Сказка - ложь, да в ней намёк!..

Странные идеи рождаются порой в наше время. Вот, ляпнул кто-то, что, дескать, сказку «Конёк-Горбунок» написал вовсе не Пётр Ершов, а сам Александр Сергеевич Пушкин. Дескать, кто такой Ершов? Никто и звать его никак. Что он ещё написал, равное по силе «Коньку-Горбунку»? Ничего. Да разве бывает та-кое, чтобы поэт написал одно-единственное великое произведе-ние, а потом навеки замолчал? Нет, такого не бывает. Следова-тельно, автор «Конька-Горбунка» вовсе не Ершов, а – кто?.. В то время многие поэты писали стихотворные сказки, - но их творения и близко к «Коньку…» не стоят, все, как одно, намно-го хуже этого шедевра. Даже и великий Жуковский тоже писал в этом жанре, – но и его сказки до уровня «Конька…» не дотяги-вают. Кто же тогда? Остаётся Пушкин. Всё, ответ найден: «Конька-Горбунка» написал Пушкин, и двух мнений на это счёт быть не может.

Когда я впервые услышал про эту теорию наших доморощенных литературоведов, - так обидно мне стало за бедного Петра Пав-ловича Ершова! Один шедевр был у человека в запасе – и тот хотят отнять! Более того: хотят лишить русскую литературу пусть только одного, - но какого славного имени! Видимо, люди слишком буквально поняли высказывание (довольно спорное, кстати): «Пушкин – наше всё!»

Ну, а что, если они правы? Что, если действительно, Ершов к «Коньку-Горбунку» никакого отношения не имеет? Что, если это и впрямь Пушкин решил почему-то укрыться за спиной у безвест-ного юноши-сибиряка? Вот интересно: прочие свои сказки он подписывал собственным именем, (даже такую рискованную, как «Сказка о попе и работнике его Балде»), - а тут вдруг застес-нялся. Почему бы это?

Я знаю, что у сторонников пушкинского авторства на этот во-прос давно уже заготовлен свой ответ, своя, тщательно подо-бранная аргументация… Но я сейчас этих аргументов касаться не хочу, но предлагаю вам попристальней взглянуть на «Конька-Горбунка» и пушкинские сказки: неужели они написаны одной и той же рукой?

Прежде всего твёрдо заявлю: я «Конька-Горбурнка» считаю бес-спорным шедевром, украшением русской литературы, и более то-го: едва ли единственным подлинным русским эпосом. Пётр Пав-лович Ершов для меня – истинный гений отечественной поэзии, пусть даже ничего равного этой сказке он уже не написал, - не важно! Вот и Грибоедов же ничего толком не создал, кроме «Го-ря от ума» - и всё-таки он гений. (Или «Горе от ума» - тоже Пушкина работа? «Простите, часовню тоже я развалил?..»)

И вот, так высоко оценивая сказку Ершова, я всё-таки считаю, что сказки Пушкина стоят выше. Ещё выше.

Что представляет из себя язык Ершова, стих Ершова?

Это язык богатый, народный, острый, меткий! Это стих живой, не вымученный, красиво льющийся, местами звучащий настоящей песней. В некоторых местах просто руки сами начинают аплоди-ровать. Вот это, например, - когда слуга рассказывает друзьям о прочитанной им книжке:

- Перва сказка о бобре,
А вторая о царе;
Третья… дай Бог память… точно!
О боярыне восточной;
Вот в четвёртой: князь Бобыл;
В пятой… в пятой… эх, забыл!
В пятой сказке говорится…
Так в уме вот и вертится…» -
«Ну, да брось её!» - «Постой!» -
«О красотке, что ль, какой?» -
«Точно! В пятой говорится
О прекрасной Царь-девице.
Ну, которую ж, друзья,
Расскажу севодни я?» -
«Царь-девицу! - все кричали. -
О царях мы уж слыхали,
Нам красоток-то скорей!
Их и слушать веселей».
И слуга, усевшись важно,
Стал рассказывать протяжно:
«У далеких немских стран
Есть, ребята, окиян.
По тому ли окияну
Ездят только басурманы;
С православной же земли
Не бывали николи
Ни дворяне, ни миряне
На поганом окияне…

Начав цитировать, трудно остановиться. Здорово! Восторг! Ка-кое чувство языка, какая живость, какая выразительность! И ещё немало есть в сказке подобных мест – столь же блистатель-ных, - например, история ловли Ерша-безобразника…

А у Пушкина, кстати, ничего подобного вы не найдёте. Даже в самой «народной» его сказке – про Балду – такого блеска народной речи нет: Пушкин пользуется просторечием куда ску-пее, куда сдержаннее…

Так что же, Пушкин хуже Ершова?

Ничего подобного. Просто Пушкин по-иному смотрит на стихо-сложение. «Каждый пишет, как он дышит» - Пушкинский стих ды-шит иначе, чем Ершовский.

Вот давайте вспомним начало «Сказки о мёртвой царевне…»

- …Ждёт-пождёт с утра до ночи,
Смотрит в поле, инда очи
Разболелись глядючи
С белой зори до ночи;
Не видать милого друга!
Только видит: вьётся вьюга,
Снег валится на поля,
Вся белёшенька земля…

Вы чувствуете властный гипнотизм этих строк? Они неторопли-вы, они завораживают, как картина тихого снегопада; читатель словно приковывается к окну вместе с несчастной, одинокой ца-рицей, и нет уже сил оторвать глаза от бесконечной снежной равнины… Колдовство!

Есть ли у Ершова такая магия? Даже намёка на неё нет. Стих Ершова – этот как бы вечная плясовая, вечная скоморошья игра, он живит и бодрит, но никак не ворожит. Ершов вообще чурается описаний: едва ли ни единственное описание места действия в «Коньке-Горбурнке» - это строки о Чуде-Юде Рыбе-Кит. Помните: «Все бока его изрыты, частоколы в рёбра вбиты…» и т.д. Но ни-какой магией тут и не пахнет.

А у Пушкина? «В синем небе звёзды блещут, в синем море волны плещут…» - бессмертная картина плывущей по морю бочки, ритм тихо плещущих волн – всё это уже с младенчества у нас в под-сознании. И попробуйте, подсчитать описания в «Сказке о царе Салтане» - со счёту собьётесь, - и каждое полно своего духа, своего лада… А в «Сказке о Золотой рыбке» - вообще-то скупой на описания, - вспомните, как важны там картины моря в разном его состоянии: «…видит, море слегка разыгралось…» Потом: «…помутилося синее море…» Потом: «…неспокойно синее море…» Потом: «…почернело синее море…» И наконец: «…видит, на море чёрная буря…» Пушкин делает море горем сказки, наравне со Стариком, Старухой и Золотой рыбкой!

Это даже не высший пилотаж – это поэтическая космонавтика! Что-то подобное найдёте у Ершова? И не ищите!

И ещё одно отличие всегда виделось мне. «Конёк-Горбунок» - это шедевр. Он и создавался именно, как шедевр: Ершов напря-гал все свои поэтические силы, чтобы сотворить «нетленку», нечто великое, - так мне видится. Он, может быть, потому и не написал больше ничего толкового, что слишком много сил поло-жил на свою сказку. И усилия блистательно оправдались: «Ко-нёк…» стал для Петра Павловича пропуском в бессмертие.

А Пушкин? А Пушкин вовсе не придавал своим сказкам такого судьбоносного значения. Он просто сочинял: вчера, мол, я пи-сал лирику, сегодня сказки, завтра возьмусь за прозу… Это то-же заметно – лёгкое, весёлое отношение Пушкина к таким своим творениям. Сказки для него – не «Евгений Онегин» и не «Борис Годунов», они – своего рода отдых. Не то, чтобы он писал их, спустя рукава, - нет, такого у Пушкина никогда не водилось, - но и прокладывать ими дорогу в вечность он никак не собирал-ся.

Вот такие отличия между пушкинскими сказками и «Коньком-Горбунком» можно увидеть с самого первого взгляда. Если поко-паться, то наверняка найдутся и другие, но пока и этих до-вольно: и эти различия ясно говорят о том мы имеем дело с двумя, совершенно непохожими друг на друга авторами.

И если ершовский «Конёк-Горбунок» - это часть золотого фонда нашей литературы, то пушкинские сказки хранятся в алмазных кладовых, - кто не понимает этого, тому не стоит заниматься сочинением литературоведческих теорий.