Мечта палача

                …А ты уверен, что будешь рад,
                Когда случится ТО, чего хочешь сейчас.

  Жена, двое детей, член партии ВКПб с двадцать пятого  года, восемнадцать лет безупречной службы в органах  внутренних дел, итог – начальник особого отряда караульно-охранной службы. Так это называется. А иначе сказать, человек, провожающий в последний путь приговорённого к смерти осуждённого – палач. Сухо улыбаясь, он знает, что тот, кого он угощает папироской, скоро умрёт. Иногда ему бывает их, приговорённых, немного жаль. Но совесть коммуниста не позволяет ему жалости к врагам народа, шпионам и диверсантам. Единственное, что он может сделать для них, это ничем, ни выказать своих ближайших намерений и следом выстрелить быстро и точно в затылок.
  Раньше он их считал, потом сбился, а теперь уже и не вспомнит, сколько людей он отправил на тот свет. Хотя людьми их назвать было сложно. Они враги.  Измождённые, сломленные духом, измученные, верующие в справедливость, жаждущие свободы, не люди, а тени. Брели по тёмному коридору, чтобы обрести покой. Иногда он исполнял по три приговора в день, а иногда и свыше десяти. В такие дни ему казалось, что от него пахнет смертью. Он видел, как душа покидает тело и, тыкаясь в стены, запутанная ярким светом единственной лампочки, сквозь пороховой дым исчезает где-то под неровным полукруглым потолком.
  - Тебе соуса побольше? – тихий голос жены вернул его за круглый стол просторной кухни.
  - Да, налей побольше. Спасибо.
  Он поднял глаза на свою любимую женщину. Милая, хрупкая, с осиной талией. В свои сорок два она выглядела на тридцать. От неё исходило какое-то спокойствие и благодать. Дома всегда чисто, убрано, и запах вкусного ужина приятно раздражает ноздри. Ему было хорошо с ней. Никогда лишних вопросов, лишь скромное: «Как дела, дорогой?» и взгляд, полный переживания. И в ответ, как всегда: «Нормально» - вслух, и про себя - число. Сегодня - восемь. Восемь врагов народа расстреляны, казнены им сегодня. Она не знает и не догадывается, да лучше и не знать. Он для неё, как и для всех, - начальник особого отряда караульно-охранной службы. Только для себя и для осуждённых на смерть он палач. Он поморщился, подумав про себя это слово. Она заметила, но смолчала. Идеальная жена.
  - Как дела  у детей в школе? – смотря, как соус, словно кровь на гладком белом кафеле, расплывается по тарелке.
  - Хорошо. Ваня писал сочинение о Ленине и получил пять, а Алёнка по математике - четыре. Я их к бабушке послала, напекла пирогов с картошкой, пусть, думаю, унесут.
  - Да, конечно, милая. А я думаю, чем это так вкусно пахнет?
  - Я их в подушки убрала, сейчас достану, они ещё горячие, наверное.
  После сытного ужина Николай Ильич, попыхивая папироской, прикрыв глаза, продолжал сидеть за столом добрых четверть часа, пока в прихожей не раздался звонок: пришли дети.
  Остаток вечера прошёл с детским визгом и гомоном.
    На следующий день в маленьком тесном кабинете, на столе, закрытым зелёным сукном, при свете настольной лампы Николай Ильич перебирал, протирал, смазывал своё оружие – пистолет ТТ образца 1933 года.. Это было его любимое занятие, он получал истинное блаженство от этого. Он нежно брал каждую деталь и кусочек чистого сукна. Разложено всё по порядку, всё чисто и смазано. Можно собирать. Воронёная сталь приятно холодила руку. Приятный изгиб курка манил палец, «шептало» словно тихо напевало – даваай, а затвор вторил – НА. Он посмотрел в чернеющее отверстие ствола: интересно увидеть, как оттуда вылетает пуля. Гладкая, раскалённая, ищущая плоти. Дурацкая мечта, но она гложет его мозг. Николай Ильич представил весь процесс с самого начала.
  Для постановки курка на боевой взвод с предохранительного надо наложить большой палец на головку курка и отвести ее назад и вниз. Затем ощутить указательным пальцем хвост курка, плавно нажать и ожидать отдачи. Всё. Врач подтвердит смерть приговорённого, второго выстрела не понадобится, жаль.
  Для перестановки курка с боевого взвода па предохранительный надо наложить большой палец правой руки на головку курка и нажать указательным пальцем той же руки на спуск. Как только курок, придерживаемый большим пальцем, соскочит с боевого взвода и слегка двинется вперед, отпустить спуск и, продолжая придерживать курок, плавно спустить его до постановки на предохранительный взвод.
  В дверь постучали.
  - Войдите.
  - Товарищ капитан, разрешите?
  - Да.
  -  Вы просили напомнить, через 45 минут.
  -  Хорошо, идите.
  Сегодня уже седьмой. Он взглянул на папку, лежащую на столе. Читать было лень. Николай Ильич вяло пролистал несколько страниц с одной единственной фотографией. Очередной враг трудового народа. На этот раз агент английской разведки. Ну, почто им неймётся? Всё копают и копают под молодую Советскую республику. Спокойно жить не дают. Хоть фотография и показалась ему знакомой, Николай Ильич поставил свою незамысловатую подпись и закрыл папку с делом под грифом «секретно». Знакомых врагов народа у него быть не может.
  Он встал из-за стола, закурил, из кармана галифе достал карманные часы на короткой серебряной цепочке. Заиграла мелодия какого-то старинного романса. Тринадцать часов двенадцать минут, есть не хотелось. Захлопнулась крышка часов, мелодия смолкла. Папиросный дым медленно заволакивал маленькое помещение, размазывая пространство. Открыть маленькое оконце под самым потолком, попить чаю и ещё раз проверить оружие, чтобы не создавать никаких проблем.
  В седьмой раз за сегодня он проделывал этот путь. Лязг замка железной решётки, окрики конвойного «стоять, лицом к стене», «пошёл», «прямо» и стук кованых сапог о кафель.
 Сначала он шёл впереди, перед конвоем. Перед железной дверью, ведущей в подвальное помещение, он останавливался, отворял дверь, пропускал первого конвойного, затем приговорённого, и через три шага пристраивался за ним, смотря точно в затылок. Мысленно он выбирал место, куда угодит пуля. Патрон уже загнан в патронник, курок взведён. Ступени полутёмного коридора отсчитывают последние секунды жизни. Знакомая щуплая фигура: впереди, чуть прихрамывая на левую ногу, бредёт навстречу своей смерти. Молодой ещё, лет, наверное, девятнадцать, а всё туда же, в шпионы. Надо было почитать «дело», хоть узнать, как зовут. А смысл?  Через несколько минут у него не будет имени, у него будет номер, и под этим номером он будет захоронен в общей могиле.
  Скрипнула последняя решётка, поворот и конечная прямая.       Перед ступенями, как всегда, чуть задержался, вскинул пистолет и уже видел затылок через мушку на стволе. Палец привычно и ласково обнял курок. Чуть задержать дыхание… осуждённый, прихрамывая, шагнул в то самое место - пора. И в этот момент, словно всё видя со стороны и осознавая, что с ним происходит, этот мальчик обернулся. Его глаза чётко, не моргая, смотрели в глаза своего палача. Николай Ильич узнал его. Это сын его лучшего друга. Холодок пробежал по спине и вонзился маленькой иголочкой в сердце. Вот почему фигура показалась ему знакомой. В памяти пронеслось: «Здрасьте, дядя Коля! Как дела?» и смех. Улыбка и смех Миши, убегающего вниз по ступеням подъезда, чуть прихрамывая на левую ногу. Вот почему походка осуждённого показалась знакомой.
  Теперь он не смеялся, его глаза на худом лице цепко впились в глаза Николая Ильича. Точнее один глаз, второй заплыл и кровоточил, губы распухли и покрылись коростами. Некогда кучерявые смуглые волосы, за что его называли цыганёнком, свисали соломой.  Он не просил, не умолял, он просто смотрел. Эта секунда, которую они смотрели друг на друга, показалась Николаю Ильичу часом воспоминаний. Мальчику лишь мгновением перед смертью. Его губы что-то шептали, а голодная пуля уже вылетала из ствола, ища свою жертву.
  Вечером скромное: «Как дела, дорогой?» и запах вкусной еды. Ел Николай Ильич без аппетита, впервые за последний год, или два. Ел, молча, уткнувшись в тарелку немым взглядом. Она всё видела и потому не приставала с расспросами. Детей дома не было, и он даже не спросил, где они. Безразличие, отрешённость была во всём в каждом углу. Закурил прямо за столом, локтем отодвинув тарелку. Рванул ворот кителя, пуговка отлетела и покатилась по столу, с тихим стуком упала на пол. Звук падения напомнил стук падения гильзы на каменный пол подвала. Эх, Миша, Миша, Мишутка, Цыганёнок Перельман, за что? Ну, какой из него шпион? Бред, сон, чепуха. Но чепуха отдавала смертью. Настоящей смертью. Он, этот мальчик-еврей ему что-то сказал, Николай Ильич не разобрал слов или одного слова, он и не хотел слышать, но тот хотел, чтобы его услышали. Что же он сказал? Николай Ильич наморщил лоб, пытаясь вспомнить. И тут какое-то мерзкое чувство охватило его. Сзади в окно кто-то или что-то тихо стукнуло по стеклу. «Странно, третий этаж», - подумал Николай Ильич и не обернулся.  Тук - снова кто-то дотронулся до стекла. Что за шутки? Лениво повернувшись, Николай Ильич увидел за окном только черноту осеннего вечера. Ветер, наверное. Тук. Что такое?
  Пришлось встать и сделать несколько шагов к окну. Ничего. Даже ветра нет. Только старый тополь раскинул свои руки-ветви, но они были слишком далеко, пытались объять необъятное. «Показалось», - успокоил себя Николай Ильич, но что-то, притягивая его, заставило посмотреть в темноту. Он подался вперёд и почти вплотную приблизил своё лицо к холодному окну. От дыхания стекло начало запотевать. Сквозь разорванные тучи на него смотрел круглый, жёлтый диск луны. И … нет, не может быть! Сквозь ветви тополя на него смотрел тот самый Миша, Мишутка. Его голова была вся в крови, глаз заплыл, а он, смеясь, протягивал руку с зажатым кулаком. «Смотри, дядя Коля, что у меня есть!» - его маленький кулак разжался, и на ладони лежала пуля. Пуля от пистолета ТТ. Она была чуть сплющена, и лунный свет поигрывал на её покатых боках. «Смотри, дядя Коля, вот этой пулей ты убил меня!» - и тут его взгляд сделался жестоким, и по губам можно было понять его последний крик: «Палач!». Вот оно, последнее слово, которое так мучительно вспоминал Николай Ильич. Он отшатнулся от окна, подошёл к буфету, налил, выпил, снова налил и тут же выпил. Страх утонул в спиртном. С бледным лицом и ватными ногами он ушёл спать.
  В этот момент у тихой и любящей жены защемило сердце: что-то не так. Надо бы спросить, потом. Пусть отдохнёт, устал. Но в этот раз сон не принёс отдыха её мужу.
  Серые осенние дни сменились белыми зимними. А глаза этого мальчика так и не отпускали Николая Ильича. Он начал пить. Пить много, пока разум не покинет его. Рука стала дрожать, он стал бояться. Бояться воя бездомной собаки, шума ветра в узком переулке, хлопанья дверей подъезда, окрика прохожего и просто какого-либо звука. Вздрагивал и оглядывался, боясь чего-то.
  А вот сегодня он промахнулся. Пришлось стрелять дважды. Он чувствовал, что куда-то катится, куда-то вниз, далеко и навечно. Там, куда он катится, наверное, хорошо, ещё один стакан меня приблизит к концу. К концу чего? Возможно, этого кошмара. Он пройдёт, словно наваждение.
  За ним пришли не домой, как за большинством, а в кабинет. И тут же избили. Ему было больно и смешно от беспомощности. Теперь он шпион американской разведки. Да, да, и жена, конечно тоже. Сын? Дочь? Теперь на них печать – дети врагов народа.
   Из угла сырой камеры на него смотрел Миша, Мишутка. Смешно? Да? Палача бьют. Бьют те же, кто избивал Мишу. Как профессионально, больно и со смаком они всё это делают.
  Под взглядом Миши, как ему казалось, Николай Ильич шёл в свой последний путь. Страха не было, было безразличие.  Вот тот же коридор, последняя решётка… Миша! Ты помнишь? Ты узнаёшь? Последняя прямая, ступени, кто же палач? Умеет ли? Справится ли с одного выстрела? Последние шаги, а что, если…  Николай Ильич, бывший палач, а теперь осуждённый на смерть, смертник, обернулся, чтобы посмотреть. Посмотреть не в глаза своему палачу, а в отверстие ствола пистолета, возможно, своего собственного. Вот оно, смотрит на него, а он в него. Ну, как же она всё-таки вылетает? Мечта палача сбылась…