Год 2025 от РХ. Январь

Ключевые слова: встречи, кафе, бег, кот, Мураками 


- Я угощаю, - слышит. Будь стол побольше, сказал бы: доносится. Но и так слова, словно сквозь вату.

Бородка у него ухоженная, стрижка модная: виски выбриты, над гладким лбом вздыблена небольшая челка, пальцами нетерпеливо стучит по столешнице. Маникюр? Или показалось? Максим ежится, смотрит в пол, потом в сторону, пытается вспомнить, сколько денег на карте. Мысленно машет рукой: раз пошла такая пьянка! «Мальчик мой, - думает, - угощай, что ж».
- Я на минуточку! – встает. Собеседник понимающе кивает.
В туалете долго разглядывает себя в зеркале, приглаживает торчащие на затылке вихры, указательными пальцами тычет в височные впадины: то ли от головной боли пытается избавиться, то ли сползающие уголки глаз подтянуть. «Это же не собеседование», - говорит почти вслух. «Но и не дружеская встреча», - отвечает ему внутренний голос. «Унизительно?» - вступает в разговор кто-то третий. «Смирись, - шепчет четвертый (или кто-то из предыдущих?). - Мальчик в свои тридцать успешен, а ты в свои пятьдесят - нет».

- Все в порядке? – на подходе. 
- Да, - кивает, а в голове: как с ним разговаривать? Какой тон выбрать? И, главное, о чем?

Встречи, большей частью бестолковые, начались со второго января. Все вдруг захотели пересечься, попить кофе, поболтать, одним словом, увидеть еще недавно известного, а теперь отставной козы барабанщика. Новый год встретил фактически один. Нет, компания была. Пришли друзья, пытались его веселить. Максим делал вид, что радуется. Даже опрокинул бокал шампанского, которое терпеть не мог. Изображал захмелевшего. В шесть утра все разошлись. Он разобрал стол, помыл посуду, подсыпал корм коту, подкрутил грозившую сорваться с петель дверцу кухонного шкафа, и, не дожидаясь, пока разморит, надел спортивный костюм и выбежал из дома. Дул ветер, шел снег, Максим бежал и думал о том, что вчера еще не было ни снежинки, а теперь все замело. Это можно было бы считать новым в новом году. «Только это?» - Максим от злости ускорялся, притормаживал и снова ускорялся.   

- Мы год, два не виделись? Я же сейчас еще в университете преподаю, - Максим не сразу понял, что разговор продолжается. Он включил режим доброжелательной внимательности и даже голову склонил немного на бок. – Читаю курс эффективного менеджмента. Молодежь воспитываю.

Максим ждал ироничного жеста, смущенной улыбки, но человек улыбался довольно. Даже само-довольно. Второго января у другого университетского преподавателя он видел другую улыбку: когда не понимаешь, что происходит и что будет дальше, улыбаешься грустно и растерянно. Если вообще улыбаешься. Его студентка, рассказывал тот, не смогла защитить работу по социальной политике Германии. Комиссия забраковала: мало критики, а страна недружественная. Не может там быть так хорошо. После того разговора, в котором едва улавливались накопившиеся за три года страхи и недоумение, Максим вышел на запруженный отдыхающими Невский. От Литейного и до самого Гостиного двора протискивался сквозь толпы наслаждающихся жизнью туристов. В дневнике тогда записал: «Историческая спираль. Опять тот же виток». И на следующий день: «Ел, играл, немного почитал, сходил в магазин, 5 км пробежал - очень насыщенно). Почти как все?». 

- Как молодежь реагирует? – спросил, нажимая на «молодежь».
- Нормально. Кстати, и молодежь у нас нормальная, - вопрос был прочитан по-своему. – Сейчас еще традиции вернем.
- Какие? – Максим даже не удивился.
- Ну хотя бы советские. Дореволюционные честь и долг, наверное, не восстановить, а советские практики примерно про то же были. Патриотизма нормального не хватает.

Максим вспомнил, как сразу после новогодних праздников встретил на лекции в Маяковке шапочно знакомого Б., недавно признанного иноагентом. Подошел поздороваться. Показалось, что тот не сразу решился протянуть руку. Словно решал про себя: стоит или нет? Потом Б. сидел в центре зала один, Максим невольно скаламбурил «Б пропало» и подумал о Зощенко, биографию которого только что перечитал. Вроде никто Б. специально не игнорировал: женщина подошла, через стул сел мужчина, многие, наверное, вообще не знали, кто это, но было в его позе, согбенной спине, остановившемся взгляде и пустотам вокруг что-то такое, что образ опального в последние годы жизни писателя из головы не выходил. К вечеру Максим был настолько перевозбужден и измотан мыслями, что долго не мог уснуть, а проваливаясь в сон, отчетливо услышал фразу: «Киев бомбили».

- Ты, извини, какого года? – не удержался Максим.
- 93-го, - насторожился мальчик.
- Бабушка о советской власти рассказывала? – режим доброжелательной вежливости начал сбоить.
- Не только, - мальчик поджал губы. – Читал много. И не только учебник истории, - добавил он.   

Максим промолчал, отпил кофе, поковырялся ложкой в сложносочиненном десерте. «Ел бы ты сейчас в лучшем случае бабушкин медовик и запивал индийским чаем». Запишет потом в дневнике: «Про традиции. Один депутат предлагает закрыть музей современного искусства, второй – расследовать убийство Лермонтова. Патриотизм сейчас хорошо продается. Время копипаста. Услышал в одном интервью два прекрасных определения: новые тихие и клоуны апокалипсиса».

- Как думаете, Трамп что-то изменит? – после небольшой паузы спросил мальчик.
Максим пожал плечами. На всех последних встречах фамилия американского президента произносилась как имя чудаковатого, но все-таки чудотворца. Надежда на всесильного бога, который одним дыханием сотворит мир, никуда не делась.
В его подборке новостей, которую он по профессиональной привычке продолжал вести, хотя уже несколько месяцев как необходимость в этом отпала, значилось: «Ленобласть 4 января подверглась интенсивному налету беспилотников. Среди прочего атакован газовый терминал в порту Усть-Луга. Губернатор Александр Дрозденко заявил, что ночь и утро 4 января «стали рекордными по количеству уничтоженных БПЛА», «20 января. Трамп вступил в должность. (У многих надежда на него, что будет встреча и все закончится). Дроны сегодня ночью долетели до Казани», «24 января. 121 беспилотник над 13 регионами…». Сила Трампа явно была преувеличена, а громкие слова про присоединение Канады, Гренландии, Панамского канала казались попыткой, сотрясая воздух, разрушить этот мир до основания, но никак не создать его.

Максим вдруг почувствовал, что устал. Январь еще не закончился, а он как будто тащил на себе все эти дни тяжелый груз чужих поступков и заявлений. Хотя еще недавно казалось, что усталость от разговоров, в которых невозможно говорить, уже прошла. «Дни пустые, события малозначительные, - подумал он. – Пора идти».
- Пора идти, - Максим повторил это вслух. Мальчик с удивлением посмотрел на него.
- Торопитесь?
- Да, дела, - соврал Максим и помахал официанту.   
- Я могу подбросить. Я на машине.
- Не, спасибо. Мне на метро удобней. Я там читаю, - и Максим зачем-то достал из сумки внушительный томик дневников Ольги Берггольц.
- Интересно? – спросил мальчик. – Я в школе с ее стихотворением на блокадном конкурсе выступал. Тут стихи?
- Дневники. Кстати, и про советскую власть есть.
На языке в это время крутилось: «Зачем эта встреча?» Но промолчал, а мальчик так и не объяснил.
- Вам отдельно считать или вместе? – официант равнодушно смотрел мимо.
- Раздельно! – опередил мальчика Максим. На кофе и десерт хватало.
- Я заплачу, - мальчик все-таки выставил телефон, торопясь приложить его к кассовому аппарату. – Я же приглашал.
- Не-не, спасибо, - остановил его Максим. – Я сам.
Мальчик удивленно пожал плечами. Телефон завис в воздухе.
Попрощались за руку, договорились еще как-нибудь (считай, никогда) попить кофе. «Сверить повестку», - сказал мальчик.

Пока Максим ехал домой, пришло уведомление о новом собеседовании на завтра, смска от приятеля, звавшего в гости, и сообщение от бывшего коллеги, интересовавшегося, как дела. Отвечать никому не стал. Поставил телефон на авиарежим и засунул его в карман. До своей станции не отрывался от Берггольц. В ее 38-м случился арест, пытки и потерянный ребенок. Максим бежал глазами по тексту и старался проскочить его как можно скорее, настолько страшно становилось от того, что, оказывается, и такое позволено с человеком.
Дома его встретил кот, стал тереться головой о ноги и жалобно ныть. Вскрыл ему банку консервов, вывалил все, пусть отожрется за целый день одиночества, пошел переодеваться. Надо было пробежаться, чтобы в голове образовалась приятная пустота. Перед выходом заглянул на кухню: довольный кот лежал на столе и вылизывал брюхо.

На улице стемнело, усиливался дождь. Максим натянул на затылок капюшон. «Не для бега погода. Я недолго», - решил. Бежал, отсчитывал про себя пятиминутные отрезки, параллельно счету в голове крутился Мураками «О чем я говорю, когда говорю о беге». Книжку упомянули на одной из бесчисленных январских встреч, но ничего общего ни с героем, ни с автором Максим не находил. Бегал и бегал, не особо задумываясь, зачем он это делает. Вспомнилась ни с того, ни с сего фраза одного знакомого доктора: «Знаете, как в медицине – вслед за правильным диагнозом назначают лечение. И чем тяжелее недуг, тем мощнее, сильнее терапия…». К чему она всплыла, выискивать не стал, снова сбился на счет.

Когда вернулся, кот с испуганными глазами сидел на кухонной стойке, на полу валялась оторвавшаяся дверца кухонного шкафа. Максим отер лицо и, не переодеваясь, начал ее прикручивать на место. Болт никак не попадал в паз. Да и Максим отвлекался: с промокших волос капала дождевая вода, стекала по щекам и за шиворот. Стирая тыльной стороной ладони раздражавшие капли, Максим вновь начинал пристраивать отвертку, которая тоже не хотела совмещаться с крестообразным отверстием болта. Вода – показалось, чуть солоноватая - продолжала течь по лицу. 
Январь был какой-то сопливо-бесснежный.