Земное и небесное. Глава четвертая. IV-V

IV

Егор Александрович проснулся от громкого стука в дверь. С приятным осознанием того, что произошедшее в бане – всего лишь сон, один из тех немногих ярких снов, которые ему снились в жизни, он вскочил с кровати. В голове его ещё звучал голос, покрывавший собой хор остальных голосов, который оказался голосом Якушенко. Но всё же охватившую его радость пронзил стыд за то, что он действительно ощущал себя счастливым во сне, когда в срамном веселье плясал и пел бессмысленный набор слов. Таким манящим теперь было то счастье…
Быстро одевшись и отворив дверь, он увидел на пороге дома председателя колхоза, который, не в пример вчерашней хмурости, весело поприветствовал его. Спеша по своим делам, он, больше ни о чём не спрашивая, назначил ему время для встречи. Распрощавшись с ним, Егор Александрович остался стоять на крыльце, оглядывая открывшийся его взору пейзаж.
Скупые лучи утреннего солнца пронзили рассупонившиеся тучи, и словно нехотя осветили понурую деревню, с её редкими голыми деревцами, покосившимися неухоженными заборами, добротными, но некрасивыми домами и неуютными дворами. Неотрадный, сиротливый пейзаж раскинулся перед ним, и Егор Александрович, закрыв глаза, вдруг вновь увидел её комнату, а в ней – букет из рыже-огненных листьев, простой в своём исполнении и бесполезный, но наполненный для него таким тихим и скромным уютом и душевным теплом, которые он, никем непонятый, искал всю жизнь…
Позавтракав на скорую руку, а после забежав в свою комнату и быстро собравшись к первому рабочему дню, он вышел во двор, вновь поразивший его неопрятностью и общей со всем окружающим его пейзажем угрюмостью, накинутой на землю мрачной синевой туч, ревниво спрятавших за собою солнце, погасив тем самым невесёлую улыбку утра в бесцветии дня.
Для него устроили своеобразную экскурсию по деревне – так продолжал он говорить про себя, не произнося чуждое для него слово «колхоз». Вооружившись блокнотом и карандашом, Егор Александрович обходил деревенские постройки, всё более и более поражаясь увиденным. Казалось, что все те статьи из газет, которые он читал и которые касались материального обеспечения колхозов, говорили о коллективизации и о сельском хозяйстве правду. И как же странно противоречивы этой официальной повестке и увиденному теперь казались те жуткие рассказы, вроде позавчерашнего рассказа женщины в поезде, которые ему доводилось слышать!
Первой он посетил электростанцию на реке, которая ночью должна была освещать дома (пока что только два дома успели подключить к ней, как и сказала ему Анфиса), а днём функционировать как мельница. Потом ему показали радиоприёмник с усилительным оборудованием, и продемонстрировали работу одной из радиоточек, которые недавно были подведены к каждому дому. Ему включили радио, и до него донёсся бодрый голос диктора, рассказывавшего о рекордных удоях в колхозах. Впервые в деревне он ощутил присутствие цивилизации, до того всегда отсутствовавшей в ней.
Затем он посетил недавно построенный колхозный клуб, а после него коровник и свинарник. Егор Александрович с восхищением и непониманием разглядывал все эти свершения, достигнутые в столь короткие сроки – со слов председателя ему понадобилось около двух лет, чтобы всё это соорудить, пусть и неимоверным трудом всех жителей деревни, работавших бесплатно, методами субботников.
Затем ему показали школу и провели его по деревенским классам, а после показали списки учеников и статистику, по которой к скорому времени должна была быть достигнута поголовная ликвидация неграмотности среди детей и молодёжи. В одном из классов висела политическая карта мира, и Егор Александрович тут же сделал себе отметку о том, что у крестьян, из века в век живших узким миром своего хозяйства, и не имевших представления ни о своей стране, ни уж тем более о других странах, теперь появилась возможность увидеть и узнать весь мир.
Егор Александрович не мог не понимать, что его должны были направить в успешный колхоз, чтобы наглядно продемонстрировать успехи колхозного строя, о которых он должен будет написать в своей статье. Но даже если в немногих колхозах достигнуты столь выдающиеся успехи, то и в остальных колхозах, пусть и в гораздо более скромных масштабах, должна была чувствоваться сила научного хозяйства, сила технических достижений, активно внедряемых властью. Например, МТС, силами которых стали обрабатываться поля всех близлежащих колхозов. Ведь они снимали часть труда со всех колхозов и повышали эффективность обработки полей во всех колхозах, а не только в избранных, вроде того, в котором он находился теперь. По всей видимости, вскоре и сами колхозы должны будут приобрести свою технику…
Но всё же эти выдающиеся успехи и преобразования странно не сочетались с общим унылым видом деревни, с хмурыми и как будто даже измождёнными лицами её жителей. Казалось, как будто они, эти технические достижения, были нацелены лишь на улучшение каких-то отдалённых показателей, а не на улучшение благосостояния людей.
«Отчего же они, крестьяне, колхозники, не хотят привести в порядок свои дома, свои дворы, не говоря уже об общественных местах, вроде тех же дорог. Неужели они не хотят жить в чистоте и опрятности? А красота? Разве это неважно? Посадить кусты сирени, деревья, цветы... Тут ведь нельзя винить в этом только власть, тут сами люди должны проявлять инициативу. Видимо, это будет потом, а сейчас важнее заложить основу, оснастить техникой труд, тем самым высвободив время на обустройство окружающей жизни. Эх, как же ещё мало у нас в России красоты, созданной руками человека! Пока что она вся у природы».
Но тут же он, дав до этого себе зарок не отвлекаться на пустые размышления, а заниматься только делом, прервал себя, решив сейчас же выяснить экономическую основу жизни колхоза, оставшись с председателем наедине в пустом классе.
«Ведь на всё это нужны деньги, очень много денег, одна электростанция сколько стоит…» – размыслил Егор Александрович, и тут же задал этот вопрос председателю. Тот, сев за парту, поучительно ответил:
– У нас ведь иной строй, не капиталистический, в котором всё измеряется деньгами. У нас всё по потребностям и по нуждам людей.
Ответ этот не разрешил вопросов Егора Александровича:
– Но ведь для того, чтобы получить ту же гидротурбину или динамомашину, нужны средства, в её производстве задействовано много рабочих, которым необходимо выплатить заработную плату. Неужели продукты сельскохозяйственного труда способны покрыть все эти траты?
– Нам помогает государство. Мы никогда не подводим с поставками.
– Ваши свершения замечательны. Но всё же мне кажется, что колхозники очень утомлены трудом.
Председатель, недовольно сощурившись, медленно продумывал каждый заданный ему вопрос и так же медленно отвечал:
– Всё это возведено нашими силами, и вы видите, сколько труда было вложено. Но ещё немного, и мы закончим наши работы, и колхозники заживут новой и счастливой жизнью.
– Да, без сомнения. Значит, помощь, дотации государства… Какова же плата в вашем колхозе за трудодень?
Егор Александрович тоже сел за стол и, положив блокнот, приготовился набрасывать многочисленные заметки.
– Надо свериться, товарищ Погоскин, это плавающая величина. Все свои труды колхозники отдают на преобразование колхоза. Вот, например, сейчас они возводят столбы электропередач. Как я говорил, всё это делается нашими силами, без посторонней помощи. Поэтому пока что оплата колхозникам производится натуральными продуктами, а за деньги мы приобретаем оборудование.
Погоскин тут же это записал, и сразу же начал задавать новые вопросы хотевшему было подняться со своего места председателю.
– Кстати, оплата трудодня у вас идёт по твёрдым расценкам?
– Нет, что вы, это зависит от количества урожая.
– Вы находите это справедливым?
– А разве нет, каков результат труда – такова и оплата?
– Но ведь тогда вес трудодня зависит от работы всего колхоза.
– Так я об этом и говорю.
Егор Александрович принял необычную для него позицию начальствующего. Он живо вспоминал все те вопросы, которые возникали в его беседах с колхозниками, с которыми ему доводилось общаться в ссылке, и даже в Москве, и задавал их неохотно отвечавшему председателю:
– Но ведь тогда труженик будет пахать с утра до вечера и вырастит невиданный урожай. Но убирать его будет лодырь, строго в рабочее время, никуда не спеша. Или вступят в силу объективные факторы: допустим, половина урожая попадет под дождь и сгниет. Ну, или другой лодырь плохо будет пасти колхозное стадо и колхозные удои упадут. И получит тогда и труженик, и лодырь одну и ту же оплату за трудодни, пусть даже и количество их будет у них различаться.
К тому же при артельном труде резко возрастает цена халтуры, когда один человек может резко обвалить результат труда всего колхоза и вместе с ним вес трудодня. Раньше он отвечал лишь за себя да за свою семью. Артельное хозяйствование требует высокой культуры труда. Кстати, на производстве таких людей обычно увольняют… А в колхозе как?
– Эко вы глядите.
– Нет, я просто рассуждаю.
– Так я про то и говорю: правильные вопросы задаёте. У нас колхозники о том же говорят, да постоянно понукают лодырей. Да и многие не лодырями оказались, а сознательными врагами… Так вот как раз артельный труд и помогает выявить таких врагов да подтянуть худших тружеников под лучших. Лучшие следят за ними, совестят их перед коллективом, ну, и тем становится невмоготу работать спустя рукава. Лодырей теперь у нас нет, все работают на совесть, сознательно, по-большевистски. А про увольнение с производства – так это же методы капиталистов, которые оставляют человека в нищете и без средств к существованию. При социалистическом хозяйствовании таких волчьих методов быть не может. Каждый получает по его труду, да и сам человек начинает тянуться к лучшим. Эко вы вопросы задаёте…
На лбу председателя выступил пот, и он поспешно достал платок. Егор Александрович всё больше ощущал свою власть над ним, и уже более твёрдо и решительно ему говорил:
– Но ведь получается, что колхозник полностью зависит от конечного результата труда колхоза, но повлиять на него не может. Кто как не будет трудиться – оплата у всех будет одинаковой. Разве это не может лишить стимула колхозника трудиться на совесть?
Он строго посмотрел на туго соображавшего председателя. Тот, вновь обдумывая каждое предложение, назидательно ответил:
– При колхозной системе этого быть не может. Скорее наоборот, коллективизм развивает в колхознике предприимчивость, инициативность, ответственность за свой труд. Каждый колхозник выполняет только один тип работ, который он выбирает по своим способностям. Колхозная система повышает культуру труда. Вы ведь об этом сказали. Каждый делится своими навыками с другими, опытный подсказывает молодому, как тому лучше работать. И обсуждаем мы все наши вопросы сообща. Колхоз – явление демократическое, председатели у нас постоянно меняются, колхозники всегда стараются избрать лучших. Это я не о себе, а в целом об устройстве социалистической артели.
Егор Александрович не оставлял ему времени и тут же задавал новый вопрос.
– А машинно-тракторная станции? Вы ведь расплачиваетесь с ними за уборку полей?
– Ну конечно, как иначе!
– Предоставьте, пожалуйста, все бумаги. Задание партии, знаете ли…
Последнюю фразу он произнёс с вескостью и небрежностью товарища Якушенко, и она произвела магическое действие. Председатель резко встал, и едва не вытянулся перед ним:
– Так точно, всё будет вам предоставлено.
– Хорошо. А каковы размеры госпоставок? Сколько поставляет государству ваш колхоз?
– Мы всё вам предоставим, я боюсь напутать цифры.
– Ну хорошо, пройдёмте дальше.
Именно пройдёмте, а не пойдёмте… Таков начальствующий язык.
Егор Александрович поднялся, и вдруг почувствовал неловкость за то, что он с такой нехарактерной для него резкостью разговаривал с председателем. Но только он стал думать о том, как загладить вину, как издали до него донеслись весёлые крики. Председатель радостно встрепенулся.
– А, вот и наши комсомольцы, активисты, призванные к нам недавно для помощи в обустройстве колхозов и в укреплении сознательности в колхозниках. Не хотите ли с ними пообщаться? Потом я вам предоставлю все бумаги, ну, а завтра вы примите участие в работе бригад, узнаете, как они трудятся, запишите подвиги наших стахановцев, ну, и вообще, проникнитесь духом социалистического соревнования.
Егор Александрович тоже обрадовался, утомившись окостенелым и официальным ответам скучного председателя. Тот поспешно вышел, позвав комсомольцев в класс к Егору Александровичу, представив его им как «товарища Погоскина».
Группа молодёжи вбежала в комнату. Необычайно радостные, светлые лица, не в пример окружающей подавленности, предстали перед ним. Один из ребят, стараясь придать своему лицу серьёзность, громко обратился к Егору Александровичу:
– Товарищ Погоскин, рады приветствовать вас от нашей комсомольской организации! Секретарь комсомольской организации Иван Вострин. Можете обращаться ко мне просто Ваня и на «ты»! А мы к вам только на «вы»!
Остальная молодёжь, двое ребят и одна девушка, так же представились, и все они обратились к нему с той же живостью и непосредственностью. И сразу же между ними и Погоскиным завязалась оживлённая беседа.
В комнату словно подул весенний ветерок, и вдохнул он в Егора Александровича что-то юное, наивное, доверчивое. Ему захотелось немедленно стать одним из них, и жить тем же, чем живут они, таким же простым и ясным. Юность его была болезненна и нескладна, и как же несхожа с ней оказалась эта новая юность, что стояла сейчас перед ним, смотревшая на всё таким бодрым, прозрачным и жизненным взглядом.
Все они были всецело охвачены идеей преобразования деревни, и ни о чём другом не могли и думать. Узнав, что Егор Александрович из Москвы, они тут же разложили перед ним ими начертанный план:
– Товарищ Погоскин, товарищ Погоскин, вы посмотрите на наш план! Как он вам? Вот здесь будет проходить бульвар, а здесь с двух сторон будут высажены деревья, а меж ними будет дорожка и скамейки. А вон там, ближе к ручью, беседка. Повсюду – клумбы с цветами. Мы, правда, не знаем ещё какими. Ждём ответа от знакомого комсомольца-ботаника. Заборы все – снести, да построить новые, одинаковые, по плану! У нас даже план новых домов есть! По порядку нужно будет сносить старые, вразброс расположенные избы, и строить в ряд, по линии, новые, просторные и чистые!
Взахлёб они рассказывали ему обо всех своих планах, о практически с нуля на бумаге возведённом хуторе, в котором кто-то даже нарисовал ворота по типу римской арки с дорическим ордером. Егор Александрович с живостью уловил знакомый ему дух идеализма, и заразившись им, стал так же страстно с ними спорить и поправлять их план. Класс наполнился громкими криками. Но в итоге Егор Александрович, всегда чуткий и тактичный, им уступил, и вновь установилась между ними благожелательная и мирная беседа.
– Скажите, товарищ Погоскин, ну почему в наших колхозниках так мало сознательности? Думают только о себе, пожитки свои прячут, не чистят свои дворы, не украшают участки, дороги не ремонтируют! Мы пытались кое-какие ямы засыпать, но тут ведь нужны силы всех жителей! А они только отмахиваются от нас. Нет, нужны часы политинформации, лекции нужны, чтобы пробудить в них сознательность, пробудить в них любовь к своей земле! Товарищ Погоскин, вы тоже проведите беседу с ними!
Егор Александрович радостно поддержал Ваню, секретаря комсомола, высказавшего, по сути, то же, о чём он думал сегодня, но их тут же перебила девушка, давно пытавшаяся до всех донести свои заветные мысли:
– Товарищи! Колхозникам нужна больница, нужен роддом! В каких ужасных условиях рожают здесь женщины, а правила здесь всем тёмная бабка-повитуха, которая сгубила ни одну женщину. Нужно в первую очередь начать с больниц, а потом уже всё остальное!
– Да нет же, ведь скоро в городе откроют больницу! Сперва нужно сделать дороги!
Ещё более страстные крики заполнили комнату. Затем все вышли на улицу, и там продолжили обсуждать план преобразования колхоза. Перед их взором вырастали больницы, парки, сады, просторные каменные и кирпичные дома. Они быстро нашли место для будущего катка, и к вечеру смогли определиться с расположением колхозного театра (один из ребят, знаток античности, схематично нарисовал его в виде амфитеатра). Так они обошли всю деревню, составив новый план её преобразования. При необычайно тёплом прощании они условились следующим вечером собрать колхозников и представить перед ними этот новый план.
Необычайно вдохновлённый, забывший о поезде, о недавнем сне, обо всём том, что его окружало, Егор Александрович возвращался в свою комнату, мечтая лишь о новой встрече с юностью, оказавшейся такой прекрасной, во всём лучшей, чем была юность его времени.

V

К позднему вечеру Егор Александрович, помня о своём зароке непрестанно трудиться, разложил на столе все выданные ему бумаги, и начал старательно делать выписки. Какая-то необычайная деловитость нашла на него, и он ни о чём не мог думать, кроме как уяснения экономического благополучия колхоза. Однако цифры не сходились, и он никак не мог понять, откуда же колхоз смог приобрести всё это дорогостоящее оборудование.
Вдруг в дверь постучали. Он, заранее себя ущипнув, вновь вспоминая сегодняшний сон, открыл дверь. Там стоял маленького роста старичок, хотя, в общем, не очень-то старый, в непомерно широкой шубе и в такой же непомерной шапке-ушанке. На плече у него висело ружьё. Движения его были не по возрасту юркие, но всё же степенные, а в глазах его блестело умное лукавство.
– Егор Саныч, стало быть?
Погоскин, поначалу испугавшись, сразу же успокоился, услышав смешливый голос старика. Он невольно улыбнулся его забавному виду.
– Да, он самый, журналист из Москвы.
– Не хочешь ли, Егор Саныч, отужинать у нас? Новым людям мы завсегда рады, и поговорить с ними завсегда интересно.
– С преогромным удовольствием!
– Не отвлекаю, стало быть?
Егор Александрович шутливо произнёс:
– Всё в порядке, мне одному в доме скучно, а порой даже немного жутковато.
– Ну, нынче-то в деревне у нас спокойно, это раньше слегка жутковатей-то было. А всё можно жить! Давай-ка к нам тогда.
Погоскин, вновь вспоминая сон, быстро собрался и пошёл за стариком. Но в отличие от попутчика во сне, тот был по-прежнему разговорчив и весел. Егор Александрович сам продолжил начатый на пороге дома разговор.
– А как вас зовут?
– Меня-то зовут Игнат Палычем, сторож я колхозный, вот недавно им устроился. Ну как устроился, пригласили за выслугу лет. Вот посижу с вами, и снова пойду сторожить. Чтой-то многие пужаются ночами, а мне всё одно хорошо. Ну вот, мы и пришли.
Они оказались около единственного дома с горящей электролампочкой. Войдя в расположенный рядом дом, Погоскин увидел там сидящую при керосиновой лампе Анфису. Необычайно уютно было в её доме: везде картины, ковры… Егор Александрович, быстро осмотревшись, вновь взглянул на неё. Она встала и поспешно с ним поздоровалась:
– Здравствуйте, Егор Александрович. Вы только не пугайтесь, не хитростью выманила я вас, мы в самом деле любим потолковать вечерами, вот дядя Игнат и захотел вас пригласить. Так что не пугайтесь. Вот он сходит к себе и скоро вернётся.
Дед Игнат вышел, а Егор Александрович, действительно, сразу подумав о том, что его вновь, как и во сне, хитростью выманили, осторожно сел на лавку напротив. Анфиса весело ему улыбалась:
– Да не робейте же! Как вам первый день в деревне?
– Очень восхищён успехами вашими. Комсомольцы очень, очень мне понравились! Такие прекрасные ребята!
– Ребята может и прекрасные, да лезут всё туда, куда не просят. Но эти, что прислали к нам недавно, вроде ничего, а те, что до них были… Ну да ладно, это я такая, недобрая… Да не пугайтесь же! Вернётся дядя Игнат!
Она игриво засмеялась, а Егор Александрович, и вправду, по-прежнему видя прошлый сон, всё ещё боялся какой-то чертовщины, но спустя какое-то время он успокоился и даже попытался принять тот слегка разбитый тон, который имел с ней в конце прошлого вечера.
– Всё хорошо, Анфисушка! А лампочка-то твоя где, отчего не зажигаешь? Вот у соседей-то горит на всю деревню!
Аксинья вдруг нахмурилась:
– А не люблю я её, эту лампочку, мне при керосинке аль при свече сподручней. Я её и не зажигаю вовсе, хоть и знаю, что ярко горит.
Погоскин удивился и наигранно её пожурил:
– Вот оттого комсомольцы и обижаются на вашу косность! Уж прости ты меня. В городе мы все живём при электролампах и хорошо нам при них, светло! А тут у тебя полумрак такой.
– Да в городе может свои лампы. А у нас они другие.
Егор Александрович вновь весело засмеялся:
– Ну какие другие?! Одинаковые все лампы, на одном заводе изготовленные! А проходит по ним электричество, оно во всём мире одинаковое. Шарики невидимые такие на огромных скоростях. Те скорости и создают тепло и свет.
По-прежнему упрямо и строго смотрела на него Анфиса.
– Может, и такие же, но боюсь я их, этих ламп.
– Анфисушка, ничего страшного в них нет! Может, перегорела однажды она? Её хлопок тебя напугал?
– Да не про то я, не пужливая я. Отраженья я их боюсь.
Егор Александрович обращался к ней как к маленькой девочке. Она всё по-прежнему, с характерным крестьянским упрямством, смотрела на него.
– Какое ещё отражение? Стеклянная колба это. Ну да, едва заметно отражает она окружающее. А внутри неё тонкая вольфрамовая нить, которую мы видим ярко светящейся.
– Не про то я. Не то я вижу, – упрямо ответила Анфиса.
– Так а что же ты видишь там, Анфисушка? – засмеялся Егор Александрович.
– Вижу я в ней деревню.
Егор Александрович удивился:
– Деревню? Каждый видит своё… Никогда не искал в ней таких картин. Светит ярко и светит…
– Вам это трудно понять… Но в каждой нашей лампочке – деревня, да не просто деревня, а непременно с людьми, а то и не одна. Зажгёшь – и жутко так станет, только бы потушить. Коли если семья большая – то, быть может, ещё жить можно, а как одной – невмочь.
Егор Александрович вмиг утратил весёлое расположение духа. А Анфиса продолжила:
– Вы тоже в неё потом всмотритесь, не у меня только. Хоть смотреть на неё и неприятно, да глаза она режет. Страшно светят эти лампочки, свет такой недобрый, не от чистого он…
И вдруг она, будто забыв о сказанном, живо воскликнула:
– Ах, вот и дядя Игнат идёт, его всегда издали слышно. Ой, я же вас не предупредила! Он-то у нас во всей деревне за глаза вралем зовётся. Стал он недавно рассказывать странные истории, одна необычайней другой. И только потом выяснили, что всё это он выдумывает! Только зачем? А всё равно… Скажу вам как есть: он единственный человек во всей деревне, с которым мне поговорить приятно, и с которым на душе завсегда легче. Заврётся порой – одёрнешь, а он и дальше, как ни в чём не бывало продолжит начатое. В общем, вы не удивляйтесь! Хоть и выдумывает он много, но рассказы его всегда интересны! Газеты читать любит, видимо, оттуда и берёт свои выдумки, в которых он, сторож Игнат Палыч – завсегда самое важное лицо. Ой, а вот и он!
Дверь отрылась и в комнату вошёл дед Игнат, держащий небольшую бутылку, по всей видимости спирта. Анфиса накрыла на стол, и дед Игнат, поспешно выпив первую рюмку и с радостью принявшись за обильные угощенья, тут же завёл беседу. Голос его, как всегда, звучал очень живо и любопытствующе, а во взгляде его по-прежнему блестела весёлая хитринка.
– Вы, Егор Саныч, партийный, стало быть?
– Нет, я не партийный.
– Но писать-то будете по-партийному?
– Писать я буду по-своему. А вообще я писатель прошлого! Да и не журналист я, по правде говоря!
И, вдохновляясь рядом сидящей с ним Анфисой, он страстно продолжил, но теперь уже о том, о чём в самом деле тревожился:
– Знаете, а меня ведь вдохновляет совсем другое: человеческие чувства, судьбы людей и природа, да всё простая, неброская, не всем приметная. Мне ближе красота в её скромном обличии. Хотя, бывает ли она иной?.. Если подумать, то ведь мало в нашем мире красоты. А человеческой красоты ещё меньше…
Его простоватая искренность, на которую свысока смотрел недоверчивый горожанин, находя в ней недостаток ума, здесь сразу же нашла отклик, ведь являла оно собой, в своей сути, родную крестьянскую черту. Дед Игнат и Анфиса тепло посмотрели на него. Егор Александрович вдруг грустно вздохнул:
– Да, друзья мои, писал я раньше об этом рассказы, правда, читал их лишь в узком кругу знакомых, не смел печатать их, снизу бросая взгляд на наших великих писателей. Но вот теперь решил испробовать себя в другой ипостаси. Вернее, не то, чтобы решил, а так сложилась жизнь… Нужна мне была работа, вот меня и взяли корреспондентом в газету, в журнал.
Дядя Игнат, услыхав последнюю фразу, тут же поучительно вымолвил:
– Газеты и журналы – это хорошо, да не всегда они дельно пишут. А ты уж будь их тех, кем мы сможем зачитываться с Анфисой, да пользу для души извлечь. Пиши так, чтобы потом охотно показать нам это смог, а иначе не пиши.
Анфиса его подхватила:
– Вот-вот, но только про нас не пиши, да про эти разговоры наши. А хотя нет, пиши всё-таки так, как им нужно! Мы-то знаем, как нынче пишут… Мы поймём.
– Да нет же, Анфисушка, Егор Саныч не такой.
– Да разве другое напечатают?
Очень удивился этому недоверию официальным газетам Егор Александрович, и, вспоминая свои прошлые разговоры с крестьянами, он вновь пожурил себя за недооценку их понимания происходящего. Ведь действительно, вся периодика последних лет пестрела каким-то бессовестным оптимизмом, в то самое время, когда жизнь большинства его окружающих была полна невзгод. Разве что сегодняшние комсомольцы явили себя так, словно сошли они со страниц этих самых газет…
Дед Игнат, выпив ещё одну рюмку и закусив её огурцом, продолжил своим весёлым и поучительным тоном.
– Ты, Егор Саныч, на нас не серчай. Мы не то, чтобы не верим – совестно нам нашим неверием тебя обижать. Да и не только тебя, но и всех тех, кто это пишет, да речи говорит. Но я человек поживший, и могу сказать так. Пишут, стало быть, в газетах этих про все эти станции, заводы да турбины, которые создаются, дескать, по всей стране. А как по мне, страна состоит в первую очередь из людей, а не из машин. Людей не станет, в особенности справных да разумных, так и машины эти быстро придут в негодность и проку от них никакого не будет.
Егор Александрович поразился такому широкому взгляду на вещи со стороны простого сторожа и тому, насколько эти суждения были ему близки, но всё же чувствуя на себе обязанность защищать свою должность, возразил:
– Но ведь разные это вещи. Люди – это одно, а машины, которые создают для них удобства – это другое…
– Не бывает так, Егор Саныч. Всё одно связано. Руки-то людей другое могли бы делать замест этих машин. И голова могла выдумать что-нибудь другое, думы-то они тоже все на себя тянут. Да ведь сколько хат можно было бы построить с одного только завода! Во какие гиганты на картинках! Да их прямо так и называют в газетах. Но коль трактора – это ещё ладно, то эти танки и прочие машины войны – какой от них прок? Только дороги разобьют своими железками, да и всё… Да ведь на душегубство они назначены, вот что главное!
Егор Александрович вновь до крайности удивился просторным речам деда Игната, и, не находя слов, коротко ему ответил:
– Они нужны, чтобы защищать нас.
Дед Игнат неожиданно согласился:
– Ну хорошо, пусть будет так. Это дело, стало быть.
Однако, сделав недолгую паузу, веско добавил, но теперь уже другим, как будто даже недобрым тоном:
– Но скажу я тебя одно, Егор Саныч: никто не приходит в чужой дом с оружием в руках, чтобы сделать добро. Это мы с Анфисой лучше тебя знаем.
Аксинья всплеснула руками:
– Дядя Игнат…
– Цыц! Стало быть, дядя Игнат лучше знает. Не хотели мы всего этого, а нам силой навязали.
Егор Александрович встрепенулся от резкого осознания того, куда вдруг вывернула так хорошо было начатая беседа, но дед Игнат, не замечая его замешательства, укоризненно произнёс:
– А я ведь ещё лет пять назад говорил товарищу Сталину: «Не нужно, Иосиф Виссарионович, этого делать, не к добру оно», а он меня тогда не послушал…
Погоскин удивлённо посмотрел на Анфису, и та ему подмигнула. А всё ж очень ладно рассказывал старый сторож, и Егор Александрович решил не прерывать его выдумки, хоть и опасные для них всех:
– Как это так? Неужели он вас пригласил к себе? Или он сам сюда приезжал?
Дед Игнат вновь безнадёжно махнул рукой:
– Да нет, это я был в Москве, церкви хотел посетить, да свечки поставить. Нагрешил народ наш так, что во веки не отмолишь. А что ещё хуже, грехи свои он и отмаливать уже не хочет. Ну, не о том я…
Так вот, меня и вызвал он тогда к себе, мол, так и так, человек ты опытный, мудрёный, мне обо всём доложили, вот и нужон твой совет. Да только он меня не послушал. Всё рассуждает-то он отстранённо, по книгам, а мудрости житейской не знает. Только у стариков есть мудрость.
Егор Александрович насторожился, тут же представив всезнающего товарища Якушенко, который в точности передаёт ему слова деда Игната. Но всё же любопытство его одолело, и он продолжил наигранно расспрашивать завравшегося старика:
– И о чём же вы говорили?
– Да о том самом, о колхозах этих. Долго шла наша беседа, и тут не только он, но и я у него много чего спрашивал, а он на мои вопросы обстоятельно отвечал.
Улыбка невольно украсила лицо Погоскина:
– И что же он говорил тебе?
– Начал он, стало быть, с общего, с того, что, мол, крестьянства в нашей стране – четыре пятых от населения. И потому, дескать, именно крестьянство должно стать основой индустрии, основой рынка. Мы, дескать, не можем заниматься грабежом колоний и «эксплутировать» другие народы, как это делают капиталистические страны. Это верно, это дело, с этим я с ним согласился. Не хотим мы других обижать, да отбирать чужие земли и труд.
Егор Александрович вновь улыбнулся этим суждениям, очевидно, вычитанным дедом Игнатом из газет. Не очень-то к его простому деревенскому облику шли эти новомодные слова, вроде «индустрия», «эксплуатировать», «капиталистический».
– А дальше?
– А дальше не дело он стал говорить, я его и стал поправлять, да упрям он, только своей премудрости верит и этим своим… как его… догматам этим…
– Догмам?
– Вот-вот, Ленин о них писал, о догмах этих. И вот стал он рассказывать мне о вражде между нами, крестьянами, да «пролетарьями», о некой смычке между нами и ими, которые мы, видите ли, не даём ему сделать. Как он сказал? «Снятие противоречий между городом и деревней». Во как!
– Так-так, и ты здесь с ним не согласился?
– Нет, так и сказал ему. Он мне начал говорить о том, что крестьянство, мол, строит своё хозяйство на собственности, разрозненно, как капиталисты эти, и думает лишь о том, как бы нажиться, а не о благе всего народа.
– И ты, дед Игнат, снова с ним не согласился?
– Нет. Не очень-то у нас обогащаются, сказал я ему. Это, во-первых. А во-вторых, страха в народе много, поменьше бы его было, авось, и лучше бы он жил. Не верит наш человек в себя, не смеет на себя положиться. Всё выделиться он боится. Небось, и трудодни-то эти нам выровняли, кабы все не пересобачились, и никто не выделялся. Но всё ж есть у нас и отчаянные головы. Так пусть обогащаются! Так я ему и сказал. Пусть обогащаются! Да, может, и несправедливо это. Да что такое эта самая справедливость, о которой все толкуют? Не думал, Егор Саныч? Не есть ли это лукаво прозванная зависть?
Но я тогда этого ему не говорил, а рассуждал всё с его стороны. И сказал ему, что доля-то его не уменьшится, а наоборот, только возрастёт. Часть-то урожая та же, а коль урожай удвоится, то и отдаст он, кулак этот, на общее благо в два раза больше. Так и добро сделает, пусть и не думая о нём. А кто по деревне целыми дням бродит, да советы всем раздаёт, то от того и пользы всего меньше.
Егор Александрович почтительно посмотрел на деда Игната, всё более поражавшего его своей неожиданной начитанностью и редким свободным умом. Но главное было то, что говорил он, ни на кого не оглядываясь и ничего не боясь. Не скрывая своего удивления, Егор Александрович продолжил наигранно задавать вопросы деду Игнату, дабы не прервались его небылицы, внезапно оказавшиеся такими толковыми:
– Это ты дельно сказал, дядя Игнат. Но он не внял твоим доводам?
– Нет, стал нас обвинять в том, что мы цены взвинчиваем для того, чтобы создать голод в городах, и нажиться на этом мы, дескать, хотим. Накопили, дескать, у себя запасов, а им продаём втридорога. Да и что производим мы мало, не так, как могли бы производить в этих треклятых колхозах. И, мол, мы для него пороховая бочка, на которой он сидит. И что, почувствовав свою силу, угрожать теперь мы ему станем каждый год, то есть не ему, а армии и городам, которые от голода бунтовать будут. Ну, а через них, стало быть, и ему, да и всем им, тем, кто с ним.
– Обидел он тебя значит?
– Не то, чтобы обидел, да только зря он врага в нас видит. Что до цен – то продавали мы за столько, за сколько купят, и не меньше. Прибыли хотели? Да, хотели, да на то он и труд, на то его и цель. Ведь я только тогда и захочу работать, когда пользу для себя вижу, а иначе работать не стану, только если меня принудят. Раньше-то труд был только для того, чтобы жить, оттого и благородней казался, а уж теперь, при науке этой… Чтобы хорошо жить! Неблагородно звучит, тут я соглашусь, для себя ведь хорошо жить, а не для другого. А я и не стремлюсь во святые! Как по мне, главное, чтоб без греха было. А что до той «эксплутации» кулаков… Да разве нас сейчас его колхозы не «эксплутируют»?..
Выпив рюмку и закусив, дед Игнат уже спокойней, но всё же с прежним волнением продолжил:
– А что до дурного производства нашего, то я предложил товарищу Сталину следующее: вы, то есть учёные ваши, дайте нам советы как и что делать, как лучше сеять, пахать, и тем, кто им последует, снизьте поборы эти. Налоги, или как их там… Вот они тогда, видя в том выгоду (а как же без неё?), и последуют за вами, причём по своей воле, без страха. В страхе-то один вред! Я ему это снова сказал.
Ну а что до собственности нашей, то теперь скажу я так, пожив вот уж как три года в колхозе: собственность рождает в человеке ответственность, а без собственности всё чужое. Нет теперь этого кровного родства с клочком своей земли. Да и раньше его почти не было. А если говорить про то, что расставаться с собственностью не хочешь, так ведь это со всем, что любишь. Худого в том нет.
Так вот, в завершении ответил я товарищу Сталину на все его возражения так: пусть и нет у народа истины, и он сам не есть истина, и то, как сложилась его жизнь – тоже не есть истина и не есть благо. Да только не нужно разрушать его жизнь, пусть и скверно сложенную. Беда-то вся в народной темноте да в народной расхристанности! От человека-то всё идёт: каков он, такова и жизнь. С человека нужно начать, а он уж и выберет этот самый строй по своей душе, социализм там или ещё какой. И всё у него ладно получится. Да ведь не от Бога все эти рынки, индустрии и прочее, а потому не нужно о них столько думать.
Да только не внял Иосиф Виссарионович моим словам, а всё спрашивал меня, как вот прямо сейчас ему решить вопрос с поставками хлеба, которого не хватает его индустрии. Я уж начал было его упрекать в спешке во всех этих стройках, да он обозвал меня кулацким элементом крестьянства да выпроводил… На том и закончилась наша встреча.
Егор Александрович слушал деда Игната, затаив дыхание, пытаясь запомнить каждое его слово. «Вот тебе и сторож! Да хоть записывай за ним. Приду домой и обязательно запишу его речь. Хотя, не опасно ли это?.. А если эти записи прочитает товарищ Якушенко? До чего же всё-таки у него широкий и свободный взгляд на жизнь! Но точно ли это народный взгляд, как я подумал вначале? Где же он мог всё это вычитать? Неужели это правда о врагах, и они, эти враги колхозного строя, ему всё это рассказывают? А он и пересказывает на свой лад. Не может того быть! Нет, надо не упустить момент, и расспросить его обо всём. А там уже и решить, чьи это речи».
В то самое время, пока он думал над очередным вопросом деду Игнату, Анфиса недовольно встала из-за стола и стала того бранить:
– Егору Александровичу писать статью нужно в газету, а ты ему о чём рассказываешь? Думаешь, он об этом напишет? Если и напишет, то твоё имя да фамилию рядом поставит, и уж с тебя тогда за это спросят.
– А хучь и спрашивают. Всё одно правда.
– Не о том говорить нужно газетному писателю!
И вдруг с тем же негодованием она набросилась на Егора Александровича:
– А ну, Егор Александрович, снимайте ваш пиджак! Вымазали-то как, для писателя это совсем негодно. А если начальство вдруг ваше приедет?
Засмущавшись, Погоскин снял и отдал ей пиджак, не желая препираться, боясь тем самым нарушить разговор. А дед Игнат, развернувшись к ходившей по комнате Анфисе, уветливо ей говорил:
– Да я же не для газеты ему это говорю, для газеты ему председатель скажет, да сподручники его. Я так, как они ведь сказать не сумею. Для души мы здесь говорим. Не так ли, Егор Саныч?
Не скрывая своего к нему восхищения, Погоскин страстно подхватил:
– Верно, верно, дядя Игнат! Но почему вы обо мне так плохо думаете? Я ведь правду хочу знать, а не то, что нужно для газет.
Аксинья отошла от них и стала над тазом нарочито громко чистить его пиджак. Так она, вероятно, выражала своё недовольство.
С её уходом Егор Александрович почувствовал в себе свободу и, собравшись с духом, решил продолжить начатый дедом Игнатом разговор. Словно пряча слова от Анфисы, он тихо его спросил:
– Так что ж, получается, вы не довольны произошедшим? Не довольны коллективизацией и колхозами?
Дед Игнат удивлённо на него посмотрел, быть может, с крестьянской установкой ожидая, что то, что понятно ему, должно быть понятно всем.
–  Да как же иначе, Егор Саныч?
Но вдруг он стал говорить так же тихо:
– Только слова мои все для души, не для газеты, в ней ты об этом не пиши.
Он неслышно повернулся, взглянув на занятую оттиранием пиджака Анфису, и, убедившись, что ругать его не станут, продолжил:
– Да разве могло оно по-другому выйти-то?.. Может, и стали бы объединяться в артели те, кто боится опасности, кому сподручней в покое жить, довольствуясь малым. Да уж очень враждебен народ стал после революции да братской войны. Все пересобачились меж собой, да волком друг на друга смотрят, обиды не забывают. У каждого зуб друг на друга имеется. А тут пришли к нам с этими кулаками, а после придумали и неких подкулачников. Если с кулаками ещё ясно, ясна их вина, то про этих подкулачников я и до сих пор ничего не понял.
Так вот, пришли они к нам, да и вспомнили мы друг другу прошлые обиды, да только никак не ожидали того, чем всё это обернётся, а сейчас и вспоминать не хотим, дабы совесть не тревожить. Совесть-то быстро забывает да надолго, однако всё ж не навсегда. Ведь как помещиков пожгли да пограбили, да церкви обобрали, долго друг от друга глаза прятали, да после от этого ещё больше друг от друга отвернулись, оттого, быть может, что каждый стал свидетелем бесчестия другого.
Порой грешно и подумаешь: может и по делу загнали нас в колхозы эти. Ведь хороши они тем, что стреножат нас, да не дают нам вольничать, как мы вольничали тогда. Ведь вот как воля наша обернулась… А что будет, коль наш человек и вправду разбогатеет, да через богатство это получит силу и власть? Да тут и думать не надо, ответ-то на этот вопрос есть, а ответил нам на него он! Портрет его в избе правления висит… Так что, может, и вправду, сподручней нас вот так застреножить, нежели ждать разволицы такой…
И снова обернувшись в сторону Анфисы, и убедившись, что она не слышит, дед Игнат стал говорить ещё тише, подавшись к собеседнику и низко склонившись над столом:
–  Да ведь не только она, разволица, страшит. Да что говорить, вот захожу я однажды в избу, а там комсомольцы положили всё семейство Прокловых на пол, застелили их досками, а сами сидят да пируют на них, живых ещё, перед хозяином-кулаком, для которого эти Прокловы были лютые враги…
Егор Александрович разочарованно выдохнул. Если прошлые речи ещё были правдоподобны, то теперь совсем абсурдные истории начал рассказывать хмельной дед Игнат. А тот, ни сколь не смущаясь, продолжал:
– И вот говорят они ему: мы, мол, так и не нашли у тебя никаких припасов, а знаем наверняка, что они есть. Приноси нам по одному мешку твоего добра, и коль его много будет, то Прокловы эти и вовсе издохнут под нашей тяжестью. Только не тяни со временем и не обманывай! Иначе мы уйдём вместе с ними, а после уже без них будем обыскивать. И тут хозяин вдруг так возрадовался, и все закутки обыскал, и таскал мешки к ним, да только один лишь из этих Прокловых помер. Богатырская порода была. Да в итоге выслали их всех вместе с ним. Говорят, в одном вагоне ехали…
А поп, которому поначалу каялись в тех делах, помещичьих… Тому тоже отомстили за то, что страшную душу многих он ведал. Мать его престарелую скинули, да об пол её, что та и померла. Это когда его раскулачивать пришли. Он с досок пола ей гроб сделал, и, не успев вынести его из дома, спрятал при новом обыске в нём припасы свои. Да не съестные у него были припасы, а всё больше золото и серебро. Под неё их и положил, безбожник такой. Так из гроба этого её снова скинули, как из кровати тогда. Нам, говорят, что она, что не она – всё одно вещь, не имеем мы, дескать, страха. Вот и подумай тут, что с таким народом иначе нельзя, кроме как колхозов этих… А сколько по деревням таких раскулаченных было… Мне рассказывали уж после.
Да и когда шли мы в колхоз, то горечь от расставания с кровным во многом перевешивалась думой о том, что сосед-то отдаёт ещё больше, чем ты. И смирились мы оттого быстро. Да что говорить: сами мы ярмо это и заслужили!
И вдруг откинувшись к стене, быть может, забыв об Анфисе, дед Игнат уже своим обычным голосом произнёс:
– И вот что в итоге получилось-то, Егор Саныч: землю-то нам по сути и не отдали ваши большевики. А передали нам в аренду с неподъёмной платой, да без возможности отказаться от этого добра и без возможности его выкупа. Одно хорошо: думать ни о чём не нужно да отвечать ни за что не надо, выполняй свою работу, да и забудь о другом. Вот только горе чужое уж не так нас радует… Когда его на себе же несёшь.
Игнат Палыч вдруг замолчал, вспомнив об Анфисе. Погоскин смиренно слушал его речи и не переставал поражаться им. Пусть и выдумки дед Игнат ему говорил со Сталиным да с этими Прокловыми, да и с попом тоже. Но до чего же смело он говорит, да с какой высоты на всё смотрит! Колхозный сторож-то! Вот только не понятно, где же здесь правда…
Аксинья, всё это время молчавшая, вдруг вспыхнула, ударив тазом о лавку:
– Дядя Игнат, на сегодня всё!
А дед Игнат как будто даже не обиделся, а напротив, весело к ней обратился, поднявшись с лавки, при этом едва заметно пряча в карман оставшийся на столе огурец:
– Во бестия, всегда такой была! Ну коль всё, так всё. Как скажешь, так и будет. Как бы ты ни журила меня, а я всё равно благодарен тебе за гостеприимство твоё.
– Ну, тут уж не за что. А так-то ты совсем заговорился, гляди, как бы Егора Александровича окончательно не напугал. Давайте-ка уже ко сну собираться!
Сдержанно распрощавшись с Анфисой, опечаленный тем, что она прервала такую многомысленную беседу, которую ему, быть может, ни с кем уже никогда не доведётся вести, Егор Александрович вместе с дедом Игнатом вышел во двор.
Тревожная осенняя ночь окутала деревню. Была она необычно тиха, а ветер, нещадно дувший, почему-то не шумел. Отчего ж не шумит ветер?..

Дед Игнат стоял на тихом ветру, с прежней хитринкой глядя на Егора Александровича, словно и не было того тягостного и устрашающего разговора.
– Ну, стало быть, до встречи, Егор Саныч?
– А пойдёмте ко мне, дядя Игнат! – вдруг воскликнул Погоскин, до страсти не желавший расставаться с удивительным сторожем, затмивший речами своими и комсомольцев, и его прошедший, как будто дьявольский, сон.
Дед Игнат хитро прищурился:
– А пойдём, Егор Саныч, коль есть чем почествовать! Хорошему человеку мы завсегда рады. Только мне сторожить пора скоро, ну, да время есть…