Добрый пахарь

                В   среду он помер. Я говорю: «Айда, дед, вставай есть - завтрекать. А то ведь мне тебя не поднять будет - такую лесину - ослабнешь!»
                Говорит: «Ладно». А сам защурился – уснул он. Я думаю: "Ну, ладно, пусть спит".     Он шибко кашлял. Надохается, накыхается - подолгу спал. Я сварю ему - достукаться не могу - стукаю ему, стукаю - он закрымши сидел - на крючок закроется. Потом зашевелился. Говорю: «Вставай!» Он встал. Шибко долго умывался - он ведь такой обрядный был. «Среда сегодня - рыбки тебе сварила - сырок- уху». Я вперёд поела.
                Он сел за стол да поел: «Как хорошо я наелся - до самого горлышка! Давно я так не ел - как добрый пахарь - с душой поел. Как хочу я такой рыбы!»
                И пошёл на горшок - ничего не мог сходить без клизьмы. Показал ещё: вот столько - маленько.
                Сорок градусов мороз был - за сорок. Всю недель меньше тридцати не было, а ветра не было. У деда-то было тепло. Я говорю: «Вот тепло, тепло, а к утрему, вроде, всё уйдёт куда-то - везде мыши». Говорю: «Пойду топить». А он говорит: «Что-то у меня сёдня голову кружит - обносит».
                Он стоял, я пошла. Говорю: «Держись - не упади». Только зашла, а он застукал - пал на бачок – комком – чёрный- чёрный стал сразу – паларич ударит - всегда чернеет человек. А потом отошёл - белый стал. Вроде не шибко сильно ушибся как упал. Он уже отекать стал, а всё в памяти был - до последнего часу хорошо разговаривал, до последней минуточки - чисто, и пал так разговаривал. «Дай мне, - говорит, - скорей лекарство!» Валидол насечённый у него был - валидолины-то большие и маленькие какие-то. Я ему горсть дала: «Бери какие тебе надо». Водички ему налила, дала. Он выпил. Я говорю: «Тебе холодно?» Он говорит: «Холодно». В избе тепло, а пол-то как железный холодний.                Я говорю: «Саня, давай!» Притащила всякой одёжи - пальтушек много - я подтягиваю, а Саня ему подталкивает.
               Полчаса пролежал - я говорю: «Ну, ладно, мы тут тебя не поднимем. Давай пойдём на кровать». Он через порог переполз, за железную у сетки взялся, сел, а уж подняться никак не мог. Мы стали его с Саней поднимать. Я не поняла, что у него ноги-то отнялись.
              Так-то он, как заяц, шибко сухущий был - с полмесяца – опухать - у него всё ноги ломило. Мария ему какое-то натирание принесла, а он невзлюбил - лицо, руки всё опухало - пополнело. Говорю Сане: «Сходи, Саня, к Любе, позови Сергея. А то я пока пойду, сколь время пройду». А он ни в какую. «Ну ладно, тебя никогда не допросишься!»               
                Сама я пошла к Сергею. Тот сразу, без слова, одежонку какую накинул, пошёл. Он положил его. Я пришла, а он стоит тут ещё - не уходит - Сергей-то. Я говорю: «Ладно, иди, Сергей».
                И только Сергей вышел – дед – смотрю - он рот открыл, спрашивает: «Кто это у нас сейчас был?» Я говорю: «Да Сергей Любин». «А-а».
                А как сказал: «А-а», рот, открыл и больше не звука - даже рта не закрыл - захрипел. Тут голубочек и заиграл - слышу: вроде как голубочек заклыктал - как перед смертью. Я говорю: «Ну, Саша! Вроде дед помирает!» - У нас он - не убежал из дому: «Ну так что?» - как большой рассудил.
                Один глаз шибко закрыл, зажмурил глаз, зажал крепко-крепко - не раскопать его было. А другой глаз открытый - левый - вроде как выскочить хочет - в лицо готов выскочить - видать, не хотел помирать. Последние минуточки, последние секунды в памяти - на меня смотрел этим глазом, не хотел меня оставлять - одной мне маяться – дескать, и мне скоро...
                В аккурат в день свадьбы дед помер - девятого февраля – день в день – шестьдесят четыре года. Он пал-то часов в девять, в десять, а помер после двенадцати - рано помер. Мы его обмыли уж всего - два часа было.
                Никто не плакал. Саньке шибко было жалко деда - он их уважал, всегда с ними разговаривал. Какой здоровый был, а гроб какой ему здоровый сделали...
                Не пьяницы деду могилу копали - добрые парни.