Дачка

Дачка
 
               
          Неказистые домики лепились к берегу реки Ингоды, точно крошки хлеба на громоздкой скатерти.
  Моя пристань: дощато-убогая, кубатура маленькая. Заячий островок тесного пола, доставшийся хлам на веранде от бывших хозяев. Рассохшиеся, однажды крашеные доски, нервно скрипучи. В уголки халабуды бросили ветки малины: чтоб не случались защельные мыши. Дощатые стены точил жучок, и все – в  лилейной муке. Гамачками  в углах расположилась лохматая паутина, в два мизинца толщиной, – картинка весёлая. В придачу, косо от дивана  зуммером  верещал сверчок.   
    Аккурат по человеческие плечи заросший лебедой участочек. Четыре сотки огорожены щелястым забором; почерневшим от ветра, дождей, снега углём. В кустиках худо урожайной малины гудят бомбардировщиками огрузлые шмели. Сиротливо возвышались деревца жимолости, облепихи с черёмухой. На тонко-хмельных шеях чёрные лица подсолнухов, радуя измочаленных буднями, гостей. В уныло висящих проводах искрился электрический ток.
        Простой, как нынешняя сотка рублей, благодушно-душный улей – домик степенно отремонтировали. Добротно законопатив появившиеся трещины, старые щели. Любовно наклеили улыбчивые обои с цветами синей радуги. Отштукатурили, не жалея дранок, глины, извести. Укрепили фундамент, разрисовали рамы  и домик стал житийно-симпатичным. Нежно заиграла различными цветами глазастая веранда. А детский лепет внучат сделал угол гостеприимным.
  От бывшей хозяйки достался ухоженный колодец. Вода – невероятной свежести, холодна, зубы ноют! Даже в знойном августе – словно родниковая. Бальзам, точно! Соседи прихватывают водицу загодя, уезжая уже ночью в обихоженные, с жабами телефонов,  квартиры. В Кощеево царство асфальта, стекла и бензина. В суетность да маету и нетрезвых людей. Это кладбище наций отставник не возлюбил давно. Краевой центр, где плавают голые рыбы витрин с бутафорской фигнёй, – двадцать минут спокойной езды. Архитектура безлика; окна «хрущёвских» пятиэтажек – унылы. Народ живущий, как в бочке Диоген, о чём-то молча размышляет. Наверное, как делать ассигнации; будничная в общем, колготня... убожество повседневности...   
          Добираться удобно: шоссе, не до конца разбитое. В пыли, душный к вечеру утлый  автобус, ежедневно. Буханка хлеба за проезд – для многих дачников удобно. Впрочем, кому что нравится. Иные пенсионеры скалили зубы, ехидно улыбаясь. В советские годы, мол, портмоне облегчался на три копейки! Сейчас рубль жрёт человека! Почёт старикам только в песне. Старость – тёмный зимний вечер...
          Девятнадцать километров от центра и вы на чудесной природе. Удобны для заезда легковушек дороги. Ровно-гравийные и с ямками, точно паскудная жизнь сегодняшняя. Утоптанные тропинки красиво дополняют пейзаж.
          В океане августа воздушном мчится тучи сизая ладья. Глаз улыбчиво вбирает загородное раздолье, пестротканью дымку. Вот она – русская прерия! И замираешь  китайской статуэткой. 
  Маяком цветёт второй хлеб. Марь ядрёных паров. Славно пахнут клевером юные луга. Блистает поле волнами глянца или мелкой рябью. Мужиками аккуратно возведены стожки. Нахохлились и прошлогодние ещё, копны. Не скошенные травы щекочут подбородок закату.
    Видны фартучно  цветастые безмолвные поляны с иван – чаем, тучей одуванчиков, жёлтых   саранок. Веселятся ромашки: из молодых девушек никто не идёт гадать. Травы усеяны каплями сладких ягод. Чудно гомоном распорот летний воздух. Кузнечиков-малюток большие веера дрожат в столпах небесного огня. Они выстреливали из бурьянов, под крылышки – розовы. Воробьи завели ежедневную дребедень. Трепетал, стоя на месте, пел-звенел жаворонок-вещевременник. В лугах расцвёл кустом чертополох. Радуют и влажные овраги с буреломами.  Тучка черняво ковыляет, дождиком пыля… О, а как с дождём наперевес строит радуга мосты! Вдали кувыркается пыль, будто чирок, сбитый мелкой дробью. Даже  неслышен  времени бег…
 
        За излучиной реки с одышкой  бабахают на стыках эшелоны. Чинно движутся приминающие землю локомотивы, разбивая старые шпалы. Натруженные рельсы гудят степенно. Ежечасно вагонных колес перебранка: “тра-та-та - та”. Упругая певучесть тепловозного гудка радует изношенное сердце.
  Очередной  состав промчался, унося вырванный с мясом кусок тишины.

Поезд что-то ищет
Миром колесит.
Километров тыщи,
А он всё не сыт.

  А вечерами улыбчиво катятся импортные электрички. Дразня  выдраенным стеклом, зайчиками-бликами, красиво посвистывая, как чайки на озерах Арахлея. Те грациозно режут воздух, уча  замечать чудесные мгновения.
  На ином берегу, рановато (если воскресенье) перекликаются те самые «шукшинские» чудики. Утренняя  рыбалка – “пуще неволи”. Однако не клюёт так, что дачные кошки глядят сочувственно. А река вечные камни тихо полощет...
– Андрюха-а-а, клюёт?
          – Не-а-а...
  – И здесь пусто, блин...
В воздухе звонко отпечаталось крепкое словцо.

         Особое достоинство загородного места: узорная тишина. Нарушаемая лишь кучками пернатых громко щебечущих о чём-то своём, важном. Эпизодически, распустив покатую грудь, характерный «к-карр-р» издаёт ворон. Мефистофель победно сидит на заборе, чистя доспехи у нас на виду. Громко переговариваются  кукушки, тревожный надрыв их беспокоит душу.
  Какие слова, например, изобрести для августовского шиповника?
        На фоне выцветших листочков – мазки крадущейся рысью осени. Видны редкие голые стебли пепельного тона. Созревшие, чуток тронутые заморозком, ярко-кумачовые плоды. Зрелые ягодки легко отделяются от боковых стволов. На пальцах остается часть мякоти с белым  зачатком. Слизывающаяся языком: во рту – медово. Заразительное упоение сбора продолжается долго. И часы бегут едва ли галопом.
          И те же, громко чирикающие воробьи обожают утешиться ягодками. Крикливо заявляющие бригады соек, тоже. Это – в августе. Отцветает уже черёмуха. А месяц спустя: облепиха. Заметны издалека стыло висят на кустах жёлтые точечки. И через часок дерево будет казанскою сиротою, уверяю вас! А веселящиеся ордой птахи улетят в иное, богатое дарами,  местечко. Можно завидовать птичьей беспечности… И снова ти-ши-на. Исподволь привыкаешь к запаху свежести, дубрав, воды. Нашатырно резок воздух в дачном кооперативе. Коммерсанты могут отдавать-продавать его хоть загазованную Японию!
  Редкостное время, жаль быстро пролетает! С удовольствием читаешь классиков, литераторов на «слуху», журналы. А творческие особы, где найдут место лучше?
  Для зачумленного Монбланом вопросов горожанина – ощущение частички космоса. И о чём же думается? Да о жизни быстротечной. Анализируются зигзаги хитросплетений, микроны оставшегося тебе времени. А затем мысли уходят в бредень сиюминутности: работа, деньги, внуки, супруга,  престарелые родители...

        Место красивейшее. И светило здесь ярче, небо выше, звуки реже и чище. Слева множество лет катит воды Ингода-заботница. Будто на отполированной лавочке разговаривают вечерком зрелые женщины. По весне, как чреватая бабёнка, пухнет голубоокая река. На километры берегов устроились заросли ивы, шиповника, черёмухи. А как вкусна заманчивая черника!

Сытней обеда – две горсти черники,
Вкусней нектара – водичка в роднике…
 
          Справа: зеркальные пруды годные для купания ребятни. Настырно бьют из-под земли холодно-образующие ключи-работяги. Жёлто-белые кувшинки закольцованных водоёмов оживляют раёк глаза. Прохлада воды: солнца лучи холод выгоняют как бы оттуда. Ковры азиатские заплетает трава по берегам. Розовым вином стекает денёк в зелень прудов: в них мятое отражение   звёзд.
  Вздохи глубокие, ух и ох, юношеские мечтания у запруды. Заливистый хохот девушек-женщин и всплески купаний в тёмноте. Аукается роща тихая  над водою. Слышны рая голоса…
    Мохнато-каменистые  громады сопок  –  охрана вечности.
        Ближайший лес за городом – пахуч, смешанный, чисто расписная шкатулка. Весьма красив, многоголос; архитектура разнообразна шелестящей за окнами действительностью. Есть на чём споткнуться разборчивым  очам, ну акварели Левитана,точно…
  Свет берёзовый нашей России, родного Забайкалья. Густые заросли начинающихся  осинников с редким просветом. Листья падают со щёк у всезнающего клёна. Солдатский ряд зелёных в массе берез. И куртинки сосен исполинский рост. О, массивный трепет осин, заря лиственниц, чахлый соснячок. А баяны  гниющих пней и дух грибов завораживают многих отдыхающих.
  Дорожки узкие с частым зигзагом, вдумчивы. Веником в бане чмокает мох под шаткою ногой. Торя взглядам дорогу зовёт в потудань широкая лента реки. Ярко-изумрудный папоротник на берегах. Тихое журчанье ручейка, дно оврага, чернеющее, яко грешник. Кусты на зыбистых склонах обсыпаны ягодами шиповника. Рябины красной брызготня, перегной. Мелких кустарников плебс. А как смотрится  волчья ягода в ажуре листвы! Красотища!  Это нужно видеть...
       Лес всегда  большелик…  Вымокший мох, птиц  щебетанье дают чудо-чудный колорит. Всё здесь мило и говорит своим языком. Может это желанное счастье, вступившее в душу?
  Дятлы выстукивают бесконечную азбуку Морзе. На языке полупонятном нежные всхлипы кукушки в лесной глуши. Шелест собственных кроссовок по утрамбованной тропинке. Потная атмосфера, зефир ветерка студит довольную-предовольную физиономию. О, а насколько дивны запахи сырой землицы! С отрочества знакомые гнилушки; свалены деревья, чурки, болотины. Прошлогодние жухлые листья, иголок хвоя, росистая трава. Мох на каменных валунах тёмно-голубых от старости. Через листву пробивающееся неравномерными кружочками солнце. Очарование малолюдством, фантазёрская душа – лес зовёт к уравновешенности. Здесь даже полынное горе  о вечной  любви говорит.
  А в дождичек дубравы ещё выразительнее, гуще по тонам. Чисто Нестеровские   этюды, Кустодиева,особливо крытые  лаком.(Описание леса достойно более высокого пера, чем то, чем располагает автор)...

  А долгие августовские вечера! Умиротворяющее выглядит закат за горы-сопки солнышка. Мрачно-красноватое и, срезанное ими наполовину, видится каплей жидкого чугуна. Аналогичны  прожекторам ночью – лучи. Через стволы деревьев и ответвлений косо шлёпаются на зевающий дачный посёлок. В локотках наработавшегося за день светила армады различного гнуса. Вместе с лучами исчезают, но ещё долго остаётся непрерывный писк, звон. И  дробинки  качающихся мошек…
        Река, на ночь глядя, выпукло мерцает среди берегов. Вода, отражающая небо в круговороте пены и струях. Еле слышно плескается, будто чай хлебает, набухшая ива. Слабая рука её колышется  шарфом поэта.
  Отличны редкие перекаты; а по берегам – выглаженные снегом и дождями, камни. Они по-человечески всхлипывают, а многие ли прислушиваются?..
  Компания шустрых стрижей-голодранцев берёт обрыв на абордаж. На излёте, о, тихо гаснет светлячок. Голубые искры и слабенький ожог в уставшей от жизни душе.
  И садишься на кисельный бережок: в тишине да на припёке. И вот так хорошо; бытом израненная совесть чувствует! Ведь окружающая среда – и есть родина! Мала или большая – едва ли так важно! Родина – не страна.  Она – мать, горя всезнайка. Россия, кровью умытая (Артём Весёлый). Обрекла  любящих тебя детей на ранимое выживание. Можно Родину возненавидеть, однако разлюбить–слабо.
    И благодарю за честь принадлежать христианской вере, славянскому  народу.

  Сашко раздирал парусину утра с отличным настроем. Начальная – богатырский сон, вспоминается далёкое уже младенчество. 2-я причина:  целебные качества окружающей атмосферы.
        Засим отставник, на годы махнув, поднимается  в 6.00. Распорядок остался тот военных лет... Ещё темно за окном, как внутри керосиновой лампы. Восклицает: “Что предстоит сегодня фартового?” Тело звенит от накопленных сил и лёгкости. Вот тебе и объём дыхания, к жизни аппетит. Настроение   улучшается,  осанка благородней…
  Мир всему, кто и  что просыпается.  Безмолвие сказочно-обалденное до звона в ушах. Тучки расчесав окрест явь видна. Из Вселенной сквозит бодрящий холодок. Любимый месяц ночевал на крыше выпившим сапожком. Звёзды, похожие на гроздья бузины и одновременно, тающую клинопись. Берёзовой нитью штопан восход. Роща отволглая дремлет над водою и светится церковной лампадкою. Мгла окутала кисельные берега в седину дедовских притч. На ивах клочьями висит жидкое марево. Сквозь молочные завитки коричнево проглядывает вода. Сизый туман отрывается от росистых полян,  заполняя овраги, дорогу.
  Тетерева неспешно пьют утреннюю росу. Там и сям водоёмы, трава-муравушка, цветы, бабочки. Жужжанием ласкают слух шмели, осы, хулиганы-комарики. Шустрый бурундук пробежал по забору. За костями  приковылял соседский «лоцман» с наивным бантом вздыбленных ушей. Засвистел радостно пернатый народишко, утро. Всякая птичка свой зобок набивает. Воробьи теребят сухой лист завязшего щавеля. При этом громко – чирик! чирик! нисколько не боясь ни хозяина,  ни собаки.
.
Сашко утреннюю мозаику открывает всё-таки иначе, по-городскому. А именно: ты на блатном киносеансе, стерео. Транзитно летишь на рейсовом самолёте. Глядь в иллюминатор: рваные перисто-кучевые облака внизу.  Чисто африканский питон, извивающийся длинным хвостом, в кольца скрученный. А ещё схожи на  вздыбившиеся, непричёсанные с утра космы рыжей женщины...
– Х-х-орош - о - о - о! – кричит от избытка чувств. И делает любимую многолетнюю физзарядку. Сократовский, без морщинок лоб покрылся росою. Затем лёгкий бег в рощу; мысли кучкуются: “Царский уголок! За что такое счастье?”
  С удовольствием рысцой назад  по влажно-узкой  тропочке. На улочке пышная трава ещё не вытоптана легионом машин. Стеклянный блеск росы: везде абсолютно природное чудо! Дивны роскошно–налитые, будто колбы, молекулы воды. Фасонистые капли на стебельках трав, будто на ёлке декабрьской – инопланетные шары. Чуток припахивающие спиртом. До начального припёка…
Не тронутая ещё храпящим воинством дачников роса обжигает щиколотки ног. Закалка для стареющего, увы,  организма, копящиеся на зиму эмоции. Ради них живёшь сычом, вереницей блаженных дней с лета до осени. Без недосягаемых обид, городских сплетен, чёрной хандры. Словно от детской  коросты,  право,    очищается жизнь. 
  Издалека  часто сияет блазнящим светом город.
  Где нет людей, там я не одинок…

     Разлука – остуда, наконец-то, закончилась. Александр идеально добр: в начале лета-мяты завозит внучат для гостевания и отдыха. Литры родной крови на планете, хозяйства сложно–непредсказуемые. Кофейно-загорелый Борис, большой любитель вечернего огонька. С удовольствием жжёт мусор и играет в футбол. С глазами фиолетового цвета хохотунчик-егоза Степан, наоборот, –  любитель полива грядок, умильного розыгрыша бабушки. Мы дружная семья  и весёлый парад-алле. Кубок солнца уже пролил золотистый чай. Ночь лилась степями прямо в огонёк. Умильно трещит часовое светило: костер. Пламя выстраивало мимолётные фантастические замки. Мы, шесть человек родни,  — точно планеты вокруг. Бросили в огонь сыроватых шишек. Смешиваясь с трубочным отставника возвышенно пах ладаном дым. Разговоры бытовые с пятого на третье, восхищение пацанвой-скандалистами. Легче родить их, чем вывести в люди…
  Они же, удобно сидя на крылечке, внимают лягушачьему хору. С заката начинается разговор любовных двоек, далеко слышимое кваканье. Плотный ор: выделяется и соло, и фальцет, и бас... «Жа-жа-ж-жа-а». Раз в год квакушечья милая сказка. Для редко бывающих на природе – что-то незабываемое, бродячее “Шапито”, экзотика...
Очередной день с неохотой гаснет. Под ошмётки заката показываются дачные товарки жены – как магнитом притягивает огонь. Забыв-избыв дела, разогретые от ежедневных дел на  лилипутских участках. Взрослые женщины; детные, бездна шарма, под мужичьим крылом. И зовут их: Людочка, Ирочка, Зоечка, Валечка – чудесные имена. Дачник обожал таки казацкий румянец и татарские брови вразлёт; и спелых губ полураскрытый блеск. Загоревшие, не полностью одетые, лучезарно мелькали  коленками. О, хотя разнеженных улыбок открытая рана, чуть важничают, як древние матроны. И у всех, словно пьяные, блестят глаза. Выглядели словно неженские огурчики с грядки;  мастерицы, таких едва ли делают в Амстердаме! Только в России, именно в Забайкалье… Не так ли?
        И до явления звёзд бесхитростный трёп-шоу: рассада, огород, дети. Россыпь хрустальных переливов; воркуют – ну, сытые голуби, ей-бо. Народ-востроглаз лихо вспоминал жёлтые кружева подробностей; щекотно знакомый смех. Какая женщина не ведьма до любви?  Примут ложку вина – захмелеют, все слова нелепы…  Время минутой пролетало.Хозяин стихи почитал вкусным голосом: не откажешь же гостям.  "Ваши стихи – алоэ густо-ароматное"– соседка Ирочка...

  ...Еда! Еда-да-а!
После дневного сна школьник-любимец кивает на реку. День фырчал хрипло, словно нетрезвая потасовка. Из огромной пасти солнцепёка – водопад красного шёлка. Гряда прозрачных облачков-барашков, чисто тюлевые занавески.
  Конец июля: беременные травы налиты соком. Вот нежный мятлик с лисичкой; здесь – пырей, гнущийся под собственной тяжестью. К ждущей дождичка трескающейся земле клонятся, словно целуют икону. И кладут на плаху головы  дурманящих разноцветий.
  Степуля приседал на корточки, забавно надувая щёки. Останавливался дуть на цветочки, сорвать жарок: их множество. Ему одуванчики солнышком блестели приветно. Слёзный василёк, пылающие маки – действительно обморок цветенья. Внимательно рассматривая цветы улыбкой юнната, что-то шептал.
         Затем, через массив ивы, по распахнутой халатиком тропинке. Она испещрёна червонцами солнечных бликов. И, выходим на песчаный берег красивейшей Ингоды. Ого, даже больно глазам: такой  свет ударил! Чудодействует август: намытый хрустящий песочек жёлт и горяч. Медный диск в истоме, лучи расстреливали нещадно. До самой глубины проникали божественные локотки. Вода: молоко подоенной бурёнки; уже по темноте загнанной из стада. А чиста: выдраенное стекло на автомобиле, после ремонта на станции обслуживания.
  Река качает небо на маленьких волнах, лаская тело дитятки. От синевы небес кучеряво веселилась душа. Зрея арбузами, царственные облака ходко дирижировали по небу! Шуровали высокие зароды, охапками теряя себя по дороге… Во кино!
  У деда с белобрысым  внуком-светом трогательные отношения. Любитель стряпни, животных, мультфильмов, рисования. Играющий охотно роль хозяина-продавца в торгующем безделицами магазине. С солнцедобринкой в крови мог говорить до полного обветшания!   
  Он начинал:
  А Степушка, наш внучок,
не, оттит кутить войчок,
–  улыбался ребёнок, заканчивая.
        Общаясь с шустрым внуком, золотым червонцем в кисете бобыля, сделал зарубку.
          Распечатав игры с компьютера любимец в монитор не смотрит. Ударяя по клавиатуре, тихонько напевал. На работающего за столом деда внимания – ноль.  О чём-то думает не по годам развитой человечек! Чему улыбается во сне, поджав ободранные коленки и разбрасывая лебединые длани? С ангелами разговаривает? Бабушка Матрёна говорила да, с ангелочками. Но тогда речь шла  о  другом мальце…
... –Л,ыбки, еда, л,ыбки!
  На цырлах; затаив дыхание, ладошку – к глазам,  смотрел мальков. Тучки  хорошо видных на песчаном дне – скульптурны. Затем гальяны, точно по приказу, врассыпную. Или щекотливо тыкались в ножки, отчего счастливый гвалт на пляж.
         Любимая игра – “печь блины”. Плоский материал заготовлен раньше. Малец размахивался, швырял камешки параллельно воде – бульк, чмок!  Чмок,  бульк – шесть блинов, визг! Жизнь человечка бесконечно – радостная. И колючего деда: на очное свидание с Богом не торопится. А ходко в мир поэзии, рифмоплётничать.

  В синем небе облачко замерло
Попросилось в строку.
Никогда не смотрел за море –
Всё смотрел в Ингоду.
Там над дальним берегом – ивы,
А подальше чуток –сосняки.
Там Канары мои, Мальдивы,
Дарасун и Ессентуки.
 
  Душевно к реке привязан и этому рад.
  А день, огнём горящий, увяз  в изящных камышах. В траве играли рулады невидимые музыканты.  Мир тих, задумчив и прекрасен. Вокруг –слушайте! – никого; не было рычащих с дымом машин. Шумные самолёты, юркие электрички также отсутствовали. Лишь задумчивое облачко пером чайки скрещивало  горизонт вдалеке.
  Устав, речной воздух, жуя,почапали: к дачке, в тень, на отдых…
 
       Есть в каждом лете неизбежно своя особая тоска. В описываемое, дачник реально начал чувствовать болячки. И сразу глюкнуло: ходи на очную ставку с натурой. Где берёзки-невесты стоят и лес царским кафтаном вышит. К поникшей у воды черёмухи бедовой. К цыганским платкам красных рябин. Ведь дни уже аллюром мчатся, старина. И даже вода берега покидает...
  В хвое, среди благоухающей зелени, чернела ноголомная  тропа; вокруг берёз с шахтёрско-обнажённым корнем тянулась вдоль реки. Шёл уставший от жизненного паскудства дачник. Где ходко  или неспешно, опираясь на  узорный посох. Бормоча памятно Заболоцкого, Анну Андреевну, Лермонтова. О, много вновь открыл словесных жемчужин!
    Летающей тарелкой кружился шмель-дружок: сколько щебета и звона! Ветерок плыл звонкий и, целуя берёзовые серёжки, глох. И снова: больничная тишина…
  Правда, иногда (по вечерам), гремят дуплеты. Ясно: есть излишки пороха  в стране…
  Прогуливаясь, сначала любовался грибами да и только. Затем, разбираясь в их царстве, ощутил искус: где эти деликатесы, спрятавшиеся от алчного взора? И по уши втюрился в заразительный промысел!..
  Заглянул в городе на книжный развал. К голосящей бабёнке   майской клумбой одетой. Ах, как устал читатель от заумного бреда, непристойностей. Издатели, ау, выпускайте таки романы, а не деньги…
  Обследуя тьму детективно-любовной макулатуры увидел книжонку с фото-виньетками: советы грибнику. Купил, не торгуясь. И дело сразу же пошло  на лад!

    Под стволами двух дубов
Помолчим немножко.
Принесём домой грибов
Полное лукошко.

Только от названий у заядлых грибников – лёгкое умопомрачение, пенисто – домашняя брага, вот. И чисто ножом резанёт мысль: быстрее в лес. Знакомый до кочки и деревца, будто свои лимфатические узелки. На «тихую» охоту…
  А грибы, вот те крест! – в окрестностях разнообразные. И белый (редко), и подберёзовик (часто), и сырой груздь. Смеющиеся опята-уродцы, подосиновики. Маслята сопливые, лисички,  волнушки, рыжики. Остановился – и буграми  сквозь подошвы  рвут тебя грибы… Они  начинены червями, на что любитель вряд ли обижается. Чтоб  лес гремел стрекача жуками, кузнечиками, бабочками, им – выживать! И еда муравьям; их аккуратные домики – вытяни руку.
  Ах, какая слаженность жизни муравейника, любо дорого смотреть!   Вот стоит живой холм – загадочный красавец леса. С бурым схожим на извилины в человеческой голове веществом. До топаешь впритирку: копошащиеся, нищелюбивые муравьи. Несущие информацию собратьям. Такое же шествие, думается, и  в  человеческом непознанном уме. Вместе с тем, отличаясь от людского,мозг этот–бессмертно-прекрасный.
  Уже на подходе ощущаешь спиртовой запах кислоты. Всё сооружение благоговейно  кишит тельцами. А ну-ка прислонись, дружок, испытай! Вмиг сотни тел захватят игольчатыми ножками. И щекотно вопьются в кожу бескровно–чёрные, с оранжевым торсом. Кусают по-детски, лишь  по обязанностям  службы…  Думается, гипнотизируя ароматом леса, с тобою заключают мир.
         Отставнику по нраву телосложения: расчётливость с предсказуемостью. Любовно кусачий циркуль «муравей» ценит за чёткость солдата. И, длинные цепи инфантерии – не застревающий обоз, уподобленный швейцарскому «Буре»…
 
  …Автор был зелёным (50 лет отсчёт). Линией горизонта манил   пацанву живой холмик. И с ватагой доморощенных балбесов разворошил кисленький плов. Бесстрашные (где не надо) с кумекали: ухоженное, как бы, устройство. По человеческим меркам – восьмиквартирный дом. Где броуновским  законом шастали сотни муравьёв.
  В жилище с каждой стороны – входы, служившие одновременно и каналом проветривания. Отдельно углубления, похожие на жилые «комнаты». Шикарная, например, для матки. Простая – для лежащих мёртвых телец (кладбище). В «амбарной» квартире хранились зёрна, гусеницы, жучки. В трухлявом пне углубление: личинки, отложенные яйца. Ювелирно сделанная крыша: из иголок, малепусеньких веточек. Защита от частых изменений погоды!
  И это, поистине  королевское сооружение,  шпана разбомбила. Во главе с крякнутым Шурой Легаевым,  хотела даже  запалить! Хорошо, спички отсырели…
  Рвань (а кто же?)  безжалостно отрывала антенны, жало и ножные коготки. Железу, вырабатывающую кислоту, отсасывала. Будто пик голодомора, толстокожая азиатчина! Чувство-ощущение: в рот засунули батарейку от фонарика и ток щиплет язык.
  По шёрстке совесть гладя об устройстве муравейника рассказали «ботаничке». Безбожно завирали, конечно, чувствуя себя умельцами- юннатами. Учитель, с комиссарской сталью в голосе обозвала: хулиганьё. К  Гурусову, немедля! Насчёт хулиганья очкастая права на все сто. Вызвали к директору и родителей; озадаченные услышанным, стали такого же мнения. Да-а, вчера ни догонишь и от завтра не уйдёшь…
  Вспоминаешь, дрожь по хребту, особенно, гуляя с шутоломным Стёпкой. Чувство мерзопакостное, словно выпил жбан гноя. И глядь: рядом с тропинкой холмик, куда с ношей живая плоть ползёт…
Извините запоздало сопливого дурака-несмышлёныша, мураши.
 
       … Сердце глухо реагирует – пригородный массив загажен чересчур. Мусор в само неподходящих и укромных точках. Водочные бутыли, пакеты, сумки. Стеклянно-жестяные банки, не сгоревшие палко-дрова от костров. Многочисленные трупики сигарет на полянах. Рваные баллоны от автомобилей. Аккордеоны сожженных легковушек. Металлолом, газеты, башни (пардон!) испражнений человека. По свалкам ходят мужиковатые грачи, журясь…
  Без розовых очков видно: убирать нет желания. После кутежей, дел Амура, семейных бросков – оставлять за собою чистоту. Всюду ушки: смотрите, мы «оттягивались» здесь! В звероликой натуре отсутствует квасной патриотизм к  «родному месту». Эх, дни наши гулящие!
         От засоренного леса по предсердию надрез. «Пчёл с кулак напустить!» –злится  дачник на отдыхающих горожан. И настроение соответственно:   мелким  дождичком, под ребро…
  Возвращаясь, устало любуется грибочками, цокая по-кавказки, языком. Размышляя о жизни: чисто ливень с градом, бурлит. Время корявым пером загонять мысли в ряд. О том, что прекрасен всё-таки этот жуткий  мир!
  Братья–годы мелькнули спицами в велосипедном колесе, лёгким облачком. Душа бродит до сих пор во временной ночи. Дюже белее и реже стал волос. И   короче жизненный путь, резвей лозы в огне сгорающий. Редеют жизненные невзгоды, аллюром ушли разочарования, мечты засыпал песок. И глаз порой туманит невольная слеза…
  Вздохнёт, аккуратно ошкурит грибы от листьев, земли, колючек. Затем (привычка) – мытье лесных даров водицею холодной. И жарка на большой, доставшейся по наследству от деда, сковородке. На костерке, горящим трепетным подергиванием, сизостью. Аппетитная зеленушка из ближайшей грядки. Обмакнет в деревенскую сметанку, и… Залпом жахнет чарку холодненькой монопольки.
    Ххо-ро-о-шо-о!.  Какое тихое счастье – быть н е н у ж н ы м...