Сизифов труд. Глава 2

  (Перевод повести Стефана Жеромского “Syzyfowe prace”)

                Глава 2
   
    В течение двухмесячного пребывания в школе Мартинек «достиг в обучении значительного продвижения».

    Так в письме сообщала учительница родителям мальчика.

     В сущности, Мартинек уже умел читать (естественно, по-русски), писать диктант, решать задачки на четыре действия и даже начал упражняться в обоих разборах: этимологическом и синтаксическом.

    Пан Веховский на эти разборы обращал особое внимание. Ежедневно в два часа дня начинал с Мартинкем занятия. Мальчик читал какой-нибудь отрывок, затем пересказывал суть прочитанного, но так смешно и такими забавными варварскими выражениями, что самого профессора эта наука порядочно веселила.

    После чтения шли как раз эти самые разборы, которые, если и можно было с чем-либо сравнить, то, пожалуй, со струганием мокрой осины тупым перочинным ножиком.

   Определённую трудность представляла для маленького Боровича арифметика. Мальчуган понимал в целом хорошо, хоть и не на лету, но одновременное ведение арифметического счёта и вторжение в тайны русского языка – было грузом непомерным для его малых сил.

    В тот момент, когда начинал понимать какую-либо вещь, когда его приятно удивляла и радовала правильность полученного результата, всё портили названия. Вместо занятия разума мальчика логичным ходом арифметических вычислений, вместо открытия ему самой сути арифметики, на которую и должно быть направлено обучение, пан Веховский был вынужден тратить все свои силы, чтобы не в разум, но в память ученика вколотить названия разных предметов. Начальное сформирование интеллекта, та красивая борьба, то краткое представление, то воистину возвышенное действо: обучение ребёнка, овладение незнакомыми понятиями разумом, делающим это впервые в жизни – стали в Овчарах делом гигантским, настоящей битвой, и, что наихудшее, бесцельным навязанным мучением.

    Когда, бывало, малый Борович случайно терял нить рассуждения, тотчас машинально повторял за педагогом и названия, и сочетания, и формулы. Подгоняемый вопросами: понял ли, запомнил ли, хорошо ли теперь знает, - отвечал утвердительно, а на вопросы по существу отвечал наугад.

    Случались дни, когда уроки арифметики были для него абсолютно непонятными, от А до Я. Тогда им овладевал страх, идущий от полусознательного предчувствия, что обманывает, что учится без должной охоты, что намеренно подводит родителей, что их не любит вовсе… Тогда на его лбу проступал холодный пот, а мозг облепляла как бы корка засохшего ила.

    Учитель, бывало, уже уходил далеко, говорил о чём-то другом, спрашивал иное, а Мартинек, переступая с ноги на ногу, стиснув колени, усилием воли двигал невидимое бревно, которое свалилось подобно горе на пути его размышления. Его мозг был не в состоянии выполнять два дела одновременно, поэтому арифметическое мышление вынуждено было отступить на второй план, уступая место поиску ответов на постоянные вопросы о значении выражений. Отдельным искусством были русские диктанты. Пан Веховский ежедневно повторял Мартинку, что ученик, совершающий на странице диктанта три ошибки, не будет принят во вступительный класс гимназии. Кандидат на поступление в данный класс в душе присягал себе, что не допустит трёх ошибок на странице диктанта. Старался даже не делать ни одной – однако с малым результатом. Голова его лопалась от тупых раздумий, писать в данном случае «ять» или «е», память работала тяжело и бессмысленно, а поскольку педагог не мог доступно отметить правила писания без предварительного обучения грамматике, то бедный Мартинек умудрялся разместить на одной странице по тридцать, сорок и даже больше катастрофических ошибок. Учил российскую грамматику и стихи на память. Зубрёжка стихов происходила всегда до полудня.

    Существенно больших успехов Мартинек достиг в катехизисе ксендза Путятыцкого и в каллиграфии. Можно было его разбудить среди ночи и спросить: «Чему мы можем научиться из того, что Господь Бог есть добрым и справедливым судьёй?» - ответил бы на одном дыхании, без задумчивости и запинки: «Из того, что Господь Бог есть справедливым судьёй, мы для себя делаем вывод, что…» и так далее.

    Каллиграфией занимался сам по собственному разумению. Она ему заменила так любимые им физические упражнения, прогулки, бегания по далёким местам. Учитель неоднократно заставал его выводящим огромные костлявые каракули-буквы то мелом на доске, то пером в старых тетрадях. Как первый, так и второй способ упражнения в такой благородной и необходимой способности принуждали Мартинка к высовыванию языка и шмыганью носом. Со временем царапание в старых тетрадях ему было запрещено с того повода, что при сим занятии обе его две руки, манжеты куртки и рубашки, а зачастую и кончик носа оказывались пропитаны чернилами и приводили к повышенному расходу учительского мыла, что в договоре с родителями Мартинка никак не было предусмотрено. Ему также не позволялось играть с сельскими ребятишками из заботы о так называемом добром воспитании. Сидел тогда постоянно в комнате четы Веховских и образовывал свой разум. Сам «пан» либо учил в школьном классе, либо отсутствовал в доме, а его жена кричала в кухне на служащую, а маленькая Юзя обычно упражнялась в лепке пельменей, называемых «палушками», и даже в чистке картофеля. Мартинек сидел на диване у окна и бормотал. Однако, когда грамматика ему наскучивала до сна, бормотал машинально и лицемерно, уставившись на мир сквозь оконное стекло.

     Окна выходили на поля. Те поля были ровны как стол, и в данной местности уже закончились холмы и леса. До самого горизонта тяжёлым слоем лежал глубокий снег. На этой равнине не было видать ни одной деревни, ни даже отдельного домика. На отдалении примерно трёх вёрст чернел ряд голых деревьев и серели какие-то заросли. Там находился довольно обширный покрытый камышом пруд, но и он в эту пору ничем не выделялся от окружавшей снежной равнины. В часы оттепели из-под снега показывались хребты загонов. И эта перемена была единственным разнообразием и развлечением в жизни Мартинка. Оттепели случались нечасто, а после них наступали дымка и морозы. Пространство снова тяжелело и мертвело. Для живого мальчика было что-то бездонно грустное в этом чуждом пейзаже. Вид монотонной плоскости удивительно соображался со скукой, царящей между страницами русской грамматики. Он не мог охватить и принять в себя ни этого пейзажа, ни таинств грамматики. Если бы его спросили, что это, как называется это спокойное, скучное пространство, то без колебания бы ответил, что это - имя существительное.

    В течение двух месяцев ни один из родителей не навестил Мартинка. Решено было его закалить, соблюсти строгость и не расхолаживать своими визитами. Один раз пани Веховская вывела Мартинка и Юзю на прогулку. Пошли за село по проторенной в глубоком снегу дороге аж на гору, покрытую старым лесом. На краю того леса отдельно торчали большие, заметные ещё издали, ели. День был замечательный и морозный; в чистом воздухе было видно далеко вокруг. Остановившись перевести дух возле этих одиноких елей, Мартинек посмотрел в южную сторону и увидел вдали гору, у подножия которой стояли Гавронки, где он родился и вырос. На ней тёмно-синим цветом по белому снежному фону выделялись плотные заросли можжевельника. Выдающийся горб на вершине горы чётко торчал на начинающем розоветь на западе небе. Внезапно мальчик заплакал, громко и сердечно.

     Долгий, грубый, полный непонятных выражений монолог учительницы увенчал эту единственную прогулку Мартинка.

    В первых числах марта пан Веховский, вернувшись из соседнего городка, принёс новость, потрясшую стены школьного здания. Вошёл в комнату, весь с замёрзшими усами и, не стряхнув даже снега с ботинок, произнёс:

- На этой неделе приедет директор!

     Голос его при этом был таким особенным и пугающим, что все присутствующие задрожали, не исключая Мартина, Юзи и Малгоси, которые не могли даже понять, что значит это выражение.

    Пани Веховская побледнела и заёрзала на стуле. Её большие толстые щёки вздрогнули, а руки беспомощно упали на стол.

- Кто тебе это сказал? – спросила сдавленным голосом.

- Палышевский, кто ж ещё? – ответил учитель, снимая с шеи шарфик.

    С этого момента домом овладела тревога и молчание. Малгося, не понятно от чего, ходила по дому на цыпочках, Юзя по целым дням плакала в рёв по углам, а Мартинек ожидал со страхом и не без определённого любопытства каких-либо сверхъестественных явлений.

     Профессор практически целыми днями держал сельских детей в школе и учил способом, называемым «наскоро», отвечать на приветствие: - «Здорово, ребята!» - хоральным пением «Коль славен…», а Пёнтка и Войцика – искусству перечисления членов властвующей ныне царской семьи. Усвоению данных умений сопутствовало двойное наяривание «дисциплиной».

    Мартинек, свернувшись клубком у своего окна, ежеминутно слышал визгливый плач, напрасные мольбы и тут же потом стереотипное и неизбежное:

- Ой, не буду, не буду! До конца жизни не буду! Ох, пан, не буду, не буду!…

   Вечерами, не раз допоздна, пан Веховский приготавливал школьные журналы и списки, проставлял оценки ученикам и в способ несказанно каллиграфичный писал так называемые «ведомости». Его глаза покраснели, усы ещё больше обвисли, щёки впали, а кадык был в непрестанном движении из-за глотания слюны. По селу разнёсся упорный слух: приедет начальник! На его фоне вырастали удивительные домыслы, практически фольклор.

     Все эти басни приносила обратно в школьное здание Малгося и шептала на ухо Боровичу и Юзе, будя в них всё более ужасную тревогу.

     В самой школе наводился радикальный порядок: с пола лопатой соскребли засохшую грязь, вымыли его тщательно щётками, везде убрали пыль, отряхнули и вытерли ненужные надписи на изображениях жирафов, слонов, карте России и маленьком глобусике, стоящем на карнизе шкафа и олицетворяющем способности далёкие, высокие и недоступные.

    Из сеней переехала в хлев бочка с капустой, равно как и оградка вместе с находившимся в ней телёнком. Куча навоза надёжно укрыта лапником ели.

    Сам педагог принёс из городка десять бутылок наилучшего варшавского пива и одну отечественного портвейна, коробку сардин и целую груду булок.

    Пани Веховская запекла зайца и говяжью печень, необычайно нежную, данные деликатесы должны были быть поданы директору в холодном виде, разумеется, с баночками конфитюров, маринованных рыжиков, корнишонов и так далее. Весь этот приём жена учителя готовила не менее тщательно, чем он приспосабливал школу. Могло показаться, что таинственный директор приезжает только для того, чтобы с одинаковой строгостью проинспектировать вкус заячьего седла и успехов сельских ребятишек в чтении по буквам.

    Накануне фатального дня учительские помещение и кухня, а также школьный класс были образцом переполоха. Все бегали с широко раскрытыми глазами и выполняли обычные обязанности в невообразимом нервном напряжении. Ночью практически никто не спал, а с рассветом в целом доме снова приключился приступ бегания, шептания с пересохшим горлом и вытаращенными глазами. Ожидался посланец от Полышевского, учителя школы в Дембицах (селе, лежащем на отдалении трёх миль), у которого визит директора должен был состояться перед посещением Овчар. Прежде чем директор проехал бы три мили по дороге, шустрый бегун мог бы прямо через поля на какое-то время быть в школе Веховского раньше. Уже с раннего утра учитель постоянно выглядывал в окно, возле которого обычно учился Мартинек. Жилая комната была прибрана, кровати застелены белыми покрывалами. В углу за одной из них стояли бутылки с пивом, в шкафу – выпечка и закуски. Когда дети начали стягиваться к школе, учитель был вынужден оставить свой наблюдательный пункт и поручил Мартинку сесть на его место и не спускать глаз с равнины. Маленький Борович сознательно приступил к выполнению данного поручения. Он прижал своё лицо вплотную к стеклу, время от времени вытирая проступавшее от дыхания запотевание, и аж до слёз напрягал глаза. Около девяти утра на горизонте показалась движущаяся точка. Наблюдатель долгое время следил за ним с учащённым биением сердца. Наконец, когда уже мог разглядеть хлопа в жёлтом кожухе, широким шагом идущего по хребтам загонов, встал со стула. Это был его момент. Он чувствовал себя хозяином положения, имеющим в руках столь важное известие. Медленным шагом приблизился к кухне и выразительно, высоким голосом произнёс:

- Малгошка, лети сказать пану, что… посланец. Он знает, что это значит.
Малгося тоже знала, что в таких случаях нужно делать. Бросилась в сени, открыла дверь в класс и ужасным криком дала знать:

- Пан, посланец!

    Веховский немедленно вошёл в свою комнату и принялся одеваться во всё лучшее: широкие чёрные брюки, подростковые ботиночки на высоких каблучках и с изношенными подошвами, жилет с глубоким вырезом и великоватый жакет, всё купленное годами ранее у сборщика «слегка поношенного» барахла в бытность проживания в губернском городе.

     Мартинек просунулся в комнату и испуганным голосом произнёс:

- О, проше пана, идет…

- Очень хорошо. Иди теперь, мой дорогой, и спрячься в кухне вместе с Юзей. И пусть рука Божья защитит, чтобы пан директор вас не увидел!

      На выходе Мартинек обернулся и увидел учителя, уже стоящего перед одним из образов. Лицо его было белым как бумага. Он опустил голову, закрыл глаза и вполголоса шептал:

- Господи Иисусе Христе, помоги же и мне тоже… Господи Иисусе Милосердный… Спаситель… Спаситель!..

    В этот момент в комнату вбежала пани Марцианна и, схватив Боровича, кричала:

- Идёт! Идёт!..

     Пан Веховский вышел в класс, а в «приёмной» заканчивали последние приготовления: стол застлан скатертью, поставлен самовар и вытерты тарелки, стаканы, ножи и поломанные вилки.

     Мартинек нашёл для себя и своей подружки надёжное укрытие за дверью, между стеной и огромным кладовым шкафом, занимающим полкухни. Забившись в самый тёмный угол, с максимальным рвением оба двое отдались готовности просидеть в своём укрытии не менее полутора часов. Взаимно решили постоянно молчать, прислушивались с биением сердец к каждому шороху и только иногда отваживались обменяться полушёпотом какими-то невыразительными звуками.

    И только по прошествии двух часов со двора вбежала учительница, а за ней Малгося. Последняя в сильной тревоге раз за разом повторяла:

- Едет начальник! Едет начальник! В кожаной будке едет! Ой, вот сейчас тут будет, мой Иисус, любимый, дорогой, ой, будет тут, будет!

    Любопытство побороло всякий страх: Юзя и Мартин вышли со своего укрытия, приблизились на цыпочках к дверям, ведущим в сени, и начали по очереди подглядывать в щель и замочную скважину. Рассмотрели зад каретной будки на санях, огромную шубу входящего в школу господина и постоянно согнутые плечи пана Веховского.

    Спустя минуту дверь в школьный класс закрыли. С чувством горького разочарования дети вернулись в своё убежище за кладовкой и сидели там, дрожа от страха.

    Тем временем в класс вошёл начальник дирекции образования, контролирующий три губернии, господин Пётр Николаевич Ячменёв, и прежде всего скинул с плеч огромную шубу. Заметив, что в классе довольно тепло, снял также и пальто и остался в тёмно-синем мундире с серебряными пуговицами.

    Это был высокий и немного сгорбленный человек, лет сорока двух, с лицом большим, немного расплывшимся и обвислым, окаймлённым редкой чёрной растительностью. С губ директора Ячменёва практически не сходила мягкая и добродушная улыбка. Его затуманенные глаза выглядели приятельски и благосклонно.

- Всё наилучшим образом, Ваше Сиятельство… - отвечал Веховский, чувствуя в сердце определённый лучик облегчения при виде доброго расположения директора.

- Ну и зима у вас крепкая! Много человек наколесил по святой Руси, а такого холода в марте редко испытывал. Я в карете, в шубе, в пальто, а всё равно чувствую, знаешь ли, пан, дрожжик…

- Так может быть… - шепнул Веховский, испытывая «дрожжик» стократно более значительный, доходящий аж до пяток.

     Директор сделал вид, что не расслышал Веховского. Повернулся к сидящим неподвижно детям, вытаращившим от изумления глаза и в подавляющим большинстве открывшим рты.

- Как дела, детки? – сказал ласково – приветствую вас.

    Стоя за спиной директора, Веховский подавал детям знаки глазами, руками, корпусом, но напрасно. Никто не отвечал на приветствие начальника. Пока наконец Михцик, подгоняемый отчаянными взглядами и жестами своего мастера, вскочил и прокричал:

- Здравия желаем Вашему Высокородию!

    Директор причмокнул губами и так загадочно поднял брови, что у Веховского мороз по спине пробежал.

- Господин учитель, будь добр вызвать кого-нибудь из своих учеников – сказал посетитель после паузы – хотел бы послушать, как у вас читают.

- Может, Ваше Сиятельство сами изволят приказать кому из них – сказал любезно Веховский, подавая журнал и одновременно всей своей душой моля Бога, чтобы его сиятельству не пришло на ум согласиться с этим предложением. Ячменёв с вежливой улыбкой отклонил журнал:

- Нет, нет… пожалуйста…

    Веховский изобразил небольшое колебание, кого бы выбрать, наконец указал пальцем на Михцика, которого специально пересадил на четвёртую лавку.

    Тем временем директор поднялся на кафедру, уселся за стол и, подперши рукой подбородок, прищуренными глазами внимательно осматривал сидящих детей.

    Михцик встал, торжественно вынул тремя пальцами Паулсена и выдал концерт чтения. Подобно мраморной плите страх на какое-то время сошёл с груди Веховского. Михцик читал замечательно, плавно, громко. Директор приложил ладонь к уху для лучшего распознавания звуков, одобрительно принимал ударения и подбадривающе кивал головой.

- Ты можешь рассказать своими словами то, что сейчас прочитал? – спросил по окончанию чтения.

    Мальчик закрыл книжку, отодвинул её в знак того, что будет черпать рассказ только из памяти, и начал без запинки вылущивать на русском языке содержание только что прочитанной сказки.

    Ячменёв постоянно улыбался. В самом интересном месте рассказа поднял руку с характерным жестом, какой использует учитель, уверенный, что любимый ученик сейчас ему ответит правильно, и тут же выпалил вопрос:

- Семью девять?

- Шестьдесят три! – с триумфом возгласил Михцик.

- Восхитительно, восхитительно – громко произнёс директор, а, наклонившись к Веховскому, вполголоса шепнул: - Уважаемый господин учитель, этому хлопцу в конце года… понимаете?.. первейшую…

    Педагог склонил голову и расширил ноздри в знак не только одобрения, но и полного согласия до последней йоты, напоминая при этом официанта из процветающего ресторана, который пытается угадать малейшие пожелания великодушного гостя. Был уже уверен в ситуации и, как это обычно делает счастливый человек, принялся искушать фортуну.

- Может ваше сиятельство захотят ещё Михцика… что-нибудь из арифметики, из грамматики спросить?

- Даже так? Очень, очень хочу… Но надо уже оставить его в покое. Пожалуйста, вырви-ка ещё кого-нибудь…

- Пёнтек! – позвал учитель, несколько сбитый с толку.

- Есть! – крикнул Пёнтек, думая, что началась перекличка.

- Читай! – заскрежетал на него Веховский.

    Чтение Пёнтка уже меньше восхитило директора. Совсем не поправлял его, только улыбался наполовину добродушно, наполовину иронично. Прежде чем мальчик отмучил три стиха, обратился к учителю:

- Прошу ещё кого-нибудь вызвать…

- Гулка Матвей!

    Гулка встал, взял указку и тихонько прошептал названия некоторых московских букв. Когда директор начал принуждать его говорить громче, мальчик испугался, сел на место, а в конце концов залез под лавку. Тогда Ячменёв сошёл с кафедры и, идя между лавками, сам по очереди экзаменовал детей. Это длилось довольно долго.
Вдруг Веховский, весь дрожа от страха, услышал, как директор обращается на чистом польском языке:

- Ну, а кто из вас, дети, умеет читать по-польски, ну, кто умеет?
Несколько голосов отозвалось в разных углах класса.

- Посмотрим, сейчас посмотрим… Читай! – приказал первому попавшемуся.
Девочка в переднике, достав Вторую книжечку Промыка*, начала читать довольно плавно.

- А кто научил тебя читать по-польски? – спросил её директор.

- Стрыйна** меня научили… - ответила шёпотом.

- Стрыйна? А кто такая стрыйна, господин учитель? – обратился к Веховскому.

- А тебя кто научил читать по-польски? – спросил директор маленького мальчика, не дожидаясь ответа Веховского.

- Пани учительша показала нам с Каськой «дурковане»…***

- Пани учительша? Вот как! – прошептал с ядовитой усмешкой.

    Выслушав ещё нескольких ребятишек и получив данные, что им нерусские буквы показывал сам учитель, директор вернулся к кафедре и спросил Веховского:

- А что, какой-нибудь ксендз приходит в школу?

- Нет, в нашем селе нет костёла. Только в Пархатковичах, в десяти милях отсюда, есть костёл и два ксендза.

- Так, так… Итак, господин Веховский, - неожиданно сказал Ячменёв – очень, очень плохо. На такое стадо детей – двое читают, остальные ничего не умеют. Впрочем, говорю, что плохо, потому что значительное количество читают по-польски, а в отношении умеющих читать по-русски так вообще число просто колоссальное. И меня это даже не удивляет. Господин, будучи Поляком и католиком, продвигает польскую пропаганду.

- Пропаганду… польскую? – простонал учитель, вцелом не будучи в состоянии понять, что означают эти два слова, но хорошо понимая, что в них кроется ещё одно – отставка.

- Да… польскую пропаганду! – перешёл на крик Ячменёв. – Это может показаться вам и другим несерьёзным, но не такое (и я об этом неоднократно писал в циркулярах) есть желание властей, а вы являетесь государственным служащим, и плохо исполняете свои обязанности. Мало кто из детей читает… Не вижу результатов.

- Михцик – прошептал учитель.

- Что Михцик? Пан когда-нибудь был в театре, видел тенора и статистов? Так вот, целая школа это статисты, а эти двое – главные певцы… Это старая штучка, которую я очень неплохо знаю. Впрочем, это повторяется практически в каждой школе, и мне это порядком надоело… Я не доволен вами, господин Веховский…

   В учителе затряслось сердце и внутренности. Уже совсем не замечал особы директора и, как ребёнок, постоянно оглядывался на дверь в свою комнату, за которой подсматривала и подслушивала ход визита пани Марцианна. В его мозгу ещё бегали какие-то мысли подобно пульсирующей боли. Одну из них, как последнее средство спасения, высказал Ячменёву:

- Может, ваше сиятельство директор захотят зайти ко мне…

- Нет, у меня нет времени – прощайте! – жёстко сказал директор, поспешно надевая пальто.

- Книги, отчёты веду старательно… - добавил Веховский.

- Книги! – издевательски произнёс директор. – Думаете, что взамен за жалованье, жильё и должность уже и книг вести необязательно, а если в них что-то пишите, то это уже повод для награды? А впрочем… книги? У меня есть ваши отчёты. В них фигурируют цифры читающих, каких я здесь близко не нахожу.

    Последние слова произнёс, накидывая на плечи шубу.

- До свидания, дети. Учитесь прилежно, старайтесь!.. – сказал, обращаясь к собравшимся детям. Потом, выходя, обратился к учителю:

- Моё почтение…

    Веховский не был в состоянии ни проводить гостя, ни пойти за ним. Стоял, опершись на столик кафедры, и смотрел на входную дверь. Смертельный мороз распространялся по его телу и останавливал в жилах кровь.

«Всё кончено… - думал пан Фердинанд – теперь у тебя… Что я здесь буду делать, куда мне ехать, с чего жить? Проживу ли с написания судебных прошений? Хотя там уже четверо этим занимаются…»

    Дал знак детям, что могут уже идти, открыл дверь в свою комнату и окинул её быстрым взглядом. Вдруг из него вырвались потоком слёз отчаянье и жаль. Долго рыдал, как ребёнок, припав грудью к столу. Когда поднял глаза, увидел в углу ряд бутылок с пивом. Подскочил, схватил первую попавшуюся, вырвал пробку и буквально одним махом выпил всю бутылку до дна. Бросил в угол первую, и тут же опорожнил вторую, а потом третью, и четвёртую. Пил, не переставая громко плакать, и уже открывал пятую бутылку, как кто-то сильно постучал в двери. Веховский в ярости широко распахнул дверь и увидел перед собой… Ячменёва в шубе и шапке, с улыбкой на лице и с протянутыми к нему руками.

- Вот это ошибка – говорил – вот это глупость! Как легко обидеть порядочного человека, ах, как легко! Веховский! Я не забуду о вас и повышаю вам жалованье! Нужно только, чтоб больше детей читало… усилий, понимаете, больше… А касательно пения, то очень рад, очень, очень… И не забуду. Жалованье уже в следующем месяце получите лучшее… Ну, я спешу, так что до свидания. Прошу не гневаться за неуважительные слова… Усилий только, усилий…

    Стиснул по-приятельски руку Веховского и вышел из комнаты. Учитель следовал за ним шаг в шаг, находясь в полной уверенности: то, что он видит, слышит, что испытывает, есть ничем иным, как сиюминутным сновидением после выпивки такого количества Махлейда.**** Перед дверями школы стояла целая толпа баб, он растолкал их и освободил проход для директора. Посадил его в карету, завернул ноги в плед, кланялся без конца, затем, когда карета скрылась за поворотом, вернулся мыслями к себе, продолжая находиться в иллюзии, что спит крепким сном. С этого безумия его вывела только пани Марцианна. Она влетела в комнату, как пушечное ядро, и, содрогаясь всем телом, бросилась мужу на шею.

- Ох, негодное хлопство! Ну и услугу нам оказали! – кричала, заходясь смехом.

- Какую услугу, что ты плетёшь?

- Так ты ничего не знаешь? Так ведь бабы на тебя жалобу подали.

- Полно тебе… какие бабы?

- Гулонка, Пулутова, Пёнтковка, старая Дулембина, Залесячка, ну, все бабы…

- Где, как?

- А вот так. Как директор приехал, сошлись и ждали под дверями школы всем селом. Как директор из сеней вышел, обступили его вокруг, а Залесячка вперёд всех и вышла…

- И чего ж она хотела?

- Ну, не перебивай, расскажу тебе по очереди, что да как было. Сказала, значит, так… У меня аж ноги подкосились, когда она начала своей мордой молотить! Так вот, говорит: «Милостиво просим вельможного начальника, не хотим мы этого учителя, что сидит у нас в селе». А он ей на то: «Не хотите этого учителя, а то почему?». А она тогда: «Не хотим этого пана Веховского, потому что плохо учит». «Как это плохо учит? Что вам не нравится?». «Нам – говорит – ничего не нравится, что он та учит». «Тю, что тут та долго распинаться – встряла сразу старая Дулембина – пан вельможный начальник, не хотим мы этого учителя, так как учит нам детей каких-то спеваниев по руску, книжек тоже самое по руску, что же это за наука такая? Детишка уже скоро три зимы бродят до этой та школы, и не одно не умеет молиться по книжке, а которое и умеет, то не в школе научилось, а один от другого, даже и в поле при стаде. И не в стыд ли? Католицкому спеванию их не поучает, только какие-то та… даже губа не может вымолвить… А как дети – говорила – начнут в школе петь набожно, так он нет, сам весь дрожит, да ещё этот мудрило Михцик с ним вместе заодно, так и не дают детишкам Пана Бога восхвалить. На что же тото похоже? А ты плати, давай на него осыпку!***** Директор спросил: «Часто учитель поёт с детьми по-русски?». «Да каждый день поёт! – вскричали все вместе. – В этом же легко убедиться. Да хоть бы и его самого опросить. Ведь не будет же он прямо в глаза отрицать! Бывает даже, что ни одному по книжке не покажет, только от самого утра песни выводят…» - стрекотала Пёнткова. «Так вы недовольны паном Веховским – спросил их директор – потому, что он учит по-русски?». «А и как нам быть довольны! Просим, вельможный начальник, чтобы его убрать, а другого нам дать, кто бы по-польски учил, а нет, то… нам такая школа не нужна. Детишка та сами научатся, кто охотливый, и рассказики разные вычитают с книжек, а этот только глупит их, и всё тут. Или запретить ему тех спевов…». «Хорошо, хорошо…» - сказал директор и пошёл сюда к тебе.

- Ха-ха! – рассмеялся пан Веховский. – Вот как меня обвинили! А пусть же им теперь Господь Иисус даст здоровья!.. Сам то я забыл напомнить директору об этом пении. Може… - он вдруг вскрикнул и начал выделывать по комнате нечто вроде казацких плясок. Взмокший, тяжело дыша, остановился перед женой и сказал:

- Марцыся, я спасён… вывернулся! Поднимет мне жалованье! Стою ещё крепче, чем тот Палышевский! Знаешь ли что, жёнушка чернобровушка, а давай-ка бахнем того пива, что директор пить не захотел. Страх какое вкусное…

    Пани Веховская с лёгкостью согласилась, и учитель пошёл хлестать стакан за стаканом. Сама при этом достаточно успешно ему помогала. Даже Юзя, Мартинек и служащая получили каждый по четверти стаканчика. Прикончив пиво, учитель начал налегать на горилку. Вскоре Мартинек, услышав в комнате страшный крик, приоткрыл дверь и с ужасом увидел, как учитель, сидящий на столе в одном нижнем белье, держит в одной руке бутылку рябиновки, а в другой большую рюмку, и кому-то выговаривает в исступлении:

- Хамы, негодяи! – визжал педагог, вытаращив глаза – обязаны петь, как я вам скажу, и говорить, как я вам скажу! У меня всё ваше отродье будет петь по-русски! Понимаешь, холоп, мужичьё? Сам директор дал слово, что мне жалованье повысит, понимаешь, хамское отродье? Бунт хотели устроить? Ха-ха!..  На по зубам! – кричал, тыкая бутылкой в невидимых противников.

    Потеряв равновесие, слетел со стола на диванчик, а оттуда скатился на пол. Смачная рябиновка выливалась из опрокинутой бутылки и длинной полоской текла и исчезала в щели между досками. После маленький Борович с ужасом наблюдал, как Малгося и пани Марцианна за волосы волокли учителя в кровать, а сам учитель, крича, брыкаясь ногами и размахивая кулаками, горланил по-русски в беспамятстве:

Ах, любимые повстанцы,
Удираете, как зайцы!..

    В то время как учитель предавался радости, его начальник пробирался через цепь невысоких гор. Дорога шла наискосок по склону протяжённого холма, поднимаясь к перевалу. Оттуда спускалась на равнину, посреди которой располагался губернский город, «штаб-квартира» народного образования. С той стороны гор равнины и возвышенности были покрыты чёрными лесами, среди которых белели широкие поля с полосками крестьянских сёл. День был тёплый, чудесный. В полуденный час солнце буквально топило своим блеском всё пространство этой раскинувшейся окрестности. На весь край веяло тёплое дыхание весны, которая из-за гор, из-за лесов торопилась и в эти места. Кони, тянувшие карету, шли в гору шаг за шагом, Ячменёв даже не ощущал, что едет. Он опустил каретное окно и, удобно полулежа в сиденьи, предался полусонным размышлениям. Очень давние непередаваемые милые мечтания слетелись к нему на крыльях весенних дуновений и окружили его восхитительной стайкой.

- Горы, горы… - шептал полуглядя из своего окна на далёкий вид. Они напомнили ему молодость, прогулки в Баварии, Тироле, Италии и Швейцарии.

    По окончании московского филологического факультета Ячменёв, пламенный народник, решил «идти в народ», осесть в сельской школе. Желая раздобыть и освоить методы работы, дающие максимально эффективные плоды, предпринял поездки в Швецию, Англию, Германию и Швейцарию, где особенно тщательно изучал народное образование. Больше всего познакомился со Швейцарией, с палкой в руке и ранцем за спиной прошагав от Боденского озера аж до Лугано и Женевы. Практически в каждой школе знакомился с учителем, посещал уроки, участвовал в прогулках и особенно изучал так называемую «Примашуле», где обучение начиналось с весёлых бесед и игр на свежем воздухе.

    Теперь, едучи, вспомнил одну маленькую девочку в огромных подбитых гвоздями ботинках, с большим зонтиком в руке, сквозь ненастье и вихри идущей со своей торчащей среди туч хаты, оттуда, где только коза, семейная кормилица, может найти себе пропитание, и где сам человек беднее её во сто крат.

    Много бы дал за то, чтобы ещё раз в жизни пойти вместе с шестилетними гражданами свободного Швицерланда в лес, искать вместе с ними укрытых в листьях «гномов» в огромных островерхих шапках и с большими бородами. Ах, чего бы только не дал, чтобы вернуться в годы молодости, вести долгие беседы с порядочными учителями швейцарских сельских школ, далеко за полночь рядить с ними о способах изведения темноты в «страшной России» и иметь в груди, прямо скажем, благородное сердце!..

    И тут вдруг директор Ячменёв заплакал…

    Тёплый ветерок усилился, когда карета достигла верхней точки горы.

- Ах, какой же я старый, очень старый… - шепнул себе Ячменёв. – Прошло, минуло безвозвратно, развеялось как туман над озером. Случается в жизни: вчера ты с палкой в руке лазил по скалам, чтоб научиться лучше, быстрее, человечнее нести свет тёмным массам крестьянства, а сегодня… Не стоит развивать образование в космополитичном значении этого слова, но следует развивать «образование российское». Разве на это пригодился сам Песталотти…****** Желая при помощи русификации польских хлопов действительно приобщить их к быстрому развитию Севера на пути к цивилизации, нужно было сделать это с таким эффектом, чтобы здешний хлоп полюбил Россию, её православную веру, язык, обычай, чтоб был готов работать на неё в мирное время и гибнуть за неё, если придётся, на войне. А для того необходимо вырвать с корнем местный, поистине звериный, консерватизм этих хлопов. Нужно разрушить их древнюю, собственную культуру, как ветхий дом, сжечь на костре верования, суеверия, обычаи и построить новое, наше так быстро, как строятся города в Северной Америке. И только лишь на этой почве можно начать воплощать мечты швейцарских педагогов. То, что мы делаем, те средства, что предпринимаем…

    И чтобы такого тут можно сделать, что разработать в целях усиления русификации, той неотвратимой и результативной русификации?

    Этот вопрос выскочил вдруг из глубин сознания Ячменёва и встал перед ним со всей своей выразительностью, словно внезапно появившийся из-за угла тайный агент, особенно когда его меньше всего ожидают.

     Карета находилась на вершине горы, по хребту которой пролегала дорога. С правой и левой стороны открывался широкий вид на две плоские долины. Тут и там тянулись полосами леса, холмы с большими белыми лоскутами полей… Далеко, далеко за крайними синими борами серела заслоняющая горизонт лёгкая дымка. Был самый полдень. Во всех сёлах отовсюду тянулись к небу из печных труб синие столбы дыма. Это было единственное движение во всём безразмерном пространстве, лежащем в немом покое и как бы спящем. Только длинные полосы дымов, казалось, рисуют на белых страницах полей никому не известные, таинственные знаки.



 (Примечания переводчика к главе 2)

* Вторая книжечка Промыка – Вторая книжечка для обучения чтению, написанная для сельских детей автором букваря и пропагандистом народного образования Конрадом Прошиньским (1851–1908), публиковавшегося под псевдонимом Казимеж Промык
** Стрыйна (stryjna)(полск.) – тётя, сестра отца.
     Стрый (stryj) (полск.) – дядя, брат отца.
*** «дурковане» - мальчик имел в виду dukowanie (дукование), т.е. здесь - чтение слов по буквам.
**** махлейд – марка пива; по фамилии владельца известной варшавской пивоварни.
***** осыпка – плата зерном.
****** Песталотти - Jan Henryk Pestalozzi (1746–1827) — выдающийся швейцарский педагог, сторонник всеобщего образования и свободного развития врождённых способностей ученика.