Как настоящая

1

        Нам песня строить и жить помогает, а также: любить, грустить, воевать, танцевать, всё делать помогает. Без песен раньше ни один праздник не обходился.
       
       И я очень любила в детстве петь. Предпочитала военно-патриотический репертуар, ну и эстрадное кое-что тоже годилось. Было только одно маленькое неудобство, ничуть меня не смущавшее: у меня не было (да и сейчас, по-моему, нет) музыкального слуха. Но любовь к вокалу была неистовой, как вулкан с огнедышащей лавой.

       В воскресенье, после прогулки и обеда, начиналось у меня то самое «Щас спою!», и поделать с этим я ничего не могла.

- Вставааааай, страна огроммная! Вставааааай на смеррртный бой!

       Вживаясь мысленно в кадры из военных кинохроник, которые часто показывали по телевизору в конце апреля, я начинала исполнять, маршируя по детской комнате в такт песне.

- С фашиыыыыыстской силой темммною! С прокляааааатою ордой!

      Чувство ритма у меня было железное, как у барабанщика. Это папа мне сказал. И ноги ничего так были, тренированные плаванием.

      Меня распирало. Мне было тесно внутри себя. Хотелось немедленно поделиться вдохновением со всеми, кто попадется на моем пути. С домашними, то есть.

- Пусть ярость благаррродная вскипааааает как волна! И-и-идет война народная! Свящеееенная война! -  я вышагивала из детской в гостиную, как кремлевский почетный караул к Вечному огню.

      Мне казалось - я впечатляю.
 
      И я не могла понять, почему мой папа, дирижер народного оркестра, учитель музыки, талант от бога, - все так говорили, - при моем торжественном появлении темнел лицом, нехотя вставал с дивана и тихонько старался уйти в родительскую спальню или в кухню.

      Что за дела у него там появлялись, стоило только мне начать свой концерт, я не понимала. И, промаршировав пару кругов по гостиной, я шла, чеканя шаг, в кухню, за папой. Ну невозможно же наслаждаться чем-либо в одиночку, радость надо с кем-то разделить.

      И находила в кухне отца, молчаливо стоящего у окна. Оглянувшись на меня, он быстро отводил глаза и принимался переставлять что-то на плите, шел к холодильнику, открывал его, закрывал.

      Кухня в нашей брежневке была крохотной, пятиметровой, и маршировать в ней, не задевая стол и холодильник, было невозможно, поэтому я, стоя на входе, просто исполняла.

      Выход из кухни у папы был только один – мимо меня, но я стояла в дверях твердо, для убедительности слегка расставив свои крепкие спортивные ноги и держа в руках воображаемое древко воображаемого знамени. Жилы на моей шее вздувались – я старалась петь очень качественно. Громко.

- А ты не видела – где у нас чайник? – спрашивал вдруг папа, опять заглядывая в холодильник.

      Большой папин лоб блестел от пота.

- Так на плите же, - удивленно подсказывала я ему, уже нормальным голосом.
- Точно! – папа радостно подходил к плите, включал конфорку и предлагал: - давай чаю попьем, а? Со сгущенкой!
- Давай, - соглашалась я.

      После марша и песен и правда хотелось попить чаю. На некоторое время в квартире устанавливалась тишина. Папа относил чашки, баночку со сгущенным молоком, ватрушки-булочки в гостиную, расставлял все это на журнальном столике, и мы пили с ним чай, глядя в телевизор.

      Но беда была в том, что днем по телевизору показывали всякое не очень интересное. Какие-то взрослые серьезные программы. Мультики показывали утром, кино – вечером, а днем смотреть, на мой взгляд, было совершенно нечего. Мне становилось скучно, я шла в детскую…

      Да, вы угадали. Переварив полдник, я вероломно, без объявления войны, - второй части концерта то есть, - начинала петь снова. Но теперь повеселее что-нибудь, «Марш юных нахимовцев», например. И уже не маршировала, а выскакивала из детской бодрым козликом. Тогда из родительской спальни выходила мама и сочувственным шепотом утешала отца, прижимающего ладонь к сердцу: «Вань, это она в меня, в меня пошла…»

      Соседская болонка никогда не выла во время моих выступлений. Если бы она была хаски, может, у нее и был бы шанс меня перевыть, но нет. И соседи как-то с моими песнями мирились, не жаловались. Хорошие люди.

… А потом папа взялся учить меня игре на гитаре. Вопить и маршировать с гитарой в руках было несподручно, поэтому в доме стало гораздо тише. Мои спонтанные приступы вокала как-то сами собой сошли на нет.

       Но все-таки один, настоящий концерт, на сцене городского Дома Культуры, у меня был.

2

- Женя заболел, не знаю, что делать, - сказал отец, – как без аккомпаниатора? Я обработку Поля Мариа на две гитары делал, одна звучать не будет… Что же делать…

Папа был растерян. Он стоял посреди гостиной в одних брюках и нейлоновой белой майке. Мама, гладившая его концертную рубашку, помочь ему не могла ни советом, ни делом, потому что на гитаре не играла, и другого аккомпаниатора, кроме дяди Жени, не знала.

- Ну сходи к соседям, позвони Жене еще раз. Может, все-таки сможет?

Телефона у нас не было, и нам приходилось иногда пользоваться соседским. Папа накинул рубашку и пошел звонить. Вернулся.

- Нет, он лежит… Что делать-то…

И тут папин растерянный взгляд остановился на мне. Сначала он посмотрел на меня оценивающе, потом - решительно.

- Арина, хочешь выступить со мной?
- А разве можно? – удивилась я.
- Ты дома мне нормально аккомпанируешь, должна справиться. Давай-ка, собирайся.

       Пока я одевалась, папа сбегал к соседям в третий раз, чтобы позвонить кому-то и договориться насчет гитары для меня. Наша вторая, маленькая гитара, на которой я училась играть и иногда по вечерам аккомпанировала папе, была совсем старенькой и для сцены не годилась.

       Мне казалось, что мы шли от дома через двор, дорогу и парк три часа, хотя идти там было всего-то минут двадцать. Я ничего не замечала вокруг. Ни луж на асфальте (один раз я наступила в подтаявшую снежную шугу так, что папа аж отпрыгнул от меня, чтобы брызги не запачкали его концертные брюки), ни синего апрельского неба, ни легких как пушинки облаков, ни нарядных людей, которые обгоняли нас на пути к Дому Культуры.

       Я представляла себя на сцене в свете софитов. Чтобы я была как Алла Пугачева. И искусственный туман - по полу, а в темном зале народу миллионы, но мне их не видно. И чтобы они все сидели тихо и смотрели на нас с папой, не дыша…

       В Доме Культуры был чистый муравейник. Когда я приходила сюда по выходным, чтобы посмотреть в кинозале какой-нибудь детский фильм или мультики, ДК казался мне огромным, потому что людей на утренних сеансах обычно не много. А сейчас было не протолкнуться. Очередь в гардероб. Очередь в буфет. И вокруг очередей водоворотом - люди, люди, люди.

       Шарканье, непрерывный стук входных дверей, голоса, откуда-то звук настраиваемых струн, запах духов и немного сигарет, влажных пальто, особый легкий запах пыли (наверно, от собранных чешуей полупрозрачных занавесок на высоченных окнах), яркие пятна блузок, рубашек, галстуков, острые искры от бриллиантов в чьих-то ушах (настоящие?), смех из буфета, оттуда же сложные запахи алкоголя, выпечки и бутербродов с колбасой. Голова кругом. Предвкушение.

       Мы прошли через толпу в комнату, где было несколько человек, и стали раздеваться. Папа сказал, что в гардероб не надо ничего сдавать, тут все оставим.

- Где же Саша-то, - папа озабоченно посмотрел на часы, - время поджимает.
- Иван Палыч! – заглянул в комнату мужчина, похожий на нечесаного бичеватого геолога в растянутом черном свитере крупной вязки и лоснящихся на коленях штанах. От него пахло почему-то мокрой собакой.
- О! А то я тебя уже потерял, - обрадовался папа.

       В руках у бичеватого был огромный, как контрабас, футляр. Он тут же разложил его на столе, и мы увидели гитару.

       Гитара была великолепна. Полировка сияла, колки, гриф, узор на деке, все было прекрасно. Но она была большая. Больше меня.

       Папа оторопело посмотрел на это музыкальное совершенство, на нечесаного Сашу, на меня.

- Саш, я же тебя просил другую, маленькую принести, - упавшим голосом сказал он.
- Так я это… Концерт ведь. Эта – лучшая!
- Она не дотянется, - папа опять посмотрел на меня с безнадежностью.
- Кто?.. - Саша тоже посмотрел на меня, ничего не понимая.
- Я с дочкой. Женя заболел. Арина будет аккомпанировать.
- Так вы же не сказали, что для ребенка… Я как лучше хотел. Зачем маленькую, думаю… Всех знакомых на уши поставил... - растерянно бормотал геолог.

Меня посадили на стул. Я не дотягивалась ногами до пола. Мне поставили под ноги маленькую скамеечку, которую обычно ставят под ногу гитаристам, я не дотягивалась. Нашли где-то стул поменьше, почти детский. Ноги мои встали как надо, и мне дали в руки сияющую Сашину гитару. Я взяла ее с благоговением – такую красоту только в бархатных перчатках трогать, - и прижала к себе, как смогла.

Меня еле было видно из-за нее. Но растянув и растопырив руки, как изовравшийся рыбак, я дотянулась до грифа и струн.

- Ну-ка, - сказал папа.

Я взяла пару аккордов. Чисто.

- Возьми баррэ, - приказал папа, сведя брови.

Я зажала прямым указательным пальцем все струны на грифе, а остальные пальцы поставила на лады рядом. Взяла. Почти чисто. Кисти рук у меня большие, в папу, просто гриф был широковат.

- Нннн… Хм… Ладно, - сказал он мне, и добавил Саше: - если что, так простят, я думаю. Ребенок ведь.
  - Пап, я дотягиваюсь.
- Сидеть удобно? – спросил он, оглядывая стул и скамеечку.
- Нормально.

       Саша от радости предложил сгонять в буфет, но папа сказал ему коротко «потом», и Саша все-таки погнал в буфет, но до конца концерта больше не вернулся.

       Пирожки, пару бутербродов и чай принесла из буфета какая-то женщина с невероятного размера грудью, я бы даже сказала – грудь с женщиной, и заботливо напоила нас с папой чаем. Мне было классно. Суета, легкое беспокойство людей вокруг, радость от того, что я буду выступать, все слилось в одно ощущение – праздник! С папой ничего не страшно, даже гулливеровская гитара.

Но перед самым выходом на сцену я вдруг сдала.

- Пап… я боюсь, - призналась я, вцепившись в папину руку.
- Да ты что? – улыбнулся папа, - Не смотри в зал, смотри на струны. Сыграем, как дома. Все будет нормально.
- Пап…
- Ну хочешь, я один выйду. Ничего, без аккомпанемента тоже можно.
- Нет, - уверенно сказала я, увидев, что папа расстроился, - я с тобой.
- Если собьешься, спокойно пропусти пару тактов, потом подхвати. Ритм у тебя отличный.
- Не собьюсь, - пообещала я отчаянно.

Мне было страшно. Софиты. Огромная, как вселенная, черная сцена. Мы на ней, как остров в океане. Миллионы незнакомых людей в зале. И – туман над полом. Жуть…

Но нас провели за кулисами к сцене, и оказалось, что она маленькая! Светлый зашарпанный пол, тяжелые темные занавесы по бокам, посреди сцены два стула – папин и мой. И народу полный зал, но не миллион же. И софитов нет, просто яркий свет. И кто-то бубнит-гундит-переговаривается в зале, шуршит конфетными фантиками и ногами, щелкает застежками сумок. И меня даже разочарованием чуток придавило – тоже мне, концерт. Ха.

Мы сели на стулья. Я обняла необъятную гитару, поставила ногу на скамеечку и посмотрела на папу. Он нахмурился, замер. И начал играть. Я тут же подхватила мелодию, не опоздала, не сбилась. Я не смотрела ни на свой гриф, ни на струны под правой рукой, - свои несколько аккордов я знала наизусть и могла играть хоть с закрытыми глазами, - я смотрела налево, только на папу. Только на его руки.

На руки сына пастуха-татарина и воронежской казачки-доярки. Большие, крестьянские руки, с мощными ладонями и пальцами. Руки, которые чистили и жарили для нас с братом картошку, подшивали нам валенки толстенной, как шило, кривой иглой, ремонтировали нам санки, пилили доски и забивали гвозди, когда папа с дедом и соседом строили летнюю кухню в Дутово и мама ругалась: «Ваня! Руки! Руки береги!». Руки, которые ласково вытирали пот с моего лба, когда я валялась в гриппозном жару, а через пару недель завязывали туго-натуго шнурки моих коньков (чтобы голеностоп не вихлялся), и несколько лет спустя делали за меня домашку по ненавидимому мной черчению. Которые крепко обнимали маму, и меня, и брата…

Его сильные руки с толстыми пальцами становились легче и нежнее крыла бабочки и точнее скальпеля хирурга, когда под ними рождалась музыка. Кому-то на ночь рассказывали сказки, а для меня самым большим наслаждением было попросить папу сыграть на гитаре английскую песенку «Зеленые рукава», и слушать, как он играет. Эта мелодия до сих пор звучит во мне…

... Закончив номер, мы встали, поклонились и ушли со сцены, чтобы уступить место другим участникам концерта, но нас вызвали еще раз - на бис. Я понимала, что мне хлопают только потому, что меня почти не было видно из-за гитары. Что там мои три аккорда в сравнении с папиной игрой! Наверно, наш дуэт выглядел умилительно, как в фильме «Зимний вечер в Гаграх», когда танцор сделал номер со своей маленькой дочкой, что-то вроде того. Овации предназначались папе, а не мне. Но для меня это было не важно.

       А важно было вот что. Когда мы встали со стульев, папа меня не похвалил. Он чуть откинулся плечами назад и, посмотрев на меня улыбающимися глазами, медленно кивнул, будто говоря: «Да!»

       Он так делал, когда очень хорошо, отлично получалось сыграть с дядей Женей во время наших домашних посиделок-концертов. Он посмотрел на меня не как на несмышленыша-глупыша, а как на равного, как на взрослого аккомпаниатора. Мне было девять лет, но я для него была – настоящий человек в тот момент.

… Спасибо, пап.


2025