В семье не без урода

Предисловие

Жить среди Настоящих Русских Мужиков, при этом не отслужив в Армейке™ – сложно. В Армейке™ мужик служить должен. Кому, почему и за что – непонятно, но нормальные русские мужики такими вопросами не озадачиваются, потому что не умеют, а я – не умею такими вопросами не озадачиваться, поэтому я – ненормальный, не очень русский, а в их понимании – ещё и не мужик. Не служил же. Поэтому нам и было некомфортно друг с другом. Ну, мне по крайней мере с ними. Они – не уверен, что способны слово "некомфортно" хотя бы произнести, не говоря уже о том, чтобы написать без ошибок.

Уважительной причиной не служить в армейке может служить только отсидка в тюрьме – насколько я понимаю их систему ценностей, это такой альтернативный способ стать Настоящим Мужиком.
Потому что, как безапелляционно утверждают настоящие русские мужики, только пройдя армейку или тюрьму ты повидаешь Жизнь (что бы это ни значило). Вероятно, тут подразумевается единственная возможность увидеть мир где-то за пределами родного ПГТ в Запердяевской области, но это не точно.
Если мужик и отслужил, и отсидел, и ещё и в охране работает (ну а где ещё, с другой-то стороны?), то такого Мужика надо вообще слушать, стараясь не дышать слишком громко и не задавать вопросов. Он же Жизнь повидал!

Но я, неисправимый урод в семье Нормальных Людей по-российски, считал, что повидать жизнь можно побывав в разных странах, где-то, возможно, пожив, попробовав себя в разных профессиях, отношения с разными женщинами. И тратить целый год жизни, а то и два, как это было раньше, на рытьё канав, завязывание портянок, пришивания подворотничков и прочих вот этих священнодейств Настоящих Мужиков лично мне, конечно, не хотелось. Конечно, я достаточно рано понял, что жизнь не долбаный Диснейленд и это далеко не всегда выполнение лишь тех действий, которые нравятся. Но армия – это другое. Причины, по которым я не служил в армии, не имею никакого военного билета и вообще страница 13 моего внутреннего паспорта РФ пуста, как я не потратил на это ни рубля и, более того, этим даже горжусь, лежат гораздо глубже. Впрочем, как показало дальнейшее развитие событий к осени 2022 года – я так или иначе очень правильно сделал. Потому что если я кому и завидовал раньше – так это чувакам с купленным военником с категорией "В" и военно-учётной специальностью с кодами 000000 или 999999. Но в мобилизацию это они начали мне завидовать...

Эта повесть родилась совершенно случайно, и было это ещё тогда, когда мы переживали разлуку с женой, когда я был уже в эмиграции, а она ещё нет. Буквально эта повесть родилась из короткого вопроса жены, когда мы разговаривали по телефону — а почему у тебя нет военного билета и пустая тринадцатая страница паспорта? И я рассказал ей эту историю. Рассказ был около часа длиной. И я подумал — а почему бы мне не рассказать эту историю подписчикам своего Телеграм-канала в лонгриде? Но когда я пришёл на пруд золотых рыбок в Иббзице, где я обычно пишу какие-то длинные вещи, я долго сидел на скамейке перед экраном своего телефона, слушая шум воды из родника, питающего пруд и зачарованно глядя на курсор, стоящий перед бледной надписью “Введите текст”. Это бывает со мной редко, я обычно всегда знаю, что писать, особенно когда точно знаю, о чём. Но тут было другое. Задача была гораздо глубже. Как рассказать историю? — вот тот вопрос, который меня терзал в этот момент. И ответ, казалось бы, проще не придумать: берёшь да и рассказываешь, как я до этого в телефонном разговоре рассказал её жене. Но между мной и моей женой есть то, что называется контекстом. Она знает, как я ненавижу и презираю всех этих Настоящих Мужиков, особенно военных, и даже примерно почему. Она знает, почему я не служил в армии. И знает, за что я ненавижу жизнь в России.
Но между мной и тобой, мой читатель, у нас контекста нет. У нас нет с тобой общих воспоминаний, ты не знаешь, как я говорю, как я выгляжу, какие песни пою под гитару. И тем не менее, я дерзнул попытаться рассказать тебе Историю. Историю человека, который с детства воевал — против родителей, против учителей, против одноклассников, против тренеров на всевозможных спортах, против одиночества, против несправедливости, против непонимания, против крохоборов и обманщиков работодателей, против нищеты — и который ненавидит битвы. Историю человека, который никогда в России не был дома, которого не принимали все вокруг, от семьи до рабочих коллективов, но который не сломался. Я тебе попытался рассказать историю человека, который, возможно живёт в соседней парадной, на одной лестничной клетке с тобой.
Когда я закончил, то перечитал эту историю целиком, я удивился — неужели эта история действительно способна была произойти? Неужели такая история в реальной жизни способна иметь счастливый финал? И неужели всё это действительно произошло со мной? Ведь в жизни это не ощущалось и вполовину так круто, как оно получилось на страницах этой повести. Но тем не менее — эта история произошла, произошла со мной, и я рассказал всё ровно так, как это и было. И теперь я, рассказав и прочитав эту историю целиком, я понимаю, почему мне некоторые старые знакомые говорят, что наблюдать за моей жизнью интереснее, чем за нетфликсовскими сериалами.
Да, в начале я думал, что это будет просто лонгрид в Телеграфе. Потом я думал, что это будет лонгрид в двух частях. А теперь я смотрю на статистику слов в документе — и вижу больше 40 000 слов. 40 000 слов, которые, надеюсь, создали между нами с тобой, дорогой читатель, контекст.


Глава 1. Психолог и козявка.
Я не очень знаком с определением понятия "Сознательная жизнь", а гуглить не хочу. В конце концов, наш мир слишком сильно завязан на гугле и википедии - ну и где же здесь, скажите мне, взяться каким-то новым идеям, новым мыслям?  Некоторые полагают, что это связано с половым созреванием, но я думаю, что дело не в этом. Я бы дал такое определение. Сознательная жизнь наступает у человека тогда, когда он начинает самостоятельно рефлексировать события вокруг, думать об их причинах и следствиях и планировать что-то дальше сегодняшнего вечера. Так, очевидно, что половая зрелость наступает абсолютно у всех, а сознательная жизнь – нет. Жаль, что не наоборот: людей на планете, может быть, было и меньше, но и им, и планете жилось бы сильно лучше, чем при существующем положении дел.

И на основании изложенного, я думаю, сознательная жизнь у меня наступила в результате одного события, произошедшего летом 2002 года.
Мои проблемы с социализацией ещё с детства, по всей видимости, носили характер околокатастрофический, потому что мои родители, воспитанные в сугубо позднесоветской традиции "в наше время психологов не было – и ничего, выросли нормальными людьми" – повели меня в первом классе к психологу. С этого похода я помню, что психолог был бородатым мужчиной, который мне что-то возбуждённо втирал, держа в руках какую-то папку.
В детстве я имел уникальную способность уноситься мыслями настолько далеко от реальности, что я действительно не слышал ничего вокруг себя. В детском саду я мог весь тихий час лежать и всматриваться в переплетение ветвей растущего за окном спальни дуба, видеть разные образы. Это помогало скоротать время – ценность возможности днём поспать после обеда была мне ещё неведома и я считал это если не наказанием, то неприятной обязанностью по меньшей мере. Но в школе мне эта плохо контролируемая способность мешала. Моя первая учительница Дарьяна Алексеевна посадила меня на колонку у окна, и это было ошибкой: когда мне было неинтересно на уроке, я смотрел в окно и в самом деле не слышал ничего вокруг себя. Деревьев в том окне не было, зато были облака, складывающиеся в ещё более причудливые интересные образы, чем ветви дуба за окном детского садика. Друзей у меня не было, но я не видел в этом какой-то проблемы. У меня был вымышленный невидимый друг с незамысловатым именем Саша и нам было вдвоём превосходно. Мы с ним могли обо всём говорить, играли вместе. Саша очень любил, когда я не просто кубики конструктора убираю в ящик, а чтобы я ему в коробке построил замок и он мог ночью поиграть с ним. Мы с ним могли обо всём говорить, Саша внимательно слушал меня и сам мне многое рассказывал, давал советы. Некоторые прямо реально помогали. Саша меня предупреждал, когда ночью приходят чудища, чтобы я покрепче обнимал плюшевых мишку и зайку, не забыв натянуть одеяло до самого носа и зажмурить глаза, что гарантировало, что чудища меня не увидят. Саша говорил, когда чудища уходят, чтобы я дальше мог разглядывать рисунок из светотени от дерева, падающий из окна на висящий на стене ковёр. У меня с Сашей не было проблем. Зато в этом почему-то видели проблему мои родители и вот тот дядька, который, как мне сказали, психолог и который мне что-то возбуждённо втирал. Мне было неинтересно, поэтому я его не слушал, а за неимением большого окна, в которое можно смотреть и Саши, которого здесь совершенно точно не было, я не придумал ничего более занимательного, чем увлечённо ковыряться в носу, пытаясь поймать особенно смачную и увесистую козявку, которая всякий раз вероломно выскальзывала из-под ногтя в самый последний момент. Но я уже тогда отличался упрямством и поимка строптивой козявки всё-таки состоялась. Явив беженку на свет, я поразился её невероятным размерам, но после встал другой вопрос: куда её, собственно, теперь девать? Парты здесь тоже не было, под которую её можно было налепить, или хотя бы форзаца букваря, который тоже для этого годился. И я почему-то не придумал лучшего места для неё, чем край папки в руках у психолога, который был ближе ко мне. Так как психолог мыслился мной в этот момент, видимо, как ещё один предмет обстановки, я спокойно наклеил ту большущую козявку прямо на папку прямо у него в руках. Психолог в бешенстве вскочил, что-то крича и вытер козявку об рукав моего школьного пиджака в клетку и вышвырнул меня за шиворот из кабинета. Так и закончилась первая в моей жизни сессия у психолога.
Но испанский стыд для моих родителей – не закончился, потому что, как я когда-то рассказывал, занимался я ещё борьбой. Да, сложно себе представить что-то ещё более несовместимое между собой, чем тот маленький Ярик и тренировки по самбо, но я это не выбирал, меня туда просто вели и я там, как мне потом выговаривали родители – просто спал на матах. Ну то есть при отработке приёмов в спаррингах я, когда бросали меня... Просто не вставал! А что? Мат был мягкий, тренировка длинная, куда спешить? Спортивный азарт бросить через бедро или ещё как-то соперника в ответ во мне отсутствовал как явление.
Тренер на самбо называл меня не иначе как Мягкая Игрушка и вот почему. Для него, как Настоящего Русского Мужика во-первых, спортсмена во-вторых и борцухи в-третьих, жизнь за пределами борьбы не существовала, и поэтому его искренне изумляла моя крайне низкая, если не сказать отсутствующая мотивация к отработке приёмов борьбы. И однажды он спросил меня, вырвав меня из пространных размышлений на матах при взгляде в потолок:
— Смолин, ты вообще в жизни хоть чем-то интересуешься?
— Я хожу на кружок мягкой игрушки, мне там интересно и нравится — ответил я на свою беду.
И видимо, в тот день, когда я ходил к психологу, должна была быть борьба, поэтому тренер у меня спросил на следующей тренировке:
– Мягкая Игрушка, а ты где был в тот раз?
– Меня к психиатру водили – ляпнул я.
Слово "психолог" я почему-то не запомнил, а слово "психиатр" мне было откуда-то известно. А если начинаются оба слова одинаково – то какая разница, думал маленький я?
Родители меня сильно почему-то ругали, и я был очень огорчён этим, но был и плюс, который я не мог спрогнозировать и увидеть взаимосвязь этих событий – я же ещё не жил сознательной жизнью: на ненавистное самбо меня больше не водили.
В следующий раз я к психологу пошёл уже сам, много лет спустя, будучи печальным юношей с собранием ранних альбомов Егора Летова на поцарапанном мп3-диске в потёртом CD-плеере Panasonic. И к психиатру тоже. А ещё позже узнал, что бывает среди них ещё и психотерапевт. И даже конкретную разницу в функционалах.
Но это потом, в будущем, а вообще я эту историю рассказал, чтобы было понимание, каким я был ребёнком и каким я попал в...


Глава 2. Спортивный лагерь.

Когда мне было 10 лет, родители плюнули на то, чтобы меня чем-нибудь занять. Папаша особенно скрежетал зубами, что я, сопля зелёная, не занимаюсь спортом, как Дима Ситиков. И во мне нет ничего, чем можно было бы гордиться. Как так получилось, что ребёнок до десяти лет оказался ответственен за такое сложное чувство, как гордость взрослого половозрелого мужика под сраку лет - я до сих пор не знаю. За стыд, кстати, тоже отвечал я. А бабушка, наслушавшись, какая молодец Настя, как она заняла первое место на соревнованиях по плаванию, по художественной гимнастике, не вылазит из художки с музыкалкой и ещё и на олимпиаде по математике всех победила, заглядывала в комнату, в которой я сидел и усердно стучал друг об друга батарейками, чтобы ещё раз послушать на кассетном плеере с заезженной, переписанной с сотой по счёту копии касстеке GoldStar песню "Насиньк эльз медос" группы “Металлица” и говорила с этой незабываемой интонацией:
– А это вон... Си-и-идит... – при этом моя бабушка делала акцент на окончании местоимения “это”, подчёркивая его средний род и производила неповторимо широкий росчерк вокальным вибрато на вот этой "и", в первом слоге, беря не ниже си-бемоль и делая изящный кивок подбородком. От него было невозможно абстрагироваться и огородиться даже пробивающимся сквозь шипение и бульканье голосом Джеймса Хэтфилда. А уж если я от чего-то не мог абстрагироваться – значит это что-то при некоторой доработке, предположительно, способно мёртвых из могил поднимать и оживлять камни.
Но тем не менее я благодарен своим родителям, что после неудачной попытки отдать меня на акробатический рок-н-ролл (там матов не было, поэтому я всю тренировку вынужден был завязывать шнурки на кроссовках) они проявили мудрость оставить попытки сделать из меня эталонного сына маминой подруги и потому новость о том, что меня отправят в спортивный лагерь была для меня по меньшей мере удивительной.
Мне неизвестно, как там дела обстояли в действительности, но предположу, что примерно так. У моих родителей была старая университетская подруга Рита, которая возглавляла или по крайней мере была не последним человеком в федерации каких-то единоборств и возглавляла вдобавок специализированный отряд юных борцов джиу-джитсу в детском спортивном лагере в Рощино. Я был от джиу-джитсу дальше, чем Земля от Тау-Кита, но то ли там место чьё-то экстренно освободилось, то ли ещё что-то случилось.
В общем, в дождливый питерский день начала лета 2002 года я сидел в рейсовом автобусе “Икарус” и махал рукой родителям в окно, другой сжимая пакет с конфетами и даже не подозревал, что меня ожидает дальше.
Парни в моём отряде были разных возрастов, но все - раза в два меня шире и в полтора - выше. Все были коротко стрижены, выглядели недружелюбно и энергия из них била просто-таки через край. Они прямо в автобусе начали чем-то друг в друга кидаться. Пару раз попали мне в голову. Высказывать претензии на сей счёт не позволил инстинкт самосохранения.
Дима Ситиков, сын маминой подруги был тоже там. По приезде нас встретили наши тренера. Первый, Владимир, никогда не повышал голоса, но ему никому не приходило в голову возражать. Он казался мне даже адекватным. Второй выглядел, как настоящий головорез: на виске у него был внушительных размеров шрам, сломанные уши, нос и глаза всё время на выкате. Ему тем более никто не возражал. Его звали Илья. Отчество не помню, но помню, что у него была кличка Шухер. Разговаривал он со своими подопечными, то есть с нами в основном матом, а так как я был ребёнком с проблемами с социализацией, то лексику знал не всю, а значения ни одного из матерных корней мне известно не было, тем более учитывая широту их употребления. Поэтому для меня это были просто слова, которые нельзя говорить, но не наделённые каким-либо значением. Но Дима Ситиков мне быстро провёл ликбез, как люди общаются в спортивной среде. Так я и получил свои первые, пока теоретические познания о сексе, строении половых органов и что у девочек, оказывается, не просто отсутствует писюн там, а… Кстати, литературные слова для обозначения пись девочек я узнал сильно позже матерных, в 7 классе на уроке анатомии. Анатомию вела ещё и, как на грех, директриса школы. И когда класс записал тему “строение влагалища”, я осенённый догадкой, повернулся к Косте Дроздову и в классе, где было слышно, как занавеска (на которые ежемесячно собирается дань, и которые висят ещё с брежневских времён) трепещет на ветру, спросил:
— Так это и есть ****а, получается?
Но это было потом, а пока мне было 10 лет, я был в лагере в Рощино и запихивал старую спортивную сумку отца под кровать.
День в спортивном лагере представлял собой примерно следующий график. С утра была зарядка. Это пробежка, кажущаяся бесконечной и потом упражнения на турнике. Потом завтрак, затем свободное время. После - тренировка перед обедом, обед, тихий час, после тихого часа вечерняя тренировка, заканчивающаяся неизменно какой-нибудь командной игрой - реже футбол, а чаще - регби, точнее некий адаптированный под российские реалии начала 00х его вариант. Потом ужин и после ужина - дискотека, а потом отбой.
Я уже будучи взрослым посмотрел “Цельнометаллическую оболочку” непревзойдённого Стэнли Кубрика, но когда я смотрел на рядового Кучу в учебке морской пехоты - то видел буквально себя в том спортивном лагере. Если к пробежкам я сравнительно быстро привык, то подтягивания на турнике для меня были сплошной пыткой. Дело в том, что я вообще не подтянулся ни одного раза в своей жизни. При том, что отжаться от пола 50 раз за подход я при некоторой подготовке могу.
Но тренер меня брал и цеплял на самый высокий турник, а кто-то из нашего отряда притаскивал стул и его клали подо мной ножками вверх, чтобы я не смог спрыгнуть вниз. Стул обещали убрать, как только я подтянусь хотя бы раз. Я же раскачивался на турнике и прыгал как можно дальше вперёд. Следом тренер подходил и требовал:
— Шею!
Я послушно наклонялся. Следовал удар.
Удивительно, но даже такой сбалансированный комплекс мер не научил меня подтягиваться на перекладине. Почему-то.
Первой бедой, которую я ощутил в лагере была еда. Дело было не в том, что она была невкусной, а в том, что её не хватало. В смысле, нам не хватало, голодом нас никто не морил, но и добавки не давали. Впрочем, пресноватой еда, пожалуй, была, потому что бутылка самого примитивного кетчупа в пластиковой банке вроде “Краснодарского” или “Шашлычного” делала её обладателя королём отряда: все мечтали сесть с ним за один стол, чтобы получить хотя бы капельку ядовито-красной жижи в свою тарелку. Обладателем такой бутылки был стриженный под одну насадку парень с настолько массивной шеей, что переход между ней и головой не был виден. Но я как-то раз всё же набрался смелости попросить и себе красной пастообразной приправы, заманчиво пахнущей томатом и зеленью:
— Извини, пожалуйста, — подошёл я к нему, начав сразу с двух неведомых ему слов — можно у тебя попросить немного кетчупа?
Обладатель бутылки оглядел меня сверху вниз, наконец мысль прошла полный круг по единственной извилине, на которой держались изрядно потрёпанные на джиу-джитсу уши:
— Ты, бля, чё, опух, ёб твою? Можно Машку за ляжку! А ну съебал отсюда нахуй!
Я, спортивно-гопнический диалект русского матерного знавший ещё не в совершенстве, тем не менее верно расценил этот пассаж как выражение отказа в кетчупе, на что дополнительного указывал козлодойский ржач тех, кому посчастливилось оказаться с Кетчупом за одним столом и пошёл восвояси. После обеда мы шли в хлеборезку и набирали там столько хлеба, сколько способны были унести, чтобы жевать его на тихом часе. За неимением кетчупа считалось выгодным раздобыть где-нибудь коробок от спичек и насыпать туда соли из солонки в столовой. Главное - не попасться в это время тренеру, а то выведут из столовой, заставят нагнуться и дадут пинка по заднице. Причём тренеры делали это с максимальной картинностью, перед панорамными окнами павильона, в котором была столовая. Но если удавалось всё-таки поиметь коробок соли, то тихий час проходил так.
Дима Ситиков, имевший неведомо откуда плакат с голой женщиной на пляже, разворачивал его и беседовал с ней, и даже отвечал за неё себе самому более тонким голосом. Беседы в основном содержали весь известный Диме запас пошлой лексики и следовало из этих бесед, как сильно эта пышногрудая блондинка желала с ним трахаться. Кинематику и цель сего процесса я тогда ещё не представлял, но, как следовало из разговоров Димы с той красоткой, это означало, по-видимому, глубокое любовное переживание. Ещё одна койка была занята Тёмой, худым блондином, который рассказывал всем, кто был готов слушать истории, как ему сосали всю ночь сестра девушки старшего брата, красивая девушка из отряда, с которой все старшие парни из нашего отряда мечтали станцевать медленный танец на дискотеке. Что и зачем нужно сосать всю ночь я ещё не знал, но это было почему-то предметом большой гордости Тёмы. Было ещё двое парней, имени одного я не запомнил, а второй имел кличку Поттер, потому что носил очки и был худой, что, впрочем, не мешало ему быть ужасным задирой, что роднило его больше с антагонистом Гарри по Хогвартсу – Драко Малфоем. И был ещё у нас в комнате неведомо как к нам попавший шестилетний мальчик, которого все звали просто Мелкий.
Я же пытался читать “Белый клык” Джека Лондона, который мне дала мама с собой, макал хлеб в соль и рассасывал его, чтобы есть медленнее и лучше насыщаться.
После вечерней тренировки следовала какая-нибудь командная игра и чаще всего это был именно упомянутый мной вариант адаптированного под российские реалии регби. Выглядело это примерно так. По обе стороны футбольного поля клали по тракторной шине, в качестве мяча служил проколотый баскетбольный мяч, причём правил, как отбирать мяч можно, а как нельзя - особо не существовало. Вроде бы нельзя было разве что по лицу бить. И при этом у нас были вратари, роль которых заключалась в охране любой ценой тракторной шины. Хотя в настоящем регби вратарей нет. Вратарь был самым несчастным игроком в команде, когда при атаке на него наваливалось с полтора десятка здоровенных потных тел, активно борющихся друг с другом. Вратарём, естественно, служил всегда я и всякий раз мне казалось, что я вот-вот сдохну под этой кучей-малой. А потом, после ужина была дискотека. Так как я был ещё не в том возрасте, чтобы интересоваться девочками, я просто стоял и слушал музыку. Именно там я впервые услышал Rammstein. Впрочем, и позже, оказываясь в каком-нибудь месте, где люди танцуют я занимал такую же позицию… Нет, я правда восхищаюсь людьми, которые способны красиво и без стеснений управлять своим телом под музыку, но для меня – лучше ещё раз оказаться погребённым десятком тел в тракторной покрышке, валяющейся в песке, чем попытаться двигаться под музыку, ещё и на глазах у других.


Глава 3. Я – сука.

Моя социальная жизнь в лагере протекала в привычном мне ключе. Социум жил своей жизнью, я ему тоже особо старался не досаждать. Так оно шло до одного события, случившегося как-то раз под ночь.
Вожатый в обычном лагере или тренер, если лагерь спортивный должен следить за подопечными день и ночь. То есть у тренера-вожатого есть своя комната, но свободного времени - нет.
Но однажды случилось вот что. Тренер после отбоя вошёл в нашу палату и прошёл прямо к моей койке.
— Не спишь?
— Пока что нет. А что?
— Иди сюда, ты мне нужен. Оденься.
Я послушно встал, оделся и вышел в коридор следом за Владимиром.
— В общем, дело такое, Ярослав. Мне надо сейчас уйти где-то, — он задумался — на часа полтора. Ты остаёшься здесь за главного, понял? Сиди в коридоре и следи за порядком. Если кто-то будет шуметь – докладываешь мне потом, ясно?
Я кивнул.
— Можешь поиграть в игру на телевизоре. В какую хочешь сыграть? В теннис или в клептоманию?
— В теннис — удивлённо протянул я.
Первые минут пять я наслаждался моментом: держа в руках пульт от телевизора, перемещал вверх-вниз плашку, служившую ракеткой и следил за шариком, и совершенно не понимал, за какие заслуги именно я удостоился такой великой привилегии - не просто не спать после отбоя, а ещё и играть на телевизоре в игру.
До начала моей сознательной жизни оставались считанные дни, до того, как я вынужден был начать с подозрением относиться ко всему, что выглядело на первый взгляд дружелюбным, просчитывать причины, резоны и следствия. Но этот вечер был всё ещё до начала сознательной жизни и я просто радовался, что взрослые разрешили не спать и играть в игру. Как, в общем, и полагается детям.
Но затем кто-то вышел в туалет. Кажется, это был Кетчуп.
— Слышь, а ты не опух тут телевизор после отбоя включать?! - спросил он меня.
— Мне вообще-то разрешил тренер - ответил я
— А если я его спрошу пойду, а? Давай если он тебе не разрешил, то мы всей палатой тебе бегущего осла делаем, согласен? — Кетчуп стал угрожающе нависать надо мной.
— А он ушёл.
— ПАЦАНЫ, ТРЕНЕРА НЕТ!!! — заорал Кетчуп во всю свою лужёную глотку.
Мирно дремлющий корпус лагеря тотчас же превратился в сплошной кавардак. Все высыпали из своих палат и принялись беситься. Старшие с сигаретами побежали к выходу. У меня кто-то выхватил из рук пульт с игрой.
— Короче, ты стоишь на шухере — один из старшаков взял меня за плечо и выпихнул на улицу.
Из сказанного я понял только “стоишь”. Я и встал недалеко от выхода. Гвалт внутри корпуса стоял такой, что слышно было даже с улицы. Я стоял в сумерках северной белой ночи. Меня кусали комары и я, отмахиваясь от них, стал ходить кругами вокруг корпуса. Наконец показалась фигура тренера.
— А ты тут чего делаешь? — спросил он удивлённо меня.
— На шухере стою — честно пояснил я.
— Ах они гондоны! Быстро в кровать!
Я шёл следом за тренером.
— Так, все, ****ь! — заорал Владимир начавшей было разбегаться толпе юных борцух — на улицу, быстро! Все, кроме четвёртой палаты!
Четвёртая палата – это была та, где жил как раз я.
Я, лежащий у окна наблюдал, как население остальных палат бегает вокруг стадиона, отжимается, ходит на руках по перекладине футбольных ворот - ночи ж белые… Что произошло потом - уважаемый читатель, полагаю, вполне может предположить, но десятилетний я предположить не мог. По моей детской логике всё было просто: ребята бесились, их застукали, они отгребли. Собственно, и в моей взрослой логике именно так и выглядит наступление ответственности.
Но когда тренер прекратил экзекуцию отряда, население остальных трёх палат вломилось к нам. В руках одного старшака по имени Циря в руках было мокрое полотенце, которое он на ходу скручивал в спираль, в руках ещё одного был жёлтый пояс от кимоно.
— ****ец тебе, сука! — крикнул кто-то.
Жёлтый пояс примотал меня к кровати за руки. Циря снял с меня одеяло и швырнул на пол и начал избивать по корпусу и по ногам полотенцем. Я неистово орал и звал на помощь.
— Заткнись, сука, а то хуже будет! — затем меня бросили на пол и, подхватив как пушинку, замотали в одеяло и связали тем же жёлтым поясом. На меня посыпался град ударов ног на полу.
— Пацаны, по ****у не бейте — услышал я чью-то из старшаков инструкцию сверху.
Мне тогда это показалось проявлением гуманизма, но конечно же, как очевидно теперь, это не являлось таковым: просто следы побоев на теле не так видны, как на лице. Затем моё избитое тело швырнули на кровать. Несколько смачных харчков попало в лицо.
— Ссаный стукач! — процедил сквозь зубы Жёлтый Пояс.
— Кстати, не ссаный — осенился кто-то догадкой
Вперёд вытолкнули сонного Мелкого.
— Ссы ему на кровать — приказал кто-то.
Мелкий опасливо взглянул на меня.
— Я не хочу писять — захныкал он.
— Ты чего, хочешь, чтобы и тебя зашкварили? — навис над ним Циря.
— Не хочу — Мелкий растирал кулачком слёзы по заспанному лицу.
— А своим пацаном у нас хочешь быть? — спросил Жёлтый Пояс заговорщицки-участливо.
— Хочу! — продолжал плакать мелкий.
— Вот тогда ссы на кровать суке, быстро! Ты же нормальный пацан?
— Не бойся, если он тебе что-то сделает – загасим нахуй. Ссы! — подбодрил кто-то.
И через минуту уже вся толпа скандировала:
— Ссы! Ссы! Ссы!
Мелкий высунул крохотный пеструн, натужился и выдавил из своего мочевого пузыря всё имевшееся содержимое под дружный гогот на кровать, на которой валялся избитый я.
— Теперь он зашкваренный! — объявил Циря — Кто с этой сукой - тот не с нами, всем ясно?
— А ты – только вякни кому-нибудь, тебе тогда такой ****ец настанет, что сегодняшний день тебе покажется раем.
По сути говоря, меня “опустили”, практически в лучших российско-зоновских традициях, как в армии, как в тюрьме и в любом другом закрытом, так называемом, “мужском” коллективе.
С этого момента жизнь в лагере для меня превратилась в ад.
Много лет позже, работая педагогом, когда явление гопоты вроде как уже не существовало, будучи вытесненным повальной цифровизацией, я старался для своих ребят в госколледже на классных часах проводить некие сеансы приобщения к прекрасному. Мне было как никому известно, что мои ребята - большей частью из зоны социального риска по меньшей мере, и это не считая круглых интернатских сирот, тех, кто уже на условке и тех, кто проживает за чертой бедности. И когда я общался с вот этими Настоящими Мужиками, я всегда диву давался: все они – один настоящее другого, но почему же тогда почти сто процентов моих ребят из неполных семей и воспитываются преимущественно матерями в одиночку? Где же Настоящие Мужики – служившие в армии, занимающиеся спортом? Почему их сыновья и дочери брошены ими? Почему их дети несчастны? Как получилось, что Мужик, знающий, как жить всем вокруг, не может собственного сына или собственную дочь защитить от одиночества и от бездны социального дна?
Часто на классном часе, не имея конкретных организационных дел для своих подопечных, как-то: подготовка к каким-нибудь праздникам, экскурсиям или вроде того; я читал им какое-нибудь стихотворение или поэму и мы его обсуждали всей группой, кто что понял, кто что почувствовал. Я не очень любил брать Ахматову, зато мне казалось очень благотворным влияние стихов Цветаевой – в ней как-то меньше декадентства, на мой взгляд, а искренней чувственности больше, в которой, как мне казалось, наше общество остро нуждается. И решил я как-то ради эксперимента взять стихотворение Сергея Есенина “Пороша”. И вот вам простая и жуткая статистика: в классе 22 человека, из них ноль процентов знает что такое пороша, зато сто процентов знает, что такое параша.
Наше общество больно, и этот пожирающий рак зоны, казармы, тюряги именно в этот момент я почувствовал наиболее остро. “Когда же наше общество так сильно заболело?” – спрашивал я себя тогда, стоя перед шлагбаумом, выезжая с территории колледжа.
Затем вспомнил эту историю. Да, те, кому было 13 лет десятилетнему мне казались недостижимо здоровенными старшаками, но факт есть факт – это дети; но дети, уже знающие как всей толпой избить одного, чтобы не были видны синяки, имеющие уже вкус и знающие толк в “опускании” неугодного, свободно общающиеся на уголовном лексиконе. Дети, незрелые, не испытавшие настоящего трепетного переживания первой любви – но уже знающие, что такое трахаться и сосать. И ответил сам себе вопросом на вопрос – а когда вообще это общество в принципе было здоровым?




Глава 4. Стрелка.

Итак, обыкновенное отсутствие у меня друзей сменилось на избыток врагов, каждый из которых был здоровенным, злобным и безмозглым - убийственное сочетание. Уверен, те из них, чья психика под влиянием тех или иных обстоятельств не сломалась в ближайшие три-четыре года - сегодня являются ядерным путинским электоратом и всецело поддерживают войну.
До того, как самому стать педагогом я считал подобные ситуации в подростковых коллективах и политику невмешательства взрослых чем-то само собой разумеющимся. Я думал, что взрослые просто не знают.
Когда в российских учебных заведениях стали с завидной регулярностью происходить скулшутинги, а на всяких ток-шоу и в интервью программам новостей клуши-училки хлопали зенками и вообще выглядели, как разбуженные в солнечный полдень совы, рассказывая, что они не знали - я этому до поры, до времени верил. Когда педагогом и руководителем группы стал уже я сам, я понял, что училки, рассказывающие, как они не знали об издевательствах над каким-нибудь мальчиком, который однажды таки взял отцовское ружьё, и перестрелял своих обидчиков и напоследок пустил пулю уже себе в рот - либо бессовестные лгуньи, либо они абсолютно некомпетентны как педагогические работники. Оба эти утверждения, впрочем, не противоречат друг другу, порой даже дополняют. Руководя коллективом подростков я понял, что чтобы не знать, что происходит в твоём коллективе - надо быть либо круглым идиотом, либо ходить на работу с ушами и глазами, наглухо залепленными дерьмом, либо на этот коллектив должно быть наплевать с высочайшей на свете колокольни. В случае с подавляющим большинством училок в российских учебных заведениях - может быть всё одновременно и разом. Коллектив детей - он весь, как на ладони у руководителя, и замечено так же и то, что ребята неформальную власть начинают между собой делить ровно тогда, когда назначенный руководитель из числа взрослых не имеет ни уважения, ни влияния, ни доверия.
Ошибки, впрочем, могут случиться у любого, и я думал, что, бесспорно, может случиться ситуация, способная выйти из-под моего контроля. Но для решения оной я бы звонил во все колокола и рельсы, вплоть до комитета, не будь я способен разрешить какие-то конфликты.
Почему тренера в том злополучном лагере выбрали политику невмешательства - тут, помимо их банальной тупизны (вы видели хоть раз умных спортсменов? если вы ответите утвердительно, я скорее вам поверю, что вы скажете, что живого лепрекона видели), отсутствия педагогического таланта, есть, думаю ещё кое-что. А именно то, что они сами - такая же безмозглая злобная гопота, как и подавляющее число их подопечных. Они сами росли так, они сами имеют такие же точно опыт и систему ценностей.

Свободное время, которого, как казалось прежде, мне не хватает, стало тянуться невыносимо долго, потому что теперь я не мог находиться на игровой площадке, на стадионе или ещё где-то, где могли быть ребята из моего отряда. Моим местом бдений стал отныне заброшенный бассейн недалеко от нашего корпуса. Это была ржавая металлическая коробка с пущенными поверху трибунами, а сама ванна была пустой и заросшей репейниками и лопухами. Я сжимал в руках две свои самые ценные вещи - кассетный плеер с давно севшими и измятыми постукиванием батарейками и футбольный мяч и просто смотрел в одну точку на росчерки теней от пробивающегося сюда солнца сквозь отсутствующие половицы трибун. Отряд веселился и наслаждался жизнью - они играли в футбол, старшаки подкатывали к девочкам из других отрядов. Меня не существовало. Я был сам не уверен - а существую ли я на самом деле?
Однажды в очереди в столовую прямо передо мной вбежал с подносом Поттер и отпихнул меня.
— Ты чё, опух?! — спросил я.
— Это моё место, понял? — Поттер обладал писклявым непереломанным голосом.
— Пошёл на *** отсюда, Потник! Я здесь стою — напёр на него я.
— Ты кого, сука, ****ат, Потником назвал, а? — заверещал лопоухий очкарик.
— Тебя, сраный Гарри Потник!
Вокруг стала собираться толпа.
— Слышь, я, конечно, не провокатор, но это, по ходу, заява! — ощерился Кетчуп, беря Потника за правое плечо.
— Я не подстрекатель, но я бы за такое вмазал, отвечаю! — вставил Жёлтый Пояс, беря его за левое плечо.
— Я тебе стрелу забиваю, понял? — взвился Поттер — Сегодня после полдника тебе ****ец! Отвечаю, я тебя умотаю, гондон!
— Попытайся, Потник! Много хочешь, мало получишь!
—Кому-то, кажется, сегодня ****ец… — мечтательно протянул Кетчуп, проходя мимо меня и постукивая себе по ляжкам своей другоценной бутылкой с кетчупом.
Когда прошёл тихий час, а булочка на полдник с какао была съедена все вернулись в корпус и к стрелке, забитой мне Поттером было всё готово. В нашей палате были раздвинуты кровати, на которых весь отряд сидел, как на трибунах. В центре была освобождённая площадь для предстоящей драки.
Поттера все хлопали по плечу, давали напутствия в виде напоминания всяких приёмов борьбы, подбадривали и раздразнивали:
— Давай, вмажь этому говну, умотай его!
Когда я вошёл, Кетчуп завыл:
— О, смотри, говно пришло! Ну что, ща Поттер тебе вкачает ****ы!
Естественно, меня никто не поддерживал. Удивительнее было бы, будь оно наоборот - на зоне или в казарме же никто не хочет быть зашкваренным какой-либо связью с гашёнкой, с опущенным. А в России вся жизнь с детского сада - сплошная подготовка к казарме или зоне.
Циря был кем-то вроде рефери.
— Ну что, Поттер, готов? — спросил он — Тогда бой!
Поттер налетел на меня и я получил удар под ребро, впрочем, несколько смазанный - успел увернуться. Поттер налетел вторично и попытался меня взять на удушающий - я вырвался. Я совсем потерял контроль за ногами, и Поттер сбил меня с ног довольно точной подсечкой. Я откатился влево от напрыгивающего сверху соперника и встал снова на ноги.
А дальше всё было, как в тумане и в замедленной съёмке. В такие моменты жизни я всегда бывал абсолютно спокоен, даже умиротворён. Всё вокруг, включая мою собственную злость как будто чья-то рука ставит на беззвучный режим. Я в эти моменты сосредоточен - как бываю сосредоточен, сваривая ответственное соединение, наблюдая, как расплавляются кромки соединяемых деталей, расширяется зазор, как присадка попадает в него, переполняя разделку и как она, остывая, усаживается в шов. Мне кажется, что сквозь толщу застывающего под дугой металла я вижу, как формируется с обратной стороны корень и даже насколько обратное усиление превышает поверхность основного металла - вот настолько я могу быть вовлечён в контроль за каким-то процессом. Но сварщиком я являюсь профессиональным и высококвалифицированным, а вот драки - это обычно не моё, и что здесь сыграло роль - я не знаю. Примерно так же в шестом классе я сломал средний палец Тиме Фёдорову из параллельного класса, который меня задирал, суя фак мне в лицо. Я не собирался ему ломать средний палец, просто само так получилось - абсолютно спокойно. Но справедливости ради стоит сказать, что вид ходящего по школе и несколько попритихшего Тимы Фёдорова со здоровенным гипсовым факом определённо мне компенсировал вызов к директору школы с родителями и последующей засим трёпки дома.
И такое же спокойствие я чувствовал там, среди этой орущей малолетней гопоты. То ли то, что я уже две недели тренировался в спаррингах, бегал и отжимался, то ли это какой-то другой внутренний ресурс, но я увидел открытый корпус Поттера очень чётко, увидел, как он следит за моей правой ногой и нанёс очень точный и неожиданный удар в поддых с левой ноги, за которой он не следил. Поттер сложился пополам, а я, читая поединок, как открытую книгу, прямо как на тренировке внизу на стадионе, сделал короткий шаг в сторону соперника выставил вперёд левую опорную ногу и налегая всей тяжестью корпуса, нанёс ему хук с правой в ухо. Очки Поттера полетели под кровать, а сам он кулём рухнул на колени улюлюкающей толпе. Я, не меняя боевой стойки, с левой рукой на замахе, приставным шагом отпрыгнул назад.
А дальше случилось неожиданное. Меня сзади схватили несколько рук и заломали, затем повалили на пол. Второй раз я оказался вжат носом в советский линолеум в красно-зелёную клетку, второй раз не понимая за что. Я ведь умотал Поттера в честном поединке, всё было по правилам. Но сыплющиеся на меня удары ног мне объяснили: нет никаких правил поединка, нет никакой мужской чести, о которых так любят горлопанить во всех этих “мужских коллективах”. Да и так называемые понятия - не более чем кистень, дышло, которое как повернёшь - так и вышло. Есть просто оседланный определённой группой лиц беспредел различных сортов и не дай бог оказаться этому беспределу неугодным.
Руки меня подняли. Поттер, красный и в слезах, уже стоял на ногах и принялся избивать стреноженного меня с воплями “ах ты сука, ****ат! ах ты сука, ебанат!” под ободряющие крики толпы. Бил он при этом по-детски, неуклюже, совсем не по-борцовски, как учили на ежедневных тренировках, но с детской же жестокостью, с какой такие же, как он сжигают котят, заклеивают пасть щенкам супер-клеем, хохочут и снимают на видео, глядя на мучающегося живого ребёнка отличного от себя вида, потому что их психика вообще не приспособлена к восприятию добра и гуманности, они этого никогда не видели, не чувствовали. Поэтому и я, оказавшись представителем другого, отличного от них вида не мог рассчитывать ни на какое снисхождение, гуманность и справедливость. “Один - не воин, так считает бык, ну да - ведь сила их всегда в количестве толпы” - услышал я откровение спустя примерно четыре года с того дня на сборнике панк-рока на поцарапанном мп3-диске. Но у меня уже была некоторая сформированная система ценностей, в которой слово “пацан” было ругательным, а всех этих “нормальных” я считал обычными гопниками, коими они на самом деле и являются. Гопниками, обладающими головным мозгом скорее как рудиментом - такие вполне могут обходиться одним лишь спинным.
Но до того вечера я ещё не знал, что никакой справедливости, никакой “пацанской” чести в “мужских коллективах” не существует; не существует никаких правил, в них царит исключительно слабо структурированный беспредел, и лёжа на замызганном линолеуме, маленький я ревел от боли, обиды и безысходности.
В частности, поэтому я не спешил начинать смотреть сериал “Слово пацана” - само название могло говорить, что сериал будет прославлять честных гопников, делая из них правильных парней, у которых их собственная честь, мораль и принципы превыше всего. К счастью, сериал показал этих малолетних подонков именно теми, кто они есть - и их отношение к девушкам, и их отношение к данному слову. Слово, данное “чушпанам” - не считается. Это главный тезис сериала, всё, что необходимо знать о всей этой пацанской чести, морали и обещаниях. Но тогда я ещё этого не знал. Я наивно полагал, что у парней, тем более спортсменов, которых мне постоянно ставил в пример мой отец есть какой-то неписанный кодекс чести, являющийся неким универсумом, чем-то непреложным, нерушимым ни при каких обстоятельствах, ни с кем и никогда.


Глава 5. Салабон начинает сознательную жизнь.

Наступил день родительского посещения. И пусть мои родители не были образчиком справедливости по отношению ко мне, но любой ребёнок в своих родителях видит прежде всего источник защиты. Мне было так странно и так счастливо видеть маму здесь, среди этого места, которое у меня ассоциировалось исключительно с плюхами тренеров, с избиениями других ребят, матерными окриками и голодом из-за нехватки еды.
Переполняемый радостью спасения, я бросился в мамины объятия.
— Ну, как ты тут? — спросила мама, расточая вокруг себя свой особенный запах, которым пахнет для нас каждый человек, который нам дорог. Моя мама пахла для меня свежей травой в росе и какими-то терпковато-сладкими полевыми цветами.
Мама открыла пакет, который у неё был с собой и достала мешочки с клубникой и черешней, которые я тут же принялся запихивать себе в рот, орудуя обеими руками. Рядом появился Дима Ситиков, которому моя мама тоже, разумеется, предложила полакомиться сладкими ягодами. Удивительно, но именно в этот момент Диме Ситикову абсолютно нормально сиделось на кровати зашкваренной суки и жралось из пакета, принесённого матерью зашкваренной суки.
— Мама, забери меня отсюда, пожалуйста! — сказал я.
— А что такое? Тебя здесь кто-то обижает? — спросила мама.
— Да. Они все - ответил я, показывая на койки в комнате.
— И даже Дима? А может быть, ты что-то сделал плохое? Вот почему всюду, где ты не появляешься ты наживаешь себе врагов? — вздохнула мама.
— Так он всех заложил. Понимаешь, Ярослав, так нельзя — назидательно пояснил Дима, не отрываясь от процесса выуживания конфет покрупнее и понарядней из другого мешочка, принесённого моей мамой.
В следующее мгновение в палату впорхнула мама Димы, Диана Ситикова, благоухая парфюмом и излучая превосходное настроение.
— Димуууля, сынуууля! — прощебетала Диана, распахнув объятия.
Димуля тиснул ещё пару конфет, запихнул в рот ещё горсть орешков и побежал радоваться маме.
— Ой, Юль, знаешь — защебетала Диана, не отрываясь от лобызания Димули — Я сейчас Риту видела, знаешь, она мне сказала, что Ярослав так матерится, просто ужас какой-то, все на него жалуются, и ребята, и тренера!
Мама посмотрела на меня с выражением отвращения.
— А, так вот оно, значит, что — процедила мама сквозь зубы — Теперь тогда ясно всё. Все дети как дети, один ты матершинник. Понятно всё.
Мама поднялась с моей кровати и направилась к выходу из комнаты. Я побежал следом:
— Мама, ты не понимаешь! Мама, да эти уроды!.. Мама, да они все матерятся!
— И что?! А если все с крыши прыгнут, ты тоже прыгнешь?!

Самая главная социальная потребность любого человека, особенно человека с несформированной личностью состоит в том, чтобы принадлежать к какой-либо группе. Даже взрослая личность, живущая нормальной социальной жизнью во многом, если не во всём - есть среднее арифметическое своего окружения. И для вхождения в социальную группу самое базовое — это перенять стиль общения, в некотором смысле это всё равно, что выучить входной пароль. Именно так появляются разные жаргоны: профессиональные —чтобы отличать “своих”, подростковые - чтобы их не понимала “мелкотня” с одной стороны и взрослые - с другой; и так далее. И нет большей педагогической ошибки в воспитании маленького человека, чем пытаться сделать из него белую ворону. Яркие индивидуальности всегда вызывают по меньшей мере подозрение и до определённого возраста плохо приживаются в коллективах сверстников, потому что дети с несформированными личностями распознают всех исключительно по признаку “свой-чужой”, особенно находясь в коллективе. Взрослые с недоразвитыми личностями, которые и представляют собой костяк так называемых “мужских коллективов” - тоже. Даже в здоровых обществах дети всегда немного попугаи, и перенимать идентичности, принятые в коллективе им свойственно. И чем ребёнок младше, тем больше ему важно раствориться в коллективе и он перенимает всё: стиль общения, стиль одежды, желания. И поэтому правильный ответ на этот распространённый риторический вопрос российских родителей — да, если все прыгнут с крыши, то и ваш ребёнок тоже прыгнет с крыши, и более того — это будет абсолютно логично и нормально с его стороны. Что делать, чтобы ваш ребёнок не прыгал с крыши и не занимался другими, на ваш взгляд, непотребствами? Как минимум, не допускать его вхождения в коллективы, где принято прыгать с крыши или, как в моём случае - ужасно материться, раз уж это так огорчало маму. Или ребёнок, слышащий матерщину и пахабщину со всех сторон, испытывающий зуботычины и удары на протяжении двух недель должен заговорить стихами Мандельштама? Или то, что все эти тренера всевозможных борцух общаются со своими подопечными, как зоновские вертухаи — для кого-то откровение?..

…Я, плача, бежал за мамой к выходу из лагеря, чувствуя себя самым несчастным на свете и всеми покинутым человеком. Так мы добрались до припаркованной у забора машины. Не глядя на меня, мама открыла багажник и сунула мне ещё один пакет.
— Там свежая одежда — ледяным голосом пояснила она.
— Мамочка, пожалуйста, забери меня отсюда, прости меня, я больше не буду — плакал я, держась за тёмно-синий спойлер нашего Опеля Сенатора, будто бы я был в состоянии удержать мощный седан, который вот-вот уедет, увозя маму и оставляя меня снова одного среди гопоты. Фразу “я больше не буду” я произносил просто как некий пароль, не вполне представляя, чего именно я должен больше не быть.
— За твою путёвку сюда вообще-то деньги уплачены! А то, что ты не можешь прижиться ни в одном коллективе — это не мои проблемы, а твои. Посмотри, как тут хорошо! Сосны кругом…
Я посмотрел и действительно с некоторым удивлением обнаружил сосны на песке и всё то, чем так красива природа Карельского перешейка - этих величественных ворот Скандинавского полуострова. Я и впрямь не видел здесь сосен, песка и огромных доисторических валунов. Я видел замызганный советский линолеум, железную обоссаную кровать, тракторную покрышку, в которую меня ежевечерне вдавливала куча вонючих потных тел, я видел поломанные доски над собой в пустом бассейне и ржавые железяки, из которых был сделан каркас всей этой конструкции. Вывеска на лагере гласила: “Пионерский лагерь “Северные зори””. Переключившись на разглядывание всего вокруг я чуть-чуть успокоился и сказал маме, чтобы разрядить обстановку:
— Смотри, какое странное название — “Северные зори”...
— А что? Надо было назвать как-нибудь матерком? — мама явно успокаиваться не собиралась.
Я задумался. Да уж, “****ный ****ец” и правда подошло бы этому лагерю гораздо лучше.
— Всё, я поехала.
— Мам, ну не уезжай, пожалуйста! — взмолился я.
— А что мне? С тобой тут оставаться? Мне ещё на дачу ехать, а уже скоро темнеть начнёт.
Мама села в машину. Я остался снова один, зашкваренная сука, посреди лагеря и гопоты, его населяющей. Вернувшись в корпус, я обнаружил, что вся моя черешня, клубника, орешки и конфеты сожраны.
Дима Ситиков сидел на своей кровати в окружении пакетиков с сухариками, чипсами, а главным объектом вожделения всей палаты была коробка с дражже, на которой была изображена молния, метла и надпись “Берти Боттс” - прямо как леденцы из “Гарри Поттера” и радостно обжирался. Дима всем давал по леденцу, кроме, разумеется, меня. Чипсов мне не досталось тоже. Просто я напрасно думал, что раз он жрал гостинцы от моих родителей, то как минимум вернёт долг.

Приближалась королевская ночь. Я был в отчаянии. С каждым днём приближения оной на рылах моего отряда ухмылки становились всё шире при взгляде на меня, а костяшки на разминаемых кулаках звучали всё более угрожающе звонко. Рядом с лагерем проходила просёлочная дорога, но в каком направлении бежать - я не знал. Знал, что мне нужно как-то достичь трассы, но где она?.. Но ответ на этот вопрос нашёлся сам собой. Однажды в солнечный день тренера повели нас на карьер купаться - как раз по этой дороге. Так я узнал, в каком направлении трассы точно нет. Был ещё вопрос в том, дотащу ли я сумку с вещами на себе или лучше пересидеть королевскую ночь в пустом бассейне с вещами? Но ведь там комары будут кусаться, а у меня ещё и, как на зло, кончился “Москитол”, который дала мне с собой мама. Короче говоря, ситуация имела для меня два выхода, плохой и ужасный.
Но всё же в последний день, когда не было тренировок, зато был вкусный, и главное впервые сытный, обед в столовой в корпусе вдруг появились мои родители.
— Ну что, салабон, сбегаешь, да? – насмешливо спросил папа и взял мою сумку.
Я не хотел ничего возражать, ничего объяснять, боясь, что родители вдруг могут передумать меня забирать. Я не верил до конца в своё чудесное спасение, что до Питера добираться придётся не пешком с огромной сумкой, а на машине, в заднее стекло которой я смотрел, стоя на коленях на сиденье, ожидая, вдруг за ней ринутся вдогонку Илья Шухер, Кетчуп, Жёлтый Пояс или Циря. Но я видел только пустую просёлочную дорогу. Наконец, ворота проклятого лагеря скрылись за холмом.
Слово “салабон” на языке моего отца означало “слабак, салага”.
Поехали мы, однако, не в Питер, а на дачу, и когда мы приехали, я первым делом спросил:
— А кетчуп есть?
Кетчуп был. “Адмирал” от фирмы “Балтимор”, с синей этикеткой. Я сделал порядочный глоток вожделенного кетчупа прямо из бутылки под изумлённый возглас мамы и с полбутылки вылил в тарелку с ужином, намазывая на каждый кусок и ещё и промокая его хлебом.
— Ну что, значит сбежал? Испугался, да, салабоха? — продолжил подзуживать меня отец.
— Эти уроды бы меня убили, понимаешь? - ответил я.
— Да что ты придумываешь? Какие уроды? Я же видел их, нормальные там парни! Это ты, сопля зелёная, поставить себя в коллективе не можешь, вот тебя и не любят все. Я таких, как ты, тоже лупил в детстве. Вон, Дима Ситиков - так он ещё на одну смену остаётся, в отличие от тебя, к маааамоцке убежавшего!
Ну а в самом деле - чего бы не остаться в лагере Диме теребить свой пеструн на ту красотку во время тихого часа, обжираясь харчами с большой земли? Да и с гопотой Дима всегда на одной волне - он ни минуты не колебался в момент, когда меня опускали, на чьей стороне ему быть.
— А в армию-то ты как пойдёшь, салабон, а? — не унимался мой папаша — Там в армии с тобой вообще нянчиться не будут! И мамоцка не заберёт! Что делать думаешь, а? А ну руки по швам, когда с тобой взрослые разговаривают и на меня смотри! Что в армии, говорю, делать будешь, салага? Там с такими, как ты, знаешь что делают? Ты там будешь на очелле ночевать будешь с зубной щёткой, понимаешь?
— А зачем зубная щётка? - спросил невпопад я.
— А затем, что ты своей зубной щёткой очко в армии драить будешь!
И в этот момент я понял осознал свою первую далеко идущую цель в жизни и озвучил его отцу: ни за что, никогда не пойти в армию, любой ценой. Представив себе такую же гопоту, ещё более злобную, замкнутую, здоровенную и тупую, я понял, что мне там не выжить и недели.
— Не пойду я в твою армию! Сам в неё иди! - надулся я.
— Что значит не пойдёшь, а? А родину защищать кто будет? Я вот был в армии! А ты что, чем-то лучше? Руки по швам, я сказал! В армии тебя научат родину любить!
— Слушай, отстань уже от него, ему 10 лет — вздохнула мама.
— Да знаю я таких! Что изменится-то потом? Я тебя вот буду отмазывать, понял? — с этими словами папаша сунул мне в нос дулю, слепленную из воняющих сигаретным дымом пальцев — Вот я тебя отмазывать буду! Пойдёшь служить в армию, как миленький! Я тебя, салабона, в кадетский корпус сдам, чтобы тебя там уму-разуму научили! Юль, с какого возраста берут в кадетский корпус, ты не узнавала?
Видимо, угроза сдать меня в детдом трансформировалась в угрозу сдать меня в кадетский корпус. Качественно, впрочем, это ничего не меняло.
— Сергей, да хватит уже! — мама становилась нервной — Прекрати! Уже время спать, я устала!
— А что хватит?! — распалялся отец — вон, Юра пойдёт в Суворовское училище, а этот вон что?!
— Да не Юра он, оставь ты уже его в покое и меня не нервируй!
— Нет, подожди, а в чём я не прав?!
— Сергей, хватит!
— А что вот ты предлагаешь, Юля? Отмазать детоцку пусть дальше по кайфу живёт за мой счёт? Я, — заорал папаша, повернув ко мне выкаченные в бешенстве, до которого он сам же себя довёл на ровном месте, глаза — Я ненавижу халявщиков! И ты на халявку жить тут в моём доме не будешь, понял?!
— ДА СЕРГЕЙ!!! Ярослав, живо иди в свою комнату!
— Тут нет его комнаты! Тут есть моя комната, а его тут — только та кучка, что он оставил вот там за огородом в домике с высокой крышей!!!
Вообще, мой отец был самым лучшим папой на свете — первые две недели, которые следовали за его выходом из запоя: он покупал мне всякие игрушки, разрешал есть сладостей, сухариков и чипсов, сколько я хотел, разрешал играть в компьютер сколько влезет и не наезжал на меня. Запои, а следовательно выходы из них случались у него регулярно, но не часто - обычно один был зимой, а ещё один следовал летом или осенью. Остальное время он либо не очень замечал моё существование, что меня устраивало, но иногда он начинал меня пытаться учить жизни, нудно, скучно, постоянно повторяясь, кашляя, вставляя огромное количество слов-паразитов. Время от времени он срывался на немотивированную агрессию, которая наступала у него так же резко, как у нормальных людей наступает позыв к калоизвержению. Короче, мой отец был типичным нормальным русским мужиком.
Впрочем, благодаря нему я выработал в тот вечер первую в своей жизни далеко идущую цель — и что немаловажно, достиг её — не пойти служить в армейку. Этот момент, в общем, я и считаю началом своей сознательной жизни.


Глава 6. Виктор.

Мои родители развелись, когда мне было 15 лет. Развод был долгий и мучительный, сопровождавшийся ежевечерними скандалами, драками, обливанием друг друга чаем и битьём посуды. Отец не пил, он бухал - и надо сказать, что пока у родителей было как бы всё нормально, он себя сдерживал и вёл себя относительно прилично, насколько это вообще уместно говорить про запойного пьяницу. Но во время развода он в запоях, следовавших один за другим, он терял остатки человеческого обличия. В его комнате смердело бомжом. Он сжигал посуду на плите. Приползая откуда-нибудь в полубессознательном состоянии, имел фингалы под глазами. Выходя из запоев, он со скандалами требовал у продолжавшей работать в их магазинах матери денег - на новые бизнес-проекты. Работать - это было как-то не его. Он и прежде всегда ездил исключительно “по работе”, но никогда - “на работу”.
День его в прежние времена выглядел так. Ближе к полудню, напившись кофе и наевшись варёных яиц до отвала, он, довольно порыгивая и разговаривая по мобиле современной , садился в джип сверкающий чёрный Mitsubishi Montero Sport с мотором v6 - три литра, салоном кожаным и комплектацией - охренительной и уезжал - в загадочное для всех окружающих “по работе”. Время от времени он не забывал мне напоминать, что ненавидит халявщиков и моё в этом доме – только кучка, которую я оставил в туалете (или в домике с высокой крышей за огородом - если дело было на даче). Ещё он угрожал, что меня он не упомянет в завещании, а всё отпишет Руслану - моему брату. Не от того, конечно, что он так сильно любил Руслана – просто брат мой был ещё маленький, и его ненавидеть было не так сподручно, как меня. Ну, а себя мой папаша мыслил, видимо неким графом, маркизом, лендлордом, который жалует и лишает, казнит и милует. Впрочем, однажды один из магазинов родителей пришли и отжали бандиты – и расследованию сего инцидента больше всего противостоял именно отец.
Обычно для других детей развод родителей – это трагедия, но мне хотелось, чтобы это наконец прекратилось, и однажды, наконец, это так и случилось – родители наконец-то поделили свои хаты, бабки, дачи, машины, бизнесы и отец со словами, что воскресным папочкой он быть не желает, причём что для меня (с моей стороны это было, на самом деле, взаимно), что для брата и исчез в закат – со всеми своими истребованными и полученными ложками, вилками, бабками, дачами и прочим дерьмом.
Радость моя, впрочем, не длилась долго. Моя мама слишком привыкла, по-видимому, к лицу мужского пола в доме в качестве объекта ненависти и это почётное место занял следующий по старшинству я.
Маму стало резко раздражать, как я дышу, сморкаюсь, хожу по квартире, каким полотенцем я вытираю руки, кашляю, куда и как кладу свои вещи. Я внезапно во всём стал, как мой папаша, напоминание о чём получал ежедневно и по нескольку раз. Я резко стал всё делать неправильно.
Попутно появился объект обожания — Виктор. Виктор был бывшим офицером — собственно, и именно глядя на него и его бесчисленных сослуживцев я понял, что “бывших” их не бывает. Я позже знал многих людей, в жизни которых, в отличие от меня, армия в виде срочной службы таки произошла, но которые стремились это забыть, как страшный сон, как любую несвободу стремится отрефлексировать и забыть любой здоровый психически человек. Но есть такие люди, у которых голова сформирована под фуражку и для которых армия – единственное событие в жизни, достойное внимания, воспоминаний и ностальгии. Ещё для них армия - это как для средневекового грешника — крестовый поход. То есть человек может кидать людей в бизнесе, по мелочи воровать, ходить от жены налево, пить напропалую, при этом на любое замечание такие обычно отвечают – “А я вообще-то в армии служил!” – и этот волшебный пароль буквально обнуляет весь счётчик свинств данного человека. Самое удивительное, что в российской действительности это прекрасно работает – свинья и мразь, зато отслужившая в армии - уже не совсем свинья и мразь: ну он же в армии служил! – это звучит так, как будто на основании этого факта у него появляется карт-бланш на запои, измены жене, избиение своих детей и неограниченное право терроризировать всех вокруг.
Виктор излучал самый мужичайший сорт мужичайшества просто фактом своего существования – круче, чем негр на лошади из рекламы Old Spice. Виктор делал абсолютно всё правильно – он правильно говорил, мама его цитировала даже в его отсутствие, правильно ел, правильно храпел, правильно сморкался, правильно ходил, правильно клал свои вещи. Что бы ни сказал, что бы ни сделал Виктор – всё приводило маму в неописуемый восторг. А ещё он правильно пил. И это было для меня, пожалуй, самым удивительным. Глядя на отношения моей мамы с отцом, мне казалось, что самое первое, оно же главное, что должен делать мужчина в отношениях с моей мамой – это быть трезвым. Но на Виктора это требование по какой-то причине не распространялось.
Каждая пятница в нашем доме превратилась в маленький новый год, а следующая за ней суббота – в первое января. Мама начинала ещё в четверг вечером готовиться к нему, накупая всевозможных вкусностей и наготавливая всякие мяса и прочие разносолы. Мне трогать ничего не разрешалось - это же всё на новый год. Затем в пятницу, приезжая пораньше с работы, мама доделывала последние приготовления и сервированный стол представлял собой настоящее произведение искусства, которое трогать было нельзя – пока не приедут Мужики. Под Мужиками разумелся, естественно, Виктор с каким-нибудь неизменно ему сопутствующим Сослуживцем. Армия у России довольно многочисленная, если я не ошибаюсь, третье место в мире по численности личного состава, и поэтому сослуживцев у Виктора было много. Все они были по виду и по разговору смесью штрибанов с бандитами. И в те времена приблизительно так оно и было: уволившиеся из нищей армии офицеры имели в рукаве в основном единственный козырь – это прочные социальные связи в своём наглухо закрытом для чужих социуме и подтаскивали “своих” к мутноватым, зато выгодным делам. Они привозили с собой коньяк и начинался праздник. В начале его я мог поесть вкусной еды и был этим доволен. Следовали армейские истории вперемежку с какими-то приблатнёнными бизнес-мутками:
— Вот, помню, как-то в Сольцах мы там на двух “КамАЗах”, помню, поехали, а там в тормозах – воздух!
— А помнишь, там замполит меня такой вызывает, короче, где тушёнка, спрашивает, а я ему, значит…
— На, вот попробуй эту вещь — распоряжался по-хозяйски Виктор, указывая на то или иное блюдо из кулинарных шедевров, приготовленных мамой.
— А знаешь, почему “Уралы” лучше “Камазов”? Там потому что в Афгане, короче, когда наши воевали…
— Давай за наших выпьем!
— Ну мы там с ним в среду встретились и я ему такой – ключи на стол, а он в отказ. Ну, там мои ребята ему быстро объяснили, что к чему.
— Ну он огорчил уважаемых людей, само собой.
— Ага, вести себя потому что надо правильно, когда с серьёзными людьми общаешься, а он реально берега попутал…
И так далее. Поев, я стремился убраться в свою комнату, взять в руки свою раздоблбанную, раздобытую некогда у Келуса на антресолях гитару, и начинал что-нибудь играть. Обычно из “Гражданской обороны”.

О, слепите мне маску от доносчивых глаз!
Чтобы спрятать святое лицо моё,
Чтобы детство моё не смешалось в навоз,
Чтобы свиньи не жрали мою беззащитность…

Но, к несчастью, на кухне был ещё и музыкальный центр и в определённый момент праздника, примерно к концу первой бутылки коньяка с кухни начинала орать песня “А белый лебедь на пруду” в исполнении группы с характерным для обстановки названием “Лесоповал”. Когда открывалась вторая бутылка коньяка, открывалась и дверь в мою комнату и Мужики требовали меня за стол – с целью Поговорить По-Мужски. Я со вздохом откладывал гитару и шёл на кухню. Музыкальный центр надсаживался:

А белый лебедь на пруду
Качает павшую звезду,
На том пруду,
Куда тебя я приведу.

— Сядь-ка, Ярославка — мне покровительственно указывали на стул пальцем, вымазанным в свином жире.
Я повиновался.
— Ярославка, ты вообще что по жизни-то думаешь? — вопрошал Виктор, с трудом фокусируя на мне взгляд.
Давать на абсурдный тезис не менее абсурдный антитезис я тогда ещё не научился. Сейчас я бы в подобной шизофренической обстановке дал ответ навроде такого: “да там чисто, со своими за наших, конкретно, чтобы не западло” – и, уверен, таких собеседников это бы более чем удовлетворило. Возможно, за этим бы даже последовал тост “за своих! за наших!”. Но тогда я ещё наивно пытался говорить на русском с людьми, говорящими на бредовом.
— В смысле - что? — переспрашивал я, пытаясь уточнить этот абсурдный по своей сути и постановке вопрос.
— Ты, Ярославка, отвечай чётко, конкретно и по существу, когда тебе, это… — Виктор описывал рюмкой с коньяком в жирной руке сложную траекторию в воздухе — вопрос конкретный задают.
— Не знаю — всё, что находился ответить я.
— Ты не “не знаю”, а конкретно давай! Ты что вообще по жизни думаешь? Ты как вообще дальше жить собираешься? Что делать собираешься?

А белый лебедь на пруду
Качает павшую звезду,
На том пруду,
Куда тебя я приведу.

А чем я собирался “по жизни” заниматься, когда мне было 15 лет? Я собирался Егором Летовым быть, но немножко чтобы как Курт Кобейн, а больше ничего не собирался.
— Я музыку люблю. Ей и хочу заниматься — пожимал плечами я.
— Ой, Ярославка… — морщился Виктор.
— Не, а что? Музыка это хорошо! — обрывал его Сослуживец — Сыграй нам что-нибудь!
Я приносил свою раздолбанную акустику.
— Слушай, это, Ярославка ты, да? Можно “Славик”, да? Слушай, Славик, а вот эта твоя причёска - она что обозначает? — другой палец, измазанный в жире с томатным соусом под ногтём указывал на мою голову.
— Мозгов у него нет, вот что она обозначает! — вставлял Виктор, проглотив основательный кусок запечённой в духовке свинины, для вспоможения в этом непростом деле обращаясь к коньяку.
— Да ты, Вить, блин, это, дай человеку ответить! Славик, что твоя причёска обозначает? А то в наше время, знаешь, такого не было…

Одна из так и оставшихся мне глубоко непонятными черт русской ментальности состоит в том, что почему-то всё должно что-то означать. Банан не может быть просто бананом – это фаллический символ. Даже удивительно, что психоанализ зародился не в России, а в Австрии, в которой у меня, кстати, ни разу не спросили, что обознает та или иная татуировка, причёска или предмет одежды – даже если это балахон с надписями на русском. И ладно бы это только у сапогов так было – с ними всё ясно, у них каждая лычка на погонах что-то да значит и просто так её и не в ту сторону не пришьёшь на не тот предмет одежды. Но так в России буквально у всех, даже у, казалось бы, главных антагонистов всевозможных служак – уголовников значения татуировок глубоко символично. И имея в те времена, например, татуировку, которая просто нравится нельзя было просто пройти по улице, чтобы не подошли и не потребовали пояснить за портачок – пацаны интересуются. И именно поэтому я заявляю, что россияне – глубокие азиаты по своей ментальности, это у азиатов всё вечно что-нибудь означает. Например, если глядя на значок южнокорейской компании Hyundai вы видите букву Н в овале – то вы ничего не понимаете. На самом деле это два человека, символизирующих компанию и клиента, слившихся в рукопожатии и объединённые радостью от качества продукции, символизируемую овалом. Да и значок Toyota тоже не просто два симпатичных овала, а “два внутренних овала олицетворяют «сердце клиента и сердце компании». Пересечение двух овалов символизирует доверие между клиентом и компанией, а также взаимную пользу, которую они друг другу приносят. Кроме того, два овала, пересекаясь, образуют [оказывается], букву «Т» – первую букву названия Toyota”. В общем, и моя причёска должна была, видимо, обозначать глубокую радость от ежепятничного лицезрения в компании моей матери, выражающей всем своим видом неземной восторг от их вида, двух подвыпивших солдафонов и прослушивания “Белого лебедя на пруду” на полную катушку и готовность отвечать на их абсурдные вопросы.

— Ничего не обозначает. Нравится мне и всё.
— Не, ну а чего ты тогда не ходишь, как все нормальные пацаны? Что-то же это по-любому значит?
— Короче, в армию тебя надо, Ярославка, в красную армию и аты-баты, там из тебя хоть человека сделают.
— Да, Вить, погоди ты… Ты сыграй вот эту, знаешь, это, как его там… — и Сослуживец начинал себе подыгрывать на невидимой (и, к счастью, не слышимой) гитаре, держа правой рукой вилку с наколотой картофелиной, орудуя ей наподобие медиатора, а левой рукой, измазанной в жире зажимая на этой невидимой гитаре аккорды — “А мохна-а-а-атый шмель, на души-и-и-истый хмель…”
— Я не знаю эту песню.
— Ну чего не знаю?! Ну эту же, вот ну, давай — “А мохнатый хмель, на душистый шмель”!
— Ладно, давай. Хорошие люди посидят-посидят, да и выпьют. Давай, за успехи, прошлые и будущие — Виктор отирал руку салфеткой, открывал бутылку и разливал “Киновский пятилетний”.
Мужики выпивали.
— Короче, Ярославка, надо тебя в красную армию, там тебя живо уму-разуму научат — безапелляционно заявлял Виктор, выпив свою рюмку и закусив салатом с пекинской капустой, заправленным французской зернистой горчицей.
— Не пойду я в вашу армию.
— Что значит “не пойду”? Нет, тебя надо в красную армию, чтобы там тебе объяснили что к чему по жизни. Поверь сейчас – поймёшь потом, знаешь такое? Понял-нет?
Я молчал.
— Не слышу правильного ответа! Понял-нет, спрашиваю?
— Понял. Но не пойду я ни в какую армию.
— Ты с Мужиками не спорь! И иди уже с глаз долой — вставляла обычно мама, до того момента старавшаяся не дышать, покуда говорили Мужики о Делах и вспоминали Армию, обжираясь свининой с картошкой и бухая пятилетний “Киновский”.
Я с облегчением уходил, а вслед мне неслось:

А белый лебедь на пруду
Качает павшую звезду,
На том пруду,
Куда тебя я приведу.


Глава 7. Похмелье и военкомат.

К середине второго десятка лет моя жизнь складывалась таким образом, что людей вокруг себя я раздражал фактом своего наличествования здесь и сейчас, всегда по разным причинам, но всегда раздражал. Такой уж, значит, получился я – раздражающий. Когда я себя плохо вёл в детском садике и в начальной школе, родители меня обещали сдать в детдом. Я не знал, что такое детдом, но чисто фонетически звучало страшно, с этим озвончением “т” в середине слова получались во-первых как бы две “д”, то есть при произношении получалось слово с тремя звонкими согласными звуками, создающих как будто три удара по какой-то железной ржавой бочке, а во-вторых мне в детстве казалось, что там деды какие-то, а раз туда грозятся сдать родители - значит, хорошего от этих дедов там не жди. Я его себе представлял как какое-то ужасное серое здание за высоким забором и деды кругом какие-то страшные.
Затем меня грозились сдать в ИТК для трудновоспитуемых. “Исправительно-трудовую колонию” - присовокуплял расшифровку аббревиатуры мой отец, раздельно и смакуя каждое слово. Я, честно говоря, до сих пор не уверен, что де-юре это возможно. Но статистика Яндекса – упрямая вещь: в скрепоносной стране ценностями ужасно традиционными и неимоверно семейными очень многие родители об этом задумываются всерьёз и сейчас. Зато никакой гейщины! Один раз меня папаша мой даже заставил написать в его ежедневнике расписку, что если я ещё раз получу в дневник замечание или двойку по любому предмету, то не возражаю, если меня сдадут в ИТК (исправительно-трудовую колонию - на расшифровке в скобках отец особенно сделал акцент) для трудновоспитуемых. До сих пор помню, как эта расписка под диктовку отца заканчивалась: “за базар отвечу”. Для меня эта словесная конструкция тогда звучала какой-то белибердой - базар был в Майкопе у бабушки, мы туда с дедом ходили. Он покупал вкусные лимонады местного завода “Анай” и ещё покупал мне вкуснейшие чебуреки с бараниной, которые прямо там жарили в огромных чанах с маслом. Я больше нигде и никогда не ел таких вкусных чебуреков, хотя побывал уже много где в мире. Бабушка всё время ругалась, когда узнавала, что мы чебуреки ели на базаре, говорила, что их там из кошаков делают, и поэтому дед говорил мне, чтобы я ни в коем случае не рассказывал бабушке о нашем посещении чебуречной и брал с меня обещание, что я буду потом хорошо кушать дома. Но жирные пятна на моих шортиках и футболках неизменно оказывались уликами против деда. И против меня тоже, потому что вот Андрей носил всю одежду аккуратно, берёг, как зеницу ока и плакал, если вдруг пятно получалось, а я – нет. Ходя по базару с бабушкой, я иногда получал в подарок какую-нибудь игрушку, когда мы проходили через соответствующий ряд, но чебурек - никогда. Даже с сыром. Ну и, в общем, вот за этот самый базар, находящийся в трёх днях езды на поезде, где всегда лето и добрые адыгейцы, торгующие чебуреками и игрушками, я каким-то образом и должен был почему-то ответить своему отцу.
Затем эстафету ИТК как места, где из меня, согласно замыслу родителей должны сделать человека, отвечающего их ожиданиям, надеждам и чаяниям, и, вероятно, заслуживающего любви или хотя бы минимального уважения, принял кадетский корпус. Ну а когда и время сдачи меня в кадетский корпус истекло, то пришло время сдать меня в красную армию. Виктор почему-то всегда называл её красной, хотя она таковой уже давно, разумеется, не была.
К тому времени с ролью куска дерьма и урода, не без которого в семье, я смирился. Более того, я стал находить в этом и плюсы. Например, я снял с себя ответственность за чувство гордости моих родителей и их же чувство стыда. Мне стало значительно легче жить. Я стал невозбранно себе “чипурить всякие чубчики и радоваться”, как выражалась моя бабушка. Вот Настя, например, не могла себе чипурить чубчики - ну ладно ещё соревнования по плаванию, там у участников плавательная шапочка есть, а как бы вот, скажите на милость, красавица и умница Настя с начипурённым чубчиком стала бы на музыкальном конкурсе по пианино первое место занимать? А как бы Дима Ситиков на соревнования по какому-нибудь спорту первое место пошёл занимать - и с чубчиком? Да его бы туда на порог с чубчиком не пустили. Были ли у Димы Ситикова все эти кубки, грамоты и медали на полке, будь у него при этом чубчик? Нет, в мире детей, которые заслуживают любви родителей чипурению чубчиков явно было не место. Да и радость они испытывать имели право только от четверти, законченной на одни пятёрки, выигранной олимпиады по математике, конкурса чтецов или в игре “Русский медвежонок”. Сложные у них поводы для радости, короче. Для кусков дерьма вроде меня жизнь предоставляла гораздо больше простых и, главное, доступных радостей. Будучи куском дерьма – можно и с начипурённого чубчика быть радостным или от новой партии панк-рока, записанного на болванку CD-R у Келуса. Более того, дерьмо не обязано учиться на пятёрки, в отличие от детей, заслуживающих любви. Я, может, конечно, и слегка переиграл, но начиная с десятого класса у меня не было ни одной четверти, в которой бы у меня не было по крайней мере двух двоек. Однажды их было, кажется, пять. Согласен, это уже перебор, но должно же было быть в этой жизни что-то, в чём я хорош — и я был великолепен в опозорении семьи, я был непревзойдённым отщепенцем, дистилированной эссенцией стыдобы, с другом себе под стать – то есть отъявленным подонком. Моим лучшим другом был тогда Дима Келус, который был почти отчислен из ПТУ, у него был ирокез и мы вместе слушали панк-рок и думали создать свою группу. “Ненормальный, неформальный, невоспитанный, немодный, нахуй никому не нужный – и поэтому свободный, я давно забил на то, что меня не понимают - да я *** ложил на всё, из штанов не вынимая” - я ненавидел группу FPG за эту песню, потому что эта песня должна была быть моей, потому что более точной характеристики себе я не мог найти нигде больше. Но мои песни всегда получались не злыми и весёлыми, как должно быть в панк-роке, а какими-то абстрактно-грустными, вот, например: “Полная счастья жизнь в стеклянном колпаке - в жестянке спрятана судьба, много впечатлений от железных стенок, без углов и окон, и тепла, и света”. Поэтому в системе ценностей Келуса я не был достаточным подонком, чтобы брать меня тусоваться с другими панками в Сосновке, в системе ценностей Келуса я занимал место говнаря, потому что я продолжал любить “Гражданскую Оборону”, а Летов - не панк. Группы не было у нас, в общем, по этой же причине.
Кстати, о Келусе. Именно, кажется, с ним и с его другом из ПТУ по кличке Буян мы тем вечером то ли конца января, то ли начала февраля пили на площадке. У них откуда-то был целый мешок пива “Балтика 3” и, кажется, “Виноградный день” – это такой напиток, запах которого хорошо известен каждому, если вы водите машину: зимняя омывайка пахнет ровно так же. Не исключено, что это она и есть, только в других бутылках. А “Балтика 3” всегда по вкусу напоминала мне пиво, которое кто-то уже до меня набрал в рот, пополоскал и выплюнул назад. Но мне было всё равно – по мозгам даёт и ладно. Алкоголь мне в те времена ещё помогал ненадолго перестать помнить, кто я, где я и среди кого. Заканчивали мы где-то в подъезде, потому что именно в подъезде среди подзасохших луж блевотины я ближе к ночи проснулся, весь измазанный в строительной пыли, потому что в том подъезде шёл ремонт.
Дома я очнулся, будучи с тяжёлого похмелья и тогда я ещё был достаточно наивным, чтобы обещать себе больше никогда не пить. В школу в тот день необходимо было явиться, потому что был, кажется, четверг, а не был я в школе с прошлой пятницы. В основном я в те времена в школе лишь изредка присутствовал. Мой отец свалил, моя мать была занята ежепятничными праздниками с новой любовью и подготовкой к ним, либо ездила в Майкоп, навестить моего брата, которого она отвезла к бабушке, чтобы ребёнок в трудной семейной обстановке не получил психологическую травму. Я не знаю, где была мама, но в то утро дома не было никого, так что я вполне мог остаться в своей провонявшей перегаром комнате, натянув по самые ноздри одеяло и потом отпиться зелёным чаем. Тем не менее, в школу я почему-то, едва переставляя ноги, пошёл.
Но, как оказалось, ненадолго: оказалось, что после первой физики, на которой меня основательно мутило, мальчики должны были одеться, собраться в холле и ждать обэжэшника. Наконец, обэжэшник появился и мы нестройной колонной двинулись к метро. Закуренная прямо на крыльце школы сигарета “Альянс” из помятой моим вчерашним пьяным телом пачки подействовала на меня оздоравливающе – лучше, чем я бы сидел сейчас на алгебре, борясь с подступающей рвотой.
Вышли мы на “Выборгской” и пройдя по подземному переходу под железной дорогой оказались где-то во дворах в районе улиц Грибакиных, Матроса Железняка и Литовской.
— Вот это здание приятного салатного оттенка — с интонацией Якубовича, который вот-вот объявит о выигрыше главного приза а-а-а-автомобиля, возвестил обэжэшник, указывая рукой на трёхэтажное строение посередине двора — Военкомат! И мы туда как раз и идём!
Никогда Штирлиц не был так близок к провалу, как в анекдоте. Бежать? Уже поздно, да и в принципе я еле ворочал ногами, далеко бы от обэжэшника я не ушёл. Военкомат? Как? Почему? Зачем? Мне же ещё только 16 лет!
Оказалось, что это постановка на учёт, но всем нам пришлось стоять там в одних трусах на холодном кафеле, вытягивать руки, закрывать глаза, читать буквы. Каждый врач, осмотрев меня делал удовлетворённый кивок и что-то карябал в моём личном деле. Я был в отчаянии. Мне казалось, что я просто безнадёжно здоров и дешёвые пойло с куревом, регулярно употребляемые с Келусом, оказались против этого совершенно бессильны.
Последним врачом был психиатр. Я вошёл в тёмный кабинет с ощущением полной безнадёжности, в котором не было окон, а единственным источником света была настольная лампа, стоящая на столе, за которым сидел сгорбленный старичок в белом халате, у которого от тремора голова ходила вверх-вниз, как у игрушечной собачки, которую автомобилисты раньше любили клеить на торпедо своих авто. Этот факт, тем не менее, не мешал ему что-то писать в каких-то документах. На меня, вошедшего в кабинет и стоящего в дверях старичок внимания не обращал. Я на всякий случай на себя тоже не спешил обратить его внимание на себя.
— И долго вы намерены стоять в дверях, молодой человек?
— А что же делать? - спросил я.
— Садитесь. И, позвольте сделать вам замечание, но вопросом на вопрос отвечать – моветон.
— Ваш вопрос был, как мне показалось, риторическим. А мой – конкретным. Так что формально я не нарушил правил этикета.
Воцарилось молчание. Старичок, не глядя на меня, теперь уже сидящего на стуле рядом продолжал что-то писать. Я из любопытства посмотрел в его записи. Разобрать там что-либо было невозможно – он просто как будто малевал отрезки зигзагов различной длины.
— О суициде думаете? — вопрос прозвучал со скорее уточняющей интонацией, когда он закрыл очередную карточку и отложил в сторону.
— Да.
— Вот как? И насколько часто?
— Почти всегда.
— Вы не хотите жить?
— Нет.
— А почему?
— Сами посудите: а ради чего? Дальше будет только хуже, хуже и хуже. Я стану старым. Мне и сейчас плохо. Я бы хотел только записать альбом.
— А вы музыкант?
— Да, немного.
Затем он залез в ящик стола и разложил передо мной карточки с разными картинками:
— Разделите эти предметы на несколько групп.
Я делил предметы на разные группы и старичок время от времени удивлённо вскидывал брови, надевая на глаза очки, которые основную часть времени он держал на кончике своего носа и спрашивал, почему я решил так. Я отвечал обычно, что такие у меня это вызывает ассоциации. Философствовал. Приводил цитаты из песен Летова.
Затем врач произнёс фразу, которую я хорошо помню по сей день:
— У меня впечатление, что сюда вы пришли, а проснуться забыли вчера. Вы как будто во сне.
Затем он поставил несколько закорючек в моём личном деле и сказал идти к терапевту.
Чуть позже я пришёл в военкомат за приписным свидетельством и обнаружил в нём категорию “Г” – временно не годен. Я был безмерно счастлив, но Виктор своим низким баритоном мне возвестил:
— Ничего, это сейчас они тебе категорию “Г” дали, в таком возрасте её получить вообще легко, но вот будет тебе 18 – тебя заберут в армию, а я тебя пристрою в хорошую часть, где там замполитом служит — Виктор назвал какое-то отчество, обращаясь в основном к маме, а не ко мне — из тебя там хотя бы человека сделают.
Обещание сделать из меня человека я уже прочно воспринимал, как угрозу. В общем, именно так это и звучало. Раз из меня необходимо сделать человека, то значит в своём существующем варианте мне в том, чтобы считаться человеком было отказано. И даже если и так: ну не человек я, ну и не трогайте вы меня, я согласен быть дерьмом, тем более им я был для вас более или менее всегда, сколько себя помнил, даже когда из кожи вон лез, стараясь стать сыном, который таки достоин любви родителей. Не трогайте - и не пытайтесь ломать через колено в попытках сделать что-то, соответствующее вашим представлениям о человеке. Ведь человека, соответствующего вашим представлениям вы всё равно не получите, а вот в дерьме извозитесь по самые не балуйся и вонять будете дерьмом. В общем, нельзя мне никак было быть счастливым дерьмом, занимающим своё дерьмовое место в жизни, чувствуя полную гармонию с подходящим мне миром сортиров и вонючей канализации. Надо было стать человеком. Кому-то. Для чего-то. Зачем-то. Но надо. И путь к этому, как на грех, лежал исключительно через армию. Следовательно, всем этим доморощенным инженерам-антропологам вокруг было наплевать, насколько я буду несчастным, как наплевать фрезеровщику, насколько больно заготовке, когда её пожирает фреза своими беспощадными твердосплавными зубьями, сдирая с неё слой черновины и оголяя беззащитный белый металл.



Глава 8. Философ подвалов и помоек меняет паспорт.

К осени 2009 года моя жизнь выглядела мрачнее не придумаешь. Я к этому времени поступил в университет – и вылетел из него, потому что не учился. Я не видел на тот момент смысла не то, что в учёбе – но вообще в жизни. Ежепятничные праздники с Виктором во главе стола продолжались с сопутствующими этому учениями меня жизни вопросами вроде “ты что вообще по жизни думаешь?” как одним из пунктов развлекательной программы Мужиков, всё больше перемежавшиеся с угрозами поговорить с людьми, которые бы мне “объяснили”. Способов отвлечься от всего этого у меня было три: музыка, алкоголь и “Вконтакте”, которая была на тот момент единственной для россиян соцсетью. Этот год я могу по праву считать самым продуктивным в своей музыкальной жизни - я записал в сумме около 20 песен. О качестве речи, конечно, не идёт, но песни и писались, и записывались - состояние потерянности и одиночества этому способствует как нельзя лучше.
Алкоголь мне всё меньше помогал забыться, становясь больше времяпрепровождением где-то вдали от Мужиков и заглядывающей им в рот с благоговейным блеском в глазах мамы. Я, впрочем, не оставлял попыток, и не было предложения выпить, от которого я бы отказался. Денег у меня никогда не было, но было множество друзей, и все – сомнительные, зато с возможностью выпить. Самым сомнительным и самым пьющим на тот момент был гитарист моей тогдашней группы Егор.
— Я — говорил он о себе с гордостью — старый опойник!
Нам со старым опойником было по 18 лет. Егор имел отдельную квартиру, которую купили его родители, живущие тогда в Норильске, а Егора отправившие учиться в вуз в Питере.
Квартира Егора в глубине Петергофского шоссе в новом доме представляла собой смесь контрастов. Дом был построен по очень современному проекту. В квартире не было практически мебели, Егор спал на одной из двух раскладушек, на стенах не было обоев, был просто серый бетон в пятнах невышкуренной шпаклёвки, ламинат был постелен только в комнате, зато стоял компьютерный стол, на котором - самый современный на тот момент компьютер Apple. А ещё, среди всего этого великолепия бегал превосходный племенной померанский шпиц Кася с родословной всем нам на зависть, который всюду оставлял кучи дерьма, беспрерывно тявкал и трахал плюшевую черепаху. Так что главной сложностью пьянок у Егора было не вступить в Касино дерьмо. Получалось не всегда. По крайней мере, у меня.
А ещё у Егора был весьма потрёпанный, но всё же настоящий Fender Stratocaster мексиканского производства - но главное же, что это был настоящий Fender и он был великолепен. Собственно, и Егор владел очень хорошо игрой на нём – по крайней мере, не каждый старый опойник так умеет уж точно. Вообще, я думаю, что действительно классные вещи – они тем и классные, что превосходно выглядят в любом состоянии. Например, джинсовые вещи. Джинса может быть любого цвета, и она великолепна и новая, ровного насыщенного тона ни разу не стиранной вещи, великолепны джинсы и когда они рваные на коленях и тёртые. Великолепен VW Beetle - без разницы, восстановлен ли он в идеал и сияет ли хромом - или он на специально заниженной подвеске, как будто просел от времени, ржавый - он всё равно прекрасен, неспроста среди многочисленной армии любителей этого автомобиля есть и адепты одного, и адепты другого стиля. И то же самое с гитарами Fender – новый ли он, только принесённый из магазина, сияющий безупречно отполированным лаком или убитый временем, с потресканным и протёртым лаком и пожелтевшей пластиковой фурнитурой - он великолепен.
Естественно, так как Егор был старым опойником, на университет времени у него не было, тем более с нашими постоянными пьянками в довольно многочисленной и разношёрстной компании.
Егора всегда просили что-нибудь сыграть на гитаре, и тогда он включал свой Fender в маленький комбоусилитель, который у него тоже был, и принимался орать:

Синька меня породила!
Синька меня и убьет!
Роги, вилы, топоры
Ненавижу когда не прет!
В прошлом примерный сынок
В будущем – забулдыга
Жизнь колобок-болобок
Да! Я мегаханыга!
Да! Я мегаханыга!

Однажды так получилось, что мы купили водку “Журавли” в палатке там же, в Автово. На бутылке не было даже акцизной марки, но нас это не интересовало, раз это была жидкость, способная дать по мозгам. Однако я почему-то плохо перенёс один или несколько её компонентов и у моих собутыльников возникло впечатление, что я умер.
В итоге они не придумали ничего лучше, чем просто… вынести меня на помойку, погрузив в один из мусорных контейнеров. Проснулся я от того, что кто-то роется в моей помойке и принялся вылезать из мусора. Местный бомж, который меня и разбудил, удивился не сильно – лишь отошёл на несколько шагов, деловито перекрестился и занялся исследованием соседнего мусорного бачка на предмет наличия чего-нибудь удобоваримого. Шатаясь, я двинулся назад за своими вещами. Появление же мертвеца в камере домофона наделало массу шума.
— В смысле, ты не умер? — спросила у меня одна из девушек с искренне заинтересованной интонацией.
Отвечать я не мог, потому что все силы уходили на поддержание себя в вертикальном состоянии в борьбе с вертолётами, и к тому же меня невыносимо тошнило.

А соцсеть “Вконтакте” на тот момент представляла из себя совершенно не то, что представляет сейчас – неспроста я слышал, как кто-то называет эту соцсеть вполне заслуженно “дурятня”. А во времена интернета WEB 2.0, когда нас ещё не опутали всех так плотно фсбшные и эшные сети, в VK можно было если и не всё вообще, то практически всё, и несмотря на куда более скромные технические возможности это был форум для обсуждения буквально всего и со всеми, и обсуждение было живым и настоящим, и страсти там кипели местами тоже совсем не виртуальные. Так меня занесло в очень крупную группу, а позже и в админку этой группы, в которой размещали страницы умерших людей, страницы которых всё ещё были в соцсети. Группа, естественно, собрала в себе преимущественно людей, которые интересовались смертью и суицидом. Мыслимо ли сейчас, чтобы где-то в этой фсбшной помойке люди могли делиться суицидальными мыслями, обсуждать самые болезненные и безболезненные способы суицида? Конечно, с одной стороны, когда я задумываюсь об этом сейчас, и у меня возникает вопрос – а о чём, и главное чем мы все тогда думали? С другой стороны, наличие такой группы – это хорошо, но если бы там были люди с образованием психологов и психотерапевтов в админке, могущие и желающие помочь тем, кто пришёл туда в том же состоянии, в каком был тогда я. Но психологов и психотерапевтов в админке не было, зато был грустный юноша с обыденными мыслями о смерти – я, и ещё один более мрачный блэк-металлист откуда-то из Сибири, печальная и добрая девушка-инвалид, ещё один больной депрессией и ожирением чел и единственная нормальная девушка, которая занималась преимущественно тем, что выполняла прямое назначение группы – искала и находила страницы мёртвых людей и скидывала их в соответствующую тему, и создатель группы, особо не принимавшая в её деятельности участие – девушка с едва ли мыслимым сегодня никнеймом Ваш Бог Кармит. Сейчас администрирование большой группы – это работа, за которую платят деньги, набор определённых компетенций, а тогда внесение меня в админку было чем-то вроде коронации, признания заслуг; таким образом именно эта группа для меня стала единственным местом, где я чувствовал себя понятым, принятым, выслушанным и услышанным.
И именно там я и познакомился со своей будущей первой женой.
Моя первая жена была меня старше на 20 лет. Неподготовленный читатель, вероятно, воскликнет: о боже, как тебя угораздило-то? Я же понимаю, особенно сейчас, что моя первая жена – это лучшее, что со мной было способно случиться в те времена. Я был в постоянной депрессии, постоянно пил в каких-то странных компаниях и какая благополучная девушка моего возраста была способна на меня того позариться, одетого в лучшем случае в поношенные и откровенно великоватые мне шмотки Кости Дроздова, из жалости мне отданные? Благополучные девушки моего возраста учились в университетах, строили планы на будущее, обязанным у них быть светлым и безоблачным и строили они свои планы не с такими, как я, а с такими же благополучными парнями, учащимися в университетах, и катающие их на подаренных батями машинах. Так что в нормальном варианте, уверен, мне могла попасться только какая-нибудь шмара, ровно мне под стать, с которой я бы отправился в дальнейшее увлекательное путешествие вниз по социальной лестнице. Конечно, никто не отменял варианта отношений вроде “хорошая девочка полюбила плохого парня” – но я и плохим парнем-то толком не был – я бы просто раздавленным депрессией юным недомузыкантом, которому хотелось только напиться каким-нибудь пойлом до отключки и желательно навсегда.
Понятно, что я хотел (и получал) от своей новой подруги “чуть постарше” – её дом был единственным местом, где меня дожидались с горячим супом, именно меня, а не каких-то Мужиков, до прихода которых даже дышать запахом от стола воспрещалось; она меня слушала, она меня, что самое важное, понимала и поддерживала. Она мне заменяла и друга, и мать – естественно, изначально ни о каких отношениях речи не шло.
Другой вопрос, что мог дать я взрослой женщине, в то время, как я и сверстнице-то дать ничего не мог. Надо сказать, феномен таких отношений со взрослыми относительно себя людьми я наблюдал не раз потом в своей жизни, но уже, к счастью, со стороны. И речь именно об отношениях, а не о связи шуга-дэди или шуга-мамми с шуга-бэби, где всё основано исключительно на деньгах или самых низменных инстинктах. И с “младшим” всё ясно – это ребёнок, которого не любят родители, не слушают, не понимают, не поддерживают. А “взрослый” в этих отношениях – это всегда человек, оставшийся с психологией ребёнка в зрелом возрасте и для своих сверстников никакого интереса из себя не представляющий. При этом “взрослый” – обычно человек эрудированный, но эрудиция эта, как в случае, например, с моей первой женой, не носит какого-то системного характера, это так называемая “кроссвордная” эрудиция, которая способна впечатлить только ещё более незрелого человека. “Взрослый” в таких отношениях – и я говорю сейчас не только о своём опыте – безработный. Идти работать в условную “Пятёрочку” не позволяет внезапно откуда-то взявшийся, но всегда наличествующий гонор, а на что-то более серьёзное – нет ни образования, ни опыта. Моя же первая жена вдобавок, как поголовно все хронически неработающие женщины, была увлечена поиском и, разумеется, нахождением у себя всевозможных диагнозов, благодаря которым имела внушительных размеров медицинскую карточку, которой потрясала у меня перед носом, когда я говорил, уже гораздо позже, что ей надо идти работать. Насколько я понимаю принцип функционирования страховой медицины в России, то дело обстоит приблизительно так. Если приходит пациент со статистическим талончиком, то время врача оплачено. Если за оплаченное время врач не поставил какой-либо диагноз – значит врач зря проел деньги страховой компании, а значит он плохой специалист. Именно поэтому в российской медицинской практике существует ряд этаких диагнозов-пустышек, болезней, которые в том или ином виде есть у всех и одновременно – ни у кого: верто-брабазилярная недостаточность, вегето-сосудистая дистония, скалиоз, склероз и прочее. Конечно, это утрировано: есть у врача возможность диагноз не поставить. Но моя первая жена и не ходила к абы каким врачам, а только к хорошим, которые не отказывают страждущим в диагнозах. К врачам её записывал Алик – её дядя. Её дядя был авторитетом во всём для неё, а она для него чем-то вроде назойливой мухи, отмахнуться от которой на некоторое время можно было, только позвонив и записав её к желаемому врачу, который поставит диагноз, который хочет в своей карточке видеть племянница. Но коль скоро был в мире кто-то, кому она смотрела в рот, соответственно требовался кто-то, кто в рот будет смотреть ей.
И этот человек нашёлся – в лице меня.

Однако, как бы там ни было в самих отношениях, тем не менее к своему двадцатилетию я подошёл не спившимся или сторчавшимся маргиналом, а социально приемлемым членом общества. У меня была стабильная работа, я сдал на водительские права, даже появился собственный автомобиль ИЖ-Ода в очень неплохом состоянии. И я считаю, что за то, что у меня в принципе была возможность стяжать эти достижения, свою первую жену мне за это следует благодарить одну из первых: с её появлением в моей жизни пьянки среди маргиналов в моей жизни прекратились.
Армия, которая в лице военкома Выборгского района очень хотела меня видеть в своих доблестных рядах никак не вписывалась среди всего этого великолепия моей жизни, которое мне ещё пару лет назад могло только присниться в пьяном сне где-нибудь в парадной. Поэтому в целях безопасности мама, а следовательно и Виктор тоже, даже не знали, где я точно живу – знали, что где-то в Купчино. Армия стала не только страхом – я отлично продолжал помнить свой опыт нахождения среди “нормальных пацанов” – но и просто банально помехой.
Денег я, тем не менее, не зарабатывал столько, чтобы военный билет просто купить – тем более моя первая жена, как я уже упомянул, не работала.
Но в 20 лет гражданин Российской Федерации, а именно им я и являлся, обязан поменять свой внутренний паспорт. И для граждан, которые не отдали свой долг родине, в паспортных столах существовала такая уловка: перед самой выдачей паспорта дают направление в военкомат, чтобы поставить на 13ую страницу отметку о воинской обязанности, а до этого паспорт не отдают, так гражданин остаётся без основного удостоверения личности, пока не сходит в военкомат.
Если человек уже отслужил – для него это пустая формальность, если у него есть основание для отсрочки от службы в армии, например учёба в университете – тоже. Но у меня военкомат буквально висел на хвосте: во время призыва военком вместе с участковым еженедельно наведывались к моей маме с повесткой и вели с ней задушевные беседы, пытаясь выведать, где же я нахожусь. И даже если гипотетически предположить их визит к моей маме с разогретым трёхсотваттным паяльником наперевес, то выведать они бы всё равно ничего не смогли, потому что где я жил – было неизвестно никому, хоть я и работал – но без трудового договора, и даже машина была формально не моя, я ей владел на основании генеральной доверенности, так что вычислить меня по машине и тормознуть в городском потоке с повесткой – не представлялось возможным, тем более в те времена, насколько мне известно, распространённой такая практика не была. Именно поэтому, имея полную власть распоряжаться своей машиной и даже через третье лицо перепродать её себе же и получить тем самым полностью в собственность – я не спешил. Ни за одну полученную повестку – а они приходили и по почте заказным письмом, и их просто бросали в почтовый ящик по месту прописки – я не расписался, следовательно уклонистом чисто по закону я не мог считаться, какими бы египетскими карами не грозил текст, набранный в красных рамочках вверху и внизу повестки капсом. Для военкоматского Вия я оставался невидимым.
Конечно же, никто тогда, в конце 2011 года не мог и помыслить о войне с Украиной и о мобилизации. Россия тех времён райскими кущами, конечно же, тоже не была, но всё же казалась страной, которая движется в направлении западного пути развития, пусть и не без запинок и оговорок. Я в том числе не мог помыслить о том, в направлении какого тоталитарного ада развернётся пусть и несовершенная, но всё же вполне приличная и динамично развивающаяся страна через каких-то два года. Я всего лишь решал насущную задачу – не попасть в армию, и я никак не думал, что эти умения растворяться бюрократически в воздухе мне понадобятся снова 11 лет спустя.

Тем не менее паспорт пришлось менять, когда однажды в каком-то госучреждении меня не приняли с паспортом, с фотографии которого смотрел 14-летний я. Я сделал фотографии, заполнил все необходимые формуляры и сдал свой старый паспорт, получив взамен временное удостоверение личности, действовавшее, кажется, не больше месяца с момента выдачи.
Однажды мне позвонили из паспортного стола и сообщили, что паспорт готов. “В смысле и всё?” – подумал я. Я приехал в паспортный стол и попал в типичный для российских госучреждений тех времён скотозагон два на два метра с кучей каких-то информаций и образцов заполнения тех или иных формуляров на стенах.
— А кто последний?
— А вам куда?
— За получением паспорта.
— Тут за мной девушка с молодым человеком стоят, они отошли
— Женщина, куда вы без очереди?!
— Мне только спросить!
— Здесь всем только спросить! За вами вообще-то ещё мужчина!
— За мной просили не занимать
— А где приёмные дни посмотреть?
— Женщина, там на доске информации слева всё написано, читать умеем?
И так далее.
Отстояв эту типичную очередь среди этих разговоров, ламп дневного света и тающего грязью снега на полу я очутился в кабинете. Во времена президентства Медведева шла интенсивная компьютеризация страны, но тётки в кабинетах ей усиленно сопротивлялись. Над столом висел портрет Дмитрия Медведева – молодого, кудрявого, слегка улыбающегося и неиспитого. На столе стояла фанерная коробка с закладками по буквам алфавита, написанными от руки с готовыми паспортами и журнал учёта. Компьютер, стоящий рядом, разумеется, бездействовал. За столом сидела Тётка.
Все в России знают Тётку. Тётка обладает бесцветным деревянным голосом, безвкусной короткой стрижкой либо блондинисто-пергидрольной, либо покрашенной хной и одета в пиджак. На пиджаке – бижутерная брошка с фальшивым изумрудом. У тётки отсутствует фигура и человеческие эмоции, хотя часто она свои тёточные пассажи начинает со слов “Нет, я всё понимаю, но малааадой человек”, но это всего лишь один из вшитых пресетов, которые подключаются к программе тёткиной речи в подходящий момент времени. Тётке дует, когда всем вокруг жарко и тётке душно, когда всем вокруг холодно, поэтому Тётка в ареале своего обитания делает всем вокруг жизнь некомфортной. Над столом Тётки висели когда-то и портреты Ленина, и Сталина, и Брежнева, и Горбачёва, и Ельцина, и Путина, и Медведева, и сейчас тоже висит портрет Путина – основательно выцветший, но висит, и притом крепко, на том же самом гвозде.
Мне Тётка явилась в воплощении с пергидрольной химзавивкой и в узких очках с оправой из позолоченной проволоки.
— Здравствуйте, — говорю — а мне сказали прийти за готовым паспортом.
— Фамилия?
— Смолин.
— Дата рождения?
Я ответил.
Тётка натренированными пальцами пробежалась по коричневым корешкам в стоящей перед ней коробке, как умелый пианист пробегается по клавишам рояля перед началом исполнения основного произведения.
— Так, Смолин. Смолин, Смолин. Смолин! Да, паспорт ваш вот он, готов. Но перед этим вот вам направление, необходимо взять в районном военкомате отметку о прикреплении, печать здесь, потом в приёмные часы сюда за паспортом.
— А у меня же есть прикрепление — с надеждой сыграть на дурака я достал из измятого файлика голубую книжицу приписного свидетельства — вот, смотрите, военкомат Выборгского района.
— Малааадой человек! Я что-то неясно сказала? — Тётка сдвинула очки на кончик носа и впервые взглянула на меня — я ещё раз объясняю: мне нужна отметка о вашем прикреплении к военкомату на формуляре, который я только что вам выдала! Что непонятно-то?
Да уж не выйдет за здорово живёшь провести эту госучрежденческую акулу, глыбу мелкого государственного делопроизводства, этот натруженный многолетними мозолями кабинетный зад и не перед такими хитрецами сиживал! Но, с другой стороны, попытаться стоило.
Не солоно хлебавши, я прошлёпал по грязе-соляной жидкой кесе к выходу не имея ни малейшей идеи о том, как быть дальше. Насколько законно не выдавать мне готовый паспорт – вопрос дискуссионный. Это я сильно позже на какой-либо отказ российского чиновника выучил безотказное заклинание: “Я требую предоставить мне письменный отказ в оказании услуги со ссылкой на законы и положения, которыми вы руководствовались” – в 90% случаев я получал вместо письменного отказа то, что мне изначально требовалось. В остальных 10% чиновник всё же бывал по закону прав. А тогда мне было 20 лет и не было паспорта, зато на хвосте сидел военкомат, а денег сбросить этот хвост – не было. Я был в отчаянии, потому что прекрасно понимал, что как только я явлюсь в военкомат, мне будет сразу же вручена повестка, только на этот раз уже под роспись и просто не явиться уже по такой повестке не получится без последствий.
Когда я вернулся домой и сообщил о своей неудаче, жена принялась истерить и жаловаться, ежеминутно повторяя – “Ярик, ну капец, просто капец! Я не знаю, что ты будешь делать!”. Мама тоном медсестры, говорящей, что только чуть-чуть пощипит, как комарик укусит, мне сказала в телефонном разговоре примерно следующее:
— Слушай, ну пошёл бы уже – и отслужил! Сейчас же всего год!
— Нет! Не пойду я в армию!
— Ну а что, до 27 лет так и будешь бегать?
— Так и буду бегать.
— А скоро призывной возраст вообще до 30 лет поднимут, слышал по телевизору? — медовым голосом с плохо скрываемым предвкушением, как из меня где-то в Армейке сапогами и мокрыми полотенцами Делают Человека спрашивала мама.
Оказаться среди дистиллированного мужского коллектива – сиречь коллектива гопоты, которую я так и не научился нормально переносить (и это было взаимно) и через 10 лет с момента, когда я впервые в нём оказался, да ещё и с этой гопотой провести безвылазно целый год, 24 часа в сутки – для меня означало неминуемую гибель. Я понимал себя, и понимал, что либо они меня забьют однажды насмерть, либо я, получив в карауле боевое оружие угондошу их всех и если останется патрон – то и себя заодно. Сценария, в котором я “всего год – пошёл и отслужил, зато потом гора с плеч” и вернулся в своём прежнем виде – для меня не существовало.
Я, если не брать всяких собутыльников, предпочитал в друзья себе выбирать девушек. Моя не первой свежести жена, естественно, не могла этого переносить, поэтому я был с ней, в сущности, все шесть лет одинок. Жаль, что нам не удалось изначально остаться друзьями, так она была бы просто одним из тех ценных мне людей, с которыми мне есть о чём поговорить, в чём друг с другом согласиться, а в чём – поспорить. Конечно, с мужчинами я тоже могу общаться – но когда их не больше одного. Потому что три и более мужчин (даже очень симпатичных людей – если каждый по отдельности) обычно превращаются в разной степени агрессивности стаю бабуинов, и в этой стае бабуинов начинается наипервейшим делом делёжка власти. И если взаправдашний вожак стаи бабуинов – это просто самый здоровенный и громче всех горлопанящий бабуин, который забрался на самый высокий пень в джунглях, то в стае бабуинов с более выраженными чертами гомо сапиенс надо не просто переорать всех, а круче всех выпендриться. В коллективе парней-подростков предметом выпендрёжа считается кто сколько выпил и кто больше девок перетрахал. Количество девок, перетраханных в летнем лагере, на даче, у бабушки в другом городе – обычно ограничено фантазией самого юного бабуинчика и способностью быть убедительным среди себе подобных. У парней постарше количество девок заменяется размерами пойманной на рыбалке в позапрошлые выходные щуки или застреленного на охоте (разумеется, в одиночку) лося и Жизненным Опытом. Кто поймал самого большого судака, и чей кабан весил больше всех и кто при этом самый Опытный Мужик – тот и вожак стаи. Опыт – это, помимо лосей, кабанов и щук с судаками, ещё армейские истории или туманные отсылки к отсидке в тюрьме. Вожак стаи, если переводить на роли в человеческом социуме, становится Батей. А Батя – он постольку Батя, поскольку у него есть самый ценный жизненный Опыт из всех окружающих бабуинов. Но Батя не может существовать в вакууме, он Батя только относительно Сынка, которому свой ценный жизненный Опыт нужно передать, причинив тем самым Добро. Сынком, то есть реципиентом Ценного Жизненного Опыта, естественно, всегда оказывался я. Слышал, Опытные Мужики говорят о таком “не умеешь себя в коллективе поставить”. Я же не то, что не хотел себя в их коллективе ставить, я не хотел в нём даже просто изначально находиться.
Примечательно, что Костя Дроздов, который ещё в шестом классе летом, с его слов, перетрахал весь летний лагерь, в котором он был минувшим летом, всегда мне с глубокой убеждённостью в собственной правоте рассказывал, как надо с девками – Костя быстро освоился с ролью батька. У него даже усы стали расти, кажется, раньше всех в классе. Когда я ему доложил в девятом классе, что я наконец-то смог на интим склонить девочку из параллельного класса – Костя снисходительно меня похлопал по плечу – мол, неплохо, неплохо для начала, конечно, ещё не мой Олимп великих богов секса, но уже хоть что-то, продолжай, совершенствуйся, сына, и ты войдёшь однажды в наш золотой чертог в Асгарде, предназначенный для истинных берсерков-трахателей.
Как-то, когда нам было уже по 18 лет, Костя признался во время одной из пьянок, что девственность он потерял позже меня. Я был ошарашен: такой опытный ловелас, девки в летнем лагере, девки в колледже, а оказывается… Поэтому я, будучи подростком, не понимающим эти игры фантазий в секс на количество, скромно молчал о своих считанных, но настоящих половых актах на фоне разговоров о римских оргиях, в которых участвовали мои однокашники и сверстники, и каждый – в роли самого главного альфача – но в своём воображении и вожделении влезть на самый высокий пень в джунглях Мужского Коллектива.
Рыбалкой я никогда не занимался ни в каком виде – мне это было неинтересно и как сам процесс, да и рыбу я никогда так уж сильно не любил, а охоту считаю простым живодёрством – ну зачем самолично в XXI веке убивать животное, если можно купить мясо в магазине? Помимо прочего, это экономическая составляющая. Охотникам нужна шишига – ну или как в этих разговорах оппонируют другие претенденты на роль Самого Опытного Мужика – ЗИЛ-131. Или “Урал”. Вот они с мужиками как-то купили реальный “Урал” в военной части, с консервации, с советскими ещё знаками качества…
Шишигу надо заправить, а жрёт она много. Нужно купить ружьё. Патроны к нему. Причём цены на ружья назывались такие, что с такими ружьями надо не на уток ходить, а по меньшей мере на Усаму Бен Ладена. Нужна экипировка, среди которой обязательно фигурирует Правильный Мощный Нож. Нужно разрешение на охоту. Как не иронично, но и тушёнка с гречневой кашей нужна тоже с собой. Нужна ветеринарная экспертиза убитого животного. Какая тут мотивация, кроме желания самолично убивать и потрошить, может быть, когда хорошее и куда более вкусное мясо можно купить в фермерском магазине – за одну тысячную всех этих затрат и за одну десятитысячную от временных затрат на всю эту охоту? Конечно, можно это рассмотреть с позиции мотивации банально нажраться водярой в кругу себе подобных – но почему тогда просто не собраться и не нажраться водкой, раз уж так сильно хочется, а нужны какие-то непонятные ритуалы – охота, баня, рыбалка?..
Короче говоря, мне среди них было скучно и одиноко – меня не интересовало стояние в болотных чоботах в воде, мормышки, грузики и качественные финские блёсны к японским спинингам. Меня не интересовали двустволки, хождения на тетерева, мощные крутые ножи из правильной стали. И наконец, девушки с количественной точки зрения меня не интересовали тоже. Поэтому мне отводилась роль Сынка, который должен молчать и слушать, но и с этой ролью я не хотел мириться. Обычно мужской коллектив свирипеет и ощетинивается, когда обнаруживает среди себя чужеродный элемент – то есть того, кто не желает играть во все эти игры, основанные на завуалированном вербальном противостоянии. Конечно, я немного научился со временем играть эти роли – но у меня получалось очень непродолжительное время – мучительное время нахождения не в своей тарелке, не в своей теме, не в своей шкуре.
Год выдержать в этом без возможности просто уйти – для меня не представлялось возможным сценарием.

Мне было 20 лет и невидимый друг Саша, конечно же, давно меня покинул. Теперь я разговаривал сам с собой. И машина была для меня не просто транспортным средством, машина для меня была личным пространством, площадкой для дебатов с самим собой – порассуждать, подумать о своём без чьих-либо посторонних ушей и глаз. И поэтому с работы я часто предпочитал ехать не через город напрямую, а по кольцевой – делая здоровенный крюк, объясняя жене, что я объезжаю пробки, хотя пробки и на кольцевой случаются, но при этом имея возможность побыть с собой. Думать о каких-то важных вещах я тоже часто предпочитал (и до сих пор предпочитаю) вслух. И в своих печальных мыслях о паспорте я ехал в сторону кольцевой после работы по Тихорецкому проспекту, где как раз и находился паспортный стол.
— Но ведь любая система не идеальна, так? — говорил я себе — В любой системе есть какие-то ошибки, надо только их найти!
— Ага, найдёшь их, как же, с этой-то Тёткой! Держи карман шире! — возражал я себе же.
— А ты уверен, что там эта Тётка постоянно сидит? — резонно спросил я у себя.
В этот момент я, не особо разбирая дорогу, выехал на трамвайные пути и выполнил на своей ИЖ-Оде практически полицейский разворот и подъехал к паспортному столу. Снова грязе-солевая кеся на полу, очередь, лампы дневного света и я снова оказываюсь в кабинете.
Только за столом сидела не уже знакомая победительница социалистических соревнований по намозоливанию задницы, а совсем юная девушка, едва ли старше меня тогдашнего, я думаю – практикантка, стажёрка или вроде того. Сердце учащённо забилось – не от того, что девушка была симпатичная (хотя симпатичной она, бесспорно была), а от того, что это был, кажется, шанс.
Овладев собой, я придал своему голосу уверенно-постный окрас:
— Здравствуйте. А мне позвонили, сказали, что паспорт готов, можно прийти забрать.
— Ваша фамилия?
— Смолин.
Девушкины пальцы отправились шагать по коричневым корешкам – пальцы ученицы муниципальной музыкальной школы, разучивающей до-мажорную гамму на пианино “Красный Октябрь”.
— Ярослав Сергеевич? — спросила девушка, раскрыв один из паспортов.
— Да — сердце билось всё чаще, в тот раз я этот уровень так далеко не проходил.
— Вот здесь, пожалуйста, ваша подпись — девушка раскрыла передо мной гроссбух, и когда получила мой автограф, раскрыла передо мной мой паспорт на первой странице — и вот здесь.
Расписавшись на соответствующей строчке своего паспорта, я спросил:
— Я могу быть свободен? — не веря своему счастью, спросил я.
— Да, а у вас ещё вопрос? — удивлённо спросила девушка, и добавила – только ручку мне верните.
Я положил ручку на стол, вытянутой рукой, аккуратно, как гранату без чеки, поблагодарил свою спасительницу коротким “спасибо” – она, видимо, даже не представляла, какая гигантская и искренняя благодарность крылась за этой формальной вежливостью! Я сдерживал себя, чтобы не бегом пересечь скотозагон с очередью, сжимая в застёгнутом нагрудном кармане паспорт, мой паспорт, действующий паспорт, с которым я могу продолжать скрываться от армии, с пустой тринадцатой страницей, где должна стоять отметка о воинской обязанности.
Выйдя за забор отдела милиции (там располагался паспортный стол), я дал волю эмоциям: я вприпрыжку, танцуя, побежал к машине с криками “ДА! ДА!”.
Ещё бы: это был первый получившийся крупный обман государственного левиафана, челюсти которого лязгнули буквально в миллиметре от моей задницы. Я буквально чудом избежал попадания в лапы военкоматского Вия!
Что потом было с той девушкой? Неизвестно. Получила ли она нагоняй за свой недосмотр? Не была ли уволена или с плохой характеристикой выгнана с практики?
И где она, моя невольная, случайная спасительница, интересно, сейчас, спустя почти тринадцать лет с того дня? Работает ли она в государственных учреждениях? Может быть, она разносит повестки на войну? Или собирает гуманитарку и окопные свечи “нашим мальчикам”? А может быть, она ютится в каком-нибудь занюханном коливинге в Ереване? Или получила, как я, вид на жительство в стране Евросоюза? А может быть, в стремительно идущем ко дну корабле привычной российской действительности пытается просто не замечать происходящего, вслушиваясь в тонущий в ужасных новостях вальсик, исполняемым трио из собственных ипотеки, автокредита и стабильной работы в госучреждении…


Глава 9. Психушка

Отношения между двумя людьми с такой колоссальной разницей в возрасте, которые не завязаны на простой схеме “секс-деньги” не имеют ни единого шанса не закончиться. Случилось так и в моих отношениях с первой женой.
Конечно же, это хорошо, наверное, для нас обоих, но тогда я чувствовал, как буквально рушится мир.
Ревнуя меня к каждому столбу, она сначала из моего круга общения выгнала всех моих подруг, с которыми общение было для меня лёгким, свободным от всякой соревновательной эссенции и от этого - содержательным. Запрещать мужу общаться с другими лицами противоположного пола - это ещё ладно, социально приемлемо. Себя в общении с другими мужчинами она не сдерживала с формулировками “Ой, да это же всего лишь Вася!”. При этом мои “всего лишь Оли” были все, как одна шлюхами, спящими и видящими, как меня завалить на ближайший ковёр и охмурить. Не сдержала и тогда, впрочем, не мужчина то и был, но измена, как известно, пола не имеет, но сейчас не об этом.
Затем в расход пошли немногочисленные, ещё школьные друзья – Ден и Руслан – с формулировкой “вы там встретитесь и к вам какие-нибудь бабы приползут”. И единственный, случайно у меня появившийся на заводе друг Димон - тоже. При этом, чтобы я вдруг не начал смотреть по сторонам, она мне рассказывала, что все нормальные девушки моего возраста уже давно замужем или как минимум в серьёзных отношениях. Мне было на момент развода 24 года. Россия, конечно, уже к тому времени достаточно уверенно двигалась в фарватаре православного халифата, но даже сейчас, уверен, в России ещё много можно найти незамужних и нормальных девушек возрастом и старше 24 лет.
А потом отменена была и моя семья. Конечно, дорогой читатель, дочитавший до этого места может заключить, что мои отношения с матерью и бабушкой даже с очень большой натяжкой лёгкой прогулкой не назовёшь. И это, разумеется, так. Я в российскую действительность и в российское общество, элементарной ячейкой которого и является моя семья никогда не помещался, как и она в меня. Но всё же моя семья - это всё равно другое общение, насыщенное другими мнениями, к тому же на этой территории моя жена не могла властвовать, как она властвовала на своей территории. А как человеку с рядом ментальных проблем – ей было необходимо тотально контролировать всё, что она считала своей собственностью.
Короче говоря, мой круг общения исчерпывался ей одной.
И я убеждён, что образованность человека и через это – его харизма, кругозор, интересность для других людей – лежит не в последнюю очередь в широте круга общения, и чем он шире – тем больше возможностей для развития в самых различных направлениях.
К примерно пятому году жизни взаперти я превратился, полагаю, во что-то даже более жалкое, чем тень себя самого прежнего – того, кто пришёл когда-то впервые в гости к женщине, ставшей в итоге моей первой женой. Да, я был человек не беспроблемный в ментальном плане, но всё же я был человеком с большим и разнообразным кругом общения, интересами и кругозором, со своей харизмой; в конце концов именно этого человека моя первая жена полюбила, а не того, в кого я превратился с ней. Вспоминая сейчас себя того, полагаю, что я был похож на очень домашнего ребёнка в компании сверстников, который говорит невпопад на темы, которые никому из присутствующих неинтересны, шутит шутки, которые никому непонятны, либо безбожно стары и от этого несмешны. С моим присутствием в компании моей бывшей жены просто мирились, испытывая неловкость и лёгкий стыд, которые я, тем не менее, отлично чувствовал.
Почему я убеждён, что она меня любила, пусть и весьма по-своему? Потому что на одном желании контроля, на одной боязни одиночества ни одни отношения не способны так долго продержаться. Но эти отношения были обречены с самого начала, а череда неизбежностей лишь приблизила их конец.
И когда развод стал неизбежностью, мой мир буквально летел в тартарары и сам, в полном одиночестве, я справиться с этим не мог.
Возможно, проблемы бы уже с моей психикой в то время не приняли бы столь катастрофического оборота, если бы у меня хотя бы было всё в порядке с работой. Но я работал за “завтраки” третий месяц в хабзайке одного хитровыдуманного ИП Серёгина под вдохновляющие речи про то, что кризис – это в первую очередь возможности, как наша команда обязательно преодолеет все трудности и станет лидировать на рынке. Я же, ещё до занятия лидирующих позиций на рынке в составе той хабзайки, мечтал хотя бы съесть что-нибудь, кроме говяжьего “Доширака”. Иногда мечты сбывались – если по акции в “Дикси” был, например, “Биг Ланч”. Помню, однажды в обед очень хотелось апельсин. Сочный, сладкий апельсин. Но потом, решил я, раз мечтать - так на все деньги: буду хотеть грейпфрут! Мечты о грейпфруте мне нравились ещё больше: ещё бы, грейпфрут крупнее апельсина! А мякоть у него ярче и сочнее.
А ещё однажды на территории в конце проспекта Большевиков, где ИП Серёгин арендовывал ангар под своё горе-производство “дизайнерской” мебели и торгового оборудования меня однажды покусали сторожевые собаки вечером. Я дрался с собаками со всем отчаянием, но штанину джинс и кроссовок они таки мне прокусили. А до лидирующих позиций на рынке всё ещё было далеко.

Короче, у меня не было денег, была депрессия, с визуальными и слуховыми галлюцинациями, накрывающими меня время от времени, и чем дальше - тем чаще; у меня не было никого рядом. И мечта съесть грейпфрут. Сочный и красный.
После неудачной (и последней на сегодняшний день) попытки покончить с собой, я понял, что убить себя - это не так уж легко. И стал искать выход. Так я и наткнулся на группу психологической помощи Анны Мишутиной, психолога из Беларуси. Это теперь она для меня просто Аня. А тогда я написал просто с просьбой “Пожалуйста, помогите мне, Анна!”.
Конечно, психотерапии по переписке - не бывает. Но я тогда даже не знал, что такое терапия, из чего она состоит, что собой представляют препараты для неё. И не знал, что терапию можно получать в России и бесплатно от государства, и на поверку - даже очень неплохого качества. По крайней мере, мне повезло.
Общение с Аней изо всех пыталась саботировать моя бывшая жена и её дружки и подружки различных полов. Очерняли её в моих глазах. Вычисляли мои фейковые страницы, с которых я продолжал это… не терапию, но поддерживающее общение, скажем так. Поймав меня снова, они созванивались, моя бывшая жена заливисто хохотала, цитируя переписки и другое содержимое с моих вскрытых фейковых страниц со своими друзьями – соцсеть “Вконтакте” всегда была дыркой в плане безопасности. Зачем это было нужно моей бывшей жене, открыто строящей новые отношения, не особо стесняющейся моим присутствием при этом - вопрос интересный, но подозреваю, дело всё в том же больном собственничестве. Как жадный ребёнок не отдаст свою старую Барби другому ребёнку на том лишь основании, что ему купили новую. Ребёнок будет сжимать её в кулачке, вопить “Она мне нужнаааа!”, не будучи в силах объяснить зачем, но всё равно вцепляясь бульдожьей хваткой в старую, истрёпанную куклу в рваной, грязной одёжке, спутанными волосами и отломанной ногой.
Но я собрал остатки воли в кулак, и продолжал своё общение с Аней. А набравшись смелости ещё раз, я попал в то единственное место в России, где мне было хорошо, спокойно, где меня не мучала тревога, где я чувствовал себя выслушанным, где мне не приходилось напрягать язык, где я чувствовал себя понятым и главное принятым. Полагаю, во многом ещё и потому что там не было нормальных русских мужиков. А даже если кто-то и напоминал их, нормальных русских, то те не сильно задавались, потому что сам факт нахождения в этом месте их нормальность ставил по крайней мере под сомнение. Кстати, довольно значительную часть мужского населения этого места составляли как раз всякие бывшие и действующие служаки и менты. Название этого места - в заголовке главы.
Узнав о моём намерении лечь в клинику неврозов, моя бывшая жена со своими многочисленными друзьями бросилась меня стращать самыми разными последствиями. И то, что от таблеток, которыми меня там будут кормить у меня больше никогда не встанет – и это бессовестное враньё, все последующие мои дамы сердца подтвердят. И то, что я с этих таблеток никогда не слезу – да тысяча чертей, да если бы хоть в половину так же легко я мог слезть с никотина, как с тех таблеток! Ну и обычное российское “тебя в дурке на учёт поставят”. Что это будет пятно на мне на всю жизнь. И так далее.
Их угрозы, ожидания, пожелания – уж не знаю, что всё это было – как вы уже поняли, не оправдались.
Когда я извиняющимся за факт своего существования тоном попросил по телефону о первичном приёме и пришёл, меня встретила пожилая женщина и она всем своим видом показывала намерение меня выслушать – и этого было достаточно, чтобы я к ней привязался на время нашей консультации, во время которой я попытался за 45 минут рассказать всю историю неисправимо и до самого основания разрушенной, как мне казалось, жизни.
Где-то после второго стука в дверь следующего пациента, женщина-психолог мягко прервала мои излияния о том, как я ненавижу своё прошлое, настоящее, будущее, жену, профессию, страну, город, внешность и мягко сказала:
— Вы молодой человек, бесспорно, начитанный и с вами интересно, только у нас, к сожалению, вышло время. Взамен я вам предлагаю другое: пожить у нас, чтобы немного поправить ваши дела…
В соседнем кабинете я получил памятку по необходимым документам для больницы и вышел с некоторой… надеждой на новую жизнь?
Одним из документов было заключение участкового терапевта, что я не имею инфекционных заболеваний и этот приём я запомнил.
Когда я зашёл в кабинет, терапевт, мужчина с залысинами лет 50.
— На что жалуемся?
— Ни на что, мне только нужно заключение для больницы, что у меня нет инфекционных болезней.
— Ооочень хорошо, а что за больница?
— Клиника неврозов.
— А что вы-то там забыли, такой молодой и красивый?
Чувствовал я себя, однако, не на 24, а скорее на 74 и красивым не чувствовал уж точно. Ну а даже если и так – то что – все, кто лежит в клинике неврозов должны быть старыми и уродливыми?
— Не знаю. Похоже на депрессию.
— Я вам как врач говорю: возьмите девок, трёх. А лучше даже четырёх – и в баню с ними. Водки попейте там. И всё как рукой снимет, не надо вам вот это всё вот это! Как врач рекомендую.
— Угу. Спасибо. Подпишите, пожалуйста, что у меня нет инфекционных заболеваний.
— Подпишу, подпишу! Только помните: водка и баня. И девки – с вот такенными грудями — эскулап сделал широкое дугообразное движение руками от ключиц до верха живота.
Нормальный русский мужик, что возьмёшь…

Покидав в свой ржавый Дэу Матиз со снесённой половиной морды об один из столбов на Дунайском проспекте то, что, как мне представлялось, было необходимо, я в последний раз в жизни отъехал с парковки рядом с домом моей жены. Моё отделение в клинике неврозов было под самой крышей старинного здания. Всюду стучась, кашляя и извиняясь, я примерно к полудню получил место в палате, в которой помимо моей, было ещё четыре койки. И первые дни я помню очень слабо. Я познакомился со своим лечащим врачом – Константином Борисовичем, который мне назначил лечение. И хотя я вёл подробный дневник о пребывании там, я не очень хочу его перечитывать, да и не так важны для нашего повествования дозировки препаратов, процедуры и их очерёдность. Я старался лишний раз не напоминать о своём существовании, и для этого нашёл уединённую рекреацию в другом конце коридора.
Но я прекрасно помню тем не менее именно восьмой день там. Я вдруг почувствовал себя проснувшимся. Не физически бодрствующим, а именно проснувшимся. Я заговорил с людьми. И даже с женщинами. И они даже выказывали расположение ко мне. Собрал к вечеру компанию людей, мы завели с толкача мой Матиз и хасанили по Васильевскому острову, вместе стали ходить курить и садиться во время еды. Групповая терапия обнаружила со временем тот факт, что я не один такой – с проблемами, и что по крайней мере на это время есть люди, с которыми я – одной крови. Короче, что я не одинок в этом мире.
У нас был в группе один такой, который всё ещё стремился оставаться нормальным русским мужиком: таким мчащимся по делишкам кабанчиком, постоянно обкашливающим вопросики. И когда у него во время группового занятия однажды зазвонил телефон, он спросил у психолога:
— Можно выйти?
— Нет, нельзя — невозмутимо ответствовал психолог.
— А если мне пописять надо? Представляете, офицер полиции, майор уголовного розыска обоссанный сидеть будет?
— А ты здесь не майор, а такой же, как все – невротик. Оставь телефон и иди.
— Да не, он мне нужен!
— Зачем? Ещё обоссышь ненароком!
Телефон продолжал под хохот всей группы надрываться стандартным айфоновским рингтоном.
Затем наш офицер-невротик ответил на звонок, прикрывая трубку:
— Здорово, я тебе потом…
На этих словах психолог вырвал у него трубку и во всю глотку заорал в неё:
— ОН НЕ МОЖЕТ ГОВОРИТЬ, ОН В ДУРДОМЕ!!!
С этого момента, когда я доподлинно узрел, что нормальным русским мужикам здесь не место, я влюбился всем сердцем в это место.
Кроме того, моя мама, случайно узнав, где я, сразу же приехала с гостинцами. Это были блины с домашним сыром. И случайно позвонивший и предложивший без особых надежд встретиться Ден – тоже, взяв с собой Руслана. Я почувствовал, что мне есть куда жить дальше, что это не каникулы, после которых я всенеизбежнейше вернусь к своей, так сказать, супруге со всеми вытекающими, а это – начало новой жизни. Что мне есть, куда двигаться дальше. Что касается, кстати, её – она стала часто ко мне приезжать, уговаривая вернуться “домой” в место, которое я уже не мыслил как дом. Домом я своим мыслил клинику неврозов, где не было нормальных русских мужиков, зато я себя чувствовал нужным, полезным, а главное принимаемым и понимаемым. Я всегда вызывался помочь медсёстрам – принести котлы с едой с кухни на отделение, перетаскать ящики с лекарствами наверх с первого этажа, мне со временем даже предоставили обязанность водить второрежимных больных с нашего отделения курить – выдавали белый халат и если что, я – санитар. В психиатрии оно всегда так и есть: у кого белый халат, тот и главный.
Но однажды, ещё до выписки, мне разрешили съездить на репетицию группы, в которой я тогда играл на бас-гитаре, собственно, это было важно, потому что через некоторое время у нас должен был быть концерт.
И я помню ту сдавливающую тоску, которая меня взяла, когда автобус увозил меня прочь от этого, уже ставшего мне родным, места. Грубые люди с постными физиономиями в транспорте, вокруг. А самое главное, что я снова почувствовал себя абсолютно ненужным, беззащитным и лишним, как мусор. Когда я всё же вернулся, я бежал прямо вприпрыжку от остановки в свою родную клинику неврозов. Кто, интересно, вместо меня нёс котлы с едой? А вдруг уже обед кончился?
Но так или иначе, навечно остаться жить в клинике неврозов – нельзя, и день моей выписки неумолимо приближался.
Я хорошо запомнил речь нашего психолога, ведшего группу, на одном из последних занятий:
— Сегодня в нашем прекрасном заведении был день заселения. И так как я всё время хожу мимо кабинета нашей завотделением, то первым увидел вновь прибывших: одни и те же лица, одни и те же, и при том хорошо знакомые! Я это вам к чему. Мы за этот месяц вас здесь подлатали, подремонтировали, так сказать, но если вы не измените свою жизнь сейчас, обладая тем ресурсом, который вы получили – мы с вами ещё обязательно встретимся — и выразительно посмотрел на меня.
— Но помните, что с открытыми переломами и даже в гипсе у нас не принимают пациентов — и выразительно посмотрел на девушку-армянку, страдающую от мужа-тирана.
Как я ни пытался об этом не думать, но день выписки всё же наступил. Мужчины жали мне руку, женщины, включая медсестёр и санитарок обнимали. Ничья, кажется, выписка не была такой. Я покидал первое в своей жизни место, где я был нужен, выслушан, понят и принят. Место, где мне было хорошо, комфортно и спокойно. Место, куда мне хотелось возвращаться, если я вдруг его покидал. Где не было нормальных русских мужиков и злобных кабинетных тёток. И которое мне предстояло, к сожалению, покинуть навсегда – я дал себе обещание, что выразительный взгляд психолога на том, одном из последних групповых занятий – ошибочен. У меня есть ресурс, а вместе с ним – надежда. Может быть, за стенами психушки для меня всё же найдётся место, хотя бы где-то, когда-то?..




Глава 10. Бородач

Шагнув ещё в больничных шлёпанцах в этот старый новый мир, первым пристанищем в котором стала для меня мамина квартира, я попытался для него стать таким же полезным и нужным, как для мира моей родной психушки.
Приехав жить к маме, я постарался стать полезным для начала хотя бы в хозяйстве. Мыл посуду, что-то по мелочи готовил, помогал с уборкой. Ничего сложнее макарон мама мне не доверяла готовить – Виктор любит, чтобы салат был нарезан более мелко, мясо лучше прожаренное, а картошку, заправленную нерафинированным маслом.
Виктор величественно возлежал на диване перед телевизором, по которому шла передача «Оружие» по каналу «Звезда», и, видимо, считал себя главным человеком-мужиком в этом мире – по крайней мере, его величественное «Ярославка» с характерной интонацией, обращаемое ко мне сквозило чувством собственного превосходства. Для полноты образа нормального русского мужика не хватало только трусов и майки как единственных носимых аксессуаров одежды. Но надо отдать должное, выглядел Виктор даже дома обычно прилично. Видимо, поэтому-то меня заставили теперь его называть не просто Виктором, но аж целым Виктором Владимировичем.
Так, Виктор Владимирович теперь если и принимал какое-либо участие в домашнем быту (исключая просмотр передачи “Оружие” по каналу “Звезда”), то исключительно аудиторское и руководящее.
В передаче “Оружие” по каналу “Звезда” шло восхваление российской военной техники, аналогов которой, как утверждал диктор, в мире нет. Иногда Виктор в речь диктора вставлял свои экспертные комментарии, которые и без того исключительные технические и боевые характеристики российских танков, ракет и самолётов делали поистине непревзойдёнными.
Мне же было доподлинно известно, что вся эта техника – говно, о чём однажды как-то заявил в ответ на особенно хвалебную речь в адрес танка Т-14 “Армата”:
— Во-первых, это разработки – ещё советские, там чертежей младше 1987 года нет даже. А техника НАТО всё это время разрабатывалась, внедрялись новейшие разработки и всё это – на основании реального боевого опыта, а не полигонных испытаний. Во-вторых, даже если сам танк и неплох, то качество его изготовления – говно. Технологии литья времён каменного века, станочный парк, не обновляемый с 70х годов, а главное безмозглое руководство, не знающее производства и коррумпированные военпреды. То, что эти ваши “Арматы” вообще заводятся и едут – очень странно. А в-третьих – с теми мощностями, которые есть этих “Армат” могут собирать максимум пару штук в год – начальству показать и по новостям, массового производства их не предвидится.
— Ой, замолчи, Ярославка, за умного сойдёшь! Ты ничего не понимаешь, а вот мне там люди знающие мне сказали…

Но, к сожалению, Ярославка понимал в производстве сильно больше человека-мужика и его "знающих" людей и вот почему.
За то время, пока я жил со своей бывшей женой, я смог получить профессию сварщика. Первый раз я пришёл учиться в профессиональный, на тот момент ещё, лицей, когда вылетел из университета в 2009 году. Ну хотя даже как вылетел... Пришёл я на первый зачёт. Даже не знал, по какому предмету. Староста группы мне объявила о куче недопусков практически по всем предметам и я просто вышел из здания университета... И ушёл. Навсегда. Я даже не забрал документы. Таким образом я тогда и решал проблемы.
Из лицея, впрочем, я вылетел ещё через семестр в 2010 году и ровно по тем же причинам: прогулы и следующая из них неуспеваемость. Затем три с лишним года я работал в магазине дверей своей мамы. И первое время работа мне нравилась: я получал не только зарплату, но и процент с продаж. В дальнейшем же я работал больше, чем любой из нанятых мамой со стороны сотрудников, а получал зарплату меньше, чем любой из нанятых мамой сотрудников. При этом продавец – это не какой-то подтверждённый навык, в любом новом месте мне бы всё пришлось начинать с нуля, а потолок, до которого возможно в такой должности дотянуться, был мне, кажется, уже известен. Меж тем, люди вокруг мне часто говорили:
— Вот Ярик, ты вроде парень с головой, что ты сидишь в этом сраном магазине?
— А что я ещё могу?
— Получил бы рабочую профессию, а то и вовсе – высшее образование! Вот у меня там есть знакомый, он сварщик – так он на заводе 150 тысяч рублей зарабатывает!
Таким образом, я однажды решился и пришёл в лицей, из которого я даже документы не забрал, когда вылетел – мой фирменный почерк в решении проблем. Нашёл и поговорил со своим бывшим мастером.
— А ты будешь снова так же ходить и учиться?
— Нет, но понимаете, есть ещё один момент: я могу посещать только практику – мне надо работать, у меня жена не работает.
— Хм, ну такие решения принимаю не я. Пойдём к заместителю по учебно-производственной работе.
Заместитель по учебно-производственной работе, выслушав меня, сказал:
— Ну смотри, от сдачи теории ты освобождён быть не можешь. Можешь учить, как хочешь – но если у тебя останутся долги по результатам зимней сессии – будешь сразу же отчислен. Это другие могут досдавать хвосты в следующем семестре, а у тебя такого права нет – раз уж у тебя есть право не посещать теорию. Это ясно?
Мне было ясно. Жена мне сказала, что я не смогу учиться и работать, и лучше сразу забрать документы и не компостировать людям мозг.
Но я работал и учился. Переписывал по вечерам конспекты по теории у однокурсников, чертил чертежи по черчению, составлял рефераты по теории сварки. У меня не было ни дня выходных целый год. Однако я получил диплом сварщика с отличием и вышел с новыми надеждами на новый для себя рынок труда, где предложений работы даже за пятьдесят тысяч рублей, уж не то, что за 150 – не наблюдалось. Моя первая зарплата на заводе была четырнадцать тысяч рублей. В дальнейшем ситуация мало изменялась. В том числе и когда я работал на хвалёную оборонку.

Но я был теперь полный надежды на новую жизнь и ресурса.
Таким образом, у меня была профессия сварщика, на тот момент единственная, по ней я и стал искать работу. Но при этом именно в этом году почему-то совсем не было работы на заводах, хотя о востребованности сварщиков в России, а особенно в Питере слагались легенды. Я был в конце концов даже готов вернуться на Кировский завод, уволившись с которого однажды, я поклялся себе, что больше никогда вновь, ни ногой. Единственная вакансия была там в прокатном цехе – наплавщиком валов прокатных станов, с ночными сменами. Диалог в отделе кадров состоялся примерно следующего содержания.
— У нас, к сожалению, на сегодняшний день убрали вредность.
— Хорошо.
— Зарплата маленькая – на руки вы будете получать примерно 26 000 рублей чистыми.
Даже 26 000 рублей – это было на 26 000 рублей больше, чем вообще ничего, которое у меня на тот момент имелось.
— Хорошо.
— Но и её платят нестабильно. Например, если вы прямо сейчас устроитесь, то первую зарплату вы получите только в октябре.
Дело было в начале августа.
— Нет, — сказал я и встал со стула — я тогда должен подумать…
Именно поэтому хабзайки хитреньких ИП Серёгиных – всё, что оставалось для меня и таких, как я. Там сварщики были и впрямь востребованы. Только вот платить им никто не намеревался. Поэтому перебрал я этих хабзаек за те две трети года явно больше, чем пальцев на руках. В двух из них меня, однако, не кинули. В одну из них я устроился через Виктора – тот самый единственный случай, когда связи в армейских кругах помогли и мне. Хозяином фирмы, где меня не кинули был ещё один армейский знакомый Виктора. Впрочем, и там работа кончилась к концу года.
Найм в хабзайку происходит по одному и тому же сценарию. Подозреваю, и по сегодняшний день.
В объявлении всегда написано “в связи с расширением штата требуется…”. Когда вы приезжаете в эту фирму, вам мастер-менеджер-начальник производства обычно рассказывает, как у них много работы, и обстановка на это указывает: куча заготовок, покупных деталей, готовой продукции, и всё это прямо некуда класть. В цехе видны люди, которые совершенно не выглядят сработанным коллективом, а похожи на таких же со вчера на сегодня набранных бедолаг, число коих предлагается пополнить и вам. Денег вам обещают много, но – без оформления, наличными.
Испытательный срок без оформления, оформим через месяц, через две недели – обычно говорит шустренький кабанчик с одновременно трезвонящими тремя или четырьмя телефонами.
В ваши обязанности, как вам обещают, входит только работа по вашей профессии – и ничего более. Но в первые же рабочие дни в хабзайке вы себя неизбежно обнаруживаете слесарем, зачистником, грузчиком, рубщиком, плазморезчиком и опционально ещё трубогибщиком, листогибщиком, маляром и столяром. И иногда ещё водителем вилочного погрузчика и мостового крана.
Обычно вы оказываетесь в хабзайке по той причине, что хабзайка хапнула относительно большой заказ, который силами костяка коллектива хабзайки не прожевать. В нормальном случае, ну или, если хотите, “на западе” в таком случае обращаются в аутсорсинговую фирму, из которой в хабзайку будут тут же доставлены все, кто необходим: слесари, сварщики, токари, плотники, маляры и так далее. Но есть нюанс: кинуть на деньги аутсорсинговую фирму у хозяев хабзайки не получится, а вот вас – да. Поэтому-то именно вы для хабзайки и незаменимы.
Когда вы договариваетесь на условные пятьдесят тысяч рублей зарплаты, только на сварке, например, но при этом и собираете, и зачищаете, и сверлите, и зенкуете, и нарезаете резьбы, и красите, и упаковываете, то через две недели, когда вы, как договорено, должны получить выплату наличными, хозяин хабзайки выглядит таким оскорблённым, как будто вы сморкнулись, зажав одну ноздрю, и попали ему в глаз соплёй. Или вам выдаются деньги, но в два или три раза меньше оговоренной изначально суммы. На ваши претензии хозяин хабзайки оскорбляется ещё сильнее и говорит:
— Нет, ну какие пятьдесят тысяч? Ты себя сначала покажи! Ты сначала себя прояви! Поработай как следует! Мы сначала на тебя посмотрим, а потом уже поговорим!
На ваше справедливое замечание, что вы тут уже две недели себя показываете, принося ему сотни тысяч прибыли и поговорили вы ещё до того как, хозяин хабзайки говорит:
— Нет, ну так мы с тобой не договоримся! Ты сюда что пришёл - работать или права качать, в самом деле?
После этого вы, стяжав пятнадцать тысяч рублей и полный воротник писюнов, наворачиваете дерьма за обе щёки и Делаете Выводы™. И листаете дальше сайты по поиску работы, удя в носу чёрные козули – единственное, что вы заработали в хабзайке.
Первая хабзайка, встреченная мной после психушки была хабзайкой по производству топливных баков увеличенного объёма для грузовиков и рейсовых автобусов. Я в ней проработал порядка двух недель. Хабзайка располагалась в промзоне в Обухово, и добраться туда без личного автомобиля возможным не представлялось, а ездить с Площади Мужества в Обухово на машине было дольше примерно в два раза. Плюс у меня не было денег от слова совсем, и даже заправлять Матиз с его расходом в 7,5 литров 92-ого бензина в городском режиме я просто не мог. Поэтому я приезжал в Обухово, звонил в хабзайку и кто-то ехал за мной на машине. Я сидел на освещённой приглушённым оранжевым светом станции метро, слушал Joy Division в наушниках и смотрел на гигантский чёрный бюст Ленина. Пожалуй, саундтрек этого периода моей жизни – песня Atmosphere, той же группы Joy Division. В хабзайке я надевал дырявые треники, тельняшку и, хотя я и был нанят как сварщик по алюминию, разгружал металл, варил примитивные кронштейны из стали, упаковывал готовые баки, рубил на гильотине листы алюминия (один раз прижимом мне чуть не расплющило пальцы) и резал какие-то заготовки плазморезом. Уже к третьему дню работы я утвердился в своей ненависти к хабзайке. Когда машина, на которой кто-нибудь из коллег забирал меня от метро, въезжала в дворик бывшего не то заводика, не то цеха какой-нибудь рембазы с выложенной на фасаде кирпичами цифрой “1967”, мне хотелось выть от тоски, хотя бы потому что когда я снова отсюда выберусь – неизвестно, потому что хабзайка постоянно требовала сверхурочной работы. И сказать, что я сваливаю, мой рабочий день кончился, было невозможно, потому что ну куда я свалю, когда там час идти до метро?
Ещё в этой хабзайке был почти всегда в хабзайках наличествующий Писюн. Писюн был родственником хозяина хабзайки и было ему 18 лет. К своим 18 годам Писюн научился врубать босса и гнуть свои пальчики, перемазанные ещё школьными чернилами. Однажды, когда время уже далеко вышло за 16:30, Писюн понукал меня, что я медленно заворачиваю в стретч баки и вообще я работать не хочу. Настроение было особенно пост-роковым и поэтому я сказал:
— Да, не хочу. У меня вышло время и я хочу домой.
Писюн на меня выразительно взглянул и сказал:
— Пойдём со мной.
Мы поднялись в офис, и Писюн из выдвижного ящика своего стола достал мою трудовую книжку, в которую было вложено одной бумажкой 5000 рублей.
— На и вали, чтоб я тебя тут не видел больше.
Наглость и чувство вседозволенности, которые излучал Писюн меня всё ещё продолжали изумлять. Я заглянул в трудовую книжку, вдруг я чего не досмотрел и сказал:
— Вообще-то из расчёта 50000 рублей в месяц, тут должно быть как минимум 25000.
— Съёбывай, я сказал.
Проглотив первую порцию дерьма на этом пост-психушечном пути, я отправился пешком в сторону метро. На следующий день я пошёл к своему врачу и попросил вернуть мне прежние дозировки препаратов.
Хозяином следующей хабзайки оказался крепко сбитый и стриженный под полубокс мужик с последним на тот момент айфоном в руке и Lamborgini Aventador на аватарке в Вайбере. Он мне сказал на том, что называлось собеседованием:
— Короче, сейчас сделаем проектик, ты себя покажи, ты себя прояви, а потом порешаем, как мы дальше будем вести делишки.
“Проектиком” оказался каркас огромной рекламной стеллы шесть метров длиной и метр двадцать шириной. Я очутился с нацарапанном в Паинте чертёжиком в полукруглом ангаре, где лежала огромная болгарка и куча профильной трубы, которую мне предстояло превратить в каркас стеллы. Управившись со стеллой, которую я ещё и варил электродами, я позвонил дядечке с ярко-зелёным Авентадором на аватарке.
— Я тут сейчас по делишкам отъехал, через пару часиков буду.
— Ну, я тогда поеду тоже домой, пообедаю.
Однако едва я себе успел заварить чай, как последовал звонок:
— Бля, ты чего мне тут наварил, ты бля размеры вообще видел?
— Видел.
— Бегом сюда, сейчас будем решать.
Я приехал к ангару.
— Смотри сюда, в чертёж, сколько тут ширина?
— Тысяча.
— А у тебя?
Я раскинул рулеткой в трёх местах огромной стеллы.
— Тысяча двести, плюс-минус семь миллиметров где-то
— Мне её, бля, красить надо, ты врубаешься, и завтра заказчику отправлять!
И тут я задумался. Я мог ошибиться на 10 миллиметров максимум при сборке и сварке, тем более на такой огромной конструкции, собираемой вручную и в воздухе. Но чтобы на целых 200? Такого не могло быть. Но я кое-что вспомнил и достал из рюкзака тот чертёж, который, собственно, мне и дан был в работу. Там по-прежнему стояла ширина 1200 мм. Я показал этот чертёж решателю вопросиков.
— Бля… Кто этот чертёж ему дал? — заорал успешный бизнесмен на других своих подошедших бедолаг — Кто, мать вашу, этот чертёж человеку в работу выдал?
Надо же, я в “человека” превратился. Уже неплохая позитивная метаморфоза.
— Вы и дали мне его, сегодня утром — ответил я.
Решатель вопросиков углубился в телефон. Потом, с несколько сбавленной спесью в голосе сказал:
— Ну тут это, понимаешь, такая фигня, заказчик изменил размеры… Короче, укоротить сможешь?
— Смогу. А сколько это будет стоить?
— Ну я косарь накину, идёт?
Я укоротил стеллу и уехал с деньгами. Ещё через несколько дней я снова позвонил решателю вопросиков:
— Здравствуйте, это Ярослав, я делал заказ по стелле шесть на метр двадцать. Звоню спросить, работа есть ещё?
— Работа есть, но не для всех — буркнул успешный бизнесмен и бросил трубку.
Ну, хоть так я получил свои деньги, но ведь получил. С поганой овцы – хоть шерсти клок.
Ещё в одной фирме я проработал ровно два дня. Я здесь не употребляю слово “хабзайка” специально, потому что взяли меня по той причине, что думали, что им не удастся оформить давно у них работающего узбека из-за проблем с документами, но проблемы его как-то внезапно решились, и поэтому они решили оставить сотрудника, которого хорошо знают и работой которого довольны – так мне и объяснили ситуацию, извинились, и рассчитались наличными ровно за два дня.
Следующим на моём пути оказался сервис по сварке глушителей. Они, как указывалось в объявлении, искали сварщика-аргонщика по нержавеющей стали. Ну, это я умел хорошо. В первый мой день в сервисе меня приставили к другому мужику, который сказал:
— Я тут не учитель и вообще не сварщик – я по специальности акушер-гинеколог, так что объяснять я ничего не буду, и говорить “Глаза!” я не привык, так что стой, смотри, сам учись и не мешайся.
Я пронаблюдал за сварщиком-гинекологом примерно два дня, время от времени выполняя мелкие поручения в духе “подай-принеси-возьми-подержи-свали”. Он священнодействовал с трубогибом, на чердаке, где лежали новые глушители, замеряя их иногда рулеткой, подбирая по какому-то неведомому мне принципу резонаторы, вырезая катализаторы и колдуя с обманками на лямбда-зонды, чтобы Check Engine на панели не горел, как я узнал от кого-то другого. Ничего не понял, так что единственная работа, которую я выполнял – это шиномонтаж, которому когда-то, работая продавцом шин, от скуки научился, и заправка кондиционеров. Был несезон, поэтому в основном я сидел на лавочке, глядя на коробочку с таблетками в своём кармане.
Иногда я слонялся по сервису и однажды увидел, как один слесарь что-то откручивал под капотом старого, но крепкого Mitsubishi Pajero и попытался завязать разговор, чтобы установить контакт с вроде как коллегой:
— А “Паджерик” классная тачка, да?
— Лучше девочку без писи, чем машину “Митсубиси” — буркнул, не вылезая из-под капота, коллега.
Мне платили 500 рублей за 10 часов работы, что соответствовало примерно девяти долларам или 90 центам в час.
Было уже начало лета. И тут я вспомнил, что грузчик-узбек ещё из тех времён, когда я работал в магазине дверей, взял в аренду автомойку и я позвонил ему, спросив есть ли возможность подработать хотя бы на мойке машин. Махмуд сказал, что есть, приходи, не обижу. И Махмуд бы не обидел, но… зарядили беспрерывные дожди и на мойке не было ни одного клиента. Я получал примерно 250 рублей, просидев без работы те же 10 часов и ехал домой. Мне тотально не везло.

Но самой наимерзейшей хабзайкой на этом отрезке моего пути была хабзайка по производству контейнерных модулей “Лесард”. Я туда пришёл также устраиваться сварщиком, на 35 000 рублей. Там Писюна не было, по крайней мере на производстве. Зато там был Говнюшонок. Говнюшонок был дяденькой с проседью непонятного возраста, с елейным голоском, который много трындел на темы, совершенно не относящиеся к делу и постоянно говнисто хихикал.
На собеседовании у нас состоялся диалог примерно следующего содержания:
— Ну а зарплаты ты, хи-хи, сколько себе примерно видишь?
— Думаю, сорок тысяч будет вполне справедливо — ответил я.
— Ну сорок тысяч, хи-хи, это ты подзагнул, конечно. Ты себя сначала, парень, прояви, себя показать, хи-хи-хи, сначала надо. Но 35 000 мы, так и быть, хи-хи-хи, сделаем.
— Хорошо, — сказал я, поразмыслив. 35 000 – это всё же на 35 000 больше, чем ничего, да и сумма не выглядит какой-то такой, на которую меня будут кидать — а что за эту сумму я должен буду делать?
— Да ничего особенного, хи-хи-хи, просто варить надо, красиво и качестенно, мне игрушечка нужна, понимаешь, хи-хи-хи? Игрушечка, чтобы я её домой захотел забрать, понимаешь?
— Понимаю. То есть в мои обязанности будет входить только сварка и ничего больше?
— Да-да-да, хи-хи, только сварка, и чтобы игрушечка получалась!
— Понятно. А что с оформлением?
— Оформление, это, хи-хи-хи, обязательно, мы, хи-хи-хи, по ГЗОТу работаем!
— С первого дня?
— Как ты захочешь, можно и с первого, хи-хи-хи!
Когда я пришёл на следующий день в хабзайку, то направился в кабинет к Говнюшонку с паспортом и трудовой книжкой на изготовку.
— Ааа, вот и ты, хи-хи-хи! — закричал, завидев меня, Говнюшонок — ну пойдём на склад, выдадим тебе инструмент!
— Обождите, — говорю — а оформить для начала трудовые отношения?
— Нууу, ты подожди, не всё так быстро, хи-хи-хи! Ты хоть три-то дня поработай, а то ты сейчас день проработаешь, скажешь, мне, мол, хи-хи-хи, не нравится, я ухожу, а мне потом тонну бумаг писать, хи-хи-хи, налоговая там, пенсионный фонд! А то у меня был такой один, он пришёл, говорит, оформляйте, а он мне такого наварил, а у меня был военный заказ, с военными-то, хи-хи-хи, кто потом разговаривать будет? Я буду разговаривать! А оно мне такое зачем? Не, парень, ты себя, хи-хи-хи, сначала покажи, ты себя сначала прояви, мы на тебя посмотрим, да и ты на нас, хи-хи-хи, а то у нас тут сам видишь — не особо курорт, хи-хи-хи!
Я пожал плечами и промолчал. В конце концов, ну на 35000 же меня не кинут, ну не та это сумма, чтобы кого-то обманывать.
Первым, что я получил на материальном складе, была болгарка и пачка зачистных дисков к ней.
— А болгарка зачем? — спрашиваю я.
— Ну как зачем? Вот артист, хи-хи-хи! А зачищать швы кто за тебя будет, я что ли?
— Но речь шла только про сварку, когда мы с вами разговаривали!
— Про сварку! Но и про зачистку!
Так и пошла моя работа в “Лесарде”. По большому счёту, глобальных отличий от того же Кировского Завода тут не наблюдалось: советских ещё времён цех, работа как работа. Я был поставлен в пару с немногословным слесарем: он собирал рамы контейнерных модулей, я их прихватывал, обваривал и зачищал. Сварочный полуавтомат, который мне дали был едва различим под слоем грязи, которой он был покрыт и первые попытки им варить были ожидаемо неудачными: он не варил, а плевался. Я сходил на склад, взял новое сопло и наконечник, но это не принесло ожидаемого результата: аппарат по-прежнему только плевался.
— Сжатый воздух есть? — спросил я у слесаря.
— Нет — буркнул слесарь.
Я вытянул проволочный канал из горелки и пошёл к Говнюшонку.
— Надо бы продуть канал. Видимо, забит проволочной стружкой, аппарат не варит.
— Плохому танцору, хи-хи-хи, знаешь что мешает? — закричал Говнюшонок.
— Что? — поднял брови я.
— Ты мне вот только мозги не еби, аппарат ему не такой, надо настраивать уметь.
Я закрыл глаза, собирая всё своё терпение воедино.
— Аппарат настраивай – не настраивай, а если проволока не идёт через канал, то сварки не будет!
— Ну начина-а-ается! — закатил глаза Говнюшонок — у нас нет сжатого воздуха тут.
— Тогда нужен новый проволочный канал.
— А у меня они что тут, казённые что ли? Ладно, пошли.
Мы пошли на склад и я получил новый проволочный канал под непрерывные жалобы Говнюшонка о том, как его обирают и что плохим танцорам мешают яйца, все вон варят и ничего.
После прочистки проволочного канала, подающих роликов в механизме подачи проволоки аппарат, тем не менее, ожидаемо корректно заработал. Меня поставили обваривать стены и полы контейнерных модулей.
Однако ни через три дня, ни через неделю Говнюшонок про своё обещание оформления по ГЗОТу не вспомнил. Через две недели я решил напомнить о себе уже самостоятельно.
— Ну погоди с оформлением, куда ты так события-то торопишь, хи-хи-хи!
— Разговор у нас был вообще-то про три дня!
— Не, не, ну ты себя покажи, ты себя прояви сначала! Ты мне свари игрушечку, чтобы мне её домой захотелось забрать, а ты мне про своё оформление, ну заладил-то, хи-хи-хи!
Когда истёк первый месяц работы, я пошёл снова к Говнюшонку уже за деньгами.
— Зарплата мне, полагаю, наличными будет?
— О, снова ты, хи-хи-хи, да, будет, зайди после обеда!
После обеда я снова пришёл. Говнюшонок мне протянул три бумажки по пять тысяч рублей.
— Тут, — говорю — ещё четырёх не хватает, мы договаривались на 35 000, напоминаю.
— Во артист, во даёт, хи-хи-хи! Не, ну какие 35000?! 35000 — это если ты весь контейнер самостоятельно собираешь, варишь и зачищаешь! А ты чертежи вообще читать умеешь?
— Абсолютно бегло.
— Бегло он читает, хи-хи-хи… Не, парень, ты ещё 35 000 не заработал, ты себя сначала покажи, ты себя сначала прояви, а потом мы и поговорим про 35 000!
— Вообще-то месяц назад мы собирались “поговорить” про 40 000, а про 35 000 мы поговорили ещё на берегу, напомню.
— Слушай, парень, ну ты чего? За язык меня ловить что ли взялся? У нас 35 000 получают только сварщики, которые целиком собирают, варят и зачищают!
На следующий день я, приехав на работу, пошёл уже не в цех, а в офис, разговаривать с директором, точнее с директрисой этой конторы. Директриса выглядела нафуфыренной шмарой.
Я её видел впервые, как и она меня. Я ей изложил всю историю от начала и до конца и потребовал объяснений.
— А ты варить не умеешь, не умеешь чертежи читать и поэтому зарплата такая — будешь вот собирать, варить и зачищать — тогда и будет разговор про 35 000, а сейчас иди работай!
— А что с оформлением? Почему меня не оформили?
— Малаадой человек! У нас здесь частная фирма, это ясно? Это вам не государственный завод, где оформление с первого дня, что не ясно-то?
— Вот, значит, как? А на частные фирмы распространяется какое-то другое законодательство? Трудовой кодекс в России действует для всех работодателей, что частных, что не частных!
— Молодой человек, вы что-то слишком много препираетесь! Я вам всё сказала! Мне надо работать, и вам тоже! Вы только и делаете, что разговариваете, а надо работать!
Так, стяжав 15 000 за месяц довольно тяжёлой работы и палку между ног, я отправился домой. В тот же день я тезисно написал на сайте Антиджоб отзыв об этой наимерзейшей хабзайке. И хотя хабзайка была очень небольшой по размерам, мой негативный отзыв про неё был восьмым по счёту. Так нафуфыренная шмара ещё и отгавкивалась в комментариях, что это плохой менеджер по продажам, плохой слесарь, плохой грузчик, ну и я, конечно же, плохой сварщик, варить не умею, а она, Шмара, и Говнюшонок — хорошие и честные. Просто вокруг все плохие.

И наблюдая за этим отрезком моего пути, мой уже выросший брат и дал мне меткую кличку Бородач - по фамилии героя скетчей Нашей Раши, неудачливого картавого охранника Александра Родионовича Бородача, которому нигде не удаётся проработать дольше трёх дней, шедеврально сыгранного Михаилом Галустяном. Из меня, думаю, Бородач тоже был неплохой, только в качестве гонораров я получал “завтраки” ИП Серёгиных и советы себя показать и проявить.
Новая жизнь у меня, короче говоря, не ладилась. Разница со старой состояла лишь в том, что я мог отвлекаться с помощью интернет-дейтинга, избранного мной новым способом разгона тоски и печали.
Но потом была невероятной для меня по продолжительности в один год и восемь месяцев работа в Политехе, где я в дополнение к профессии сварщика, получил профессию станочника широкого профиля. И увечье правой руки. Потом вполне вписывающаяся в общий тренд моей трудовой биографии работа фрезеровщиком на ЛенПолиграфМаше длиной в три месяца. После работы в Политехе, явившейся для меня ещё и самой высокооплачиваемой работой из тех, где я работал по найму, падать обратно на зарплату в тридцать тысяч рублей было больно, тем более, ещё работая в Политехе, уверенный, что и дальше всё будет в порядке, я взял в кредит автомобиль в салоне. Почему, как и зачем - это история, достойная отдельного повествования, но смысл в том, что половину моей тридцатитысячной зарплаты я отдавал банку. Но и это было хорошо, потому что до этого был двухмесячный период безработицы и случайных заработков. При этом за небольшую зарплату на опытном производстве ЛенПолиграфМаша хотя бы не заставляли себя “проявлять”, “показывать”, да и “смотрел” меланхоличный и добрый мастер Сергей Иванович сквозь пальцы, а зарплата приходила ровно день в день – и это было бесспорным плюсом данного предприятия. Обед длился час, при этом в раздевалке стояла пара диванов, на которых можно поспать, если работы нет, а это было часто – можно было читать книгу. Короче, обстановка типичного завода – вам типа платят, а вы типа работаете: главное –  пропуск на проходной пикает вовремя. По большому счёту, если сравнить с полной безработицей – меня это устраивало. Ничего не делать за маленькую зарплату мне нравилось гораздо больше, чем ложиться костьми за “посмотры” и “проявления”. Ничего страшного не случалось, если я просаживал заготовку. Я бы вообще не удивился, узнав, что всё, что производит этот завод потом просто вывозят в нейтральные воды и сбрасывают на морское дно. Я положительно не знал, куда, для чего и зачем делаются производимые мной детали, а типовых деталей у нас не было. Мне было хоть и печально жить на пятнадцать тысяч рублей, но тем не менее было и спокойно. Какая-то умиротворённость печали мной владела в тот непродолжительный период.
И так было, пока однажды не зазвонил мой телефон и меня не пригласили на работу мастером производственного обучения. Эту грустную повесть я уже рассказывал, повторяться не буду, лишь зафиксирую, что там я получил специальность педагога профессионально-технического образования, нервный срыв и тотальное выгорание.
Но к моему изумлению, пройдя ад государственного колледжа, я остался жив, а значит эту жизнь надо было продолжать как-то жить. После нового периода безработицы я нашёл работу на одном чисто оборонном предприятии.
На всех квазигосударственных заводах есть военно-учётный стол. Сидит там под портретом Путина всегда какой-нибудь штрибан из числа отставных офицеров, считающий себя ключевым сотрудником предприятия. В особо запущенных случаях штрибан ещё и, желая, видимо, подчеркнуть свою принадлежность к Армейке, обращается к вам как-нибудь типа “рядовой”, “воин” или “боец”, хотя вы пришли к нему в качестве фрезеровщика, да и он – просто плюгавый скуфидон, а не герой хита Аллы Пугачевой из середины 90х, коим очень желает казаться.
На ЛенПолиграфМаше моим военным билетом озаботилась женщина, представлявшаяся весьма подходящим её зычному голосу именем Людмила Людгердасовна, которую я ни разу не видел, но которая мне звонила по телефону и густым басом интересовалась, когда я принесу военный билет, отсутствующий в моём личном деле. Я ответствовал, что вот скоро, сейчас, только попрошу день за свой счёт и схожу в военкомат. Однажды, совсем уж грозным басом, Людмила Людгердасовна предупредила меня, что вынуждена будет отстранить меня от работы, если в течение двух недель не увидит моего военного билета. Но через две недели я уже уволился с “ЛенПолиграфМаша”. Людмила Людгердасовна осталась ни с чем.
Но со следующим после колледжа заводом “Гидроприбор” так просто разделаться не получилось. Там в военном столе сидел отставной скуфидон, да и оборонной эссенции в “Гидроприборе” было всяко больше, чем в “ЛенПолиграфМаше”.
— Я вас без военного билета до работы допустить не могу — отрезал скуфидон.
Так что мне в мои 29 лет пришлось второй раз в жизни посетить военкомат. Колорита сему действию придавали ещё и антиковидные меры, которые все частные хабзайки научились обходить, а все государственные – использовать как предлог не работать. Я приехал утром и обнаружил изрядную толпу у дверей военкомата, находившегося по новому адресу, отличному от того, по которому я его посещал 13 лет назад до этого. Выходила тётка в одноразовой маске на лице и приглашала по четверо человек – это такие у них антиковидные меры были. Наконец, в одной из четвёрок оказался и я.
В центре коридора было нечто напоминающее регистратуру в поликлинике: окошки, через которые надо общаться с сотрудницами, непременно в маске.
— Извините, — говорю — а мне бы нужно военный билет получить.
— А ваш где? Вы потеряли? — спросила сотрудница.
— Нет, — отвечаю — впервые получаю.
— А сколько вам лет?
— 29.
— И в армии вы не служили?
— Слава богу.
— Слава богу что?
— Слава богу, нет.
— Интересно. Идите общаться к военному комиссару. Кабинет 18.
Подойдя к искомому кабинету, я никого рядом с ним не обнаружил. Непривычно. Даже не у кого спросить “Кто последний?”. Я постучал и открыл шпонированную дверь.
За столом сидел он – военком Выборгского района, тот человек, от кого я столько лет скрывался, проявляя чудеса изворотливости и изобретательности, но к которому теперь, волею судеб, я пришёл добровольно сам.
— Здравствуйте! — поприветствовал я своего антагониста.
— Вы по какому делу? — вместо ответного приветствия спросил держиморда в фуражке, презрительно меня оглядывая.
— Мне нужен только военный билет — спокойно ответил я.
— Так. А фамилия?
— Смолин.
— А сколько вам лет?
— 29.
— А в армии вы служили?
— Нет.
— А почему?
— Я повесток не получал.
И с чисто бюрократической точки зрения это даже не было ложью: ни за одну повестку (а я их в определённый момент принялся коллекционировать) я не расписался, потому что ни одной не принял в руки лично от почтальона и ни за одним заказным письмом не явился.
— И теперь тебе нужен военный билет? — держиморда, видимо, выпил со мной когда-то на брудершафт, а я и не заметил.
— Совершенно верно. На заводе требуют.
— Значит ты, сучёныш, бегал от меня девять лет, а теперь решил взять всех и наебать, так выходит? — лицо этой бесстаршной штабной крысы пошло багровыми пятнами.
“Выходит, что так” — хотелось ответить мне.
— А вот теперь ты за мной сам побегай! — с этими словами военком встал из-за стола, схватив портфель и почти выбежал из кабинета.
Я вышел следом и, не представляя, что дальше, сел на металлическую лавочку напротив. Но минуты через три мои раздумья были прерваны вернувшимся в здание военкомом, чей рёв огласил весь первый этаж:
— Кто мне перегородил выезд?!
Нет, думал я, сейчас не лучший момент пойти с ним снова попробовать поговорить.
— КТО, ****Ь, ПОСТАВИЛ СВОЁ КОРЫТО НА ВЪЕЗДЕ?!
Затем, вернувшись ещё через пару минут заорал ещё громче:
— ЧЕЙ, ЁБ ВАШУ МАТЬ, СЕРЫЙ ВНЕДОРОЖНИК “ШЕВРОЛЕ” С НОМЕРОМ 667?!
Серый Шевроле Блейзер с номером 667 принадлежал, однако, мне.
Я встал и с улыбкой ответил:
— Это моя машина.
— Убрал её, быстро!
— Обязательно. Но раз уж мы снова встретились – вы мне скажите, как мне с военным билетом-то быть?
— Жопой, ****ь, об косяк… — буркнул военком — Люда! Распечатай направления!
Получив требуемый листок, держиморда направился в свой кабинет и послышалась очередь ударов казёной печати по столу.
— Вот это направления к врачам, в осенний призыв в ноябре пройдёшь — с кислой миной пояснил военком.
— Но я же уже не призывной.
— Врачи в любом случае обязательны, на основании обследования мы только и можем выдать военный билет. А теперь убери своё корыто на ***.
В принципе, и в военкомате у меня дел больше не было, так что я уехал. Заводскому скуфидону я сказал, потрясая листком с военкоматскими направлениями, что сейчас, летом военный билет получить прямо совсем невозможно, но вот осенью в ноябре, когда призыв начнётся – я обязательно пройду всех врачей и обязательно получу военный билет. И под это честное слово, собственно, меня и приняли на работу.
Уволился я, однако, в середине октября и больше в России на заводах я не работал ни дня. И, как мне думалось, вопрос с военным билетом для меня навсегда отпал, если бы не эмиграция.


Глава 11. Бегущий кабанчик

В 2017-2018 годах, когда я работал в Политехе техником, дела мои шли в гору – именно тогда меня угораздило взять в кредит автомобиль, и, надо сказать, что пока я работал там, ежемесячный платёж меня не напрягал, да и когда работаешь в государственном учреждении кажется, что всё стабильно и нет ничего, что было бы способно пойти не так. Но этому благополучию суждено было рухнуть в один день. Не выспался, не уследил за работающей болгаркой – и эта стабильность схлопнулась так, будто её никогда и не было. Лопнула, как сухожилия на моём безымяном пальце под диском болгарки. Сначала меня слёзно просили не сообщать о производственном характере травмы, что я и сделал. А потом, как всегда в таких случаях бывает, стали методично выжимать из конторы. Со мной перестали разговаривать, обо мне если и заговаривали – то в третьем лице и вскользь, не считаясь с моим присутствием. Со мной разговаривало только руководство – с целью на меня наорать за что-нибудь из того, что я не сделал, о чём мне никто не сообщил, и, разумеется, задним числом. К концу этого жизненного этапа я приезжал к конторе и какое-то время сидел в машине, договариваясь с собой, чтобы встать, закрыть машину и перешагнуть этот порог снова. Но вечно это продолжаться не могло.

После полученной травмы и вылета из этого Эдемского сада моей трудовой биографии (всё-таки 50000 рублей я ни до, ни после на работе по найму не получал в России) в середине 2018 года дела мои пошли под откос. Я впервые столкнулся с бедностью. Единственная возможность получать 30000 рублей на заводе и необходимость 14000 отдавать банку познакомила меня с ассортиментом еды из “Светофора” и самой дешёвой линейки продуктов из “Дикси”.
Впрочем, бедность – это ещё не нищета. А что такое нищета – я узнал, когда согласился стать педагогом в государственном колледже. Об этом периоде написано в новелле “По закону”, здесь же я лишь зафиксирую, что мне пришлось себя ограничивать даже в самых базовых потребностях.
Прежде о нищете я знал в основном то, что когда-то прочитал у Достоевского, сказанное устами опустившегося чиновника Мармеладова – что бедность не порок, а нищета порок. Теперь, имея свой опыт как бедности, так и нищеты, я бы развернул эту мысль.
Бедность – это ограничение себя в потреблении в той или иной мере. Бедность – это когда каждая копейка в бюджете расписана и лишнего не остаётся. Бедность – это возможность покупать только необходимое, вынужденность отказывать себе в том, что не столько необходимо, сколько просто нравится, делает жизнь лучше, удобнее и приятнее. Бедность – это отсутствие возможности решать какие-то непредвиденные финансовые задачи, не прибегая к необходимости что-нибудь продать или занять у кого-нибудь. Бедный человек не вынужден покупать самую дешёвую еду, причём с кредитной карточки. И бедный человек не испытывает необходимости экономить на еде и проезде по городу. Бедный человек не вынужден набирать долгов, которые невозможно погасить у друзей, родственников и банков, и главное – бедный человек не вынужден просить, причём просить безвозмездно, без возможности оказать эквивалентную услугу в ответ. И если в начале окружающие ещё исполняют просьбы своего прежде бедного, но ставшего нищим, родственника или друга, оказавшегося в их кругу, то через какое-то время и это меняется. Я хорошо помню тот момент, когда время ответа на мои звонки друзьям и родственникам кратно увеличилось. Я помню первые смски “Не могу разговаривать, потом перезвоню” – и никакого “потом”, конечно же, не наступало. Отчётливое ощущение, что моим присутствием тяготятся, моим общением пренебрегают, и в целом мной слегка брезгуют, хотя стараются не слишком это показывать, а сам я превращаюсь в некий грязный чемодан без ручки, валяющийся посреди чистой и светлой комнаты моего окружения, об который все спотыкаются, пытаются пристроить в какой-нибудь малозаметный угол, который и починить вроде бы – на полчаса дел, но всё некогда зайти в строительный магазин, купить подходящие шурупы, а выкидывать вроде как жалко. Нищета превращает любую непредвиденную трату в маленький обвал на Уолл-стрит, при этом нищета непостижимым образом притягивает к себе все эти маленькие или не очень катастрофы. Именно в самые трудные моменты жизни почему-то начинает ломаться машина, телефон, холодильник, заболевает кошка, заканчивается наполнитель и корм для неё, замороженные пельмени, супы быстрого приготовления в пакетиках, средство для мытья посуды, при этом в “Дикси” резко дорожают яйца, молоко, картошка, лук, а курица по акции мгновенно разбирается проворными бабульками. И вот я вынужден опять звонить кому-то, кашлять, мычать, изображая беззаботную интонацию, как-то начинать разговор, а потом опять – просить, объяснять, говорить, получать вежливый отказ: не, извини, Ярик, сейчас вообще никак, с женой сейчас в отпуск улетаем, затем после повисшей паузы пытаться как-то неловко поддержать разговор на какую-то отвлечённую тему, вроде “как дела?”, “как жена?”, “погода как-то не очень, скажи?”, “фотки потом скинешь из отпуска?” и так далее. Ощущение себя абсолютно для всех лишним, ненужным, как не до конца сломанная микроволновка, стоящая в общем коридоре, у которой тарелка крутится, только ничего в ней не греется. При этом – от всех зависимым, от этого, в свою очередь – слабым и беспомощным, взгляд на всех снизу вверх; униженность, к которой через какое-то время привыкаешь как к чему-то заслуженному, констатированному и вечному. И как результат – постепенная потеря собственного человеческого достоинства и обличия – вот худшее, что есть в нищете.
В моём случае – это ещё и ежедневные звонки из банка, и долг – как по кредиту за автомобиль (который к тому же был продан уже), так и по кредиткам, растущий в такой прогрессии, что в какой-то момент я стал за ним наблюдать как за чем-то отдалённым и отвлечённым. Наверное, это и есть то, что называется “воронкой нищеты”.
В такие моменты жизни вообще пропадает ощущение реальности происходящего – как будто смотришь какое-то кино с очень хорошим погружением. С одной стороны, это очевидная функция психики – защитить мозг от ужаса происходящего; с другой же – это усугубляет ощущение потерянности, одиночества и беспомощности, а последние крохи контроля над собственной жизнью – улетучиваются.

Однажды у меня был момент, когда я всерьез подумал, а не стать ли мне бомжом. А дело было так.
Было примерно 6:40 утра. Я тащился на ненавистный говнозавод, чтобы среди людей, которых я не люблю и которые не любят меня делать то, что я не хочу делать за унизительные копейки. Я с перебоями платил по кредиту из-за нехватки денег, мне постоянно звонили из службы безопасности банка и так я переживал ещё порцию унижений вне говнозавода. У меня, конечно, была тогда  девушка – но только отношения с ней в основном усугубляли ощущение полного одиночества, чем дарили какое-то счастье. И вот я тащусь на завод, потому что у меня есть постоянная работа на полном дне, мать её так. У меня в кошельке – 300 рублей и примерно 250 рублей на проездном билете. В морозилке – куриный хребет, из которого можно сварить бульон. Жареная даже курятина — непозволительная для меня роскошь. В кладовке – пара килограмм макарон и три пачки геркулеса. До аванса – полторы недели.

У меня не открывается один глаз, мои кроссовки с АлиЭкспресса вот-вот запросят каши, а куртка оттуда же села после стирки и вся в комочках. У меня нет ничего в жизни, от чего я бы мог быть счастливым. Или хотя бы довольным. Но я – всё же социально приемлемый член общества, у меня есть работа и постоянное место жительства в панельной девятиэтажке, пусть и не моё, но Ден пока что не взял поганую метлу. Вроде как.
И навстречу мне идёт мой антипод — социально неприемлемый член общества. На одной ноге – рваный и грязный ботинок, перемотанный скотчем, на другой – такой же грязный резиновый шлёпанец. Треники в грязи и дырках, между ног тёмное пятно. Не подходящая для начала мая зимняя рваная куртка на голое тело с грязным синтепоном, торчащим из дыр и болтающимся на соплях карманом.
Лица таких людей не оставляют ни одного шанса понять, сколько лет их обладателю. Пара почерневших пеньков во рту вместо зубов. Распухшие и побитые физиономии, водянистые почти не открывающиеся глаза, потресканные губы – этому человеку может быть как 27, так и 60.
— Извините, сударь — обращается ко мне социально неприемлемый член — не будете ли вы любезны угостить меня сигареткой?
Я останавливаюсь, протягиваю сигарету.
— Пожалуйста, — говорю.
— А не будет ли, я извиняюсь, наглостью с моей стороны попросить ещё огоньку?
— Пожалуйста, — я протягиваю зажигалку. Обнаруживаю в кармане ещё одну, говорю:
— Можете взять её себе, раз у вас нет.
Социально неприемлемый член рассыпался в благодарностях. Что ж, ни для кого не секрет, что никто в России не будет с вами общаться вежливее, чем бомж.

А я задумался. Вот есть он. Он здесь в такую рань по одной причине: он возвращается с праздника. Он счастлив, обладая всего лишь моей сигаретой. Ему не надо большего. В их жизни праздник — перманентный. Он весёлый и пьяный. Я здесь в такую рань по другой причине. Потому что я, если обобщить, должен держаться из последних сил за то, что имеет расплывчатое название «социально приемлемая жизнь». Я трезвый и понурый.
А кому, собственно, я должен? Почему я должен жить этой жизнью, которая меня не принимает в себя, полноправные жители которой не любят меня и не хотят видеть среди себя? Неужели это действительно стоит того, чтобы быть таким одиноким и несчастным, какой я есть? Зачем мне смартфон? Чтобы в твиттере читать "как я выживаю на зарплату 40000€/мес тред, подписос, лайкосик, погнали" и на то, как припеваючи живут другие в Инстаграме?

Зачем мне машина, которая тем более уже третий месяц стоит сломанная и у меня нет ни малейшего варианта её отдать починить на сервис?
Зачем мне работа, на которой я зарабатываю только травмы, заболевания, усталость и ментальные расстройства?
Зачем мне крыша над головой, если она не моя? Не слишком ли я, короче говоря, высокую цену плачу за эту атрибутику, которая, как утверждается, должна быть у социально приемлемых членов общества? Ведь настрелять у метро мелочи — это может быть даже прибыльнее. Нажраться дешёвой сивухой. Отрубиться в подвале с горячими трубами. А если повезёт — ещё и с какой-нибудь такой же бабой. Ведь если присмотреться, то все эти опустившиеся алкаши у метро, вонючие бомжи в обоссаных штанах, которых социально приемлемые члены общества стараются не встречать на своём пути — они гораздо счастливее, чем, например я. Они могут замёрзнуть в сугробе – так и меня Ден может просто однажды вышвырнуть, сказав, что хватит уже, достаточно долгов по коммуналке. Их не трогают богатенькие и классненькие – ими они брезгуют. Но богатенькие и классненькие недостаточно брезгливы, чтобы мной вытирать мочу со своего белоснежного стульчака. Поучая. Наставляя. Надувая щёчки и сопельки из розовых носиков. Раздувая парусом свои чистые трусы, выстиранные хорошим финским порошком с кондиционером. Самое классное в жизнях этих опустившихся то, что им нечего терять, таким образом, бомжи и самые опустившиеся алкаши всегда живут только в плюс. Нашёл пять рублей – ты в плюсе. Выпросил мелочи у метро – ты в плюсе. Водяра по акции – ты в плюсе. Надыбал сигарету — ты в плюсе. И так далее.
А я – исключительно в минусе. Я только теряю, даже те крохи внешнего социального благополучия, которыми обладаю. У меня была новая машина — я вынужден был её продать. У меня теперь старая машина — она не ездит. У меня был айфон, но он сломался и у меня теперь китайский телефон с АлиЭкспресса. Раньше я позволял себе раз в месяц купить палку колбасы — теперь я не могу себе купить палку колбасы ежемесячно, только на день рождения.
Интернет вам предложит кучу неработающих вариантов, как разбогатеть, заработать, организовать пассивный доход, и всё это будет сплошным обманом. При этом спросите интернет — как стать бомжом и эффективно влиться в социум опустившихся маргиналов у метро, чего нельзя в их среде говорить, делать, как вообще войти в общество этих людей? Ничего не нашли? Вот то-то же. Потому что это, кажется, и есть счастье, потому что если отбросить вонь, рваную одежду, опухшие физиономии — вы увидите абсолютно счастливых людей. Их не волнует обесценивание их зарплаты – у них её нет. Их не волнует рост тарифов на услуги ЖКХ – они не пользуются услугами ЖКХ. Их не беспокоит перспектива оказаться на улице – они итак на ней. Их не беспокоит возможность попасть в тюрьму – она их даже радует, особенно перед зимой.

А я — комок несчастья, горя и оголённых нервов, который недостаточно опустился, чтобы быть среди бомжей у метро, но который никогда не станет равным вот этим, классненьким и успешным в твиттерочках с инстушечками. Можно было бы пафосно сказать про себя, что я чужой среди своих, но я смотрел на людей в мире и не видел никаких "своих", чтобы быть среди них чужим. Для меня абсолютно все вокруг были чужие, включая мою семью. Мама жаловалась, что брус подорожал, который ей нужен для строительства классненькой дачки, а меня тревожило, что акционный цыплёнок в «Дикси» появляется всё реже, а стоит уже не по 89 рублей, а по 96. То есть курицу я и ту буду есть не еженедельно. Свой дом, как и брус для его строительства – было для меня чем-то на языке параллельной вселенной. В среде знакомых обсуждались вопросы, пойти ли на работу, где платят 120 тысяч, но хорошие перспективы роста, или где платят 150 тысяч, но можно особенно не напрягаться, правда и расти особенно некуда. А мне предлагалась только, цитирую – «конкурентная» заработная плата, и в принципе это не было ложью. 37000 рублей после вычета налогов – вот тот потолок, который мне предлагался. Таков был уровень конкуренции. А расти мне было некуда.
И эта мысль – просто покинуть этот социум и уйти на самое дно, раз нет пути наверх – занимала меня долго и  довольно продолжительное время я пытался ответить себе на вопрос: во имя чего я пытаюсь жить эту социально приемлемую жизнь? Какие есть в этом для меня плюсы? — и кроме собственной инерции и мещанского мелкотравчатого страха не находил никаких других вразумительных ответов.
И повинуясь этой инерции, я продолжал барахтаться в этом дерьме на роли субстрата для успешных и классненьких всех вокруг. Потому что тонуть быстро страшнее, чем захлёбываться по чуть-чуть. А суицид — дело и вовсе очень непростое. Не для меня явно.
Так что я свою роль не выбирал, это она выбрала меня – продолжать выживать, несмотря на всю тщетность этих усилий. И потом, когда-нибудь, когда я сдохну, я должен был бы быть примером, когда какой-нибудь самоуверенный писюн вещает, что чтобы быть успешным и классненьким достаточно просто стараться как следует, работать усердно, что писюн, мягко говоря, неправ, чтобы кто-нибудь мог сказать:
— А вот вы знаете Ярика Смолина? Да-да, того, который Ненависть и Фрезеровка в Твиттере? Так вот знаете, как он усирался всю свою короткую и несчастную жизнь? Он что только не пытался! Педагог, сварщик, станочник — а всё равно был всю жизнь в полной жопе! Как только не раскорячивался! В итоге, когда его с очередного говнозавода выперли без рубля денег в кармане, он и не выдержал – прямо там, у проходной, лёг и околел! Инфаркт микарда! Вот такенный рубец!


Короче говоря, я был профессиональным неудачником – и я бы не сказал, что это прям плохо: в конце концов, и у подопытных крыс должна быть своя профессиональная гордость.
Я медленно полз на дно. Меня вышвыривали с очередного говнозавода. Но ковидные ограничения стали меньше, и вот мне предложили группу в учебном центре, который открылся и куда я отсылал свои анкетные данные. На двух работах я уматывался абсолютно, и, возможно, думал я, от инфаркта я свалюсь быстрее так и всё это наконец-то кончится. Ковид, тем не менее, как утверждалось, свирепствовал, однако даже ему, злому ковиду, я был не нужен и неинтересен, хотя бы для статистики смертей. Поэтому ставка на инфаркт казалась наиболее рабочей. На говнозаводе, чтобы меня выпереть, включили в отношении меня практику игнора. Со мной не здоровались. Через меня разговаривали, как через пустое место. В дни, когда я преподавал (снова) – я приезжал домой чуть живой ближе к полуночи. Телефон стоял всё время в режиме "Не беспокоить" с исключениями на маму и учебный центр, потому что по 15-17 раз в день звонили коллекторы. Дейтинг как способ слегка развеяться больше не привлекал. Я удалил тиндер, баду, заткнул оповещения из «Винчика». Я просто ожидал своей смерти, нетерпеливо поглядывая на часы.

Говорят, что не в деньгах счастье. Отчасти это так. Деньги не дают счастье только тем, кто не умеет их удерживать у себя и разумно тратить. Гротескное изображение достатка и потребления из рекламы какого-нибудь онлайн-казино действительно едва ли кого-то сделает счастливым. Стриптизёрши – уйдут, когда закончится их оплаченное время, бармен больше не нальёт, а барыга больше не насыпет. Да и даже если представить абсолютно безлимитный кредит – то десятая по счёту гоночная машина в гараже пятого по счёту особняка в Майами не будет дарить ощущение счастья – по крайней мере, сопоставимого с обладанием первым супер-каром или особняком. Деликатесы, употребляемые ежедневно, перестают возбуждать вкусовые рецепторы так, как если бы они употреблялись реже. Элитный алкоголь перестанет обнаруживать какое-либо различие с самым заурядным пойлом. Короче говоря, удовольствия и счастье – совершенно разные вещи. Потребность в удовольствиях всегда растёт, как график галлопирующей инфляции, а счастье – это не то, чего требуется больше, больше и больше. Но и достигается счастье всегда труднее.
Но всё же деньги – это пусть и не достаточное, но точно абсолютно необходимое условие для счастья. Наличие некоторой суммы на сберегательном счету позволяет перестать бояться поломок машины, болезни кошки, потери работы или непредвиденно закончившихся пельменей. Отсутствие главного социального страха – изоляции и неминуемого движения ко дну, ощущение себя равным многим дарит чувство спокойствия. Употребление качественных продуктов питания, а также овощей, фруктов, сыров, рыбы различных сортов способствует хорошему самочувствию, а с хорошим самочувствием неизбежно улучшается настроение, начинает лучше функционировать мозг. Возможность обрадовать компанию друзей или девушку заказом пиццы или суши во время просмотра фильма, оплатить ресторан на вечеринку на свой день рождения – тоже даёт повод впрыснуть в кровь дополнительную порцию гормонов радости. Возможность покупать качественные и красивые предметы одежды, в которых не чувствуешь себя распоследним обсосом, качественные запчасти и расходники для автомобиля, возможность совершать вылазки на природу с шашлыками – и многое другое – это всё те самые кирпичики, из которых и состоит здание счастья каждого человека. И да, возможность хотя бы иногда совершать импульсивные покупки, просто потому что данная вещь нравится – тоже делает человека счастливее.
И всё это – то, что дают деньги – если и не счастье в чистом виде, то по крайней мере его фундамент точно.

Диана, теперь уже моя жена, нашла какую-то мою старую анкету, отыскала меня в Телеграме и написала мне. Я ей, конечно, отвечал, но не слишком охотно и многословно. Но это однажды изменилось и вот при каких обстоятельствах.
Было примерно полшестого утра. Я сидел на кровати, завёрнутый в одеяло и уговаривал себя встать и пойти на ненавистный говнозавод. Уговоры были абсолютно безуспешными. И я понял, что сегодня я туда просто не пойду. Я взял фейковый больничный. Да, я и прежде пару раз так делал, но прежде я себя чувствовал так, будто я дезертировал с поля боя и продал фашистам военную тайну за бочку варенья и корзину печенья. Но на этот раз что-то во мне надломилось. Я себя почувствовал красавичком и молодцом. И за буквально три дня вне говнозавода я почувствовал, как выздоровел душой. Я стал чаще писать Диане, даже сам и дело дошло до того, что я предложил ей встретиться погулять.
Было начало октября. На улице было ещё достаточно тепло, мы встретились с Дианой на Невском проспекте. Она была совершенно не похожа на типичную обитательницу сервисов знакомств. Она неуловимо по-другому говорила, неуловимо по-другому себя держала, так что что привлекло меня в этой милой застенчивой девушке, мечтающей о татуировке дракона во всю спину и спортивном мотоцикле – вроде как очевидно.
Но вот что ей могло понравиться во мне – для меня загадка и по сей день. Я, выражаясь языком твиттерских феминисток – двенадцать ред флагов из десяти. Я болтал о политике, о несправедливости капитализма, и наконец в меру моей нищеты у нас был раздельный счёт в Токио Сити на Сенной, где мы остановились перекусить. Твиттерские феминистки таких, как я, называют “пополамщиками”. Но как бы там ни было, что-то во мне Диана нашла и у нас начались отношения. Я трезво оценивал себя и был готов к тому, что она меня бросит в каждый момент времени.
Но дела мои внезапно пошли вперёд и вверх. По совету Дианы, я не стал продолжать свой скорбный путь по заводам, а взял больше нагрузки в учебном центре, ожившем после жёстких ковидных ограничений начала 2020 года. Диана взяла на себя большую часть трат на ежедневные потребности нашей недавно образованной пары первое время. Диана вселяла в меня уверенность, что всё обязательно получится, а если и нет – то не беда, я смогу и что-то другое попробовать. У меня появилась подработка по сварке в одной фирме, с шефом которой я был знаком ещё по халтурам на “ЛенПолиграфМаше” – иногда мне перепадала халтура фрезернуть какую-нибудь болванку рублей за 300. А потом появились и индивидуально практикующиеся ученики. Первому ученику я, почти закрыв глаза от ужаса, назвал цену 1200 рублей за трёхчасовую практику. Заработать за три часа то, что я ещё недавно не мог заработать за день – мне казалось непозволительной наглостью. Однако ученик почти улыбнулся, когда я назвал эту сумму. Конечно, о восьмичасовом рабочем дне и о пятидневной рабочей неделе пришлось забыть, зато у меня стали появляться деньги. Я хорошо помню момент, когда я в супермаркете поймал себя внезапно на том, что больше не смотрю на цены на продовольственные товары, а смотрю только на их состав и качество. Это было превосходное чувство.

2021 год был, наверное, лучшим годом во всей моей российской жизни. У меня появлялись деньги, а с ними – и тот цинизм, который в той или иной мере присущ, наверное, всем людям, обладающим если и не деньгами в том смысле, который привычно вкладывается в это словосочетание, то по крайней мере – не чувствующим зловонное дыхание нищеты в затылок, смердящее гнилой курицей из “Светофора”, когда нагибаешься в “Дикси” в поисках подходящего товара на самой нижней полке с жёлтыми ценниками. Поэтому я встал на биржу труда как безработный и вдобавок к своим по меньшей мере трём источникам дохода добавились ещё 12000 рублей, которые тоже на дороге, как известно, не лежат. В учебном центре я работал за наличку, с фирмой “Шлифтех” я работал тоже за наличку, и ученики на практике мне тоже платили, соответственно, наличкой. Отчасти я чувствовал себя ещё и мстящим этому левиафану несправедливости, истязавшему меня два года подряд, и до этого – в период, когда я только из психушки вышел. Государство меня ввергло в нищету при работе на него, а банки, в обход всех указов президента и прочего – отказывали мне раз за разом в реструктуризации долга или кредитных каникулах в ковидные времена. Впрочем, и без специальных указов в гражданском кодексе есть такая статья, что если ежемесячный платёж по долгу составляет более 51% от дохода – это является законным основанием требовать либо реструктуризации долга, либо кредитных каникул. Мой ежемесячный платёж составлял больше 70% от моего дохода, что я подтверждал справками. Банк мне, однако, отказывал – отказывал, потому что имел такую возможность. Так же, как и директор колледжа платил мне, вразрез с майскими указами президента примерно в два раза ниже средней зарплаты по региону – потому что имел такую возможность. Уважаемый читатель может воскликнуть – но позволь, ты же мог подать на них в суд! Теоретически – да, а практически – нет, потому что банально для грамотного составления заявления в суд, для общения в суде в правильных терминах и в правильной форме, чтобы в суде вообще начали читать заявление – нужен адвокат. А услуги адвоката стоят денег, тех самых денег, на которые меня обманули, кинули, ещё и саечку за испуг отвесили и по щеке похлопали. Круг замкнулся. А начальник цеха на “ЛенПолиграфМаше” в ковидные времена тоже платил мне 23000 рублей – потому что имел такую возможность. Не нравится – увольняйся! А куда мне увольняться, если кругом локдаун?
Но к концу 2020 года, с уходом с последнего из проклятущих российских заводов в моей жизни всё это изменилось. Теперь я имел в карманах недоступную для их загребущих лап наличность, имел возможность не платить им – и не платил. Когда мне звонили коллекторы – я хохотал прямо в трубку над ними, передразнивал и посылал матом, присовокупляя, что если я сейчас выброшу эту сим-карту, на которую они мне звонят – я потеряюсь для них окончательно. При этом у меня было по три лекции в день, были практиканты, были заказы по сварке. Я почти не отдыхал, но каждый день я подсчитывал, сколько я заработал за сегодня – и это наполняло меня новыми силами работать дальше, больше, искать какие-то новые подходы. В перерывах между лекциями я теперь обедал в том кафе или ресторане, которые мне нравились, а не в тех, где дешевле. Больше всего мне нравилось обедать в ресторане “Охота на енота” на Сенной площади – с видом на купол Исаакиевского собора.
Короче говоря, у меня получилось стать одним из тех кабанчиков, бегущих по серой зоне российских возможностей, неуловимых для чёрных двустволок егерей российской бюрократии – причём на весьма неочевидной для этого делянке – педагогике и сварке. По крайней мере, до поры, до времени неуловимых. Пока не получит кто-то из учеников травму на практике. Пока кто-нибудь просто банально не позавидует мне и не настучит. Пока во время выполнения заказа по сварке под ночь в измотанном состоянии в мастерской со мной не случится тяжёлая или летальная травма. Короче, пока этот утлый “Титаник” моего местечкового успеха плыл, я старался не думать ни о маячащих впереди стенах арктического льда неудач, ни о коллекторских и приставских акулах за кормою, а просто пытался из этого своего небольшого везения выжать максимум, изо всех сил стараясь насладиться танцем фокстрота на его палубе под хруст наличных денег.
Мы даже сделали с Дианой недорогой, но всё же ремонт в квартире Дена, где мы жили, и покупка нового обеденного стола, рейлингов и прочих уютностей в Икее пришлась как раз на день нашей первой годовщины отношений.
Вообще, я всегда любил Икею – однако не столько даже за соотношение цена-качество, которое, к тому же, стало последние годы сильно хромать – сколько за ощущение себя не в России, когда по всем этим интерьерчикам бродишь. Книги на шведском языке, мягкое местное освещение, уют, простая, но при этом вкусная еда в ресторанчике. Конечно, я тогда не знал, как оно в Европе на самом деле и насколько Европа разная, но тем не менее, находясь в Икее, представить себя в некой абстрактной Европе у меня получалось – и это ощущение мне нравилось, особенно на контрасте с ощущением себя, выходящего на Парнас и едущего на Просвет.
Однажды, впрочем, Диана меня вернула с моих мутновато-серых небес на землю:
— А ты не хочешь с долгами перед банками разобраться?
Это был очень резонный вопрос, ведь пока у меня есть непогашенные долги, мне ни зарегистрироваться как самозанятый или даже ИП, ни выехать за границу – на тот момент я вынашивал идею съездить в Финляндию, в Германию и в Англию или ещё какую-нибудь страну с сильной школой сварки с целью перенять опыт и самой сварки, и методов её преподавания, а потом, может, даже аккредитоваться на выдачу каких-нибудь сертификатов в России, открыв уже самый взаправдашний учебно-экзаменационный центр. Таким образом, долги, несмотря на то, что коллекторы перестали мне звонить от пяти до семнадцати раз на дню – стали препятствием для дальнейшего развития, ведь выживать, и даже успешно в серой зоне, как очевидно, можно, но вот развиваться и процветать – едва ли.
— Я этим педрилам ни рубля не дам! – отрезал я, запихивая в конверт в серванте ещё порцию наличности, попутно проводя пальцем по корешкам купюр, пытаясь прикинуть, сколько там уже есть – Они мне отказали в реструктуризации четыре раза, просто потому что могли! Я им теперь тоже ничего не дам – потому что тоже могу.
Несмотря на мою идею съездить за границу, я слабо себе на тот момент представлял, как это – ведь я там никогда не был. Поэтому по ощущениям запрет на выезд от властей для меня ничего не менял: до введения запрета на выезд я не мог выехать, потому что не позволяли финансы, теперь не мог выехать – потому что не позволяли власти. Принципиальной разницы для меня не было – всё одно: не могу. При этом страшного для меня в этом тоже не было – в конце концов, в 2021 году ни о какой войне речи не шло, а я себя впервые, наверное, почувствовал сравнительно адаптированным и в России – мои лекции по сварке и металлообработке были нарасхват, с количеством практикантов я не всегда имел возможность справиться в одиночку и стал подтягивать себе в помощь Дена, уже не просто отдавая ему долги “по возможности” – Дену я как раз отдал долги; а натуральным образом платя ему за работу на меня. Я был почти что начальником собственной, пока ещё не существующей юридически фирмы.
Да, в ноябре стали появляться новости о том, что к границе с Украиной стягиваются эшелоны с военной техникой, стали появляться первые инсайдерские расшифровки значков Z, V и О, но я от этих новостей лишь лениво отмахивался – да ерунда это всё, говорил я, ну введут какой-нибудь миротворческий контингент в эти пиратские свои республики, как в Абхазию, Южную Осетию или Приднестровье – и на этом и успокоятся.
В январе начавшегося 2022 года я исполнил свою давнюю мечту – электронные барабаны, и тогда же мне пришлось разъезжаться с фирмой “Шлифтех” – количество моих практикантов в фирме напрягало директора этой фирмы Константина Львовича, впрочем, у меня уже были оборотные средства для открытия своей собственной площадки.
Не хватало, пожалуй, только аппарата для аргонно-дуговой сварки – но и в эту концессию сбросились пара моих учеников, а также немного денег одолжила Диана.
Таким образом, в десятых числах февраля моя первая собственная площадка заработала и за первый же день её работы я отбил траты на аренду первого месяца. За ещё два последующих дня была отбита стоимость материала для изготовления сварочных столов. Я поднял цену за занятие – клиентов только прибавилось. Ну что ж, теперь, подумал я, и правда – надо съездить за границу и перенять опыт, улучшить парк оборудования до лучших образцов, аккредитоваться и создать Самый Лучший Центр Обучения Сварке на всём северо-западе России! И, была-не была – разберусь с долгами, всё-таки на кону стоит развитие дела, которое не просто приносит мне лично доход и нравится, но ещё и общественно-полезно.

Но началась война. Война, смысл которой до конца неизвестен нам до сих пор. Война, превратившая моих неидеальных, не самых умных, не самых гуманных соотечественников в самую взаправдашнюю стаю злобных горилл, которых, как внезапно выяснилось, очень волновала судьба Донбасса, все 8 лет, несмотря на то, что из российского информационного поля все новости про вяло тлеющий конфликт в Украине пропали ещё где-то с осени 2015 года. А я-то наивно полагал, что они просто жрали, пили, катались в Эстонию за хорошей молочкой и в Финляндию на рыбалку и за качественным «Фери». Но поди ж ты, оказывается нет, оказывается они всё это время очень переживали о судьбе детей Донбасса, улучшить которую поможет, несомненно, только разутюживание ракетами и артиллерией и окончательное превращение в щебень этого самого Донбасса!
В первые дни я шёл на лекции, шёл на практику, как живой мертвец, не видя больше ни малейшего смысла в этих действиях. Единственной время от времени всплывающей эмоцией был страх, когда я заходил в кафе пообедать, и видел больше десятка лиц, уткнувшихся в телевизор немигающими взглядами, из которого лился концентрированный лживый патриотизм. Ложь, которая обычно служит затем, чтобы скрыть правду, превратилась в самовоспроизводящуюся и самодостаточную стихи. Пропаганда, которая обычно служит, чтобы навязать какую-то точку зрения превратилась в средство абсолютного сбивания координат: не всё, мол, так однозначно, всей правды мы не знаем, но Путин молодец, Путин всё просчитал. Мне же было, кажется, одному понятно, что гопник из ленинградской подворотни считать вообще не умеет, и что это авантюра без единого шанса на успех. Мне было, кажется, одному понятно, что эта мясорубка запустилась на годы — если на десятилетия, в течение которых всё будет становиться в этой стране только хуже.
Доллар вырос почти в два раза мгновенно, и доллары с безналичного счёта стало невозможно снять, а их у меня уже было некоторое количество в сбережениях. Все платные подписки тут же перестали работать из-за санкций.
Так, в тот самый момент, когда моя жизнь как будто вышла на положительную траекторию – она вновь потеряла смысл. Мне казалось, что сама судьба надо мной смеётся – и не быть мне никогда в порядке и в ресурсе. Моя страна напала на соседа. Меня больше не хотят видеть ни в Европе, ни в Канаде, нигде. Просто за мой паспорт. Мне надо заплатить инвесторам в мастерскую, мне нужно отбить свои затраты. А что дальше? Я не видел никакого “дальше”. Не представлял. Я иррационально желал, чтобы умер Путин, будто это было способно что-то качественно изменить. Так же иррационально ожидал прилётов ракет НАТО по своему району. Сейчас разбомбят мастерскую, потом дом. И никакого больше “дальше”. Никакого “вперёд и вверх”.
Когда спал шок первых дней и недель, мысль о том, что я живу в стране-агрессоре, являюсь её гражданином, а главное, по сути, ничего не могу предпринять против этого тоже как-то устаканилась в голове. Мысль “валить” тогда впервые пронзила мою голову – но валить куда? Как, когда я заперт в стране неоплаченными долгами? На основании чего? Что я там буду делать? На каком языке разговаривать?
Более того, мы с Дианой тогда только-только пришли в адвокатскую контору и запустили процесс моего банкротства, по завершении которого я мог по крайней мере, получить снятие формального запрета на выезд из страны – а начинать этим заниматься нам следовало ещё в 2021 году. Впрочем, кое-что мы всё же сделали в 2021, а именно – переоформили мою машину на Диану. Именно тогда мне юристы объяснили, почему банку было выгодно мне отказывать раз за разом в реструктуризации и каникулах, переводя меня тем самым в разряд неплательщиков: они от Центробанка потом получат гораздо больше денег и сразу, если я буду признан банкротом.
Так или иначе, начало войны меня застало с запретом на выезд из страны и невозможностью его как-нибудь быстро снять. Возможно, оно и к лучшему, что у меня не было даже теоретической возможности уехать в условную Армению, потерять там даже те отнюдь не олигархические накопления, которые были и вернуться ни с чем, если и не путинистом, то по крайней мере одним из тех ваших знакомых, которые, стоит только заговорить об этом, морщась, машут на вас рукой и говорят:
— Ой, давай только не про политику!
Хорошо, что я импульсивно не уехал в Европу с целью попытки выпросить себе статус беженца, с неизбежнейшей дальнейшей депортацией за недостаточностью оснований.
Короче говоря, первый шок всё же прошёл, а так как война была всё ещё очень далеко от Питера – жизнь вошла в русло, к которому я со временем привык. К зетникам я выработал равнодушно-презрительное отношение. В общении с незнакомыми людьми привык взвешивать слова и формулировки. Первым уехавшим друзьям тихо завидовал. Но у меня шёл бизнес, лекции продолжали идти, а значит пусть и не самый полноводный, но стабильный денежный ручеек продолжал бежать в мою потайную запруду, заполняя её деньгами, а с ними – и надеждой на что-то другое.
Но в сентябре началась мобилизация, которая и поставила для меня окончательный крест на дальнейшей жизни в России и изысканий возможностей к адаптации. Это стало для меня некой последней каплей. Я уже один раз от военкомата отбегал – при том, что рекрутировать меня тогда было объективно меньше резонов, чем сейчас. И тогда, если подумать, я всё же мог вернуться живым и даже относительно здоровым. Но выжить на войне, без даже минимальной подготовки – новости о мясных штурмах силами новобранцев пошли с первых дней – у меня не было ни малейшего шанса. Конечно, можно и сейчас привыкнуть, адаптироваться, вычислять повесткомразей по чатам, не ездить на метро, перевести преподавание на дистант. Можно. Наверное. Один же раз я уже сбежал от военкомата. Можно побегать и опять. Только вот зачем? Во имя чего? – такой был вопрос, когда нами с Дианой было окончательно решено уезжать из этого навсегда. Ведь ясно, что Россия на данном историческом этапе намерена свои проблемы не решать, а только усугублять. Да, может быть, когда-нибудь, на осколках самовластья что-нибудь там случится – но только жизнь у нас одна, и хочется её прожить, а не пережить или выжить, ежесекундно борясь даже не за право на неё, а за возможность, за случай, за оказию выжить – вопреки правилам, навязываемым государством. Можно расшибить себе лоб, идя на прямую конфронтацию с системой. Поджечь военкомат, например. Или себя, как это сделал в знак протеста один призванный по мобилизации в Рязани. Быть призванным – и начать агитировать товарищей по окопу за превращение империалистической войны в гражданскую, рискуя почти на сто процентов получить пулю в спину в ближайшем бою. Много что можно было.
Но я видел себя прежде всего мужчиной (не путать с нормальным русским мужиком!), а мужчина, как мне представляется, должен сделать всё, чтобы обеспечить спокойствие и безопасность прежде всего своей женщине. А тем более когда речь шла именно о моей женщине, которая мне оказала столько поддержки на начальных этапах наших отношений и просто – любви. Так что употребить свою силу на то, чтобы завалить вход в пещеру валуном выглядело гораздо разумнее, чем вступать в схватку голыми руками с саблезубым тигром. Гибель, возможно, и будет красивой, даже легендарной – но безопасность и спокойствие женщины обеспечены не будут. Саблезубый тигр, отобедав мной примется и за неё. А завалить валуном пещеру – об этом менестрели баллад, конечно, не сложат, но тем не менее будет возможность этим менестрелям родиться – а там пусть складывают баллады, только о ком-нибудь другом.
Помимо прочего это было чувство тотального возмущения от формулировок. Защищать родину? Ну, опустим тот факт, что на неё никто не нападал. Собственно, а защитила ли меня хоть раз родина? От нищеты, от несправедливости, от безработицы, от травмы? Ведь после того, как меня вышвырнули с покалеченной рукой из Политеха, врачи на сшивание сухожилий потребовали 30000 рублей – не бог весть, конечно, какая сумма, по тем временам это было примерно 500 долларов, но у безработного калеки ей было взяться просто неоткуда. Нет, родина мне говорила, что это всё мои проблемы. Родина не просила рожать, родина сообщала, что я не вписался в рынок, родина указывала, что макарошки всегда стоят одинаково, что не цены в магазинах высокие, а я мало зарабатываю, да и в целом – жизнь несправедлива, как мне иногда Родина устами Писюнов с причмоком напоминала. А теперь, после харьковского драпа, родина вдруг стала нуждаться в защите. Какая ирония, думал я тогда, наблюдая по чатам и телеграм-каналам за обстановкой на границах: вот этим всем людям столько лет говорили: не нравится – валите из России! Наконец, они начали валить, и тут родина заверещала: предатели! трусы! Нет, дорогая родина, просто ты нас учила, что всё, происходящее с нами – наши проблемы, мы их и решали, кто как умел, без твоего участия, порой вопреки тебе – и продолжаем решать. Но вот только в эту игру, оказывается, можно играть и на двое ворот. Так что теперь всё, происходящее с тобой, дорогая родина – твои проблемы.
Но всё же меня терзала тоска. Тоска не по родине и предстоящему разрыву с ней, а по тому, что я сумел достичь, построить, заработать – и речь тут не о деньгах, а о том имени (и даже фамилии), которое я себе сам сделал на преподавании сварки в различных учебных центрах и просто на производствах. Теперь мне предстояло от всего этого отказаться и начинать всё с нуля. Вновь.
Но, в конце концов, подумал я в одну из тех бессонных ночей – здесь, в России абсолютно всё почти всю жизнь было против меня. Мне почти никто и никогда не желал удачи. Меня почти никто и нигде не хотел видеть рядом с собой. Я был с детсадовского возраста здесь тотально лишним, полностью чужим. Я всю жизнь с большинством этих людей вокруг меня говорил, ломая язык и подыскивая слова – и всё равно часто оставался непонятым или понятым превратно. Они говорили на удивительном для меня языке, в котором я понимал каждое слово – но все эти слова в моей голове не связывались ни в связный текст, ни даже хотя бы в какую-нибудь логичную мысль.
И тем не менее даже в такой обстановке я выкарабкался к какому-то успеху, имени и репутации, назло всему и всем выкарабкался. Выгрыз этот успех зубами, выцарапал его когтями, выкопал голыми руками из этой мёрзлой каменистой земли. Я построил на пустом месте отличную учебную мастерскую. Я заработал себе имя хорошего преподавателя сварки. А значит и в другой, нормальной стране хуже не будет точно. Я выкарабкаюсь. Я всё преодолею. Не впервой. Тем более – когда цель уже будет стоять не выживать в никуда в этом безмолвном хтоническом кошмаре, а жить вперёд. А по сравнению с Россией теперь почти любая страна казалась нормальной, но мы решили, что если уж эмигрировать – то сразу же туда, где мы останемся. Так и началась наша подготовка к этому важнейшему этапу, который жизнь любого человека делит на “до” и “после”, а жизнь человека, ни разу не посетившему даже ни одну из постсоветских стран – тем более. Мы стали готовиться к эмиграции.




Глава 12. Последняя осень

У всех россиян и, возможно, жителей других стран постсоветского пространства есть такие люди в кругу, которые постоянно “валят из этой страны”. Этакие эмиграны-теоретики. “Валят” они при этом, как правило, не вставая с дивана, а направления “сваливания” выбирают обычно очень абстрактные – “на Запад”, “в Европу”, “в Америку куда-нибудь” , а то и вовсе – “за бугор”, “из этой страны”. Либо выбирают какие-то совершенно неочевидные направления “сваливания” – например, мой друг Ден “сваливал” почти все те годы, что мы знакомы – а это уже около 20 лет. При этом направления выбирал самые удивительные – во Вьетнам, в Аргентину, в Катар, в Кувейт, в Новую Зеландию, в Австралию – но, к счастью, тоже только в теории.
Однажды даже в Анадырь. Дело было так. Однажды на предприятии, где он работал появился какой-то проходимец, который начал всех желающих зазывать на вахту в этот город на крайнем северо-востоке России, обещая райские кущи – 150 тысяч рублей чистыми в месяц. Я же, если что и знал о работе вахтовым методом в современной России, так это то, что фирме, от которой вы едете на вахту, надо доверять, как себе самому – и даже больше, потому что я слышал довольно много историй о том, как бригады шли пешком откуда-нибудь из-под Читы в Беларусь по зиме, потому что в бытовке посреди тайги кончился газ, а подрядчик загадочным образом исчез – и речь шла уже даже не о взыскании заработанных денег, а просто о том, чтобы не замёрзнуть там на смерть и не быть съеденными дикими животными в тайге.
— Ден, а ты его знаешь? — спрашивал я, ходя взад-вперёд по комнате.
— Нет, но мне рассказывали…
— А как ты считаешь, почему этот типок не может найти людей там, в Анадыре?
— Да там все алкаши потому что, работать не хотят!
Я достал смартфон и коротко загуглил. В Анадыре на тот момент, согласно Википедии, проживало больше 15 000 населения.
— Что, вот прям все 15 000 человек – алкаши? Ден, ты что, правда так наивен или тебе просто приключений на жопу найти охота?
— Бля, Ярик,чего ты доебался? Я, может, Россию посмотреть хочу!
— Так купи билет на самолёт – и смотри Россию! Как турист!
— А так можно хоть денег заработать!
Я бессильно всплеснул руками и выдохнул.
— Ну езжай, езжай в свой Анадырь! Только когда ты будешь по ноздри в медвежьем говне пробираться по тайге домой и тебя будут кусать вот такенные комары размером с кулак с хоботками длиной с карандаш – ты вспомнишь мои слова!
К счастью, блажь с Анадырём прошла так же бесследно,как понос и блажь со Вьетнамом.
В итоге он, конечно, уехал – но на момент написания этих строк в Индонезию.
Есть у меня среди знакомых и успешные кейсы эмиграции. И глядя на этих людей, само это действие я представлял приблизительно следующим образом.
Человек посещает как турист различные страны, которые ему потенциально интересны. Знакомится с местными жителями, с культурой, с обычаями, с законами, с рынком труда, с кухней, с климатом этих стран. Затем принимает решение, учит язык этой страны. Сам же механизм – куда писать заявление на эмиграцию “на Запад” и где получать новый паспорт – был для меня тайной, покрытой мраком.
Конечно же, я, как многие россияне произносил это заклинание – “валить надо из этой страны” – примерно так же часто и примерно в тех же ситуациях, что и “да ёб твою мать!”. Однако как такового плана у меня не было, потому что если я что и понимал об эмиграции до осени 2022 абсолютно точно, так это то, что это большие деньги. Деньги, которых большую часть моей сознательной жизни у меня не было даже на проезд до завода или колледжа – уж не то, что до целого Запада! Западнее Коменданского проспекта редко когда удавалось где-то побывать – максимум Выборг – уголок Европы на северо-западе Ленинградской Области, куда мне хотелось приезжать снова и снова.
Когда я заговаривал в кругах ли родственников, коллег или знакомых о ситуации в России и о том, что в России то, то и это неправильно, то получал одну и ту же отповедь:
— Так уезжай из России, раз тебе здесь не нравится так!
Я мог сесть на 180й автобус и уехать с “ЛенПолиграфМаша” домой на Просвет. В конце концов, я смог уехать от своей бывшей жены обратно к маме. Но вот как уехать из России, в которой мне действительно многое не нравилось – я не представлял. От этого я чувствовал себя немного идиотом: как будто бы всё выглядит так, что человек берёт, собирает чемодан – и уезжает, и только один я не знаю, как именно это делается.
Америку привычно называют страной эмигрантов: мол, вся сегодняшняя Америка стоит на людях и наследниках людей, которые когда-то и откуда-то туда приехали. Евреи – народ Ищущих. Они большую часть своей истории искали Землю Обетованную, куда бы мог переселиться весь многострадальный и гонимый еврейский народ. Россию же, думаю, смело можно назвать страной Сваливающих. Россияне всю обозримую с нашей точки часть своей истории ищут куда бы свалить из своей страны, которая в любой период новой истории оказывается непригодной для существования весьма ощутимых прослоек населения. А учитывая размеры и количество населения России, речь привычно идёт о миллионах людей.
Конечно, отток населения есть в любых – даже самых благополучных странах. Но важен ещё его характер: например, граждане Евросоюза могут уехать из своей страны – ради лучшего предложения по работе, более подходящей программы обучения в университете, к своему партнёру, ради основания бизнеса в более подходящей для этого вида деятельности юрисдикции. Да даже просто – сменить обстановку, познакомиться с другой культурой. Для меня, большую часть жизни нищего россиянина, категория вовсе загадочная, но тоже имеющая место быть. Или основать какой-нибудь волонтёрский медицинский центр для больных детей где-нибудь в Юго-Восточной Азии или в Латинской Америке.
Но для европейца это не какое-то окончательное решение, сопряжённое со сжиганием всех мостов, это – просто новый опыт, который делает жизнь более насыщенной и интересной.
В России же практически для любого из миллионов эмигрантов, покинувших страну за последние сто лет, это поворот судьбы на 180 градусов, тотальный разрыв со всей своей прежней жизнью, фатальное решение, не поддающееся изменению. Это плевки в спину и мрачные прогнозы от одних соотечественников и бессильная зависть других, но нейтральное отношение – никогда. И тем не менее, эмиграция, в первую очередь политическая из России – есть то, что не прекращалось последние 100 лет и прекращаться, кажется, не собирается.
Во времена Советского Союза, когда даже съездить в страну соцлагеря было сопряжено с прохождением огромного бюрократического ада, по прохождении которого выезд из страны всё равно гарантирован не был, диссиденты прыгали за борт пароходов, переплывали Балтийское и Чёрное моря на гребных лодках, а то и вовсе плавь, прыгали из окон консульств, угоняли воздушные суда (таковых случаев, включая неудачные, за советскую историю числится больше ста). Во времена перестройки, с сопутствующим ей постепенным открытием границ и демократизацией строя, советские граждане в огромном количестве ринулись “на Запад” – хотя, казалось бы, тоталитарной эссенции, от которой уезжали представители советской эмиграции под занавес истории СССР в советском строе практически не оставалось. Да и в 90-е и 00-е поток уезжающих из России условно навсегда почти не иссякал. Видимо, это действительно такая черта нашей ментальности. Такие мы – Нация Сваливающих.
Русскую эмиграцию даже принято делить на некие “волны”, чего лично я не очень понимаю, как не понимаю и того, а к какой волне отношусь тогда я.
В связи с фатальностью такого решения и случаями насильственного выдворения из страны неугодных в революционные и советские годы, русский эмигрант – всегда персонаж трагический. На правой руке висит пальто Бродского, в левой руке – чемодан Довлатова, перетянутый бельевой верёвкой, на спине – футляр с виолончелью Ростроповича и борода Солженицына развевается на лёгком бризе с Гудзона. Русский эмигрант, не переставая, думает о России. Строить новую счастливую жизнь в новом, сильно более свободном мире относительно мира советского или русского – не позволяет великая нравственность и Боль За Россию™. Хорошо устроить свою жизнь в другой стране, а ещё хуже – интегрироваться в новое общество, выучить язык, найти друзей среди местных жителей и стать спокойным бюргером или ситизеном, неспешно потягивающим пивко на заднем дворе, переворачивая мясо на барбекю – стыдно. Показаться на какой-нибудь встрече эмигрантов, не облачившись в Боль за Россию™ – почти так же стыдно, как показаться на людях без штанов. В советские годы русские эмигранты старались не учить язык тех стран, где они оказывались, никак не интегрироваться в общество, во всех вопросах уповали исключительно на “своих”, которые почти всегда оказывались такими же отъявленными плутами, как и на родине, а обвиняли в своих неудачах свою новую страну и её коренное население, которое отказывалось понимать загадочную русскую душу, изъясняющуюся в основном на кривом английском и жестах. Но тем не менее “на Западе” в те времена Боль за Россию™, кажется, неплохо оплачивалась. В советское время “свалить” было сложно, зато остаться “там” легко, потому что было бесчисленное количество благотворительных организаций, помогающих советским диссидентам, печатающих их произведения, спонсирующих их СМИ и организующих всевозможные симпозиумы, форумы и прочее. Но с крушением СССР ситуация изменилась диаметрально в противоположную сторону.
Из России стало очень легко уехать. Заграничные паспорта стали выдавать без каких-либо особых разрешений, выездные визы больше не требовались, рейсы в любую точку мира были почти ежедневными, а въездные визы почти в любую страну мира выдавались за считанные дни. Однако остаться “там” стало значительно сложнее. Благотворительных фондов для претерпевших за правду в тоталитарном совке и соответствующего сострадательного и понимающего отношения со стороны местных жителей не стало. Россиянин стал рассматриваться таким же эмигрантом, как и любой другой. А означало это то, что отношение к каждому в отдельности складывалось по совокупности его поступков. Работать болящим за Россию и жить за счёт благотворительности, лиг защиты от советского строя имени кого-нибудь там, велфера или других подачек стало почти невозможно. Возникла необходимость работать, обосновываться на новом месте, учить язык, актуализировать навыки, привыкать к местным обычаям и культуре, сбрив бороду Солженицына и повесив пальто Бродского на гвоздь. Иными словами, возникла необходимость интегрироваться в общество на общих основаниях. Многие, не вынеся такого презрения к себе, Русским Эмигрантам и на фоне действительного улучшения условий жизни в России после перестройки и лихих 90-х, стали возвращаться. Подозреваю, именно от этого ручейка обратной эмиграции в конце 90-х и в 00-е и пошёл популярный нынче тейк “не надо туда, наших там за рубежом не любят”.

Но февраль, а за ним и сентябрь 2022 года поставил наших соотечественников в такое положение, что стало и сложно “свалить”, и сложно “там” удержаться. Туристические визы перестали выдавать все соседние с Россией страны Евросоюза, следовательно возможности поездить и “посмотреть” не стало для меня уже не только по материальным, законным, но и по политическим причинам. Я был заперт в России с обеих сторон. Поэтому эмиграция стала для нас с Дианой прыжком в колодец, дна которого не видно, а содержимое – неизвестно.
В своём телеграм-канале я никогда не описывал, почему же нашим новым домом стала именно Австрия, а не какая-либо другая страна. Моим подписчикам известно, что осенью 2022 года мы начали учить немецкий язык. Выбор новой страны я делегировал именно Диане по одной простой причине: Диана была как минимум во Франции. Я же – нигде западнее Выборга.
Раньше, ещё в относительно спокойные времена, Диана любила слушать Oomph! и Rammstein и просила меня что-нибудь сказать на немецком, зная, что когда-то в школе у меня были уроки немецкого. Знала Диана и то, какие фантомные боли у меня вызывает звучание немецкого языка, но повторяла, что она очень бы хотела, чтобы я говорил на немецком. Ну что ж, некоторым желаниям суждено сбываться… Диана, конечно же, ещё не знала, что помимо красивого на её вкус звучания, немецкий язык ещё и имеет очень сложную грамматику. А я об этом ещё со школы помнил, по крайней мере с тех времён, когда я пытался учиться, чтобы стать ребёнком, достойным любви родителей.
Осенью 2022 года события развивались стремительно. Сначала министр внутренних дел Германии Нэнси Фезер заявила, что ФРГ предоставит убежище российским мужчинам, бегущим от мобилизации. На деле же оказалось, что основания предоставления убежища не изменились: Россия не являлась страной, на территории которой идёт война, геноцид или стихийное бедствие, а значит необходимо легально, с визой и паспортом пересечь границу Германии и иметь на руках именно мобилизационное предписание или повестку на сборный пункт, а не в военкомат “для уточнения персональных данных”, “медицинского обследования” или какой-нибудь другой причины, из которой не следовало, что вам прямо сейчас дадут в руки автомат и отправят на войну. Что технически оказалось невозможным, потому что во-первых, Германия должна была быть первой страной Евросоюза, в которую попадает потенциальный проситель убежища, что невозможно, как минимум, в виду отсутствия прямых рейсов. Пересечь легально границу России с мобилизационным предписанием на руках невозможно так же, как и получить в сжатые сроки визу. А в-третьих, Латвия, Эстония, Литва, Польша и Финляндия – страны, имеющие сухопутную границу с Россией и в которые можно было бы убежать через лес – в это же самое время закрыли для россиян с туристической визой даже транзитный проезд по своей территории. Поэтому толка от этого заявления фрау Фезер было не больше, чем от пожелания хорошего настроения и доброго дня.
Диана же однозначно заявила: хочу в Германию! Хочу говорить на немецком языке! Я же взял денёк-другой на раздумья. Задача – в условиях полной неопределённости и невозможности увидеть свою новую страну – в неё эмигрировать. И я решил исходить из того, что ехать надо в ту страну, которая меньше всего мелькает в новостях, находится как можно дальше от России, но при этом не отличается от неё радикально по климату. А какие страны Евросоюза подходят под этот критерий? Например, Нидерланды. Я даже не знал, президент там, бундесканцлер или король. Замечательная страна. Бельгия. Но я даже не знаю, на каком языке говорят в Бельгии и есть ли там вообще подходящая для меня работа. Австрия – тоже вариант подходящий. Про Австрию по новостям почти не говорят. Ирландия – далёкая от России страна, в которой тем не менее не какой-нибудь субтропический климат. Тоже неплохо.
Но все эти страны для меня, только начинавшего постигать всю эту эмиграционную премудрость, казались предельно закрытыми и очень сложными для того, чтобы там оказаться.
Так или иначе, первое, что стало очевидно, что уехать вдвоём нам, вероятнее всего, не удастся, а первым уезжать надо мне, потому что Диане для натурализации по профессии врача требовались куда более высокие знания языка. У меня же этому моменту у меня был диплом сварщика, диплом станочника широкого профиля, диплом педагога профессионально-технического образования и совершенно случайно полученный диплом станочника ЧПУ.
Начал я, между тем, с элементарного и главного: с оформления загранпаспрорта, которого у меня никогда в жизни прежде не было. Оказалось, что для его оформления необходимо перечислить весь свой стаж за последние десять лет. Так, я целый день провёл в поисковике, выискивая юридические адреса и реквизиты всех организаций, где я учился и работал официально.
Несмотря на то, что Россия абсолютно точно перестала быть пригодным для жизни местом как минимум с точки зрения безопасности, этот первый шаг в разрыве с ней был болезненным. Мне в ретроспективе открылись все те неимоверные усилия, которые я прилагал за последние десять лет, чтобы выжить здесь. Все эти хитровыделанные начальнички всевозможных организаций, которые меня ввергали в нищету. Все эти слова вроде “пиши по собственному”, “уволим по статье”, “ну, что поделать – жизнь вообще несправедлива” и так далее звучали в ушах. Но помимо этого ещё звучало “Ты не вписываешься в наш коллектив”. Я почти никогда не вписывался в коллектив. А что такое коллектив, если не уменьшенное отображение общества в целом? Получается, если всё просуммировать, и в российское общество в целом я не вписывался, а не только в коллектив отдельно взятых хабзаек. И это только тот стаж, который официально был в трудовой книжке. И вопреки всему этому, я, тем не менее, наладил свой доход, быт, да даже бизнес – мастерская продолжала приносить доход. Мастерская, где я всё придумал, сделал и построил своими собственными руками. И теперь мне это всё предстояло покинуть, порвать с этим всем и прыгнуть в пропасть.
Диана, однако, в тот день вечером уже пришла со свежекупленным русско-немецким разговорником и картонным кругом с глаголами с управлением. Так мы и начали учить немецкий язык, со школьных уроков которого я помнил в основном только как читать слова – всё-таки разговорник и круг с глаголами уже были куплены и стоили денег, не пропадать же им теперь.
Также мы решили никому из родственников не рассказывать про наш проект эмиграции. При том, что мы даже сами ещё не представляли, куда мы едем и вообще сможем ли уехать. Да, Диана выбрала для нас немецкий язык, но немецкоговорящий мир не исчерпывается одной лишь Германией. Немецкий язык является государственным в Австрии, Швейцарии, Лихтенштейне, Люксембурге и даже одним из государственным языков Бельгии, помимо голландского и французского. А так же, как я к тому моменту уже узнал, является языком меньшинств в Южной Ютландии в Дании и в Южном Тироле в Италии. Короче говоря, уж не знаю, насколько осознанно, но Диана выбрала для нас, наверное, самый крупный на сегодня язык Евросоюза.
Я стал несколько тяготиться общением с мамой и почти постоянно уже живущей в Питере бабушкой, чувствуя себя немного лгуном. Мне и хотелось побольше провести времени с ними, зная что скоро настанет время, когда я их не смогу увидеть если и не совсем никогда, то по крайней мере ещё очень долго – и одновременно хотел скорее уйти, потому что молчать об этом главном и потому фатальном решении иногда становилось невыносимо почти физически.
Мой бывший однокашник Лёха, который уже жил в Австрии, помогал мне первично информацией – ну хотя бы куда пойти учить язык для начала. Мы работали с Дианой, не покладая рук, чтобы зарабатывать впрок и учили язык. Я ежедневно штудировал информацию по эмиграции в разные страны и по мобилизации. В моём лексиконе появились такие слова, как “сборный пункт”, “мобилизационное предписание”, “ВНЖ”, “РВП”, “статус пребывания”, “временная регистрация”, “временная защита”, “Дублинское соглашение”, “загранник”, ”Шенген”, “азюль”. Я узнал, что Европа и Евросоюз – в корне разные понятия. Шенгенская зона и Евросоюз – не одно и то же. Удивился, что Норвегия, Швейцария, Лихтенштейн не входят в Евросоюз, но при этом в Шенгенскую зону – входят. А Румыния, Болгария, Ирландия и Кипр в Евросоюз входят, а в Шенгенскую зону – нет. Оказалось, что не весь Евросоюз расплачивается евро, но есть и страны, в Евросоюз не входящие, в которых валюта всё же евро. Узнал разницу между различными типами виз.
В общем, я за день, помимо своей основной работы – бегущим кабанчиком – проворачивал через мозг ещё гигабайты информации, которая, как мне представлялось, была необходима для такого предприятия, как эмиграция.

Довольно быстро стало очевидно, что оснований для получения статуса беженца нет ни у меня, ни у Дианы, потому что доказать опасность, грозящую на родине персонально нам не могли ни я, ни Диана. Поэтому стало ясно, что другого пути, кроме как найти работу и уехать по приглашению работодателя – не наблюдается.
Я продал свой “Шевроле-Блейзер”, который мне очень нравился, и мне было ужасно, но не только на саму эмиграцию, но и на подготовку к ней нужны были деньги. Например, на курсы немецкого языка, которые нам с Дианой были с этих денег оплачены – ведь чтобы найти работу, необходимо знать язык.
Диана получала какие-то большие премии на работе, я ещё поднял цену за занятие в мастерской.
Но однажды я облажался. У меня ещё оставалась одна машина, Пежо 406 1997 года выпуска австрийской (какая ирония) сборки, в хлам гнилая. Я её купил в ещё сравнительно спокойное время, расчитывая отдать Блейзер на реставрацию – чтобы не остаться совсем без колёс. Хорошо, что Блейзер я не успел отдать на реставрацию. Гнилым у Пежо был даже моторный щит. Пороги отсутствовали. Днище – в основном тоже. Поднимать её на домкрате представлялось возможным только подкладывая площадку домкрата под рычаг подвески – и то надо было прислушиваться, нет ли характерного хруста гнилого металла. Она была куплена за бесценок, была на кривом учёте, настолько кривом, что её даже застраховать не представлялось возможным. Продавать её я, однако, не спешил, потому что передвижение на машине выглядело сильно более безопасным с точки зрения шансов столкнуться с повесткомразями. Ну и выручить на её продаже больше сорока тысяч рублей не представлялось возможным. Более того, это был самый быстрый способ добраться от мастерской до дома.
В тот вечер, переходящий в ночь, я возвращался из мастерской. Я гнал на своей Пежо, и пролетая на жёлтый, хотел перестроиться влево, но меня не пропустили. Правая полоса, меж тем, пошла на сужение, и мне не осталось ничего, кроме как дать по тормозам. Антиблокировочная система тормозов, если и была в 1997 году установлена на заводе, то в 2022 полностью бездействовала, а тормозная магистраль на задние колёса – заглушена, машина тормозила только передними колёсами, как и многие машины этих годов выпуска в похожем состоянии. У меня стремительно понесло заднюю ось, которая, повинуясь закону инерции принялась обгонять перед. Я нажал на газ, но было поздно: угол разворота кузова относительно траектории движения был уже слишком большой. Корма обогнала перед и я, на выходе уже из сужения полосы, врезался в припаркованную машину.
Первой мыслью было – снять номера, бросить зажигалку в бензобак и уйти дворами.
Я позвонил Диане и озвучил ей эту шальную мысль.
— Нет, не делай этого — сказала мне Диана — мы что-нибудь придумаем. Где ты?
Удивительно, но даже в такой момент, когда я всецело облажался, Диана не сказала мне ни слова упрёка.
— На перекрёстке Художников и Поэтического…
Я позвонил в ГИБДД.
Была середина ноября, я сидел в разбитом корыте, у которого, к счастью, каким-то чудом уцелели все стёкла и радиатор – в связи с чем была возможность хотя бы включить печку и погреться.
Через некоторое время пришла Диана и принесла мне термос чая.
Всё было тотально плохо: ноябрь, накрапывающий противный дождь, война, мобилизация, разбитая чужая машина, ГИБДД, как обычно, очень долго не едет. А мне ещё и на лекцию с утра. Но у меня была Диана, которая сидела со мной рядом в этой разбитой машине и ни словом меня не упрекала. Я помню много моментов, когда Диана меня поддерживала. Начиная с того момента, когда я начал налаживать свою деятельность после увольнения с последнего завода – Диана тогда взяла на себя покупку продуктов, хотя мы были ещё так мало знакомы. И спустя два года ничего не поменялось: она меня не упрекала, несмотря на то, что я был в данный момент объективно виноват, даже наоборот – пыталась отвлечь от грустных мыслей.
— В конце концов, хорошо, что ты влетел всего лишь в Nissan Note, а ведь следующий за ним припаркован Mitsubishi Pajero!
Я же пытался отправить её домой, чтобы она поспала побольше, ведь ей тоже на следующий день на работу. Но Диана не уходила. Я вспомнил, что один из моих бывших учеников – мастер по кузовному ремонту и уже позвонил ему, описав ситуацию. Хозяйка, к счастью, согласилась на кузовной ремонт у моего ученика. Но и несмотря на сильно более демократичные цены на работы для меня, мы потеряли почти две тысячи евро, которые уже были нами накоплены.
А останки моей Пежо были проданы за 25 тысяч рублей – по сути, это был только бывший в употреблении мотор, коробка и кресла, которые на удивление неплохо выглядели и даже электрорегулировки действовали. Деньги эти я, однако, не отложил в конверт, а погасил задолженности по налогам за последние три года. Никогда я ещё с такой лёгкостью не отдавал этому государству больше тридцати тысяч рублей. Но на этот раз я не просто следовал букве своих законных обязанностей (государство же мне не обязано ничего, я это прекрасно помнил, следовательно и я пытался диктуемых им законных обязанностей по возможности избегать) – я выкупал у этого государства свою свободу от него. И за это я был готов отдать и ещё большую сумму.
Через несколько дней последовала ещё одна неудача. Должно было состояться заседание по делу о банкротстве, но судья вынесла решение о реструктуризации долга. Юристка мне передала слова судьи – молодой мужчина, полностью здоровый, может найти способы заработка, чтобы рассчитаться с кредиторами. Юридически это означало, что мои кредиторы должны собраться на специальном заседании и выработать план погашения моих долгов, которому я должен буду начать следовать в случае, если он будет принят. Фактически же это означало для меня лишь затягивание дела до нового заседания, которое должно было состояться в феврале.
И пусть моя юристка и не была виновата в этом исходе дела, в конечном итоге любое решение принимается судьёй, но я, находящийся в непрекращающемся стрессе, страхе быть мобилизованным до февраля дожить не слишком рассчитывал. Я накричал на свою юристку. Стресс и паника меня, разумеется, не оправдывали, и я думал – а в какой момент во мне стало доставать гонора, чтобы на кого-нибудь накричать?
Но тем не менее мне пришло приглашение на личную подпись в отдел федеральной миграционной службы на загранпаспорт. Отдел УФМС, где приняли таки мои документы с госуслуг находился в Купчино. Я приехал туда за час до приёма, и очень правильно сделал. В УФМС было ужасное столпотворение, при этом не из узбеков и таджиков, решающих вопросы со своим статусом пребывания на территории России – а из молодых россиян и россиянок, желающих получить загранпаспорт. Все понимали, зачем мы здесь и, несмотря на неимоверное столпотворение, в очереди не наблюдалось скандалов. Мужчины уступали места женщинам. Но никто друг с другом не разговаривал, несмотря на то, что, кажется, все понимали, зачем мы здесь и сейчас все получаем загранпаспорта. Каждый смотрел остекленевшим взглядом перед собой или в серый кафельный пол. Наконец подошла моя очередь и я уселся на стульчик перед окошком. За окошком сидела сравнительно молодая девушка с основательно выцветшими красными волосами в форменном пиджаке с погонами. Я подал свой внутренний российский паспорт, а она достала распечатку моей анкеты из госуслуг.
— А где ваш военный билет? — спросила девушка.
— У меня его нет, — ответил я — я не служил в армии.
— Но военный билет у вас в любом случае должен быть! — сказала девушка.
— Да, но у меня не стоит даже отметки о воинской обязанности в паспорте — я открыл паспорт и показал ей девственно чистую 13-ую страницу.
— Это как так?
— Ну, понимаете, там было такое время, 2009 год, сердюковские реформы эти, ну вы в курсе. Я тогда даже сам пришёл в военкомат и спросил, когда мне явиться, а мне сказали – ждите повестку. Я на будущий год пришёл – сказали то же самое. И так девять лет. Вот у меня и нет – ни военного билета, ни приписного свидетельства.
Эта история была от первого до последнего слова враньём. Хотя во времена сердюковских реформ, полагаю, чисто теоретически такое могло быть – в армии был ужасный бардак, на который часто жаловался Виктор. Правда, сделать там из меня Человека это, видимо, помешать было не способно. Девушка молча посмотрела мне прямо в глаза. За её спиной деловито гудели МФУ, сновали её коллеги. За казёнными жалюзи занимался тёмно-серый питерский рассвет середины ноября. Я смотрел ей в глаза тоже, не говоря ни слова. И видел почему-то за этими погонами, пиджаком, среди всего этого УФМС там, за пуленепробиваемым стеклом человека – в подобной обстановке, думаю, впервые в своей жизни. Кажется, она понимала тоже, что всё, что я ей только что рассказал – ложь. Но понимала она, кажется, и то, почему я здесь. И этот молчаливый диалог был, кажется, содержательнее многих других диалогов с людьми в России… Она протянула мне в щель бумаги и сказала:
— Там, где галочки – пожалуйста, распишитесь.
Я вышел из отдела УФМС и побежал шустрым кабанчиком сквозь этот мой последний питерский ноябрь дальше – у меня было сегодня две лекции, сейчас и вечером, а между ними – практика.
Ещё через несколько дней мне пришёл отказ в выдаче загранпаспорта – по причине непогашенных долгов. В официальном письме стояли ссылки на законы и конкретные статьи в них, на основании которых решение об отказе было вынесено. Так что было даже не воспользоваться магическим паролем “Я требую письменный отказ со ссылками на законные основания”, которому меня некогда научил Виктор – одно из немногих полезных знаний, у него почерпнутых. Но они были правы. А я заперт в стране-агрессоре.
Я был в отчаянии, дома я костерил на все лады юристов, из-за которых, как я думал, с меня не сняли долговые обязательства. Но вместе с тем я поимел ещё больше решимости покинуть Россию навсегда, и не сдаваться, несмотря на то, что мои нервы были на пределе, а ресурс – на исходе.


Глава 13. На краю

На каких-то воспоминаниях об уроках немецкого в школе, на просмотрах Deutsche Welle в оригинале с субтитрами на ютубе и прослушивании немецкой сцены, от которой я не могу сказать, что когда либо по-настоящему фанател и на книгах сначала по методу Франка, а потом в адаптированных оригиналах, я дошёл за три недели почти что до уровня А2. На входном тестировании я был зачислен на ступень А2.2.
Меж тем, в стране обстановка успокаивалась. Шойгу доложил Путину о том, что искомые триста тысяч бедолаг набраны. Указ о частичной мобилизации отменён не был, но училки и тётки из заводских и учрежденческих кабинетов, переквалифицированные в повесткомразей в тандеме с ментами перестали ловить людей на улице. Люди, рванувшие в панике в постсоветские безвизовые страны с деньгами, что были в карманах стали возвращаться. Чаты по эмиграции и обстановке на границах стали пустеть. Валюта стала дешеветь, и мы с Дианой подкупили довольно много евро в тот период. Я же понимал, что то, что молот не бьёт меня прямо сейчас, может означать скорее всего то, что он просто берёт замах. Поэтому мысли отказаться от идеи эмиграции у меня не было ни на секунду.
Конечно, в каком-то отношении немецкий был для меня более лёгким языком, чем какой-то другой – там у меня была хоть какая-то база. При этом дискретно где-то понахватанные знания английского у меня были, как мне казалось, сильно выше. С другой же стороны, несмотря на какие-то имеющиеся уже знания немецкого, мне необходимо было научиться говорить, не втягивая голову в плечи, боясь получить оплеуху в виде двойки ручкой в журнал за неправильно употреблённый артикль или окончание прилагательного. Но с третьей стороны, немецкий язык для меня приобрёл и сакральное значение языка свободы. Каждое новое слово, каждая новая грамматическая конструкция была движением напильника, распиливающего медленно, но верно кандалы, которыми я всё ещё был прикован к России. Я шёл на первый свой за 14 лет урок немецкого взволнованным, но это было всё же волнение скорее приятного свойства. Такое же приятное ощущение придавало мне наличие в рюкзаке новенького учебника немецкого языка.
Придя на курс А2.2, я обнаружил себя тенью в раю среди своих однокурсников. Было ощущение, что мы из разных стран. Они были упитаны и невозмутимы, как будто война, мобилизация, летящая в тартарары экономика и постепенное закрытие границ касались кого угодно, но только не их. Они ходили на курсы (если ходили) – ну, потому что прикольненько новые языки учить, крутенько общаться с такими же упитанными и невозмутимыми. Я же прибежал в этот рай, как душа мужика из анекдота, которого через пять минут реанимируют, и которая стремится обожраться впрок райским нектаром – так и я начал в себя запихивать знания с двух рук. Придя с ощущением себя говном по умолчанию, я быстро обнаружил, что говорю лучше всех в своей группе, хотя они учили язык с августа, а не с октября, как я. К моменту зачисления я уже успел прочитать “Холодное сердце”  Гауфа по методу Франка, “Жизнь взаймы” Ремарка адаптированный текст на немецком и на момент начала декабря, когда начался курс, осиливал с огромным трудом “Ночь в Лиссабоне” в неадаптированном оригинале.
Ступень А2.2, которая завершает учебный уровень А2, я сдал на “отлично” все модули и мне позвонила директриса школы:
— Я вам звоню по такому деликатному вопросу… Понимаете, вы очень стремитесь к знаниям, ваша учительница Екатерина это отмечает, но это, к сожалению… как бы вам сказать… Приносит дискомфорт некоторым вашим сокурсникам.
— Что вы имеете в виду?
— Ну вот понимаете… Одна девушка в вашей группе жалуется, что в парных заданиях она чувствует себя глупой…
— То есть, вы мне предлагаете взять на себя ответственность за её самоощущение себя глупой, я всё понимаю верно?
— Нет, нет, не в этом дело. Просто не могли бы вы говорить как-то… ммм… проще?
— А эта неназванная ученица хочет чего: улучшить свой немецкий или ухудшить мой?
— Честно? Я не знаю. Я просто должна как-то реагировать на жалобы, если вы понимаете.
— Я понимаю. Но у меня есть другое предложение. Может быть, есть возможность повторно протестировать мой уровень немецкого и перескочить ступень?
— Я посоветуюсь с нашими методистами и вашей учительницей.
Разумеется, я прекрасно понимал, о какой именно “неназванной” ученице речь. Семнадцатилетняя избалованная девочка, которую папаша отправил в Турцию с началом всего этого цугундера, в которой девочке, цитирую, “не понравилось” – доставки просто ужасные, негде поесть вкусных суши, в ресторанах сервис просто отвратительный. Ходила на курсы немецкого девочка, потому что “прикольненько”. На уровне А2 она отвечала на вопросы в основном “Ja” и ”Nein”. Так что чувство себя тупой у этой изнеженной студенточки – было, кажется, единственным её правильным чувством… Я же вырубал не просто знания, но – билет в новую жизнь.
Таким образом, после нового собеседования с методисткой я был зачислен на ступень В1.2 – в другую группу.

И к этому моменту я уже знал, как составить резюме, мотивационное письмо, где искать вакансии и рассылал в день примерно по 15 заявок на вакансии. Из всей обоймы моих профессий наиболее релевантной мне виделась профессия сварщика.
Станочник из меня хороший, к сожалению, не получился, и это констатированный факт – не доставало как теории, так и практического опыта. Курсы в Военмехе, которые я закончил, работая в Политехе, вёл весьма одиозный дядечка. Вместо того, чтобы объяснять нам режимы резания – что мы режем, чем режем, чем различаются различные режущие материалы, как рассчитать подачу на зуб на фрезерном станке и сопоставлять скорости подачи стола в миллиметрах в минуту и обороты фрезы, как рассчитать подачу на оборот на токарном станке – дядечка начал свой курс с фразы:
— Запомните! Работать на станке – почти так же опасно, как водить маршрутку с той разницей, что водитель маршрутки убивает обычно других, а станочник погибает сам!
Я пытался находить знания в книжках, и время от времени пытался повернуть дядечку из русла пространных рассуждений, почему в России всё плохо, а на Западе – всё хорошо и о том, как они с мужиками во времена Горбачёва из промышленного клея спирт выгоняли в русло обработки металлов резанием:
— Извините, а я вот прочитал, что есть быстрорежущая сталь Р18, но в основном встречаются инструменты из Р6М5. Как прочитать правильно марку и чем они отличаются в эксплуатации?
— Эээ… Да знаешь что я тебе скажу? И то, и то – честно говоря, говно. А знаешь почему? Да потому что пока буржуи на западе, так сказать, работали, башками думали, наши тут в совке сидели водку жрали в ожидании коммунизма. Вот, помню, как-то на Обуховском заводе мы с мужиками на таком здоровенном сверлильном станке начали, значит…
Практики тоже не хватало – потому что в местах, где брали без опыта не платили денег, а в местах, где платят хоть какие-то деньги не брали без опыта.
А для того, чтобы преподавать у меня не хватало ни языка, ни опыта работы в европейских условиях. Преподаватель должен владеть немецким на уровне С1 в немецкоговорящих странах. Более того, я абсолютно уверен, что самое главное, чем хорош (или плох) преподаватель специальных дисциплин – это репрезентацией своего собственного опыта в профессии. Впрочем, слушая многих своих коллег по преподавательскому цеху, я не был уверен, что они русским владеют на уровне С1.
Таким образом, по соотношению реального опыта к требуемому уровню знаний языка на начальном этапе сварка – это было лучшее, что я способен был предложить своей новой стране, в которой я в любом случае окажусь неопытным ребёнком.

Итак, я искал работу сварщиком в Германии, Австрии или Швейцарии. Я рассылал заявки, получая ровно столько отказов, сколько я разослал заявок. Меня это не обескураживало – поскольку о том, что отказов будут десятки, если не сотни, мне сразу сказали знакомые, особенно учитывая ситуацию. Поэтому процесс рассылки резюме я рутинизировал. Стал даже корректировать письма и прикреплять вложения на время. Рекорд – письмо за 47 секунд. Начал я свой поиск с лизинговых (или, как это называется ещё, аутсорсинговых) компаний, и это было ошибкой, о которой узнал я совершенно случайно. Однажды я получил очередное письмо с отказом – только это было не стандартное автоматическое письмо, а письмо написанное живым человеком, и мне, сквозь сухие бюрократические конструкты казалось, что сотрудница отдела кадров откуда-то из Восточной Германии действительно сожалеет, что ей приходится мне отказать. В конце была приписка, что если у меня есть вопросы – я могу их ей задать.
Я начал издалека: мол, я во время своего поиска получаю отказ за отказом в интервью, и у меня возникает впечатление, что возможно у меня как-то неправильно составлено резюме, какие-то непростительные ошибки в мотивационном письме. Но оказалось, что всё гораздо проще: по закону лизинговые компании предоставляют временную занятость, а нанимать иностранца из третьей страны на временную работу запрещено. Так, подсказала мне моя собеседница, мне следует сосредоточиться на рассылке заявок на прямые вакансии, больше будет шансов на успех.
Однажды я получил первый положительный ответ: приходите в четверг к десяти утра в наш офис на собеседование! Но вот незадача: офис находился, к сожалению, в Дармштадте, а я по-прежнему был в Питере, без визы – хотя уже и с паспортом, который мне всё же выдали, когда административное преследование с меня в конце 2022 сняли “за невозможностью взыскания” – как было заявлено в официальной формулировке. Я ответил, что с попаданием на собеседование есть некоторые сложности непреодолимой силы, но я очень хотел бы пройти интервью по видеосвязи. Сотрудник отдела кадров написал, что разочарован такой ситуацией, а собеседование по видеосвязи в его компании невозможно.
Через несколько дней, впрочем, он мне написал снова письмо примерно следующего содержания. Он, мол, встречался с одним из клиентов его компании в неформальной обстановке и упомянул обо мне, а клиент, в свою очередь, заинтересовался и был бы не прочь попробовать меня нанять из России напрямую и мои контакты, если я не возражаю, он может передать. Я, разумеется, не возражал.
Так, в Германии было за два месяца поиска работы по меньшей мере три работодателя, готовых меня нанять, но всем трём отказали в магистрате, неофициально намекнув: даже не пытайтесь нанять человека из России. Но нейтральная в военном отношении Австрия оказалась куда благосклоннее с бюрократической точки зрения. Когда я нашёл своего работодателя, прошёл успешно интервью по видеосвязи, официальные органы власти не чинили никаких препятствий из надуманных причин, и я начал собирать бумаги.
Первое, чего мне не хватало – это подтверждённого стажа сварщика в трудовой книжке, и за тем, чтобы дорисовать недостающий стаж, я обратился в фирму “Шлифтех”. Получалось при этом очень удобно – у меня последняя страница трудовой книжки была занята стажем на военном заводе “Гидроприбор” – и эту часть своей трудовой биографии я меньше всего хотел показывать австрийским властям. Так что я купил вкладыш в трудовую книжку в ближайшем канцелярском магазине и приехал в офис. Объяснил, зачем мне это надо, почему мне всё равно, что налоговыми отчислениями это подтверждать не обязательно. Эта пририсовка стажа даже не была такой уж бессовестной ложью: я действительно два с половиной года выполнял заказы для этой фирмы, но работником по найму в классическом понимании этого слова не был: я работал на своём собственном сварочном оборудовании и главным образом своими расходниками. С некоторых пор – ещё и на своей собственной базе.
Один из работников офиса, которых я не знал, тогда спросил:
— В натуре в Австрию? А кто тебя там устроил?
— В смысле – кто? Я сам устроился.
— Ну типа там же язык надо знать… В Австрии же на немецком говорят?
— На немецком.
— Ну и как ты с ними?..
— На немецком, соответственно.
— А ты знаешь немецкий?
— Ну, на достаточном для собеседования и работы уровне.
— Круто! А как ты его выучил?
— Ну… Учил, вот и выучил.

Обо всех своих бюрократических приключениях той последней питерской весны я достаточно детально писал в своём телеграм-канале. Количество требуемых австрийской миграционной службой документов возрастало, казалось, опережающими темпами. Самым трудным было два ключевых экзамена: по сварке на евросертификат и в Гёте-институте – на официальное подтверждение знаний немецкого. Причём при подсчёте баллов на ВНЖ я заключил, что мне необходим сертификат на уровень В1 – а ступень В1 у меня даже в языковой школе ещё не была завершена.
Сначала я варил образцы на евросертификат сварщика – и потом, бессонными ночами у меня стояла в глазах расплавленная сварочная ванна, которую я поднимал на стыковом соединении пластин, заведя в голове считалочку: раз-два, сплавил, перешёл, раз-два, сплавил, перешёл. Мне чудились несплавления, внутренние поры и прочие дефекты, с которыми мои образцы ни за что не пройдут контроль.
Экзамен по немецкому я проспал, при этом проспал совешенно по-идиотски. Информацию по экзамену я распечатал и положил себе на видное место, где чёрным по белому значилось, что экзамен начнётся в 10 утра. При этом я был почему-то в полной уверенности, что экзамен начнётся ровно в полдень. Я встал в 9 утра, чтобы спокойно выпить кофе, позавтракать и постараться успокоиться. И в этот самый момент я прочитал наконец-то распечатанную и лежащую у меня уже две недели перед глазами информацию.
В ужасе я выскочил из дома и побежал к метро, на бегу набирая Гёте-институт, объясняя ситуацию сквозь сбивающееся дыхание. Женщина на другом конце провода с кем-то посоветовалась, закрыв трубку рукой, затем мне сказала:
— Хорошо, приезжайте, но имейте в виду, что дополнительного времени мы вам дать не можем, сколько успеете на первом модуле – столько успеете.
Я успел на последние 20 минут первого модуля экзамена. Первым модулем было чтение – надо было прочитать различные объявления и правильно распределить, что из этого подойдёт Сабине, Барбаре, Клаусу и Кевину в соответствии с их потребностями. К своему удивлению, именно за этот модуль я получил больше всего баллов.
После экзамена в Гёте-институте пошла череда бессонных ночей, в которых мне казалось, что я всё неправильно услышал в радиодискуссии на аудировании, объявления о продаже диванов и аквариумов обрастали новыми подробностями, в связи с которыми оказывалось, что такой аквариум не подойдёт Барбаре, а столовый гарнитур совершенно не соответствует потребностям Сабине.
Это был, наверное, один из самых тяжёлых этапов подготовки к эмиграции, потому что я чувствовал себя этаким свободным электроном – я уже мысленно был не в России, но физически был ещё не в Австрии.
Изменение моего состояния на чемоданное заметила первой моя бабушка, отношения с которой пусть и не всегда были гладкими, но всё же она была, кажется, единственным членом семьи, расценивающим меня с моими чувствами и потребностями чем-то большим в личностном отношении, чем табуретка или чайный пакетик – хоть бабушка и не всегда понимала меня и эти мои сложные миллениальские чувства. Бабушка с одной стороны всегда избегала разговоров на острые темы, с другой её откровенность и прямота вкупе с эффектом неожиданности иногда обезоруживала и заставляла, как это нынче модно говорить, кринжевать.
Однажды, когда мне было 12 лет и мы были в Майкопе с моей сводной троюродной сестрой Настей (той самой умницей и красавицей). Я был, разумеется, слегка влюблён в Настю, в запах её сладковатого подросткового парфюма и у меня появилось ещё пока для меня новое желание если и не прямо понравиться, но по крайней мере быть не совсем мальчишкой в её глазах – тем более Настя, как это свойственно нашему поколению девочек-акселератов, начала резко превращаться в девушку – появились округлости в районе груди, андрогинная фигура ребёнка постепенно уступала место соблазнительным песочным часам красивой девушки. А я – бегающий с голым детским телом в одних куцых шортиках, принадлежавших некогда ещё моему дяде (А зачем тебе футболка? Ведь жарко!). И вот нам нужно куда-то идти, бабушка мне и говорит, прямо при Насте ласковым тоном:
— Мальчик, а ты не хочешь покакать пойти?
— Нет! — отрезал я, заливаясь краской и стремясь тем самым завершить этот разговор. Принцы вообще-то не какают.
— Ну что сразу нет? Ну иди, подуйся чуть-чуть! А то как бы у нас в дороге там авария не приключилась!
— Не приключится!
— Но ты всё же пойди в туалет, подумай там немного! И на, трусики возьми чистые — и протянула мне застиранные трусы с гоночными машинками.
Мне хотелось провалиться прямо на месте.
Или вот ещё. Мне было уже примерно 15 лет и мы были на даче. Я помогал бабушке перебирать клубнику и бабушка внезапно задаёт мне вопрос, который я меньше всего ожидал услышать в процессе перебирания клубники:
— Ну, а подружка у тебя уже есть?
На моём счету была уже одна девочка из другого класса, склонённая на интим и ещё Маша из параллельного, в которую я был безответно влюблён.
— Эмм… Нет.
— Нет? А на примете есть кто-то?
— Эмм… Есть…
— А постель у тебя уже была с девочками?
— Эмм…Что?
— Ну, ты же понимаешь. Была уже постель-то с девочками?
Я цокнул языком и замолчал.
— Ну что ты плямкаешь вот это вот? Мы же с тобой друзья?
— Эмм… Друзья…
— Ну а чего ты? Ну скажи, по секрету, между нами – постель уже была с девочками? Сложно что ли нормально сказать?

Но в этот раз всё было несколько иначе.
Я зашёл к бабушке после сварки последней партии образцов на евросертификат сварщика. Молча выложил из рюкзака сметану и хлеб, которые бабушка просила купить по дороге.
— Только давай, Ярослав, недолго сегодня — сказала мне бабушка, помешивая суп на плите — а то мне ещё надо сумки упаковывать.
— Какие сумки? — опешил я.
— Ну я же уезжаю.
— Куда?
— Как куда? В Майкоп, с маменькой твоей.
— А зачем? А надолго? — принялся я тут же бомбардировать вопросами бабушку. Мысль, что сейчас я вижу бабушку в последний раз обожгла меня, как от прикосновения к только что сваренной детали.
— Квартиру продать. А надолго – не знаю я. Как продастся квартира, так и обратно поедем.
— Ну а примерно?
— Недели две. Может три.
У меня несколько отлегло от сердца. Порядка двух недель требовалось только на исследования образцов. Плюс пока сертификат придёт. Плюс когда я это всё отправлю австрийским чиновникам, они ещё будут проверять все документы от трёх до пяти недель. То есть бабушку я в любом случае ещё увижу.
— А что такое? — бабушка выключила газ на плите и села со мной за стол.
— Ничего.
— А ты никуда не уезжаешь? — фирменный бабушкин апперкот неожиданным (неожиданным ли?) вопросом. Бабушка мне смотрела прямо в глаза. Мне, возможно, и хотелось бы солгать, но я не мог. В этом взгляде бабушки читалось, что она уже давно это подозревает, что я уже как бы “не здесь”, да и интонация вопроса была скорее уточняющей, чем вопрошающей. Я чувствовал, что бабушка очень хочет услышать в ответ “нет”, но слишком хорошо понимала, что “да”.
— Да, я уезжаю — после тяжёлой паузы изрёк я то, что так давно хотелось сказать и что было так тяжело сказать.
— Так я и знала, — прошептала бабушка.
Из её глаз покатились слёзы. Я не знал, что мне делать. Просить прощения – как-то странно, а решение было уже принято и уже было сделано слишком много. Да и в принципе – я слишком хорошо понимал, от чего именно я уезжаю. Но понимал я и то, что бабушку я, вероятно, больше не увижу никогда. Понимала это и бабушка.
— А куда? — спросила бабушка, вытирая слёзы.
— В Австрию.
И тут случилось снова то удивительное, чего я никак не ожидал от своей бабушки. Моя бабушка всё время, что я помню была убеждённой и последовательной путинисткой. Бабушка называла Путина ласково “Путинькой”, оправдывала каждое действие Путиньки и в упор не видела противоречия между декларируемым Путинькой и объективной действительностью. Я ей часто говорил как производственник: “за время правления Путина в стране закрылось 80 000 предприятий! Наш производственный потенциал близок к нулю!”. Бабушка отвечала: “Ну и что? Закрыли эти предприятия – откроют новые! Там что, по-твоему – дураки сидят?”. Мама говорила: “На твою пенсию ты не сможешь даже оплатить коммунальные услуги, ты это понимаешь?”. Бабушка говорила: “Ну значит такую заработала! Я своему правительству привыкла доверять, нас так учили!”. Мама говорила: “Но это уже давно не твоё правительство, оно не выражает твои интересы!”. А бабушка отвечала: “Юля! Вот оно мне не надо, я туда не лезу! Кто б меня спрашивал за мои интересы! Всё, отстаньте, я не хочу это слышать!”.
И вот моя бабушка-путинистка сказала:
— Конечно, понимаю… Я видела, как ты здесь мучаешься, как тебе здесь нечем дышать… Всё не до души… Всё понимаю… — и снова расплакалась — Но всё же ты мой самый любимый внук!
Я молчал. Я не ожидал, что бабушка меня поймёт, особенно бабушка. Я ожидал услышать нечто вроде “Ой, да кто там тебя ждёт? Да кому ты там нужен?” – но никак не того понимания, а главное готовности отпустить своего любимого внука. Любовь бабушки – это единственное, в чём я не сомневался никогда или почти никогда. И тем не менее это было то, что заставляло меня в этот момент страдать. Но эмиграция для россиянина – это вообще традиционно ряд сложных решений, разрывов, расставаний и объяснений с теми, кого любишь. И всё это – перед шагом в полную неизвестность.
Короче говоря, “взять и уехать” было со всех сторон крайне нелегко, как оказалось.



Глава 14. Рассвет в Таллине

Последнюю бессонную ночь с чашкой чая на кухне я очень хорошо помню. На кухне, которую мы отремонтировали с Дианой своими руками в таком, казалось бы, недавнем 2021 году – и одновременно вечность назад. В совершенно другой жизни, в которой под занавес ремонта, когда мы были в Икее, Диана хотела купить ещё рейлингов, но я тогда сказал:
— Да Диана, подожди, мы же эти размеры не измерили! Потом измерим нормально дома и ещё приедем и уже нормально всё купим.
Горел свет от диодной ленты, которую я сам подключил через трансформатор, а учитывая мои таланты в электротехнике – очень удивился, когда я всё собрал, всё тут же не сгорело или по крайней мере – не выбило пробки.
Кто бы мне тогда сказал, что это был наш последний поход в Икею в России, а меньше, чем через год мы окажемся в совершенно иной реальности…
Мысль, что я последний раз сижу на этой кухне с этим чаем пугала и тревожила меня так же сильно, как мысль, что я ещё буду сидеть на этой кухне с чашкой чая ещё одной какой-нибудь бессонной ночью…
Мы ехали с Дианой в такси на автобусный вокзал. В багажнике лежали мои две гитары и два больших чемодана. В чемодане, в котором был мой разобранный компьютер, жёсткие диски лежали в готовом для подключения состоянии с питанием и sata-кабелями – на случай проверки на границе. Я смотрел в окно машины на город, который я прямо сейчас покидал условно навсегда. Город, в котором со мной произошло так много плохого. Город, где мне затирали за жизнь пьяные штрибаны из армии, город, где меня столько раз кидали работовзятели в мерзких хабзайках, где я был на грани нищеты под рассказы безмозглых клуш-училок, что мне надо по средствам научиться жить (бросить кушать, видимо), город, в котором я столько раз был на грани самоубийства от отчаяния, где я, среди этих семи миллионов людей, которые даже говорили вроде как на одном со мной языке – был так одинок, так непонят, так чужд.
Но именно сейчас я внезапно подумал, что Питер — очень красивый город. Так же, как я внезапно увидел красоту пейзажей в Рощино, в летнем лагере, где меня избивали, вдавливали в шины от тракторов, когда ко мне приехала мама. За окном были величественно-мрачные сталинки Выборгской стороны. За оградой Литейного моста Нева неспешно толкала свои воды в сторону залива, по которым невозмутимо скользили туристические теплоходы. Город, в котором я встретил Диану. Город, в котором у меня остаётся столько смешных, романтичных, глупых, стыдных воспоминаний. Город, в котором я в итоге заработал себе нечто большее, чем деньги – а именно имя хорошего специалиста в своей области. Заработал, несмотря ни на что и вопреки всему – и добровольно это оставляю.
Обычно в фильмах в такие моменты играет главный саундтрек. В моей голове играл трек “Mistake” из фильма “Три дня на побег” с Расселом Кроу в главной роли. Но тем не менее обычные звуки города, идущего и едущего по своим делам, его заглушали.
В моём кошельке были, помимо пяти тысяч рублей на случай, если мне придётся возвращаться от границы самостоятельно, непривычные и кажущиеся очень большими евробанкноты – 2200 евро купюрами различного достоинства – все мои деньги на первое время там, в неизвестности. Мама и бабушка уже были на вокзале, когда мы с Дианой выгружали все мои вещи под крупными каплями начинающегося дождя.
Меня всегда удивляло, когда я видел, как герой или героиня фильма переезжают – и имеют с собой от силы пару чемоданов. Мне казалось, что мне потребуется седельный тягач с полуприцепом, чтобы забрать то, что мне нужно. А в результате – два чемодана, и то в одном – моя домашняя студия. И поместилось всё в небольшой седан такси эконом-класса. Я невольно задумался: интересно, сколько я потратил денег в своей жизни на весь тот  хлам, который, как оказалось на поверку, мне не был нужен?
Мы стояли в углу зала ожидания автобусного вокзала втроём. Я сжимал в руке Дианину руку, смотрел на маму с бабушкой и не знал, когда я их увижу снова и увижу ли в принципе. Из-за долгов и всей волокиты с банкротством у нас не было возможности узаконить отношения, так что по приезде в Австрию я не мог сразу подать бумаги на воссоединение семьи. Было непонятно, не закроют ли окончательно границы. Было сложно что-то планировать наверняка тогда, весной 2023 года. Я уезжал в никуда практически ни с чем. Измотанный бессонницей и стрессом, я иногда думал: а что если никакой Австрии-то и нет, это всё ловушка и на самом деле везде одна только Россия – грязная, в буреломе и руинах, ржавых остовах поломанных автомобилей и снующими среди них чумазых детях в куртках на вырост и уставленная гипсовыми Ленинами с отломанными носами?
Мама мне дала банкноту в сто долларов – кажется, я держал впервые в жизни настоящие наличные сто долларов. А ещё мама меня обняла и даже чмокнула в щёку – впервые не знаю за сколько лет. Я даже удивился, насколько моя мама, в сущности, хрупкая женщина по сравнению со мной. Я отсканировал QR-код своего билета на сканере турникета и, двигая свой скарб в сторону платформы, пытался махать рукой этим трём самым дорогим мне женщинам, которых отделяли от меня всего лишь стеклянная сдвижная дверца – и одновременно световые года. Видя их на расстоянии нескольких метров, имея возможность рассмотреть принт кота на Дианиной футболке, я остался уже, тем не менее, совсем один на пути в неизвестность.
Автобус ехал по набережной Обводного канала, потом выехал на Таллинское шоссе и я внезапно осознал, что по этой дороге на самом деле можно достичь Таллина – первого для меня города Европы. И я его, если повезёт, достигну.
Чтобы заполнить вакуум в голове прежде, чем его заполнит тревога, я включил фильм на экране в подголовнике впереди стоящего сиденья. Выбор мой пал на “Робин Гуд. Начало”. Полупустой автобус “Эколайнс” мягко плыл по шоссе. Мысль о том, что я навсегда покидаю Россию в голове по-прежнему не помещалась. У меня не было какого-то приступа радости – я не знал, выпустят ли меня из России, пустят ли меня в Эстонию. Не чувствовал я и никакой грусти, сожаления и тоски – я слишком хорошо понимал, от чего именно я уезжаю. Даже достигнув того успеха, которого я достиг в течение последних двух лет в России, я не мог не понимать, что успех этот ситуативен и нестабилен, и в случае его потери мой путь бы лежал обратно к мытарствам по вонючим заводам и государственным колледжам – короче, в нищету. Слишком хорошо понимал я так же и то, что то, что я не получил повестку прямо сейчас – не означает, что я не получу её с началом новой мобилизации. И то, что на этот раз размер взятки военкому будет такой, что цена военного билета, которую я не мог оплатить десять лет назад, покажется просто смешной. Хорошо я понимал так же и то, что бороться против существующего положения дел в России это не только опасное и глупое донкихотство, но ещё и просто бессмысленно. Нормальных русских мужиков, ментов, училок, тёток и хозяйчиков хитрых хабзаек существующее положение не только устраивает, но и является для них питательной средой, за счёт которой они существуют, в то время как я, неисправимый урод среди них – я даже не меньшинство. Я – статистическая погрешность. Мои рассуждения о свободе, демократии, ценности человеческой жизни, достоинстве и чести не просто неуместны – они для них возмутительны и оскорбительны. Именно этого не понимают, например, российские оппозиционеры в эмиграции – что путинизм, война, пытки при задержании и в тюрьмах, мобилизация – не трагическая случайность, внезапно приключившаяся в прекрасной, доброй и прогрессивной России, а закономерный результат событий, ход которых устраивает определяющее большинство населения. Я это знал постольку, поскольку я в своей жизни видел не хипстеров в жёлтых шапочках в клетчатых рубашках с вейпами и макбуками, крышки которых заклеены модными красивыми стикерами, не всю эту публику, потягивающую тыквенный латте на кокосовом молоке в лофт-коворкингах и креативных пространствах, которые в лучшие времена летали в Прагу просто пива попить, а в Финляндию – чисто “шенгенчик откатать”, которые уверены, что раз их микросоциум против Путина, то всё, что им надо – это проголосовать за Навального на умном голосовании и дружно поколотить левиафана своими сигвеями, лонгбордами и электросамокатами. Я видел настоящее большинство населения России, которое не просто дремучее, но и считает свою дремучесть чем-то правильным и даже – выдающимся: знай, мол, наших, проклятый Запад! Этим людям не нужны были качественные товары – они и до войны не могли их себе позволить. Им не беспокоили сложности с получением виз – они их и до этого не имели. И хуже всего то, что эти люди и не стремились улучшить свою жизнь, повысить уровень потребления, увидеть мир дальше занюханного райцентра, их искренним желанием было узнать, что у других, а особенно “на Западе” – ещё хуже – и это их желание телевизор, провластный ютуб, а с началом войны ещё и телеграм кормили досыта. За этих людей бороться было бесполезно, бессмысленно и опасно, потому что первый шаг по выходу из дерьма – это осознать, что ты в дерьме, а крушение собственных иллюзий о прекрасной, высокодуховной России было куда больнее, чем продолжать пожирать дерьмо с воплями, что это яблочное повидло, а насильно опустить их, как младенца в купель, в демократию, справедливость и свободу – невозможно.
Наконец, мои наблюдения за пафосными прыжками с луком Тэрона Эджертона на пару с каким-то крутым негром-наставником по Англии времён раннего средневековья прервал включенный в салоне свет и водитель в микрофон попросил всех достать паспорта – мы въехали в приграничную зону. Дрожащей рукой я достал свой пока ещё девственный, с таким трудом полученный загранник в новенькой кожаной обложке.
В салон остановившегося автобуса зашёл пограничник. Мне вспомнилась сцена из книги “Гарри Поттер и Узник Азкабана”, когда в вагон Хогвартс-экспресса вошёл дементор в поисках Сириуса Блэка. Впрочем, схожего эффекта, как на Гарри, на меня это не оказало: дементор в полевой форме был настолько жирен, что, сдвинув автомат на ремне за спину, двигался в проходе между сиденьями боком и был слишком флегматичен для дементора – он просто смотрел глазами, похожими на глаза мёртвой рыбы, не забыл ли кто-нибудь свой загранпаспорт.
Ещё через совсем недолгое время мы достигли пограничного пункта, на котором, кроме нашего автобуса, досматривалась всего одна машина. Российские пограничники заинтересовались моей гитарой и потребовали её распаковать – а вдруг я везу винтажную гитару, принадлежавшую Джимми Хендриксу? Однако мой старый (отнюдь, впрочем, не винтажный) китайский стратокастер Джимми Хендриксу не принадлежал, он принадлежал до меня только Паше Семёнову, двоюродному брату Келуса, у которого я на сэкономленные со школьных завтраков 4000 рублей купил его в свои 16 лет, получив в нагрузку столь же китайский процессор о двух педальках и чехол, на котором шариковой ручкой было накарябано (впрочем, уже мной) Punks not dead!. Эта гитара представляла ценность только для меня – она со мной была все эти годы и везде – и в эмиграции пусть она тоже будет со мной. И наконец очередь в бетонной кишке пограничного контроля, напоминавшей изображения католического чистилища, подошла к концу и я оказался у будки паспортного контроля. Сонная толстая пограничница просветила на каком-то сканере мой паспорт и особенно внимательно изучила вклеенную австрийскую визу D.
— Снимите кепку.
Я повиновался.
— Теперь очки.
Я снял.
— Цель вашей поездки в Австрию?
— Работа.
Последовал заветный удар штампа по первой странице паспорта, означающий, что из этой страны меня выпустили. Теперь осталось, чтобы впустили ещё в другую, которая начиналась за коротким мостиком через речку Нарва.
Эстонцы были крайне дотошны к моим документам, и я очень хорошо сделал, что положил все документы для перехода границы в отдельный файлик. После изучения с лупой моей визы, сухощавая пограничница спросила на чистом русском:
— Цель въезда в Европейский союз?
— Работать, — ответил я, и осмелившись, добавил — и жить.
— Покажите ваш контракт с работодателем.
— Пожалуйста, — я предъявил распечатанный на цветном принтере и подписанный контракт.
Эстонцы, коих в кабинку паспортного контроля уже набилось три человека дружно склонились над моим контрактом – будто бы понимали, о чём там речь. Один из коллег что-то шепнул женщине.
— У вас есть при себе доказательство одобрения австрийскими компетентными органами вашего вида на жительство?
Я протянул в окошко будки распечатанное письмо, “Уважаемый господин Смолин, внимательно рассмотрев ваше дело и принимая во внимание наличие конкретного предложения о работе, вынесено положительное решение о выдаче Вам красно-бело-красной карты, которую вы можете забрать по адресу…”.
— Предъявите вашу туристическую страховку.
Пошелестев бумагами, я нашёл распечатанный страховой полис и показал.
— Ваша бронь билетов до Австрии?
Я показал распечатанное бронирование авиабилета в один конец на рейс FR-736 Таллин - Вена.
— Вы вылетаете только послезавтра. Где вы собираетесь проживать в это время в Таллине?
— У друга — не моргнув глазом, ответил я, хотя никаких друзей или хотя бы дальних знакомых у меня в Таллине не было.
При этом о жилье в Таллине я подумал в одну из тех последних ночей – но узнал так же и то, что отменить бронь не получится. Мысль, что меня могут не пустить через границу не оставляла и я подумал, что не стоит просить друзей за границей забронировать мне хостел – вдруг деньги пропадут? Конечно, если бы меня не пустили через границу, и все мои усилия, контракт с работодателем, проданная мастерская, Блейзер – всё бы оказалось тщетно, и тогда потеря двадцати евро на хостел оказалась бы наименьшей из потерь – но думать рационально было сложно в том состоянии, в котором я был.
Люди в ярко-жёлтых футболках с нашитыми гербами с изображением трёх львов на белом щите переговорили вполголоса между собой по-эстонски. Наконец, последовал второй наиважнейший удар штампа по странице моего паспорта. Стеклянные дверцы турникета разъехались в стороны, пропуская меня в Европу.
— Добро пожаловать в Эстонию!
Автобус ожидал одного меня, кое-как управляющегося с двумя чемоданами, на одном из которых штабелем были сложены коробки моими гитарами. Следом за мной из двери пограничного пункта вышел светловолосый пограничник:
— Мы забыли спросить, а запрещённого к ввозу в Европейский союз ничего не везёте?
— Ничего, — бросил я через плечо.
— Хорошо, счастливого пути! — пограничник скрылся обратно в здании пограничного пункта.
Водитель помог мне побросать мои чемоданы в багажное отделение автобуса. Мы отъехали немного от пограничного пункта и нам объявили, что можно выйти, подышать воздухом и покурить. Автобус остановился прямо около огромной надписи Narva – я стоял и смотрел на неё, пытаясь осознать, что вот он я, прямо в Европе, в настоящей, в которую я так стремился и несмотря на все обстоятельства, неудачи, войну, мобилизацию – в которую я попал.
Когда мы вошли снова в автобус, я незаметно уснул в той позе, в которой находился.

Меня разбудил голос в динамиках:
— Уважаемые пассажиры, мы приехали в Таллин, в течение примерно двадцати минут наш автобус достигнет автобусного вокзала, просим проверить ваши вещи и документы.
Я вскочил, как от удара током, побросал в рюкзак бутылку из-под йогурта, обёртку от протеинового батончика, проверил в кармане кошелёк и паспорт и стал жадно смотреть в окно, не замечая боли в теле от сна в неудобной позе.
Мимо проплывала явно ещё советская застройка, хотя домов по таким проектам в Питере, Майкопе или Пензе я не видел. Лучи восходящего солнца нежно прижимались к стенам многоэтажек. Мы проехали мимо пилона заправки, цветами похожей на привычное для меня Neste, но с ценами в евро. Но вскоре показался какой-то огромный торговый центр – и я увидел вывески брендов – IKEA, Ford, Volkswagen, McDonalds – которые ещё недавно для меня мало что значили, но теперь они для меня означали, что я в другом мире, на свободе, что мне не грозит больше война, мобилизация, тюрьма, пытки и нищета, как нечто само собой разумеющееся – весь этот путинизм. Я теперь могу больше не молчать и не бояться. Я могу больше не выживать, я уже выжил при путинизме. Теперь я могу жить.
Всё это будет ещё долго устаканиваться в моей голове. Мне будет время от времени ещё сниться в кошмарах, как я оказываюсь в России и чёрные менты меня скручивают, вжимают лицом в землю, избивают, отбирают паспорт, ВНЖ и режут его ножницами. Ещё мне будут сниться сны наоборот – как будто я просыпаюсь в квартире на Проспекте Просвещения, и оказывается, что Австрия, свобода и мир были просто сном.
С востока, где осталась страна нормальных русских мужиков, ментов, патриотов, выгоревших клуш-училок, хозяйчиков хитреньких хабзаек, кабинетных казёных тёток с деревянными голосами, поднимался, становясь всё ярче, оранжево-розовый рассвет – первый рассвет моей новой жизни в этом новом для меня мире.