Исповедь умершего платья

 Повесть - метафора
 
Молодая женщина/девушка, бушующая стихия, преодолеть которую дано не каждому мужчине.

Зрелая женщина есть абсолют и
мера сущего, повод высшего познания.

Часть первая
 
Истлевшее время
 
Когда-то мне было доступно владение любыми метафорами, но со временем скоротечное течение жизни выталкивает из разума нечто определенно важное. Нет сомнения, мы скучаем по прошедшему, настоящее вызывает недоумение, а неопределенное будущее порой внушает страх, если не животный, то истинно зачастую повергающий в трепет.
Посредниками между прошлым, будущим, и настоящим становятся подчас забытые вещи, наполняющие полу истлевшие от ветхости чердаки давно покинутых домов.
В то лето мы, пойдя в походы по уральским лесам, небольшой группой, забрели на дикую территорию давно покинутого поселка, не деревни, а видимо, именно поселка. По всему было видно, когда-то он точно процветал, нашли и школу, и ферму, и даже здание сельсовета. Грустно было видеть это место мертвым, весьма грустно, но с кипящим в груди восторгом мы вскоре смирились. Восторг шел от того, что даже покинутый поселок сохранил всю свою стать и величие. Сложнее было примириться с обидой и недоумением, как можно было бросить всё это, приведя поселок к полной разрухе.
Интересно было походить по брошенным домам, помечая разумом давно исчезнувший,
канувший в небытие советский быт. В одном из таких домов я набрел на комнату, где, судя по всему, жила девочка - подросток. Шкаф, сохранившийся в хорошем состоянии, был полон женской одежды как на взрослую женщину, так и на подростка. Но более внимание наше привлек письменный стол где, судя по всему, юная хозяйка делала уроки, поверх полу истлевших учебников было брошено платье, похоже, из тех советских времен. Рядом стоял древний радиоприемник, затронув ручку которого, я изумился, ибо он небрежно зашипел, транслируя песни, надо же!
Уже когда мы уходили из поселка дальше по маршруту, я всё время оглядывался на тот дом, и в голове все время крутилась изумительная идея исповеди умершего платья, но эту идею воплотить удалось весьма нескоро. А платье все говорило и говорило в моей голове, так что трудно стало совмещать поход и выслушивание его исповеди, но деваться было уже некуда. В итоге спустя время я всё-таки вернулся в мертвый поселок с другой экспедицией, чтобы написать рассказ от имени девичьего платья.
Мне нужно было отыскать свидетельство о его хозяйке. Так уж получилось, что всю сознательную творческую жизнь я посвятил изучению женского генотипа, я никогда не был женат, хотя имел множество отношений, но предпочел браку и тому подобному всю жизнь разгадывать тайну женщины. И, конечно же, писать об этом, что позволило выпустить несколько бестселлеров, затронувших данный вопрос.
Вещи зачастую переживают хозяев, и что, кроме женского платья, может лучше всего рассказать о своей хозяйке? Но чтобы создать подобную исповедь, я пошел на то, чтобы остаться жить неделю в заброшенном доме хозяйки платья. Правда, одного меня побоялись оставить, приставили Платона Палыча мужчину, знавшего эти места назубок, он родился здесь.
Конечно, я согласился, одному здесь и впрямь жутковато. Старик кроме того взял на себя все заботы о быте и готовке, а я с головой ушел в то, чтобы наконец выслушать (придумать) оживить, воскресить желанную исповедь.
Прибыв на место, более - менее навел порядок в комнате, где предстояло ночевать. Я выбрал как раз ту, где был шкаф с одеждой.
Начал перебирать бумаги и записи, оставленные хозяйками дома, что это были именно хозяйки, сомнений не было. В надежде найти фотоальбом, я перебирал вещи. В итоге я его нашел на дне письменного ящика, заложенный грудой старых школьных тетрадей.
Сердце забилось сильнее, брошенные платья я аккуратно развесил на привезенные с собой вешалки - плечики.
После ужина, лежа на тахте и вслушиваясь в расплескавшуюся тишину покинутого поселка, я записал в дневнике кое-какие мысли.
Всю жизнь женщина представлялась мне неким эльфом, но дело вовсе не в том, что, будучи таким же равноправным человеком, как и мужчина, она все равно отличается от нас. Меня задевало, что в любой девочке, девушке, женщине есть тайна, в мужчинах, как мне казалось, ее вовсе нет. Изначально я вовсе не понимал, в чем она заключена и почему за хрупкостью и нежностью (может, кажущимися) почти всегда скрывается бездна.
И вот теперь я в пустом доме, стены которого до сей поры сохранили энергетику своих хозяек, именно хозяек, я был уверен, мужчины здесь были лишь гостями. Мои усилия были вознаграждены в первый же вечер, я нашел фотопортреты всех трех хозяек, бабушки, матери и, очевидно, внучки. Девушки, в комнате которой я и ночевал. Я тщательно протер пыль со всех трех портретов, истлевшее время мгновенно пришло в действие, теперь из категории истлевшего оно перетекло в категорию возвращенного. Бабушка, ее дочь – мама девушки, и она сама, еще совсем молодая, видимо, только что закончившая школу, стоящая на перекрестии жизненных дорог.
Долго я сидел, погруженный в раздумье, затем поднялся, по очереди приложил руку ко всем трем платьям. И лишь только платье самой юной смогло вызвать отклик, в моей душе, перенеся в прошлое.
Когда Палыч принес мне ужин, то застал меня в состоянии транса. Позже старик
рассказал, что мигом всё понял и вышел, до поры не смея беспокоить.               
Несколько мгновений 1990 года
Бабушка Вера поднималась очень рано, что делать: привычка, выработанная годами, сорок лет работы дояркой. Гром кастрюльных крышек так и разбегался по дому, а еще ранее она корову Маньку доила, а дочь и внучку до самого последнего не будила. Более того, внучке так вообще за утро раза три упавшую до пола руку поправляла, головку гладила, что-то нашептывая, такая любовь была у бабушки Веры к внучке. Вися на плечиках, я становилось свидетельницей всего этого действа и не могло не радоваться, а вот товарке моей, маминому платью, всё это похоже было все равно. А бабушкино платье давно устаревшее, но ей любимым казалось, в такт подхватывает народные песни, и это было, признаюсь, весьма забавно. К пробуждению родных уже теплые оладьи да блины стояли на столе с горочкой, сметана и варенье во всяких видах, крынка молока да самовар, все, как говорится, готово.
Каждое утро моей юной хозяйки начиналось с потягивания. Выгибая спинку, словно изящный соболь, она взметала кулачки вверх, приветствуя новый день, и бабушка прерывала хлопоты, любуясь внучкой, ей было не до чего, ей хотелось в такие моменты просто восхищаться девочкой, что была ее продолжением на этой земле.
Следом за дочерью просыпалась ее мама, так же изящно и совсем по-своему подтягиваясь, но спохватываясь, быстро опускала ноги на нагретые половицы и рывком стягивала с дочери одеяло, потому что Соня (именно так ее звали) после потягиваний так и норовила упасть обратно в постель досыпать.
– Ну, мам, – ну минуточку еще, – канючила дочь, и это было смешно, потому что девушке было шестнадцать, а отнюдь не десять, однако мама была строга, и волей неволей той приходилось вставать для умывания и завтрака перед школой. Мы, платья, вися на плечиках на своих местах становились свидетельницами всех этих умилительных моментов жизни хозяек, вот они еще в ночных сорочках плещутся под умывальником, шутят, и распущенные волосы блестят от капелек влаги.
Вообще - то я было сшито как выпускное платье, она не надевала меня, сдувала пылинки, я было точно только для праздника. А так на все случаи жизни у нее было школьное платье, симпатичное, но уже довольно потертое. Однако я знало, что юная хозяйка желает надеть меня на поселковую дискотеку, куда ей страшно хотелось, благо мама уехала, а бабушку уговорить можно, не в первый раз. Я, конечно, для танцев подходило идеально, но, право, нашей сельской дискотеки побаивалось. Там тебе и спиртное, и драки, и приставания к молодым девушкам. До выпускного еще полтора месяца, и девушка могла меня до того просто истрепать. Вот я и внушило хозяйке пойти на дискотеку в чем-то другом и приберечь меня для главного события в жизни.
Мы, вещи, незримо для хозяев всегда ведем переговоры между собой, этим особо отличаются девичьи и женские вещи. Мы всегда обсуждаем и решаем, что и куда надеть нашей хозяйке. При этом платья мамы и бабушкины кофточки в наше обсуждение не вмешиваются, у нас, вещей, так принято, если хозяйка подросток, то вещи постарше просто молчат, их слово тут ничего не решает. Школьное платье грустит, век его короток, скорее всего, после последнего звонка его путь – в утиль, где умирают отжившие вещи.
– Может, она сохранит тебя на память, – утешаю я, – смею заверить, она в тебе выглядит просто завораживающе.
– С тобой не сравнить, – возражает то, – помню, как она тебя примеряла, это же нечто!
– У всех вещей век короток, – отзывается со стула клетчатая рубашка брата хозяйки, которую он ей отдал, – пора бы с этим смириться.
Я промолчало, вспоминая тот день, небывало жаркий, связанный с этой рубашкой,
всю эту, по моему мнению, некрасивую историю.
Майские дни выпадают такими жаркими крайне редко. Спать тяжело, не то, что совершать какие-то действия. Бабушки и мамы хозяйки в тот день не было дома, уехали накануне.
Хозяйка спала, ночная рубашка задралась, открыв крепкие, загорелые ноги. Что поделаешь, суббота, сон её ровный и крепкий, долгий сон абсолютно законен. А на столе после пробуждения её ждала записка. Пусть я всего лишь платье, но владею телепатией. 
«Внученька, уехали в город с мамой. Котлеты, суп в холодильнике. Пол помой. Мама разрешает тебе сходить на танцы, только не в платье для выпускного.
Целую. Бабуля».
 Хозяйка перевернулась на спину, изящная ручка упала до дощатого пола, сработав словно будильник.
Девочка приподнялась на постели, тяжелая копна волос упала на лицо, скрыв его.
Вот сейчас как раз она грациозно потянется ввысь, прямо дикая кошка. Шелковая душа моя не выдержала, я сделало па рукавами от переизбытка чувств. Жаль, вроде я тоже женского пола и мне нельзя влюбиться в мою очаровательную хозяйку. Вот умываться пошла, ножки в шлепанцах, волосы откинуты за спину, струящийся каштановый водопад.
Лямочка ночной сорочки сползла с плеча, идет до ванны ленивой походкой цапли. Рука при этом скользнула по спинке стула, там прихватила рубашку брата и штанишки.
Значит, начнет с мытья полов. Подсматривая за ней, все равно чувствую себя неудобно, словно в замочную скважину смотрю.

***

В заброшенном поселке ночь вступила в полные права. Если бы не присутствие Платона Палыча поблизости, один я бы точно тронулся умом в этом доме, полном призраков прошлого.
Может, зря всё это я затеял, и исповедь заведет меня в такие дебри, откуда не будет возврата в нормальное психическое состояние. Однако я должен понять, какая трагедия случилась здесь в некогда процветающем поселке, на излете великой страны.
Я уже начал понимать, что трагедия связана не с бабушкой, не с мамой, а именно с этой юной девушкой, и исповедь подводит меня к разгадке этой ужасающей тайны.
От преизбытка чувств, заполнивших душу, я закурил. Кажется, ночь будет бесконечной.
Как же тихо в этих заброшенных поселках, разве что изредка вдалеке ухнет ночная
птица. Палыч заглянул, полный беспокойства.
– Не спите? Да, я в принципе понимаю, тяжело...
– Палыч, ты хозяек дома не знал?
– Чайку заварю, раз не спите, нет, близко нет, родился здесь, потом жил уже в ином
селе, здесь наездами бывал, нет уже ни моего села, ни этого. Но... – Палыч глубоко
задумался, а потом попросил показать фото юной девушки.
– Это произошло в девяностом, страшные времена были, полный развал, все поселки приходили в упадок один за другим, начиналась пора беспробудного пьянства. Люди начали уезжать, но во многих вера в советскую власть не угасала.
Палыч прервался, мы оба вглядывались в портрет, поблекший от действия времени. Уголки фотографии были размыты, съедены сыростью. Девушка, запечатленная на фотопортрете в возрасте примерно лет шестнадцати-семнадцати, одетая в обычное деревенское ситцевое платье, была прелестна. Распущенные волосы, катящиеся по плечам и по округлости груди скрывали её почти полностью, она была похожа на русалочку, но не на водяную. Улыбка такая
светлая, такая теплая, в руках букет цветов, довольно пышный… Боже, прелесть. Это
Старое фото, подвергшееся действию времени, тем не менее, смогло сохранить
глубокую суть человека, и красоту его неувядающей души.
– Я огорчу вас, – произнес Платон прихлебывая чай, – история тогда гремела, девушка подверглась насилию и в итоге неправедного правосудия покончила с собой...
 
Небывало жаркий день

Сонечка не признавала ни модных тогда среди девочек подростков химок, ничего подобного. Свои длинные волосы она собирала в пучок сзади, изредка в две косицы, по настроению делала лисьи хвосты. Дорогой одежды у девочки, конечно, не было. Отцовские алименты мама складывала на книжку ей на учебу, и она прекрасно это понимала. Окончишь школу и перспектив никаких. Один путь – в город, пробивать дорогу в будущее. А потому её гардероб был минимален, школьное платье, пара - тройка обычных платьев сменных для будней, уже довольно заношенных. То, что хранилось на выпускной, понятное дело, неприкосновенно. Ну и, само собой, рубашки, оставшиеся от брата, в таких можно делать работу по дому и ходить на мероприятия, сочетая с юбкой. Одна в клетку была особо ею любима.
 Уже одетая в клетчатую рубашку и штаны, заколов волосы большим пучком на затылке, Соня первым делом идет в сараюшку покормить многочисленную живность, курочек и кроликов. Тонкие пальчики бросают просо в лоток для кормления, обязанность эту девушка не считала чем-либо обременительным, наоборот, её переполняла гордость.
– Я расту помощницей, помощницей у бабушки, у мамы, – напевает девушка, мотив
песенки прост, родился в глубине души на ходу. Но за этим мотивом многое стоит, и, прежде всего, что вложено в душу девочки - подростка воспитанием родителей.
Покормив живность, идет она в дом позавтракать и приступить к уборке, мытью полов, потом надо сделать уроки.
Из окна кухни через сад видна улица, идут на смену жители поселка, кто в субботу
работает, видя Соню в окне, приветственно машут, а она им в ответ, все знакомы, все любимы. Тетя Маша Жукова, тетя Прося Калинина, и многочисленные женщины.
Но беда между тем неумолимо надвигается, ах, если бы её предвидеть!
 Но девушка не видит её крадущихся шагов, прихватив последний бутерброд, идет в комнату. Развешанные в шкафах вещи незримо для неё приходят в сумбурное движение, выражая свой восторг. Но внезапно она откладывает уже взятую швабру, её повлекло к зеркалу, и то был не внезапный порыв, это было веление всего окружающего. Но одно веление прозвучало сильнее… Первым делом она вытаскивает заколочку, и тяжелая копна волос водопадом падает ей до пояса, закрыв изгиб фигурки.
– Рубашка, не делай этого! – беззвучно кричу я, выпускное платье. Вещи иногда лучше людей предчувствуют надвигающуюся беду.
– Душно, – вздыхает девушка, – и одну за другой расстегивает пуговки рубашки, оставляя три снизу, дома нет никого, побуду так.
Действительно, в тот день стояла невыносимая жара, и праздношатающийся бугай Гена в тот день как раз проходил мимо дома Сони, тоже от нее страдая. Видимо, в их дом он свернул в надежде стрельнуть деньги на выпивку. Соня была смущена и разозлена его появлением, тем более, вид у неё был не очень подобающий. Но никого здесь не должно было быть в эти часы полудня. Соня была рада, что хотя бы волосы прикрывали так не вовремя расстегнутую рубашку. От гостя шел неприятный запах перегара. Разъярённая вторжением, тряпку она швырнула в ведро намеренно, брызги растеклись пятнами по его светлым брюкам.
– Тебе же говорили не приходить сюда, говор!..
Она и понять не успела, как он переместился и сжал её в железных ручищах. Но её напугала другая мысль: если только она позволит этой мерзкой руке коснуться её тела, то простить себе этого она не сможет никогда. И Соня совершила просто невозможное, вывернувшись из лап бугая, умудрилась толкнуть его так, что тот рухнул на половое ведро, ударился о пол и затих в грязной луже надолго. Она стояла над ним, и её лихорадочно трясло. Но вот он зашевелился, застонал и забормотал проклятия.
– Пошел вон! – в её голосе проявился металл, чего она от себя не ожидала.
Он поднялся, попятился к двери, но глаза горели нехорошо, похотливо, зло.
– Шлюха малолетняя, поплатишься еще за всё, поняла?
Соня не ответила, она ещё пребывала в ступоре, с опущенными плечами смотрела на растекшуюся лужу в коридоре. После ухода Генки собралась и довела уборку до конца... Происшествие не ускользнуло от вещей, окружающих девушку. Шепот, неслышный для людей прокатился по дому, было в нем негодование и гордость за смелую хозяйку. Каждое платье, каждая кофточка хотели быть надетыми на неё сегодня, но они не учли, что день небывало жаркий. А после уборки ей ещё нужно нести обед отцу-комбайнеру на пшеничное поле, на него она ходила только в рубашке, и та гордилась выбором хозяйки.
Лишь выпускное платье молчало, будто ему одному был открыт весь ужас предстоящего будущего. Соня закончила с уборкой, обед для папы завязала в специальный узел. В этих краях подобная традиция не нарушалась по женской линии много лет. Чтобы миновать пик жары, нужно выходить уже сейчас. Соня повязывает обязательную косынку что бы в дальнем пути миновать солнечного удара, меняет штаны на юбку и выходит из дома на разомлевшую от жары поселковую улицу. Жарко так, что пес по соседству вопреки законам биологии свесил язык куда больше, чем положено. На подходе к сельскому магазину ей встретилась поселковая сплетница тетка Инна Макаровна долго смотрела вослед и выдала.
– Ох, хороша девка - то, хороша, созрела. Никак к бате, а, Соня?
Соня, однако, не удостаивает Макаровну ответом, себе дороже, заговоришь с ней, завтра каждый куст будет кричать, что ты там делала вчера. Вообще, конечно, обеды отцу она носит тайно, мама не разрешает, отец от них ушел и живет в соседнем, отнюдь не бедствующем поселке. Только Соня так любила отца, что не желала прерывать отношения. Никто ей не запретит.
Вот и центральный магазин поселка, сейчас должен приехать её одноклассник Витя. После короткого общения она свернет к выходу на пшеничные поля. Витя подкатил на мотоцикле легко, соскочил с седла, ну прямо ковбой из фильма.
– Привет Соня, – тебя к отцу подвезти?
– Не, не, Витя, ты же знаешь мою традицию, к бате только пешком.
Соня оглянулась вокруг, вдоль всего сельского магазина пусто, даже пьяницы попрятались.
– Витя, – краснея и смущаясь произнесла она, – поцелуй меня, пожалуйста.
Витя посмотрел на неё с некоторым недоверием в глазах, однако приблизился. Поцелуй был стоящим, красивым, но заплетенные косы Сони юношу щекотали. У него внутри клокотало все и бурлило, но он сдержал грозящийся вырваться на волю вулкан.
«Надо же» – незримо произнесла её рубашка, хозяйку нужно уводить, до чего это еще может дойти… Рановато такое ей».
– Чего рановато - то, – протестовала рубашка Виктора, – их родители в их годы...
Но Соня, попрощавшись с Виктором, ошарашено смотрящим ей вслед, уже неслась к окраинам поселка, к выходу на необъятные пшеничные поля.
Пшеничное море
Поле, необъятное поле пшеницы похоже на воду во время волнения, и девушка вступает в него, словно в море, спустившись с холма. А где-то вдалеке гудят и делают свою работу корабли - комбайны. Да, люди здесь ещё мирно и честно работают, не думая о хаосе, опускающем постепенно свою паутину на их любимую Советскую страну.
Солнце печет нещадно, его круглый диск висит в ощутимо видной по подрагиванию воздуха жаре. С ума сойти, стоит конец сентября – и такая жара!
И вот последнее усилие. Соня преодолевает холм, замирая в полном восторге. Вот оно, пшеничное поле! Гордость её любимого папочки. Необъятное поле пшеницы, часть житницы Советского Союза. И как стальные капельки росы, блестят среди необъятной желтизны комбайны.
Сонечка раздвигает созревшую пшеницу, нежно трогает ладошкой набухшие колосья. Энергия созревающего хлеба покусывает электричеством её изящную руку. По особой эмблеме Соня узнает комбайн отца. Тот управляет комбайном много лет, имеет кучу наград и звание лучшего механизатора. Сонечка машет отцу рукой, хотя понимает, что тот вряд ли её видит. Самое главное – не попасть под другие комбайны, которых здесь много. У отца теперь другая семья, и живет он в богатом соседнем колхозе, которого веяния времени ещё не коснулись.
А её село постепенно пустеет, все разъезжаются, скоро, очевидно, и школу закроют. Стоя у кромки поля, машет девушка отцу. Пора бы, пора отобедать, мой дорогой любимый папа.
Отец останавливает комбайн и идет дочери навстречу, могучий атлант хлебороб в распахнутой до двух пуговиц снизу клетчатой рубахе.
– Папка, папка, – какое счастье юной девчонке прижаться к могучей груди отца, пахнущей хлебом, почувствовать себя такой защищенной вблизи такого гиганта.
– Дочурка, дочурка, отругать тебя, что ли? Ходишь так далеко, вдруг волк какой, славны наши края ими.
– Мне все равно, пап, не страшны они мне.
– Урожай, дочка, ныне небывалый, – сказал отец облупливая яйцо, – но непонятно, трудимся на совесть, а прилавки пустые. О чем они думают там в Кремле?
Сонечка молчала, она сидела, поджав ноги руками и, склонив изящную головку, смотрела на папу с восхищением.
– Ах, если бы все дочки так, – вздохнул он и натруженной рукой потрепал её по русой макушке.
 Девушка встрепенулась, она давно ждала повода задать нелегкий вопрос.
– Пап, почему слышу то, что не слышат другие, ну и вижу...
– Ответ простой, дочь. Я всю жизнь в селе на комбайне, но прочел столько книг. Больше бы прочел, да водка проклятая. Были в Древней Греции, значит, особые женщины - весталки. Вот они - то говорить могли с чем угодно. С духами, животными, вещами, а ты, радость моя, типичная весталка только родина твоя СССР.
– Пап, спасибо, надо вернуться до приезда мамы, догадается, что была у тебя, устроит скандал.
– Да, беги, кофточку накинь, жара спадает, в школе как?
– А то! На медаль иду, фото на доске почета.
– Горжусь, беги детка, не попади под комбайн.
 ***
– Значит, эта шестнадцатилетняя весталка осознала, что ей малости не хватает, чтобы начать понимать язык и поведение вещей правильно?
– Правильно, и за разъяснениями она пошла именно к отцу, не к бабушке, не к маме.
– Понятно, значит зацепилась Соня за эту отцовскую мысль о весталке?
– А то, побежала в библиотеку, взяла книгу о Древней Греции, все последние события позволили её сердечку вспыхнуть словно сверхновой: раз я весталка, значит необыкновенная, значит, не как все девочки.
– Я так полагаю, она загорелась, было хорошо, но с черного хода пробралась гордыня.
– Не без этого, конечно.
 В школе
Первый голос Соня услышала в дождливый скучный октябрьский день, собираясь утром в школу. Бабушка уже приготовила завтрак, пока она не спешно натягивала школьное платье. То стало уже маловато, но Соня упорно решила доходить. И вот, привычно облачившись в привычный коричневый балахон, девушка с тоской бросила взгляд на выпускное платье. То висело на видном месте на плечиках и словно магнит притягивало хозяйку своей красотой.
– Надо бы убрать подальше, – сказала бабушка, заглянув в комнату, оно тебя искушает, потерпи.
– Терплю, – прохрипела Соня, застегивая тугой ворот, давящий на кадык.  Бабушка помогла ей с передником, с ним Соня всегда была не ладах.
– Господи, – вздыхала бабушка, – пять учеников в классе и все носятся с этой строгостью, нужна она нынче кому?
– Мам, ну дисциплину - то никто не отменял, подала голос мама из соседней комнаты, оторвавшись от швейной машинки. 
И вот в этот самый момент Соню с макушки до пят пронзило чувство что разум ее открыт отныне неведомому.
– Что же ты белая такая, голубушка, случилось чего? – запричитала бабушка.
– Нет, все хорошо, пойду я, экзамен сегодня.
Соня подхватила портфель и поспешила выскочить за ворота, голоса вещей не утихали в её голове. Она оперлась о ворота и трясущимися руками начала, психуя, расстёгивать ворот, ей казалось, платье душит её. Освободившись, продолжила ждать Витю, тот всегда подвозил её в школу на мотоцикле. И вот он подкатил в традиционном школьном пиджаке, довольно потертом, он носил его в знак солидарности с Соней.
Протянув шлем, спросил с тревогой:
– Плохо, ты очень бледная?
– Все хорошо, Витя. Поехали, экзамен важный.
Сонечка, уже не стесняясь, обняла Витю, припала к нему, улыбаясь всю дорогу до школы и слушая диалог школьных пиджака и платья. Это было необыкновенно. И разве не понимала она, что на самом деле это диалог двух душ, поданный через вещи:
– Как стучит твое сердечко коричневое.
– Все оттого, что ты рядом, синий.
«Они говорят о том, о чем нам самим бы следовало говорить», – улыбнулась Соня.
– Когда едем, не наваливайся так сильно, – пробурчал Виктор, – улетим в кювет.
Но Соня уже понеслась в класс. Посмотрев вслед, он покачал головой.
 Прежде чем начать экзамен Марта Петровна прошлась по рядам и наконец объявила.
– Ваш выпуск, ребята, будет последним, школу нашу закрывают, она неперспективная, поселок пустеет. Я тоже уезжаю, но не в город, а за границу навсегда. Соня, пройди, раздай билеты.
Соня услышала призыв учительницы и, взяв пять тетрадок, пошла раздавать. И тут взгляд хулигана Борисова пронзил её, просто прожег. Тот сидел вдали от них четверых на самой последней парте хотя, казалось бы, пять человек в классе, садись куда захочешь. Соня ненавидела, когда мальчишки так смотрели, тот же Витя хулиган не меньший, чем Борисов, но взгляд другой.
Их взгляды пересеклись.
«Ух, красивая. Ты будешь не ты, если не отобьёшь её у Витьки».
Соня услышала мысли Борисова, озвученные одеждой, ей стало не по себе, этот Борисов водился со всей поселковой шпаной.
Она вынужденно подошла к Борисову, протянула билет, тот невинно опустил глаза, но веры ему не было.
Соня вернулась за парту, но взгляд сзади не давал покоя, упорно прожигая насквозь.
– Ну что ты на дурака внимание обращаешь? шепнула соседка Тая, обо всем догадавшаяся.
«Это зло» – проговорило ей в сердце собственное платье.
– Да, он дурак, но дурак страшный, – ответила Соня.
Тая только плечами пожала, она не понимала Соню, никогда не понимала.
– Ребята, пять минут до звонка, ускоряйтесь, сдавайте, – поторапливала учительница.
Соня оглянулась на Витю, тот с головой ушел в решение формул, математика его конек.
«Справиться», – шепнуло платье.
– А то я сама не знаю, – психанула Соня, нечаянно высказав мысль вслух.
– Ну вот, наша Соня всегда первая, сдаешь?
Тогда её рука незамедлительно вывела окончание формулы, и она отнесла тетрадь.
После уроков, когда собирались домой, Виктор внезапно сказал, подойдя:
– Соня, сегодня в Лачиновке дискотека, отпустят тебя, давай я поговорю...
– Вить, ну там же в шпаны всегда полно, стоит ли? Но честно, хочется. А что одеть? выпускное платье я не трону.
– У сестры моей попросим, размер у вас, по-моему, один.
Соня обвила его шею, просто никого не стесняясь, проходящий мимо Борисов покосился недобро.
«Плевать», – произнесло в душе Сони школьное платье.
В тот день всё сошлось, и Соне разрешили поехать на дискотеку с Витей, и его сестра отдала ей насовсем неплохое - таки платье… Конечно, для девочки, воспитанной в строгости, это было сродни чуду. Вот только не знала Соня, что поездка на дискотеку обернётся первым актом многосерийной трагедии. А ей самой суждено было стать Еленой Прекрасной, развязавшей из-за своей красоты сельскую Троянскую войну между мальчишками нескольких сел. Ничего этого Соня не знала, мотоцикл мчал её в соседнюю деревню, головка в мотоциклетном шлеме с торчащими из-под него белокурыми прядями привычно лежала на спине Виктора. А сельский Парис Борисов уже собирал мальчишеское войско, чтобы в жестокой схватке отвоевать свою Елену.
 
Конец первой части