Бабушка

Города за окном нет: метёт метель – бьющееся на ветру белое полотнище. Хлопает. Бьёт. Воет. И не то, чтобы соседнего дома не разглядеть, нет ни земли, ни неба – стена. Не обойти её, не перелезть, и только идти сквозь неё. Но ведь свалит с ног, раздавит, разомнёт, сравняет с землёй.

Моя бабушка прожила сто лет без одного года. Подержала на руках и мою младшенькую. Старшую дочь называла дробненькой – та не была толстушкой. Тот факт, что дочери видели её, как благословение им, как приложение к святыне, как гарантия, что у девочек всё будет хорошо. Потому что уже одна-единственная мысль о бабушке даёт мне спасительное душевное тепло, которое передаю детям. Я испытываю благодарность к ней просто за то, что она жила. И за её непрерывную заботу о других людях. За жизнь, в которой основным рулевым выступала доброта.      

А февральская метель бушует. Она подобна огненному шквалу войны, когда небо смешивается с землёй, когда ничего не разобрать, но нельзя переждать, а можно только идти вперёд. На память приходит такая же метель где-то восьмидесятилетней давности, которую нельзя было переждать. Как я могу её помнить? Бывает, что рассказанное кем-то событие рисует тебе вполне реальную картину произошедшего.

Когда меня не было и в помине, когда была война и моя мама была маленькой девочкой, а бабушка молодой женщиной... Когда мужчины воевали или уже закончили свой земной путь на ещё вовсю грохочущей войне, как мой дедушка, у женщин в тылу была своя война. Они боролись за жизни свои и детей, работая за себя и за мужей живых и мёртвых. Вдовам платили пенсию по утере кормильца, и за ней круглый год надо было ходить в "район". «Район» – это районный центр за двадцать с лишним километров от деревни. Из транспорта только ноги. И как-то зимой, когда женщины ушли в район, разыгралась метель, да такая, что белого света не видать, как говорила бабушка.

Помню её мягкие ладони, когда она гладит меня по голове, спине, и чувствую такое же мягкое тело, когда прижимаюсь к ней. Помню её запах, он какой-то хлебный, он – запах кормилицы, потому что всегда усадит за стол, нальёт суп, отрежет ломоть домашнего хлеба от булки размером с пару моих голов, поставит тарелку с горкой блинов, банку мёда. Так усаживала за стол и каждого путника, который постучал в дверь. Рассказывали, что много их бродило по свету в военное и послевоенное время. Кормила, оставляла на ночлег. В войну семья не голодала – коровёнка своя была,овцы да пчёлы.   

А метель не унимается. Как и та когда-то. К вечеру дети стали выглядывать в окна. А то и старшая на крыльцо выскочит: не видно ли мать? Нет, ничего не видно за бьющимся на ветру белым полотнищем. Уж и есть охота, а бабушка велит ждать мать: вот-вот, мол, придет. А сама всё крестится. Отгоняет тревогу и тем, что отодвигает ужин, чтобы всё, как всегда. А коли дом ждёт, мать придёт.

Дети, их четверо, чувствуют тревогу и принимаются реветь то один, то другой. Накормила-таки их, чтобы успокоились, да на печку отправила. На печке тепло, тесно. И весело. Знай себе, щебечут. Чуть только притихнут, усиливается вой за окном, тычки по окнам, тумаки по стенам да по крыше дома. Страшно. Бабушка малышне – сказку за сказкой. Угомонились. Притихли.

Люблю гулять в метель, подставив ей лицо. Но не в яростную, а в ту, которая без злобы. У меня есть выбор. А был он у тех женщин? Представляю картину, когда метель бесится и срывает тощенькие платки, треплет куцую одежонку, спасибо, хоть валенки на ногах, да они набиваются снегом, хоть бы не оставить их в сугробе. И без чулок. Какие уж там рейтузы? Прикрыли ноги суконной юбкой, вот и все штаны. Вот и всё тепло. Вот и всё спасение от стужи. А за пазухой – гостинцы из района. Не потерять, донести.

Помню запах опары, которую бабушка ставила на хлеб. Смесь муки с водой и самодельными дрожжами из хмеля пахла одуряюще. Пахла так сытно, что, казалось, утоляла голод. По готовности опары вымешивала тесто в двухведёрной кастрюле. Уминала его трижды. Ну а потом шёл главный процесс, когда подошедшие на противнях булки, подталкиваемые ухватом, ныряли в печку. В печку, заранее протопленную и выстоявшую до нужной температуры. И сейчас волнует хлебный запах пекарен, а что говорить про тогдашний, когда в печи русской поспевал домашний, испечённый бабушкой, хлеб.

Вернулась бабушка глубокой ночью. Дети с кошками спят на печке. Мать стоит перед иконой.

Какая сила вела тех женщин в кромешной непроглядной тьме? В холоде и метели? Какая силища их спасла? Это ж ни огня, ни дороги – сплошной белый плен без каких-либо ориентиров. Это снежная стена, которая ежесекундно обрушивается на тебя, поддерживаемая мощью разогнавшегося в поле ветра. Как выжить в этом аду, благодаря чему – не одной же физической силе? Здесь вступает на трон сила духа, сила женщины, женщины-матери, русской женщины, нахлебавшейся горя не одной войны…

И сколько ещё надо было выдюжить бедным женщинам, у которых мужья погибли, а детей полон дом, в которых ещё вкладывать и вкладывать силы. И весна скоро – землю пахать. И сеять. И жать... И будто знали они, что им ещё внуков нянчить да за правнуками приглядывать. Что нельзя погибнуть, потому что без их жизней другая жизнь не случится.

А тогда бабушка принесла маме куклу. Дорогой подарок. Подарок, оплаченный чуть ли не ценой жизни.