Сентябрьской ночью в Лонсестоне

Глава 1: Встреча через десять лет


Последний луч заходящего солнца осветил распростёртые крылья бронзового орла, гордо взирающего на городской парк с ажурного купола беседки королевы Виктории. Обрадовавшись вниманию светила, орёл раскрыл могучие крылья так широко, что влюблённые, обнимающиеся на скамейке у мемориала, смогли рассмотреть даже самое маленькое из его отливающих золотом перьев.  Но луч, следуя неизбежности предначертанного пути, уже покинул символ имперского величия, бросив россыпь ярких отблесков на причудливо вырезанные листья старого дуба. А затем на минуту остановился у розового куста, растущего неподалёку от стоящей на возвышении старинной пушки, чтобы полюбоваться новым цветком.  Тяжёлый атласный бутон раскрылся только этим утром, и прелестный цветок начал расправлять свои нежные бледно-розовые лепестки, придавая им округлую форму балетной юбочки. Запоздалый шмель, стараясь добраться до всё ещё укрывающихся в сердцевине цветка золотистых тычинок, запутался в бесконечных воланах тугих лепестков и, огорчённо гудя, покинул розу вслед за солнечным лучом.

Стремительно ворвавшийся в парк холодный антарктический ветер сжал розу в объятьях, осыпая красавицу ледяными поцелуями. Головка цветка поникла, бессильно упав на плечо влюблённого убийцы. Огненные искры, пробежавшие по стволу старой пушки, заставили ветер отшатнуться, предотвратив печальный конец. Блеснув льдистыми глазами, посланец далёкого материка полетел к сложенной из красного кирпича Часовой башне, где и начал вымещать досаду на немногочисленных прохожих, больно кусая их за щёки. Сорвав несколько афиш с чугунных тумб, он покинул Лонсестон, удаляясь в глубь острова.

В парке послышались шаги приближающейся ночи, разбудившие дремавших летучих мышей и семейство пятнистых куниц-кволлов, отдыхавших в дупле старого дуба. Остановившись у газона, чародейка с удивлением стала наблюдать за тем, как стоящая на каменном постаменте пушка посылает в воздух снопы золотистых искр. Частички света не исчезали в пространстве, а начинали расти, обретая сходство с огнями светлячков. Живые огни соединялись, изгоняя из аллеи вечерние тени. Опасаясь повредить длинный шлейф своего тёмного, отделанного звёздным серебром платья, ночь обошла газон стороной.

Река времени на мгновение замедлила свой бег, прислушиваясь к призыву старинной пушки. Считав посыл, бездонные воды расступились, открывая дорогу новой реальности, где гремели артиллерийские залпы, а воздух освещался кровавым пламенем взрывов, от которых лафет орудия, казалось, вот-вот прийдёт в движение. Затем орудийная стрельба закончилась, и послышалась трескотня ружей. Пули летали роями, атакуя скрытых за дымом пушечных выстрелов солдат, словно злые кусачие пчёлы. Послышался крик: «Вперёд, братцы! Ура-а-а!!!». Одетые в серые шинели артиллеристы, покинув свои ставшие бесполезными пушки, помчались, обгоняя друг друга, в атаку на карабкающиеся на бруствер бастиона синие мундиры неприятеля. Высокий солдат, пронзив противника штыком, выхватил из его рук знамя и переломил древко через колено со словами: «Не поставить тебе значок свой на кургане, а полный расчёт ещё впереди будет!».

Артиллерист не видел, как обошедший его со спины французский зуав выхватил саблю. Из заклёпанного более столетия назад ствола пушки, стоящей на газоне в парке, вылетело ядро, очертившее сверкающую траекторию из настоящего в прошлое. Спасённый солдат побежал к орудию по проложенному выстрелом тонкому мосту через пространство и время.

- Шурка, братец ты мой! Ну что ты, что ты, успокойся, охолонь, - шептал артиллерист, прижимаясь покрытой кровью и копотью щекой к горячему чугунному стволу. – Да ты дрожишь весь, болезный мой…  Полно, брат, ни один хранцюз мне теперича навредить не способный. Мы и мёртвые подымаемся, и в атаку за наш Севастополь идём…
Пушечный ствол понемногу остывал, вновь обретая прежний тёмно-золотой цвет. Только изредка по его идеально ровной поверхности всё ещё пробегали холодные голубоватые огоньки – свидетели недавней трансформации.
- Ты пошто звал меня? Неужто сызнова десять лет прошло? Правда? А я и не углядел… Летят наши годы… - беседовал солдат с пушкой, положив на её ствол мозолистую ладонь. – Ты сам-то как, Шурка? Хорошо, говоришь? Вот и славно, брат. Они, должно, присматривают за тобой: ствол начищен и лафет в аккурате. Куды с добром…
Артиллерист устроился поудобнее на ступеньке у лафетного колеса, намертво врезанного в неровную поверхность дикого камня. Достал из-за голенища старенькую пенковую трубку, расковырял ногтем прижжённый табак и зажёг кусок трута от сверкающего орудийного ствола.
- Не скучаешь ты здесь, браток? – спросил солдат, затягиваясь, и выпуская облачко едкого дыма, отчего роза, внимательно прислушивающаяся к разговору, поёжилась, смыкая лепестки. - Говоришь, русские приходют? И когда ж ты их ожидаешь? Завтрева?
По металлической поверхности ствола снова побежали, складываясь в узор, голубоватые огоньки. Взгляд артиллериста с лёгкостью заскользил по причудливой вязи послания: «Мальчонка с мамкою прийдут? Вот радость-то! А как парнишку звать? Колею? Значит, тёзка мой… А евто не Коля ли оттеле бежит?»

И действительно, по парковой аллее бежал худенький мальчик, ноги которого путались в длинном белом фартуке. Споткнувшись, он уронил на землю старенькую фуражку с треснувшим козырьком. Когда ребёнок нагнулся, чтобы её подобрать, из кармана его необъятного фартука выпала монетка, поспешившая спрятаться в узком желобке между посыпанной гравием дорожкой и мерцающим боком каменного бордюра. Углядев монетку зорким взглядом, мальчик поднял её и спрятал за щеку. Где-то совсем неподалёку, за изгибом обсаженной могучими соснами-араукариями аллеи, послышались крики: «Держи вора!». Из-за поворота показался крепкого сложения мужчина в сине-белом полосатом фартуке и приплюснутой шляпе-канотье, ловко пристроившейся на его макушке. В руках он сжимал огромный мясницкий нож, которым пронзал сгустившийся вечерний воздух, словно разделывая говяжью тушу. Испуганный мальчик побледнел и заметался по аллее в поисках укрытия, не замечая знаков, которые подавал ему сидящий у пушки артиллерист.

Звон колокольчика и голос, монотонно повторяющий слова: «O yes! O yes! Gentlemen! Gentlemen! », испугал семейство покрытых симпатичными пятнышками сумчатых куниц, азартно гоняющихся по зелёному газону за ночными мотыльками. Испуганные зверьки спрятались за причудливо переплетёнными корнями приютившего их старого дуба, с изумлением наблюдая за появлением невысокого мужчины в костюме городского глашатая, внезапно возникнувшего из воздуха прямо посреди аллеи. Глашатай широко распахнул полы своего красного сюртука, и мальчик радостно бросился к своему спасителю. Подбежав к мужчине, ребёнок, словно по волшебству, уменьшился и нырнул в карман его слегка потёртого двубортного жилета с атласными лацканами. Мужчина застегнул сюртук и, направившись навстречу запыхавшемуся мяснику, снова позвонил в зажатый в его руке колокольчик. Высокий звук старинной бронзы заставил преследователя отшатнуться и сделать шаг в сторону, туда, где уже плескались поджидающие его воды Реки времени, стремительно унесшие беглеца в прошлое на двести лет назад.

Внимательно наблюдавший за происходящим артиллерист с облегчением признал старого знакомца и приветствовал его словами: «Здорово, Черкес!». Подошедший к каменному постаменту глашатай приподнял цилиндр со словами: «Good evening, Антипыч!», а затем присел на ступеньку рядом с приятелем.
- Отколь мальчонка-то взялся, а, Черкес? – спросил солдат, заворачивая трубку в чистую тряпицу и пряча её назад в голенище.
- Тот мальчик — это я и быть, но только in my dream, - ответил собеседник с сильным акцентом, мешая русские и английские слова.
- Стало быть, евто сон твой от тебя убежал, да? – догадался Антипыч.
- Rigth, правильно! Сон ко мне часто приходить и напоминать, как я в тюрьма попасть.
- Сколько ж тебе, болезный, годков-то в ту пору было? – с сочувствием в голосе поинтересовался солдат.
- Девять годов, я у мясник работать тогда. My мама болен был очень, и я у хозяин четыре sixpences украсть, - серые глаза Черкеса подёрнулись влагой.   
- Погодь, Черкес!  Ты человек хороший, правильный, в жизни многое претерпел. Одно плохо: говоришь ты так, что у меня ажно в висках колотить стало. Я понимаю, что тебе русскому не от кого здесь научиться, но у нас уговор был мыслями разговаривать. У тебя евто складно раньше выходило. Ну что, попробуешь? – обратился к приятелю артиллерист.
- Я попробовать, если ты мне помогай, - немного подумав, ответил англичанин.
- А чево я сделать должон?
- Назвать мой настоящий имя, если ты его помнить.  Chequers – is my nickname, по-вашему - прозвище.   
- А как же, я помню. Звать тебя Джеймс Роберт Купер.


Глава 2: Потерянное имя


Имя глашатая, произнесённое Антипычем, было многократно отражено стенами зала суда, где перед бесконечным амфитеатром полированных деревянных сидений возвышалась судейская кафедра. На скамье подсудимых у подножия величественно возносившейся прямо к потолку кафедры скорчилась фигурка ребёнка.
- Джеймс Роберт Купер, встаньте и выслушайте приговор! – произнёс, чеканя слова, судья, поправив круглые очки, оседлавшие его переносицу.
Ребенок послушно встал, положив дрожащие руки на ограждение перед скамьей.
- За кражу имущества эсквайра Томаса Истона вы проговариваетесь к месяцу исправительных работ в тюрьме Уондсворт. Приговор вступает в силу!
Олицетворяющий закон Британской империи судья так ударил деревянным молотком по столу, что тяжёлая мантия сползла с его левого плеча, а букли парика мелко задрожали.

Звук молотка вызвал очередную трансформацию пространства: на смену строгому великолепию судебной палаты пришла зарешёченная дверь огромной тюремной камеры, разбитой на семь пеналов-ячеек, где на вымощенном холодной плиткой полу под присмотром одетой в тёмное платье надзирательницы стояли озябшие дети - пять мальчиков и две девочки. Дверь в камеру с лязганьем отворилась, появившийся на площадке охранник дунул в свисток, призывая маленьких арестантов к повиновению.
- Меня зовут сеньор Уильямс, но вы будете обращаться ко мне «сэр» в том случае, когда вам будет позволено говорить. Это понятно? —спросил тюремщик, слегка прикоснувшись к дубинке, уютно устроившейся на сгибе его левой руки.
Несовершеннолетние преступники испуганно молчали.
- Я даю вам разрешение говорить. Вы поняли, что я вам сказал?
- Да, сэр! – хором ответили осуждённые дети.
- Отлично! Вы преступили закон, поэтому и находитесь в тюрьме. Моя задача заключается в том, чтобы вы осознали тяжесть совершённых вами преступлений. Каждый из вас будет помещён в отдельную камеру, и вам категорически запрещается разговаривать с другими заключёнными или надзирателями, если только вы не получите на это разрешение. У вас всех есть имена, но на время заключения ваше имя будет заменено номером. Заключённый, крайний слева во втором ряду, я даю тебе разрешение говорить. Назови своё имя! – С этими словами надзиратель, сжав дубинку затянутой чёрной кожаной перчаткой рукой, направил её, словно указку, на худенького сероглазого мальчика.
- Джеймс Роберт Купер, сэр! – ответил ребёнок, вздрогнув, словно от удара.
- Тебе присваивается номер четыреста двадцать четыре. Повтори своё имя!
-  Четыреста двадцать четыре, сэр! – произнёс потерявший имя мальчик, вытянув руки по швам. Одинокая слезинка, оставляя светлую дорожку, катилась по его давно не мытой щеке, но он не отваживался её смахнуть…
_ _ _

- Номер четыреста двадцать четыре, твоё задание на сегодня – нащипать фунт пакли, - говорит маленькому арестанту одетый в чёрную форму надзиратель, ставя перед ним корзину, полную кусков старой верёвки. – Британским судостроителям требуется много пакли, а тебе надо потрудиться, чтобы заработать суп и хлеб на обед. Здесь, в Уондсворте, благотворительностью не занимаются!
Мальчик, которого когда-то звали Джеймсом, сидит рядом с другими заключёнными на длинной скамье в тюремном дворе. Скамьи тянутся рядами, исчезая где-то далеко, у уходящей в небо стены, за которой живёт своей повседневной жизнью один из густонаселённых юго-западных районов Лондона. Все арестанты одеты в куртки и брюки из толстой ткани угольного цвета, и шапки, по форме напоминающие песочные часы. Робы худо-бедно защищают их от холода, а похожий на крышу ангара навес укрывает от дождя. Вдоль каждого ряда прохаживается надзиратель, следя за неукоснительным соблюдением процесса перевоспитания преступников. И дети, и взрослые полностью поглощены работой: никому не хочется остаться без обеда или, чего доброго, попасть в карцер за невыполнение нормы. Заключённые расплетают на отдельные пряди верёвочные жгуты, перевитые, словно девичьи косы. Затем каждую из спиралек требуется расщепить на пушистые волокна, катая их руками на колене. После того, как маленький арестант проработал несколько часов, его руки покрылись трещинками и стали кровоточить. Последние куски пакли, уложенные в набитую до верха корзину уже не были пушистыми: они слиплись в комки от пропитавшей их крови…

Глава 3: Рассказ Антипыча
 

Антипыч вытер навернувшиеся на глаза слёзы рукавом солдатской рубахи и посмотрел на покрытые шрамами руки городского глашатая. Джеймс вздохнул и привычным жестом спрятал руки за спину.
- Ну, а опосля чево было? – поинтересовался артиллерист у собеседника.
- Я отсидеть в тюрьма месяц, вернуться домой, а мама больше нет, умер. Голодный был, сильно есть хотеть, булочка украсть. Снова в тюрьма попал… И так несколько раз. А потом я криминал стать, bad boy Черкес. Они criminal people слать сюда, to Van Diemen’s Land*… Не хочу вспоминать больше, теперь ты про себя рассказать, right?
-  Мой сказ короткий: родился, крестился, женился. Жена-красавица, мальчонка народился.  Николаем, как и меня, нарекли - Николай Морозов, Николаев сын. Тут бы жить да радоваться, да в солдаты забрили. Отслужил я верою и правдою пятнадцать годков с Шуркой вместе… - солдат провёл рукой по стволу пушки так нежно, словно ребёнка по голове погладил.
- А зачем ты пушка Шуркой звать? – полюбопытствовал Черкес.
- Дык ежели он на Ляксандровском заводе отлитый был, то как же ты мне ево звать-величать прикажешь? Шурка и есть, всё равно как брат мой… Опосля пятнадцати годов беспорочной службы я должон был домой возвернуться. Да не сподобил Господь: Крымская война зачалась. Так и не довелось мне сызнова с Танюшей свидеться да на сынка взглянуть, сложил я головушку буйную на Малаховом кургане. Мы с Шуркой второй бастион обороняли. Как ядра кончились и хранцюз на нас полез, мы с братками в атаку пошли и остановили супостата. В том бою я смерть и принял…  Токмо не хватило мочи курган удержать, потому и Севастополь покинуть пришлось. Товарища мово боевого солдаты аглицкие в полон взяли, на чужбину умыкнули. Раз в десять лет с ним видимся да былое вспоминаем. Вот и вся, братец ты мой, наша с Шуркой история…
Антипыч смущённо крякнул, стараясь сдержать волнение, и снова полез в голенище за трубкой. Укрывшись за облачками табачного дыма, артиллерист размышлял над рассказом приятеля. А затем обратился к нему с новым вопросом: «Жисть твоя, Черкес, теперича мне понятная. Вот только одново скумекать не могу: как ты городским глашатаем заделался?»
 
Джеймс Купер снял с головы блестящий цилиндр, смахнув с атласной ткани невидимые пылинки, и бережно положил его на каменную ступеньку постамента. Провёл рукой по начавшей лысеть голове и сказал, вздохнув: «Это есть длинный история, I have to draw with thoughts...»
- Стало быть, мыслями рисовать сызнова будешь, да, браток? Гляди-ка, похоже на то, что я речь аглицкую разуметь стал. Чудно… Нешто, зачинай сказ свой, Черкес. Нам с тобою теперича торопиться некуда…


Глава 4: Джеймс Купер, Мэтью Брэди и Труганини


Горящий на отмели у быстрого ручья костёр посылает гонцы-искорки в ночную тьму c наказом разбудить спящую Луну, забывшую зажечь звёзды. Молодой парень ворошит палкой прогорающие головешки, отпуская в полёт порождённых пламенем жар-птиц. Но ветер, отдыхающий под древовидным папоротником на высоком берегу, на сотканных из огня птиц внимания не обращает, и они возвращаются к бивачному костру, роняя сверкающие перья на мокрый песок.
- Осторожнее с огнём, Джеймс, не обожгись, - обращается к парню лежащий у костра темноволосый мужчина с окровавленной повязкой на правой ноге. – Хватит с нас и одного калеки!
- Как твоя нога, Мэтью? – с тревогой спрашивает его спутник.
-  Саднит и ноет…  это конец, Джимми. Ни идти, ни тем более, бежать, я уже не смогу. Скоро они нас найдут, ведь для них это теперь вопрос чести. Да, не получилось из меня Робина Гуда: и людям не помог, и товарищей растерял … - мужчина попытался устроить раненую ногу поудобней, но заскрипел зубами от боли.
- Если бы только тогда удалось уплыть в Австралию, то чёрта с два они бы нас там нашли! – Джеймс с досадой переломил через колено обугленную пламенем ветку и отбросил её в сторону.
- Да, не смогли мы пересечь Бассов пролив и застряли на этом острове… Значит, не судьба была. Придётся мне познакомиться с виселицей, Черкес, невеста смерти меня давно поджидает. Если меня когда-то за кражу корзинки с куском бекона и сахаром на семь лет из Англии выслали, то теперь уж точно повесят. Как же, банду сколотил, два года разбоем занимался. Правда, за всё время только одного предателя и доносчика Кентона на тот свет отправил, понапрасну никого не обижал и по совести жить старался.  Но разве для них это имеет значение? После того, как мы весь гарнизон в Сореле в кутузку заперли, они совсем озверели. Уже на пятки нам наступают, Джимми…
- Я буду с тобой до конца, Мэт. Ты был единственным, кто напомнил мне, что я человек, у которого есть и имя, и достоинство… - паренёк отвернулся, смахнув навернувшиеся на глаза слёзы рукавом потрёпанной куртки.
- Послушай, Джеймс, ты слишком молод, чтобы умереть! Я хочу, чтобы ты жил, слышишь?! Пойми: здесь, на Земле Ван-Димена, у тебя есть шанс начать всё сначала. Я совершил ошибку, отвечая силой на силу. Это было глупо - пытаться выиграть войну против колонии с войском из четырнадцати человек. Мы с тобой неподалёку от деревушки Watery Plaines, отсюда до Лонсестона пятнадцать миль всего. Если ты пойдёшь вверх по течению ручья, то выйдешь на дорогу в город. Как рассветёт, так сразу и отправляйся… - в голосе Мэтью слышались твёрдые нотки человека, привыкшего принимать решения.

Бархатную шаль ночи, растянутую над бивачным костром, разорвали в клочья траектории летящих пуль. Вслед за выстрелами прогремел голос: «Сдавайся, Брэди! Ты на мушке и окружён! Оружие - на землю!»
- Похоже на то, что до рассвета тебе ждать не придётся. Беги, Джимми, беги вверх по ручью! Да беги же, чёрт тебя дери, а не то я на твоих глазах пулю себе в башку пущу! – Мэтью выхватил пистолет из-за пояса.
Видя, что возражать другу бесполезно, парень перепрыгнул через лежащие в воде коряги, отделяющие покрытую речной галькой отмель от берега, где и укрылся в зарослях серебристого кустарника. Уже не пытаясь сдержать слёз, он, всхлипывая и отмахиваясь от звенящих в воздухе комаров, стал наблюдать за происходящим.
 
Брэди швырнул пистолет в воду и, подняв руки вверх, закричал: «Не стреляйте! Я один и безоружен! Сдаюсь!». Из сгустка теней на берегу вынырнул силуэт человека, одетого в тёмную форму, делавшую его едва различимым во мраке безлунной ночи. Но зоркие глаза бывшего заключённого безошибочно опознали преследователя. Обнажив безупречно ровные зубы в широкой улыбке, Мэтью приветствовал офицера словами: «Добрый вечер, лейтенант Уильямс! Приятно снова с вами увидеться, жаль только, что из-за меня вам пришлось проделать такой долгий путь! А кто это там маячит у вас за спиной? Ах, да это же старый знакомец, пастух Джон Бэтмен! Теперь понятно, почему вы так быстро на меня вышли». 
- Поднимайся сюда, Брэди! – скомандовал офицер, не обращая внимания на издёвку, звучащую в голосе бунтаря.
- Не могу, лейтенант, я ранен в ногу. Мне требуется помощь друга или, на худой конец, трость. Протяни руку нуждающемуся в поддержке, докажи, что милосердие иногда стучится и в суровые солдатские сердца.
- Ничего, Брэди, как-нибудь заберёшься, если не хочешь, чтобы я тебе ещё и руку прострелил. Давай, шевелись! До Лонсестона мы тебя верхом довезём, въедешь в город с королевскими почестями.
 
Мэтью медленно, цепляясь за выступающие из песчаного берега корни и волоча раненую ногу, взобрался на берег, где его тут же окружили высыпавшие из укрытий солдаты. Послышалось конское ржание и звук удаляющихся копыт, а затем на место недавней трагедии обрушилась тишина, нарушаемая только голосами водяных курочек, похожими на стенания лопающихся струн. Покрытый пушистой тёмной шерстью болотный валлаби с любопытством наблюдал за медленно бредущим вверх по течению ручья человеком, белое лицо которого словно светилось в темноте. Ему ещё никогда не доводилось видеть людей с такой светлой кожей. Подивившись на странное создание, зверёк исчез в тоннеле из сомкнутых ажурных листьев древовидных папоротников, направляясь по каким-то важным делам, которые было необходимо закончить до наступления нового дня.
_ _ _

- Ты живой, парень? Просыпайся! – темнокожая туземка, одетая в светлое полотняное платье, трясёт за плечо человека, спящего у подножия гигантского эвкалипта на обочине лесной дороги. Джеймс с трудом разлепляет опухшие от бесчисленных комариных укусов веки, стараясь протереть глаза расчёсанными до крови руками.
- Кто ты? – хрипит он осипшим голосом, с удивлением глядя на тёмное лицо и тугие спиральки чёрных волос склонившейся над ним женщины.
- Я – Труганини, а там в повозке мой муж Вуради. Мы едем в Лонсестон на встречу с сэром Джорджем Робинсоном, который хочет спасти наш народ и остановить Чёрную войну**. А ты кто?
- Меня зовут Джеймс, мне тоже нужно в Лонсестон. Солдаты увезли туда моего друга Мэтью Брэди…
- «Джентльмена Брэди»? Того самого, кто защищает простых людей? Он отбил у матросов мою сестру, когда они пытались затащить её в лодку. Мы поможем тебе добраться до города. Давай, вставай. Ох, да ты ещё и ногу подвернул, бедолага. Вижу, досталось тебе…

Тёмная рука со светлой изнанкой ладони протягивается навстречу пареньку и помогает ему встать на ноги. Измученный беглец опирается на сильное плечо женщины и делает первый шаг на пути в новую жизнь. Глядя в бездонные чёрные глаза своей спасительницы, он задаёт ей вопрос: «Как вышло, что вы на моём языке разговаривать умеете?»
- Когда я родилась, белые люди уже появились на земле Лунаванна-Алонна***, где жила моя семья. Я много языков знаю, их учить легко, всё равно, что копировать птичий пересвист. Все птицы друг друга понимают, людям у них учиться надо…

Труганини продолжала говорить, но Джеймс Купер её уже не слышал: от боли он потерял сознание и уносился куда-то бесконечно далеко в поисках потерянного друга. Он не чувствовал, как аборигены, переговариваясь на певучем языке, уложили его в повозку, тронувшуюся в путь по лесной дороге на Лонсестон.
_ _ _

C трудом пробившееся через облачный заслон усталое апрельское солнце осветило окружённый мрачными каменными стенами тюремный двор, скользнув по лицам офицеров, стоящих в стороне от деревянного помоста, увенчанного широко расставившей приземистые ноги виселицей. Помост оцеплен строем солдат, похожим на красную линию, начертанную чьей-то рукой на грубой зерни булыжника. За солдатскими спинами протянулись ряды деревянных лавок, на которых спешно устраиваются пришедшие взглянуть на казнь зрители.
 
- Смотри, что творится, Бальфур, - обратился один из офицеров к стоящему с ним рядом сослуживцу, на мундире которого красуются серебряные шевроны, свидетельствующие о капитанском звании, - яблоку негде упасть!
 - Это было ожидаемо, Джонс: не каждый же день удаётся посмотреть на того, кто сумел ускользнуть из Ворот Ада в бухте Маккуори и сбежать с острова Сара, а затем два года водить нас за нос, заставляя гоняться за собой по Земле Ван-Димена! – в голосе капитана слышится уважение.
- Говорят, когда Брэди привезли верхом в Лонсестон, то народ высыпал на улицы и приветствовал его, словно героя, – продолжил его собеседник.
- Скажу больше: в тот день, когда «Джентльмена Брэди» вместе с остальными членами банды доставили сюда, в Хобарт, на бриге «Принц Леопольд», его наши местные дамочки чуть ли не с цветами на пристани встречали, – дополнил с улыбкой Бальфур.
- Так они его камеру просто заставили цветами в горшках и завалили коробками с конфетами и пирожными. Парню позавидовать можно: отправится на тот свет счастливым! – майор Джонс со смехом хлопает сослуживца по плечу.
- Ходят слухи, что губернатору Артуру высокопоставленные люди подали несколько петиций с просьбой помиловать преступника. Да где там… После того, как Брэди объявил вознаграждение за поимку губернатора, у него не осталось ни малейшего шанса на помилование.
- Бандит объявил награду за поимку губернатора колонии? Ты, наверное, шутишь, капитан!
- Нет, я говорю серьёзно. А ты разве не знал? В прошлом году по приказу сэра Артура по всей округе были расклеены объявления с призывом о задержании Мэтью Брэди. Тому, кто доставит его живым или мертвым, была обещана награда в сто фунтов, триста акров земли и полное снятие судимости. В ответ наш весельчак поместил собственные объявления рядом с губернаторскими. Я даже текст запомнил, сам снял одно из них с двери в «Royal Oak Inn», вот послушай: «Мэтью Брэди обеспокоен тем, что такой человек, как сэр Джордж Артур, находится на свободе. Двадцать галлонов рома будут выданы тому, кто передаст его в мои руки. Я также заявляю, что повешу его за жестокое обращение с миссис Блеквэлл в Ньютауне». Ну, не шельмец ли?
- Да, грамотный парень и с чувством юмора, - сказал майор, вытирая выступившие от смеха слёзы, – жаль только, что повесят сегодня. Из него бы точно толк вышел!
- Может быть, не стоило его за кражу корзинки с едой для больной соседки к семи годам ссылки в Австралию приговаривать? А вот и он!

Высокие ворота распахиваются, открывая дорогу во двор приговорённому к смерти заключённому, окружённому группой конвоиров. «Джентльмен Брэди» оглядывает тюремный двор и, увидев толпу горожан, удовлетворённо улыбается. Расправив широкие плечи, он, стараясь не хромать, с достоинством поднимается на помост, словно оратор, готовый произнести речь перед благодарной аудиторией. Не обращая внимания на оглашающего смертный приговор судью, он ищет кого-то взглядом в толпе.  Голубые глаза осуждённого встречаются с глубоко посаженными серыми глазами паренька, сидящего в предпоследнем ряду. Во взгляде Мэтью столько тепла, что оно мгновенно растапливает острые льдинки, когда-то превратившие маленького Джеймса Роберта Купера в вора и грабителя Черкеса. Преклонив колени, молодой мужчина принимает отпущение грехов и последнее благословение священника. Подошедший экзекутор связывает ему руки за спиной и пытается надеть на голову капюшон смертника, но Брэди отодвигает его плечом и делает последние в своей жизни шаги по дороге к вечности, заканчивающейся на раздвижной крышке притаившегося под виселицей люка…


Глава 5: Спасение дружбой


Пенковая трубка в руке Антипыча давно погасла, а он всё гладил её поверхность, сложенную из спаянных временем и покрытых воском обломков раковин древних моллюсков, словно надеясь, что застывший в коричневатой глубине звук прибоя сможет успокоить его смятённую душу.

- Ты мне сердце равно, что ножом вострым, в мелкие кусочки своими историями искромсал … Эх, нетути правды на свете! Вот и товарищ твой смерть мученическую принял…  А ведь правильный человек был, по справедливости жить старался…
- Мэтью как Робин Гуд быть, людям помогать… - произнёс прерывающимся голосом городской глашатай.
- Кто такой Робин Гуд мне неведомо, а вот у нас на Руси Степан Тимофеевич Разин, да Болотников Иван с Омельяном Пугачёвым были. Все, как один, за простой люд головушки буйные на плахе сложили. Да, дела, брат. Вона, как жисть-то поворачивается, выходит, ты дружбою спасся: хоть и не воевал, а знаешь, что нет на свете ничего надёжнее плеча товарища твово… - артиллерист бережно прикоснулся к пушечному стволу, по которому снова пробежали голубые искры, совсем как те, что иногда отлетают от шерсти довольного кота, поглаженного хозяйскою рукой.
- Я в Хобарт остаться, на New Warf работать, строить склады для Аскин Моррисон.
- На верфи ты, что ли, на хлеб зарабатывал? – переспросил приятеля Антипыч.
- Yes, for few years. A потом они помиловать меня, я получать my conditional pardon и вернуться в Лонсестон. Здесь я стать глашатай – Town Crier, потому что мой голос громкий быть и Мэтью научить меня читать.
- Долго ли тебе глашатаем-то быть довелось? – поинтересовался собеседник.
- Долго, очень долго, тридцать лет. Поэтому они мне и сейчас глашатай разрешать остаться, я каждый вечер в town прихожу…
- Хоть начало жизни твоей нелёгкое было, да закончил ты её праведно. А с женщиной-то той темнокожей тебе больше свидеться не довелось? - спросил Антипыч, заворачивая дорогую его сердцу пенковую трубку в мягкую тряпицу.
- Мы с Труганини теперь часто видеться, - с улыбкой ответил Купер.
- Расскажи про неё, лады? – попросил Антипыч.
- Труганини скоро прийти должен, тогда ты сам и говорить с ней, - сообщил приятелю Джеймс.
- А отколь тебе про то ведомо?
- Знаю, и всё… Я есть глашатай, работа такой…
- Черкес, ты слышишь? Словно чайки рядом кричат… И вроде как ветерком с моря потянуло… Нешто чудится евто мне?
- Это Труганини, Антипыч...


Глава 6: Мамино ожерелье
 

Тюлени покачивались на тёмно-синих волнах, подставляя солнцу покрытые короткой светлой шерстью животы и отмахиваясь от пролетавших над ними чаек чёрными перепончатыми ластами. Заметив лодку, животные подплыли к ней так близко, что девочка почувствовала их острый рыбный запах и увидела блеск выпуклых глаз.
 
-  Мама, а у тюленей добрые глаза, - сказала она, улыбнувшись.
- Тюлени любопытные и дружелюбные, Труганини. И если ты будешь с ними плавать, то научишься нырять так же глубоко, как они. Помни о том, что ты - дочь вождя народа Нуэнноне, и должна быть лучшей во всём, - отвечает ребёнку женщина, ловко удерживая лодку на месте ударами короткого весла. Ожерелье из светлых раковин поблёскивает перламутром на её гладкой, словно морская галька, тёмной коже.
 
Девочка смотрит на неё с обожанием: ни у кого больше нет таких красивых глаз с длинными загнутыми ресницами, как у её мамы! И никто не умеет так красиво танцевать, как она! А уж как вкусно мама умеет запекать моллюсков на горячих камнях… Труганини выпрямляется и, сложив руки, рыбкой ныряет за борт, погружаясь вместе с окружившими её тюленями в индиговую морскую глубину. Туда, где у подножия скал прячутся раковины моллюсков оболони, красивей которых ничего на белом свете нет, ведь они взяли синеву у волн, изумрудные краски - у растущих на камнях, мягких, словно пух чаячьих птенцов, водорослей, а лазурь – у утреннего неба. Девочке хватает воздуха на то, чтобы найти раковину на большом, покрытым мхом валуне и, вынырнув, словно поплавок, рядом с лодкой, передать маме подарок…
 
Возвращаясь домой, они останавливаются у Дышащей скалы, которая ежеминутно выбрасывает в воздух фонтанчики, сотканные из мельчайших капель разбившейся о её гранитный бок морской воды. «Там под водой, словно прячется кто-то», - шепчет ребёнок матери.
- Здесь живёт бог Вуредди, который помогает ныряльщикам, - отвечает женщина, - давай отдадим ему одну раковину, чтобы и в следующий раз он подарил нам удачу.
Труганини бережно опускает оболони в бирюзовую воду, и моллюск медленно погружается к подножию утёса, благодаря женщин племени Нуэнноне посланием, сложенным из пузырьков воздуха, выходящего через полуоткрытые створки раковины.

«Он говорит, что я никогда не останусь голодной, даже когда постарею, - рука матери ласково гладит пушистые спиральки нагретых солнцем волос девочки, - ведь у меня такая замечательная дочь, сильная, ловкая и смелая.  Не зря мы дали тебе имя кустарника, растущего там, где море встречается с берегом. Нет ничего выносливее, чем труганини: ему не страшны ни засуха, ни холод. Когда придётся трудно, не забывай о том, как тебя зовут».  Девочка выпрямляется и, подставив лицо океанскому бризу, широко раскидывает руки, подражая полёту альбатроса. Ветер подхватывает и несёт над пенными барашками волн её счастливый голос: «Я – птица, я – море, я – Труганини!»

Причалив к изогнутому, словно подкова, песчаному берегу миниатюрной бухты, Магерлиди привязывает лодку к колышку у серебристых кустов. Поставив на плечо корзинку с драгоценной добычей, жена вождя легко поднимается по крутой тропинке, ведущей к стоянке племени Нуэнноне. Девочка следует за матерью, любуясь тем, как покачивается в такт грациозным движениям её тела длинная нить перламутрового ожерелья. При их появлении греющиеся на камнях коричневые, с узорчатыми спинками ящерки мгновенно исчезают в бесчисленных лабиринтах каменной россыпи. Вниз по тропе навстречу женщинам несётся серый кенгуру, до этого мирно дремавший в зарослях высокой травы. Поднимая фонтанчики песка, из-за поворота появляются двое одетых в парусиновые робы матросов. В их светлых глазах Магерлиди читает смертный приговор. Плетёная корзинка отброшена в сторону, преградив англичанам дорогу веслом, мать кричит: «Беги, Труганини!». Крик переходит в стон, когда один из матросов выхватывает нож, загоняя его под рукоятку в подреберье женщины. Труганини, словно зверёк, исчезает в тоннеле смыкающихся за ней серебристых ветвей. Перед глазами девочки плывёт, покачиваясь, белое ожерелье из перламутровых раковин с алыми капельками маминой крови…
_ _ _

Прохладная вода, словно ласковая рука, поглаживает плечи Труганини. Какое же это удовольствие – плыть, не чувствуя веса тела, ощущая прикосновение бьющих со дна родников… Но только не сегодня, когда приходится уже в третий раз переплывать лесную реку Тюнганрик****, таща за собой канат с привязанным к нему плотом. На плоту лежат мешки с провиантом и сидят трое солдат из экспедиции сэра Джорджа Робинсона. «Как могут люди не уметь плавать?» - спрашивает жену Вуради. «Не знаю, - отвечает лучшая пловчиха клана Нуэнноне, - это ведь всё равно, что не уметь дышать. Возможно, там, на их земле, совсем нет рек, кто знает? Зато они умеют убивать. Их пули быстрее, чем наши стрелы и копья…»
 
Холод речной воды начинает сковывать тело Труганини, замедляя движения. «Вуради, - кричит женщина, - толкай сильнее!».  Следующий за плотом пловец напрягает вздувшиеся под тёмной кожей мускулы, направляя утлое судёнышко вперёд, к высоким деревьям на противоположном берегу. Уже видны коряги, утопившие свои почерневшие от воды бока в рыжеватом прибрежном песке. На одной из них лежит полосатая змея, выбросившая заострённую голову из плотных колец покрытого серыми и золотистыми чешуйками тела. Неуловимым движением охранница леса покидает ложе, сливаясь с неспешно текущей навстречу океану рекой. Длинное тело змеи, извиваясь, чертит иероглифы на водной глади, и Труганини без труда читает адресованное ей послание. «Кто ты, человек? Ты не принадлежишь этой земле, поворачивай обратно!» - приказывает лесной страж. «Я помогаю белым людям, они хотят поговорить с народом Пиррапе, которому грозит опасность. Позволь нам пройти!» – просит дочь вождя племени, живущего у далёкого моря. Чешуйчатое тело растворяется в прохладной глубине, открывая дорогу к берегу.
 
Женщина выходит из воды, подтягивая плотик к речному затону. Передав канат в руки подошедших солдат, она отходит в сторону и без сил падает на песок. Вуради подбегает к жене и начинает массировать её сведённые судорогой ноги, но это почти не помогает. Труганини снимает с шеи мамино ожерелье и колет острым конусом одной из спиральных раковин болезненно напрягшиеся мышцы. Боль постепенно отступает, а память переносит женщину в поселение народа Нуэнноне, где в одном из шатров, обтянутых выделанными тюленьими шкурами, умирает её отец.

Труганини, с трудом сдерживая слёзы, смотрит, как приступ кашля сотрясает некогда могучее, а теперь высохшее, словно опавший лист, тело отца. Вождь садится на свитую ещё руками жены травяную циновку и, с трудом сохраняя равновесие, спрашивает: «Значит, ты хочешь помогать белым людям, убившим твою мать?»
- Это не так, отец. Ты знаешь, что за годы Чёрной войны от народов, населяющих землю Лютрувита*****, осталось меньше трети. Нам приходится сражаться не только с солдатами и поселенцами, но и с китобоями, и с охотниками на тюленей. Они пришли на нашу землю и их больше, чем нас. Нам уже не победить в этой битве, папа. Джордж Робинсон – единственный, кто видит в нас людей и хочет помочь. Я только хочу, чтобы его голос был услышан …
- Значит, мы должны оставить свой дом и покинуть могилы предков, для того чтобы жить в Доме для Чёрных – Вубаллена, который они построят для нас на далёком острове? – Манганере снова кашляет, вытирая выступившую на губах кровь обрезком тонко выделанной шкуры кенгуру.
-  На острове будем жить только мы, люди Лютрувиты. С нами будет охрана, священник и врач. Мы будем разводить и стричь овец, научимся выращивать овощи. Дети будут учить их язык, разве это плохо, отец? – Труганини старалась говорить спокойно и убедительно.
- Я тоже когда-то им поверил и разрешил прийти на свою землю. В благодарность за это они зарезали мою жену, похитили старших дочерей и принесли болезни, выкосившие больше половины народа Нуэнноне. Я никогда не надену их одежду и не стану есть их еду. Ты не можешь учиться у того, кто принёс смерть в твой дом. Если бы я сражался против белых с другими племенами, то пал бы в бою, как воин, а не корчился в муках, умирая от болезни. Прощай, дочь, Магерлиди уже давно ждёт меня… - вождь ложится на циновку и отворачивается к стене.
 
Труганини, вытирая слёзы, выходит из шатра. «Прости, отец, но я выбираю жизнь для себя и моего народа, - шепчет молодая женщина, продолжая печальный разговор. – Там, где есть жизнь, есть и надежда…»

Снова надев на шею перламутровое ожерелье, навсегда сохранившее тепло материнского прикосновения, дочь вождя встаёт на ноги. «Плывём назад, Вуради. Сэр Робинсон нас ждёт, мы должны закончить переправу. Надо уговорить народ Пиррапе последовать за нами, прежде чем белые люди придут их убивать». Аборигены входят в воду и сильными гребками толкают плот к противоположному берегу. Притаившаяся за валуном тигровая змея смотрит им вслед немигающим взглядом…
_ _ _

Труганини вглядывается в глубину висящего на стене овального зеркала, чтобы там, в бездонном омуте зазеркалья, найти себя - постаревшую, с присыпанными снегом седины висками. Откуда прилетели эти снежинки? Не иначе, как ветер принёс их со шпиля горы Времени, напоминая о том, что ушедшие за далёкий хребет люди клана Нуэнноне уже давно ждут прихода дочери своего вождя.

Много лет назад она вот так же смотрела в глаза своему отражению, живущему за матовой поверхностью зеркала в приёмной губернатора сэра Джорджа Артура в Хобарте. И видела молодую женщину со светом надежды в глазах. Свет погас, когда из-за неплотно прикрытых створок массивной двери кабинета до неё донесся голос губернатора, беседующего с миссионером Робинсоном. «Видит Бог, Джордж, я стараюсь увидеть в этих дикарях людей, но мне это плохо удаётся. Как можно опознать человеческое существо в этом чёрном, похожем на посланника из преисподней создании? Их просто необходимо изолировать, чтобы непритязательные к канонам женской красоты британские матросы не наплодили толпы подобных уродов». Миссионер Джордж Август Робинсон собеседнику возражать не стал. Не осмелился или был с ним согласен? Пусть это останется на его совести…

 Медленное умирание на далёком острове последних двухсот человек из девяти древних народов, когда-то населявших землю Лютрувита, не принесёт счастья потомкам белых людей. Как не помогла племени Нуэнноне и их с Вуради помощь. Мужу повезло уйти раньше, а она продолжает нести бремя наказания долголетием, наблюдая за тем, как жизнь дорогих её сердцу людей уносят болезни и тоска по родным местам. Но даже страданию когда-то приходит конец… Труганини снимает мамино ожерелье и, поправив оборки светлого платья, идёт в гостиную ставшего её последним приютом дома бывшего суперинтенданта ныне закрытой миссии аборигенов. Хозяйка дома миссис Дэндридж, корпящая над пяльцами с затейливой вышивкой, отрывает глаза от работы и улыбается аборигенке. И в светлых глазах, и в доброй улыбке женщины видны любовь и участие, которые так необходимы исстрадавшемуся сердцу Труганини.
 
«Как чувствуешь себя, Лала, надеюсь, уже лучше?» - спрашивает англичанка негромким голосом, в котором звучит плохо скрытое беспокойство.
- Дорогая миссис Дэндридж, пожалуйста, не называйте меня Лалой. Это имя выбрал для меня сэр Робертс, но я его не приняла. Я была и останусь Труганини, так назвали меня родители, с которыми я скоро встречусь… - речь даётся аборигенке с трудом, она делает длинные паузы между словами.
- Прости, дорогая… Конечно же, я буду называть тебя по имени, данному родителями. Если тебе снова нездоровится, я сейчас же пошлю за врачом, – хозяйка дома откладывает пяльцы в сторону и ласково поглаживает собеседницу по тёмной натруженной руке.
- Врач не поможет, миссис Дэндридж, люди Нуэнноне зовут меня… - Труганини протягивает англичанке отсвечивающее радужными огнями ожерелье. – Пожалуйста, возьмите это украшение на память обо мне, его когда-то носила моя мать.
Добрая женщина с благодарностью принимает подарок аборигенки. Ожерелье кажется гирляндой хрупких светлых цветов на тёмно-синем полотне её строгого платья. 
Дочь вождя с облегчением вздыхает и продолжает прерванный разговор: «Обещайте, что выполните мою просьбу, миссис Дэндридж. Когда умер последний мужчина моего племени, они надругались над его телом, поместив скелет в витрину музея. Я хочу, чтобы мои останки кремировали, а прах развеяли над проливом Д'Антркасто, там, где когда-то был мой дом».
- Я сделаю всё, что от меня зависит, Труганини… - голос хозяйки дома предательски дрожит.
- Благодарю вас, миссис Дэндридж, - дочь вождя склоняет голову в поклоне, а затем, с трудом переставляя некогда сильные ноги, выходит из гостиной.

Аборигенка направляется к лестнице, ведущей на второй этаж, где расположена её спальня. Но путь в несколько шагов оказывается женщине уже не под силу, и Труганини падает на лежащий перед лестницей узорчатый ковёр, чувствуя щекой лёгкое покалывание шерстинок. Последнее, что она видит – это уплывающая в даль нить перламутрового ожерелья, скользящего по гладкой, как морской голыш, сияющей маминой коже…


Глава 7: Королевский визит


Труганини завершает нарисованную мыслями историю своей жизни словами: «Миссис Дэндридж настояла на том, чтобы меня похоронили по-людски. Но уже через два года их учёные разрыли могилу и поместили мои кости в музейной витрине. Много лет спустя правнуки и праправнуки тех немногих, которым удалось выжить, добились разрешения на кремацию того, что осталось от дочери последнего вождя народа Нуэнноне. Они развеяли мой прах над бескрайним проливом, и теперь частица меня есть и в солёной воде, и в океанском ветре, и в раковинах, выброшенных волнами на берег…»

Городской глашатай преклонил колено перед когда-то спасшей его женщиной и бережно прикоснулся губами к её изящной тёмной руке. Антипыч снял с головы солдатскую фуражку и, не говоря ни слова, отвесил аборигенке поясной поклон.  Не привыкшая к вниманию Труганини смущённо улыбнулась и спрятала лицо в шелковистых лепестках потянувшейся к ней навстречу розы. Никто не проронил больше ни слова – им было хорошо молчать вместе, сидя на каменных ступенях рядом с севастопольской пушкой. А Шурка нёс ночной дозор, охраняя души этих так много страдавших в прошлой жизни людей…

Скрип гравия на парковой дорожке встревожил дозорного, и по всё ещё сохранившему грозную силу стволу орудия вновь заскользили голубоватые огоньки. Собеседники с опаской наблюдали за тем, как из темноты медленно выплывает силуэт грузной женщины, задрапированной в тяжёлые складки атласного платья. С гладко причёсанной головы незнакомки спадала лёгкая, словно дуновение воздуха, накидка. Казалось, что это эфемерное сооружение из тончайших кружев вот-вот унесётся в бездонную глубь небесного свода навстречу мерцающим звёздам, но миниатюрная корона на макушке царственной особы препятствовала бегству. Усыпанный бриллиантами символ власти с удивительной точностью воспроизводил форму купола парковой беседки, увенчанного бронзовым орлом.

Подобрав длинный шлейф парадного одеяния, королева Виктория поднялась по ступенькам постамента и оглядела собравшихся. Тяжёлый взгляд её светлых глаз упал на прелестный, словно сотканный из лунного света цветок. Приблизившись к розовому кусту, повелительница Великобритании ловко срезала соцветие миниатюрными позолоченными ножницами, прикреплёнными цепочкой к поясу платья. В ответ роза изо всех сил вонзила самый острый из своих шипов в палец королевы. Уже через секунду её испепелённые монаршим гневом лепестки легли серыми хлопьями на камни у лафетных колёс.

Покончив с непокорным цветком, повелительница морской державы обратила вопрошающий взор на Джеймса Роберта Купера. Городской глашатай тут же исчез из поля зрения царственной особы, а где-то далеко, на одной из боковых аллей, раздался звук колокольчика, аккомпанирующий его удаляющемуся голосу: «O yes! O yes! Gentlemen! Gentlemen…» Силуэт Труганини утратил чёткость и растворился в воздухе, уносясь вдаль вместе со звуком прибоя и криками чаек. Антипыч без колебания принял вызов и не отвёл глаз до тех пор, пока уставшая от поединка королева не удалилась вниз по аллее, волоча за собой нескончаемый атласный шлейф.

Проводив царственную персону взглядом, севастопольский солдат поправил форменную фуражку и, достав из-за голенища мягкую тряпицу, начал ловко полировать ею пушечный ствол. Уже в следующую минуту Черкес материализовался из воздуха, зависнув над орудийным лафетом.
- Ты зачем Шурка протирать? – поинтересовался любопытный англичанин.
- Мы с ним гостей завтрева ожидаем, - сдувая с гладкого ствола последние пылинки, ответил артиллерист. – Мальчонка один вроде как придтить должон… наш, русский, Колею звать…
- Откуда ты знать? – не унимался любознательный собеседник.
- Знаю, и всё.  Хоть и не глашатай… - Антипыч спрятал тряпицу в сапог и, удовлетворённо оглядев отливающую бронзой пушку, закурил свою любимую пенковую трубку.


_____________________________
*Van Diemen’s Land – с 1642 по 1855 гг. остров Тасмания назывался Землей Ван-Димена.
**Чёрная война (1804–30) - термин, применяемый к вооруженным столкновениям аборигенов с британскими солдатами и поселенцами на австралийском острове Тасмания (тогда называвшемся Землей Ван-Димена), которые едва не привели к истреблению коренных жителей острова.
*** Лунаванна-Алонна – так называли остров Бруни (Bruny Island), лежащий неподалеку от Тасмании, его коренные жители.
**** Тюнганрик - имя, которое река Артур (The Arthur River) носила до колонизации острова британцами.
***** Лютрувита – имя, которым называли остров Тасмания коренные народы.

На иллюстрации (слева направо) Джеймс Роберт Купер, Мэтью Брэди, Труганини. Антипыч, являющийся собирательным образом русского солдата, представлен севастопольской пушкой-корронадой, находящейся в городском парке Лонсестона.