На зимней лесной дороге

       Была у отца дача в небольшой деревне на берегу Нёмана, отгороженная от оживленной автомагистрали защитной полосой леса с километр шириной. Именно и только благодаря лесу неумолчный шум цивилизации до дачи не доходил, и там всегда было тихо, как в заповеднике.

       В то время ещё мало у кого из простых советских людей были дачи. Почему-то не дозволялось. Видимо, потому, что само понятие "дача", – по аналогии закона, – приравнивалась к дому. А в силу статьи 102 Гражданского кодекса БССР, в личной собственности гражданина мог находиться только один объект недвижимого имущества: дом или квартира. Даже термина подобного – «дача» – гражданское законодательство «того» государства не содержало.
 
       Однако некоторые, скажем так, особо ушлые советские люди при активном стремлении к свободе и воле (пускай частичной, но вместе с тем и неизбывно постоянной мечте  жизни в непосредственной близости к Природе), всеми правдами и неправдами  умудрялись обходить закон, и вопреки нему имели в своём владении, пользовании и ограниченном распоряжении небольшие загородные домишки, в просторечии именуемые "дачными".
 
       Так вот и мой, - воистину с годами понимаешь - реально "драгоценный" родитель, - незаметно и не вдруг, а таки оказался "в обойме" расторопных «даче-приобретателей». Тот хитроумный способ, каким он приобрел себе любезнейшее сердцу место активного отдыха от трудов праведных в одном из живописнейших мест Верхнего Понёманья описывать здесь не буду: это слишком уведёт нас в сторону от темы рассказа. Как-нибудь, если доведётся когда, расскажу об этом в другом месте и в другой истории. А покамест…

       Я любил приезжать на дачу один. И не летом, когда в деревне толклось много праздного городского люда: отпускников, прочих "советских отдыхающих", а во все прочие поры года: осенью – особливо поздней, зимой и ранней весной.

       Выйдешь этак из рейсового автобуса у ближайшего по счёту «своего» просёлка, убегающего от шоссе в лес, и дальше, и пойдёшь по нему полями-лугами, минуя малую глухую деревеньку величиной в каких-нибудь пять серых, но и неизменно добротных деревенских хат с их сплошными деревянными "панадворкамі" (дворами - бел.), огородами и садами, спрятавшуюся от посторонних глаз у самой "подошвы" леса. Войдёшь в просторный сосновый бор и идёшь им, чуток отстранённо слушая посвист синиц, зябликов, совсем малюсеньких «пришвинских» каких-нибудь «птичиков», - словом, «пичужек малых», каких всегда было полным-полно в наших смешанных лесах и о каких мы ничего, или практически ничего, не знаем и не стремимся знать.
 
       По временам раздастся высоко над головой важное, словно "снисходительно-свысока" обронённое чёрным вороном-"крУком" - этим местным пернатым старожилом - вдруг покажется, будто бы лично тебе адресованное его картавое приветствие: «Крра-крра!»... - и тоже самое услышишь от пролетающих высоко над головой  «крукОв»-чёрных воронов, которые, как говорят в народе, живут на грешной земле чуть ли не до двухсот, а может, - и трёхсот "неподъёмных" лет.
 
       Однако же на деле эти сроки непомерно завышены. "На круг" выходит не более восьмидесяти лет. И, думается мне, что даже такие "неподъёмные птичьи срокА" чересчур завышены у ничем, в сущности, внешне не примечательных представителей семейства врановых.
   
       «...А может, и они, в свою очередь, узнали меня?..», – невольно сам себе подумаешь и, приободрённый встречей с давними "личными знакомцами", продолжишь путь.
 
       Вдруг – чу!.. – отчётливо послышится осторожный стук клюва о сухое дерево. Взглянешь в том направлении, а это - большой пёстрый дятел в нарядном "бордовом берете" дотошно начинает изучать очередную сухостоину на предмет возможного присутствие под корой самых разнообразных личинок-козявок, спрятавшихся под корой на зимовку. Непременно за этим и очень скоро разнесётся по светлому, подбелённому недавно прошедшим снегом, бору его отчётливая дробная трель: словно кто-то «колдовской и никому неведомый» сыграет заповедную мелодию на «лешевой дудке»: – как будто прочной сухой палкой проведёт по гулкой чугунной батарее...
 
       А ты идёшь себе, не спеша: любуешься вечнозелёным хвойным лесом, - и всё, так кажется, примечаешь. И так покойно, так мирно станет у тебя на душе, словно бы покажется: - вот так бы и шёл себе целый день, ни о чём не думая, ни о чём в целом мире не беспокоясь, не жалея...
       Да вдруг кинется в глаза и тут же возмутит, взбаламутит душу кем-то брошенная у дороги пустая пачка из-под сигарет. А дальше, увидишь и окурок. А то и пустая стеклянная бутылка из-под пива, вина... И тут же успокоенная высокая планка настроения «покатится вниз».
       И чем больше встречаешь на пути безалаберно брошенного человеческого мусора, тем  всё больше и больше начинаешь ненавидеть и проклинать в душе «всё человечество в лице определённых его представителей», бездумно сорящих повсюду и особенно в "его храме" под общим названием - "Природа".
 
       Ещё «не умея» проходить мимо подобного людского разгильдяйства, я начинаю собирать весь попадающийся на глаза мусор, пряча его в карманы куртки. Пустые же стеклянные бутылки собираю в рюкзак. Благо, их никогда не бывает много, потому что в городе тогда ещё работали пункты приёма стеклотары, и бутылки запросто менялись на деньги, – надо было только довезти их до города, и чтобы не было сколов на горлышках.

       Придя к домику, тут же открываю железные ставни, чтобы, не включая электричества, наполнить его естественным светом.
       Затапливаю печь, чтобы хоть чуток обогреть «околевший» от мороза домик, а заодно и сжечь собранный на дороге мусор. Пока тот, на моих глазах, скручивается и коробится, чернея от невидимого пламени, и затем разом схватывается и терзается мстительно разыгравшимся огнём, подкладываю дров и закрываю топку. Печка вскоре начинает глухо-умиротворенно гудеть-урчать, словно пригревшаяся на коленях кошка, и в кухне заметно теплеет. В душу снова возвращается покой, «а в небеса» – благоденствие.

       Теперь бы можно и водицы свежей принести: залить в чайник и вскипятить на плите, чтобы заварить вкуснейший, ароматнейший, единственный в своём роде "наш дачный чай", приготовленный по рецепту отца, некогда узнанному им у кого-то из хороших знакомых или же самостоятельно изобретённому лично им и переданному мне в виде "нематериального актива".
       Рецепт этого чая прост. Берёте самостоятельно собранные, высушенные в тени (на чердаке, в сарае) цветки, стебли и листья мяты перечной, чабреца, зверобоя. Ни в коем случае "исходное сырьё" не должно исходить из аптеки: там вам запросто или даже непременно "предложат" отведать «сена».
       (Крайнее замечание  справедливо лишь для некоторых российских аптек, да и то лишь для "новейшего" исторического периода времени.)
 
       На обычный заварочный чайник достаточно всыпать по одной столовой ложке каждой, предварительно измельчённой, травы. Добавить ложку любого чёрного чая: - исключительно, для "чайного запаха", аромата. Разумеется, чем лучшего сорта будет выбран завариваемый напиток, тем "тоньше и прелестнее" окажется вкус приготовленного бодрящего напитка. Но это всё - не принципиально. Секрет здесь сокрыт в другом. Он - в составе завариваемых трав и в необыкновенной свежести целебного лесного воздуха, что неприметным образом «пьётся» вами в любимом месте отдыха: - вблизи реки или соснового леса, бора.
 
       «Вкусив (откушав) чаю» в прикуску с рафинадом (мёдом, карамелькой), недолго протопив печь, я проверяю угли в топке, - они, как правило, ещё не до конца прогорели. Не до упора задвигаю вьюшку, оставляя небольшой зазор, чтобы в помещении не скапливался угарный газ и тепло печи нескоро уходило в дымоход. Если же угли прогорели до конца, то вьюшку задвигаю до упора. Печь тогда будет долго оставаться горячей: - вплоть до моего прихода, а то и значительно дольше, – до самого вечера.

   Заперев входную дверь, ставни на окнах лишь прикрываю, не навешивая замков: - вряд ли кто-то сунется в домик через окно, зная, что хозяин где-то поблизости, - и ухожу гулять. Иду в лес, на реку, в "Дубовую рощу", что километрах в трёх отсюда. Словом, туда, куда заведёт душа.

   Эти прогулки в природе – в этом уникальном храме человеческого бытия, – всегда  особенно были привлекательны для меня. Как раз они, - и в первую очередь - они, влекли меня более всего другого "на дачу". 

   Тот упоительно чистый - настоянный на ароматах леса и близкой реки - воздух. Те лесные песчаные "стежки-дорожки", до каменистой твёрдости утоптанные-вытоптанные тропинки, усыпанные сухими сосновыми иглами с тёмно-серыми, расклёванными дятлами, шишками. Щебет и посвист всюду порхающих пташек: вьюрков, зябликов, синиц. И тишина… Какая-то "всемирная", "вселенская" тишина округом!..

   А у реки своя просторная, распахнутая высокому небу и свежему "пресно-водному" ветру, прелесть!.. Широкий простор поймы. Холодный или не очень – в зависимости от погоды и времени года – блеск прячущегося в облаках солнца, отражаемый непрерывно бегущими водами с детства любимой реки. Вольно веющий над пойменным простором ветер, - холодящий, бодряще освежающий кожу лица, навевающий совершенно другие, нежели в лесу, свои "тонкие" запахи: - пресной воды, рыбной чешуи, аира болотного и речной - пронзительно-холодной - свежести.
 
   Бродишь так в природе добрых пол дня, а вспомнить, о чём "думки думались", не можешь.
 
   Бывает же и такое: нежданно-негаданно «зацепится», «застрянет стремкой» в сознании некая неясно осознаваемая "мысль-не мысль", "чувство-не чувство", а  некое явственно-неясное сие минутное ощущение острого блаженства бытия, – и властно остановит бездумный поток сознания: - яркой "меткой" останется в душе  едва ли не «на всю оставшуюся жизнь»...
 
   К вечеру придёшь домой. Снова затопишь печь, но уже топишь как следует, чтобы исходящего от неё тепла хватило на всю долгую осенне-зимнюю либо ранне-весеннюю ночку. Заодно и ужин себе приготовишь.

   С нагулянным за день на свежем воздухе аппетитом жадно, с редким удовольствием поешь, всякий раз к месту вспоминая "незабвенный" (когда-то вычитанный) афоризм: "Лучший повар - голод". Снова заваришь чай. А пока он заваривается, принесёшь из "зала" небольшие деревянные шахматы с жёлто-чёрными лакированными фигурками в деревянной коробке-доске такой же чёрно-жёлтой расцветки: - благополучно сохранившиеся ещё со времён моей ранней юности, когда "всерьёз" увлекался шахматами и даже ходил в "Дом офицеров" в спортивную секцию.
   Расставишь на доске фигурки и станешь медленно играть сам с собой, подолгу обдумывая ходы... Спешить же тебе абсолютно некуда. Спать ложиться - ещё слишком рано. А время до утра скоротать, всё же, придётся. Невольно и любимый поэт вспомнится, - подыграет тебе: «…Ведь мы играем не из денег, а чтобы вечность проводить!..».

   А то, бывает, захочется и над партиями великих мастеров древней игры "посидеть": поразбираться над головоломки, выудив которую наугад из мягкой потрёпанной книжки, купленной ещё в восьмом или девятом классе. С "форменным блаженством" потягиваешь себе чаёк… Для "полного погружения в астрал" либо так: - для пущего антуражу, - мирно тикают шахматные часы, никого не загоняя в цейтнот... Неведомо никому и незаметно для тебя тихо крадётся за окном, за дверью - ночь. И никого в целом мире... - "Ты царь! Живи один!"...
 
   Наутро проснёшься, выйдешь наружу: "Красотища-то какая!.." Солнышко оранжевым «оком» выглядывает из-за леса, словно спрашивает у мира: «Ну что, пора вставать или ещё подождать?..». На траве густо, крупной белой солью ночным неведомым то ли сторожем, то ли дворником, рассыпан «мешок» или даже целый «воз» крупной «каменной» соли...
 
   Он скоро растает - часикам к десяти-одиннадцати: – как только солнце переместится на юго-восток. Сперва превратится в крупные алмазы росы, каплями свисая на стеблях высокой прошлогодней травы. Затем, как только «ярило» повыше взберётся по невидимой небесной лестнице поближе к зениту, - он совсем исчезнет: то ли высохнет-испарится, то ли неприметно скатится по листкам-стебелькам и растворится в земле.
 
   Позавтракав, снова уйдешь в природу, но уже после полудня невольно «караулишь» часы. Обратный автобус у «твоей» остановки будет, приблизительно, в «семнадцать-двадцать», а ещё неплохо бы чайку на дорожку "выкушать". Да и сама дорога займёт около часа времени.
   
   В тот день я был на даче без ночлега: утром приехал рано – первым рейсом. Часов до "трёх" гулял, как всегда, в лесу и по берегу Нёмана, насыщаясь целебными лесным да речным "воздухАми". По обыкновению откушав чаю и закрыв дачу, в «шестнадцать-сорок» я вышел в обратный путь.

   Где-то на чём-то, как всегда, замешкался и, таким образом, «украл» у обратного неспешного пути минут двадцать времени. Следовало поспешать, чтобы успеть на автобус: времени оставалось в обрез. Я шёл настолько быстро, насколько только  мог, – разве что не бежал.

   Дорога шла правой стороной просеки "ВЛ-0,4 кВ", прямой линией "просекающей" полукилометровый, в том направлении, лес. На дороге мягкий, с утра выпавший и за день подтаявший снег, к тому же хорошо утоптанный, ближе к вечеру, покрылся слюдяной коркой из-за небольшого мороза, – и я, второпях, порою оскальзывался, едва не упав пару-тройку раз.

   По сторонам дороги недвижим, как всегда в безветрие, стоял сосновый бор. Были в нём также "вкрапления" ели, берёзы, дуба, рябины. Чаще других кустарников встречались тёмно-зелёные "свечки" можжевельника с редкими туманно-синими  ягодками на концах верхних ветвей. Справа по курсу моего движения лес вплотную подступал к дороге. Слева – стоял на отдалении: метрах в двенадцати-пятнадцати. Нас разделяла линия электропередачи да заросли кустов под ней - между столбами.

   И вот я быстро иду, едва ли не "пОдбегам" ("короткими перебежками", бел.) по лесной дороге. Думаю "ни о чём" или об оставшемся впереди пути: "Вот уже близок и конец леса. Дорога немного пройдёт лугом-выгоном, «улицей» небольшой деревеньки в пять, ровно, хат и затем снова побежит полем, лугом, – ещё с полкилометра. Перед концом маршрута пересечёт большой колхозный яблоневый сад, геометрически чётко, "квадратно-гнездовым" способом посаженный, по-видимому, лет двадцать тому назад на каком-нибудь «коммунистическом субботнике» или «воскреснике», так популярных в те "ударные" «хрущёвские-шестидесятые». Теперь сад пустой и "голый", а вот в конце лета, начале осени… Золотистая россыпь «антоновок», красно-румяная, застенчивая прелесть «грапштын», жёлто-зелёная глянцевитая "лакировка" «каштелей»..." И вдруг, на полном ходу, я взглядываю, почему-то, налево-вверх: – на тёмно-серо-зелёную стену леса, «по плечам» укрытого снежной пелериной... – словно на экран в кинозале взглянул. А там... Там вдруг ясно вижу две живо несущиеся русские "тройки" разгоряченных, дышащих паром коней, мчащих за собой сани с седоками… И в тех санях, – веселые да хмельные, явно счастливые от вина ли, от морозного ветра и быстрой езды, – какие-то люди, лица… Я всматриваюсь, и кого же я вижу!..
 
   В первых санях, – весело смеющаяся и приветливо машущая мне рукой в вязаной варежке Наташа Ростова. Рядом с ней в медвежьей дохе и высокой бобровой шапке, поблёскивая из-под налипшего снега стекляшками круглых очков, с извиняющимся, мягким выражением лица - Пьер Безухов. За Пьером, - Николенька Ростов в лихо сдвинутом на затылок и чуточку набок гусарском кивере, удерживающемся на затылке чёрным подбородочным ремешком: – он сидит развалясь, в расстёгнутой, «мышастого» цвета шинели, под которой ярко краснеет гусарский мундир с жёлтой шнуровкой на груди. Он также улыбается мне: подмигивает одним глазом и приветливо машет рукой. В той же тройке ещё кто-то сидит, – сам-четвёртый. Он держит вожжи, пригнулся и лицо отвернул от ветра и от меня, от летящего из-под копыт снега: узнать мне его невозможно.
 
   В другой "тройке", – надо же такому привидеться! – князь Андрей Болконский сидит впереди бок о бок с Элен Курагиной. Сразу за ними, – то ли Сонечка, то ли «очаровательная брюнетка» Софья, супруга князя Андрея. Сидит не умершая, а живёхонькая, весело смеющаяся шуткам и анекдотам голубоглазого бретёра Долохова, сидящего рядом с ней и слегка приобнимающего её за талию. Кто-то, также невидимый и неузнанный, сидит, наклонившись, впереди всех и правит...
 
   Эти тоже смеются, абсолютно веселы и счастливы: приветливо-ласково смотрят на меня и словно зовут за собой, – взглядами, улыбками, приветливо машущими руками… Будто в рождественскую ночь, на Святки, мчатся они куда-то в гости к соседям-помещикам и молча, словно в немом кино, беспечно и весело зовут меня с собою...
 
   И так близко, так отчётливо успел я их всех рассмотреть, ни единожды не усомнившись - кто есть кто, что показалось на миг, будто снежная пыль из-под копыт, пускай на излёте, чуть-чуть не опахнула и моё разгоряченное быстрой ходьбой и удивительным зрелищем лицо.
 
   Слегка ошеломлённый таким внезапно промелькнувшим видением, я по-прежнему продолжаю путь, не забывая про автобус. Возвращаться на дачу ночевать ой как не хочется, коли уж настроился ехать в город... И лишь на миг задерживаюсь, пытаясь запомнить место, где "всё это" случилось... Так, для зарубки памяти.
 
   ...Но как?!. Почему?.. Отчего вдруг помстилось подобное видение?.. Я ведь не читал и даже не перечитывал в то время знаменитый роман-«великан» не менее, а куда как более знаменитого автора его - Льва Николаевича Толстого? Да и с чего бы вдруг? Ещё одна "загадка бытия" или проделки удивительного "шутника-виртуоза" - человеческого мозга?..
 
   Долгое время я носил в себе благодарную память об этом «видении», вдруг явившемся мне так красочно и так подробно на зимней лесной дороге. Запомнившемся, - как одно из важнейших событий моей личной духовной жизни.