Альтруистка Часть 2 Глава 1

                1896 год

За два года, проведённых в России, Олимпиада внутренне больше запуталась, нежели прояснила для себя особенности здешней жизни. Она воочию увидела размашистый контраст, начинающийся с покосившихся крыш среднерусских деревень, заставленных замшелыми плетнями и забрызганных, как обочина разбитой дороги, серо-коричневыми пятнами, - и кончавшийся великолепными, своей вычурностью спорящими с европейскими пале, дворцами Петербурга. Ясность осталась там, во Франции и Китае, в залитых солнцем шестнадцати годах, когда смятение в голове - лишь пыльца, которую ветер нежно поднимает с чашечек цветов. Это смятение и пахнет приятно, и томит обещанием скорейшего разрешения и волнительных открытий. С возрастом ясность и прямота рассеиваются, как луч, проходящий сквозь витраж полученного жизненного опыта, и приобретают всяческие оттенки, нюансы и витиеватость.

Настроения, с которыми Олимпиада встретилась в России, тоже были контрастными, противоречивыми, и лавировать между ними приходилось с большим трудом. Алексей Петрович, несмотря на всю свою начитанность, растерялся, - не в такую Россию он изначально ехал. Он рвался к истокам, к самовару с пузатыми отражениями в блестящих боках, к шанежкам, кумачевым платкам, румяным девкам и удалым парням, к великорусскому языку и силе русской мысли. Соприкоснувшись с бесхозяйственностью в нравах, с брожением в головах, с насмешками над всем традиционным со стороны интеллигентов, которые вообще-то и должны нести на себе благостную ношу великих мыслей, Шишкин растерялся и, хоть и старался не подавать виду, мысленно обратился с ностальгией в прошлые года, когда был моложе и жил в более понятной ему стране.

Его растерянность передавалась всем домашним, и каждый по-своему старался выстроить свой внутренний, душевный каркас, чтобы не утонуть в бездне противоречивых впечатлений.

- Оля, пойди развейся, не все же время сидеть с книгами, - озабоченно, при этом очень мягко произнесла Ирина Фёдоровна, выходя на веранду, васильковую, как её величали в доме за приятный синий цвет, в который она была любовно выкрашена хозяевами. Широкие, панорамные окна, в духе этих мест, были забраны в деревянную решётку ромбиком. Её ажурность и белый цвет создавали иллюзию воздушного кружева, украсившего этот уголок для интимных чаепитий. Помимо этого по периметру на окнах висели связанные из белой хлопковой пряжи занавески с множеством отверстий, куда Оля, задумавшись, любила вставлять кончик карандаша.

На фоне черничного неба, просвечивающего сквозь кипельно-белую вязь, раздумья текли особенно уютно и сладко-томительно. Редкие вздохи гармонично вписывались в атмосферу вечерней тоски по уходящему дню. Белый, пронзённый светом день остался в Китае, и Оля лелеяла воспоминание о нём, боясь, как бы со временем оно совсем ни истерлось, ни заветшало. Но впечатления того дня, к счастью, были острыми и своими наточенными гранями глубоко вонзились в дышащую плоть памяти.

Темнеющее небо окончательно слилось с Волгой, снаружи перестало быть хоть что-либо видно, на веранде уютно зажглись маленькие огоньки, а Оля думала о Филлипе, о своём горьком Горюне, о том, что несмотря на все порывы и попытки она не смогла значительно продвинуться в своём обучении, а, значит, и не сможет стать врачом в память о своей потерянной любви, - как давала себе обещание. Это грызло и корежило её, отбирая радость жизни, делая из восемнадцатилетней девушки глубокую старушку, сосредоточенную на своих несчастных раздумьях.

Филиппу сейчас было бы уже двадцать лет… Интересно, каким бы он теперь стал? Два года - не большой срок на фоне человеческой жизни, но в юности они имеют вес. За два года юноши меняются стремительно, и у Филиппа, как неоднократно представляла себе Олимпиада, теперь были бы другие плечи, другой, более массивный овал лица, черта подбородка и скул приобрела бы мужскую решительность, а юношеский пушок на щеках сменился бы взрослой жёсткой порослью. С каким упоением и ожиданием прекрасного, с сосущей сладостью в солнечном сплетении она проводила бы ладонью по этой щеке, играла бы с прядью волос, красиво отпущенной до бровей, ловила бы, словно и не обращая на это внимания, натуживание синей жилки, обвивающей мышцу, пока Филипп занимается с гантелями…

Сейчас, находясь на летних каникулах в Плёсе, Оля как никогда тосковала по Филиппу. Если в здешних людях и их быте она ещё не разобралась до конца, - потому что сознательно избегала любых знакомств и общества, - то русскую природу она полюбила, многие часы бродя в одиночестве и кидаясь в заросли всякий раз, как только видела в конце тропинки какую-нибудь фигуру. Август подходил к концу, и стояла та самая пора в этой полосе России, которая лучше всего совпадала с внутренним миром Олимпиады.

Мелкие березовые листики подернулись первой желтизной, и в этом первом робком изменении уже угадывалась неминуемая необходимость скорого расставания с жизнью. Листочки прощались со своими ветками, а те качали их в нежных переливах солнца и пели последнюю колыбельную песнь. Чайки низко чертили непредсказуемую траекторию полёта над волной, выуживая мелкую, но толстую рыбёшку, - наедались перед осенними холодами, которые, как уже поняла Олимпиада, могут наступить в России молниеносно. Ветер разносил влажный запах меланхолии, пел реквием увядающей красоте и нагонял самые душераздирающие впечатления.

В домике, где ещё пару лет назад проживал некий художник по фамилии Левитан, ставший теперь весьма модным, собирались почитатели его таланта и за чаем неустанно обсуждали достоинство картин своего кумира, тонкость света, передачу красок и прозрачность воздуха. Среди них были весьма недурные молодые люди и прехорошенькие девушки, которые вполне могли бы составить компанию Олимпиаде, но она всех дичилась и никого не признавала. Любым картинам она предпочитала естественные пейзажи, любуясь ими с кручи, за которою «цеплялся» маленький симпатичный домик, снятый Шишкиными на летние каникулы.

- Папа сказал, что я превращаюсь в старушку, - ответила Оля маме, без прежнего протеста позволяя той обнять себя.

- Он переживает…

- От его переживаний был бы больший толк, если бы… да ты и сама знаешь! Сколько об этом говорить?

- Он старается. Он уже написал Александру Петровичу. Теперь нужно подождать ответа. Ты же понимаешь, что так быстро это не делается.

- Понимаю, - в очередной раз сдалась Олимпиада и спрятала лицо в складках рукавов материнского домашнего платья. От мамы тонко пахло жасмином: она клала веточки этого кустарника в шкаф рядом со своей одеждой.

- А что это был за молодой человек, который поймал тебя в субботу на набережной?

- Ты не помнишь его? Это Миша. Миша Угрюмов. Они жили вместе с нами в Китае, и мы все трое трудились в Кантонской больнице: я, Филипп и Миша… Они были друзьями.

- Что-то припоминаю, кажется. Надо же, какой улыбчивый и восторженный был этот Угрюмов, вопреки своей фамилии! Он был одет в форму семинариста?

- Да, год назад он вернулся в Россию и поступил в семинарию. Его отец погиб в Китае от чумы, он был священником. Возможно, Миша теперь исполняет какой-то отцовский завет. Но я этого не понимаю: он так хорошо разбирается в аэродинамике, читает Циолковского, восхищается небом! Зачем ему становится священником? По-моему, ему нужно идти в науку, и никуда больше. Там в Китае он рассказывал мне об этом с большим чувством, а сейчас совершенно переменился, хотя прошло всего каких-то пару лет…

- Ты тоже не осталась прежней, Олюша…

В субботу действительно произошла случайная, но очень радостная встреча, которая на некоторое время даже вывела Олю из ставшего привычным для неё оцепенения. Они гуляли с мамой по набережной, как вдруг приятный голос окликнул девушку и, не успела она опомниться, как к ней подбежал молодой человек, возбужденный, с пылающими щеками, с жаждой жизни во взгляде, которая стала редкостью у современных юношей. Неподдельная и какая-то детская радость изливалась из его глаз на повзрослевшую Олю. Сама-то она ничего про себя не замечала и ничего о себе не размысливала, но он-то сразу уловил, как она поменялась: как вытянулась её стройная шея и приятно заострялись черты лица. Детскость исчезала, уступая место каким-то новым волнующим формам, каким-то полутеням, ложившимися по нежной коже так, что на них нельзя было смотреть без трепета и наслаждения.

- Надо же, вот уж не гадал встретить тебя здесь!

Ирина Фёдоровна тактично удалилась, и они с Мишей тогда провели весь остаток дня вместе. Он плыл в Кинешму по какому-то поручению своего духовного наставника. Он не мог отменить или надолго отсрочить своё послушание. Всё, что Миша мог позволить себе, это сойти со своего рейса, чтобы вечером снова пуститься в дорогу на ночном пароходе.

Оля не желала его отпускать, а он лишь виновато улыбался в ответ, внутренне железно осознавая, что не нарушит данного обещания. Глядя на Олю, Михаил чувствовал, как его сердце обливается кровью от предстоящей разлуки, тем паче, что Оле пришло в голову взобраться с ногами на качели и просить его покачать её. К тому времени она уже провела друга через весь Плёс, показала ему самые прекрасные уголки городка; они успели даже перекусить на набережной рыбными пирожками, а теперь Оля просто тянула время, не желая отпускать того, кто напоминал ей о чудесных днях в Китае.

- Ну что, как живётся тебе в России, Оля? Соприкоснулась с русскими архетипами? Какое впечатление они произвели на тебя?

Она немного помедлила с ответом, но потом призналась, не могла не признаться Михаилу, беседы с которым всегда велись начистоту и в ком она удивительным образом находила себе отдушину.

- Честно сказать, я чувствую себя здесь чужой. В Плёсе легче, люди здесь проще, но мне все равно с ними… зябко как-то. Как будто они чувствуют во мне чужестранку, инородный элемент.

- Олимпиада, не сгущай краски. Я уверен, что здесь много молодёжи, с которой ты могла бы не скучать.

- Я не хочу веселиться после смерти Филиппа, ты знаешь. Провинциалы же думают, да, о том, как получше себя развлечь в деревне. А в Петербурге ещё хуже: однажды я попала в какой-то таинственный кружок, меня позвали, сказали, лучше не предупреждай родителей. Какие-то там явки-пароли, от которых мне стало не по себе. И если бы говорили об искусстве, о политике, даже скучных каких-нибудь вещах, которые я согласна была бы потерпеть, но говорят ведь сплошь об убийствах, каких-то покушениях, требуют крови. Даже девушки редко заведут разговор о платьях, последних фасонах или даже о своих молодых приятелях, - эти беспощадны и кровожадны, кажется, ещё больше. Честно, я не знаю, как найти себе место в таком обществе.

- Жалеешь, что приехали сюда?

- А где теперь хорошо? Без Филиппа везде плохо. 

Михаил внимательно посмотрел на Олю, и сердце его в очередной раз сжалось от нежного сочувствия к ней. Себя он не жалел, свою боль принимал как данность, как начертанное и необходимое испытание в жизни.

- Расскажи мне о Филиппе, пожалуйста, - обратилась она к нему почти с мольбой. -  Мне кажется, что ты знал его неизмеримо больше, чем я. И потом, я боюсь, что многое начну просто забывать.

Миша послушно начал озвучивать свои воспоминания, не торопясь и взвешивая каждое слово. Он понимал, что не может рассказывать всё, - образ погибшего друга должен оставить по себе добрую память. Кто из нас непогрешим? Да и забыл уже Михаил о ссорах, мелком соперничестве и размолвках, - ему некогда было об этом думать.

Они говорили, не переставая, пока Олино тело, превратившись на своей качели в живой маятник, волшебным образом ни заворожило Михаила. Тик-так. Отражение Оли скользило туда-сюда по влажным белкам Михаила, он бессильно ронял взгляд в траву, но снова поднимал его, стараясь поймать улетучившуюся мысль. Тик-так. Михаил почувствовал, как имя Филиппа залипает у него на зубах, язык запинается об слова и уже не может с ними совладать. Молодой человек стоял и, будто загипнотизированный, смотрел на хрупкий, стройный стан Олимпиады, задрапированный складками светлой блузы. То ли закатное солнце так пронизывало лёгкую ткань, то ли впрямь отходило от девушки какое-то еле уловимое свечение, согревавшее их обоих в рождающихся из прозрачного воздуха сумерках. Он очень хорошо помнил то, о чем Оля, наверное, уже давно позабыла, - их странный поцелуй в Китае, продиктованный смешавшимися и плохо объяснимыми порывами. Михаил вспоминал о нём каждый день, вынимал из копилки своего сердца, тайно, стараясь сдержать волнение, любовался, и надёжно убирал обратно, в укромное место.

Михаил поискал помощи на небе, в листве, даже в кончиках своих поношенных ботинок, - но небо будто растворилось над ними, листва стихла и ничего не суфлировала в этот час, как ничего не подсказали и ботинки, кроме разве одного: негоже молодому человеку ходить в подобной обуви, а надобно начать откладывать на новую.

А потом он уплыл на вечернем пароходе, помахав отрывисто, но с долгой улыбкой на губах. Оля дала ему адрес их дачи, и они условились, что встретятся, когда Михаил будет в Плёсе на обратном пути.

- Вы ещё долго пробудете здесь? Здесь, конечно, благодатно! - с доброй завистью сказал Михаил, приглаживая свои золотистые кудри и оглядываясь вокруг себя. Казалось, он только теперь обратил внимание на местные красоты, мягкие берега, заросшие чёрной в этот час зеленью, из которой вылуплялись, тянулись к звездному небу затихшие звонницы и потухшие куполки церквей. После негаданной встречи с Олей ему захотелось обнять весь мир. 

- Не знаю. Папа написал принцу Ольденбургскому в Петербург. Пока ждём ответа. Когда он придёт, и придёт ли вообще, - неизвестно.

- Принц Ольденбургский может способствовать тебе в твоём обучении?

- Да, больше никак. В том деле, которым я хочу заниматься, девушке пробиться невозможно.

- Ну, раз он принц, обязательно поможет. Для принцев нет ничего невозможного, - улыбнулся Михаил. - У тебя прекрасные покровители, Оля!

Продолжить чтение http://proza.ru/2025/02/16/1786