскую семью. Цукерман Татьяна Никоноровна и её трое сыновей Михаил, Владимир, Александр. Отец семейства Цукерман Марк Ильич коммунист, лейтенант Красной армии погиб на фронте.

Трогательная, благородная на первый взгляд история как сюжет для художественного фильма. Но были, как сегодня говорят, свои скелеты в шкафу и мой дед Карл Граф не любил её вспоминать.  Кто и каким образом вообще мог себе позволить укрывать евреев при немцах в атмосфере тотального доносительства со стороны украинцев. А когда осенью 45 года наши вернулись из Германии в Днепропетровск, Татьяна Никоноровна Цукерман не пустила семью на порог их собственного дома, в котором нашла приют и убежище, и в котором осталась после ухода немцев.

Я обо всем знал, как и то, что Августу в ту пору было всего 12 лет, он был не участником, а скорее свидетелем. А Цукерман Татьяна Никоноровна этническая украинка, замужем за евреем. И вряд ли её вероломство можно назвать исключительно еврейским, несмотря на схожесть, аналогию нынешнего поведения евреев в Палестине.

История казалась настолько запутанной, не однозначной, что никто из нас толком не понимал, каким образом её вообще можно выносить на свет божий, словно сор из избы. Не понимал до тех пор, как объявился сам Стивен Спилберг со своим фондом «Шоа» и я узнал, что значит в Голливуде «основано на реальных событиях».  Каким образом верстались те самые документальные фильмы и интервью свидетельств. 

Неудобные, спорные моменты элементарно грубо отсекаются, формируется яркий, короткий запоминающийся миф, а в его центре герой, пылкий мальчик 12 лет, с родителями рискуя собственной жизнью, прячет еврейскую семью в подвале.  С тех пор какое-то смешанное чувство, даже «Список Шиндлера» Спилберга представляется мне фальшиво натянутым. 

А в истории Украины с той поры мифы поползли как грибы после дождя.
«Современную академию наук Украины не интересует варварский период нашей истории» - говорил мне Август Вирлич. С такой очевидной уверенностью, словно курганов в нашей степи не существовало вовсе.  А я догадывался, что этот сценарий из Голливуда.
И теперь в разоренном войной Херсоне как на театральных подмостках сыгранная партия – финита ля комедия!

Скоро весна, последние морозные недели. Напротив моей фермы в поле курган. Глупо мнить, что земля принадлежит мне, а курган мой. Из наших степей неизвестно куда ушли даже те, кто его когда-то насыпал.  Как Сармат, поднял парус на мачте своего баркаса и исчез. Осталась лишь незаконченная картина его дочери, которую он фантазировал, какой она могла быть. Такую картину невозможно закончить. Она, скорее, начало, чего-то необыкновенного, неизвестного, но невероятно желанного. Висит теперь на стене в моем доме и ждет. Взойдет ли, распустится на кургане весной цветок Сармата. На толстой, мясистой ножке, огромный белый бутон, словно водяная лилия в степи невиданной красоты.