Операция Дюна

Лихие девяностые… Черная торговля оружием – страшный кровавый бизнес, пронизывающий своими отравленными щупальцами преграды и препоны. Убивающий, калечащий судьбы, разлагающий. Казалось бы, неодолимый…
Но в этом мире еще есть силы, готовые встать у него на пути. И есть опора - высокие чувства, связывающие и объединяющие людей-бойцов. Любовь, дружба, профессиональное братство, солидарность…  Только вот непредсказуемые обстоятельства, случается, делят близких по духу на «своих» и «чужих»…


Любые совпадения имен и событий книги с реальными именами и событиями являются случайными 18+


Глава 1


- Не менжуйся, сейчас подгребет. - Луценко озирается по сторонам и чешет заросший пегой щетиной подбородок. - Вон склады-то, где труба торчит. Тут, за кукурузным полем, дорога проселочная, потом выкошенная полоса и «колючка». Ну и вышки, ясное дело. Но солдат у них не хватает.

Он шмыгает носом и смотрит на часы. Хронометр у этого хмыря, как ни странно, фирменный - японский «ситизен» в сером корпусе. Стас отмечает это про себя автоматически, такие же часы привез ему много лет назад отец из йеменской спецкомандировки. Японцы делали эту партию специально для арабов: дни недели в крохотном оконце обозначены замысловатой вязью, будние - черным цветом, пятница - красным. Часы начинались с упаковки -они как бы парили в наполненном дистиллированной водой пластиковом аквариуме, подтверждая тот абсолютный факт, что влаги они не боятся. Впрочем, часы эти вообще ничего не боялись. Стас, бахвалясь перед погодками, бросал их на спор в кипящий чайник. И они шли. Швырял в потолок - шли. Тютелька в тютельку, секунда в секунду.

- Дай гляну на твои «котлы».

- Гляди, ради Бога, - протянул Луценко руку. - Хорошие. Сами заводятся.

Да, часы были, скорее всего, из той же серии - та же арабская вязь, тот же золотистый рубчатый браслет. Видно, кто-то из коллег отца - военных советников - вывез их по случаю из жаркой Аравии, Сирии или Египта.

- Покупал?

- Подарили.

А вот и врешь, парень, такие часы дарят только сыновьям. И очень близким друзьям. А к таким, как ты, они приходят другими путями. Печальны эти тропы. Так что все и с Луценко, и с этими часами ясно. Горько только, что не боишься, гаденыш, носить их в открытую. Почему, кстати, не боишься? Некому уже искать часики?

- Так, говоришь, охрана на складах хилая? Куда ж солдаты у вас подевались?

- Куда-куда... Нетути солдат, кончились. Теперь ведь только дураки служить идут. Потому стоят с автоматами заместо них сверхсрочники, прапора да офицера. Днем их на два поста по одному выставляют, а вот ночью смены полные.

База хранения, как и все остальные. Ни хуже, ни лучше. Порядка, может, поменьше по нынешним не благостным для военных временам. А так - стандарт. Это и хорошо, и плохо. Почему хорошо - понятно: походили сами по периметру вокруг такой базы с автоматом в солдатскую пору. А вот плохо потому хотя бы, что ты, Луценко, дурак дураком, но относительно крутого военного объекта не в меру осведомлен. Стало быть, с подельником своим что-то кому-то вы оттуда уже таскали. Могли наследить.

Но деваться некуда, ситуация специфическая, условия жесткие. Денег - кот наплакал, порастряслись как-то сами собой финансы. Слава Богу, переведя российские рублики в украинские «тугрики», некую сумму детишкам на молочишко выгадываешь в наше время. Немного, только таких вот лопухов, как ты, Луценко, и можно купить. С которыми, естественно, все время нужно быть настороже, потому как сам леший не разберет, что у вас на уме кристаллизуется в самый неподходящий момент.

- Кажется, идет.

Да, кто-то действительно прется вездеходом сквозь шуршащую кукурузу. Вот ведь остолоп. Поспевающая «царица полей» нынче под неусыпной заботой, берегут ее охранники от заезжих горожан, того гляди, засекут этого первопроходца, забот ведь потом не оберешься.

Вот оно - явление... Да, видал он в своей жизни прапоров разных, но этот своего рода уникум - два сшитых армейских ремня с трудом талию ему перетянут.

- Здорово, заказчик.

- Здорово. Ты, стало быть, купец будешь?

«Купец» смотрит на него выжидающе. Ряха - тридцать на двадцать пять, и лоб под острый угол скошен. Красавец. Любо-дорого иметь дело с такими придурками. Классика!

- Не ошибся, Стас.

- А я, Сало, редко ошибаюсь.

- Ну-ну... Деньги при тебе?

Стас усмехается: ну как же, скажу я вам про деньги сразу, ждите.

- Сначала товар, потом деньги. Ракеты при тебе?

- Сдурел, что ли, они ж не сигареты.

Не сигареты, понятно. ПЗРК, переносные зенитно-ракетные комплексы, в карман не спрячешь. Разве что в багажник «жигулей». Или, как он планирует, на подвеску дельтаплана, чтобы без особых хлопот перебросить опасный груз через реденькую российско-украинскую границу. Риск? Еще какой, но зато и деньги серьезные за риск имеешь. Теперь вся проблема - сторговаться с «купцами». Где, интересно, припрятан у них товар - далеко, близко? Сколько его?

- Надо посмотреть на заказ, втемную покупать - дурак сопреет.

Сало понимающе кивает.

- Втемную - хуже нет. Айда!

Не дожидаясь реакции, он медленно разворачивает свое массивное тело и начинает таранить им кукурузу. Стас подталкивает в спину Луценко.

- Вперед.

Подталкивает и шагает следом.

- Слышь, москаль, анекдот старый вспомнил. Хочешь, расскажу?

- Давай.

- Два кореша по лесу, как мы по кукурузе, друг за другом продираются. Первый пошутковать решил, оттягивает ветку и - отпускает. Она второму в лоб - хрясь. Тот - с копыт и зенки закатил. Первый перепугался, трясет дружбана за плечи: «Вась, жив, что ли? - Тот глаза открывает...

- Вот - гляди, все без обману.

Прямо в междурядье кукурузного поля лежит комплект «москита». Новье, муха не сидела. Так и тянет нагнуться и на бирку, где год изготовления проставлен, глянуть. Но нагибаться, чтобы этот бугаина заломил тебе вдруг руки за спину, не шибко охота. Перебьемся. Кто его, Сало, знает? Откуда он, что он, на что способен? Поверим на взгляд и слово, потом проверим.

- Сколько их у тебя?

- Денег не хватит все купить, - расплывается в самодовольной улыбке прапор.

- Хватит, не переживай.

- Кроме этой - восемь штук.

- Нормально.

- Так где деньги?

- А где остальной товар?

- Двести метров отсюда.

- И «капуста» на таком же расстоянии.

- Ладно, пошли сначала к товару.

Сало поднимает трубу «москита» за жесткий брезентовый ремень, вешает на плечо и опять берет на абордаж кукурузу.

- Луценко, так что тот мужик говорит, когда глаза открывает?

- Ну, открывает он глаза и с чувством так: «Спасибо, брат
Мыкола, что придержал ветку, иначе б убила...

Стас усмехается, достает из кармана тяжелую финку-попрыгушку, сотворенную каким-то безвестным умельцем в форме барышни, отдающейся любовнику, и нажимает на кнопку. Прости, брат Луценко. Дальше игра по-крупному начинается. Тебе неинтересно. Прапор на вскрик подельника своего оборачивается и замирает. Он бы и рад бросить свою тушу на Стаса, но уж слишком тот спокоен. Стоя вполоборота, не глядя на него, как ни в чем не бывало стирает кровь с лезвия о рубашку бедолаги Луценко. На таких с кулаками бросаться страшно.

- Ну, что встал? Пошли. Любое число на два лучше, чем на три, делится. Не знал?

Побелевший Сало ловит воздух открытым ртом.

- Пошли, пошли. Или хочешь сказать, что на единицу делить кругленькую сумму еще легче?

- Не... Я...

- Стас снимает с руки Луценко «ситизен» и заглядывает в донышко: «Олежке от папы и мамы в день рождения». Размахнувшись, он швыряет браслет с часами в шелестящее море кукурузы.

- Как пришли, так и ушли. Ну, что стоишь, двигай...

В углу поля устроен настоящий полевой склад. Восемь «москитов» сложено в два рядка. Хорошее место. Рядом с дорогой.

- Цепляй на себя еще четыре.

- Не унесу за раз.

- Унесешь. У вас, у прапорщиков, какой принцип: буду служить, пока руки носят. Ну и действуй по принципу.

Пять «москитов» нести тяжело. Стаса и под четырьмя качает из стороны в сторону. Но груз стоит того, чтобы рвать жилы.

- Слышь, а чего у тебя кликуха такая? Наверное, слово «Родина» с маленькой пишешь, а «сало» с большой?

Тот молчит, страх его скрутил. Спотыкаясь, еле ноги передвигает. Уже перед самой дорогой оступается и со всего маха летит на землю, тыкаясь толстой мордой в тугой початок.

- Стоять, Зорька! Стоять! А еще прапорщик.

Сало поднимается на колени и, не отрывая взгляда от Стаса, трясущимися руками поправляет на плечах ремни переносных зенитно-ракетных комплексов.

- Слушай, брат, Богом прошу, не сдури. У меня жена, малят трое. Я тебе этого добра потом... Там, на складах, и не то есть, слышишь?

Слышу, все слышу. Но уйти отсюда нужно без хвостов. Без свидетелей. Без тайной печали на потом. С другой стороны, обижать тебя и пугать на пороге дальней дороги не хочется. Это жестоко и неинтеллигентно. Хотя и ты, и твой друг - дерьмо. Вонючее, поганое дерьмо. Аж руки помыть после вас хочется, как хирурги - по Спасокукоцкому-Кочергину.

- Кончай трястись. Сейчас отдаю тебе деньги, и катись. Если все нормально, через месяц на том же месте. В то же время. Шестнадцатого в шестнадцать. Понял, нет?

Ну вот, как мало нужно сказать, чтобы безразмерные, отвисшие от страха чуть ли не до плеч щеки зарозовели. Ладно, еще порция наркоза тебе:

- К Луценко не подходи, мои люди сделают все как надо.

Сало кивает и преданно смотрит в глаза. Он почти успокоился, почти поверил и теперь думает о деньгах.

- Считай. Это половина, вторую отдам у машины.

Господи, ну до чего же вдохновенно Сало считает хрустящие стотысячные, поплевывая на короткие толстые пальчики. Словно не трепетал секунду назад за свою паршивую жизнь. Эта картинка достойна кисти великого художника. Но великого художника поблизости нет. И времени искать его и ждать, пока он намалюет портрет пересчитывающего деньги жулика, тоже нет. Времени нет даже на то, чтобы сказать прапору последнее «прости». Стас взваливает неподъемную, враз обмякшую тушу на себя и, матерясь, волочет ее туда, где уткнулся носом в жирный украинский чернозем Луценко.

Так, тщательно стираем с ножичка собственные отпечатки и вкладываем его в одну, маленькую ладонь. Достаем из кармана второй, заранее приготовленный ножичек, который тоже на всякий случай обтираем, и вкладываем в другую ладонь - большую. Теперь щедро рассыпаем вокруг денежки. Все. Крутая разборка у вас тут была, мужики. Те, кто найдет трупы, собирая впопыхах халявную «российскую валюту», понатопчет, понаследит... «Все у них получится, - уверяют авторы дебильных рекламных телероликов. Это про нас. Все у нас получится. В лучшем виде.

- Анатолий Иваныч!

- На связи.

- У тебя спокойно?

- Вполне.

- Тогда давай к юго-западной окраине поля, к высокому тополю.

- Понял, поехал.

Все, с Богом, как говорится. Свечку в память об ушедших зажжем потом. И заодно себе во всепрощение грехов наших тяжких...


Глава 2


- Так... В который уже раз я тебя, Кобликова, застукиваю в служебное время за непотребным занятием?

- Это за компьютером-то сидеть - непотребное занятие, товарищ полковник?

Ирина демонстративно тюкает тонким пальчиком с двумя капельными серебряными колечками по клавишам и закрывает игру. С неподдельной обидой роняет:

- По-моему, как раз вы в первую очередь должны быть заинтересованы в том, чтобы у сотрудников развивалось оперативно-тактическое мышление.

Панин прислоняется к косяку входной двери широким плечом, складывает руки на груди и смотрит на нее с улыбкой. Глаза у него красивые - глубокие, лучистые.

- Что еще скажете, товарищ лейтенант?

Она пожимает плечами.

- Жарко, Алексей Васильевич, нет чтобы заглянуть к молодому сотруднику с бутылочкой ледяного боржома. Подбодрить, изящным комплиментом одарить. Спросить, как трудится ей, как живется... Вы ж не только начальник, вы - воспитатель. Наставник. Вы меня на крыло должны ставить.

- На что?

- На крыло, выражение есть такое. А начальник все по стойке «смирно» норовит... Вы, наверное, женоненавистник, Алексей Васильевич? Признайтесь.

Панин не женоненавистник, очень даже напротив. А с приходом в отдел Кобликовой вообще что-то в нем прозвенело серебряным бубенчиком из бурной, попрощавшейся уже молодости. Да и в ком бы не прозвенело, когда видишь это длинноногое создание с изящным тонким носиком, эту ироничную улыбку, длинную нежную шейку... Стоп, ниже опускаться не будем, иначе обольстительное творение природы, нежно окрещенное в суровом их отделе «лейтенантом Ирочкой», обязательно перехватит взгляд и поймет, что при желании из начальника можно вить веревки. А веревки из Панина вить - последнее дело, не каждой представительнице прекрасной половины человечества это можно позволить. Он для порядка хмурит брови и интересуется:

- Проверим ваши показания, гражданка Кобликова. Верните компьютер в исходное положение.

- Игру, что ли, включить?

- Включите, включите. И продемонстрируйте, каким это таким волшебным образом вы с его помощью профессиональные таланты оттачиваете?

Ирина кладет ладошку на «мышь» и открывает заставку «Дюны».

- Руководите, товарищ начальник, а то, может, не так с перепугу поняла вас.

- Правильно вы меня, лейтенант, поняли. Не выпендривайтесь. Просвещайте руководство, рассказывайте, как тут и что.

Ирина оглядывается на него кокетливо, прикусив красивую губку. Похоже, она на нас свой взгляд положила, нахалка.

- Ну?

- Итак, по сюжету игры у вас, товарищ полковник, есть деньги, кусочек территории и несколько боевых машин для обороны строений и атак на противника. На сборочном дворе на свой стартовый капитал вы можете построить разные заводики. Одни - для машин, которые будут собирать, скажем так, золотой песок. То есть пополнять ваши финансы. Другие - боевые, которые защитят вас от происков врагов... Задача: вы должны победить, балансируя между соблазнами. Иначе говоря, все просчитывать, предугадывать, планировать. В противном случае у вас или не хватит средств, или злобные враги вас попросту забьют.

Панин подвигает стул и кивает.

- Включай.

Минут десять он внимательно наблюдает, как Ирина управляется с двигающимися фигурками - строит, обороняется, нападает. Еще через десять минут он молча забирает из ее руки «мышь» и начинает манипулировать созданной ею цивилизацией самостоятельно.

- Ну-ка еще разок, - просит, когда безжалостные харконнены коварно сжигают дело их рук, а на счету у полковника не остается ни копейки космической валюты.

И опять проигрывает. И опять.

- Давай последний раз. Я все понял.

- Что поняли? - не без лукавства интересуется Ирина.

- Я понял, почему мы каждый раз проигрываем.

- И почему?

- Подожди, проверю догадку - скажу.

Поразительно, но на этот раз он действительно выигрывает. Откинувшись на мягкую спинку стула, Панин удовлетворенно потирает ладони.

- Вы, кстати, сильно рисковали, когда в ущерб охране своих строений отправили все машины громить врага на его территории.

Панин смеется:

- Ты права, Ириночка. Но в том-то и заключается секрет и этой игры, и той, в которую мы играем каждый день на службе, - надо нападать, надо заставлять противника отбиваться. И при этом в спешке делать неверные шаги. И рисковать еще больше, чем мы. В жизни, понятно, все сложнее. Но принцип победы в твоей компьютерной «Дюне» именно в этом.

Кобликова разводит руками.

- Иначе говоря, не непотребными я делами на службе занимаюсь, товарищ полковник? Матерею на электронном тренажере и готовлюсь перенести полученные навыки в практическую плоскость борьбы с обнаглевшей преступностью.

Панин хмыкает и, поднявшись, кивает в сторону двери.

- Пошли, играющий тренер, напою тебя ледяным боржомом.

Он галантно пропускает Ирину вперед и, захлопнув дверь ее кабинета, отправляется следом. Коридор в управлении узкий, и теперь, шагая за Кобликовой, Панин отводит душу, разглядывая ее стройные загорелые ножки, тукающие высокими каблучками босоножек по выцветшему линолеуму. Правда, хороши. И сама по себе девчонка хороша до стона протяжного. Где они, молодость и холостые годы?..  Панин собирается было побранить себя за легкомыслие, но незримый внутренний адвокат решительно его оправдывает: подзащитный не питает коварных замыслов, он оценивает объект женского рода исключительно с профессиональной точки зрения. Да, конечно, с профессиональной, охотно подтверждает про себя Панин. Потому как сейчас мы поставим тебе, длинноногий лейтенант, ответственную задачку. Испытаем в настоящем деле, где без твоих умопомрачительных глаз и круглой соблазнительной попки попросту не обойтись. Надо, понимаешь, закружить голову одному человечку, по которому собирается интересный материальчик. Мы его традиционными методами и так, и эдак, понимаешь, ан не выходит. Попробуем, как в «Дюне», -  в атаку пойти. Интересная комбинация может получиться. Хоть и рисковая. Но для такого задания только ты -  кандидат в герои. Не Коломина же, не Торопова, не Клисанова на обольщение видавшего виды уголовника посылать...

Ирина пьет боржом и смотрит на него. А он на нее. Неслужебные у них какие-то взгляды. Странные.

- Ты чего?

- Ничего. А вы?

- И я ничего.

Она отставляет пустой бокал и одаряет его благодарным кивком.

- Спасли от лютой жажды, Алексей Васильевич. Век не забуду, ей-Богу.

- С тебя сто грамм и пончик.

Уходить Кобликовой не хочется, пока начальник разговаривает с кем-то по телефону, она берет со стола чистый лист бумаги и рисует на нем пронзенное стрелой сердце. Спохватившись, выводит на нем печатными буквами: «Лопух Гарик». Смяв бумажку и швырнув ее в урну, интересуется как бы между прочим:

- А все управление слухами полнится, что удачливый Панин опять стволы взял. Правда, нет?

- На то он и удачливый, твой начальник Панин, чтобы кормить коллег по борьбе с организованной преступностью интригующими слухами.

- Кокетничаете?

- Нет. Это прием такой профессиональный в отношениях с подчиненными - загадочность называется. Недоговоренность, многозначительная улыбка, вопрос неожиданный... Психологию изучала?

- Изучала. Теперь вопрос жду.

- Не торопи события и не напрягайся. Вопрос у меня мимоходный, любопытства ради. Скажи мне, как на духу, Кобликова, какого хрена ты так настойчиво в мой отдел пробивалась? У аналитиков и деньги платят вовремя, и народа там побольше. Молодых парней в том числе. А ты вдруг ко мне?

- А мне у вас интереснее, Алексей Васильевич. И начальник там хуже. Не сочтите за подхалимаж.

- Не сочту. А чем тебе тут интереснее, не сочти за любопытство?

- Там - бумажки, у нас - стволы.

- Это хорошо – «у нас».

- Да? И мне тоже нравится, что теперь полное право имею сказать: «У нас...»



Глава 3


Ноги, что ли, отекли? Туфли еле-еле сняла и такое блаженство испытала - словно родилась вновь. Еще одно блаженство -откинуться на спину и полежать просто так на родном диванчике. Интересно, почему правую ступню периодически сводит?
Поделишься со своими медиками на диспансеризации  - сделают пометочку в медкнижке, и доказывай потом, что ты не верблюд. Лучше не говорить. Лучше сходить, если совсем уж невмоготу будет, к частнику.

Балдеж - лежать с задранными в потолок ногами. Класс! И смотреть, какие они у тебя стройные, изящные. И вспоминать, как дуреют мужики, глядя тебе вслед. Вот Панин, сама суровость, а как зрил! Благоговейно. Восторженно. Трепетно. Мужики - дураки, хитрить не умеют. Вот и он... Пропустил в коридоре вперед. Зачем? Это ему кажется, что ей кажется - из галантности. Ага, счас! Шел, гадcкая морда, и зырил ей вслед. Озираться не надо, чтобы это понять, почувствовать. Насмотрелся? Нет, не насмотрелся, завтра еще раз проделает то же самое. А вот послезавтра уже нет. Больше двух раз на одном подходе такие профи не светятся. Панин - профи. И еще конторская легенда. И по выдумке, и по удаче равных ему нет. Не сама придумала - шушукаются товарищи по службе. Кто-то - завидуя, кто-то - удивляясь. Так что с ней он непременно придумает что-нибудь новенькое. Но она обязательно его вычислит. Бабы ведь умнее мужиков, которым кажется, что они умнее баб.

Работку он ей подбросил... Ту еще работку. С одной стороны, мечталось о такой - чтобы с ознобом. С другой - жгутся похуже крапивы такие задачки. Даром, что ли, отец говорил: в Контору только через мой труп. Знал, что говорил, сколько лет ей отдал. Ладно, не будем пугать себя раньше времени, снижая тем самым потенциал интуиции и подаренной природой удачливости. Тьфу, тьфу! Женщины, внушал им старенький профессор Оборин в Академии, сильны именно интуицией. Причем широкого спектра - от житейской до профессиональной.

Кто-то нам звонит. Ну что, госпожа Интуиция, подскажешь? Твоя рабочая версия?

- Звонит Тефтеля, - говорит она себе ее скрипучим простуженно-прокуренным голосом.

Если да, то с Тефтелей, как с фашистом, разговор один. Трубку, честно говоря, брать не очень хочется. Тефтеля - это Саша, закадривший ее на остановке возле Академии. И несколько раз сопровождавший до подъезда дома. Спасибо тебе, Саша, за эскорт, но ты был при этом, ну, слишком откровенным. Рассказал между прочим, что не переносишь запаха тефтелей, которые готовит твоя мама. Поэтому давно готовишь себе их сам, предусмотрительно заворачивая каждый мясной шарик в фольгу. Сашенька, я только представила, что всю жизнь мне придется паковать тефтели в фольгу, и моя девичья романтика «а-ля замуж» тотчас забастовала.
Не сумею, не смогу. Прости, ради Бога, я не так устроена. Я начну через день после свадьбы, в самый разгар медового месяца, издеваться над собой. Я умру от хохота, жалуясь на твои дебильные прихоти подружке Светке. А умирать очень даже не хочется в мои молодые годы.

- Да!

- Ирчик, привет!

Блин! Точно, он. Как знала. Ну, бабулька Интуиция!..

- Привет, Саш.

- Ты как?

- Нормально.

- А я на права сдал.

- Поздравляю.

- Хочешь, я к тебе приеду?

Тефтеля от радости явно сдурел. На фиг нужно, чтобы он ко мне приезжал? Лучше лежать на спине, задрав ноги, чем беседовать с ним о премудростях правил уличного движения.

- Прости, я сейчас ухожу.

- Куда?

Сашенька, дурачок, куда может отправиться свободная девушка? К любовнику. К черту на кулички, в музей Пушкина. Вот ночная дискотека «Карусель» по «Радио на семи холмах» зазывает. Куда угодно, лишь бы подальше от кухни.

Тефтеля все понял и, привыкнув к моим вывертам, легко выходит из положения:

- Тогда я позвоню тебе завтра.

- Позвони.

Не дозвонишься, ты меня уже достал звонками, я дам маме все необходимые инструкции, и она тебя отошьет. По крайней мере на несколько дней. А я поживу спокойно и беззаботно. У меня возраст такой - возраст беззаботности.

Опять звоночек. Кто теперь нас волнует во внеслужебное время?

- Ирина? Панин. Наш объект обозначился на горизонте. Приготовься. Если будет подтверждение, пошлю за тобой машину. Тогда дуй по оговоренному адресу. И действуй по обстоятельствам. Но не зарывайся. Страхует тебя Коломин.

- А если я сейчас, для примера, не могу? Если у меня в этот момент судьба решается, Алексей Васильевич?

- Решишь судьбу потом. Объясни своему ненаглядному - оперативное, мол, задание. Служба.

- Понятно.

- Сама объяснишь или мне, старому полковнику, с мальчонкой твоим воспитательную беседу по телефону провести?

- Обойдусь.

- Нахалка ты, Кобликова. Сначала силком втягиваешь меня в семейные дрязги, заставляешь думать не об оперативной обстановке, а о твоем личном и в последний момент отшиваешь. Как чужого.

- Я вас отшиваю, шеф? Как чужого? От чего?

- От исследования твоей жизненной ситуации.

- Я вам, Алексей Васильевич, лучше рапортом о ней доложу, ладно? Иначе я перед оперативным заданием губы накрасить не успею.

- А это что, долго?

- Если безупречно - часа два. А я - безупречный сотрудник.

Панин секунду молчит, потом холодно роняет:

- Я вас, лейтенант, накажу.

Ну-ну, кто кого, товарищ полковник. Тем более если вы мне понравитесь. А ведь можете. Совместная игра на компьютере и распитие безалкогольных напитков без свидетелей в кабинете начальника сближают. Испытала намедни на себе. И вообще я ветрена, влюбчива, легко поддаюсь самовнушению. Особенно когда дело касается обаятельных мужчин, которые начинают вспоминать свою молодость, украдкой поглядывая на мои ноги.

Все, хватит. Сосредотачиваемся, настраиваемся, входим в роль, которую нужно сыграть предельно правдиво. Ну, а переодеться и намарафетиться нам - момент. Эй, мужики, где ваша информация и гудящая машина под окном? Я жажду приключений!



Глава 4


Как загадала, так и вышло: Женечка Клисанов за рулем. В гражданке он у нас - само обаяние. Брючата мяты по последнему писку моды, рубашоночка - красная, в клеточку. Ну и спинжачок - еще тот, из золотых семидесятых, нынешним «новым русским» такой и не снился.

- Иришушечка, - проникновенно говорит Женя, - ты меня еще не полюбила?

Женя,  не менее проникновенно отвечаю я, - уже почти, но мне нужно собраться с духом. Ты подождешь?

Женя готов ждать долго, я ему нравлюсь. Поэтому данная тема исчерпана, и мы переходим к другой.

- Что с козой? - интересуюсь я.

Женина мама купила козу, которая теперь живет у них на даче. Приживалка - Женина головная боль. Коза плохо ест, не дает молока и потомства. Наконец, она просто глупа.

- Сосед ее ударил палкой.

Интеллигентную козу палкой? Козу, у которой хозяин почти с отличием закончил институт имени Мориса Тореза!

- А что ты?

- Я хотел ударить его, но мама была против.

- Мама пожалела невоспитанного соседа?

- Не знаю, она говорит, что пожалела меня. Ей, видите ли, подумалось, что выздоровевший после нашего конфликта сосед подаст в суд и дело кончится весьма плачевно.

- Для соседа или для козы?

- Для меня.

- Мама права, - вздыхаю я, вспомнив, как Женя мимоходом, просто чтобы передо мною покрасоваться, разбил кулаком дверь мужского туалета. Наверняка у соседа или у его опечаленных родственников будет повод для иска в суд.

- Шутишь? - косит на меня взглядом Клисанов, едва не задевая в этот момент бампером служебной «волги» грузовую машину с надписью «Красная звезда» на высоком борту.

- Нет, - говорю я. И тут же, чтобы не обострять тему, спрашиваю его о другом: - Женя, ты «Красную звезду» читаешь?

- Которая военная? Читаю.

- И что ты там читаешь?

Мне хочется поймать Клисанова на вранье. «Красную звезду» Женя явно не читает, а я - читаю, потому что папа мой, кроме нее, вообще ничего не выписывает. Хочешь не хочешь, приходится быть папиным сочитателем.

- Ну, там четвертая страничка ничего.

- Что-то помнишь?

Женя с видимым облегчением припарковывает машину к обочине у ресторана «Лола».

- Помню, конечно, но Коломин, как всегда, не даст с тобой поговорить - уже явился.

- Где ты будешь стоять?

- На противоположной стороне. Вы голосуйте, я вас увижу.

- Ладно, я пошла.

- Ты там поешь, Кобликова. И недолго. Сегодня программа ночная по ящику интересная.

Ладно, я постараюсь не очень долго, Женя. Сейчас мы этого хмыря охмурим, назначим ему свидание и смоемся с Коломиным. Делов-то!

Костю я вижу, он нервно топчется на углу, смотрит на меня, делая вид, что не смотрит. Господи, ребята, да что вы такие нервные сегодня? Или я не кадрила мальчиков в молодые свои годы? Или те подруги, что идут сейчас в «Лолу» без нашего конторского прикрытия, рискуют меньше? Бросьте! Делов-то...

Ну что, господин Коломин? Ага, они меня узрели и теперь летят ко мне с букетиком цветов. Будем целоваться, что ли? Целуемся. Нежно целуемся. Никто не подумает, что Коломин - товарищ по службе. Интересно, прибила б его жена за эту нежность или вошла бы в положение? Я бы прибила. Будем считать, повезло Косте - не жена ему.

- Костик, ты уже где-то вмазал и ведешь меня не ровно.

- Я вмазал? - оскорбляется Коломин.

- Да не ты, а тот, чью роль играешь.

- Тогда я не вмазал, - хмыкает он. - Тогда я просто принял на душу ведро спирта, от которого меня теперь чуть покачивает.

Громадина Коломин прав. Чтобы вмазать, его душа должна принять пусть не ведро - литра два чистейшей «кристалловской» водки. Иначе не будет видно, что он ведет меня не ровно.

Костик артист, рука его дрогнула, и я инстинктивно поддерживаю спутника, чтобы он не загремел.

- Ну не так же ты пьян от ведра? - замечаю с укоризной.

- Это поначалу, - хмыкает он, - а потом не знаю - или развезет, или посветлеет.

Ладно, верим, смотрим по сторонам. Ненаглядного нет. Точно, нет, его характерные черты лица, разглядывая снимочки из досье, запомнила на всю оставшуюся жизнь. Красив, негодяй. Будь я не сотрудником Конторы и не по делам службы в «Лоле», определенно, положила б на него глаз. Любопытно, если он сегодня не появится, сколько нам еще с Коломиным посчастливится сходить в ресторан на халяву? В небольшой и уютненький такой интим-ресторанчик, где готовят всякие вкусности и куда приходят не погудеть, а отдохнуть. Хоть бы не появился. Ну, пару дней!

Появляется, гадская морда. Входит в зал и окидывает взглядом сидящих за столиками. «Лола» - заведение особое, престижное, кто ни попадя сюда не заглядывает - меню кусается.

Девки, что притащились искать приключений, делают стойку. Но наш друг выщелкивает из толпы меня. Ха! Даром, что ли, платные курсы макияжа у меня за спиной и душевный контакт с портнихой, которая шьет туалеты женам московских столоначальников? Тренированный взгляд у объекта, надо отдать ему должное. Так, теперь моя очередь. Первый по тебе затравочный залп: поворачиваемся в кресле. Движение отработано нами у зеркала многократно: юбка послушно натягивается на бедрах и приобнажает женское супероружие - коленки. Теперь глянем, как учила бабушка в детстве: объект, кончик собственного носа, объект. И отвернемся: ну, неинтересны вы для меня, молодой человек. И вообще, когда пригласите танцевать - а приглашение будет, никуда не денетесь, - я покочевряжусь. От души. Поскольку со мной спутник. Многого вы себе, ясное дело, не позволите, а вот телефончик просить будете. И я вам его после некоторых размышлений дам, но служебный. И что программистом в суровой Конторе работаю, невзначай обмолвлюсь. Никаких легенд, на которых горят, - реальная жизнь. И расчет на реальные интересы. Есть ведь у вас кроме мужских и еще какие-то интересы, господин Стас?..



Глава 5


Ресторанчик этот Стас облюбовал еще года три назад. Не любил давки, не любил больших залов и громкой музыки. И пьяных. Просто терпеть их не мог. А тут - между столиками бродит печальная джазовая мелодия, греют душу трогательные свечи в изящных литых подсвечниках. И еще здесь отменный выбор всяких кулинарных изысков, окрещенных в карточке-меню, вложенной в твердую глянцевую суперобложку, экзотическими названиями. Плюс коньяк. Господи, какой коньяк! Самые серьезные встречи с людьми, которым доверял или в которых был особенно заинтересован, он назначает здесь. И всегда приходит раньше, чтобы спокойно, без церемоний перекусить, оглядеться, собраться с мыслями, просто отдохнуть перед трудным разговором. И сегодня, знал заранее, беседа будет непростой. Собеседник будет еще той закваски. За ним большие деньги и крутые дела. Цену за крупную партию стволов он начал сбивать еще при первом, предварительном, разговоре. И хотя это было обычным явлением, бизнес есть бизнес - все, как сговоримся, - что-то Стаса тогда насторожило. То ли тон, то ли бесцеремонная нахрапистость партнера, то ли его улыбка с холодным прищуром. До сих пор конфликтов со Шлюзом у Стаса не случалось, хотя поговаривали о нем всякое. Спорили, не без того. На крутых нотках говорили, бывало. Но  т а к   так он на него еще не смотрел... Определенно, что-то менялось во взаимоотношениях. И не в лучшую сторону. И не с его, Стаса, подачи. Условия по последней договоренности он выполнил «от и до» - достал переносные зенитные комплексы, перетянул их через хилую, но все-таки границу, сдал с рук на руки заказчику. И даже с оплатой подождал, хотя деньги нужны были позарез. Старые связи диктуют свои правила обходительности. Но это в случае, когда ты с партнером в добрых, рассчитанных на перспективу отношениях. А не когда за твоей спиной начинают просчитывать смену контрагента. Ладно, насторожимся, настроимся на возможную подлость.

На входе в зал он огляделся, автоматически настраивая внутренний, кобелиный, как сам выражался, локатор на смазливые мордашки. Две-три девочки знакомы. Одну он даже, помнится, возил домой. Ту, которая ему сейчас радостно улыбается. А вот фифочка с подгулявшим верзилой за столиком на двоих у окна здесь вроде бы впервые. Хороша. И глазками пальнула в него так, что Стас чуть не задымился. Мысленно погрозил себе пальцем: но-но, ты не за этим сюда явился сегодня. Но девка была что надо! Не «поисковик» приключений, не заезжая шалава. Короткая легкая юбка одновременно и демонстрирует несомненные достоинства длинноногой хозяйки, и свидетельствует о ее скромности. Черная в обтяжку кофточка, расшитая замысловатой вышивкой, - изделие явно не ширпотребовское. Наверняка единственное на всю Москву. Тоже своего рода визитка вкуса и самоуважения. Теперь парень. Определенно, не муж. Или любовник, или пытающийся им стать сослуживец. Для храбрости врезал и чуточку перебрал, но кое-чего он уже добился - пошла-таки девушка с ним в ресторан. И за руку вот держит - то ли кайф ловит, то ли упасть боится. Ладошку свою она из его лапы, правда, вытягивает время от времени. Словом, стартовая ситуация заурядного романа. Откалывать барышню у такого - нарываться на скандал. Это Стасу ни к чему. Придется просто любоваться малышкой издали. Тоже удовольствие. Не все ж коту масленица. Господи, как же это мы так изящно повернулись на стульчике - юбочка на коленках сама собой вверх подпрыгнула. И как взгляд наш голодный перехватили, полыхнув огнем возмущения в темных зрачках. Ну, конечно, вы подумали, что мы о вас не то подумали...

Стас сам себе подивился: пришел по делу, голоден, как собака на диете, на столе - разносолы, а взгляд от случайной девчонки оторвать не может. Кобель, воистину кобель. Ай-ай-ай, как говорит его не по годам смышленая племянница Ксения. Все, плюнули, забыли. Повторим для отрезвления нашу грустную мужскую истину про женщин, заимствованную из мудрого Корана: «И лучшая из вас -  змея...» Любая, всякая, самая красивая, с самым лучистым взглядом. Стас знал это наверняка. Однажды показалось, что есть в этом правиле исключение. Встретил вот такую. Как споткнулся, как на пулю нарвался. И дышал ею, и звенел, и горел. И она горела и звенела. Да, видно, две любви слишком много кислорода сжигают. А может, со временем, когда все хорошо, женщинам становится просто плохо. Остыла она, словно устала. Ни с того ни сего, как нашло на нее, наехало. Оборвала все разом. Безжалостно, не испытав, похоже, ни раскаяния, ни сожаления, ни сочувствия. Он вспомнил, как она уходила: внизу под окнами рядом с его «мерседесом» припарковался какой-то серо-буро-малиновый «москвич». Невзрачный парняга, сидевший за рулем, наклонился к дверке, открыл ее и поцеловал нырнувшую в машину Ленку. Его, Стаса, Ленку! Чмокнул, как свою. И потом минуты три заводил капризный драндулет. Он смотрел на нее в открытое окно, а она из чужой машины на него. Попрощались. Все как вчера случилось, и та же боль его сейчас сжала, хотя воды с той страшной минуты утекло...

Он отложил меню и глянул на столик, где они прежде любили сидеть вдвоем. И непроизвольно ругнулся про себя, встретившись взглядом с Анечкой. Черт, как это он ее раньше не углядел. Тоже ничего девчушка, с полгода назад он увел ее из-за стола какой-то чопорной компании танцевать и назад не вернул. Усадил за свой столик, заболтал. Кончилось тем, чем такие экспромты заканчиваются всегда, - пойманной на улице тачкой и трудягой-диваном в собственной квартире. Утром он еще раз покувыркался со случайной гостьей, потом напоил ее кофе и с каким-то внутренним облегчением проводил. И все было бы отлично, но она, дурочка, в него влюбилась. И потом доставала по телефону, плакала у него в прихожей, бросала письма в почтовый ящик.

Что смотришь, милая? - спросил ее мысленно. - Плохо или хорошо нам с тобой было тогда, а все одно - прошло, не вернется...» Анечка прикусывает накрашенную губку и вот-вот уронит слезу. Ее можно понять, она его, как и он ту, единственную, оставшуюся в памяти, за все прощает любя.

Тягучий блюз дружески берет за плечи сидящих за столиками и окунает всех вместе и каждого в отдельности в пелену светлой печали. И такие чудеса выделывает стонущая, тоскующая по несбывшемуся труба, что все внутри у Стаса сжимается и, кажется, вот-вот навернется на ресницы горючая слеза, рожденная тоской и давней болью, надеждой и ожиданием.

Ты дуреешь, становишься сентиментальным, мысленно пинает себя Стас. Ты крепкий мужик, жесткий, жестокий, рисковый. И вдруг нервы. Это от усталости расслабуха накатила. Точно, расслабуха. Не сдержавшись, он опять переводит взгляд на девчонку за столиком у окна и наливает себе в бокал коньяка. И выпивает его, как воду. Черт побери, как она похожа на Ленку. Не в тот момент, когда та, предавая его, уходила к облезлому «москвичу», а когда только встретилась ему, когда под утро, бессильно откинувшись на подушку, поклялась: «Я тебя никому никогда не отдам...» Коньяк согревает, кружит голову. Какая-то густая теплая волна накатывает на него. И, не успев ни подумать, ни удивиться, он вдруг встает и медленно идет к столику, что у окна, на взгляд этой странной девочки. Идет, натыкаясь на чьи-то стулья, наступая кому-то на ноги.
-«Эй! - окрикивает его внутренний голос, голос-критик, голос-скептик, голос-сторож. - Тебя в жизни мало били-хлестали? Хочешь еще?»

Да, и били, и хлестали. И предавали, но это какой-то особый случай. И для него, и для нее, поднимающейся навстречу из-за стола...


Глава 6


C Кобликовой не соскучишься, то она с тобой, как с врагом народа, разговаривает. Чувствуешь себя полным идиотом, словно не на чашку кофе и ломтик черного хлеба с импортным украинским салом в кабинет приглашаешь, а в темную подворотню силком тянешь. То вдруг на глазах у хмыря, которого надо вязать, судить и сажать, замысловатую сцену ухаживания требует разыгрывать. И при этом демонстрирует трогательную женскую неопытность, неуверенность и робкую растерянность. Нет, нельзя в их суровую контору брать женщин. А уж тем более таких молодых и красивых, как Кобликова. Во-первых, смущают они нашего брата, влюбляют в себя с ходу. Во-вторых, не оперативная работа с ними получается, а спектакль какой-то для зрителей-уголовников. Коломин наливает для вида в стакан минералки без газа, выпивает, крякает, зажевывает «горькую» ломтиком красной рыбы и наблюдает, как Ирина танцует с этим уродом. Хотя он не урод, конечно. Скорее, напротив - видный мужик, крепкий, накачанный. Правильные черты лица, высокий лоб, немного портит дело волевой рубленый подбородок, но зато глаза все минусы компенсируют. Любят бабы такие глаза - глубокие, с легким прищуром, излучающие какое-то покоряющее тепло.

Костя еще раз наливает минералки и опрокидывает ее в себя залпом, комментируя сие незамысловатое действо внутренним монологом: пьет мужик от ревности, кому не ясно? Какой-то нахал увел у него из рук подругу. Сейчас напьется и пойдет выяснять отношения. Почти наверняка пойдет.

«Нахал» реакцию эту явно усек, несколько раз внимательно на него глянул и что-то шепчет партнерше на ухо. Танцует он с ней, правда, вполне по-джентльменски - никаких поползновений. И расстояние между ними почти «пионерское». А все равно видеть ее рядом с этим типом неприятно. Наверное, так уж устроен мужик изначально - симпатичную ему женщину, даже не имея никаких прав, без всяких видов на нее и планов, ревнует к посторонним. Природа свое берет.
- Благодарю вас, - говорит подопечный, подводя Ирину к столику.

Она кивает и краснеет. Ну, артистка, ну, талант! Как это у нее так получается?

- Кобликова, не боишься, что я устрою тебе безобразную сцену ревности - посуду побью в сердцах, ухажеру твоему по шее врежу? Пьяный, оскорбленный в лучших чувствах воздыхатель, - это ж смерть Господня. Тем более что, по Станиславскому, именно так мне и надобно в этой ситуации поступить.

Она смотрит на него странным взглядом. Затуманенным, отрешенным, словно не вернулась еще за столик, словно еще движется в медленном танце, ощущая на спине чужую горячую ладонь, находясь в плену черных, таящих отблеск печальной улыбки глаз.

- Ты за рулем, тебе нельзя, а я выпью, - говорит, не ответив, не поддержав шутки. - Плесни коньяка. Только не жмоться, от души.

Молча ждет, пока он наполнит рюмку, молча поднимает ее и выпивает до дна.

- Что дальше?

Она пожимает плечами.

- Дальше будем закусывать. Ты вообще хорош, еле языком шевелишь, отношения выяснять рвешься, а мне тоже надо поесть, чтобы восстановить растраченную нервную энергию.

- Нахалка, других слов у меня нет.

- Звиняйте, дядьку. Люди ж не знают, что ты хряпнул у них на глазах не бутылку «кристалловской», а флакон безобидной «Веры».

Он не злопамятный, «звиняет» и с удовольствием принимается за еду, не забывая время от времени посматривать в сторону объекта. Здесь он, судя по тому, что поглядывает сейчас то на вход, то на часы, не только для того, чтобы червячка заморить и покадриться к Кобликовой. Кого-то ждет. Очень даже любопытно - кого? Совмещая приятное с полезным, расширим наши познания о круге знакомых этого преуспевающего господина.

- Телефончиком интересовался?

Ирина кивает.

- И свидание назначал?

Снова кивает.

- Ловко у него получается, танцевали вы всего-то три с половиной минуты, а сколько он успел. Небось и согласие на рандеву получил?

- Туманное.

Ей не хочется сейчас говорить. Что-то случилось. Что-то получилось не так, как она просчитывала, на что настраивалась. Стас мог оказаться наглым, развязным. Мог похотливо ее разглядывать или, напротив, попросту проигнорировать. Мог, заинтересовавшись, сказать какую-нибудь грубость, пошлость. Позволить вольность. А он оказался другим. Совсем другим, и из-за этого все ее домашние заготовки посыпались. Странно, но она не испытывала к нему ни отвращения, ни ненависти. Больше того, ощутила искреннюю горечь, когда музыка смолкла и он, вздохнув, повел ее к загрустившему Коломину...

- Появился.

- Кто?

- Тот, кого твой ухажер ждал. Не ради же волнительной встречи с тобой он сюда приволокся, Кобликова. Только не крути головой, он на тебя время от времени поглядывает. Ты ему, определенно, понравилась. А человечек его - старый знакомый. Колоритная, скажу тебе, фигура. Некто Шлюз, он же Шилов Антон Георгиевич. За плечами одна, давняя уже, ходка в места отдаленные. После этого не светился, поумнел и, в отличие от нашего брата, работает чисто. Чаще всего чужими руками. А значит, взять его практически невозможно - прописан, наркотиками не балуется, оружия при себе не имеет. Для этого есть шестерки.

- У нас здесь еще дела есть?
Коломин отрицательно качает головой.

- Пойдем?

- Сейчас пойдем, рассмотрю только одну девушку повнимательнее.

- Понравилась девушка?

Костя улыбается своей обворожительной улыбкой.

Определенно, понравилась, Кобликова, потому как буравит она тебя после вашего искрометного танца со Стасом испепеляющим взглядом ревнивой жены.

Они сидят еще несколько минут, потом расплачиваются и уходят. Пропуская Ирину вперед, Костя краем глаза замечает, как оглядывается на них подопечный, как перехватывает этот взгляд Шлюз и что-то шепчет сидящему за соседним столиком телохранителю. Господи, этому-то хмырю чего надо?


Глава 7


Весна в нынешнем году выдалась ранней и буйной, какой-то стремительной, торопливо-суматошной. Избавившись от надоевшего снега, природа, словно ребенок малый, помчалась, поскакала, запрыгала, озоруя и радуясь. В одночасье одела деревья в зелень, промочила землю обильными грозовыми ливнями. Потом просушила каленым солнцем, опять размягчила дождем и, приустав, залюбовалась творением рук своих - лето. Это в Москве-то, в начале мая! Панин к первому раннему теплу отнесся скептически. Долго, даже когда припекло уже основательно, не мог вылезти из свитера. Свитер был, как вторая шкура, прилип к душе - отдирать тяжко. Перейдя на рубашку с ветровкой, опасался попервости сквозняков. Но опасался только по утрам, теоретически, стоя у плиты, выгоняя из старенькой, еще со студенческой поры сохраненной турки, душистую шапку кофе. Время поутру - на вес золота, но тут он не экономил, сыпал две полные ложки в холодную воду и ждал, пока та нагреется, возьмется сединой мельчайших пузырьков и медленно, почти незаметно потянется вверх. Затем снимал турку с плиты и, пока не осел на дно осадок, наполнял кофе здоровенную чашку. И пил мелкими глотками, испытывая блаженство.

Больше всего не любил, когда его отрывали от утреннего действа телефонным звонком. Недоваренный, отставленный на время разговора в сторону, кофе поднимался в турке второй раз нехотя, словно разобидившись. И вкус, и запах были уже другими. Сегодня повезло. Никто не звонил. Подчиненные берегли покой шефа в выходной. Вечером Коломин и Клисанов доложились по телефону, что «Дюна» началась по плану. Потом Кобликова проинформировала, что с объектом «Стас» познакомилась, телефон он у нее выпросил. Все путем, только вот голос у Ирины был тусклый, безрадостный, а в разговоре с Коломиным насторожила его одна деталь: Шлюз ими вдруг заинтересовался.

И то, и другое еще не повод для тревоги, понятно, но, если прозудел внутри какой-то звонок, надо думать. Сегодня только руки у него будут заняты, значит, незадействованную голову можно напрячь появившимися задачками.

Этой весной Панин после долгих сомнений купил себе десять соток в Подмосковье. На старость, как сам поерничал. Долго собирался, долго выбирал. Решился, когда давний приятель, Геннадий Иванович, теперь уже пенсионер, вытащил его в редкий выходной под Каширу на свою «фазенду».

- Ну, гляди, - сказал, выбираясь из панинской, изрядно поржавевшей за зиму «пятерки». - Оценивай.

Панин, заглушив движок, открыл дверку машины и не смог и слова вымолвить - соловьи справляли праздник. Он даже глаза закрыл от удовольствия и головой покачал. Уже не вспомнить, когда последний раз слушал их.

- Они, они самые, Василич. Тьма их здесь. А ночью какие рулады выводят!..

Он подтолкнул его в спину и повел от деревенских покосившихся изб через узенькую дамбу пруда к залитой солнцем поляне, полого поднимающейся вверх к темному густому перелеску.

- Вон они, наши домики. Гляди и завидуй белой завистью.

Домик на участке был вообще-то один. И тот недостроенный. А на сотках приятеля стоял на бетонных чушках обычный хозблок. Правда, помещался он в особом месте, у подножия неохватных, уходящих в тугую синеву майского неба, зацветающих лип.

- Липы - что, - усмехнулся Геннадий Иванович. - Наследие царского прошлого. Здешняя барыня аллею эту сажала, на месте деревушки усадьба помещичья когда-то стояла. А я вот тебе родник покажу. Это что-то!

Пройдя мимо недостроенного дома, они спустились по натоптанной тропке в заросший кустарником и мелколесьем овражек и остановились у аккуратно сколоченного ящичка, из-под которого журчал ручеек. Иваныч поднял крышку, черпнул прихваченным из «фазенды» ковшиком воды из родника и протянул Панину:

- Отпей-ка.

Родник - он и есть родник. Давно не пил такой воды, давно зубы от нее не ломило, давно так не пьянили густые запахи живой земли и зелени. Полжизни позади, сколько пропустил-упустил!..

Вечером они наловили в пруду полведра непуганых карасей и заварили классную уху под бутылку душистой «зубровки».

- Ну что, не надумал плацдарм застолбить, холостяк записной? Кстати, давно спросить хочу, почему холостяк-то ты, Панин? Вроде все на месте, ничем Бог не обидел.

Алексей привычно отмахнулся.

- Не встретил ту, которую хотел, Иваныч.

- Что, красивых нет?

- Красивых навалом. А я свою хотел встретить.

- Свою - труднее, - соглашается тот. - Можешь до старости прокуковать в поисках своей.

- А и ладно.

- Ну, гляди.

- Так что с плацдармом? У вас ведь, как я понимаю, все делено-разделено.

Иваныч усмехнулся, похлопал Панина по плечу.

- Если бы все, какого б лешего я тебя сюда тащил и охмурял, Василич? В том-то и дело, есть вариант. Тут соседка, стародавний добрый друг мой, надумала «десяточку» свою продать - тяжко стало по возрасту ездить из Москвы. Ну, а по мне, самый душевный варяг на ее место - не радость. Бери ты. Чем смогу - помогу. Без тебя с трактористом договоримся - перепахать, переборонить. Адресок дам, где домишко тебе организуют без шкуродерства. Сейчас не оценишь - потом поймешь.

Уломал, уговорил. Взял Панин участок. И не пожалел, хотя вырывался на него не часто.

Сегодня нужно было решить вопрос со светом, все тамошние соседи сговорились собраться. Да и грядок дополнительных нарыхлить для зелени - тоже не лишнее занятие. Поразмышляв, он собрался ехать, оставив за себя Торопова на беспокойном служебном хозяйстве. Уже и сумку к двери поднес, когда потревожил-таки его телефонный звонок.

- Товарищ майор, Клисанов на проволоке.

- Да, Женя.

- Что-то толкнуло меня мимо дома Кобликовой по дороге на службу проехать. А здесь ребята Шлюза крутятся. Трое. Одного я узнал наверняка.

- Значит, они вас вчера проводили?

- Выходит. Хотя проверялись мы вроде.

- Не «вроде» надо было проверяться. Тогда б не гадали, чего эти твари хотят. И зачем им Ирина?

- Может, шугануть мальчиков?

- Не вздумай. Где сейчас Кобликова и где Коломин?


- Кобликова дома, а Костя оседлал свою «девятку» и сюда летит. Вам вот велел позвонить.

- Связь с ним у тебя есть?

- Есть, он на приеме.

- Попробуем поиграть, спутать Шлюзу карты. Я перезвоню Ирине, Коломин на правах ухажера заедет за ней и, оторвавшись от хвоста, довезет до Юго-Западной. Я буду ждать их перед автобусной остановкой у правого, дальнего от центра, выхода из метро. Если возникнут проблемы, попросишь через нашего дежурного гаишников, чтобы остановили машину шлюзовских ребят. Так, для проформы, в порядке обычной профилактики, чтобы не растревожить. А сам попробуй выяснить, куда те потом двинут. Все ясно?

- Чего ж тут не понять. Но ведь завтра они снова появятся.

- Завтра Кобликова у нас уедет на неделю в командировку, о чем ты на правах сослуживца объявишь интересующемуся Стасу. Думаю, если он позвонит, то это сигнал: наживку заглотнул и завелся. Значит, через неделю тоже позвонит. Ну, а Шлюз...

Посмотрим, что хочет Шлюз.

Панин секунду думает и набирает номер Кобликовой. Набирает и терпеливо ждет, пока та соизволит подойти к аппарату.

- Тебе сколько времени на скорые сборы требуется, красавица моя?

- Сутки, товарищ полковник. А еще лучше - трое. А что?

- Даю двадцать минут. Остальное объяснит тебе Костя.

- Мне быть в форме или в вечернем платье, товарищ начальник?

- Лучше в фуфайке и в папиных штанах, угваздаешься ведь на моей даче, если дождь начнется.

- Значит, сарафан энд джинсы, босоножки и бутылка водки.
Приказ начальника - закон для подчиненной. Приступаю к операции «Дача».

Панин качает головой и кладет трубку. Надо ее повоспитывать, чтобы не хохмила с начальством. Самое время заняться интенсивной трудотерапией. Это называется «приятное с полезным». Ну-ну, держись, девушка...


Глава 8



- Стас, мы когда-то вместе с тобой начинали. Ну, вспомни. Мне не хочется доставлять тебе неприятности, делать больно. Не вынуждай меня.

Шлюз улыбается, но за эту безжалостную улыбку на неприятном, тронутом оспой лице его впору размазать по асфальту. И почувствовать при этом облегчение, компенсирующее свою минутную, не свойственную, в принципе, характеру доверчивость, очищаясь от обиды и недоумения. Наверное, так и будет, если он выпутается. Но пока худо - Шлюз взял его подло, пригласив на переговоры по «стволам». Не автомат, не два - целая партия была ему нужна. Это серьезно. С таким заказом в день не обернешься, опять же деньги нужны. И немалые. Цена не стоит на месте, комиссионные какие-то вылезут, накладные расходы обозначатся. Тем более если сработать по срочному, прибалтийскому, каналу, где в последнее время были шероховатости.

- Это будет дорого стоить.

- Дорого - понятие растяжимое. Нужно встретиться и обговорить, - резюмировал Шлюз.

Обычный телефонный разговор, деловой. Стас и насторожился, и не насторожился. Подспудное чувство тревоги было. Но все равно ведь работать. И он поехал на стрелку по указанному адресу. И влетел...

- Стас, ау? Размышляешь? Размышлять в твоем положении вредно, тебе спасаться надо. И в этом процессе оптимальнее всего самые простые, элементарные варианты.

- Какие?

- Любые. Возможные и невозможные. Жизнь, согласись, друг мой милый, штука довольно дорогостоящая. Ради нее многим не грех поступиться. А ты меня молчанием своим смущаешь, вольно или невольно в угол загоняешь. Отпустить я тебя теперь, сам понимаешь, не могу, что остается? Ну, что, что?

Он садится на стул напротив, достает из кармана кубик жевательной резинки, аккуратно его расколупывает и начинает разжевывать.

- Стас, я знаю, ты мужик сильный, волевой. Можешь и промолчать. Можешь плюнуть мне в глаза. Давай. Я утрусь. А потом? Ну, удавим мы тебя, ну, смахнем горючую слезу с щеки. Ребятишки твои без хозяина помыкаются-помыкаются, и ко мне их прибоем притащит. А тебя не будет. А я, дерьмо в твоем понимании, останусь. Буду водку пить, девок любить. Не исключено, Стас, что и ту, на которую ты в кабаке глаз положил. Я тебя давно знаю, как ты на телок проходных смотришь - знаю, на нее иначе глядел. Аж светился изнутри.

Трудно оставаться спокойным, но сила сейчас на стороне Шлюза - прихватил, дергаться пока бессмысленно. До «удавить» еще есть время, не много, но есть. Можно еще поразмышлять, поискать рисковый ход. Чем-то жертвуя, в чем-то даже подставляясь. А что? И подставляясь. Но для начала надо вывести Шлюза из себя. Пусть психанет, пусть раскроется. А еще лучше пусть куда-нибудь умотает на время, оставив его со своими мыслями наедине. Так легче сосредоточиваться. Да и время пока работает не на Шлюза.

- Стас, ку-ку! Не впадай в оцепенение, не железны мои расшатанные на зоне нервы. Говори, родной. Спорь. А лучше соглашайся, клянись. Люблю я это дело. У меня, Стас, мурашки по телу бегают, когда вижу сильного человека с теплой слезой на щеке. Не жалей горючую слезу, Стас. Я добрый, сентиментальный, отзывчивый.

- Давай иначе. Но сначала еще раз внятно, четко, по слогам: что же ты предлагаешь, за сколько, что и на каких условиях купить хочешь?

Шлюз оживляется.

- Ну, давай. Теплее, теплее. Я же говорил, у сторон есть условия для взаимоприемлемых договоренностей. Только сразу уточняю, гордый вы мой: не что, а кого купить. Так вот, тебя. И со всеми потрохами. Естественно, хотелось бы подешевле. Но, как пишут в объявлениях, возможны варианты. Для начала достаю из кармана вариант самого классного чейнджа: ты оптом сдаешь всю свою мелюзгу, которая, по слухам, в рамках Москвы едва ли не самая удачливая по «стволам». И делишься поставщиками. Ну, а я беру тебя под надежную, теплую «крышу». Повседневный подоходный налог с тебя мизер: с трех баксов - бакс. Идеальное в твоем положении соглашение, доставай ручку и подписывай. И с момента подписания у тебя начнется счастливая, беззаботная жизнь. Ну?

Вариант хорош, в духе Шлюза - забраться на шею, спрятаться за чужие рога и уши и погонять. И еще стричь купоны при этом. Но тут все сложнее. Ты ведь не дурак, Шлюз, отлично понимаешь, что формальное согласие на эту барщину мало что значит. Вернее, ничего не значит. Предположим, я плюю на свои принципы и говорю «да». И что? Ухожу? А потом? Ты ведь потом обречен на пулю. Чем ты меня при таком варианте повязал? Да ничем. Наоборот, унизил, а значит, сделал заклятым врагом. Нет, не настолько ты глуп, Шлюз, а значит, не все сказал. Что-то оставил про запас, чтобы работал я на тебя с оглядкой, не дергался на поводке, не пытался с него сорваться. Ирину в заложники возьмешь? И тут хлипко. Побоишься. Не рискнешь...

Стоп! А не за этим ли «побоишься» ключ к ситуации? То-то от каждого движения мысли в этом направлении шторка неопределенности вроде бы как вниз подергивается, приоткрывая твой гнусный план во всей своей живописности? Простенький, гаденький план. Ведь, если по здравости прикинуть, вовсе не я тебе нужен. Нужны мои толковые люди, долго и кропотливо вязанная нашими руками сеть, пахнущая большими деньгами. А нынешний ее хозяин - лишь для приема-передачи дел. Все просто и оптимально: выкачать из меня имена, адреса, проверить их, ни на секунду не сводя с меня глаз, и... Красиво, только ведь не все ты учел, не все просчитал, стратег доморощенный. Узок твой кругозор, тщедушно умишко. Думаешь, сходил на зону, обзавелся связями и уже король, все по-твоему будет складываться? Напрасно рассчитываешь, друг дорогой. Ой, напрасно. Целый ряд факторов не учел. Ну, например, то немаловажное обстоятельство, что в любых отношениях с тобой не страховаться - элементарная глупость. Этим мы не грешим. Откуда, опять же, знать тебе, что «мелюзга», как ты выразился, не в слишком далеком прошлом опытнейшие профессионалы в делах крутых и серьезных? Они обижены на государство, вытурившее их с любимой службы, посадившее здоровых, крепких мужиков на копеечные пенсии. Но на меня они не в претензии и бросать своих в трудную минуту не приучены. Не ведаешь ты и о том, что за большинством расклеенных по всей Москве объявлений «Частный детектив берется...» тоже моя «мелюзга». Которой раскрутить твою «акцию похищения» - раз плюнуть. Напрасно полагаешь, что разъехались эти люди в отсутствие шефа по домам и теперь водку под одеялом хлещут. Нет, ищут меня, старательно ищут. Потому как условлено: нет Папы на базе после встречи со Шлюзом в оговоренный час - красный сигнал, сирена опасности.

- Все с тобой ясно, Шлюз. Теперь слушай внимательно меня, другой вариант предложить хочу.

- Ну-ну...

- Не было у нас с тобой ничего. Не пришел ты на стрелку. Опоздал. Поэтому ни мстить, ни обиду поминать тебе не стану. Просто никогда никаких общих дел. Так и быть, разойдемся-разбежимся по-мирному.

Шлюз багровеет - верный признак, что вянет в нем логика, угасает здравый смысл.

- Шутишь?

- Нет. Пытаюсь, жалея тебя, свести инцидент к шутке. Щадящий вариант, не торопись отказываться. Как говорят летчики, точки возврата мы еще не прошли.

- Что не прошли, не понял?

- Есть на маршруте, когда летишь ты на бомбардировщике из Вологды на Кубу, к примеру, точка. Пока не прошел ее - можешь вернуться. Пролетел - назад топлива уже не хватит, поэтому только вперед, хоть гроза впереди, хоть ураган.

- Не получится, Стас. Напрасно надеешься.

Ну, на что я надеюсь, тебе невдомек. Да и не надеждами одними живу. Чай, не дурак. Просто параметр времени для меня многое значит. Чем дольше мы с тобой препираться будем, скотина, тем больше у ребят моих возможностей на берлогу твою выйти.

Шлюз опять багровеет. Жаль, руки связаны, ударит - не ответишь ему. Ну да ничего, потерпим, бей, гнус. Точно я его просчитываю, звереет на глазах и бьет в лицо. Нельзя, мразь, бить в лицо человека со связанными руками. Ни по каким законам нельзя, слышишь, подонок? Еще раз силу пробуешь? Ну-ну, парень, давай, потом посчитаемся. Можешь даже не торопиться, я потерплю и не обижусь за волокиту.

- Ладно, - успокаивается вдруг Шлюз, слизывая кровь с костяшки разбитого кулака. - Посиди, подумай, я пока делом займусь. Заодно девку твою шуструю в клетку определю, чтобы дополнительный стимул был у ее молчаливого обожателя. Стимул это или нет, Стас?

Плевать в лицо мы ему не станем. Ищи ее, Шлюз, ищи. С наскока не найдешь, а дальше посмотрим.

- Мальчик!

- Ага.

Мальчик-шестерка весит за сто, по лицу - дебил. Но дебилов Шлюз при себе не держит.

- Поглянь тут за гостем, я по делам отлучусь ненадолго.

Теперь все внимание на Мальчика. Когда мои ребята вышибут окно или дверь, их надо чуточку подстраховать. Вся проблема удержать Мальчика рядом с собой, чтобы он не отвалил в соседнюю комнату, к телевизору. Этим мы сейчас и займемся.

- У тебя не больше десяти минут. Освободи мне руки, урод.

- Это вы мне, сэр?

- Тебе, тебе, качок хренов. Время пошло. Второй раз не попрошу, освобожусь сам.

Отлично, Мальчик заинтересован. Мальчик подходит ближе, Мальчик внимательно осматривает все вокруг и вроде бы успокаивается. Нельзя, чтобы он успокаивался, пусть пребывает в напряжении.

- Мальчик, у меня анекдот для тебя. Запиши. Если чудом каким жив останешься, корешам продашь. Садистский анекдот. Рассказывать?

- Ну, давай.

- Сидит в песочнице девочка. Ушки оторваны, ножки перебиты, одна ручка вывихнута, во второй в ладошке глазки держит, на себя смотрит и говорит: «Вот это я чихнула!»

Мальчик киснет в улыбке и тут же настораживается, когда я двигаю связанными ногами.

- Не дергайся, сразу удавлю, если что.

- Некрасиво, я тебе анекдот, а ты с угрозами. Напрасно. Я ведь по-хорошему грехи тебе готов отпустить, чтоб не чихнул ненароком.

Мальчик опять кисло улыбается. Отойти от меня он теперь не отважится, я его своей наглостью и спокойствием заинтриговал. Минут на тридцать. Вполне достаточно для моих ребятишек...



Глава 9



Надо же, таким солнцем день начинался, ни облачка в тугой небесной голубизне, и вдруг, как сглазил кто, натащил ветер рыхлые тяжелые тучи, сбил их в полчаса в кучу. И зашуршал, словно помчался по листве, дождь. Панин, подозрительно поглядывавший то на поплавок, то на небо, насторожился вовремя, в секунду повыдергал лески из зарябившей воды, за руку Ирину и к домику. В дверь они влетели в тот самый момент, когда наверху бабахнул орудийный залп и шальная летняя гроза, словно дождавшись команды, обрушила на землю потоки воды.

- Огурцы ваши смоет, Алексей Васильевич! - кричит Ирина. - Прямо по грядке вода пошла.
Не сбрасывая босоножек, она летит по скользкой глине к верхнему краю участка. Сарафан ее мгновенно намокает. Панин выскакивает следом, огурцов ему не жалко, шут с ними, с огурцами, простудится девка, возводя запруду. Плотину на пути потока Ирина, впрочем, соорудить успевает - перекатывает вывороченный трактором комок земли в промоину. При этом, поскользнувшись, тыкается коленкой в глиняную жижу и, поднявшись, хохочет, наблюдая, как шеф, тоже не минувший чаши сей, вывозился в грязи.

- Подарите мне на день рождения фотоаппарат, товарищ полковник, - просит. - Я вас на даче в грозу снимать буду. Во влажном виде. Вы такой обаятельный, ей-Богу.

Она уже мокрая насквозь. А вот глаза не потекли, косметика - что надо, фирма. Но курица - курицей. И Панин, не сдержавшись, тоже хохочет. Видок у них, мелькает мысль, если посмотреть со стороны... Он хватает Ирину за руку и тащит в дом. Выхватив из сумки махровое полотенце, бросает ей в руки и словно спотыкается. Глаз оторвать от лейтенанточки в эту секунду нельзя… Мокрый сарафан облепил точеную фигурку, эффектно продемонстрировав все ее несомненные внешние достоинства. Ну, просто дух перехватывает. А Ирина смотрит на сконфузившегося, покрасневшего шефа и, не сдержавшись, опять хохочет.

- Алексей Васильевич, миленький, вы не обращайте внимания на меня. Ну, дурочка у вас подчиненная, пустосмешка. И под дождь я с детства лезу. Знак Воды, понимаете?

Понимает он. Знак Воды, чего ж не понять? Только страшно вдруг становится - влюбишься вот в такую и умрешь. От тоски, от боли - увез тебя поезд зрелости из ее счастливого смеха. Из ее возраста, когда отчаянно лезут под проливной дождь, когда вдохновенно режутся с коварными ордосами за экраном компьютеров, когда тянет тебя, как мед, веселая дискотека. Когда вся жизнь впереди - только-только началась...

- А я, правда, бутылку водки прихватила, Алексей Васильевич. Как знала, что промокнем. Вы как? Не всегда ж нам боржомом травиться?

- Давай, только сначала в порядок себя приведу. И ты переоденься, дунька, чахоточные сотрудники на фиг мне? Джинсы на обратную дорогу побереги. На вешалке рубашка и спортивные штаны. Пользуйся.

- Не штаны, а штанища! Утону я в них.

- Закатывайте их, тетка, до колен. И хоть на танцы в сельский клуб.

Панин, высунув руку в дверь, выдергивает из-под желоба ведро с дождевой водой и, пока Ирина переоблачается за занавеской в сухое, тоже сбрасывает с себя мокрые вещи. Натянув старенькую тельняшку и пятнистые шорты, оборачивается и встречается с ее взглядом. И краснеет.

- Плохо?

- Почему? Вы в этом наряде - русский супермен из американских боевиков, Алексей Васильевич. Смотритесь отменно. Я дурею!

- Не дурей. Стар я отменно смотреться, нахально льстишь ты мне, Кобликова. И не краснеешь.

Она делает круглые глаза.

- Товарищ полковник, да вы, правда, мужик в самом расцвете. Вам ведь сорока еще нет.

- Сорок.

Ирина протестующе разводит руками.

- Все мужики кокетничают, когда о собственном возрасте девушкам рассказывают. Сорок - это что? Это в сорок-то - старый? А кто молодой, кто лучше, сильнее, умнее, надежнее? Мальчик с ежичком и бычьей шеей, то и дело пересчитывающий неправедно нажитые, у кого-то отнятые баксики? Нервное создание неопределенного пола, норовящее поплотнее прижаться к тебе в метро или в электричке? И потеющее при этом от сладострастного удовольствия?

Она садится на стул и упирается взглядом в темное окошко.

- Ребята, с которыми я в школе училась, нормальные в ту пору ребята, торгуют сейчас «сникерсами». Предел мечтаний - денежка, денежка...

Панин смотрит на нее. Вроде не шутит, серьезно говорит. Какая-то непривычная, грустная, задумчивая, словно обиженная чем-то. Он ее такую не знает. Хотя разве он ее знает? Сухие фактики из личного дела, карточки тестирования с вопросами типа «Не надоели ли вам сексуальные фантазии?», короткая беседа при назначении на должность. И подспудная, исподволь внушенная начальством мысль: Кобликова - не просто Кобликова, она дочь человека, в Конторе известного. То есть - бди ее, Василич, береги, не подставляй без толку. Блин! Как будто он кого из своих когда подставлял.

- Садись, Ирин, самое время нам с тобой водки выпить. Для сугрева, как дед мой когда-то выражался, когда приезжал я к нему курсантом на зимние каникулы в промерзшую и продутую метелями сибирскую Юргу.

- А я вообще-то слышала, что Панин не пьет.

- Слышала, слышала, - ворчит он, раскупоривая бутылку. - Много ты чего обо мне слышала?

- Доводилось. Доносились какие-никакие слухи. Начальник ведь - не шалам-балам. Знаменитость. «Сам Панин», за голову которого мафия, говорят, особую премию установила.

- Что еще? Говори, мне про себя интересно послушать.

- Отец вас назвал однажды не отступившим солдатом разбежавшегося войска. Еще говорят, что вас много раз пытались убрать на другую должность, но не получилось. Пытались «огенералить» и это не сработало. Говорят, угрожали много раз и даже стреляли...

- Стреляли, Кобликова. Но плохо стреляли. Без фантазии и не слишком метко. Не рассчитывая, что я дьяволу душу заложил. Куда ж врагам моим против самого дьявола?

Он достает из ящика, заменяющего одновременно кухонный шкаф и стол, две стопки, кусок сала и разливает водку.

- За тебя, малявка. Чтобы сглаз тебя не задел, чтобы беда пропустила, пуля не нашла, огонь не опалил, любовь не обделила. Остальное все само собой выйдет.

Ирина благодарно кивает и по-мужски опрокидывает стопку. Тут же, перехватив из рук Панина бутылку, разливает водку снова.

- За вас, Алексей Васильевич. Четыре пули вас находило, наслышана. Да не отольют вам пятую. Предал вас близкий человек, тоже знаю. Чтоб везло вам на других, не предающих. Чтоб не скрипели вы, солдат не побежденной армии, зубами от бессилия, чтоб рядом всегда были люди из вашей команды. Примите меня в нее.

Она выпивает водку и улыбается.

- Ничего, что я так?

Панин кивает.

Нормально. Спасибо. Приму, если все наши экзамены пройдешь. Только учти, трудные они у нас, эти экзамены. На папин общепризнанный авторитет понадеешься - не сдашь. Прямо тебе говорю, хотя, наверное, не стоило бы так прямо.

Ирина опускает голову и вдруг произносит тихо-тихо, Панин едва успевает напрячься, чтобы услышать:

- Я дочь-то ему не родная, Алексей Васильевич. В документах этого нет, все документы привели, как теперь говорят, «в соответствие», но - не родная. Зачем я это вам - не знаю. Просто как на духу. И чтобы этот фактор вас не смущал.

Панин смотрит в ее обалденно красивые глаза.

- Ирка, а ведь ты счастливый от роду своего человек.

-Почему?

- Да ведь глаза у тебя разные. Один - карий, второй - зелено-карий. Верная примета - к счастью.

Она кладет свою ладошку на его руку.

- Спасибо. Если к счастью, то я иду чистить рыбу для ухи. Ведро на двоих - не много?

- А мы тройную забацаем. Пробовала тройную?

- Нет, но попробую. Только вы скажите, как ее, рыбу, чистить-то - с хвоста или с головы?

Шеф хватается за голову.

- Блин! Учить тебя, Кобликова, и учить. А еще целый лейтенант! Вот ведь наказание на мои седины...


Глава 10
- На связи.

- Мы под Каширой. «Маячок» вел четко.

- Как речевая у вас?

- Отличная.

-И что?

- Он ей стихи читает.

- Во дает! Ладно, включай трансляцию на меня
Включаем трансляцию, как просят. Неприятно, конечно, втискивать ухо в замочную скважину, когда Он и Она сидят в маленьком дачном домике, пьют водку и смотрят в глаза друг другу. Черт бы побрал такую службу без всякой компенсации за моральный ущерб.

- Включил? Что там у них? Не слышу ничего.

- Да они просто молчат. До первой звезды теперь только вздохи и охания, наверное, будут. Не люблю я третьим быть. Начинаешь понимать, как паскудна наша профессия. У людей такой момент, а мы слушаем. Тьфу, гадость...

- Да ладно тебе, он тоже не паинька. Она ему в дочки годится. И подчиненная, не забывай.

- Ну и что? Оба - люди свободные и не в служебном кабинете стулья сдвигают. А про возраст - это ты из зависти. Очень даже романтично.

- А я человек не романтичный. Романтичные другие профессии выбирают. У вас что, дождь идет?

- Еще моросит, но гроза вроде уходит. А что, слышно?

- Усиление дали, теперь будет слышно, как она ресницами своими хлопает.

Дождевые капли ползут по лобовому стеклу спецавтобуса. Думать о работе не хочется, потому что все равно скотство делать то, что они сейчас делают. Мужик обнимает девчонку, которая не против, шепчет ей на ухо что-то, а ты, мало того, что любопытствуешь, еще и на пленку их пишешь. И все только потому, что на службе он честно выполняет свой долг и, будучи профессионалом, умудрился вломиться в подземные лабиринты каких-то замысловатых планов. Он что, враг, бандюга? Не помнится что-то, чтобы за крутыми, обнаглевшими нуворишами такие группы, как их, работали.

Напарник, оперевшись на руль, курит сигарету за сигаретой. Это ж сколько здоровья нужно иметь, чтобы чадить безостановочно?

- Нервничаешь, что ли?

- Да нет. А что, задымил тебя?

-Переживу. Слушай, ну с «маячком» все ясно - сунули его в машину нашему подопечному загодя, а как это ты микрофон подружке его прицепить измудрился? Я не засек.

- А это когда они на придорожном базарчике перед бабкой с клубникой толклись, помнишь? В принципе, нехитрое дело -роняешь пачку сигарет и одним движением липучку на каблук. Народ нервничает, пихается, никто ничего не видит.

- Карманник позавидует.

- А я и брал в свое время уроки у бывшего карманника. Много раз потом ему спасибо мысленно говорил.
- ...Набрось на себя, Ирин, куртку. Не ровен час, просквозит-продует. Гроза только-только ушла.

- Не могу и не хочу. Пусть продует, чай, не сто пятьдесят семь лет мне. Наоборот, классно - словно новых сил в такие минуты набираешься. Озоном-то пахнет как, слышите? Что молчите, Алексей Васильевич? Не ощущаете или в который раз годы свои, на меня глядя, пересчитываете?

- Зараза ты, Кобликова. В самую душу заглянуть норовишь. А вообще-то права, пересчитываю. И думаю о том, что жизнь как-то несправедливо устроена. Все на потом откладываешь, на будущее надеешься, а когда спохватываешься, уже поздно. Встречаешь вдруг чудо земное с такими, как у тебя, глазами, а крылья-то уже не те, и с небес на грешную землю - хрясь!..

- Почему это крылья у вас не те, почему хрясь-то?

-У возраста свои законы. У тебя - все впереди, у меня -позади.

Ирина пожимает плечами и идет по размякшей земле к полной до краев кадушке с водой.

- Умыться хочу, - говорит из темноты. - И вас постыдить между делом. Мужики по части возраста почище нашего брата, баб, комплексуют. Сколько раз замечала. Но вы-то чего? В пору ли в сорок лет старость кликать? Самый звон у вас в крови должен быть. И стон. Вбили себе в голову черт-те что и поверили. Небось и жалеете себя, а?

- Не жалею, печалюсь.

- Ну-ну.

Скинув рубашку и взвизгнув, она льет на себя ковшиком теплую дождевую воду.

- Лейся, вода, скатывайся, умывай, смывай, не оглядывайся, грязь сойдет, худоба пропадет, злое слово отлипнет...

- Веришь?
- А мужика этого, пустого-порожнего, светом одели, злостью одари, допьяну напои из ковша любви...

Панин усмехается.

- Ой, не накликай на себя.

- А чего ж мне бояться, чай, холостая-незамужняя, - отзывается Ирина из темноты.

Где-то вдали яркой вспышкой озаряет небо молнией уходящая гроза, и в мгновенном этом разрыве тьмы он вдруг видит ее - почти обнаженную, с вознесенным над головой ковшиком. И так хороша она в этот миг, так прекрасна ее тонкая лунная фигурка, что дыхание у него перехватывает и сердце начинает колотиться гулко-гулко.

- Одевайся, простудишься. Да и поздно уже. Завтра поутру едем в город, рабочая неделя начинается. И с трудного дела.

- В котором я роль винтика исполняю?

- Да нет. Ты с завтрашнего дня числишься в командировке, побалдеешь в профилактории. Дело у меня - несу досье прокурору на одного крупного мерзавца. Правда, чем это кончится, хрен его знает.

- Все будет хорошо, шеф. Точно говорю.

- Твоими бы устами. Ладно, я отвернулся, скачи в дом.

Обувка ее с налипшей грязью весит пуд. Ирина, вздохнув, трясет ногой, мокрая босоножка соскакивает с нее и летит куда-то в грядки. Ну и черт с ней. Она отправляет туда же вторую и печально признается:

- Не помню уже, когда босиком по грязи шлендрала.

Не торопясь, идет по дорожке, останавливается на крыльце у него за спиной, льет воду из ковша на чумазые пятки.

- А если честно, ведь хочется вам сейчас обернуться, да?

- Кобликова, а тебе по шее получить - слабо?

Ирина хохочет и ныряет в панинскую «фазенду». Растираясь полотенцем, в который уже раз отмечает, как уютно здесь, как чисто, как гармонично вписались в скудные квадратные метры домика вещи. И мягкий кожаный диванчик, и полированная тумбочка - памятники небогатых послевоенных родительских лет, и серенький, чудом сохранившийся в первозданном виде, аккумуляторный проигрыватель «Эра». Производство этого ширпотребовского чуда всемогущей оборонки прекратили лет за пять до ее дня рождения. А работает «музыкальный ящик» до сей поры. Нет, правда, уютно, славно.

Она щелкает выключателем «Эры» и ставит иглу на побежавшую по кругу пластинку. Динамик начинает шуршать и вдруг, словно перенеся их рука об руку с Паниным в другой, забытый уже мир, роняет в ночную тишину мелодию. Медленную, печальную, ностальгически знакомую, почти родную, только вот забытую в силу странных обстоятельств. Приятный мужской голос зовет обещая:


Я тебя околдую, заворожу,
И словами, как снегом, запорошу.
Я тебя окручу, от друзей отлучу,
Я в себе для тебя всех и все заключу.
Так и знай, не воюй, обрекаю на срыв
Всех твоих возмущений
Задуманный взрыв...


- Почему-то тяжко у меня на душе, почему-то ноет во мне что-то и свербит.

- Почему?

- А шут его знает. Вообще живет во мне, шеф, некто госпожа Интуиция. Такая вредная, капризная баба, похожая на дуру гувернантку. И голос у нее под стать - скрипучий, противный, почти не женский. Благо не часто она возникает перед мысленным взором, задолбала бы, но вот сейчас шепчет...

- И что она тебе нынче шепчет?

- Сейчас... Она говорит: возьми за руку мужика этого комплексующего и веди его к пруду купаться в ночах.

- Она с ума сошла, сбрендила, гувернантка твоя.

- Беда в том, Алексей Васильевич, что Интуиция моя почти никогда не ошибается. Почти никогда. Так что пошли, шеф. Судьба велит.

- Кобликова, не хватай меня за руку. Что бы я еще когда взял тебя с собой на дачу!..

И где она, твоя хваленая связь?

- Где? На месте. Шуршит. Кто ж знал, что девчонка обувку сбросит и отправится босиком месить грязь? А куда еще, по-твоему, микрофон сунуть можно было? В лифчик ей? Прости, но в иных ситуациях сей интимный предмет чуть ли не первым летит за ненадобностью через всю комнату в дальний угол.

- Спасибо, что просветил. А что наверх докладывать посоветуешь?

-Докладывай, как есть. А главное - про его завтрашний визит к прокурору. Хорошо хоть это услышали - и информация, и алиби.

- Ладно, шурши вместе со своей связью сам, переключаюсь на «Рапиру».

Доложили и ждем, в эфире - тишина. В принципе, я знаю, что решит «Рапира», вариантов у нее в этой ситуации немного. Выход «номер один» - самый вероятный. Но он - боль в душе, долгая стонущая боль...

- Что слышишь и видишь, друг мой?

Все они решили. Что-то быстро. И, похоже, по тому варианту, который мутит душу.

- Ничего пока не слышу и не вижу. Только подхожу к его домику на расстоянии контакта.

-Так уж и ничего? Подходишь ведь.

- Ну, вижу, что в домике свеча горит. И слышу, вроде что-то поскрипывает.

- Поскрипывает - это неплохо. Значит, разговоры у них, как мы и прогнозировали, закончились, переходят наши друзья к делу. И хорошо. И ладно. Теперь самое главное. Санкция на вариант «один плюс один» получена. Работай, и быстро уходим.

- Понял, приступаю. Хотя мне не хочется.

- А ты потом в сноске к рапорту упомяни об этом. Не забудь...



Глава 11



Вода в пруду теплая-теплая. Плечам на воздухе холодно, а присядешь, коснувшись ногами зыбкой хляби дна, и словно в парное молоко окунаешься.

- Васильич, я говорила, нет, знак Воды у меня? Как окунусь в нее - с ума схожу от удовольствия. Чувствую, что живу, существую, что-то могу. И силы откуда-то на меня льются - не перебороть в эти минуты. Это что - дурость или нет? Может, я себе что-то внушаю? Сама себя запутываю?

- Дурочка ты, Кобликова. И зачем только я тебя взял к себе? Так славно было - мужская компания, хочешь матюкнуться - ради Бога, хочешь бутылку на стол поставить после трудного дела - валяй. А теперь словно ребенка пестать мне подсунули, дочурку. И лепечет она что-то про знак Воды, про парное молоко, и бабка Интуиция ее достает. Заколебала ты меня. Все, лезь из своего знака, хватит. Спать пора ребенкам.

- Не хочу спать.

- А тебя никто не спрашивает, дуньку. Изыди из воды, пока я гневом не изошел.

- Ладно. Но хоть руку, как мужчина, подадите девушке?

Панин подходит к краю скользкого мостка.

- Держись. Крепче держись. Эй, прекрати, прибью, зараза!..
Ирина чуть не захлебывается от хохота, потому что строгий Васильич кулем летит в пруд и барахтается, и плюется, и грозит разжаловать ее в сержанты вневедомственной охраны.

В какой-то момент он ловит ее за руку, и лица их оказываются рядом. Так близко, что оторопь берет обоих, потому что слышат оба дыхание друг друга не ушами - губами, и пауза при этом получается чересчур долгой.

Но только-только набирается она сил сказать ему, что все в этом мире должно получаться так, как получается, как вдруг грохочет гром. Нет, не гром. Гром раскатывается потом. А сначала озаряет их огненный всполох близкой молнии, следом тугая воздушная волна налетает, и только после - грохот рухнувшего с небес обвала.

- Дядька, я чуть не померла.

- Помолчи, Иришечка.

- Шеф, я так не пугалась еще. Надо из воды побыстрее...

- Помолчи!
Только тут она видит, что мокрое лицо Панина озарено светом какого-то разгорающегося у нее за спиной зарева. Еще не обернувшись, соображает: гроза ни при чем. Точно, на месте панинского домика веселым пионерским костром горят разбросанные по участку доски. Эдакое празднество огня, завершающее нынешний безумный день, безумный вечер и ночь.

- По нашу душу?

- По нашу, по чью же еще. Поплыли потихоньку к противоположному берегу. Только не плещи руками-то, постарайся тише. И пониже. Мало ли...

-  Да тут мелко, я иду.

Они плывут-идут, сдерживая дыхание, едва выглядывая из воды. Противоположный берег, загаженный утками, упирается им в ноги жидким илом. Выбираться по топкому дну трудно, все время такое ощущение, что коснешься проваливающимися в тину пятками осколка битой бутылки. Но Бог милует. Панин выкручивает тельняшку, шорты и, взяв Ирину за руку, ведет какой-то неприметной тропкой в обход дачных участков к деревушке.

Нам в таком виде до Москвы долго пилить, - пытается пошутить Кобликова.

- Помолчи. Думай, соображай. Дом рванули неспроста. Явно рассчитывали, что мы с тобой сидим там и воркуем.

Ирина останавливается.

- А ведь точно подумали. Я «Эру» забыла выключить, когда мы выходили. Пластинка кончилась и шуркала. Снаружи послушать - живой звук.

- Молодец, что забыла. Постой здесь.

Панин прыгает через забор и, пригнувшись, бежит к покосившемуся деревенскому домику, в окнах которого помаргивает свет то ли керосинки, то ли свечи. Через минуту возвращается.

- Быстренько, радость моя, дед Аркадий, старый партизан, молодость вспомнил и принять нас готов незамедлительно.

Дед Аркадий сует ей в руки с порога жесткую холщевую рубаху.

-Одень вот, озябла небось.

Обернувшись к Панину, цокает языком:

- Эх, Василич, Василич, и ты туда же? На кой ляд девку-то впутал в разборные дела?

Вздохнув, задергивает ситцевую занавеску на окошке, несет из сеней бутыль с самогоном и тарелку с солеными огурцами.

- Разносолов нет, а вот остопариться вам и огурчиком хрупнуть - благое дело.

Самогонка у него мерзко вонючая и жутко крепкая. Ирина делает глоток и торопливо сует в рот пахнущий укропом пупырчатый огурчик.

- Ты, чай, не замужем, краса моя ненаглядная?

Она не сразу соображает, что дед имеет в виду. Панин ее опережает:

- Не замужем она, дед. Холостая, так что вовсе не ревнивый ее муж нас тут вычислил. Совсем другое. Ты вот что, сходи-ка к участкам, разведай, что там делается. Люди туда, по-моему, уже набежали. Послушай, что говорят, оглядись повнимательнее. Только сам-то - молчок.

- Учи меня, учи дурака. Это ты, что ли, Алешка, в войну эшелоны под откос пущал и фашиста в плен брал? Я пущал, я брал - не ты. А ты тогда только в мыслях родительских проектировался. А теперь норовишь наставить меня, дурака, на путь истинный. Тьфу ты, молодежь сраная!

Панин хлопает старика по плечу.

- Не обижайся, дед Аркадий, просто странно это все. Давай разведай, а я мозгами пошевелю. Вдруг что дойдет до башки моей непутевой.

Остановившись у порога, старик роняет:

- Шевели не шевели, одно понятно: с бухты-барахты так не бывает. Кого-то достали вы крепко. Узнают, что живы, не успокоятся. Надоть вам пока «помереть» на время. Или наоборот -  на виду оказаться. Только не здесь и не сразу, ясное дело.

Он крякает, качает головой и плотно прикрывает за собой дверь. Панин подходит к Ирине, прижимает к себе ее мокрую голову и целует куда-то за ухо.

- Боишься? Не бойся, малыш. Все обойдется.

- А с вами, шеф, не страшно. Наоборот даже.

Наоборот - это как? - усмехается он.

- Наоборот - надежно, спокойно. Влюбчиво.

- Как-как?

- Влюбчиво, говорю. Влюбляюсь я в вас потихоньку в обстановке, приближенной к реальному бою с преступностью. Может, это вы специально все подстроили? Эдакое романтическое путешествие с преследованиями и взрывами?

- Ага, и домишко свой в распыл пустил для большего впечатления. А вообще сядь-ка, Кобликова, на стульчик, посмотри мне внимательно в глаза и послушай, что я тебе скажу.

Панин, пригладив на себе застиранную дедовскую рубаху и мятые-перемятые штаны, сидит, нахохлившийся, злой.

-Ну?

Не нукай. Терпеть не могу. И без «ну» на душе странно-непонятно.

- Тогда давайте о любви поговорим, Алексей Васильевич.

- О любви мы с тобой, лейтенант мой ясноглазый, потом когда-нибудь поговорим. Когда ты от приключений остынешь и в себя придешь. Сейчас о другом. Людишки, на нас с тобой наехавшие, судя по всему, особой категории народ - служивый. Иные, те что на ворованных иномарках, с укороченными лобешниками, нас хлопнули б еще по дороге. А эти чего-то выжидали. Не исключаю, могли слушать, о чем беседуем. К активным действиям перешли, когда зафиксировали нечто, их весьма насторожившее. Только после этого, доложившись и получив начальственное распоряжение, приступили к нейтрализации объекта. К подниманию домика на воздух. Просчитались в малом - пропустили тот момент, когда мы вышли. Понимаешь, о чем говорю?

- Понимаю. И даже, по-моему, догадываюсь, что сигналом было.

- Ну-ка, ну-ка, интересно. Сопоставим.

- Вы про досье для прокурора обмолвились, помните?

- Молодец, и я от этого пляшу, когда говорю, что слушали нас. Правда, молодец. Глядишь, и будет из тебя со временем толк.

- Будет, будет. Теперь хронометрируем: после этой фразы погнали вы меня в дом, на крыльце я ноги помыла. Ну, это пять - семь минут. Песню мы слушали, но недослушали - к пруду пошли. Все в совокупности, с учетом дороги и купания, еще пятнадцать. Итого: полчаса без малого. Как раз чтобы доложить, получить команду и выполнить ее.

- Да, милая моя, сходится.

- Что теперь?

- А ничего, успокоим противника на время. Следователь и эксперт приедут утром. До той поры мы с тобой в соответствии с мудрым советом деда Аркадия мертвы. Значит, это наши часы и минуты. По законам твоей «Дюны», самое время вводить в заблуждение противника, готовясь к атаке. Прав или нет?

Ирина шмыгает носом и вдруг начинает давиться смехом.

- Что это с тобой, радость моя?

-Алексей Васильевич, родненький, самое смешное - подлая баба Интуиция опять, выходит, не обманула?

Панин, не сдержавшись, улыбается:

- Выходит. Хорошая у тебя помощница. Мне б такую.

- А вы меня при себе держите, и вам перепадет.

Он смотрит на нее долгим взглядом и очень серьезно обещает:

- Я подумаю.

Машину решили оставить на попечение деда Аркадия. Машина - сигнал. Хоть и на ходу, а ехать нельзя.

Конспирация - прежде всего, - глубокомысленно замечает вернувшийся из разведки дед.

Плеснув в себя полстакана самогонки, не сдержавшись, он корит Панина:

- Просил я тебя, Алешка: подари деду диван. Зажмотился. А теперь что? Теперь, Алешка, дым вонючий над прудом. А дивана нет...

__________

- А что прикажете делать, Иван Иваныч? Сидеть и ждать? Не ваши ли слова: если этот самоуверенный кретин развалит почти отстроенную пирамиду, мы подставим людей? Подсказали бы иной вариант. Теперь, простите, хорошо советовать, а мне каково было решать? Вы ведь в случае чего справку с печатью - считать предъявителя сего прокуратуре и суду неподотчетным - не выпишете.

Давай, давай, мели языком, читай мораль. Перетерпим, хоть и хочется в сердцах плюнуть тебе в физиономию. Милое это дело - упрекать, наставлять, советовать, когда поезд ушел, когда все сделано, когда ничего уже не переиграешь. Все дураки, а ты - умный. И ручки у тебя чистые, и спроса нет. Случись что - ни письменных распоряжений, ни отпечаточков пальцев, ни следа тени на невинной и праведной твоей душе. Ангел хренов из высокого начальственного кабинета под боком у земного Бога.

- Я все понял. Да. Нет, это не дергание, это здравый расчет, Иван Иванович. А связаться я с вами пытался. И по городскому, и по служебному, и по сотовому. Я тоже не знаю, почему. Что? Пожалуйста.

Где эта долбаная бумажка, ага, вот, под папкой. Вообще-то по телефону зачитывать ее не шибко здорово. Ну да ладно.

- Читаю: Объект нейтрализован в «Че плюс ноль одиннадцать». Сооружение уничтожено гарантированно, шансов у «один плюс один» не было. Однако визуального подтверждения не имеем из-за наплыва местных жителей к месту случившегося. Появление посторонних сразу бы их насторожило. Все.

Ну-ну, еще раз потерпим, послушаем. Даже любопытно, какие вы еще ЦУ в муках родите, друг вы наш разлюбезный. Только не перенапрягайтесь там, в высоком своем кабинете, а то как же мы, холопы ваши неразумные, случись что? Фу, слава Богу, иссяк Говорун. Устал бедолага. И хорошо. И пошел ты, и не просто пошел...

- Разрешите?

- Что еще?

- Разрешите снять наблюдение за домом объекта?

А шут его знает, снимать его или погодить. По идее, снимать, конечно. Что там людям торчать, когда завтра-послезавтра панинский портрет в черной рамочке с печальным всхлипом «группы товарищей» в ведомственной газетке появится? Но это - по идее. А по жизни, по опыту тех сюрпризов, на которые она, ох, как богата?

- Наблюдение пока оставить. К месту акции отправьте наших людей. Пусть побродят там с утра грибниками или выселенными из Москвы бомжами. Все осмотреть, все услышать. Информацию - мне.

- Разрешите выполнять?

- Вперед. Бакирова ко мне.

- Он еще не подъехал, вот-вот появится.

- Появится! Подчиненный - появится, а начальник еще и не уезжал, бред какой-то. Распустил я вас, дальше некуда.

-Вы его сами под утро отпустили домой.

- Не защищай. Зайдет - сразу ко мне.

- Есть.

Опять вроде гроза идет. Всю ночь громыхало, только-только небо под утро прояснилось, солнце проклюнулось. И опять! Почему, интересно, в кабинете как-то враз мрачно и холодно становится, когда тучи набегают? Как на дне заброшенного колодца. Хочется рвануть в стороны тяжелые пыльные шторы, сорвать закрашенные в несколько слоев шпингалеты и распахнуть окно, чтобы ввалился в эту процеженную осиплым кондиционером сырость живой воздух. Вместе с шумом отгороженной бетонным забором дороги, говором торопящихся добежать до спасительного зева метро людей, напуганных устрашающим грохотом в потемневшем поднебесье. Хочется распахнуть, но нельзя. Эти окна не открываются. По инструкции. Окна - чудо научной мысли, все в них настроено, отрегулированно. Стопроцентная гарантия, что ни одно слово, произнесенное ни в этом кабинете, ни в притаившейся в переулочке по соседству, напичканной аппаратурой машине, ни в спутнике над нашей головой ни одним звуком не отзовется.

- Можно?

- Прибыл? Что с грузом, Бакиров?

- Отправили. Сам Салманов приехал забирать.

- Ну ни хрена себе! А вы об этом загодя знали? Что молчишь? Ни черта вы не знали, работнички. Салманов у вас по Москве шастает, переговоры ведет, боеприпасы ящиками боевикам своим отправляет, а мы в последний момент, как фраера какие, зеньки растопыриваем: ой, смотрите, кто пришел. Знаешь, как это называется?

- Знаю.

- Спасибо, что знаешь, не придется лишний раз материться вслух. Сколько сюрпризов в цинках?

- Во всех цинках в каждой пачке один патрон при выстреле взрывается. Десять цинков в этой партии наши специалисты обработали изотопами, фонят они прилично. Во всяком случае, без проблем засекаются средствами воздушной и космической разведки. Так что и этот маршрут доставки мы отследим.

- Хорошо. Позаботься только, чтобы никто нашим покупателям не помешал. Хватит нам Панина.

Он отходит к приставному столику, наливает воды из графина и делает глоток.

- Рашид, у тебя как на душе?

- Паршиво.

- И у меня паршиво. Даже больше, чем паршиво. Словно весь в дерьме. В поносе вонючем. Раньше было проще - получил санкцию ЦК на спецоперацию и вперед на мины с чистой душой, а теперь...

- А теперь, Александр Александрович?

- А теперь я ничего не знаю. Ничего, понимаешь? Кто нами руководит? Что нашими руками творят? Зачем? Бред какой-то. Ладно, занимайся грузом.

- Понял.

- Если понял, чего стоишь? Иди. И передай нашим в Грозный, что «красные матрешки» пользуются спросом. Если... Подожди секунду, что-то дежурный меня добивается. Да. Что? Точно? Давай ко мне героев-тореадоров для разбора полетов. Все.

- Что-то случилось?

- Панин со своей красавицей домой приехал. Живой и невредимый.

- Не может быть.

- Все в этой жизни может быть, друг мой, Горацио...



Глава 12



Cпокойно, дядька, надо разобраться. Подумать и разобраться. Сначала в себе самом, потом во всем остальном. Давно тебя так не зажимали со всех сторон. Давно столько вводных не сваливалось на твою седеющую голову. Так что же мы имеем? А имеем мы на фоне критических служебных обстоятельств странное начало странного романа с молодой красивой подчиненной. Которая нам, не надо юлить, нравится... Стоп, стоп, стоп. При чем здесь роман? При чем здесь подчиненная? Иначе все называется. Роман всегда игра, а значит, по большому счету - глупость, пошлятина. А какая тут игра? Когда за спиной у них рванул пластит, они были не партнеры в любовной истории - друзья и товарищи. Может быть, больше, но сначала друзья и товарищи. И когда мчались ночью к Москве на готовом рассыпаться на части мотоцикле участкового, когда ждала она его у дома, а потом у приемной прокуратуры, любовники? Когда он, зайдя к заму прокурора и получив от него в конечном счете от ворот поворот, вышел, не она ли, плюнув в сердцах, решила за них обоих: давай к тебе. Не как любовница, партнер по роману. Как товарищ, как друг. Думая о том, что наступает секунда, когда кто-то попытается исправить оплошность.

- Давай позовем гостей, - предложила она ,  - напоим их водкой, в промежутке между тостами будем звонить всем подряд и трепаться о чем попадя. По-моему, как можно больше людей должны сейчас видеть нас живыми и здоровыми, они - свидетели...

Он не сразу сообразил, зачем этот цирк и шум, только потом понял. Чего боятся спецслужбы? Шума они боятся, гласности. Она среагировала быстрее. И, может быть, спасла его и себя. Уже скоро в доме Панина гремела музыка и добрый десяток друзей, целый коллектив свидетелей, знал, что он только-только вернулся с дачи, где забарахлила машина, откуда до Москвы добирались они с обаятельной Ирочкой Кобликовой на перекладных. Все, естественно, интересовались: что, Алексей Васильевич, празднуешь-отмечаешь? Есть повод, смеялся он и кивал на Ирину - у нее спросите. А она, стройненькая, искренне взволнованная, обалденно хорошенькая, смущенно краснела и всем обещала одно: потом расскажем, а пока это у нас секрет с Алешей. Какой, к черту, секрет! Они ловили намек с ходу и сразу включались в игру. С удовольствием, с энтузиазмом. И при этом ходили по комнатам, и смотрели в окна на свои припаркованные к тротуару машины, и звонили по телефону детям и друзьям. Это был рой людей, кисель интересов. Панин профессионально прикинул: нужно быть полным идиотом, чтобы организовать в этом клубке нечто угрожающее. Полным. Стало быть, у охотников возникает неожиданная, никакими планами не предусмотренная пауза, которая в пух и прах разбивает все просчитанные, кем-то санкционированные планы. Безупречен и всем хорош твой замысел, Кобликова, но у него должно быть продолжение. Какое? Ты об этом думала?

Ладно, с этим после. Что мы имеем еще? Еще мы имеем странные обстоятельства. Пошли мы, понятно, не к прокурору, а к его заму, который с собранным досье очень внимательно ознакомился, но оставить его у себя отказался. Папка с убийственными документами, по которым поименно названных преступников - вяжи и сажай, лежала на столе зама, как бельмо на глазу. Нормальный мужик, в меру честный, праведный, законопослушный, бывший друг и приятель, молчал. А во взгляде у него была просьба, Панин прочел ее влет: Алеша, брось это дело и меня не впутывай...

Он все прекрасно понял, но как же бросить, если тут интересы страны? Если здесь наркотики и оружие, огромные деньги, а значит, политика? Большая политика!

- Ладно, - усмехнулся Панин, - подскажи, кто не боится?
- Я не боюсь, - почти искренне оскорбился зам. - Просто это бессмысленно. Понимаешь? Бессмысленно! Лбом стенку не прошибешь. Тем, кого не остановить, ты - ветхая изгородь. Сметут и не оглянутся. У них интерес. У них самый сезон урожая, когда день внуков кормит. Они знают, все может измениться в момент, значит, нужно успеть, выжать из вымени молоко до капельки. Если мешают -  никаких принципов, никаких сомнений. А ты, правдолюбец наивный, вламываешься в чужой огород, ставишь под удар не просто выгодную сделку - налаженный бизнес, гарантированную прибыль. Пытаешься перекрыть традиционные, давно проверенные, исправно работающие каналы. Ты думаешь - оружия? Нет, брат, каналы огромных барышей, по котором летит все - бензин, - строительные материалы, продовольствие, трактора и танки. Все. Не воображай себя Христом, не натягивай тогу страдальца. Кстати, с христами теперь все решается куда проще. И куда тише. Без всяких гвоздей, крестов и колючек. Выходит, не в святые прочишь ты себя, в заурядные заложники. И по собственному желанию. А значит, кто ты? Дурачок? Не поверю...

Кто из нас заложник, разберемся. Поживем - увидим, как говорит Ирка. Нужна комбинация. Хитрая, неожиданная, просчитанная. Ориентированная на войну. Но не с заместителем прокурора, а между акулами. Поглодайте друг друга, пакостники. Потом будет видно.

Панин, целуя Ирину на глазах у всей честной компании, вспомнил вдруг Лену Фрайтаг, немецкую журналистку, которая доставала его в свое время по нашумевшему делу о «русской мафии» в Западной группе войск. В составе контрольной комиссии Панин летал перед завершением вывода ЗГВ в Вюнсдорф. Проверка была закрытой. Сказать что-то определенное шустрой, очень красивой, кстати, каким-то чудом перехватившей его на приеме у местного бургомистра Фрайтаг он ничего тогда не мог. Хотя было что сказать.

- Алексей, - ломала она его, - ну хоть намек! Вы ведь человек Закона! Чем больше знаем мы, журналисты, тем труднее тем, кто творит зло!

Что он ей тогда ответил, дай Бог памяти? «Пока не время»? Да, так и сказал, целуя узенькую прохладную руку. «Пока не время».

- Хорошо, - вздохнула она с сожалением. - Тогда возьми мою карточку. Здесь все телефоны моего московского бюро. И домашние - московский и берлинский. Я думаю, пригодятся. Просто придет такое время.

В воду она, что ли, глядела, эта колдунья Лена Фрайтаг? Панин опрокинул в себя протянутую Ириной рюмку водки и полез в шкаф, где хранил старые блокноты. Вот он, темно-бордовый, в тисненой коленкоровой обложке, хранитель секретов 93-го. Во внутреннем карманчике обложки - визитка.

Надежды на то, что Фрайтаг окажется в Москве и дома, почти не было. Но ему повезло: не кто-то, именно она взяла трубку.

- Здравствуйте, Лена. Вас беспокоит некто Панин. Германия, группа войск, удивительное черное пиво «от бургомистра Конрада», помните?

Лена - профессионал. Классный профессионал. Ее память срабатывает со скоростью компьютера.

- О, Алексей? Время? Пришла пора открыть старые секреты? Называйте цену.

- Много не запрошу. Не та конъюнктура. На меня устроили охоту. Делу может помочь публикация в вашей газете.

- Если речь о жанре, который называется «утечка информации», считайте, что мы сговорились. Интересное дело?

- Оружие.

- Алексей, тем более без проблем. И платите в этом случае за услугу не вы мне, а я вам.

- Сочтемся славою. Ведь мы свои же люди, как говорил наш Маяковский. Кстати, вы не остыли в своем интересе к автобизнесу в ЗГВ?

- Вы о краденых машинах, Алексей? В принципе, нет, хотя время, конечно, прошло...

- Разве уже не интересны подробности? Организаторы, каналы переправки, информация о точках, где ворованные иномарки перекрашивали, где на их двигателях перебивали номера?

- Интересно. Мне надо воспринять это как приглашение в гости?

- Да. Приезжайте.

- Значит, у вас не все нормально, Алексей. Тогда я еду, бросая друзей на произвол.

Фрайтаг появляется через сорок минут. Именно ей Панин передал пакет с документами, от которых отказался заместитель прокурора. Передал с условием, что эту бомбу на страницах своего издания Фрайтаг рванет либо по его команде, либо в случае, если с ним, с Паниным, что-то случится. Для начала просто свисток в газете, затравка: «Как стало известно нашему корреспонденту из хорошо информированных источников в правоохранительных органах...»

-Давай надеяться на лучшее, дружище, - попросила его Лена. -  Только не томи меня долго. Или - или. Просто дорога ложка к еде, как говорят в России...

- К обеду, - механически поправил ее Алексей.

Ирина стояла в дверях и смотрела на него странным взглядом. Когда Фрайтаг вышла из комнаты, она прикрыла дверь и села рядом.

- Шеф, дачу мы отстроим, из трудностей выпутаемся. Куда труднее со свадьбой...

- Тебе нравится это обращение - шеф? - хмыкнул он.

Она пожала плечами.

- Я пока боюсь называть тебя Алешей.

- В этой жизни ничего не нужно бояться.

- Мне?

- Нам с тобой.

- Поживем - увидим.

По законам разыгранного ими спектакля Ирина должна была остаться у него ночевать. И она осталась. Только спали они врозь. Вернее, спала она, а он сидел на кухне и думал о той войне, которую объявил непонятно кому, непонятно зачем, непонятно с какими шансами на победу.

- Алеша, - позвала она его, когда часы подгоняли утро.

- Я рядом.

- Я знаю. Я засыпаю и просыпаюсь. И все время хочу позвать тебя. И не могу. Не решаюсь.

- Почему?

- Не знаю, просто трудно. Надо переступить какую-то грань.

- Переступи.

- Пробую, все равно трудно.

-Это пройдет.

- Поцелуй меня, пожалуйста.

Он садится на диван, целует ее в теплую щеку и просит:
- Давай не торопиться. Тогда все сбудется.

- Давай, - соглашается она. - Только пусть сбудется. Так хочется, чтобы сбылось.

А про себя добавляет: чтобы никто не сглазил, не помешал. Никто. И тот - из ресторана...



Глава 13



- Теперь уже не я, а ты у меня в гостях, Мальчик. У тебя теперь ручки связаны, а у меня свободны. И мои ребята шерстят вашу квартиру. Для порядка шерстят, потому что держать здесь Шлюз ничего, естественно, не будет. Зачем? Логово у него в другом месте. Кстати, хорошо бы выяснить - где?

Мальчик моргает белесыми глазками, он еще не понял, как все вышло. И не поймешь, приятель. Дверки твои стальные, как видишь, для дураков. Нет таких дверок, которые нельзя было бы открыть. Замочек-то твой, если вкачать в него порцию жидкого азота, хрупеньким становится, почти стеклянным. Удара тренированным плечом не выдерживает. Все получается быстро и не слишком шумно. Так что готовься громко чихнуть.

- Ну что, голый Вася? - интересуюсь я у заглянувшего в комнату человека. Бывший майор. Ни в охране Президента, ни в спецназе майор не служил, но он хороший человек, надежный. И еще великий мастак по технической части. При желании и нужде из детского конструктора соберет атомную бомбу усиленной мощности. Потому и псевдоним у него соответствующий - Рационализатор. Если коротко - Рац.

Рац хитро улыбается.

- Да нет, не голый Вася. Кое-что у нас есть.

Мальчик ушки свои маленькие навострил, в глазках у него тревога и недоумение - ворочает серым веществом, соображает, что могли отыскать в пустой квартире мои люди. Мальчик, я тебя понимаю, мне и самому интересно. Тем более что Рац, судя по всему, не лукавит.

Выхожу за ним следом в коридор.

- Не томи.

- Все просто, Стас. Телефончик с определителем стоит у них в квартирке. Для удобства. Все входящие и исходящие номерочки я переписал. Один повторяется с завидной частотой. Почти наверняка тот, по которому обычно обитает Шлюз.

- Можешь прикинуть район?

- Без проблем. Если грубо, Рабочий поселок - Немчиновка.

- А точнее?

Рац пожимает плечами, идет к телефону и, заглянув в свой потрепанный блокнотик, набирает номер.

- Алло! С почты беспокоят, вам телеграмма из Армавира. Зачитать? Читаю: «Валера мамой выезжают вторник тчк Лена». Не вам? А какой у вас адрес? Не понял? Тогда извините, Бога ради.

Положив трубку, подмигивает.

- Как два пальца. Делов-то: прибавляем к последней цифре номера единичку и звоним. У соседки нашего приятеля адрес такой: улица Беловежская, дом пятьдесят три, корпус два. Плюс-минус этаж. В крайнем случае, дом.

- Это Можайка. Все, ждите Шлюза еще час и уходите.

- А что делать с Мальчиком?

- За час накачайте это мурло водкой до свинячего визга, пустой ствол ему в руки и снизу из телефона-автомата <197> звонок ментам. Пусть разбираются. У них это здорово получится.

- Ясно. Ты уходишь один?

- Я киваю. Если повезет, если Шлюз мне повстречается, толпой разборку чинить ни к чему. Справлюсь как-нибудь, не впервой.

- Найду тебя сам. Что с номером, который я тебе дал?

- Звонил. Недовольный мужской голос информировал, что Ирина в командировке, будет через неделю. Кстати, Стас, Конторка, в которой служит твоя пассия, заведение весьма строгое, тут она не обманула. А могла. И, наверное, должна была обмануть, если не дура.

- Она не дура.

- Тем более. Я, пока по своим каналам справочки навел, замучился. Нелегко это было сделать. Ой, нелегко, Стас.

- Не обманула - ей плюс.

О том, почему не обманула, случайно ли не скрыла, где работает, думаю уже в машине. Частник катит к Рублевке через Нижние Мневники, ныряет под виадук, где прогрохотавшая гроза собрала глубокую грязную лужу. Только хочу посоветовать хозяину тачки прикрутить боковое окно, как летящая за нами следом «волга» вплескивает в салон целый водопад. Водитель - до нитки, ну и мне, понятно, достается. В таком виде - только домой.

- Меняем маршрут, шеф. Вези теперь к Юго-Западной.

- Вот же стервец, вот же поганец! - разоряется водила, выворачивая на Рублевку. - Своими б руками утопил в этой помойке гниду. Весь салон залил! Вот стервец!..

Нет худа без добра, из дома можно спокойно перезвонить Рацу и, если Шлюза они не дождались, уже на своей машине смотаться на рекогносцировку на Беловежскую. Сложится все гладко, повезет - посчитаемся. Интересно, как Шлюз, несостоявшийся мой босс, намеревался отыскать Ирину? Какой-то вариант ведь у него был, не для красного словца распинался передо мной. Неужели сообразил пустить «прицеп» за ней из ресторана? Если да, то реакции его позавидуешь. Ну да ничего, теперь мы с ним на равных, кто кого - будем посмотреть, как говаривал бывший мой старшина Худорбеев.

- Сколько?

- Сколько не жалко.

Когда-то я тоже «бомбил» на стареньком «москвиче». И тоже говорил «сколько не жалко». Рассчитывая, что дадут больше, чем я попрошу. Протягиваю деньги, это в самый раз, даже с верхом. Точно, хозяин «жигуленка» благодарит, верный признак, что доволен. Почему-то мне становится его жалко, и я отстегиваю еще.

- Не шикуй, - смеется он и отстраняет мою руку.

- Как скажешь. Тогда пошли ко мне, хоть умоешься.

Пока новый приятель ополаскивает лицо и оттирает куртку от грязи, пишу ему на листочке бумаги свой телефон. Пригодится, не он первым приходит таким образом в нашу «фирму». Жизнь подталкивает. Ну, и я не дурак. Водила кивает, прячет бумажку и свой номер мне оставляет. Бумажку я выбрасываю, не нужна. Память у меня на телефонные номера работает. А бумажки - вредно, опасно. Словом, ни к чему...



Глава 14



Окно в кабинете неестественно широкое и низкое. Прыгать в него легко, почему-то подумалось Пчелкину, когда только-только обустраивался он в новых апартаментах. Подумал и испугался, словно ненароком заглянул в будущее. Потом, уже обжившись в этих стенах, много раз замечал: почти каждый посетитель непроизвольно задерживал взгляд на окне, а то и подходил к нему, смотрел вниз, словно прикидывая - далеко ли лететь, ежели что? Далеко и долго, убеждался, дважды умрешь, пока долетишь, пока громыхнешься на серый замусоренный асфальт.

Вот и этот гость не исключение. Пчелкин знал, что объявится он нынче непременно. И вокруг да около ходить не станет, не тот служебный ранг, не та порода - давай быка, давай рога, ухватим, не постесняемся. Угадал или нет?

- Так что ж тебе приволокли, Лева?

Угадал. Доложили тебе, значит, о визите Панина. Кто, интересно, стукач в моем окружении? Надо бы со временем проверочку устроить, чтоб знать «кто есть ху», мало ли.

- Да ты и без меня, вижу, информирован?

- Не без того, друже. Не без того. Но знал бы детали - не пришел. Ну, и друга обидеть невниманием - последнее дело. Ты ведь поделишься? Говори, говори, слушаю.

Посмеемся ему в глаза, позлим старого знакомца. Он этого терпеть не может. Но не взорвется, интерес - превыше всего. Давай, давай, еще раз спроси, подожду я, в бумажках поковыряюсь. Благо, лежат на столе разные бумажки. Или нет, лучше газетку разверну и углублюсь. Ты ко мне пришел, не я к тебе. Вот и интересуйся, ходы всякие изобретай, а я покочевряжусь. В иной ситуации мне бы на колени падать пришлось перед тобой ради нескольких слов. А ты почему-то решил: все он выложит и еще спасибо скажет. Жди. Надейся.

- Кофе хочешь?

Нажимаем кнопочку на пульте.

- Марина, завари кофейку нам с гостем. Мне - покрепче, ему - послабее, цвет лица его меня смущает.

- Издеваешься?

- Я? Над тобой? Окстись!

- Он тебе досье принес?

- Кто?

- Да Панин, мать твою.

Вот уже теплее, уже радостнее на душе оттого, что ты, друг разлюбезный, волнуешься, психуешь.

- Досье? Принес. А что?

- На кого, на меня?

- Не буравь меня глазами, не люблю.

- Ты говори, говори, не увиливай. А то такое впечатление, что я из тебя жилы тяну. Словно мы не в одной упряжке. Словно поднялся ты из дерьма сам собой, а не я, друзей своих мурыжа, тебе помогал. Говори.

Что ж тебе говорить? Не сам поднялся. Помогали. И ты в том числе. Были среди конкурентов людишки и посильнее, но кто-то закис, кто-то на чем-то погорел. Умных не любят, сильных жмут.

На крутую карьеру Пчелкин в свое время не рассчитывал. Реально оценивал свои минусы, реально прикидывал варианты и приходил к убеждению: радоваться нужно тому, что есть. Ну их в задницу, этих журавлей в небе. Поэтому, когда вознесла его судьба в мягкое кресло с грудой разноцветных телефончиков на приставном столике, охнув про себя от удивления, он не возгордился, не надул щек. Напротив, внутренне сжался в какой-то самонастороживающей оторопи. Не по Сеньке шапка, сказал себе мысленно, не к добру такие кульбиты. Страх его и берег. Словно талисман какой, отгонял порчу. Выпутываясь из очередной передряги, Пчелкин чувствовал, как суетливые мурашки бродят по напряженной спине. Это успокаивало и возбуждало - значит, не зарвался. А снаряды ложились рядом одного «ушли», второго «ушли»... Тот не в меру интриговал, этого самостоятельность чересчур пьянила. Он остался на плаву. Как-то само собой получилось, стал фактором преемственности, стабильности. Той важной, обязательной, непотопляемой шестереночкой, которая не давала машине остановиться, пока один начальник сдавал дела, а другой, такой же проходной, их принимал. Хотелось ему в первый круг? Хотелось. Но он не ревновал, здраво рассуждая, что на скользком паркете в струе сквозняка лучше стоять у стенки, а не в центре под юпитером. Это безопаснее.

Был он честен перед самим собой? Почти всегда. А послушен? И послушен почти всегда. Неплохие качества для человека его профессии в трудные времена. Таких ценят. Набрав силы, случалось, взбрыкивал, но опять-таки поработав головой, поразмыслив, прикинув и так, и эдак. В кабинетных лабиринтах ведь свои правила-повороты. Гость хоть и в высоком служебном кресле обитается, опытный, битый жизнью пройдоха, плут и мерзопакостник, а забыл в нервозности, что телефон в присутственных домах куда скорее лифта. Пока спускался со своих высоких этажей, пока ехал в персональном авто, поднимался, был уже Пчелкину звоночек. Странный, осторожный. Как его оценить, куда, к какой мысли прислонить? Могли не докладывать, но доложили. Неспроста? Впрочем, чего торопиться? Выползет телега из лощины на взгорок, откуда виднее, все по своим местам расставится. Она, жизнь-то, богата на перемены и неожиданности. Опять же древняя заповедь чиновника уму-разуму учит: не упирайся рогом, поскольку девяносто процентов проблем решаются сами собой, а оставшиеся просто не имеют решения. Вот перед визитом И.И. заявлялся Панин, которым тот так интересуется. Чего хотел? Почему не к самому прокурору, а к нему, к Пчелкину, пришел? Не принял бы тот? Нет, принял бы, он всех принимает. Но на Пчелкина у Леши свой расчет: Пчелкин, считает он, альтернатива. Пчелкин должен схватиться за возможность блеснуть, проявить себя, чтобы, глядишь, схарчить шефа. Хороший, кстати, ход, почти беспроигрышный. При одном, впрочем, условии. Что Пчелкину не терпится занять место шефа. А Пчелкину очень даже терпится.
- Так что он там наизобретал?

Господи, чего ж ты погонять-то взялся меня, чучело выпендрежное? Самомнения - пуд. Откуда? Ладно, помурыжим мы тебя за это маленько. А заодно на место водрузим подобающее. И пошутим. А, И.И.?

- Погоди малость.

Трубочку с аппаратика снимаем, набираем номерочек. Вроде бы дело у нас срочное. А ему, гостю нашему, пальчиком грозим: тихо, мол, дела неотложные.

- Логунов? Где Тупанов? Хорошо, дай трубку Лоскутову. Олег, скажи Стеблову, чтобы через десять минут с синей папкой зашел.

Давай, давай, мучайся, друг мой. Анализируй, чего я хотел, почему, разговор наш задушевный прервав, звонил. А просто так, я своих мужиков на вшивость между делом проверял - кто где обитается. Тебя с панталыку сбил, а заодно контрольное время обозначил: не более десяти минут у нас в разговоре с тобой до важной синей папки.

- Так что тебя интересует?

- Панин!

Панин, значит. Ну-ну, хрен тебе я что про Панина скажу.

- И что Панин?

- Был или нет?

- Был.

- Ну?

- Ты меня погоняешь, что ли?

Морда лица у тебя бледнеет. Это нехорошо, И.И. Нервы, брат, не восстанавливаются. Я спокоен, а ты бесишься. Хотя ладно, нет худа без добра: естественный отбор популяцию вашу скотскую за счет нервов круто сокращает, говорят. Я, конечно, тоже дерьмо порядочное. Думаешь, Панина мне жалко? Нет, мне никого не жалко. Просто он, сотоварищ наш старый, пример подает - отважился накренить корыто, из которого, давясь, толкаясь, хлебают сейчас густое денежное крошево некие начальственные людишки. И ты в том числе. Знать бы наверняка, что по силам ему расплескать дерьмо на весь свет - с доброй душой помог бы, руки чешутся. Но вот беда - не по силам, не отдадут подонков. Если и пожертвуют - мелочевкой. Чего ж тогда судьбу гневить, себя подставлять и его, Панина, обнадеживать? Остынет, сообразит, что к чему, оценит. Да и ты тем временем поймешь, что не король вовсе - проситель. Дерьмо.

- Так что в досье?

- Затребуй информацию официально, изложу в служебной записке. А так у нас вроде трепа на коммунальной кухне получается.

- Да не ломайся ты, как шлюха валютная. Не строй из себя недотрогу после тридцати абортов. Это перед самим собой ты - зампрокурора, а передо мной - бывший следователь районного пошиба, которого не кто-то - я из грязи в князи тянул. Или запамятовал?

Пчелкин, отложив «Московский комсомолец», который с гадостным чувством профессионально просматривал по утрам, чтобы знать, откуда и куда дуют ветры политических сплетней, уронил хмуро:

- Если ты меня попугать решил или обидеть, то напрасно стараешься. Не боюсь и не обижаюсь. А тебе советую: не тужься в истерике. Для организма вредно. И вообще последнее это дело - плевать в колодец. Не кому-то, а мне выпутывать тебя в конечном счете из дерьма придется, раскрутись сейчас панинское досье.

- Да неужто так круто?

Напрасно фордыбачишься, страх у тебя на лице появился. Тебе не видно, а мне видно. Страхус элементус откровентус, в цветах и красках. Грех не добавить тебе нервных калорий.

- А ты себя что, чистым считаешь? Все дверки за собой плотно прикрыл?

Ну вот, еще больше сник ты, дружище И.И., словно под вдых тебя ударили. Начинаешь мучительно размышлять, из какой неприкрытой заслонки дымком угарным тянет. Бог тебе в помощь.

- Трудно будет Панину меня замазать.

Признаешь, стало быть, «имело место что-то быть»? Не станем педалировать, принимаем твое откровение как должное. И сочувствуем осуждающе:

- А не сам ли ты замазался, когда не в кубышку «зеленые» прятал, а на счет в «Дрезднер-банк» определял?

Вот я ему и второй раз врезал, и, судя по выражению морды лица, не промазал. Значит, прав Панин?

- Интригуешь. Откуда такая информация?

- Теоретически выяснить это обстоятельство несложно. Любой следователь, просидевший в свое время, как Панин, месяц с лишним в составе высокой проверочной комиссии в Западной группе войск, с немцами общаясь не только на официальных раутах, законтачил бы с нужными людьми плотно. Впрочем, получить такого рода информацию, намекнув кому надо об источниках супердоходов, не слишком большая проблема. Торговля стволами только у нас, брат, бизнесом считается. А на Западе любой полицейский при словах «оружие» и «наркотики» тут же принимает боевую стойку и готов оказать противнику твоему посильную помощь.

- Бред, конечно, но интересно. Расширяет кругозор. И на том спасибо.

-Пожалуйста.

Пчелкин провожает взглядом гостя и лезет в стол за сигаретами. Сегодня можно себе позволить закурить. После такого плавания между Сциллой и Харибдой впору даже выпить. Пусть «друг» теперь думает, размышляет, вполне достаточный бит информации получил он для активного мыслительного процесса. С другой стороны, собственная совесть почти чиста, ничего конкретного он ему не сказал. Так, вокруг да около. Намекнул, предостерег. Кто знает, что будет, как повернется? Кто кого одолеет в этой битве интриг?



Глава 15



- Можно к тебе?

- Заходи.
Она заходит, садится в кресло и протягивает один из двух бокалов ему.

- Давай с тобой выпьем.

- Чего это?

- Хочется.

- А за что?

- А за тебя.
- Просто за меня?

- Не просто. За то, что ты мне встретился. Как бы ни получилось потом - ты мне встретился, и это самое главное.

Полнолуние, тринадцатое. Жуткая ночь начинается. Гадать? Не гадать? Верить в сны, не верить?

- Ты напрасно все это делаешь, Кобликова.

- Почему напрасно?

Дурочка, конечно, напрасно. Потому, что все между нами до сих пор - свет, а если случится иное - уже тьма. В тьму провалимся - не подняться, не восстановить прежнего, не вернуть, не вытравить из памяти.

- Да, я дурочка. А ты кто? Мне почему-то кажется, что ты меня боишься.

- Так и есть, боюсь. Только по-своему.

- Как это по-своему?

- Просто я боюсь ошибиться в тебе. Я вообще боюсь ошибаться в людях. Есть у меня грех - привязчив. Случись что, боль меня на долгие годы спеленает. Считай, до старости. А жить с вечной болью, сама знаешь...

- Случись что... Чего еще боишься?

- За тебя боюсь. Предавший человек мечен чужой болью на всю жизнь, даже если называет он предательство мягкими словами - случай, ситуация, обстоятельства. Как бы ни называл...

Она стоит рядом и смотрит ему в глаза. Потом встряхивает копной своих волос и на другое перестраивается. Словно страницу переворачивает.

Мне почему-то нравится говорить тебе «ты». Я просто дурею, удовольствие от этого испытываю. И еще мне нравится говорить тебе то, что думаю. Понимаешь?

- Чего ж не понять, понимаю. И хорошо. Говори «ты», говори то, что думаешь, это, в общем-то, нормально.

- Да? Ладно. С твоего разрешения говорю: Панин, милый, будь проще. И спокойнее. Я тебя не предаю и предавать не собираюсь.

- Охо-хо... Хочется быть проще, но не получается. В будущее ведь не заглянешь.

- Ирина усмехается, опускаясь на стул.
- А зачем заглядывать? Тебе так плохо? Тебе какие-то гарантии нужны? Клятвенный договор, кровью скрепленный? Не слишком ли мудрено для нашей жизни - с пучком соломки в протянутой руке идти, чтобы, не дай Бог, не оступиться и не ушибиться?

- Я вовсе не о соломке. Ушибаться не больно. Больно ошибаться. Представь, ты мне сегодня предлагаешь поехать в одном поезде, в одном вагоне, в одном купе далеко-далеко. До конечной станции. И одновременно предупреждаешь: не исключено, впрочем, что, поразмыслив, прикинув, сойду я завтра где-то на полустанке.

- Я не предлагаю. Но мы свободные люди, какие в наше время могут быть обязательства? И потом завтра - не сегодня.

- Нет, по мне, сегодня - это и завтра, и всегда. Если мы вместе, если сошлось, получилось, если мы вперед смотрим, а не в подушку, - всегда. Тогда у нас один неделимый багаж - тепла, любви, заботы. Иначе, прости, только сиюминутные интересы. Зачем ради сиюминутных огород городить?

- Ты странный. Ты какой-то идеалист. Или хочешь выглядеть идеалистом.

- Не хочу выглядеть. Я в самом деле идеалист. А разве плохо? Тебе прагматики больше по душе? Для которых чем проще, тем лучше? Чем чаще, тем слаще? Сбежались-разбежались? А тебе больно с ними никогда не было? И пусто? Они тебе не говорили: твое горе - это твое горе?

- Мне говорили, это твои проблемы.

- Разные вещи. Проблемы - не всегда горе. А отрекались? Предавали? Ты страдала, когда близкий тебе человек отворачивался, словно ничего до этого между вами не было?

- А тебя часто предавали?

-Ты не ответила, а я тебе отвечу. Случалось.

- Часто?

- Не часто. Но и малого опыта - на всю жизнь с лихвой.

- Прости. Но ты напрасно этот конкретный случай на меня проецируешь. Я еще никогда никого не предавала. Хочется думать, и не предам. Только не надо об этом больше, Алеша. Пожалуйста. Ты все сказал. Я не дура, поняла. Правда, поняла. И даже согласилась с тобой. Что, в общем-то, не в моих правилах. Папа меня все время называл упрямой свеклой. Но с тобой я согласилась.

- Зачем? Спорь! Докажи иное. Скажи: это нормально -менять парнера. Это модно. Современно. Так все делают. Я не обижусь. Просто отвечу, что я не партнер и ты мне не парнерша. Ты мне...

- Что я тебе?

- Промолчу.

- И хорошо, оставим этот дурацкий спор. Тем более, что я спорить с тобой не хочу. Не о чем нам спорить, Панин. Впервые в жизни встретила человека, с которым могу согласиться, которому подчиниться хочется, поверить. Почувствовать, что и он мне поверил, а ты... Зачем меня загодя бояться, подозревать? Априори. У меня на лице клеймо стервы?

- Перестань, ни в чем я тебя не подозреваю. Просто говорю, что разочаровываться до бесконечности нельзя. Это ведь не просто больно - каждый раз часть жизни за скобками оставляешь. А она не бесконечна.

- Еще раз спрошу: у тебя много раз такое было?

- Не много, но было. Один человек променял меня на дискотеки. Не догулял в свое время, разнообразия захотелось, впечатлений. Другому приспичило в Крым на машине, со мной не получилось - с приятелями, как со мной. Сразу с тремя...

- Не обидишься, если еще раз спрошу: ты неудачник?

- Я? Нет, я удачник. Просто везло всегда мне по-своему - пассии характер свой обнажали раньше, чем необратимый процесс начинался.

- Если поинтересуюсь, в каком смысле «необратимый», скажешь?

Панин смотрит на темный потолок, по которому ползет светлый луч - отблеск от фар паркующегося под окнами автомобиля, и отвечает не сразу.

- А почему нет, скажу, конечно. Необратимый процесс - когда поверил совсем. Навсегда. Когда выстрела в спину уже не ждешь.

- Панин, возьми меня в жены.

Надо отпить глоток вина и посмотреть по сторонам. Отыскать в кармане какую-то случайную конфетку и, не развернув, положить ее на стол.

- Не спешишь?

- Не спешу, я и так с рождением припоздала. Ты без меня черт знает где и с кем был. Кто-то от тебя куда-то уходил. А рядом уже давным-давно, уже целую вечность должна быть я. Прости меня за это.

Она пересаживается на диван и кладет ему голову на плечо. И такая волна зовущего женского тепла на него накатывается, что Панин невольно напрягается, сопротивляясь этой проникающей в душу, обезоруживающей силе.

- Ты странный мужик.

- Почему?

- Не знаю. Просто странный. Таких уже нет. Ты мамонт. Из другой эпохи. Из доброй, очень хорошей, очень правильной и честной. А я из плохой, из той, где тяжело. Где другие правила и традиции. У меня один выход: нырнуть в твою эпоху, в твой возраст. Я хочу тебя соблазнить и не могу. Нет, не лечь под тебя. Я хочу к тебе прислониться, опереться, попросить у тебя кусочек твоей силы. И тебя к себе прислонить. Что б тебе легче стало, чтоб ты во что-то поверил. И мне легче. И я во что-то поверила. Больше ничего, правда. Ни романтических впечатлений мне не нужно, ни служебного благоприятствования, ни какого-то одуряющего секса по сценарию из «Спид-ИНФО» - нет. Ты поверь мне, пожалуйста.

Она смотрит на него в упор.

- Понимаешь, всегда хотелось, чтобы рядом был мужик с принципами. Не козел с кошельком на поясе, не интеллигент современный, который слово «демократия» с буквой «и» в первом слоге пишет. Этого добра в жизни - сколько хочешь. Нормальный человек, с характером, с твердым словом. Который умеет переть буром, умеет не соглашаться. Может послать к чертовой матери и не пожалеть об этом. Но упадешь ему на плечо - сдюжит, не выскользнет. Наверное, это нормальный женский инстинкт...

Господи, какая лунища в окне! Бессовестная, обнаженная, неприкрытая. Сколько цыганок сейчас заглядывают в будущее, сколько колдунов и ворожей раскладывают карты, переманивая чью-то удачу, меняя счастье на беду, а беду на счастье!

- Ты в гадания веришь?

- У дураков мысли сходятся.

- А мы с тобой, Панин, одно. Мне папа строго-настрого запретил к Конторе нашей на пушечный выстрел подходить, а я подошла. Я тебя хотела встретить. Потому и подошла.

- Встретила?

- И встретила, и не встретила. Ты ведь мне не поверил.

- Я тебе поверил, просто берегу тебя, дурочку зеленую, от ошибки. От сиюминутного впечатления.

- А от чего ты еще меня бережешь, Алеш? От себя? А может, ты просто себя бережешь, страхуешь?

Ты, наверное, права. И себя. Одному легче. Сам ошибаешься - сам себя коришь. Некого винить, не на кого грехи свои списывать. Но так не легче, так - труднее.

- Зачем ты так смотришь на меня, Ирина Кобликова, колдовскими своими глазами? Словно насквозь меня просвечиваешь, обезоруживаешь и обездвиживаешь?

- А ты зачем? Почему мне вдруг важно сказать тебе, что не девочкой я перед тобой стою? Что любили меня. И я любила. По каким-то неписаным законам такое грех мужику говорить вслух, а я говорю. Или, в самом деле, до конечной станции ехать нам вместе?

- Крепко любила?

По-разному выходило. Поначалу думалось - крепко. А потом вроде бледнело небо, из синего в сизый дым шло...

- Значит, не клянись и сегодня.

Она молчит. Опять светлое пятно ползет по потолку от окна к дивану. Зависает над ним и блекнет.

- Все сказал?
Наверное, надо ответить, что не все. Но трудно так ответить, почти невозможно. Она ждет. Долго ждет. Потом поднимается, делает шаг к двери и останавливается.

- Тебе луна в лицо светит, хочешь, я штору задерну?

- Вернись.

- Теперь не вернусь.

Дверь затворяется, он слышит, как через минуту в соседней комнате обиженно скрипит диван.

Прав, не прав? Что ты хочешь в этой жизни, Панин? Не ты ли виноват, что уходили от тебя на дискотеку и ехали на юг? Не твоя ли вина, что дорогой и близкий тебе по духу человек плачет теперь, уткнувшись носом в жесткую подушку?

Да пропади оно все пропадом, говорит он себе, поднимаясь. Пропади все пропадом, повторяет, открывая дверь. Будь что будет, смеется про себя, целуя мокрые от слез щеки и соглашаясь: да, дурак несчастный. И счастный дурак...

- Занавеску задерни, - просит Ирина, - луна в глаза. И этаж у тебя - второй. Низкий этаж, стрелять легко...



Глава 16



Торопов разворачивает пакет и вываливает на стол перед Паниным груду каких-то оплавленных металлических загогулин.

- Хочешь, чтобы я проэкспертировал их, что ли?

Тот спокойно раскладывает «товар» по письменному столу и, словно не расслышав вопроса, интересуется:

 Признаете что-то, Алексей Васильевич?

- Не морочь голову.

- Так и зафиксируем в протоколе: на вопрос ответить отказались. В таком случае, сообщаю вам, товарищ начальник, что сие есть кастрюлечка ваша с огородных соточек.

- Моя? Та самая, из которой мы щеночка с Иркой перед грозой кормили? Кто ж ее так, родимую?

- А недруги ваши, шеф. Озлились, понимаете, на емкость, приспособили под снаряд подрывной.

Ага, теперь понятно, почему домишко мой громыхнул так яростно и горел ярким пламенем, граждан соседских радуя отблесками неожиданного фейерверка. Для этого надобно-то было всего ничего - сунуть пластит в оставшуюся за домиком кастрюльку и приспособить последнюю к стенке огородной резиденции. Так бы - просто развалило, а кумулятивный заряд - разнес. Ловко. Афганский вариант. Или чеченский? По большому счету, плевать какой, главное - промазали вы, ребята. Какие и откуда, кстати? Цивильные или все-таки те, что в камуфляже? Торговали-то оружием по разным каналам, у кого из вас нервишки зашалили?

- Все? Или что-то припас на десерт, как всегда?

Глаза у Торопова удивительные. Когда он сердится, в центре светло-голубых глаз горят черные точки зрачков, эдакие буравчики. А когда улыбается, точки словно растворяются в голубизне. Вот как сейчас.

- Шеф, а что такое приварка, знаете?

- Коля, это ты выходец из УГРО, а мне откуда такие тонкости знать?

- Приварка - это когда вам «маячок» цепляют.

- На машину?

- На машину - ладно, просчитать не сложно. На вас.

- На меня? Что на меня могли прицепить?

Николай становится серьезным.

- Прицепили, Алексей Васильевич не на вас, а на Ирину. Или...

- Что или? Договаривай, чего замялся?

- Или она с самого начала приварку при себе имела.
- Коля!

- Что Коля? Не со своего, а с ее каблука «маячок» я самолично снял. Классная штучка, размером с таблетку, эксперты говорят - более двенадцати часов непрерывной трансляции. Я таких еще не видал.

- Подожди с аргументами против нее, сначала сомнения.

- Как хотите. Сомнений полно. Первое: туфлишка ее в раскисшей грязи между грядками валялась. Ваши разговоры в домике и даже на крыльце «таблетка» на таком удалении не брала однозначно. Выходит, о приварке она не знала, когда обувку скидывала?

- Так, давай следующее сомнение.

- А следующее самое основательное. Была бы Кобликова в курсе, вышла бы из избушки в ответственный момент одна, а она вас к пруду утащила. Чего ради было тогда огород городить? Но при этом варианте один вопрос остается без ответа: как микрофон у нее оказался? Теоретически могли ей подарок по дороге примастачить. Хотя где, если Кобликову мы утром из-под носа Шлюза вытащили и в машину вашу сунули? Из рук в руки передали. А потом вы без остановки дули до участка...

- С остановкой, друг мой. Клубнику мы покупали, дорогой.

- Не знал. Звиняйте, Алексей Васильевич. Может еще чего повспоминаете? Это для Кобликовой своего рода алиби.

- Да не нужно ей алиби, Коля. Если мы друг друга сейчас начнем подозревать, хрен что сумеем. Раздолбают нас харконнены.

- Кто?

- Неважно кто. Раздолбают, и все. Микрофон ей, конечно, в толкучке прицепили. Хорошую клубнику бабка там продавала. И дешево. Добрая дюжина дачников возле нее толклась.

- Изловчились. И место-то какое - между каблуком и подметкой, захочешь - не заметишь.

-Значит, не дилетанты...

Торопов собирает со стола вещдоки и шагает к двери. На пороге останавливается.

- Да, чуть не забыл, Кобликовой поинтересовались. Но голос явно не их с Коломиным знакомцу принадлежал - кому-то поручал.

- Звонок, конечно, с телефона-автомата?

- Ясное дело, не из квартиры же.

- Да, Николай, и я чуть не забыл. Меня тут на ковер могут вызвать неожиданно по поводу «факта передачи служебной информации без согласования». Если дело завертится круто, ноша моя на тебя свалится. Поэтому передаю тебе одну ниточку по наследству. Подойди ближе.

Панин берет лист бумаги и четким почерком пишет, что может сказать позвонивший агент-источник и что Торопов должен ему ответить, чтобы разговор у них состоялся. После «таблетки» на каблуке у Кобликовой любые предосторожности уместны и не лишни. А листочек сгорит, пепел рассыплется, и недругам удачи не видать.


Глава 17


Ну, что, брат? Вот идешь ты в мою сторону, ни о чем плохом не думая, горя не зная, сомнениями не мучась. В эту минуту ты, Шлюз, авторитет, живой человек, счастливчик. С деньгами, связями, с дешевыми бабами, которые купились за копейки и стелятся перед тобой, живя одним днем. Лицо у тебя вовсе не бандитское - лик этакого озабоченного мировыми проблемами кандидата каких-то наук. Может, даже технических. А ведь идешь последние метры, сейчас кончишься. Станешь просто трупом. Телом, как говорят в морге. Одна беда: умрешь, не сообразив, что вряд ли кто по тебе всплакнет, Шлюз. Наверное, и мама твоя, если жива, не заплачет: был - не был, давно потерялся. Не с твоими принципами маму вспоминать регулярно. Значит, справедлива моя миссия и гуманна, почти по Раскольникову. Душевный советский суд, который стал российским, обстоятельства эти мне обязательно зачтет. Если, конечно, вычислят меня недремлющие органы и что-то докажут, что, впрочем, весьма для них затруднительно и проблематично, прямо скажем…

Шагай, брат, шагай. В отделившейся Грузии один симпатичный человек, старый приятель, подарил мне чудо-пистолет. Не перестроечное изделие - на века мастерами-ударниками соцтруда сработанное. Ствол этот по моей просьбе ювелирно прошлифовали на специальном станке на закрытом военном заводе. Что за этим АПС - автоматическим пистолетом Стечкина - в прошлом было, теперь одному Богу ведомо. Для меня важно, что сама по себе машинка - высший класс, как швейка Зингера, без сбоев. Короткая очередь, и, согласившись с бесспорными аргументами пуль, ложится твой оппонент на асфальт, думая о вечном. О полемике не помышляя.

Шагай, брат, шагай ближе. Мы пока оглядимся для проверки. Свидетелей нет, мальчонка какой-то бегает по двору с не взлетающим змеем, но он не в счет. Малолетка. А второго свидетеля, что топает за тобой следом, придется убрать. Во-первых, потому, что он твой телохранитель, во-вторых, от него волны опасности расходятся. Не пальни в него - наверняка станет стрелять. Честно отработает свои миллионы «деревянных». Поступить иначе, руководствуясь пионерскими своими принципами, он не сможет. А жаль, вроде умное лицо, микроб интеллекта на нем обозначился. Ну да пеняйте на себя, господин... Господи, как же называл-то тебя Шлюз? А ведь называл по имени и по фамилии, не рассчитывая, что освобожусь. Нет, не вспомнить. Ну и ладно. Две мишени у меня. Идут рядом, о дистанции забыли, не страхуются, оба в створе одного выстрела - не нужно дергаться. Очень даже удобно. Кнопочку нажимаем и держим, неслышно ползущее вниз затемненное боковое стекло должно вовремя остановиться. Стоп! Только не сойдите, ребята, с асфальтовой дорожки. Ну, пожалуйста! Десять метров, пять... Пора, на спуск нажимаем медленно, бережно, с затаенной печалью. Боек щелкает - нет выстрела... Мать твою! Еще раз... Нет выстрела! Еще... Нет! Бог тебя хранит, что ли? Уходишь? Уходишь, сука поганая! И не знаешь, через какую черту только что перепрыгнул. Едва стекло затемненное успеваю поднять, чтоб не усек, не узнал. Ладно, последнее дело - комплексовать. Будем считать случившееся тренировкой, боевой прикидкой. Переведем дыхание, запомним в лицо телохранителя. Не понравился он нам. Ой, не понравился этот простуженно шмыгающий, все время зыркающий по сторонам парень. Есть профессионалы по должности, этот - по духу, по душевной принадлежности. Вредный человек. Ну да ничего. Зато адрес мы теперь ваш знаем точно.

Едем потихоньку через двор, пропускаем дамочку с коляской. Хорошенькая девчушка, стройненькая, тоненькая, кто ж тебя замуж отдал так рано? И зачем? Ты ведь не нагулялась еще, то-то одарила меня взглядом затаенным. Тебе б на машинке моей покататься, перед подружками похвалиться: «А он... а я...» Эх, не выйдет. Сейчас лялька мешает, потом поздно будет - новая гвардия ухажеров подрастет.

- Девушка!

- Да.

- Я по этому проулочку к кольцевой выеду?

Выйду я к кольцевой, выйду, просто поприкалываться мне с такими, как ты, - удовольствие. Молодость у меня не прошла.
- Ну, в принципе, выйдете. Сейчас вам прямо, потом налево поворот и - дорога. Там направо свернете, через триста метров кольцевая.

- У вас дочка или сын?

- Илья у меня.

Как же ты счастливо улыбаешься, радость моя. Как завидую я тебе. И твоему мужу. Будь у меня жена, и улыбайся она так - бросил бы я дела свои грешные, в слесаря б пошел в автобусный парк. Что б знать: ждешь, веришь, счастлива.

- Спасибо.

- Да пожалуйста.

А вообще-то зря я все это. Запомнит - вспомнит при случае. Лишние проблемы. Ну да ладно, проехали, как говорится. Спишем просчет на романтику. Куда теперь? Домой? А может, смотаться нам на удачу к Конторе, где Иринушка, свет души нашей, надежда и опора Одинокого Охотника, служит? И что с того, что в командировке она? Пока время есть, присмотрим местечко, где подождать нам ее со службы можно будет, окунемся в атмосферу. Пока добираемся, дорога нервы освежит, успокоит. Так и есть, теперь с улыбкой свидание со Шлюзом вспоминается. Это ж надо - три осечки у АПС! Ну, везет же тебе, мужик!

Так, «кирпичиков» на въезде в проулочек господа гаишники понавешивали с превеликим усердием, спасибо вам, родные. Другой раз плюнул бы и проигнорировал, но сегодня - какой смысл? Разворачиваемся и с доброй душой домой. Впрочем, нет, не домой. Элегантная девушка, бегущая от служебного подъезда, ручкой нам машет. Остановимся? Остановимся. Но не как заурядные калымщики из несчастного клана бюджетников, как свои.

- Привет, тебе далеко?

-Ой, привет, ты не в сторону Киевского?

- Доброшу, какие дела. С днем рождения тебя!

- Спасибо.

Никогда не думал, что я психолог. А ведь просто все до безобразия: спутница моя вызывающе нарядна, из полиэтиленового пакета торчит ухо плюшевого зайца, о бокале шампанского сигналят чертики в глазах. Что из этого следует? Правильно. Подругу нашу сердечно поздравили товарищи по работе, а душевный начальник отпустил ее пораньше.

Психолог должен быть нахалом, поэтому, разгоняя машину по Новому Арбату, задаем тебе, именинница, вопрос в лоб:

- Ирка Кобликова с тобой в одном отделе?

- Ирина? Нет, она в первом.

Ага, в первом. Уже что-то, первый - он и есть первый. Не восьмой, не тридцать четвертый. Первый!

- Второй день ей звоню, глухо, как в танке.

- Так она в профилактории, в Губинихе.

- Тогда понятно.

Высаживаем именинницу у пригородных платформ Киевского и спрашиваем себя: надо ли брать в Контору легкомысленных красивых девушек? -Отвечаем: не надо. Красивые девушки - особая статья. Иное предназначение. Красивые девушки горды своим состоянием и ни о чем не думают. У них и без службы полно впечатлений, они и без этого в жерле событий, в центре внимания, которое отвлекает, пьянит, настраивает на светлую волну. Интересно, где она, эта чертова Губиниха? Далеко или близко? По мне - лучше близко, чем далеко. Дело не в географии, понятно, во времени. Просто мне трудно без тебя, случайная посетительница «Лолы». Очень трудно. И тут не ты - я романтик...


Глава 18


- Алексей Васильевич, дежурный по городу просил показать вам документы.

- Давай, а чего это он?

- Думаю, слух о вашей бескомпромиссной борьбе с мафией силу набирает.

- Чего-чего, друг мой?

- Шучу. А вообще надоела всем дурость нынешняя. Вот и прошла между нами негласная команда: Панин рискует, на острие удара, поэтому держать его в курсе дел. Так что в дополнение к документам дежурного по городу еще целая папка сводок у меня для вас на столе. Будет время - посмотрите.

- У вас что, корпоративная солидарность со мной?

- А почему нет? Я ж говорю, надоело, Алексей Васильевич, бросать в урну бумаги и читать в газетах, что все мы купленные мафией шкуродеры и бездельники.

- Ты вот что, передавай, раз велели, писульки сюда, а сам для меня сделай доброе дело.

- Без проблем, говорите.

- Найди ребят, что на моей даче по факту взрыва работали, пусть в свободное время объявятся, поговорить хочу.

- Бу сделано. Помощник вам бумаги уже потащил.

- Спасибо.

Не успевает трубка на рычаг лечь - дверь открывается.

- Алексей Васильевич, можно?

- Чего тебе, друг мой Клисанов? Говори с порога и быстренько, поскольку времени у меня самая малость.

- Алексей Васильевич, а правда, что вас снимать будут?

- Женя, меня не снимать - повышать собрались, на беседу зовут, кто тебе нелепость такую залупил?

Женя краснеет, бледнеет, и мне становится стыдно. Он мне верит, как оракулу. Обманывать его, конечно, нехорошо. Но и ему в нынешнем моем положении лезть с дурацкими вопросами, мягко говоря, не слишком дипломатично.

- Что ты мне показать хотел?

- Да две бумажки.

-Читай.

- Читаю: Объект появился по адресу Шлюза в семнадцать пятьдесят два. Направляясь к дому, Шлюз с охранником миновали машину и вошли в подъезд. Машина, темно-синяя «шестерка», госномер «Е 954 АВ 77», простояв около минуты, двинулась от дома Шлюза к кольцевой. При этом объект имел короткий контакт с источником. Вопрос: «По этому переулку я проеду к кольцевой?». Получив ответ, объект проследовал по указанному маршруту. Няня.

- Все?

- Нет, еще одно сообщение от службы спецконтроля, Алексей Васильевич.

- Давай.

- Из объяснительной Строковой Тамары Андреевны: Работавший под «коллегу» частник интересовался личностью лейтенанта Ирины Кобликовой. Поскольку перед контактом с ним товарищи по работе поздравляли меня с днем рождения, я не сразу поняла, что подвозивший меня человек не имеет к управлению никакого отношения. Поэтому я и имела неосторожность сказать ему, что в настоящее время Кобликова находится в профилактории. В чем раскаиваюсь... На этом все.

- Спасибо. Не звонили мне?

- Никто не звонил.

Так, Шлюза Стас вычислил. Быстро вычислил. Как это у него, интересно, получилось? Ладно, разберемся, вопрос техники. И с Кобликовой талантливо обернулся. Что еще нам многочисленные источники сообщают? Вот папочку помощник дежурного занес. Углубляемся. Это не по нашей части. И это тоже. И это. Господи, сколько всего в городе происходит! Жуть какая-то. Ага, стоп. Очень даже любопытственно.

Из заявления гражданки Курагиной Анны Николаевны, русской, уроженки Москвы, 1972 года рождения, находящейся на излечении в 1-й городской клинической больнице после попытки суицида: ...со Стасом я познакомилась около полугода назад в ресторане «Лола». У нас был роман. Недолгий. Он меня предал. Считаю, все дело в том, что он оказался втянут в какую-то мафию. Думаю так потому, что случайно увидела у него в шкафу на полке пистолет, а в платяном отделе - автомат. В оружии я, как дочь военнослужащего, разбираюсь неплохо...

Да, дочь военнослужащего, в оружии ты, может, и неплохо разбираешься, а вот в людях... Так, дальше. Ага, проверочку провели негласную на квартире по этому факту. Стволов, конечно, не нашли, соответственно и закорючка-резолюция на листочке лукавая: «Контроль, проверка, информация участковому». Ценное указание. Участковый, прочитав бумажку, крякнет, формальных прав у него против Стаса нет. А что касается контроля и проверки, дай Бог время с новыми ЧП разбираться, о старых кому помнить?

Что еще? Листаем дальше. Не наше, не наше... Все?

Нет, не все, телефончик звонит.

- Я по поводу микроавтобуса, который мой приятель Вадим смотрел. Вы его еще не продали?

- Пока нет, но он не растаможен, вы в курсе?

- В курсе, давайте встретимся завтра у дома Вадима в шестнадцать.

- Лучше в семнадцать.

- Идет.

Так, есть какая-то срочная информация от источника. Он просит о встрече. Не завтра, конечно, сегодня. Через час. Есть время, чтобы оторваться от хвоста, если он будет.

- Коля, я поехал обедать. Буду скоро.

- Приятного аппетита, шеф.

- С Богом!..


  Глава 19
Не поймешь, есть хвост или нет, слишком плотно идут машины сзади. Наверняка есть. Надо бы еще раз крутануться. Проскакиваем железнодорожный путь и резко уходим с Хорошевки вправо. Узкая, изрядно разбитая дорога круто виляет здесь в лабиринте зданий множеством поворотов. Выводит она метров через триста сначала к ГАИ, а потом, опять дважды вильнув, к прокуратуре Московского военного округа. Дальше - тупик, поэтому, не доезжая до ГАИ, сворачиваем во дворы, к параллельной улице.
Теперь самое главное. Пока в зеркале заднего вида не обозначилась ни одна машина, ныряем в арку. И по тормозам. Нога на сцеплении. Проверяем свою собственную бабку Интуицию, которая все время нашептывала: стерегись. Ага, не у одной Кобликовой помощница: с разрывом секунд в двадцать мимо зева арки проносится серая «шестерка» и, уже скрывшись из вида, визжит тормозами - засекли. Ну-ну, ловите, ребята, ветра в поле. Мы тоже не лыком шиты и умеем отрываться. Пролетаем через двор к гаражам, здесь узенький проезд. Через него - снова к Хорошевке. Влюбленным должно везти. И везет - светофор оборвал бесконечный автомобильный поток, есть несколько секунд, чтобы рвануть на противоположную полосу шоссе и тут же свернуть на Магистральную. Пока преследователи дождутся следующего разрыва в потоке машин, гарантированно отрываемся. Теперь можно спокойно отправляться к Аладдину. Чуть-чуть припаздываю, но это не страшно, он будет ждать ровно двадцать минут.

На всякий случай еще раз проверяемся, просто так, для очистки совести, береженого Бог бережет. Все нормально, сзади ни одной легковушки, одни грузовики чадят. Вот он, Аладдин. Идет себе по тротуару, опустив голову, в себя углубившись. Но обманчив его вид. Все видит, слышит, оценивает. Ему не нужно махать рукой, вспомнив, что на этой машине я к нему не приезжал. Увидел, узнал, свернул к краю дороги, почти на ходу нырнул в салон.

- Я тебя приветствую, дорогой.

- Взаимно, дорогой.

Аладдину тридцать три, возраст Христа, но выглядит он куда старше - сутул, сед, лихорадочно посверкивают провалившиеся глаза... На заре их знакомства в минуту откровенности Аладдин признался: если подумаешь, что я кому-то мщу, ошибешься первый раз. Если подумаешь, что я, встречаясь с тобой, замаливаю грехи, ошибешься второй раз. Если ничего не подумаешь, примешь наши отношения как есть, не ошибешься. Панин принял их как есть. И то, что Аладдин - наркоман. И то, что с самого начала наотрез отказался от денег за информацию. И что не берет заказов - сам решает, когда и о чем поставить в известность. Человек-загадка. Интереса ради он сотворил однажды его почти идеальный фоторобот и убедился - нигде, ни по одному делу человек по кличке Аладдин не проходит. Снял отпечатки и запустил в систему «Поиск» - тот же результат. Что он, кто он? Панин вспомнил своего предшественника - полковника Михайлова, которого вдруг, в одночасье, скрутила страшная болезнь. Аладдина передал ему он. Вытурив домашних из комнаты, он поманил зама к себе, чтобы что-то сказать. Но устал, несколько минут лежал, собираясь с силами. «Алеша, - обронил, - мы живем в странном мире. Друзья, самые верные, самые близкие, легко продают и предают, а враги оказываются выше и чище, чем мы думали. Привыкни к этому парадоксу, иначе не сможешь работать». Опять полежал, прикрыв глаза, опять, словно дряхлый уже аккумулятор, набрал, наскреб в себе остатки энергии. «Есть у меня человек, которому я не помог, а он мне - помог. И не только мне. Верни ему при случае долг. Хотя, думаю, и тебе это сделать не удастся. Со временем и ты ему будешь должен. Безответно. Запоминай...»

Панин запомнил. Встретившись впервые с Аладдином, сказал ему:

- Ты - друг моего друга.

Аладдин, окаменевший от известия о смерти Михайлова, словно тень, повторил:

- И ты - друг моего друга...

То, что он ему потом рассказывал, стоило не больших денег - многих и многих жизней. Что у него сегодня?

- Киевское шоссе, сороковой километр. Сразу за указателем «Алабино», справа, на окраине поселка, увидишь двухэтажный дом из красного кирпича. Хозяин - некто Борис Кратов. На днях туда перебросят партию оружия – «калашниковы» и боеприпасы к ним.

- Откуда добро?

- Спроси Аллаха, дорогой.

- Я спрошу Кратова.

Аладдин усмехается тонкими бескровными губами.

- Откуда - спроси его, а меня спроси, чьи стволы.

- Чьи стволы, Аладдин?

- Тебе имя «Шлюз» что-то говорит?

- Говорит.

- Формально - стволы Шлюза, но он только доставщик. Заказчик, он же организатор и вдохновитель, сидит наверху. Очень высоко.

- Почему ты так решил?

- Была однажды сложность с перевозкой товара по «железке». Шлюз заволновался и позвонил заказчику.

- И что?

- За оружием через четыре часа улетел военный самолет. Не через четыре дня, дорогой. Через четыре часа! Ладно, раскручивай это дело, тебе не впервой портить настроение жирным котам. Позвоню, когда что-то будет.

- Спасибо. Да, имей в виду на всякий случай, что по моему номеру может ответить другой человек. Он назовет пароль.

- Если назовет, будет разговор. Хотя, по мне, лучше, чтобы трубку всегда брал ты. Поэтому говорю: храни Аллах тебя, дорогой. Будешь жив, я тебя найду...

Аладдин хлопает дверкой и быстрым шагом идет к метро. Высокие кусты и притиснутые один к другому коммерческие киоски сторожат его сейчас от лишних взглядов. Еще секунда, и сухощавая фигура растворяется в толпе. Можно возвращаться. Хотя нет, отправлялись-то мы формально на обед. Организм, понимаешь, настроился, губы раскатал, а мы ему - облом, фигу показали? Несправедливо получается. Закрываем машину и шагаем к ближайшим киоскам. Должно же быть там что-нибудь съестное? Гамбургер, хачапури, шаурма, бутерброд с колбасой, на худой случай. Так, а это что за деликатес в пластиковых тарелочках? Китайский суп? Давно не едали мы китайского супа. Будем надеяться, что после дегустации у полковника Панина глаза не станут узкими и Ирине Кобликовой не потребуется переводчик для формального и неформального общения с шефом. Надо ей позвонить, надо насторожить эту длинноногую девчонку: никакой самодеятельности, максимум осторожности и здравого смысла. Что-то слишком много замелькало вокруг нас недоброжелателей. И время как-то заторопилось, защелкало, поскакало. Не к добру. Сами не поостережемся - кому позаботиться?


Глава 20


Я - Аладдин. Я - Шалишаев Руслан Магомедович. Он же Чурка. Он же - Дагестанец. Он же - Русик, мамино солнышко, сыночек родненький. Он же Шаличка, любимый человек русской девочки Аленки. О которой, ужаснувшейся, не простившей его беду, вспоминать лишний раз – все равно что острым кинжалом бить, как прадед когда-то, по собственной руке, отсекая живую плоть. Прадед бил по руке не из-за любви к острым ощущениям. Во время войны собирал хилые горные дровишки - змея цапнула. «Черная змея», называли ее здесь. Хотя внешне она вовсе не черная, скорее, серая, с маленькой верткой головкой. Ее трудно заметить и упредить. Она жалит раньше, чем глаза успевают остеречь тебя от беды.

Прадед рассказывал, как пытался он справиться со старым своим врагом - корявым корнем у подножия Тарки-Тау, поддев его обломком оглобли. Сдвинул было с места, а дальше никак. Решил расширить полость для рычага, сунул руку под корень, чтобы разгрести землю, и тут же отдернул ее, почувствовав укус. Рука почти сразу взялась малиново-красным пятном. Дергающаяся змеиная головка показалась из-под корня. Он поймал ее, опьяневшую от укуса, натруженными пальцами и легко оторвал от тела. И уже потом, ругнувшись, сообразил - жить час, ну, два от силы. Выхватив в бритву наточенный кинжал, полоснул по руке, отсекая кусок тронутого ядом мяса. Обливаясь кровью, перевязал рану. Спасся и детей с внуками спас, потому что зависели они в ту трудную, фронтовую годину не от сводок Информбюро, печальных и радостных одновременно, не от с задержкой доходивших до горного аула скудных аттестатов от воевавшего сына-офицера - от него, варившего из чудом сэкономленных довоенных крупяных запасов «джигитский суп». Вода да трава, да пригоршня сечки с кусочком медово-желтого бараньего жира.
 
Кусочки курдюка, жир-спаситель... С малолетства помнил он прадедовский хабар, анекдот, о кавказской гордости. Собираются на годекане – месте встречи у мечети для разговоров у аксакалов – старики. Чтобы потолковать, новостями поделиться. Один разглаживает замаслившиеся после сытного обеда усы.

- Что, - интересуется завистливый сосед, - опять жирным хинкалом объелся?

- Да, - гордо отвечает тощий старец, - вся семья ела жирный хинкал. Еще и для гостей-кунаков полкотла осталось.

Тут подбегает к сидящим самый младший внук аксакала.

-Дед! - кричит. – Беда! Соседская черная кошка съела тот кусок бараньего сала, которым ты всегда мажешь усы, идя на годекан...

Однажды Аладдин рассказал эту историю Михайлову. Просто в порыве откровенности рассказал, рассчитывая на улыбку. Но тот, глотнув таблетку, хмыкнул.

Аладдин, я бы пожал старику руку. Жалок жалующийся, красив гордый...

Повязали его, Аладдина, на обиде. По сути, купили и скрутили. По молодости все было, не взыграла тогда в нем жесткая мужская сила, промолчала - потому и не обошлось. Пришла повестка Руслану Шалишаеву: явиться к такому-то, туда-то для призыва в ряды. И явился он, ожидая, как в фильмах показывали, что спросят его: «Скажи-ка, Руслан, внук фронтовика-орденоносца, хочешь ты в десант, в морскую пехоту или, как дед, в танкисты?» Никто не спросил. Прыщавого подполковника-военкома увидел он лишь однажды, когда толковал тот с какими-то толстыми мужиками у черной, с нулевыми номерами, «волги». Проходя мимо группы собранных в какую-то команду парней, куда определили и Руслана, военком обронил сопровождавшему его офицеру с красной повязкой на рукаве: «Этих обезьян в строители». За спиной у Руслана были махачкалинский аэроклуб, шесть прыжков с парашютом, техникум с отличием, героический дед... Это он – «обезьяна»? Это его - месить раствор? Да ладно бы только месить, перетерпел бы, перемог себя - солдатские руки дела не выбирают. Но стройбат он и есть стройбат – «черная дыра светлых надежд». Военком был первым, кто плеснул ему в лицо грязью. Ни за что, просто так. Тогда он пересилил себя, сумел. Не совладал с собой позже.

Москвича, младшего сержанта Ровковича, дебила с опухшими глазами, Руслан возненавидел с первого дня. За гнусность, за подлость, за ничем не оправданную жестокость. И Ровкович его тоже возненавидел. Понял, сообразил, озверел. Надо ли удивляться, что натянутая до предела пружина однажды лопнула? Руслан ударил его, отзываясь на подлый пинок. И ударил сильно, вложив в кулак всю энергию тела, сосредоточив ее, бросив во врага, как бросал во время войны Жуков последнюю резервную армию. Ровкович рухнул, не ойкнув, на грязный, заплеванный пол сортира и по-поросячьи завизжал.

- Говорю тебе, ишак поганый, один раз: или сам успокоишься, или я тебя успокою навсегда. Мамой клянусь.

Про маму Ровкович понял. Другие угрозы не дошли бы, эта -дошла. Краешек. Второго предупреждения не будет. Кавказцев он знал, матушкой они просто так не клянутся, не случайно ругательств у них со словом «мама», говорят, нет. Два способа было у Ровковича унять придурка. Он решил использовать и один, и второй.
После отбоя Аладдин не сомкнул глаз, слушал, как шушукались у койки Ровковича «старики», как о чем-то спорили, матюкались, как отгавкивался, отхаркивался от упреков одногодков его враг. «Де-ды» в эту ночь на разборку не пошли. Поэтому утром Ровкович побежал к командиру роты: Шалишаев часы украл отцовские... Комроты в военно-строительные начальники произведен был из «матушки-пехоты» за беспробудную пьянку. Потому без трепета душевного выставил на стол перед ним Ровкович бутылку редкого по тем временам греческого коньяка «Метакса» в качестве второго аргумента и доказательства. Попросил:

- Вы на нас, стариков, обопритесь, Петр Иосифович, иначе - беда, беспредел.

- Давай сюда эту падлу, - задохнулся в гневе отходивший от вчерашнего похмелья ротный. - Или вернет он часы твои и умолкнет, или вставлю ему уши поганые в задницу...

Верь отцу-командиру, наставлял Руслана дед. Он ошибался. Стройбатов в его пору, наверное, не было. Позже избитому в кровь Шалишаеву сосед по гауптвахтовской камере выговаривал:

- Ты в чудеса, что ли, веришь, дурак? Какие отцы-командиры, какая справедливость? Все будет так, как будет. Ты чудак, волшебник Аладдин, и наколоть тебя, наивняка, ничего не стоит. Усваивай навсегда: ты живешь в реальном мире. В черной краской мазанном поганом реальном мире, где справедливостью не пахнет. Она есть, но спрятана...

- Где?

- Говорю, спрятана, Аладдин. Какая тебе разница где? Да это и не справедливость даже. Это ключ к ней. Попрошу - принесут. Поверну ключик и нырну в теплую реку добра. И поплыву по ней, ни о ком и ни о чем не жалея.

- Что это за река?

- Теплая река. Широкая. Солнцем прогретая...

- Не понял я.

- Дурочка, если не понял.

Он, правда, не понял.

- Сосед подошел к железной двери камеры, трижды стукнул в нее костяшками пальцев.

- Чего хочешь? - отозвался голос часового из коридора.

- Время пришло, Босявый. Душа тепла просит.

- А про должок не забыл?

- Ты это мне про должок, лох, поминаешь? Забыл, кто тебя сторожил в этом гадюшнике неделю назад? И сколько доз ты у меня выпросил?

- Шучу я, Гуттаперчевый. Шучу. Чего сыпью-то пошел? Принимай товар.

Из-под железной двери выскочил пакет с завернутой в белую полотенцевую тряпочку коробкой.

- Только по-быстрому, баян еще спрятать надо.

- Не блей, сам знаю, - откликнулся сосед, разворачивая передачу. - Ну что? Хочешь, кольну тебя? И все посветлеет. Словно на другую сторону земли попадешь. А они, враги твои, на этой останутся.

Тогда-то и выдавил он из себя: кольни, о чем жалел потом тысячу раз. Кто-то мог отказаться от наркотика, переборов стонущую боль, перестрадав, он - не смог, не сумел. Покатился. И вкатился в тьму.

Тот же сосед свел его потом с людьми, которые изменили его жизнь. Навсегда.


Глава 21


Панин точно помнил, что запирал дверь на два оборота. И что подстилка, кусок старой ковровой дорожки, валялась на коричневом кафельном пороге чуть наискосок. Точно помнил. Дверь открылась с первого оборота. А вытертая тряпка с невнятным малиновым узором лежала теперь ровно-преровно.

Ладно, хрен с вами, сказал он себе. Идти назад не было смысла. Отступать стыдно, позорно, да и попросту некуда. Чем быстрее все случится, тем лучше. В принципе, убежать от тех, кто на тебя охотится, невозможно. Человек есть человек, просчитать все варианты противника он не в силах. Панин уже не первый раз удивился: какими идиотами нужно быть, чтобы столько времени «водить» его после взрыва на даче и не нажать на спуск пистолета. Здесь, в Москве-то, какие проблемы? Самый оптимальный вариант. Почти нераскрываемое ЧП - безнадега. Созрели? Тогда - вперед...

«Эх, Алеша, Алеша, - упрекнул вдруг его затаившийся в подсознании голос покойного Михайлова. - Грохнуть тебя - труд невеликий. Но кто поручится, что противники твои тем самым благополучно избегут крупных неприятностей? Какие у них гарантии? Думаешь, не догадались, что ты подстраховался? Есть досье? Есть. В одном экземпляре? Неведомо. Только ты об этом знаешь. Выходит, рано тебя убивать. Опасно».

Пока опасно, уточнил Панин про себя. Но это только одна версия. Вторая: не до того врагам было. И теперь, не исключено, не до того. Страх придавил людей, которые могут дать повторную отмашку «огонь». Липкий, душный страх. Им нужно было малость отдышаться. А успели они отдышаться? Не успели, времени не было.

Третье, самое неприятное «но»: кто они - враги? Сколько их? Одна команда на тропу войны с ним вышла или несколько? Между собой друзья они или соперники? Ответов он не нашел. Внутренний голос молчал. Хорошо, сказал он, повременив, тогда последнее сомнение: если со мной решили расправиться, разве не проще, не безопаснее сделать это не дома, где останутся следы, где обязательно отыщутся какие-то свидетели, а на «нейтральной территории»? Да ведь и не похож он на идиота, который держит компрометирующие документы под подушкой. Значит - другое? Что?

В этих мгновенных размышлениях был резон, поэтому, собравшись, но не напрягаясь, Панин толкнул дверь и переступил порог квартиры, впервые вдруг пожалев, что у него нет с собой оружия. Всегда думалось: зачем? У объекта хорошо подготовленного покушения успеть сработать своей «пушкой» шансов попросту нет. Правильно, нет, но пистолет в руке - фактор психологический. Это просто другое ощущение. Впрочем, поздно об этом. Алексей вздохнул, щелкнул коридорным выключателем и, пересилив себя, медленно, почти спокойно потащил через голову мокрую от пота футболку. И не дернулся в сторону, когда услышал, как скрипнула под чьей-то ногой паркетина на пороге кухни.

- Ты не только молод и красив, Панин, - прозвучал в напряженной тишине голос Кобликовой. - Ты еще и бесстрашен. Я наверняка знала, что половик на входе ты прочтешь и один поворот замка - просчитаешь. Прости меня, пожалуйста. Мне так классно, что я полюбила бесстрашного мужика. Прости меня, дурочку безмозглую.

Алексей повернулся к ней и нырнул носом в короткую Иркину стрижку. И задохнулся, и как-то внутренне в мгновение обмяк, и засмеялся беззвучным счастливым смехом:

- Глупая, а если б я был с пистолетом?

- Ты, Панин, с оружием не ходишь. Напрасно, кстати. Я вспомнила, что ты безоружный, и рванула к тебе. Решила: тебе нельзя быть одному. И мне одной - нельзя. Лучше вместе. А?

- Да.

- Сегодня я твой телохранитель. Самый преданный и надежный, самый решительный и ловкий. Ты даже не знаешь какой. Правда, шеф...

Панин давно не хохотал - обстоятельства не способствовали. Но сейчас отвел душу. Разрядился после дневного напряжения, испытав на мгновение давно забытое, заслоненное делами и волнениями ощущение счастья. Опасность, пугающая неопределенность - все отодвинулось, отошло. Это бесстрашное создание, которое он пригрел, которое оберегал, которое без страха и упрека прошло с ним через испытания дачных приключений, теперь ринулось спасать его. Здорового мужика, Панина. Которого боялись, с которым считались и раньше, а теперь, почуяв запах копоти, заволновались, задергались, запаниковали. Но это понятно ему. А ей? Сколько же мужества надо иметь девчонке, чтобы бросить охраняемый профилакторий и примчаться сюда? Сколько силы любви, веры, надежды, тепла и участия обрести, чтобы разделить риск и тревогу? Сколько отчаяния, заботы и легкомыслия накопить, чтобы доказать ему, остолопу, что в жизни не только предают, что расщедривается она, бывает, и на счастливые неожиданности?

- Я люблю тебя, - шепчет она, целуя его в губы. - Я не могу этого объяснить, но без тебя плохо. Руки дрожат. Всякая дурость в голову лезет. Не сердись, Алеш, на меня. Не сердишься?


- Кобликова, ты колдунья. Я не умею на тебя сердиться. Даже когда ты сачкуешь на службе с «Дюной» - не сержусь.

- Правда?

- Малявка, сколько ты весишь? - смеется он, подхватывая ее на руки.

- Лешка, прекрати, ты с ума сошел.

- Я?! Сошел. Попробуй не сойди с тобой с ума. Я влюбленный, сошедший с ума, изголодавшийся по тебе до воя волчьего мужик. Сама виновата...

Она что-то еще говорит. Но он уже не слышит. Он сейчас ничего не слышит. И никого, кроме нее, кроме единственного в его жизни человечка, который ничего не боится, который ждал и верил, который все понял на этом свете, который выбрал его из миллиона других.

... - Тебе хорошо со мной?

- Не то слово.

- И мне - не то слово. Панин, подожди... Панин! Ну, пожалуйста! Ну, подожди, я хочу попросить тебя... Слышишь? Я хочу попросить тебя ни о чем не думать... Я хочу попросить тебя быть просто моей половиной... Па...

- Что?

- Поздно, дурачок...

- Что поздно?

- Прошу поздно. Ты все сам понял. И все сделал так, как я хотела. Мы теперь с тобой родные...


Глава 22


Стас поднялся на шестой этаж, выглянул в узенький предлифтовый коридор - пусто. Сделал два шага и заглянул в квартирный предбанник с шестью щитами стальных дверей по обе стороны «пенала». Нужная дверь справа. За ней слышен голос, вроде бы телефонный разговор. В принципе, все очень просто. Дверь - против двери. Вариант номер семь, как он выражался. Обычная растяжка между ручками, взрыватель сработает, когда одну из дверей приоткроют и бечевка ослабнет. Все, теперь вниз к твоей машине, дружище Шлюз. На звоночек ты дверку без расспросов не откроешь, сдрейфишь, а когда под окнами любимый твой «джип» истошно завоет противоугонка, выскочишь как миленький. И нарвешься. Ты давно должен был нарваться, судьба просто недоглядела, что еще ползаешь ты по этой земле. Дыши, Шлюз, воздухом, наслаждайся. Посмотрим, кто последним будет, как ты изволил выразиться, водку пить и любить девок. И та ясноглазая тростиночка из «Лолы» теперь тебе не достанется, уж извини, если сумеешь. Соседей твоих, правда, жаль. Не повезло им маленько. Но, Бог даст, обойдется.

В мусоропроводном закутке на первом этаже Стаса дожидается загодя упакованный в целлофан кусок бетона, которому предстоит превратить лобовое стекло шлюзовского «джипа» в крошево осколков. Теперь самое главное: никого не встретить, не зафиксироваться в цепкой памяти соседей, привычно запоминающих незнакомые лица. Едва он успевает об этом подумать, как дверь подъезда распахивается и в нее с кряхтением вползает на толстых негнущихся ногах бабка в три обхвата. Нет, не просто бабка - сыскное подъездное бюро, знающее всех и вся, строго бдящее за нравственностью подрастающего подъездного поколения, ведающее, кто, когда и с кем вошел в дом и через сколько вышел. Не прогреми сейчас взрыв, она еще неделю обсуждала бы с говорливыми подружками, к кому - к разведенке Тарасовой из сорок второй или к холостячке Емельяновой из шестьдесят девятой - приходил представительный мужчина в черных брюках и серой футболке. Но взрыв прогремит вот-вот. Значит, наблюдательность и свежие ее впечатления востребуются.

Все это Стас просчитывает в мгновение. И опасения, подстегнутые волной ярости на эту словно намеренно застрявшую в дверях каргу, заставляют руки выполнить грязную, неприятную работу. Бабка тяжела, он подхватывает ее обмякшее тело и волочит за дверь, в темный замусоренный угол. Все, время, время!..
Взрыва за истошным воем шлюзовской противоугонки он не слышит. Пройдя через заросший двор, сворачивает за угол зашарпанной «хрущевки» и спокойным шагом идет к приткнувшейся у обочины машине. Садясь за руль, ловит себя на мысли, что убийство теперь - обыденность. Это только кажется, что после ЧП смыкаются ряды граждан, заливаются милицейские свистки и мчится сломя голову по следу погоня... Все не так. Сегодня это захлопнутые двери, настороженная тишина в соседских квартирах, равнодушные, уставшие, привыкшие ко всему милиционеры. Никому ничего не надо, чем меньше проблем, тем лучше. Он может стоять здесь еще час - не прилетят слепящие синими «моргалками» машины с оперативки, не перекроют выезды из Москвы бравые парни-гаишники. Кто-то скучно доложит по инстанции: «Два трупа на Беловежской, мужчина и пожилая женщина». -  И, вздохнув, добавит: - Старик, отметь там у себя, мы на обед поехали, без нужды не дергай». «Ладно, - отзовется дежурный, - только будьте на связи, вдруг кто из «шишкарей» куда поедет».

Стас включает купленную по случаю милицейскую «пищалку» и вслушивается в переговоры передвижных милицейских группы. Ждет своего сигнала. Только через полчаса ловит то, что его интересует:

- Дежурный, тут взрыв был и следом убийство на входе в подъезд дома. На шестом этаже от взрыва пострадал мужчина, а внизу старушку местную придавили. Вызывай группу.

- Ты кто? Двадцать седьмой?

- Он самый.
- Мужчина жив?

- Да нет, скончался, не приходя в сознание. По водительским документам - некто Владислав Герцев.

- Понял. Вот что, постой там минут двадцать, в центре взорвали троллейбус, все в разгоне, подошлю кого-нибудь чуть позже.

- Без проблем, только дай на всякий случай ориентировку: перед тем, как грохнуло, от подъезда дома отъехала «девятка» с тремя парнями кавказской внешности. Цвет машины - гнилая вишня».

- Свидетели номера не запомнили?

- Нет. Один припоминает, что вроде две тройки в нем.

- Хоть что-то. Ладно, жди. Ориентировку озвучу.

Стас щелкает выключателем, закуривает и мысленно матерится. Выходит, не Шлюз урвал судьбу, а его водитель - Герц. Невезуха, хорошо хоть бдительные свидетели не подкачали, увидели, да не то. У него не «девятка». И троек в номере нет. Куда же делась эта гнида по кличке Шлюз? За что хранит его судьба?..


Глава 23
-Панин, я с ума сошла с тобой. Слышишь, Панин?

Господи, кто бы знал, что в жизни бывают такие минуты? Кто бы знал, что все может быть светло и прекрасно, даже если тебя окружают враги, но рядом человек-остров, человек-якорь, человек-надежда.

-Ты устала?

- Я устала без тебя. Ты знаешь, без тебя было очень трудно. Я была только половиной, только частью. Фрагментом. А теперь вместе с тобой я - все. Понимаешь?

Он проводит пальцем по ее верхней губе.

- Я тебе ее зацеловал?

- И не надейся, радость моя. Не зацеловал. Еще хочу...

Скоро утро разведет голубизной заоконную ночную тьму, растворит сумрачные тени, отзовется голосами ранних прохожих, гулом заторопившихся куда-то машин. Но пока еще ночь и в комнате совсем темно. Он не видит, пальцем угадывает по дрогнувшим губам Ирины, что она улыбается.

- Тебе надо поспать.

- Ни за что. Это безумие <197> заснуть в твоих объятиях в такую ночь. Положи мне голову вот сюда, пожалуйста.

Он послушно прижимается ухом к ее груди.

- Ирка, у тебя сердце вот-вот выпрыгнет.

- Не выпрыгнет. Сейчас оно успокоится, и я заставлю любимого мужчину снова меня домогаться. А пока лежи и слушай, как колотится сердце у счастливого человека.

-Кобликова, ты не задумываешься, что все, что с нами происходит, чудо какое-то. Ведь мы с тобой планеты из разных галактик, которые сошлись вопреки законам Космоса.

- И слава Богу, что сошлись. Шанс-то у нас был, Панин, маленький. Малюсенький. Наверное, один на миллион. Просто я искала только тебя, а ты - меня.

- Я и сейчас еще не верю, что нашел.

-Верь, глупый ты мой мужчина. Странный, неземной. Самый-самый. Каких уже не выпускают. Мне с тобой так хорошо, как не бывает.

Панин усмехается и начинает верить, что все это на самом деле. И Ирина - не сон, и эта переполненная бесконечным теплом и нежностью ночь - не сон. Долгая и короткая одновременно. Все - правда.

В верхнем углу окна виден бледный серпик нарождающейся луны. Совсем юной. Не отрывая от него взгляда, чтобы не сглазить, Панин садится и тянет руку к столу за кошельком.

- Панин! Ты что?

- Погоди, погоди.

- Я надеюсь, ты не по холостяцкой привычке за деньгами утром тянешься, а, любимый?

- Ты пошути мне, пошути.

Он выуживает из портмоне несколько монеток.

- Держи, погреми ими в руке.

- На фига мне эти копейки?

- Не копейки -рубли. Когда-то у меня зарплата была - двести тридцать пять рублей.

- Смешно. Ну да ладно, давай мне свою бывшую зарплату. Только объясни, зачем мне греметь рублями?

- На удачу. Смотри на луну и шамань. Так нужно. Повторяй за мной: «Серебро и медь, золото и платина...»

- Серебро и медь...

- Золото и платина...

- Золото и платина...

- Не жалей добра, в жизни я не жадина...

- Смеешься?

- Говори.

- Ну, не жадина я, честно.

- За окном луна в черной тьме подвешена, щедрою рукой счастье нам отвешено.

- И что?

- Ничего. Ты все время на луну смотришь?

- Смотрю, смотрю. Как ты велел.

- Тогда все у нас сбудется. Повторяй.

- За окном луна в черной тьме подвешена, щедрою рукой счастье нам отвешено... Панин! Ну, Панин, перестань, ты ведь у меня старый, сам говорил. Панин, миленький, родненький, гадская морда...

Когда телефон звонит во время таинства кофеварения - ладно, но когда он звонит сейчас, в такую минуту, - западло высшей категории.

- Алешка, бери трубку.

- Не хочу, не могу. Ну их всех к черту.

- Бери-бери.

Он тянет руку к аппарату и обиженным, как кажется Ирине, голосом роняет:

- Панин.

Слушает, переспрашивает:

- Еще раз адрес.
Поднявшись с дивана, трет рукой лоб, тяжко вздыхает и вдруг взрывается в трубку:

- Не торопи меня! Дай подумать. Думаю... Думаю... Все еще думаю. Все, подумал. Значит, так, быстро машину мне. Поднимай Клисанова. Группа усиления у тебя расписана, собирай людей, пока я копошусь. И позвони Торопову, пусть летит в управление и садится со мной на связь. Как выглядит гость дачника Кратова? Так, так...

- Пришла-таки машина с оружием? - тихо спрашивает Ирина.

Панин кивает.

- И кто его привез?

- Шлюз, собственной персоной, - шепчет Панин, на секунду прикрыв трубку рукой.

- Я с тобой?

- Дурацкие вопросы задаете, будущий старлей.


Глава 24


- Приношу извинение за ранний звонок.

- Слушаю вас.

- По красному телефону с золотым орлом в центре наборника ранним утром звонят не часто. Только по особым случаям и только по прямому распоряжению людей, с которыми надлежит беседовать особо почтительно. Таковы условия замысловатой государственной игры.

- Я по поручению Виктора Павловича. Необходимо соблюсти формальность, Лев Николаевич. Сотрудник органов замешан в неблаговидных делах, нужна санкция. Не возражаете, если к вам с соответствующими бумагами подъедет наш человек?

- Я хотел бы услышать фамилию сотрудника.

- Ну, разумеется. Его фамилия Панин.

- А ваша?

Так и знал, секундная пауза. Опять-таки очень характерная для нынешних наших времен деталь - роскошная многоговорящая пауза. Ну-ну, вы ее тянете - тяните, мы - подождем, времени у нас навалом.

- Моя фамилия Чунский, господин Пчелкин, но она вам вряд ли что-то говорит. Да это и не важно, ведь я просто передаю вам установку.

- Во сколько вы получили эту установку?

- Не понял, что?

- Который был час, когда вам поставили задачу позвонить мне?

- Это, простите, важно?

- Важно.

Это в самом деле важно, господин Чунский, потому что время отдачи команды - ключ ко многим непростым вопросам. Хотя и с ответами на них хрен я вам просто так бумажку подпишу на Панина, ребята. Скандалить не стану, с таким телефончиком не скандалят, но правила вы соблюдете «от» и «до». Команду наверняка дали вчера, но время звонка или оговорили, или кто-то что-то проверял. Уверенности не было, стоит ли огород городить.

- И все-таки? - Нужно наступать людям на больную мозоль, тем более если они наглеют.

- Не могу сказать конкретно, мне распоряжение передал сменщик. Так я посылаю машину?

- Не надо, я скоро буду на службе.

Все, трубку вешаем. И больше не берем, это с хозяином аппарата так нельзя - обидчив и злопамятен до крайности. А тут рядовой передатчик информации, некое техническое звено. Пожалуется, есть что ответить. Зато сколько времени в запасе. И на размышления, и чтобы, если нужда будет, поговорить-перекинуться, с кем надо. Сколько часики натикали? Ого! Кстати, чего ж это спешка такая у красного телефона? Какие-такие события обозначились на горизонте? Кому в последний час Панин дорогу перешел? Опять-таки пусть даже перешел, неужто дело ни минутного отлагательства не терпит? Терпит. А вот если только собирается Панин кому-то обедню испортить?.. А ведь так и есть, наверняка собирается. Иначе б не спешили. Что-то на другом конце провода только что подтвердилось, обозначилось, и зашумели камыши - рядовой боец Чунский, повинуясь движению ниточек пожелавшего остаться в тени кукловода, потянулся к трубке.

Пчелкин тихо, чтобы не разбудить посапывающую в обнимку с мягкой подушкой жену, поднялся с кровати и пошел на кухню. Пить захотелось нестерпимо, в горле - табун ночевал. Вечером собралась приватная компания. Рюмка за рюмкой...

Опять звонит красный. Не берем трубку, в сортире мы с расстройством желудка. Не слышим. Или вышли на утренний променад с собачкой. Тем временем тушим сухость во рту домашним квасом и звоним Панину по мобильному телефону. Слава Аллаху, последний пока не прослушивают.

- Алексей, это я - Пчелкин. Знаю, не спишь. В двух словах обрисуй: чем занят? Что-то рисковое?

- Для меня твой звонок, Лев Николаевич, сигнал серьезный. Включили, стало быть, уже в игру тебя. Быстро работают.

- Что-то ты мне не ответил.

- Да отвечу, скрывать не стану. Стволы брать сейчас буду. Хобби, понимаешь? Пока вся информация. А теперь ты. Откровенность за откровенность. Кто, что?

- Пытаются взять тебя в оборот.

- Потянуть время можешь?

- Так ведь минут тридцать тебя не спасут?

- Лучше час-полтора.

- Ты нахал. А управишься?

- Чай, не враг себе.

- Ладно, попытаюсь.

Собачка у нас еще не все потаенные кустики во дворе понюхала, зря названиваете. А жены нет, да и не положено ей снимать трубочку с этого аппарата, подружки по нему кулинарными рецептами не делятся.

Пчелкин чистит зубы, долго стоит сначала под горячим, потом под холодным, потом снова под горячим душем. Выбравшись из ванной, с удовольствием растирается жестким полотенцем, тщательно бреется и, побрившись, щедро мажет бледные щеки дорогим импортным лосьоном. Собирается было выдавить крохотный жировичек на подбородке, но потом откладывает самоэкзекуцию на вечер - пятно будет. Ни к чему. С сожалением рассматривает безжалостно порубившие высокий лоб морщины и вздыхает. Рано годы ладонью своей шершавой по лицу провели - мешки под глазами, складки в уголках губ... Как ни почтительна и приветлива новая секретарша Мариночка, а на дачу с ним поехать согласилась, вовсе не нежными чувствами воспылав. Исключительно по долгу службы. Ну и ладно, смиримся с этим обстоятельством, в принципе, оно ничего не меняет. Девочка она послушная, не голубых кровей, за работу свою держится - чего ж отказываться, судьбу гневить?

- Ты уезжаешь? - интересуется из спальни жена.

- Да, мамочка, долг зовет. Имей в виду, я могу сегодня задержаться.

- Как всегда, - язвительно резюмирует супруга, переворачиваясь на другой бок.

Язвительность ее, впрочем, опять-таки дань традиции. Пчелкина она по-настоящему давно уже не ревнует. Пропеты песни золотые...


Глава 25


Надо быть круглым идиотом, чтобы отгрохать эдакий дом-страшилище. Или тут конкретная цель? Если цель, чего хотел хозяин? Отдыхать у родимых соток с зацветающей картошкой? Тогда почему на первом этаже кирпичного монстра вместо окон - узкие щели-бойницы, а рамы второго этажа завязаны замысловатым узором решеток в одно металлическое целое? Нет, не прост домовладелец, совсем не прост. И строение у него не простое.

- Панин, как думаешь, что есть цельнолитая тумба бетонная у правого угла?

Смотрим на тумбу в бинокль. Тумба как тумба. Шут его знает, для каких целей она возведена. Может, это атомное бомбоубежище для дворового пса, а может, надолб какой противотанковый.

- Валя, ты - СОБР, тебе виднее. А по мне - постамент под торсовую статую домовладельца.

- Ошибаисси, Алексей. Сие не сокрушаемое артиллерией творение мастеровых рук - скважина. Индивидуальная водичка из глубин насосом «Малыш» в дом подается. Обычное, в общем-то, дело, но чего это вдруг бетона тут наворочено, словно на многодневную осаду друг наш ориентировался?

- Валентин смотрит на Панина и усмехается.

- Ладно, ладно, перестаю задавать дурацкие вопросы. Времечко-то нас поджимает, говоришь?

- Не поджимает, а жмет, Валя. Того гляди, шлюзовские кураторы в дело вмешаются.

- Тогда приступаем. Все, как сговорились, главное <197> не подставляйтесь.

Постараемся, конечно, не подставляться. Кому охота ловить свинец? Но уж больно место у нас неудобное, через картофельную ботву прыгать по открытому полю предстоит, ногами в густой ромашковой сетке путаться. Вся надежда на Валиных ребят из специального отряда быстрого реагирования. У них со стороны деревушки чистого пространства поменьше, да и половчее они, потренированнее, попривычнее.

- Кобликова!

- Я, товарищ полковник.

- Ты чего все время морщишься? У меня прическа, что ли, растрепалась?

- Никак нет, товарищ полковник. Прическа у вас в полном порядке, просто я давно в атаку со стороны помойки не ходила.

Клисанов прыскает в кулак. Аромат тут, чего уж говорить, не самый лучший. Помойку засыпают, но...

- Все! Внимание, приготовились! С Богом, как говорится. Кобликова, если за нами сунешься, своими руками, как предупреждал...

- Они успевают отмахать половину расстояния до дома, когда из левого окошка-бруствера короткими очередями начинает бить автомат. Очередь вспарывает грядку с кабачками у самых ног Панина, и он инстинктивно подпрыгивает. И, оступившись, летит со всего маху на землю. Видно, сама судьба хранит, вторая очередь наверняка достала б его, не упади он. Бить из непристреленного Иркиного пистолета по автоматчику в окне - зряшное дело. Но он выпускает всю обойму. Стреляет спокойно, как в тире, задерживая дыхание. Весь расчет на психологический эффект и на выигранные у бандюг секунды, которые сейчас позарез нужны собровцам. Оборвался автоматный кашель. Значит, Валентин со своими дошел и разбирается со входной дверью. Точно - взрыв ахнул.

- Броском вперед!

Клисанов срывается с места и первым оказывается у кирпичной стены.

- Женя, держи левое окно.

Что там у собровцев, почему стоят, почему заминка?

Левое окно снова оживает, но Клисанов, загнав туда в упор автоматную очередь, похоже, отбивает на какое-то время у постояльцев охоту рисковать. Панинский автомат остался у Ирины, которая на всякий случай прикрывает атакующую группу с тыла. Алексей, прижавшись спиной к шершавой от подтеков раствора стене, заглядывает за угол. Так и есть, завязли собровцы.

- Валя, что?

- У них, у сучков поганых, двойная железная дверь. Первую сняли, а со второй заминка. Сейчас...

Все, как обычно, не понос - так золотуха. Придется мне теперь развлекать начинающую скучать публику.

- Шлюз! Если ты меня в суматохе толком не разглядел, то уточняю, чтоб знал: я полковник Панин!

Говорю ему это просто так, наобум, подсознание подбрасывает ход. Что-то в нем, в подсознании, трепыхается, какие-то не до конца осознанные импульсы блуждают, рождая замысловатые комбинации. Поэтому как-то даже не удивляюсь, что вместо автоматной очереди из дома после непродолжительной паузы доносится:

- Панин? Алексей Васильевич? Радость-то какая. Не признал, извините. Свиделись, выходит. Рад, рад. Не встрече, ясное дело, а тому, что вы уже полковник, уважаемый человек. И меня на нары приглашать самолично приехали. Большая честь, конечно. Да только ведь я на воле еще не нагулялся. Так что не по делу волновались, гражданин начальник.

Значит, знаешь ты меня, гад. Откуда, кстати? Стало быть, не по ржавым рельсикам в подсознании бродил паровозик догадок. Это хорошо, что ты отозвался, озвучился. Мыслишка твоя в этот момент от спускового крючка в область разумного на какое-то время перекачалась. Польза? Польза.

- Ой, неправ ты, Шлюз. Потому как по делу я волнуюсь. Душа у меня, сам знаешь, добрая, на чужую боль и печаль отзывчивая. Вот влип ты, крепко влип. Как тут совет не дать старому знакомому?

- Да неужто расщедритесь?

- А чего ж не расщедриться? Дам, Шлюз. Говорю же, отзывчив. Так вот, по большому счету, только один шанс у тебя. Единственный, слышишь?!

Шлюз молчит, только не похожа его пауза на размышления человека, припертого к стенке. Совсем не похожа.

- Напрасно соблазняете, Алексей Васильевич.

Да, таким голосом после серьезного раздумья не говорят. Таким голосом говорят, когда или что-то окончательно решили, или на что-то надеются.

- Чего это ты решил, что соблазняю? Я не ухажер, ты не барышня. Соблазнять тебя в другом месте будут. Если доживешь. Что до меня, то просто остерегаю: торопишься. Ничего в этой жизни не напрасно. Иначе и разговаривать смысла нет. Дверку твою кованую мы сейчас сметем. Будь уверен. Другой вопрос, что ты при этом ненароком кого из людей моих зацепишь. Я этого не хочу, сам понимаешь.

Ну, уж это как получится. Извините, если что.

- Да ладно, не извиняйся. Лучше думай головой, покуда есть она у тебя на плечах. А чтоб соблазнов лишних не возникало, говорю тебе прямо: не резон мне тогда будет брать тебя живым, Шлюз!

Вот этот аргумент он наверняка укладывает в свой череп. Трепыхается, конечно, но это так - для самоуважения. И для тех, кто сейчас с ним рядом.

- Что ж так сурово-то, Алексей Васильевич? Не верите в справедливый суд надо мной, заблудшим, запутавшимся?

Верю я в суд, верю. Но ломать тебя до него надо. Загодя. Надвое. Через колено.

- В суд-то? А чего мне дожидаться, пока тебя осудят, друг ты мой разлюбезный? Так - поставлю свечку за упокой пропащей твоей души, и все хлопоты. Ни адвокатов, ни обжалований, ни амнистий. Думай. Карты я перед тобой раскрыл.

Валентин давно готов, в очередной раз дает мне отмашку. Но я ему опять - палец к губам: жди, мужик, если сразу не сработал, сейчас у меня соло для флейты без оркестра. Я ведь блефую напропалую. Нужен-то мне Шлюз именно живым. И по возможности здоровым. Тогда есть шанс - хоть что-то расскажет. А мне и нужна-то малость, чтобы рассыпанная по полу пригоршня стекляшек от замысловатой мозаики сложилась в узор. Все на месте, связки не хватает. Дайся он мне в руки, я эту связку из него вытряхну, вышибу. И сразу сильнее буду. И все мы сильнее будем в страшной нашей борьбе с нечистью. А начни Валентин свою грубую работу раньше времени - продырявленный враг мой кровью захлебнется. И ничего не скажет.

 Ну что тебе стоит, Шлюз, давай-давай, соглашайся по-хорошему. Я внушаю ему эту мысль, а здравый мой рассудок начинает кривить губы, печально усмехаясь: дурью маешься, Панин, по любой логике, не согласится он, рук не поднимет. Во-первых, духу не хватит - слишком много копоти на совести, если есть она у него, накопилось. И в звезду удачи, как все самовлюбленные, переоценивающие себя негодяи, верит неистово, взахлеб. Плюс на пресловутое авось рассчитывает. Выходит, странный тест у нас получается: соглашается - жди подвоха, неожиданного ответного хода. Нет - зря время теряем. И то, и другое - не в мою пользу. А в чью? Почему Шлюз откликнулся? Отдышаться решил? Время тянет? Ох, не переиграть бы самого себя, не купиться на соблазн.

- Чего замолчали, Алексей Васильевич? Говорите, подпитывайте меня сомнениями. Я - как Чапай, думать буду. Глядишь, может, еще соглашусь, отопрусь. Есть еще у нас время.

 Время... Ну, конечно, время. Просчитал он все, все шансы-варианты прикинул. И если имеется у него мобильный телефон или какой-никакой пейджеришко, успел отсигналить. И теперь все мысли к одному сводятся: продержаться. Господи, воистину не от мудрости седины мои - от табачного дыма.

- Женя, ко мне!

 Это я ему шепотом, тихо-тихо, но Шлюз не дурак, и со слухом у него все в полном порядке:

- Не боись, Панин, говори ему громче, чтоб к телке вашей бежал со всех ног. Ты ведь о ней заволновался? Беги, брат Женя, беги, а то нам вас, козлов, под стеной не достать.

Не хочет Шлюз, чтобы рванул мой подчиненный к Кобликовой, в наш тыл. По его расчету, она одна там должна оставаться. Выходит, именно со стороны съезда к свалке беда придет. Женю, готового было метнуться назад, торможу в самый последний момент:

- Стой!

- Чего?

- Снимет он тебя.

- Так Ирина же!

Про Ирину, Клисанов, не надо. И без тебя воет в моей душе протяжный сигнал надвигающейся беды. И без тебя прикидываю я лихорадочно варианты и не могу ничего стоящего придумать.

- Женя, конкретная задача тебе: берешь съезд с Киевки на мушку. Любая крутая машина там - сигнал тревоги, первый же выстрел в нашу сторону - неспровоцированное нападение. Отвечаешь сразу и на поражение. Это мой приказ, понял?

Все он понял. Неутраченный солдатский инстинкт толкает его не куда-то - за крепкий бетонный куб скважины. И автомат у него в мгновение ока готов к непредвиденным ситуациям.

- Эй, начальник, напрасно инструктируешь своего шланга, мои мальчики замочат вас в момент. Предлагаю: отходи через помойку к бензозаправке. Потом вернешься - оставлю тебе пару стволов для алиби перед высоким начальством. В ваших вшивых сообщениях для прессы это богатый улов, сам знаешь.

Знаю. У нас даже в спецоперации три-четыре нарезных ствола - улов. Да только купить ты меня на это, Шлюз, не купишь. Не та цена. Вот если б сложил мне рассыпанную перед глазами мозаику... Так ведь не сложишь.

- Шлюз, последний раз предлагаю. Считаю до десяти...
Считать, впрочем, нужды нет. Шлюз в очередной раз пытается зацепить кого-нибудь из нас автоматной очередью. И тут уж вариантов не остается. Валентин со своими парнями высаживает накладным зарядом дверь. Высаживает и перед лестницей на второй этаж дома натыкается на такую же стальную, уже третью по счету. То-то спокоен был этот подонок. Опять заминка. Очень даже некстати. Только успеваю додумать эту мысль до конца, как клисановский автомат дает знать, что шлюзовские кореша отмахали-таки разделявшие нас с Москвой километры. Точно, два «джипа» приткнулось на обочине, и в атаку с автоматами наперевес, ну, прямо как в кино, идут на нас накачaнные мальчики в цветастых «адидасовских» шароварах. От наглости такой злость кого хочешь в рог бараний скрутит. Тем более если с крыши одного из «ниссанов» вызывающе бьет по глазам луч проблескового милицейского «маячка». Теперь этот товар на каждом углу по сходной цене продается, поэтому любая бандитская машина, как правительственный лимузин, мимо постов ГАИ свистит на предельной скорости.

В полный рост в нашу сторону подельники Шлюза двигаются, впрочем, недолго. Одно место у них не железное. Дружно плюхаются на землю, когда автоматная очередь валит навзничь шагавшего впереди качка. В паузе между очередями слышно, как он воет. Жалобно воет, протяжно. Продолжай в том же духе, парень. Если мне твои вопли слышны, то твоим ползущим через картофельное поле братишкам - тем более. Энтузиазмом ты их явно не подпитываешь. А вот стреляют они нормально. Первые очереди крошат красный кирпич дома у нас над головами, потом начинают долбить клисановский дот, потом выглянувшему из-за угла Валентину пуля бьет в шлем-каску. Хваленое «яйцо» из сверхпрочного композита удар держит, только берется трещиной. Валентина бросает на землю, очухивается он, уже лежа рядом со мной.

- Как хочешь, Алеш, не обижайся, но я сейчас рвану эту избушку с гарантией. Иначе они нас с двух сторон. Понимаешь? У них ведь телефон. А ты брал людей по минимуму. И я тоже.

Я не обижаюсь, я смотрю, что трое из нападавших развернулись в сторону свалки. Значит, Ирка включилась в бой, и они ее засекли.

-Никакой внезапности, понимаешь? Сплоховали мы. Не могу ребят под пули ставить. Не имею права ни по совести, ни по службе. Понимаешь?

Все я понимаю. Уплывет сейчас Шлюз в дальние края, за седые облака, крутые берега, темные горы. Или как это там? Выложу я перед хмурым начальством груду автоматов, а откуда они, от кого, кому предназначались, не отвечу. И псу под хвост то, что сделал для меня, и не только для меня, Аладдин, что делают сейчас Ирина, Женя. Все мы вместе. Делаем, чтобы разом все потерять.

- Ты меня уговорил. Для нас ведь главное - отстреляться, отбиться.

Валентин смотрит на меня вприщур, цедит:

- Да пошел ты, - и броском ныряет за угол.

Через минуту за спиной у меня грохает так, что оконные решетки с нижнего этажа выскакивают из проемов, как пробки из бутылок шампанского. Не один я это вижу, аппетит у шлюзовской подмоги утихает в момент. Автоматы их продолжают бить, но уже реже и не прицельно. А вот чего они не услышали - хлопков газовых гранат в верхних комнатах. И не знают, что Валентин дело свое сделал. И шанс на удачу у нас остался.


Глава 26


- Стас, ты вправе решать все сам, но я тебе не советую.

- Рац, это как раз тот случай, когда перед любимой женщиной - плащи в грязь. Без нее у меня руки опускаются. Ты пойми, тьма.

Друг мой печально улыбается. Он мудрый человек. Наверняка гораздо мудрее меня. Во всяком случае, он старше и через похожее, судя по всему, прошел. Потому и не перечит, улыбнувшись, уже не останавливает.

- Стас, - говорит, - будь по-твоему, мы сейчас рисканем, почти наверняка влезем в какую-нибудь дурацкую историю. И ладно. Только потом уже не жалей, Поверь, вбей себе в душу, что так все и должно было быть. Что это судьба. Выпутаемся, отобьемся, проблемы - фигня сиюминутная.

- Я тебя понимаю. Но вопрос: и на груз плюнем?

- Остановись в делах. Ну хоть на полчаса. И, остановившись, плюнь на него, на груз. Сколько их было и будет еще у тебя в жизни! Одним - больше, одним - меньше...

- Тогда я пошел?

- Погоди. Хочу тебе сказать. В принципе, я - против. Но в частности - за.

- Почему?

- Просто мне кажется, что сейчас ты вырываешься из какого-то замкнутого круга. Из стереотипа. Начинаешь понимать то, что тебе не дано было раньше. Это возраст. Или опыт. А может, и то, и другое. Не знаю. Да и женщины твоей я не видел. Словом, темный лес. Просто писк интуиции умудренного, битого жизнью человека.

- Ты философ.

- Ты меня плохо знаешь, я не только философ. Хотя и философ тоже. Я однажды задумался над простым вопросом. Таким простым, что ответа не нашел и сегодня. Я спросил себя: зачем я прожил эту жизнь?

- Дурацкий вопрос, Рац.

- Дурацкий, Стас. Но опять-таки в твоем возрасте. А в моем - нормальный. Гораздо умнее тех, что сиюминутно возникают в наших мозгах ни с того ни с сего и тревожат, и волнуют, и заботят вроде бы всерьез.

- А твой внутренний голос не интересовался, между прочим, «что делать?», «кто виноват?»?

- Напрасно иронизируешь. Интересовался, конечно. Но ведь только ответить на такие вопросы еще труднее, чем на сакраментальное «зачем?».

- Так зачем же?

- Вся проблема, Стас, повторю, в том, что внутренний голос задал вопрос, на который я и сегодня полностью не ответил. Лишь частично. И ответ свелся вот к чему: ты прожил большую, интересную и вместе с тем далеко не легкую жизнь, мужик. Прожил ради того, чтобы... Победить? Накопить? Обмануть? Разбогатеть? Обогнать? Нет. Ради того, чтобы встретить в этой жизни необыкновенную женщину. Необыкновенную, понимаешь? Не в каком-то дешевом, приземленном смысле. В очень высоком, запредельном. С ней можно не жить - не покупать абажуры, не стряпать блины, ее не надо ревновать к соседу Петру Николаевичу. Достаточно ее просто встретить и охнуть. И тут же умереть. Уже это - много.

- Ты идеалист.

- Да, Стас, идеалист. И горжусь этим. Потому что никакое вдохновение соцтруда, никакие головокружительные карьеры с видами на умопомрачительные доходы - ничто в сравнении. Власть, слава, известность - все эрзац. Все это придумано в оправдание теми, кто не встретил свою Женщину.

- Ты не веришь в то, что говоришь.
- Я? Ошибаешься. Я - верю. Иногда мне кажется, что когда-то кто-то нас насильно переиначил, обезличил, настроил на что-то иное. Но приходит день, и все оказывается на своих местах. Ты его не пропусти. Ради этого не грех рисковать и ошибаться. Вот нельзя тебе сегодня соваться за этот забор. Но я тебя не останавливаю. Прости, Стас.

- Рац, а если это не то? Вдруг не то?

- Разберешься, Стас. Твоя женщина в жизни - одна. Тут не ошибиться.

- Ты не только идеалист, ты еще и поэт.

- Это я сейчас поэт, когда моей Женщины уже нет рядом.

- Она умерла?

- Почему, просто ушла. Я ее не спас. Не удержал.

- Я думаю, она проиграла.

- Теперь это не имеет значения. Просто ее уже нет в моей жизни. И мне очень не хочется, чтобы такое случилось с тобой. Очень.

- Тогда я пошел.

- С Богом...
С Богом-то с Богом, но за забор этот попасть совсем не просто. Солидное сооружение, не в наши постперестроечные годы выстроенное - с телекамерами, с колючей проволокой поверх ограды. Но рассчитано это на террористов, а не на человека, который хочет увидеть Женщину, которую встретил и полюбил!
_____

- Мужик, это, что ли, Губиниха?

- Она.

- А где тут профилакторий?

- А хрен его знает.

- Ты не местный?

- Местный. А чего?

- Что ж не знаешь?

- А ты объясни толком чего хотишь, тады отвечу.

- Ну, дом отдыха, санаторий...

- Это шишкарей московских?

- Ну, наверное.

- А вот - забор. Забором они от народа отгородились, мать их за ногу. За ним и живут. Только ты не суйся, охрана там. Боятся. Секреты у них, понимаешь. В автобусах привозят, в автобусах увозят. Сторожа - словно псы цепные. Бывает, нужна-то тебе всего бутылка водки, буфет у них почти до утра, умрут - не пустят. А сейчас тем паче вечер.

- Так подкупи их, дай на лапу.

- Можно дать, если есть где взять. Была б деньга - еще б днем отоварился. А ты, случаем, не из их?

- Не из их, не из их. Со стороны я, там девчонка знакомая у меня, повидаться хотелось.

- Сюда хороших-то девок, брат, не возят.

- Да ладно тебе, разберусь.

- Ну, гляди. А деньга-то есть?

- Думаешь, пустят?

- Ну. Скажем, что в буфет за водярой. Она у них в полцены, чтобы знал. Захар счас на воротах. Дюже жадный на деньгу мужик.

- Знаешь его?

- Так троюродный брательник.

- Отозвать его в сторону сможешь?

- Отзову. Только ведь он меньше тридцатки не возьмет.

- Дадим, куда ж деваться. И тебе четвертак за помощь.

- Ну, тады пойдем. Но за воротами я за тебя не ответчик. И Захар.

- Годится.

Кто бы поверил, что после мимолетной встречи в ресторане с чужой, пусть даже очень красивой девчонкой я брошу верное дело, большие деньги, рискну подставиться? Да никто. И я тоже не поверил бы, потому что за плечами грустный опыт. Потому что живет где-то человек, меня однажды предавший. Помнит меня, в снах своих зовет. А любит другого и дочку другого возит в дешевенькой коляске во дворе давно не беленной московской пятиэтажки. Дочку, похожую на меня.

Я не держу зла. Я все давным-давно простил. И еще раз прощу, зная наверняка, что просто так ничего в этой жизни не случается. Серый «москвич» увез тебя далеко-далеко, чтобы я встретил другую. Человека-загадку, женщину-сон, мое сомнение и мою удачу. Сегодня на одно преступление в столице нашей Родины будет меньше. Только об этом никто никогда не узнает. А может быть, узнает когда-нибудь один человек. Если мне в этой жизни повезет...


Глава 27


Кобликова с автоматом на помойке - это что-то! Моя студенческая любовь, Сашенька, маменькин сыночек, присел бы и закатил глаза. Почему вдруг он, Саша, вспомнился? Просто так или потому, что в самом деле когда-то его любила? Наверное, любила. Иначе почему что-то тягостно-печальное и сегодня прячется в душевной глубине? Какая-то недосказанность, какое-то недоумение и обида. Медленно-медленно это уходит, тускнеет, пропадает. Но еще не ушло, живет. Эх, Саша, Саша, недовольный всем и вся, над всем и над всеми похохатывающий, во всем разочарованный. Ты потом, очень скоро, и в жене своей разочаровался. В той самой, на которую меня променял. Разочаровался и, как ни в чем не бывало, вынырнул вдруг из-за разделившей нас в одночасье черной стены памяти. Снова стал звонить мне. В полной уверенности, что все на свете можно простить. А простить можно не все, тут Панин прав. Потому звонки твои были неприятны до физической боли. Тебя одновременно хотелось видеть и слышать по старой, тронутой ржой обиды, но, в общем-то, дорогой, волнующей памяти. И не хотелось одновременно. По памяти оскорбленной, преданной, униженной. Это была какая-то безжалостно расплескивающаяся, растаскивающая душу на части тоска, льющаяся изнутри, переполняющая каждую клеточку тела болезненным ознобом. Потому что видеть и слышать - значит, вспоминать и переживать все снова. Наш летний студенческий колхоз, дурманящее вино, поцелуй в тени за липой под музыку стонущего в окне вашей мальчишеской общаги магнитофона. Твои жадные руки, твое почти искреннее: «Не бойся, я ничего не сделаю». То, что ты сделал тогда, не самое плохое. Самое плохое было потом, много позже, уже после того, как мы бродили с тобой по магазинам, где на пластмассовых черных плечиках висели потрясные свадебные платья, и ты спрашивал: «Это? Или вон то?». Откуда мне было знать тогда, что накануне у вас дома был семейный скандал, и ты дал слово бьющейся в истерике матери, что женишься не на мне, а на дочери ваших старых друзей? Как ее звали, дай Бог памяти? Нонна? Да, Нонна. Я ничего не знала, я спрашивала тебя:

«Сашка, тебе нравится эта цветочная подставочка в форме пенька? Давай потом купим?»

В памяти ты остался. Признаю, не скрываю, не спорю. Остался. Жалею об этом искренне. Хотелось выбросить, вырубить, растоптать, забыть. И выбросила вроде, нет уже той щемящей, парализующей боли. Хотя, видишь, снова всплыл-таки полузабытый твой образ в самый неподходящий момент - в странные времена и обстоятельства - на помойке. Посмеемся, Санечка, вместе. Теперь не очень обидно это делать. К сегодняшнему дню из трех шторок душевного самосохранения две я уже задернула. Умудрилась. Панин помог.

Итак, с чего это я на тебя мысленно перекинулась? А, ну да: Кобликова на помойке с автоматом... Ха! Сие состояние души и тела достойно высокой прозы и несколько приземленной поэзии. Панин, гадская морда, виноват. Это он так меня бережет. Ему, видите ли, жена нужна здоровая и живая. А не думаешь ты, радость моя, что сыновья наши непременно должны быть с героическим началом в генах? Иначе какие же они сыновья, продолжатели рода? Хотя, может быть, ты, как всегда, прав - отец и мать им нужны живые. Пусть даже без высоких правительственных наград. Пусть даже пенсионеры по обстоятельствам. Но обязательно живые - папа Алеша и мамочка Иринка...

Точно, прав, хотя чуть-чуть риска, капелька опасности генам нашим не помешают. Без этого будут дети вечными отличниками, очкариками и ябедами. И ни разу, представляешь себе, Панин, ни разу не вызовут их родителей к классной или к директору? Тьфу-тьфу, не дай Бог, как говорится. Пусть будут нормальными, как ты и я. Поэтому, прости, покидаю твою омерзительную жизнесохраняющую свалочку. И ползу. Панин, ты поглянь, как я мастерски ползу, приноравливаясь к складкам местности. Это ж песня! Я у тебя не только мудрая, но и осторожная, и ловкая, Панин! Честно. Вообще на свалке этой делать мне, признаться, нечего. Со стороны бензозаправки я как на ладони. А подъезд с шоссе к даче, которую ты вот уже без малого полчаса штурмуешь со своими мужиками, отсюда не просматривается - лопухи мешают.
Кто это нагло в мысли мои вмешивается? Никак бабка Интуиция? Проснулись, бабуля? Ну-ну, что скажете? Чего-чего? Осторожной быть? Да осторожна я, осторожна. И на дорогу вашу долбаную смотрю. Вся - внимание. Бабку нельзя не слушаться, много раз убеждалась, но спорить с ней надо. И капризничать. Тогда она становится разговорчивее, суровость и чрезмерная самовлюбленность в ней утихомириваются. И куда откровеннее делается внутренняя наша прорицательница. Что еще вы нам, бабуля, поведаете? Молчит. Мысленно прошу прощения у шефа, в прямом и переносном смысле слова любимого, и крадусь к дорожному съезду. Впереди классный такой бугорочек, откуда все как на ладони. И летящие по Киевке машины, и домик наш дебильный, и мой Панин. Вот он под окнами у угла присел. Если увидит меня, жутко ругаться станет. Ну да ладно, посчитаемся в замужестве, переживем, впереди целая жизнь - простит. Еще поглядим, кто в нашей семье главным будет. Он или я. Или нестриженый пудель Макс, которого придется брать с собой. Потому что он любит исключительно меня и с мамой не уживется. Собаки, они ведь - как дети. Я завела Макса, я за него в ответе на все времена. Я не брошу тебя, собака! Ты так преданно таскаешь за мной по всему дому старые шлепки, честно зарабатывая конфету, что это будет подло. А я ведь не Саша.

Панин Макса еще не видел. Он еще не знает, что у него есть ревнивый соперник, претендующий на меня целиком. У вас, мужики, возникнут сложные взаимоотношения. Но Макс по натуре не злобен, и Панин мягок, спокоен и терпелив. Все у нас получится. Потому что мы этого хотим. Однозначно, как говорит один политик, похожий на куклу его имени.

Так, осматриваемся. По женской привычке бросаем взгляд на себя и морщимся. Джинсам, конечно, хана. Крутым, купленным за бешеные деньги на Войковском рынке «ройсам», по поводу которых Женя Клисанов выразился предельно откровенно: «Твои штаны даже в отдельности от тебя можно приглашать на свидание». Теперь я без внутренней ревности и сожаления могу предоставить тебе такую волнующую возможность, Женечка. Они замызганы травой и доведены до состояния непотребности. С очередной получки придется отстегнуть энную сумму, чтобы опять быть в коридорном пространстве родного управления «самой-самой». Черт возьми, почему это состояние стоит так дорого?

Панин, ну что ты так долго ковыряешься с этим наглым Шлюзом? У твоей будущей жены проблемы со штанами. И кстати, почему джинсовые расходы должны лечь исключительно на плечи бедной девушки? Давай быстрее оформлять наши отношения, чтобы у одинокого и вполне платежеспособного полковника были полные моральное и юридическое права компенсировать мне издержки нашей нервной службы. Кобликовой, что ли, приспичило ловить бандитов по свалкам? Тебе! Спрашивается, нельзя было организовать это приключение в «Лоле», в театре? В соседнем, через дорогу от нашей Конторы, бассейне домостроительного комбината, на худой случай? Вечно вас на природу тянет, товарищ Алексей Васильевич. Вот и оплачивайте материальный и моральный ущерб, чтобы неповадно было. Вам и вашим бандитам.

- Что это возле нас повизгивает? Пули? Мальчики, мы так не договаривались. Шлюз, нельзя творить западло. Черт! Это ведь не Шлюз стреляет, какой-то лопух в штанцах трех колоров лупит в мою сторону из «калашки». Лупит плохо, того гляди, зацепит. Алеш, он ведь эдак и подстрелить меня может! Поэтому ты как хочешь, а я обороняюсь. Чему это учил нас преподаватель «огневой» майор Лукийчук: цель с мушечкой сводим, как любовников, и музычку тихую включаем курочком? Очень доходчиво объяснял. И сейчас мы молодость нашу вспомним. Сводим... Нажимаем... Получи, фашист, гранату. Получил ретивый парниша, спотыкается и летит в картофельную ботву. А я себе говорю осуждающе: ты жестокая женщина, Кобликова! Мужчина шел к тебе в полный рост, демонстрируя удаль и отвагу, а ты...

Шутки шутками, но, похоже, заваруха раскручивается еще та. Вместо того чтобы формировать в моих глазах героический имидж моему избраннику Панину, эти дебилы в спортивных штанах ломанулись ко мне. Застенчивая девушка им помешала, видите ли! Ну и втянул ты меня, дружище Панин, в историю. Не даю этим скотам головы поднять, а сама, знаешь, о чем думаю? По скверной мыслишке хожу-топчусь. Только сейчас мне понятно становится, почему это ты меня на задворки пристроил. Не оценила я тебя, шеф. Шлюз-то видел меня в «Лоле». Видел в упор, узнает сейчас - тут же сработает мобильный телефончик, и информация уйдет через кого-то к Стасу. Или к тем, кто против Стаса вместе со Шлюзом играет. Выходит, отсек ты меня, Панин, от сиюминутки с умыслом лукавым: не только в жены бережешь, но и для следующего этапа войны в резерве держишь. Я восхищаюсь тобой, Панин! И одновременно горечь испытываю. Разве можно любить думая? Это неестественно. У меня бы так не получилось. Ладно, разберемся. И со Стасом тоже. Странно, но даже при одном воспоминании о нем что-то происходит вокруг, словно клуб пьянящего дыма опускается с заоблачных высот на землю, пробуждая в памяти тепло его ладоней и томительную мелодию, несущую нас между столиками в «Лоле». Отчего это со мной? Почему? Как это вышло тогда? Глаза у него шалые - бесстрашные, распахнутые настежь, с искоркой отчаянного равнодушия ко всему и вся. А вот какого цвета... Какого? Серые? Зеленые? Нет, карие. Конечно, карие, постепенно переходящие к зрачкам в болотную зелень. И еще почти не моргающие. Глубокие, с четко вылепленными веками, с длинными светлыми ресницами. Что еще вспоминается? Губы. Плотно сложенные, замершие на старте нарождающейся улыбки. И еще, конечно, руки с длинными сильными пальцами. Прохладными и одновременно излучающими какую-то неведомую, запредельную энергию. Он колдун, точно, колдун...

Нельзя тебе, скотина с перекошенным лицом, ближе. Не вынуждай!.. Вынуждает. Медленно, задержав выдох, жмем на спуск. Второго останавливаем. И тут же третьего. И тут же чувствуем боль и слабость... Мама, мамочка, ты мне все время говорила, что рожать не больно. А пулю ловить? А видеть свою кровь? Алешенька, любимая твоя стонет. Слышишь, Панин!..


Глава 28


Раз, два, три, четыре, пять. Вышел зайка погулять, вдруг охотник... Господи, откуда он взялся-то, охотник, что он там делает? А, ну да, он стреляет. И, конечно, попадает в меня. Неужели в сердце? Нет, не в сердце, иначе б я не вспоминала сейчас прицепившиеся ко мне, как банный лист, стишки из детства. Раз, два, три, четыре, пять... Почему я так тихо говорю, почти беззвучно? И Панина мне не слышно. Алеша, отчего у тебя глаза такие печальные, а? Так плохо со мной? Куда мы едем? Скажи, чтобы не трясли меня так сильно, каждая кочка - боль.

Почему Кобликова такая несчастная? Почему не кто-то, именно я садилась в детском саду в ведро с кипятком? И с перекладины летела, ломая ногу, я? В школе так хотелось быть красивой, всем нравиться, а была гадким утенком. Таким гадким, что от меня отворачивались даже в ситуации, когда от любой другой не отвернулись бы! В седьмом классе влюбилась в парня из десятого. Ходила следом, как тень. Ревновала, следила, подглядывала. И нарвалась. Столкнулась с ним в подъезде и ничего ответить не могла на вопрос: «Чего ты за мной ходишь?» Стояла и молчала, глядя под ноги. Он усмехнулся взял за руку и повел к себе домой. В обклеенной обложками журналов с голыми красавицами комнате развел мне в стороны онемевшие руки и начал раздевать. Как куклу. Побросав одежду на стул, уложил на широкий незастеленный диван. Все как во сне. Какой-то звон в ушах и стон протяжный в душе. Знала, что должно было произойти, боялась этого. И хотела... Поэтому и не хватило, наверное, сил, чтобы двинуться, остановить его. Замерев, смотрела, как стягивает он с себя черную спортивную майку, расстегивает поясной ремень, шагает к дивану, присаживается на корточки и начинает водить кончиками пальцев по моей груди. Это как бесконечный удар током, перехватывающий дыхание. Словно земля обрушивается, и куда-то проваливаешься, летишь и долететь не можешь.

- Не реви, - говорит он.  Это не страшно...

А я вдруг представляю, какой он меня видит - голой, худющей, с прыщиками на лице, зареванной, скованной ужасом. И у меня начинается истерика.

- Да не ори ты, - кривится он. В конце концов, грязно выругавшись, начинает одеваться. Отойдя к окну, не оборачиваясь, бросает: - Кати отсюда, дура, пока весь дом не сбежался на твой вой.

Я одеваюсь и ухожу. Как побитая собака, ненавидящая себя за все и вся. И потом обхожу его за квартал. И все равно до боли сердечной ревную к девке из десятого «Б», с которой он встречается и целуется на глазах у всех.

Господи, как давно это было. Почему вдруг и это вспомнилось? Наверное, потому что я перед тобой, Панин, виновата. Только вот в чем, не соображу. Ведь и школьный мой роман, и Саша, маменькин сынок, до тебя были. Кто ж знал, кто ведал? В каком сне могло мне тогда присниться, как летишь ты по картофельному полю на мой крик, как бьют по тебе почти в упор отходящие к своим «джипам» шлюзовские качки...

Очень хочется, чтобы все не кончилось. Ведь это только начало у нас, Панин. Несправедливо, если оборвется чудо, которое закружило нам головы, если угаснет в душе состояние восторга. Мы ведь встретились не для этого.

- Алеша...

- Молчи, береги силы. Ну, пожалуйста! Ты мне потом все скажешь.

Молчу я, молчу. Это только кажется, что говорю, - шевелю губами, и только. На большее сил нет. И спать очень хочется, закрываются глаза, какая-то зыбкая тьма наползает. Словно холодный вечерний туман с твоего пруда на даче в тот, наш с тобой, вечер...

- Держись, миленькая, близко уже. Чувствуй мою руку, я через нее в тебя свои силы гоню. Держись.

Да, конечно. Спасибо, Панин. Глаза у тебя красивые. Когда ты на мой зов оборачиваешься, я дурею от восторга. Сына бы мне с твоими глазами, с твоим взглядом. Я тебя, правда, люблю. Бабушка говорила: любовь легко проверить ты от него, от любимого, сына родить захочешь. Я проверила. Только вот, похоже, опоздала...


Глава 29


Между письменным столом и сейфом у двери ровно семь шагов. Семь на сто, на двести, триста... Или на сколько там? Можно перевести эти шаги в метры, в километры? Можно, но беда в том, что меришь их не просто по скрипучим доскам паркета и торчащей из-под стеллажа затертой ковровой дорожке - по обнаженным нервам. По горечи, по сомнениям, по разочарованию, по разъедающей душу злости. На себя и на тех, кто подставляет. Все смешно и глупо. Искренне рассчитываешь на одно, а в результате имеешь другое, почти противоположное. Самое страшное - беспомощность, сознание того, что твоими руками кто-то играет грязную игру. Твоими. Играет и улыбается от удовольствия: в роли пешки-шестерки - профессионал.

Хотя какой, к черту, профессионал, если так легко тобой манипулировать? Если в твои хитроумные планы кто-то бесцеремонно свои идеи закачивает. Да и с хитроумностью, если разобраться, не густо. Те же взрывающиеся патроны для бандитов - не мое изобретение, старый приятель притащил как-то в музей МВД «на служебную экскурсию». Коллеги из победного 45-го таким образом выщелкивали «лесных братьев» в Прибалтике. Отложилось в памяти. Когда удалось перехватить криминальную заявку на партию оружия, вспомнился наш поход в музей. Благо, возможность повторить опыт была отменная оборонщики с охотой приняли необычный заказ. Да только в итоге что? Полный облом. Вместо локальной по объему партии, меченой и подлежащей отслеживанию с момента ее отгрузки, фиксируем факт прибытия на точку груза, потяжелевшего более чем в десять раз. Откуда остальной товар, в котором наш попросту затерялся? Причем часть его вообще пропала, исчезла, как в воду канула. Почему, с чьей помощью? Дальше - больше. Из всех меченых «единиц поставки» добирается до конечной точки лишь две. А куда пошли другие? Где, у кого в руках они рванут? У ничего не подозревающего солдата федеральных войск?

-Дежурный... Дежурный, мать твою!..

- Слушаю.

- Ты меня сразу слушай, а не когда я родственников вспоминаю.

- Извините, товарищ генерал.

- Бог тебя извинит, а я тебе вкатаю строгий, и ни хрена не получишь ты квартальную премию.

- Да я забыл, когда обычный-то оклад получал, Александр Александрович. На зарплату жены живем.

- Ладно плакаться-то, и я не на луне обитаюсь. Где Бакиров?

- Спит. Будить?

- Буди нахала. Спит! Черт-те что, понимаешь. Может, еще и сны видит?

- Не знаю, товарищ генерал.

- А ты его спроси, как проснется. И мне потом доложишь. Если не видел - совесть моя чиста. А так переживать буду.

- Понял.

Эх, Бакиров, Бакиров. Тяжко мне, тяжко. Особенно когда в глухую стену головой стучишься. В такие минуты хоть под электричку. Ибо слышишь невзначай вторым слухом, как хихикают где-то вне досягаемости кукловоды-умельцы.

- Вызывали, товарищ генерал?

- Приглашал. Засомневался, правда, когда узнал, что спишь.

- Да я не спал.

- Чего это? После бессонной ночи - сам Бог велел.

- А шут его знает, чего, скверно как-то на душе.

- Ладно, пробьемся. Ты вот скажи мне, Рашид, кто, если брать чисто техническую сторону, мог перейти нам дорогу и карты спутать?

- Трудный вопрос, Александр Александрович.

- На легкие я себе сам отвечаю.

- Да, в принципе, никто. При условии...
- Договаривай, договаривай.

«При условии, что нас не слушают», - пишет Рашид на чистом листе бумаги.

- При условии, что оборонщики сделали все, как надо, говорит он вслух.

Молодец, мальчик, моя школа. Не надо трепаться. Ты прав, у этих стен почти наверняка есть уши. Чуткие, внимательные. Вчера они работали на одного хозяина, сегодня, перестроившись, так же усердно вкалывают на другого. И не упрекнешь, профессия такая -слушать, принимать информацию и доводить ее до сведения тех, кто всю эту музыку заказывает.

- Убежден?

- На все сто.

Мы смотрим в глаза друг другу. И думаем. Это неплохо получается у людей, если они единомышленники. Апробировано не сегодня. С той поры пошло, когда я, еще будучи капитаном, уговорил Рашида нырнуть по выпуску из престижного гражданского вуза к нам. Уломал. И не жалею. Светлая голова на плечах у парня. Уверен я в нем, как в себе самом. Думаю, и у него такое же чувство. А это еще важнее.

- Курить хочется - мочи нет.

- Так курите.

- А у меня первый этап бросания курить - я бросил покупать сигареты.

- Мои в машине, товарищ генерал. Могу слетать. Или, если не против, можем вместе на воздух выйти. Заодно и подышим.

Нормальный разговор. И мотивировка вполне правдоподобная. Курить люди пошли, какой тут криминал?

- Ну, - тороплю я его, когда мы втискиваемся в старенький рашидовский «москвичок», где хозяин тут же врубает магнитолу. - И кто, думаешь, пишет?

- Хрен его знает, кто именно. Может наши, может чужие. Нынче все перепуталось, все возможно. Но что пишут и передается информация по инстанции - почти наверняка, Александр Александрович. Слишком много совпадений. Вы посмотрите, наружку нашу на первом же этапе вроде бы случайно лихо отсекают. Потом выясняется, что самолет, который по отработанной схеме меченый груз должен был отследить с воздуха, из-за отсутствия горючего не взлетает. Мы, как ни странно, ни сном, ни духом. А когда он взлетает - все уже сделано, оружия и след простыл, остается руками развести и матюкнуться.

- Сигарету ты мне обещал.

Рашид роется в бардачке и выуживает оттуда пачку доперестроечной «примы».

- Травишь начальника? Бог тебя накажет.

- Другая ситуация. Под анекдот, который вчера рассказали. К деду украинцу на хутор присылают погостить внука-негра. Выходит старик на крыльцо в полдень, зовет: «Мыкола, иди борща похлебаем». «Не хочу борща, отзывается тот. «Ну, звиняй, - обижается старик, - бананов у нас нэмае...»

- Это ты по поводу своей «примы»? Звиняю. Так что делать будем, друг мой? Где выход?

Где Рашид такую запись нашел, интересно, - ветер свистит в стереодинамиках, гонит, несет по барханам песок, подгоняемый странной восточной мелодией. Уходящей и возвращающейся. Куда-то зовущей, от чего-то предостерегающей. Манящей и пугающей, расслабляющей и настораживающей.

- Что это за запись?

«Песчаная буря» называется, ребята подарили.

- Точно, песчаная буря, аж озноб берет. Потом перепишешь, если не жалко?

- Без проблем.

Мы опять сидим, курим, думаем. Наверняка оба отмахиваемся с раздражением от грустной мысли: зачем, кому нужны наши напряги? Ради чего стучимся лбами в бронированные ворота? Все давным-давно решено. И сделано, как надо. В этом смысле мы с Рашидом - мелкий отрицательный фактор. Придумать бы нестандартный ход, переиграть плюс на минус, чтобы расстроить эту просчитанную кем-то партию. Рвануть в неожиданную атаку. А что? Поднимаю взгляд на Бакирова и вижу в его глазах лукавый огонек, явное свидетельство перестройки с пессимизма на плодотворную рабочую волну.

- Что-то изобрел, брат?

Рашид вырывает из потрепанного блокнота лист и протягивает мне.

- Ход есть. Проверимся, Александр Александрович?

- Ход, ход. Ну давай, если созрел.

Одновременно черкаем на своих листочках по строчке. Тоже традиция - сверяем ход мыслей, «чет-нечет» - давний у нас ритуал. Сойдется - не сойдется? Сходится. У Бакирова написано: «Контакт с Паниным». У меня: «Союз с Паниным». Черт, бывают же совпадения...


Глава 30


- Торопов ждет меня у столика дежурной медсестры. Мы отходим с ним в глубину госпитального коридора и садимся в маленьком холле на потертый, продавленный почти до пола кожаный диван. В открытое окно вместе с волнами горячего, настоянного на бензиновом чаду, воздуха вплывает мелкая, подсвеченная ярким солнцем пыль. Черта с два отдышишься таким настоем. Можно, конечно, вернуться на лестничную площадку, где попрохладнее, но там наизнанку выворачивает неистребимый «больничный дух» - смешение омерзительных запахов лекарств, скверного обеда и обильно разлитой по туалетам карболки.

- Все сделал, как договаривались. Вы-то как?

Плохо я, как еще. Двери, лица, стенгазета с перечислением признаков какой-то неизлечимой болезни - все плывет и кружится. И легкость в теле какая-то необыкновенная. Если б не мутило, можно терпеть, а так все время хочется зажать пальцами нос, закрыть глаза и провалиться в сон. Или в забытье...

- Что, Алексей Васильевич, плохо? Сестра, нашатырь быстро.

Нет, все нормально, я сейчас соберусь. Что для меня каких-то два литра редкостной моей, четвертой группы крови с отрицательным резусом, которая удивительным образом совпала с Ирининой? Главное, чтобы она ей помогла. Фу, Господи, какая эта пакость - нашатырь.

- Еще раз вдохните. Носом. Резче. Да не отворачивайтесь.

- Все, уже лучше, больше не надо, а то вывернет.

- Не вывернет. Ну...

В голове вроде проясняется помаленьку.

- Вам бы все-таки полежать, товарищ полковник. А хотите, укол сделаем?

- Нет, ни в коем случае. Я уколов боюсь до смерти. С детства.
Сестричка снисходительно улыбается, во взгляде у нее эдакое превосходство - она-то уколов не боится, привыкли в техникуме, пока друг на друге руку набивали.

- Если снова мутить будет, зовите.

Торопов растерянно мнет в крепких пальцах врученную ему ватку с нашатырным спиртом и никак не сообразит, что с ней теперь делать.

- Коля, не маши передо мной рукой, выбрось эту гадость, к чертовой матери. Или сам нюхни.

Скривившись, он швыряет ватку в капроновую урну и с отвращением вытирает пальцы о линялые джинсы.

- Правда, получше?

- Получше. Не радуйся, не загнется пока начальник, мучиться тебе еще замом.

- Потому и волнуюсь - замом за каменной стеной вашей могучей груди спокойнее.

- Хитрец. И так тебе хорошо, и так - неплохо. Ладно, давай по порядку. Кассета и бумаги?

- Вручил лично Лене Фрайтаг.

- Шлюз?

- Прилично контужен. Потому, наверное, и раскололся по дороге. Вернее - треснул. Не много, но главное я из него выдавил - имя диспетчера, через которого шел груз.

- Не Иван ли Ивановичем тот зовется?

- Ну ни хрена себе! В десяточку, шеф. Хотя, признаться, ничего лично мне это И.И. не сказало.

- Припомни, в каком контексте имя прозвучало?

- Не прозвучало - проорало: «Все равно выше себя не скакнете, Иван Иваныч рога-то вам быстро пообломает!» Кто он?

- Были у меня подозрения, были... Ладно, позже об этом. Что с оружием?

- Запротоколировали. Вывезли. Оформили. Эксперты работают. Большая часть - новье. Шлюз, когда слюнями брызгал, обмолвился в том смысле, что всего нам не взять, на какой-то подмосковной базе запасец похлеще - надорвемся.

- Где?

- Не сказал. Сам он там, похоже, не был. Перегружалось все в лесу, неподалеку.

- Надорвемся, говорит? Знать бы, где, мы туда при нужде узкоколейку своими руками, как Павка Корчагин, проложим и товарняк подгоним. Напрасно обнадеживается. Не прикидывал, где она, эта база, может быть? Хоть примерный район?

- Скорее всего, Губиниха. Во всяком случае, он о ней мимоходом дважды поминал. Это, кстати, где конторский наш профилакторий. Там поблизости бывший городок пэвэошников. Территорию арендует под склады коммерческая структура - фирма «Артик». Фирма, похоже, фиктивная. Может, и там. Костя с ребятами из налоговой полиции на всякий случай махнул туда. Оглядятся. Ну и по другим каналам щупаем. Вашего парня бы подключить...

- Он на связь выходит сам. Если что прознает - объявится.

- Ну и ладно. Машина внизу. Поехали?

- Куда ты меня везти собираешься?

- Да вам бы сейчас домой - отлежаться.

Нет, домой мне как раз и не надо. Дома на меня все навалится. И горящий «джип» на дороге, и Иркин крик, ее окровавленная рубашка, посиневшие губы, с трудом выговаривающие: «Прости меня, пожалуйста». Нельзя мне домой. Там луна в окне. Серебро и медь, золото и платина... Нет, лучше в Контору. Только сначала еще раз к палате. Еще раз убедиться, что она жива, дышит, воюет с тьмой, держится. Тогда и я сумею...

Глава 31


- Это не дача, Лев Николаевич! Это чудо какое-то! Правда. Дворец в саду. Знаете, мне всегда хотелось иметь такой спрятанный от посторонних взглядов остров. Чтоб уплывать на него от скверных настроений, от ухажеров. Да мало ли. Такие минуты накатываются время от времени, вы ведь знаете. Да?

- Знаю. Потому и схватился за этот остров.

- А вы покупали или строили? Наверное, бешеные деньги?

Дурочка, кто ж тебе сегодня скажет, каким образом приобретаются такие владения? Не покупал, не строил. Все само собой получилось. Подарили. По наследству передали хорошие люди. Бывают же эдакие необъяснимые желания - доставить радость ближнему своему. Вот и реализовали некие лица искреннее движение души.

- Это, Мариночка, наследство. А то, что на новостройку похоже, не обращайте внимания. Кое-что доделывать пришлось, достраивать, реставрировать.

- Нет, главное - сад, Лев Николаевич!

- Да, сад. Посмотри вон на ту яблоню. Которая в глубине, в левом углу. Это грушовка. Вы бы знали, какие компоты из нее. А вино! Пробовали вино яблочное?

- Нет, я больше по черноплодке спец. У нас на даче в подвале оно в бутылях стоит. Мы с сестрой заберемся туда, вроде бы в литровую баночку маленько отплеснуть. А сами - хрясь, хрясь... Мать кричит: «Ты погляди, отец, на этих пьянчужек! Опять вино пили». А нам что, похохочем и айда купаться ночью на речку.

- Ну, пошли осматривать хоромину мою.

Пчелкин щелкает замком входной двери и пропускает Марину вперед. «Хрясь, хрясь» - это хорошо, улыбается про себя. Потому что появляется ход. А он уже засомневался было. Девочка-то не так проста и податлива оказалась, как думалось изначально. Вытащить ее на дачу больших трудов стоило. Еле уговорил: на скверное настроение свое пожаловался, намекнул, что хотел бы иметь в секретарях не просто доверенного человека - друга, единомышленника. Даже время оговорил - на полчасика. Полчасика, конечно, растянутся, но в любом случае нужно ковать железо, пока горячо. Для начала «хрясь, хрясь» ей винца, потом все легче и проще пойдет, само собой.

- Марина, идите, я коллекцию свою покажу.

В маленькой комнатке на втором этаже, в кабинете, одна из стен - скрепленные между собой разномастные пивные банки. Пчелкин извел кучу свободных вечеров, соединяя их хитроумными крепежками между собой. Сам, не доверяя жене, собственноручно смахивал каждый раз пыль с творения рук своих. И любовался им, и успокаивался душевно, отгораживаясь баночной своей цитаделью от всего, что тревожило, злило, волновало и мучило. Уже позже выяснилось, что увлечение его еще и отличное отвлекающее «психологическое пятно» для дачных визитеров. Вот и сейчас, пока гостья, ахая, то приседая, то поднимаясь на цыпочки, разглядывала банки, он успел приготовить фирменную «королевскую смесь» из полстакана яблочного вина, рома и водки. Подумав, Пчелкин плеснул в бокал еще и глоток пива. Яблочный дух удивительным образом перешибал запахи остальных компонентов коктейля. При этом в нем сохранялись первоначальные вкус и цвет. А вот крепость...

- Можно нескромный вопрос, Лев Николаевич?

- Ради Бога, миленькая. Любой вопрос, отвечу чистосердечно, искренне и исчерпывающе.

- Почему вы уволили прежнюю секретаршу? Просто всякое рассказывают.

- Никому не верьте. Слухи в наших коридорах рождаются из ничего. Ваша предшественница, Мариночка, ушла на солидное повышение. Коммерческая структура, оплата в «зеленых». У нее были материальные сложности - мать тяжело заболела, поэтому я не возражал. Даже помог найти место, глава фирмы - старый мой приятель. Так что никаких обид ни с ее, ни с моей стороны. Мы даже перезваниваемся иногда. Но это так, к слову. Теперь нам с вами работать вместе. Думаю, все будет хорошо. Главное условие - абсолютно доверительные отношения. То, чем мы занимаемся, не для посторонних ушей, поэтому никому, никогда, ни при каких обстоятельствах...

- Это исключено, Лев Николаевич.

- И слава Богу. Я верю, Марина. Поэтому принимайте бокал, обаятельный секретарь, за наш с вами долгий и плодотворный союз! Нет, нет, до дна. Потом можете не пить, а первый - до дна. Это - примета... Вот и славненько, славненько.

Позавчерашняя гостья Пчелкина, очень миленькая девочка, молодой специалист-стажер, держалась после «королевской смеси» почти час. Обалдев, высовывалась в окно, чтобы подышать воздухом, несколько раз умывалась, порывалась даже нырнуть под холодный душ. Потом в минуту, словно воздух из шарика выпустили, сломалась... Марина была слабее. Уже через сорок минут они лежали на разобранном диване, и новая секретарша, устав сопротивляться, тихо плакала в подушку. Кто ж знал, что он окажется у нее первым мужиком? Это в ее-то двадцать шесть лет!

Давно судьба не делала ему таких приятных подарков. Пчелкин промокнул девушке слезы краем простыни и в промежутке между горькими всхлипами теперь уже без особого труда влил в нее еще «королевки».

- Все будет хорошо, Мариночка, - пообещал, гладя по длинным светло-русым волосам. - Все через это проходят, ничего страшного. Это жизнь. Ты умничка, ты славный человечек. Все будет хорошо.

Она опять заплакала, натянув на себя простыню и закрыв зареванное лицо ладошками. Он улыбнулся и стянул простынку, обнажая ее грудь и бедра, любуясь ими и радуясь, что все сошлось, все получилось. Вышло так, как решил, на что настраивался. Не сдержавшись, начал гладить загорелое, почти шоколадное тело с узкими светлыми полосками от купальника. И с радостью почувствовал, как оживает, разгоняется в нем новая волна желания, подхватывает, несет, просит движения, новой порции запредельных ощущений. Ни включенный свет, ни слабое сопротивление стонущей Марины не могут его ни удержать, ни остановить. Кто услышит в такие секунды приглушенное щелкание затвора фотокамеры за приоткрытым в сад окном? Никто не услышит...


Глава 32


- Не переживай, старик, все будет нормально, все сложится. Не бери в голову дурное. Просто полоса - серая полоса. Такое бывает. От этого не уйдешь.

- Затянулась.

- Полоса-то? Ну и ладно. Не вечная же она. Вечных полос не бывает. Ни серых, ни белых, к сожалению. Все когда-нибудь заканчивается. Даже жизнь, Стас. Это я к тому, что ты лихачишь. Не гони. Ну, ради меня.

Машина летит по трассе. Ради тебя, Рац, мы скорость маленько сбросим, конечно. Но только маленько. Чуть-чуть, ради уважения. А в принципе, она, скорость, тонизирует. И без этого не обойтись. Без этого на душе погано, холодно и одиноко. Хотя, может, я просто вбил себе в голову этот сюжет? Вообразил, нафантазировал. И, нафантазировав, ухватился за него, как за светлый луч в темноте, в надежде, что он куда-то выведет, от чего-то спасет? Нет, сам себе вру, не вбил. Это получилось само собой. Я шел в «Лолу» по делам и не знал, что нарвусь. Черт бы побрал тебя, девочка с шалым взглядом. Через него, как через веревку, лицом в грязь. Ладно бы просто лицом, беда в том, что, поднявшись, оглядываешься и ищешь этот сваливший тебя взгляд снова. Потому что без него уже нельзя.

- Стас, бензинчика-то у нас - кот наплакал. Слышишь?

Уехала... Что значит - уехала? Куда она могла уехать из профилактория? Зачем, почему? Все удавалось в этой жизни. В самые трудные минуты судьба улыбалась. А когда встретил то, без чего не дышится, не думается, просто не живется - облом.

- Стас, лампочка моргает. Сейчас будет заправка, сверни.

А, ну да, бензин. Как велишь, Рац, заправимся под завязку.

- Заправимся под завязку.

Только вот куда с этим бензином потом ехать? Куда? Где искать человека?

- Куда потом поедем?

- Домой поедем. Утро вечера мудренее, Стас. Вот она, заправка, сворачивай.

Сворачиваем. Все не слава Богу, в одиннадцатом часу ночи на заправке - очередь. Точно, полоса невезения. Даже в мелочах. Ладно. Пристраиваемся за желтым «запорожцем» и начинаем дышать носом. Говорят, помогает расслабиться.

- Стас, ты нервничаешь, хотя ничего не случилось. На тебя не похоже. Приди в себя.

- Мастер, я в себе. Просто накатило.

- Понимаю, Стас. Ты в чем-то очень похож на меня. Или я на тебя. Наверное, поэтому я стараюсь быть с тобой рядом чаще, чем другие. Особенно в трудные минуты.

Терпеть не могу, когда какая-то шелупонь начинает борзеть. Меня они, эти телячьи рожи с бритыми затылками, просто в сгущенную ненависть окунают своим выпендрежем. Ты можешь быть очень сильным, крутым, наглым до беспредела. Хмельным от дурных денег, которые сыпятся на тебя просто так, за счет кого-то. Но когда сосунок пытается демонстрировать свое превосходство только потому, что у него купленный на ворованные деньги «джип», я стекленею. Глаза у меня становятся мутными, а слова съеживаются в стандарты заурядного мата.

- Стас, не надо. Я тебя прошу, не надо, Стас. Нам незачем светиться.

Я все понимаю, Рац, но в таких ситуациях решаю я. Вернее, то, что во мне стекленеет. На что пытаются наступить, плюнуть. При этом я всегда думаю, что на моем месте мог оказаться отец. Или его друзья. Им с этими бычками не совладать. Не по силам уже. А мне вполне.

Так, этот урод намерен втиснуться? Не оборачиваясь, всем видом меня игнорируя? Он так привык? Хорошо, но для начала сыграем с ним в подкидного дурака:

- Эй, я тут стою!

Хорошо у него получается: «Пшел ты». Нет, не так, еще более небрежно, как к осеннему мусору: «Пшлт». Значит, я «пшлт? Ну-ну, теперь помни мне облицовку. Я терплю, мальчишка, я до ужаса терпеливый мужик. Так, наехали мне колесиком своим ребристым на крыло? И все еще не оборачиваетесь, да? Играем дальше:

- Эй, ты сдурел, что ли? Гляди - помял.

- Пшел, я тебе сказал, козел.

- Стас, не надо. Ты сильнее, ты умнее, эту мразь ничему не научишь.

- Рац, ты можешь уйти. А на меня накатила расслабуха, я жажду порезвиться. Мне нужно выпустить пар. Я устал. Понимаешь? Я устал до безумия. Я ненавижу себя. А еще больше ненавижу эту мразь.

- Ты тоже не ангел.

- Я - нет. Но такие любого ворона готовы обгадить. Ни нюха, ни совести, я пшел к ним резвиться.

- Ну-ну.

Выходим, ойкаем, глядя на помятое крыло, сутулим плечи и идем разбираться. Дерьмо это говорит по телефончику.

- Молодой человек! Вы мне помяли крыло.

Сколько вас там? Трое? Нормально. Двое нехотя сползают задницами с мягких кресел, чтобы ненавязчиво объяснить мне нормы капиталистической справедливости. Нормальные парни, только очень сильно избалованные безнаказанностью. Мы их чуть-чуть помнем, не сильно. Просто для ума и острастки. Не они за рулем - ты, урод. С тобой отдельный разговор.

- Канай отсюда, мужик.

Ба! «Канай» - это ж мое слово. Из моего детства, уже далекого, почти забытого. Почему-то я ему радуюсь и мысленно улыбаюсь. И чуть добрею.

- Ребята, предупреждаю, это может неважно кончиться. Для вас.

- Ты не понял?

- Не поняли вы. Очень плохо может кончиться. Считайте, что предупредил.

У одного какая-то осмысленность в глазах, он еще не до конца захмелел от вседозволенности, он еще пользуется иногда сохранившимися фрагментами совести и ума. Маленькими, локальными. Но и это хорошо, зачтется. Со вторым печальнее, второй вытаращивает глаза и выставляет ногу в сторону. Мы, оказывается, каратисты. Здрасьте! Я начинаю смеяться противным смехом. Смехом человека, которого пугают прутиком, не замечая в его руках оглоблю. Но ждать - дразнить гусей. Времени жалко. Работаем коротышку в подбородок. Неожиданно и очень зло. Вложив в удар всю внутреннюю энергию, сосредоточив в кулаке всю тяжесть собственного тела. Как тебе мои кэгэ, Шнурок? Нормально. Он ничего не успевает понять, для него это не по правилам - слишком быстро, его этому не учили. Ну, а тебя, осмысленный мальчонка, просто успокаиваем, чтоб ты не путался под ногами, не пытался сунуться мне за спину. Лежи смирно. А теперь праздник души, теперь твоя очередь, телефонист сраный. Оркестр обрывает музыку, дробь барабана... Смертельный аттракцион - показательный воспитательный процесс. Давайте, сэр, давайте! Выскребайтесь из-за руля. И не надо шарить под сиденьем, это не по-джентльменски. Я ведь не собираюсь вас мочить напрочь - свидетелей полно, да и что это за урок - задергивать шторочку. Вы, сэр, должны помнить, что такое хорошо, а что такое плохо. У вас должен возникнуть устойчивый рефлекс, как у собачек Павлова: свет - выделение желудочного сока. Хамишь - побили. Хамишь - боишься... Для начала попорть облицовку навороченного авто собственной мордой, это даже хорошо, что фотокарточка у тебя такая мясистая. А для эмоциональных сверхощущений - прихлопываем тебе пальчики твоей же дверкой. Теперь для ума и памяти - оглянись по сторонам, вкачай в свою единственную извилину, что ни грамма милосердия нет во взглядах людей, которые при нашем с тобой выяснении отношений присутствуют. А знаешь, почему? Потому что такие, как ты, всех достали. Всех. Даже меня. Прикинь. Даже меня!

- Поехали, я уже заправил.

Нет, Рац, еще чуть-чуть. Мне только-только стало хорошеть. Я только-только задышал в полную грудь.

- Ты его убьешь.

Нет, такое дерьмо просто так не умирает, оно еще пытается вытащить из укромного автомобильного пространства нож и кинуться на меня. А это уж совсем непростительно. В такой ситуации, учили меня в армии, левой рукой нужно перехватить противнику кисть, а правой резко ударить по основанию шеи. И тут же, когда он начнет падать, дернуть на себя его руку. И внутренне погоревать: зачем же ты себя, бедолага, своим же ножичком-то в свой живот?.. Вот видишь, зря в свое время слинял от армии, а то бы помнил, знал. Ладно, дальше твои проблемы. Мы уезжаем, машина у нас заправлена, мальчики, размазывая по лицу розовые сопли, уже трясут контужеными головами. Сейчас очухаются и помогут тебе. Если сумеют. Если служили в армии...



Глава 33


- Ир, слышишь?

- Ну?

- Ты как?

- Нормально.

- С тобой переброситься можно?

- Перебросься.

- Ир, а кто тот мужик, что к тебе приходил?

Кто он мне, этот мужик? Просто любимый человек. Очень дорогой человек. А главное, человек, которому я обязана жизнью.

-Он спас вас дважды, Кобликова, - сказал хирург. - Он спас вас тем, что довез, хотя шансов довезти вас у него практически не было. А потом спас cвоей кровью. Прямым переливанием. Запас подвезли через час с лишним, если б не полковник Панин, вы смотрели бы на нас к этому времени из конца темного тоннеля.

- Откуда?

- Не читали «Жизнь после жизни» Раймонда Моуди?

- Нет.

- Почитайте. Не все просто...

- В жизни?

- Не отгадали. В смерти. Очень не просто. Человек, похоже, сразу не умирает. Он уходит в какое-то пространство, отрывается от тела и наблюдает за тем, что происходит там, где остались мы, живые.

- Доктор, вы были коммунистом?

- Ну, естественно.

- И верите в то, что говорите?

- В то, что пишет Моуди? Да. Я и прежде верил. Просто об этом нельзя было говорить вслух.

- Поэтому тогда не говорили?

- Говорил. Но не всегда, и не всем. Да и сейчас не всем. Вот вам говорю, рассчитывая, что поймете.

- Пойму.

- Ну и отлично. Вообще, чувствую, дело идет на поправку, вы погружаетесь в философию.

- Нет, доктор, попытка разобраться - еще не философия.

- Попытка разобраться в себе?

- Во всем. Важно не это. Важно, почему я вдруг хочу разобраться.

- И почему?

- Наверное, я переступила какой-то порог. Незримый. Теперь прежние ценности видны в перевернутый бинокль. На отдалении. Или издалека. Я не знаю, как правильно.

Зачем я это говорю? Хирург Юра не поймет. Или просто насторожится. Завтра в палате появится психиатр, который представится невропатологом. И начнет меня анализировать. Напрасно, я не стану говорить ему все. Ни за что не стану.


- Ириночка, хотите, отгадаю, о чем вы думаете?

- Ну?

- Вы думаете, что со мной опрометчиво говорить искренне, я не пойму. И насторожусь. Да?

Пожимаю плечами. Интересно, как он угадал? Их учат этому в институте? Или просто дар? Впрочем, нет, такого дара не бывает. Их учат, плюс опыт, плюс какой-то мудрый наставник открыл ему какие-то профессиональные секреты. Хотя, какая мне, собственно, разница?..

- Кобликова!

- Да.

- Не окунайтесь в омут так глубоко.
Почему такое равнодушие у меня ко всему? Вроде бы интересная тема, да и мужик он, хирург, видный - под два метра, глаза смоляные, улыбка обворожительная. Еще недавно я бы дурела от такого внимания. Тем более что руки у него очень красивые - сильные, жилистые. Мне всегда нравились у мужиков руки, в них и характер, и сила, и воля. А лицо... Плевать на лицо. Говорят, доктор, врачуя тело, должен врачевать душу. Вы делаете все правильно, доктор, только я исключение из правил. К сожалению...

- Ира!

- Ну?

- Хотите, я завтра приведу психиатра?

- Есть причины?

- С психиатром есть причины разговаривать и абсолютно здоровому человеку. Но мой психиатр - корректор. Он не врач, он - помощник.

- Нет.

Доктор ушел удрученный, психиатр-корректор утром не появился. Спасибо, врач Юра.

_____
- Ревнуешь?

- А?

- Мужика этого ревнуешь ко мне, что ли, - замолчала?

Панин, вот соседка по палате настойчиво интересуется, ревную я тебя или нет. И нет, и да. Не ревную, зная, что мы с тобой вроде бы одно целое. Не ревнуют же собственный палец к другим девяти? А вот приснилось как-то ночью, что ты машешь мне рукой, говоришь «Я сейчас» и уходишь. Я ищу тебя, бегаю по каким-то закоулкам, кого-то о тебе расспрашиваю. И вдруг вижу, ты - с другой. Это как удар. Но я не в этот миг ревную. В этот - просто недоумение. Ревную, словно взрываюсь нестерпимой внутренней болью, когда понимаю, что все твои предыдущие слова, вся твоя былая нежность, тоска, обещания, все наши планы - ложь, игра. Отошло-растаяло. Теперь тебе с кем-то другим так же хорошо, как со мной. Светло, радостно. Вот тогда ревностью меня опаляет. Земля подо мной проваливается, и я лечу вниз. Долго лечу и все никак не могу долететь. Переполняюсь болью и ужасом, давлюсь ими, захлебываюсь.

- Ир, а Ир!

- Я слушаю.

- Тебе что, плохо?

Ой, как мне плохо, кто бы знал! Что-то со мной случилось, что-то внутри натянулось и оборвалось. И я окунулась в странное равнодушие. Ладно бы только к себе, но ведь и к тебе, Панин. Жуткое состояние. Ты ведь для меня столько сделал, я стольким тебе обязана... Всем. Самым главным - жизнью, а что-то внутри не по моей воли надломилось. Наверное, во мне что-то ядовитые бандитские пули зацепили. Что?

- Ты не обращай внимания, со мной все нормально. Накололи уколами разными - замедленная реакция.

- Ладно. Так я о нем, о мужике этом. Красив, Ир, красив. Седина у него... Я всегда дурею от мужской седины. И глаза... У меня один такой был, слышишь, Валерием Павловичем звали. Как я его любила! Думала, все, подаю на развод со своим кобелиной, в огонь и в воду с этим. На край света в палатку. А он, гад, рвет вдруг в отпуск с девкой из нашего отдела. Представляешь? Нашел дуру, да?

- И что?

- А ничего. Плюнула. Не хочешь - как хочешь.
Могла бы я так: не хочешь - как хочешь? Не знаю. Я ничего теперь не знаю. Я в прострации, я в беде, из которой пока, как ни пытайся, не выбраться.

- Ир, я тебе не надоела?

Не то слово. Только я ничего не скажу. Я стисну зубы и ничего не скажу. Тебе нельзя говорить плохое. Слух у меня очень хороший, когда ты отправилась на процедуры, я слышала то, что врачи говорят шепотом между собой. И правильно делают. Не надо тебе знать про твои «два-три месяца». Думай про моего Панина, фантазируй. От нашего счастья не убудет. Если есть оно, счастье. Это еще вопрос.

- Ир, познакомишь?

- Познакомлю. Нет проблем.

- Только не обижайся, ладно?

- Ладно.

- А я тебе за это секрет открою. Классненький такой секрет. Открыть?

Господи, зачем мне чужие секреты, когда у меня своих хватает.

-Ну, Ир?

- Открой.

- А тобой один парень интересовался.

- Красивый?

Зачем я спрашиваю, мне ведь плевать? Просто нужно поддержать разговор и не обидеть соседку. Ну, интересовался. Ну, красивый-раскрасивый, что это меняет? Прибавляет, убавляет?

- Ир, жуть, какой красивый. Я задурела. Но он, по-моему, только на тебя наведен.

- Ну и шут с ним.

- Неужели не спросишь, как его зовут?

- А ты и имя знаешь?

- Знаю.

- Ну?

- Ир, этого обалденного мужика со странным, каким-то неземным взглядом зовут...

- Ну?

- Его зовут Стас...

Ветер хлопает форточкой. Очень хочется пить. Панин, ты куда, интересно, отправился - домой или на работу? Откуда он здесь, Стас? Опять болит рана - крутит, крутит... И еще хочется плакать. Навзрыд.


Глава 34


Под легким покрывалом осенней прохлады где-то у самой земли еще таилось, казалось, густое, нерастраченное, до конца невoстребованное тепло промелькнувшего лета. У дорог, неподалеку от грязных дождевых луж, рассчитывая на удачу, еще толклись мальчишки - мойщики машин с засунутыми в карманы закоченевшими руками. Но машины уже не притормаживали. Какой смысл, мой их - не мой, сизо-серая копоть осенней грязи уже вцепилась в лакированные металлические бока до весны. Кое-кто еще отваживался обходиться в эту пору без курток и ветровок, но на смельчаков было жалко смотреть, они то и дело поеживались и ускоряли шаг. Печаль, затаенная грусть, горечь увядания уже окатили природу сырой прохладой, объявив окончательный приговор быстро промелькнувшему лету. За ночь с молодых деревьев осыпалась листва. Словно озорники какие-то пошалили сорвали с веток зелено-рыжий наряд и сложили его в аккуратные кучки на тронутую инеем землю.

Кто-то любит весну и зиму, кто-то с нетерпением дожидается пляжных обнаженностей. Стас целый год торопил осень. Осень наплывала дымной горечью ленивых костров, стелящих свои сизые хвосты по обочинам тротуаров, трогала щеки детскими ладошками едва ощутимой измороси. Бодрила, настраивала на дела. И еще отзывалась в душе какой-то далекой, полузабытой, но очень знакомой мелодией. Тихой, печальной, рождающей в душе грусть о том, что не удалось, о встрече, которая не случилась, об удаче, которая обошла стороной. В иную пору все это пролетало стороной, куда-то уходило, исчезало, пряталось. Осенью - словно обнажалось в туманном далеке и манило. С той же силой, что и десять, и двадцать лет назад. Как будто не менялись, не мчались, не летели годы - стояли.
Стас свернул в переулок и, отыскав глазами будку телефона-автомата, перешел дорогу. Пока все шло, как он рассчитывал. Ирину он отыскал. Навел через друзей справки и теперь знал многое из того, что случилось с ней за последние недели и дни. И план у него складывался. Четкий, ясный, выполнимый, если напрячься и ничего не упустить. Он пошарил по карманам плаща и выудил оттуда целую пригоршню коричневых невесомых жетонов. С «двушками» раньше было проще, но эти эрзац-монетки, дорожавщие едва ли не каждую неделю, к ужасу студентов и привыкших часами болтать с подружками бабулек, имели одно неоспоримое преимущество - они не гремели.

- Это я. Узнал?

- Да.

- Чего искал? Только говори короче. У тебя не слишком много времени. И чтобы понял только я.

- Твой груз в моей упаковке.

- Не перегнул ты палку?

- Нет, это случайно вышло. Сейчас готовлюсь прошвырнуться с ним тут неподалеку. Направление... Ты помнишь, куда я прошлым летом ездил в отпуск?

- Нет.

- Ну, ты еще пошутил про огород и бузину.

- Вспомнил.

- Это дорога туда. До «пластинок». Сообрази – «до пластинок».

- Понял, не повторяй. Зачем?

- Другу нужно пройти по родным местам, припомнить волнующие детали.

- Он с приятелями?

- Да. С ним я и еще двое хлопцев со стороны.

- Есть шанс повидаться?

- Думаю, да. Там, чуть не доезжая до места, светофор. Вечно на «красный» к нему поспеваешь.

- Ты на своей обычной тачке?

- Так проще. Да и времени нет пересаживаться, за полтора часа дай Бог собраться.

В трубке стонут гудки отбоя. Все сказано. Смотрим на часы. Десять минут первого. Значит, везут Шлюза через полтора часа по Киевскому шоссе куда-то в район Апрелевки. Судя по всему, это что-то вроде следственного эксперимента. Кто они, эти «хлопцы со стороны», из какой такой инстанции? Впрочем, какая разница. Жаль, времени маловато. Хотелось проводить тебя с надлежащими почестями, дружище Шлюз, но обойдемся скромным протоколом. Извини. Ведь главное, согласись, не быть в долгу.

На этот раз все должно быть просчитано идеально. Хватит случайностей. Лучше перестраховаться. Наверное, это как раз тот случай, когда на страховке должен быть свой человек. Значит, пришла твоя пора, Борис, включаться в мои дела. Выуживаем из кармана еще один жетончик и набираем номер.

- День добрый! Борис? Видишь, застал. Выходит, судьба. Думал, бомбишь. Нет? А ты-то меня признал? Точно, тот самый, с которым тебя под Рублевкой от всей души грязью окатили.

Голос у Бориса не насторожен, говорит спокойно, уверенно. Такое впечатление, что вроде бы ждал звонка. Хотя сам с того памятного дня ни разу не позвонил. Гордый. Бомбит в одиночку, ни под чью крышу не ныряя.

- У меня к тебе дело. Нужно покатать меня по городу. Не бесплатно, разумеется. Готов? Тогда так. Знаешь Рассказовку, что перед Внуковом? Да, за Боровским шоссе. За Рассказовкой трехсторонний перекресток. Левый поворот - к аэропорту, а если прямо - обходишь тылами Внуково-два и выезжаешь на Киевское шоссе. Жди меня через полтора часа, не доезжая сто метров до Киевки. Повтори... Точно. Все, до встречи.

Теперь собраться, поймать левака, доехать до «вечно красного светофора и найти удобное место. В снятом в поднаем гараже неподалеку от дома достаем из укромного места святая святых - темно-желтый кожаный кейс, где уложены по отделам и закреплены замысловатыми скобочками-заклепочками - не звякнут - причиндалы отличной австрийской винтовки. Все в кейсе - в том числе и оптика, и глушитель, и запасная обойма. Винтовка похожа на детскую игрушку, но инструмент это серьезный. И стоит бешеных бабок. В прямом и переносном смысле. Вообще он для особых случаев, для таких замечательных парней, как Шлюз. Которым ничего не жалко. Печально, что ты не успеешь оценить это по достоинству, друг дорогой, - времени у меня, а тем более у тебя мало. Но, главное, мне полегчает после нашей задушевной беседы, после страшной вести об Ирине. Скрученные руки и свою кровь на разбитых губах я тебе еще мог бы простить, чего между мужиками не бывает. А вот ее кровь, ее белое, как снег, лицо за дверью с табличкой «Палата реанимации» - извини...


  Глава 35


Торопов смотрел в окно и жалел Панина. Шеф за последние дни высох, словно болел. И ладно бы только высох. Тоска во взгляде - плохой признак. Таким он видел его лишь однажды, когда умер Михайлов. Тот Михайлов, который был легендой. С Михайловым первыми здоровались лощеные генералы и смотрели ему не в лоб по привычке - в глаза, словно подпитываясь энергией его ума, потенциалом прозорливости. Михайлов был ироничен, беззлобно посмеиваясь над круто ушедшими в служебную высь бывшими однокашниками, не уставал повторять известную всем в Конторе «формулу службы» - генеральские звезды, как лупа: умный - виднее, дурак - крупнее. Насмешки сходили ему с рук, потому что и самый серый карьерист искренне дистанцировал себя от второй части знаменитой формулы.

Панин прилетел на похороны Михайлова из Германии. Торопов, встречавший его военный борт в Чкаловской, усмехнулся, глядя, как протискивается тот сквозь нагромождение объемных баулов озабоченных «германцев».

- Что налегке-то? - не сдержался, тиснув руку будущему шефу.

- Почему налегке? - обиделся тот.

Похлопав себя по карману, съехидничал:

- Внешность обманчива, друг мой Коля. У меня в двух блокнотах багаж, который стоит всех этих клетчатых сумок со шмотками, упаковками «смирновки», коробками со штампованными японскими видиками и телевизорами сингапурской сборки.

Торопов спорить не стал, пожал плечами, зная панинский характер и его принципы. Подходя к служебному уазику, поинтересовался:

- Можно ехать?

- Ты мне надежного «фотика» привезти обещал. Или забыл?

- Ждет в машине.

- Знакомь.

Через пять минут старый приятель Торопова прямо из окна оперативной машины снимал через «телевик» выкатывающиеся из брюха огромного военно-транспортного самолета сияющие перламутром крутые иномарки. И людей, которые, размахивая руками, заправляли выгрузкой.

- Тридцать человек с детьми оставили в Шперенберге – не поместились, а машины загрузили - спецзаказ.

- Чего ж спешка такая?

- Эх, Коля, Коля, мало что мы в этой жизни понимаем. Думаешь, это просто тачки? Нет, брат. Просто тачки идут в оплаченно охраняемых колоннах через Польшу и Белоруссию, проверяются на всезнающих немецких и польских компьютерах на предмет угона. А эти грузятся в «нашем» немецком Шперенберге и выгружаются в нашем российском Чкаловском. Понял, о чем речь?

- Ворованные?

Панин усмехнулся.

- Есть и угнанные, но в основном - договорные. Мы с таким видом угона еще не сталкивались. А все просто. У тебя есть застрахованная машина. Ты предлагаешь ее мне за оговоренную сумму. Условие: через сутки тачка должна бесследно исчезнуть, потому что через сутки по официальному заявлению об угоне ее начнут искать. В итоге: у меня переброшенная по воздуху иномарка с небольшим пробегом, но в полцены, а у тебя - страховка, на которую ты приобретаешь новую тачку.

- И занимаются этим, понятно, не шустрые прапорщики.

- Это конвейер. Отлаженный, до свиста промасленный полновесными дойчмарками. Знаешь или нет, кстати, что в ЗГВ за последнее время провели два показа нашей авиатехники? Думаешь, случайно? Нет, блистательные образцы отечественной тяжелой военно-транспортной авиации шли домой после показа, груженные под завязку. Естественно, минуя промежуточные таможенные посты.

В глазах у Панина была тоска. И рассказывал он о конвейере механически, роняя слова, словно обидевшись на всех и вся. И разочаровавшись. Еще не собравшись с духом этому противостоять.
Торопов подумал тогда, что идея отследить конвейер - не его, не панинская. Скорее всего, родилась она в голове у Михайлова, который, пробив сопротивляющиеся инстанции, включил в состав высокой проверочной госкомиссии не блатного родственника «высокого чина», а внимательно фиксирующего ситуацию профессионала. Вот только результата не получил. Не успел. Потянет это дело его зам?

 Зам потянул. Вывезенные из Германии блокноты, фотопленки с разгрузки, груды прочих бумаг медленно складывались, сортировались, обрабатывались, открывая фрагмент за фрагментом до сей поры замаскированные, спрятанные от посторонних взглядов картинки. Чем дальше, тем чаще обозначались на этих фрагментах знакомые лица. И чем больше их оказывалось в поле зрения, тем опаснее, понимал Торопов, становилась игра, в которую с подачи Михайлова стал играть Панин. Правдами и неправдами собранный стартовый капитал запустил механизмы, начал приносить кому-то прибыль, разбудил аппетит и прорезал зубки, которые уже сегодня могли лязгнуть на любом горле.

Отвлекшись от этих мыслей, Торопов глянул на Шлюза, который, сжав побелевшие губы, горбился сейчас между ним и Клисановым, напряженный, ненавидящий все и вся. Усаживаясь в машину, он рванулся, и наручники, хрякнув, послушно затянули ему кисти рук на пару лишних зубцов. Шлюз скривился, но просить распустить «браслеты» не стал. И Торопов предлагать ему свою помощь не стал, не испытывая к этому подонку ни жалости, ни сострадания.

Машина сбавила скорость, впереди на Киевке зеленый сменился на желтый.
- Сколько раз подъезжаю, всегда попадаю на красный, хмыкнул сидящий за рулем прапорщик из службы сопровождения. Притормаживая, он свободной рукой вытащил из лежавшей на полочке пачки «магны» сигарету, прикурил ее от зажигалки и, пригнувшись, стал крутить ручку на двери. Боковое стекло со скрипом потянулось вниз, открывая забрызганное редким дождем шоссе и густой перелесок за обочиной.

- Шлюз, может, тебе «браслеты» ослабить? -поинтересовался сердобольный Клисанов.

- В гробу мне их расслабят.

- Не торопись туда, Шлюз, посоветовал Торопов. Там пусто, печально и одиноко. В рай ты не попадешь, сам знаешь. А вот если к чему и готовиться тебе, то к покаянию. Бог и закон искреннее раскаяние учитывают при определении меры наказания.

Тот повернул к нему неестественно бледное лицо и процедил сквозь зубы:

- Счас...

- Как хочешь, пожал плечами Торопов. - Наше дело предложить.

Он пригнулся, выглядывая светофор. Красный, поморгав, сменился на желтый.
- А что ты нервный такой сегодня? Слышь?

Шлюз не слышал. Из маленькой дырочки во лбу над его правым глазом вытекла струйка черной крови и замерла. Зато подушка сиденья за затылком мгновенно сделалась мокрой и липкой. Кровь быстро, словно в школьную промокашку, впитывалась в светлую шлюзовскую куртку.

- Стой! - выдохнул Торопов.

Но в потоке машин мгновенно остановиться было невозможно, они протащились еще метров пятьдесят под возмущенные сигналы и визг тормозов торопящихся в свои райские уголки дачников. И, уже выскочив из машины, сообразили: поздно. И со Шлюзом - поздно. И с тем, кто взял его на мушку.

Торопов скривился и опять пожалел Панина


Глава 36


Ну, вот и все. А волнений-то, волнений. Теперь по крайней мере какая-то определенность: относительная свобода плюс худосочная пенсия - маячок в постоянном безденежье. Плюс кое-какие друзья, с которыми после разговора с Пчелкиным что-то определилось. Одни - отвернулись, другие - придвинулись. Первых -  больше, вторых, естественно, меньше. Что еще нужно человеку со светлой головой, приличным здоровьем и сильными руками? Отдел остался, ребята трудятся. Звонят. Советуются. Над ними, конечно, тень, но все небо она еще не покрыла, можно отдышаться, оглядеться и подумать.

 Ну, а мы между тем собираемся с мыслями и, анализируя, констатируем: Шлюз канул в вечность, и, по сути дела, бесследно. Концов его автоматов не нашли, Кратов, судя по всему, фигура в этой истории случайная, с Губинихой, несмотря на все усилия, полный облом. Даже с моей сгоревшей дачей - висяк, дело, скорее всего, просто закроют. Что еще имеем? Имеем один сорванный канал доставки оружия. В философском смысле это, может, и неплохо. Одним меньше - не больше. Но есть и минусы: уволили Панина - кто-то вздохнет с облегчением. Плохо. Разве что расслабится ворог по первости, а мои люди воспользоваться этим обстоятельством не преминут.

Где еще наши плюсы и минусы? Не убили – «ушли». Хорошо. Выходит, боязно им пока убивать Панина. Насторожила их утечка в неподконтрольных средствах массовой информации, грозящая скандалом. Понимают: у газет, у Панина не все тузы брошены на стол. Хороший был ход. Перспективный. Спасибо тебе, Лена Фрайтаг, терпеливый мой немецкий друг, опубликовавший для острастки малюсенькую заметочку с многозначительным «по сведениям от хорошо информированного источника в правоохранительных органах». Кто-то рыпнулся было подавать на тебя в суд. Но тут же остыл, раздумал, дал задний ход. Другое время. Информация ведь опубликована не в купленной с потрохами газете.

Панин поднял трубку, но, услышав какой-то нехарактерный, настораживающий щелчок, положил ее на рычаг. Глупо лишний раз общаться с кем-то «под лупой». Пусть помучаются без информации. С сомнением глянув на телефон, вдруг, не сдержавшись, поднял-таки трубку снова. А почему, собственно, не позвонить просто? Кому-нибудь? Он набрал номер, поговорил и расстроился. Старый приятель, ушедший раньше времени на пенсию, сыщик экстра-класса, трудился теперь в службе безопасности известной коммерческой фирмы. И получал, похоже, раз в десять больше Алексея.

- Как ты? - спросил он его.

- Выше крыши, - хихикнул тот.

Прежде он никогда не хихикал. Смеялся взахлеб - да, матерился от души - да, но чтобы «хи-хи» вполголоса, с каким-то юродивым придыханием, убоявшись природного баритона?.. Ладно, к тому шли. Не он первый, не он последний.

- Ты теперь, конечно, не рискуешь? - съехидничал Панин.

Приятель интонацию пропустил мимо ушей, ответил всерьез:

- Я теперь, Алеша, просто живу. Живу, понимаешь?

Чего же не понять? Просто живешь. В собственный кайф.
Поразмышляв, он, не попрощавшись, повесил трубку. И не взял ее, когда телефон зазвонил. Ругнувшись про себя «пошел ты...», отправился варить фирменный кофе. Отметив в памяти, что номерочек бывшего приятеля теперь можно без зазрения совести вычеркнуть из потрепанной записной книжицы. Хихикать с придыханием он не умеет. И учиться не собирается. Чего ж тогда звонить, спрашивается?

Переливая кофе из турки в чашку, вспомнил, что собирался сделать еще один звонок. Пчелкину. Тот был своего рода барометром. Голос зампрокурора для всех, кто с ним общался, не различался в разные дни ни по тональности, ни по степени нервозности. Для всех, но не для Панина. Льва он знал слишком давно. И просчитывал с точностью ЭВМ. Вот и теперь, дождавшись традиционного «вас слушают», отметил про себя: что-то случилось, произошло.

- Кто это? Кто?

- Я, Лев Николаевич. Не признаешь?

Пауза. С чего это длинная такая пауза? Уж не наша ли персона - лакмусовая бумажка твоей нервозности?

- Привет. Ты мне просто так, или есть тема?

- Темы нет. Просто так.

Трубка молчит. Не верит. Почему? Я много раз звонил просто так. Да и теперь какие могут быть просьбы у законно уволенного?

- Тебя что-то смущает?

- Думаю.

- Тогда думай по дороге. Тебе ведь хочется перекинуться?

- Пожалуй. Размышляю, где.

- Помнишь, где мы ели шашлыки по выпуску?

- Хорошо, давай там. Еду.

И я еду. Надо разобраться. Выхожу из дома и, проверившись на всякий случай, сажусь в троллейбус. Тот трогает с остановки и резко тормозит, избегая столкновения с подрезавшей нас иномаркой.

- Ты видал, как он выпендривается, козел поганый? - интересуется в открытую дверь водитель.

- Видал. Вмажь его в борт – успокоишься, - шучу я.

- Нет, его лучше задом подловить. Стыдно - задом, но тогда он будет виноват. А так - я, - на полном серьезе отзывается водитель.

- Не нагонишь, у него целый табун лошадок в движке.

Водитель усмехается.

- Все от опыта зависит, мужик. И от мастерства. Это он права купил, а я - заработал. И мочалю по дорогам, не в пример ему, не с перестроечных восьмидесятых, а лет на пятнадцать побольше.

- И что? Для гаишника это аргумент?

- Аргумент - кто кого в задницу.

Пустой разговор, зряшный. Ну прибавишь ты в своей пролетарской ненависти к владельцу престижной иномарки скорость, что дальше? Догонишь, перегонишь. Что сможешь? Как отомстишь?

- Эй, - зовет водитель. - Подойди.

Вставать с уютного кресла в полупустом салоне не очень хочется, но человек зовет, неудобно.

- Ну?

- Ты мужик или не мужик?

- Дальше.

- Смотри внимательно.

Панин за рулем не первый день. И этот замысловатый выезд с Хорошевки на мост к Ваганьковскому кладбищу проезжал не раз, не обращая внимания, что новая разметка легла здесь на старую.

- Свидетелем будешь?

- Если у тебя все по закону.

- По закону, по закону.

Троллейбус переваливает по крайней правой полосе через рытвины трамвайных путей и, взяв по разметке влево, резко тормозит перед выбитой асфальтовой лункой. Выскочившая влево для обгона иномарка, переждав поток, пристраивается сзади. Тут я начинаю понимать: водитель иномарки смотрит сейчас не на нас - в зеркальце заднего вида. И торможения нашего, не зная новой разметки, нажимая на газ, не ждет. Удар получается тихий, спокойный. У нас, видимо, заурядная вмятина. У него - наверняка разбитый радиатор.

- Вот ведь урод, в задницу стукнул, - огорченно констатирует водитель троллейбуса, выбираясь из своего закутка. - Видал?

- Чего ж не видал, на глазах, считай.

Куда мне торопиться, пенсионеру? Даже развлекательно - помордовать нахала, который, отмахиваясь от наседающего водителя троллейбуса, разговаривает сейчас с кем-то по мобильному телефону.

- Мужик, - наскакивает на него мой новый приятель, - ты перепугал меня до стресса. Стресс, знаешь, что такое?

- Отзынь, не до тебя. Да, да, я на связи, господин Турищин. Векселя у Пашиной, говорю. Она в офисе, я ее предупредил...

- Мужик, мне твои векселя до задницы. Я с тебя не слезу, пока четко не скажешь, с какого такого хрена ты сделал меня в зад.

- Отвали, говорю.

- Граждане, вы погляньте на него! Он думает, что ему все можно, если он на «вольво»! Троллейбус, понятно, не «мерседес», но я теперь трем слесарям платить должен, нет? Должен. И начальнику. Плюс нервы...

- Заплачу я тебе, лох поганый, уймись!

Водитель троллейбуса пожимает плечами и, обращаясь теперь уже к подъехавшим гаишникам, констатирует:

- Видите, виноват - готов платить. И пусть платит. Четверо пассажиров у меня синяки набили. А вот этот гражданин летел через весь салон и ударился грудью о перегородку.

- Не убились, товарищ?

Я не убился, потому что не летел через салон. Но мне становится весело, глядя на эту незатейливую сценку. В которой все основано на незыблемом ленинском законе классовой ненависти - толстый, богатый должен платить. И это справедливо, потому что его фирма выросла на наших стонах. На моем дважды украденном ваучере, который один хитромудрый дядька сунул мне взамен «общенародного достояния» и который я, как последний идиот, по настоянию приятелей вложил в разрекламированный купленным телевидением «Герметикс-Союз». В результате имея ноль рублей и ноль-ноль копеек дивидендами.

До встречи с Пчелкиным куча времени. И целая вечность до того часа, когда рядовых посетителей начнут пускать в госпиталь. Я смотрю, как не питающие нежности к «новому русскому» гаишники промеряют рулетками тормозной путь, как пожимают плечами и что-то пишут в своих блокнотиках. Смотрю и поддакиваю водителю троллейбуса. Но думаю я не об этом. Я думаю о героической Кобликовой, об этом чуде с автоматом, который мы отобрали у нее, разжимая тоненькие посиневшие пальцы. Хорошо оно постреляло. Магазин пуст, совесть - чиста. А душа... Ну, что душа? Посмотрим. Главное, она жива. А за это платить впору любую цену. Любую. Самую высокую...


Глава 37


- Здравствуйте, Марина Анатольевна.

- Здравствуйте.

Она оглядывает огромный кабинет и, пробежав взглядом по многочисленным шкафам с книгами, останавливается на человеке за столом-«аэродромом», отметив про себя, что на темной полированной поверхности нет ни привычного оргстекла с приплюснутыми календарями и графиками, ни настольной лампы, ни пепельницы. Ничего, кроме замысловатых часов с вращающимися золочеными дугами. Если бы не они, стол был бы пуст до бестыдства. Не то что у Пчелкина. У мерзавца Пчелкина стол завален какими-то справочниками, папками, листками и газетами, засыпан карандашами и шариковыми ручками.

О Пчелкине думать тяжко. Скотина он, этот Пчелкин, - напоил, изнасиловал. На следующий день, как ни в чем не бывало, обронил с порога: «Марина Анатольевна, я поручал вам оформить доклад...» Что ты мне поручал, скотина, я помню. Не забыла. Голова после твоей яблочной бормотухи трещала, но склероз, слава Богу, не досаждал.

Глядя в его бесстыдные, ничего не выражающие глаза, обронила:

- Доклад готов, печатают.

Пчелкин кивнул, нажав на кнопку селектора, распорядился:

- Машину ко второму подъезду через полчаса.

Отправляясь на какое-то совещание, уже в предбаннике уточнил:

- Доклад читаю в три.

И все, словно не было дачи, не было стенки из пивных банок. Словно не поил он ее вином, не сдирал, перехватывая руки, узенькую юбку, не шептал какие-то сумасшедшие слова, не успокаивал, промокая простынкой слезы. Козел!.. Ладно, хрен с ним.

Интересно, чего хочет этот лысый дядя? К чему эта таинственность: «С вами хотят побеседовать, но разговор предстоит конфиденциальный, вы понимаете?» Ну-ну, надеюсь, здесь-то яблочным винцом потчевать не собираются?

- Марина Анатольевна, я представитель государственной контрольной организации. Государство, вы не ребенок, стало быть, нет нужды объяснять, должно оберегать себя от всякого рода дискредитирующих факторов - ситуаций, обстоятельств, сотрудников. Да?

- Я не знаю. Наверное.

Человек за пустым столом усмехается.

- Вы ничего мне не хотите рассказать?

- Я?

Коротенькие пальчики собеседника отбивают мелкую барабанную дробь по полированной поверхности «аэродрома».

- Вам сколько лет?

- Если вы представитель контрольных органов, должны знать.

- А я знаю, - неожиданно расплывается в улыбке тот, - вам двадцать шесть без малого. Вернее, двадцать пять с малюсеньким хвостиком. А спрашиваю я риторически. Напоминая: вы давно уже не ребенок. В прямом и переносном смысле.

- Что вы имеете в виду?

Он усмехается.

- Ничего. Просто настраиваю вас на серьезный тон, на желание сотрудничать, а не дерзить. Только в этом случае мы на многое готовы закрыть глаза. И даже в чем-то вам помочь.

- На что закрыть?

- Могу повторить: на многое. В частности, если настаиваете на уточнении, на ваши оргии с заместителем прокурора на даче. Меня, кстати, не интересует, что это - искреннее чувство к женатому, давно перезревшему шефу или заурядное, простите, ****ство. Это ваши, Марина Анатольевна, проблемы - с кем ездить на дачу и чем там заниматься. Если это за гранью приличного, вас просто вытурят с работы. Что, скорее всего, случится, не помоги вы нам разобраться в этой грязной истории. Но это, замечу, в худшем случае. А в лучшем или нейтральном, как вам больше нравится, вы просто жертва. Оскорбленная, униженная. С него, понятно, иной спрос...

Какого-то подвоха во всем этом странном разговоре Марина ожидала. Что-то сигналило, подсказывало, настораживало. Но такого... Щеки полыхнули у нее алым пламенем, во рту сделалось сухо. Тем временем самоуверенный хозяин кабинета осмотрел ее с головы до ног, задержавшись взглядом на загорелых коленках в высоком разрезе юбки. Потом каждая петелька обтягивающей грудь блузки невольно напряглась под этим лазером, словно тронули их чужие грубые пальцы.

- Вы не стойте, садитесь. И не волнуйтесь.

- Я не волнуюсь.

Она произносит это автоматически, вслед, только теперь почувствовав, как дрожат сжатые в кулаки пальцы. Почему дрожат? Чего ей бояться? Никаких преступлений за ней нет. Наоборот. Как ни истолкуй случившееся, а они что-то наверняка знают, упрекнуть ее не в чем. Если достанут, просто хлопнет в сердцах дверью и уйдет. Что, на этом жизнь кончится?

- О какой оргии речь? Простите, не знаю, как звать-величать.

- Иван Иванычем кличут с детства. А что до оргии - поглядите, какие снимки в руки наши попали.

Тяжко смотреть на эти снимки. И тяжко сознавать, что их много, что негативы никуда не денутся, останутся у них навсегда. И где обозначатся, возникнут - неизвестно. Отныне это - товар. И крючок. Ведь любое ее движение, вольное или невольное, может в будущей судьбе вернуть из небытия эти страшные карточки.

- Подписать их вам на память?

- Что?

- На память картинки эти подписать вам, спрашиваю? Вы, наверное, не поняли, Марина.

- Я все отлично поняла. И плевать хотела на ваши просветительные беседы.

- У вас что с Пчелкиным, любовь?

- Да, любовь. Секс в извращенной форме. Он половой гигант. И я это по-женски оцениваю. Вы еще спросите, не шпионка ли я. Шпионка. Резидент шпионской сети республики Гвинея-Бисау. Устраивает? Расписка не нужна? А теперь я ухожу. Или есть основания меня задерживать?

- Нет. Задерживать вас оснований у меня пока нет. Только один вопрос. Можно?

- Валяйте, до сих пор обходительностью вы особенно не грешили, так что не стесняйтесь.

- Благодарю. Просто хотел спросить. Он над вами надругался -  изнасиловал, обесчестил, сегодня утром нахамил, неужели вы не хотите ему отомстить? Неужели он этого не заслужил? Неужели вы не понимаете, что не вам первой он ломает судьбу? И не последней, если вы нам не поможете?

- Не помогу.

- Ты в самом деле, дуреха, вспоминаешь о его диване, о его вспотевших ладонях с трепетом?

Не нужно было ему это говорить. Не нужно. О вспотевших ладонях она вспоминает с ненавистью. Но дрянью, стукачкой он ее не сделает. Тем более так - швыряя перед ней на стол порнокомпромат.

- Напрасно стараетесь. Плевать я хотела на ваши подходы. Слышите? Сегодня не тридцать седьмой год, и закончится это плохо не для меня - для вас.

Жалко, двери здесь «евро» - закрываются не с грохотом, как хочется, а дипломатично чмокают. Словно раскланялись собеседники почтительно. Зато на секретаршу этого И.И. смотрим так, что она шарахается от своего столика к окошку.

- Гостья наша ушла?

- Ушла, Иван Иванович.

- Попросите ко мне дежурного первого отдела.


  Глава 38


Эх, давно я не баловался шашлычком. Хотя ведь грешен, люблю. Скромный шампурчик с ломтиками душистого, щекочущего ноздри неповторимым запахом мяса, не задумываясь, махну на самые изощренные котлеты «по-киевски» и прочие желудочные услады. Особенно если по соседству на столе за потеющим темно-зеленым бутылочным стеклом готово расплескаться в стаканы какое-нибудь легендарное «сталинское» вино. Раньше его днем с огнем не сыскать было, а теперь вот - пей не хочу. Откуда взялось, интересно? Что принципиально изменилось в нашей жизни, если люди, рулившие поставками мяса, солнечными плантациями, газетами, заводами, парткомами, всеми нами, не ушли, не испарились - остались на своих местах? Витиеватее говорят, лучше живут, на других машинах постсоветское пространство рассекают, но они - они же. Новые головы им не привинтили, к другим источникам энергии не присоединили.

Нет, не понять мне, не умыслить сего феномена. Я не из их теста, в их табели о рангах я заурядный совок, которому просто «не дано». Ну и хрен с вами, перегрустим как-нибудь, не отчаемся. Вовсе не обидно, просто - горько. Особенно когда слышишь хихиканье того самого приятеля, с которым, было дело, трижды шел на пули. И не боялся. А теперь не схожу и в сортир. А вас, новые хозяева жизни, я ловил и ловить буду. Раньше неплохо получалось, да и теперь мы духом не ослабли, мало ли в жизни маячит разных поворотов.

Хорошо идет сочный шашлык под ««Хванчкару» старого разлива - с клеймом «Госагропром ГССР», медалями и ценой – «1-й пояс - 2 руб. 70 коп.». Неужели когда-то в самом деле были такие цены? При моей трехсотрублевой зарплате? Уже не верится, уже забылось. А ведь были. Старый тбилисский приятель, журналист Саша Иванов, притащил однажды прямо из аэропорта потрясающую подарочную коробку – «грузинский комплект»: «Хванчкара», «Ахашени», «Напареули», «Пиросмани», «Киндзмараули», «Алазанская долина»... На протестующий жест усмехнулся: «Старик, не стони из-за пятнадцати рублей...» Нет, не все было тогда плохо. И не так дорого.

Пчелкин неслышно подходит сзади, плюхается на свободный стул и произносит фразу, которую я ждал:

- Ты проверился, когда шел сюда?

- Не волнуйся, чисто.

Он кивает. Он верит. Он меня давно знает. Сколько раз убеждался: не подвожу, не подставляю, не предаю. Проверено жизнью.

- О чем будем говорить? Давай свои вопросы.

- У меня их, Лева, много. Начну задавать по очереди с перерывами на «Гурджаани». Но для начала ответь на главный, самый простой: что происходит, кто на тебя наехал, почему ты так испугался?

- Это, Панин, не один, а сразу три вопроса. Если я исчерпывающе тебе на них отвечу, другие задавать будет уже бессмысленно.

- Тем лучше, начинай с самого простого.

Пчелкин пожимает плечами, берет бокал с вином, отпивает глоток и тянется к панинской пачке с сигаретами.

- Ты же бросил.

- Я много чего в жизни бросал, а потом, так складывалось, начинал снова. Сигареты в этом скорбном перечне - не самое неприятное.

Прикурив от похожей на леденец зажигалки, он пускает вверх струйку дыма и вдруг жадно, глоток за глотком, выпивает вино.

- Еще налить? Или заказать водки?

- Лучше самогонки. Желательно тоже грузинской. Или теперь уже абхазской, не знаю. Когда-то нас с тобой в Сухуми ею угощали. Сейчас вспомню, как называется...

- Не напрягайся. Она называлась «Картли».

- Точно, точно. Крепкая, зараза. Здесь такой не подадут. А жаль. В самый раз бы.

- Так что тебя завело, где обломилось, оборвалось?

- Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе незамысловатую историю про то, как меня взяли в крутой оборот?

 Я отпиваю глоток вина, отправляю в рот сдобренный огненно-острым кетчупом кусочек мяса и предлагаю Пчелкину другой вариант:

- Лев, давай это сделаю я. Ты - прокурор, я - сыщик. Ты станешь объяснять, нырять в психологические тонкости, я просто констатировать.

- Попробуй. Ты мужик талантливый, я знаю.

Чего мне пробовать, если главное Пчелкин уже сказал - его взяли в оборот. Незамысловато.

- Итак, все началось с того, что ты в очередной раз заклеил обаятельную телочку с пронзительным взглядом и длинными, от подбородка, ногами. Скорее всего, какую-нибудь новую секретаршу или молодого специалиста-стажера. Уговорил ее поехать на свою потрясную дачу. Да?

Пчелкин молчит. Значит, я на верном пути. Продолжим.

- Ты был, как всегда, азартен, нетерпелив и, как следствие, неосторожен. Недруги этим не преминули воспользоваться и запечатлели твою безумную оргию. Да? Нет?

- В общих чертах - да.

- Надеюсь, ты не изнасиловал юное создание? Все было по обоюдному согласию?

- Я ее напоил.

Напоил или упоил? Впрочем, не отвечай. Конечно, упоил и отодрал самым бессовестным образом. Это плохо, Лева.

- Это еще не все.

- Что может быть хуже?

Очевидно, бывает и хуже, судя по его опущенным плечам и второму опрокинутому залпом стакану вина.

- Она пропала.

- Как пропала?

- Очень просто. Думаю, перед этим ее взяли на понт, как говорят мои пациенты. С ней побеседовали, что-то из нее выудили. Естественно, весь разговор аккуратно писали на пленку. После этого она стала отработанным материалом. Ненужным, опасным, способным на неожиданные поступки. Короче, она исчезла. Понимаешь?

- Кто ее видел последним?

- Соседи. Когда она шла к дому от автобусной остановки. Там три шага. Но домой она не пришла.

- Дело худо, Лев. Если снимки попадут к следователю, тень, сам понимаешь, падет на тебя.

- У меня абсолютное алиби. Никто ничего не сумеет доказать.

- Это говоришь ты? И мне нужно объяснять, что алиби может быть у гражданина Пчелкина, а у заместителя прокурора в таких ситуациях алиби не бывает? Именно на это и расчет. Так что хотят те, кто взял тебя в оборот? Какой жертвы? Какой цены? Не просто же так все? Или ты пока не знаешь?

Он поднимает на меня покрасневшие глаза и улыбается какой-то странной, полупьяной улыбкой.

- Почему же? Знаю. Они хотят тебя, друг мой. И с потрохами..

Вообще-то можно было догадаться, но я не догадался, меня сдерживают природные стопоры скромности. В отношении других я куда прозорливее. Ладно, допиваем свой стакан, а то, не ровен час, Пчелкин к нему потянется.

- Зачем им уволенный полковник?

Пчелкин тянется к моему стакану и разочарованно ставит его на место.

- Ты крепко досадил и помешал сильным людям, Панин. И продолжаешь мешать, как я понимаю. Зачем ты ввязался в эти дела, Лешенька? К чему? Ведь предупреждал я тебя, дурака. Предупреждал?

В общем-то, я предполагал, догадывался, просчитывал, что объявлением приказа дело не ограничится. Можно, конечно, погордиться мимоходом: хоть так оценили, стерегутся, боятся. Радость, правда, сугубо теоретического свойства. На практике все сложнее. И обернуться может чем угодно.

- Что же ты решил, друг мой Лева?

- Мне интересно сейчас смотреть ему в глаза, потому что я знаю ответ. Напрасно мается, выцеживает из бутылки последние капли «Гурджаани» и, напрягая щеки, дует на шампур с остывшим уже мясом.

- Прости меня, Панин, но санкцию я дам. Не могу не дать. Иначе - хана. Потом я тебя подстрахую, а сейчас - прости.

- Бог тебя простит, Лева. Одна просьба: избегай в будущем таких слов - на понт и хана. Понятно, что с моралью заурядного уголовника без них обойтись трудно. Но ты попробуй. Во всяком случае, «потерпи, пока работаешь заместителем прокурора. Это ведь ненадолго...

Бухгалтерша Клавочка рассчитала меня в Конторе по блату до копейки, поэтому деньги у меня есть, и мне их не жалко. Даже наоборот, не хочу путаться с тобой рублями. Пей за мои, бывший друг Лева, дури себе голову. Ты думаешь, все просто в этом мире? Нет, совсем не просто. Моя операция «Дюна» только раскручивается. Мы только вложили в дело наш спайс, прибыль он даст потом. Что-то потеряем, что-то проиграем. Но ведь и обретем. Обязательно обретем, выходя на рубеж победы...


  Глава 39


Панин, прости меня за сны. Правда, прости. Я ими почему-то не управляю. Я хочу в них увидеть тебя, а вижу не тебя. Вижу Стаса. Какое-то сонное помутнение - этот Стас. Это моя кара, моя беда. Прости. Бабы они - дуры. Они не ценят добра. И тепла. И любви. Они вообще ничего не ценят. Они сами в себе, в своем круге. Они живут, в своем купаясь, в своем болея, своему радуясь и печалясь. Что-то придумывают, фантазируют. Как дети. Только детям судьба прощает, а им - нет. Жестоко бьет. Я знаю. И все равно, зная, поступаю не так, как следует. Это какая-то неодолимая инерция, хочется поступить иначе, а не можешь, летишь по ледяному желобу - не свернуть. Ты пойми меня, пожалуйста. И не суди строго. Если сумеешь. Но, если не сумеешь, все равно не суди.

Я проваливаюсь в сон и вижу его, просыпаюсь - тебя. Из холода - в огонь, из огня - в холод. Замкнутый круг, какая-то дикая чехарда, еще немного, и стану звать того корректора, которого хотел привести ко мне хирург Юра. Вчера доктор мой заглянул в палату и положил на тумбочку ту самую книгу, о которой говорил. Я стала читать и вспомнила. Может, я дура, с ума схожу, но я вспомнила какой-то свет. И твой крик: «Ирка, не смей! Держись, Ирка». Было это или не было? Плакал ты или нет? Я вроде бы видела, как ты плакал. Но не своими глазами. Мои глаза были закрыты. И машина вся в кровище. И ты тоже. И водитель наш кричит: «Пробка! Я могу только на таран». А ты ему: «Бей всех подряд, она уходит!»

Панин, я, правда, уходила? И не ушла? А теперь у меня такое чувство - ухожу. Понимаю, это дико, несправедливо, подло, а ничего не поделать. Опять закрываю глаза и опять вижу Стаса. Он зовет меня к морю. Я так долго мечтала о море. Ты все обещал, обещал, а мы не поехали. Хотелось нырнуть в зеленую волну и, не двигаясь, задержав дыхание, скользнуть сквозь нее, ощутив что-то запредельно знакомое, какой-то забытый рыбий инстинкт. Никогда не верила, что мы от обезьян. Я - от рыбы. У меня знак Воды, ты помнишь? Вода - мамочка моя вторая. Она все смоет - слезы, беды, печали, сомнения. Все-все. В это искренне верится, значит, так и будет.

Панин, ты красивый и сильный. Слабого я бы не попросила. Пойми меня. Напрягись, соберись и, мучаясь между прощением и непрощением, пойми. Сделав скидку на мою легкомысленность, на мой глупый возраст. Ты не думай, я не забыла наш разговор про купе, в которое садятся двое. И едут. Вроде бы до конечной станции, а вообще-то кто знает, до какой. Я не знала, Панин, до какой я еду. Говорю это про себя. И даже про себя - тихо-тихо, чтобы ты не сразу понял, не сразу услышал, не сразу догадался. Страшно подумать, что скажешь догадавшись. Уверившись, что был прав. Что я - стерва. Такая же, как те, которые от тебя ушли на жаркие пляжи и потные дискотеки.

-Ну, как мы себя чувствуем, госпожа Кобликова?

О! Хирург Юра, мой друг и спаситель. Мой адвокат и секундант в неправых поединках с совестью. Сейчас он без ложного смущения станет рассматривать наше пострадавшее от бандитских пуль тело и делать вид, что интерес у него сугубо профессиональный по духу и содержанию. Давай, Юрочка, давай. Как любая больная, я тебе верю и не крою грубыми солдатскими словами. Ты, кстати, хорошо держишься, когда проводишь своими длинными сильными пальцами по моим лилово-синим рубцам. И особенно по тому, который в самом низу живота. Правда, на нем рука твоя вдруг вздрагивает, и я понимаю, что доктор - тоже человек, тоже мужик. Если больная ему симпатична. Ай-яй-яй, эскулап! Ну да ладно, прощаю. Уже простила, мужик-доктор Юра.

-Ходишь, радость моя?

- Хожу помаленьку, как велели.

- Сгибаясь крючком?

- Клевета, доктор. Вот вам крест, клевета.

- Не клянись, вруша. Не с чужих слов корю - сам наблюдал. А ведь напрасно гнешься, напрасно. Я тебя штопал прочно, с запасом на твою энергию. Не оборвется мой шелк, не боись.

Я не боюсь. Снаружи не боюсь. А вот внутри, внутри себя... Там какой-то звук лопнувшей струны, говоря словами классика. Настроенной, опробованной струны наших с тобой, Панин, отношений. Этого боюсь. Еще до конца не осознала беды, тяжести потери. Не ощутила той горечи, что разольется по мне очень скоро. Когда говорю «прости» - не щажу себя. Не тебе - это мне будет потом хуже всего. А ты, я знаю, сожмешь зубы и переживешь. Как уже переживал свои несчастья. Подлую работу, предательство тех, кому ты верил. Горько, что сейчас все это вместе. И я, дрянь, последняя капля, которая переполняет бочку с порохом. Скверная доля - быть последней каплей.

- Ну, все нормально, Ирочка. Ты молодцом. Порадовала. И я тебя порадую. Завтра отправляем тебя в санаторий. К морю, радость моя. К синему-синему. Еще очень-очень теплому, парному. Не слабо?

Сейчас, доктор Юра. Еще секунду. Я мысленно недоговорила с человеком, а договорить должна. Обязана. Потому что схожу на полустанке, который у синего моря. А он остается. И его небогатый багаж - веру в людей - я уношу с собой. Одно оправдание: ехать дальше с холодом в душе, со снами, в которых Стас, нельзя.

- Спасибо, доктор.

- Ты плохо себя чувствуешь?

- Нет.

- Не нравишься ты мне что-то, Кобликова.

Юра-Юрочка, как я себе не нравлюсь, кто бы знал! И все вокруг мне не нравится до дури какой-то. Вчера ко мне приходил некий самовлюбленный взъерошенный тип. Сунул под нос пчелкинскую ксиву и, посочувствовав, посоветовал:

- Такая девушка! И все из-за дурости возомнившего себя черт-те кем неудачника!

- Вы о ком? - осведомилась я больным голосом.

Он вытащил из черной наплечной сумки папку, раскрыл ее и, вооружившись остро отточенным карандашом, как пистолетом, удивился:

- А вы не догадываетесь, о ком? Да о Панине вашем, о ком же?

- Линяй, - сказала я ему. - И не просто линяй...

Ты бы видел его лицо, доктор Юра!

- У вас жар? - поинтересовался этот тип.

Да, жар. Жуткий жар совести, которая горит. Но и ей, пламенеющей, со мной сейчас не совладать. Спасибо, что завтра уеду. Так проще, хотя не легче. Просто я устала, Панин. Страшно устала. Прости, если сможешь...


  Глава 40


- Ну что, господа халявщики? Допрыгались? Хотя какие вы, к черту, господа? Совки натуральные. С соответствующей психологией. Получить, выбить, урвать для себя - это для вас нормально, это - святое. Здесь вы в своем амплуа. А как что-то стоящее и на перспективу – «работа не волк». Или оправдания. Совки как есть. А, Иван?

Разговор с обычного начинается, только накачка сегодня прямо с порога. И чуть порезвее. Хозяин роскошных апартаментов слюной брызжет - плохая примета. И тут уж, дураку понятно, не оплошность совков - главная причина, не одно только дурное настроение. Очевидно, что-то в его высших планах не сошлось, одним махом навалились проблемы. Из опыта житейского следует: дальше - непредсказуемо.

Тот, кого называют сейчас Иваном, от панибратства такого внутренне морщится и матерится. Потому как вырос он из этого имени, как из детских штанишек. Позволь кто-то со стороны такую фамильярность - раздавил бы безжалостно кадык. Но с Рыжим нельзя. Рыжий - запредельно далек во власти своей. Пусть хоть Ванькой зовет - утереться и забыть. Все плохо стало в последнее время. Прежде всего в деле, куда вложена уйма денег. Такое впечатление, что мягкая, почти не ощущаемая прежде пружина противодействия их бизнесу вдруг дошла до упора. И теперь накапливает обратную энергию. Когда отдаст ее, двинувшись назад, стегая сталью по живой плоти, брызгая кровью, - неизвестно. Но упор обозначился. И сторонись - не сторонись, все одно.

Но плохо не только в этом. Те, что наверху, не поняли ситуации. Моли их сейчас, на колени становись - как о стенку горох. Деньги - пелена на глазах, ощущения «все могу, что хочу, - не перешибить. Это как при Советах: соберем 100 пудов. Нет, 200. Нет, 300! А по жизни все знают - дай Бог, если 50. Да и те бы сохранить. Но жадность кружит голову, отметает осторожность. Возражаешь, пытаешься урезонить, что-то объяснить - наживаешь врагов. Какой же дурак станет возражать?

- Сменю команду. Ей-Богу, сменю. Хлопотно с вами стало - зажирели, коты вонючие, погрязли, чем-то повязаны. А главное, успокоились, мышей не ловите. Что, Ванюша, смотришь на меня исподлобья, брови хмуришь? Думаешь, я слепой, ничего не вижу, не знаю? Где оружие, мать твою?

- Дошло.

- Дошло? Куда, позволь узнать? Кому? В каком виде? Может, скажешь, не слышал, что накололи тебя? Что взрываются стволы в руках? За что мне уже пальчиком погрозили. Мне пальчиком -ладно, переживу. А тебя ведь просто через канифас-блок перекинут, разомнут. Убоись, брат.

- А я не предупреждал, что не без фокусов канал? Не говорил: можем нарваться?

- А я тебя не предупреждал, что это твои заботы? Отдельные, меня не касающиеся? Разве не говорил открытым текстом: Ваня, друг ты мой ситный, думай? Разве не молил коленопреклоненно Христом Богом: нейтрализуй, брат, за умеренную цену тех, кто нам мешает? Молил? Просил? Да или нет?

- Да.

- И что? Ты задницу свою толстую потревожил, такой карт-бланш на руках имея? Или мало тебе? Объясни, что еще надо. Мне в дело вмешиваться? Вмешаюсь. Только перед этим ты первым, к хренам, полетишь. Зачем мне балбес-бездельник на валютном окладе? С чего это я тебя и всех твоих ****ей несчитанных кормить должен? Я не собес. Не меценат. Не спонсор. Ты оцени, кстати, Рокфеллер сраный, сколько я новых слов ради тебя выучил. Оцени. Оценил? Чего же на обидного Рокфеллера не реагируешь? Согласен?

- А я вообще не пойму, при чем тут Рокфеллер.

- Не поймешь? Никак? А напрягись, пошевели жениными бигуди в черепушке своей.

- Шевелю.

- Чиста, стало быть, совесть? Тогда не могу не спросить, какого хрена ты внука в Англию учиться отправил, Ванюша? Отечественных школ тебе мало, космополит поганый? Деньги девать некуда? На коне нынче? «Новым русским» стал, братаном? А трехэтажный дом-дворец в Баковке строишь тоже на свои честно заработанные? Или по наследству сумму получил? Уж не Ленинскую ли премию за укрепление дружбы между народами оторвал? Нет, ты их, эти денежки, у меня, поганец, своровал. Под честное слово взял. А слова не сдержал. Слово у тебя - тьфу... Эх, комиссара б к тебе приставить идейного, чтоб тянул жилу за жилой. И доносы строчил.

 Рыжий отходит к окну, берет с подоконника стакан и бутылку воды, смотрит на них, ставит на место.

- Пчелкина обещал к сапогу пристегнуть? Пристегнул? Что теперь собираешься с ним и с его девкой делать? К прыщавым журналистам на исповедь отправишь? Он - не знаю, а она пойдет. И очень плохо все может кончиться, Ванюшка. Для тебя, уточню.

Он снова берет бутылку, наливает в бокал воду.

- Пить хочешь? Нет? И правильно, знатоки обиженных женских душ минеральную воду не пьют, они пьют водку по вечерам под одеялом, мучаясь сексуальными фантазиями. Ну, что с ней делать будешь?

- Решу. Никто же не знал, что она дура.

- Тебе виднее. Я ее в свой кабинет не звал, в глаза ей не заглядывал. Не пугал, не приручал, между делом трахнуть не собирался. Правильно излагаю, нет?

- Да стал бы я возиться с ней...

- Врешь. Я не психолог, а знаю, что врешь. Хотел. Поэтому все сам теперь и решай. Только помни, что выуживать тебя из дерьма я теперь не стану. И Пчелкин, который тебя ненавидит, не станет. На фотографии особенно не рассчитывай. Они на него, как и на ****юшку секретаршу, впечатления не произведут. Ненавистью отзовутся, и только. Что потом?

За столом шестеро. В промежутках между репликами хозяина - тишина. Как раньше у первого секретаря обкома. А что, собственно, изменилось? Просто секретарь иначе нынче называется, а власть, сила - те же, и клерки в том же молчаливом согласии. Та же матерная разборка. Одно разнит: раньше номенклатуру чаще всего прощали. Этот - не простит, в спокойном тоне - сигнал беды. Нужно что-то делать, иначе...

Он представил на мгновение это - иначе и вздрогнул. Опять представил и опять вздрогнул. И мысленно перекрестился. И, перекрестившись, понял, что отступать некуда. Это раньше согласовывали, утрясали, визировали. Теперь хозяин кабинета все решал сам. И решит, если уже не решил. И тогда он, Иван, Иван Иванович, босс, начальник, папа, хозяин... Как его еще там величают, схлопочет легкую кончину. Легкую-легкую, почти неощутимую. И не кто-то - тот же Рыжий приедет его хоронить. Молча, с печальной слезинкой в глазах постоит отмеренный срок в церковке в Переделкине. И свечку, припалив ее от соседней, прилепит к кандилу. И даже перекрестится. Выйдя на воздух, бросит трем нищим бабулькам в руки «на хлебушек», плюхнется в машину и по шут его знает кем установленной традиции воткнет в подрамник ветрового стекла очередного, опять белого, опять нулевого «джипа» фотографию «друга». Кортеж долетит до Боровского шоссе и, не притормаживая, потому что толстомордые шестерки загодя, как перед президентским проездом, перекроют трассу, свернет в сторону Востряковского кладбища. И с местом, и с памятником к этому времени все будет решено. Отработанный канал. Живой, оплаченный.

- Ваня, Богом тебя молю, не серди меня больше, не морочь. Не можешь - уходи на пенсию. Я к тебе на дачу приезжать буду. Грибы собирать, водку пить. На твое место другие просятся, аж рвутся. Трудно их сдержать, не по силам мне. Докажи им, убеди, что не остыл ты в деле, по-прежнему в силе, не потух. А пока иди. И думай, Вань. Думай, думай, думай...

Рыжий - он и есть Рыжий. И полублатной междусобойчик в компании высокопоставленных, но не проронивших ни слова шестерок - у него просто ритуал. Игра, развлечение для души, сброс груза отрицательных эмоций. Этакое изысканное хобби, где любое действо непредсказуемо просчитано. Но это только кажется, что в этой роли он само естество. Отнюдь. Ивану Иванычу довелось увидеть Рыжего на великосветском рауте. Где тот был совершенно другим человеком. В другой одежде, при других манерах, с другим языком. С английского он легко и просто перепархивал на французский. Не оглянувшись, как сквозь стену, проходил через частокол охранников с бульдожьими мордами, перекрывавших границы залов «разных уровней». Играл? Если да, то уж больно естественно. Нет, не играл, просто он мутант - старая шкура спадает, а под ней новая. А под новой - старая, под которой новая. И так до бесконечности. Только огонь в глазах один. Жуткий такой огонек.

- Ладно, Вань, поговорили. Люблю я тебя. До боли сердечной люблю. Потому и прощаю. Пока. Пока - слышишь? Просто зарубку делаю на полешке, на котором места для зарубок почти не осталось. Не обмани.

Не обману. И рад бы, да страшно. Аж майка взмокла, черт ее подери, эту холодную и липкую мокрую майку...


  Глава 41


Никогда не думала, что все может быть так просто и так страшно. Что тебя мимоходом, чуть ли не у всех на глазах, в двух шагах от дома впихнут в подъезд, нашлепнут на рот какую-то ленту-самоклейку. И запеленают, как куклу, - не двинешься, не вскрикнешь. А потом сунут, как куль, на заднее сиденье обшарпанного «москвича».

- Давай через двор, - говорит тот, что сидит справа.

- Там колдобина, картером лупанемся.

Я не знаю, что такое картер, но, будь он золотым, в цену самую необыкновенную, все равно страшно. Страшно сознавать, что ты дешевле этого картера. Что ты уже вещь, ничто. Что человеку за рулем наплевать на все, чем ты жила и чем собиралась жить, о чем мечтала, думала. Такое впечатление, что он изначально везет на заднем сиденье труп. Еще дышащий, еще всхлипывающий, еще надеющийся. Но уже обреченный. По голове просто из жалости пока не ударили, мараться не хотят, машину отмывать-отчищать хлопотно. Но все уже решено, за все им заплачено. Самое странное в эти секунды, что я не боюсь. Или не могу, или просто не успела еще испугаться. Не успев поверить. Окунув голову в зыбкую надежду, как страус свою в песок. Ориентируясь на правила людей, хотя рядом не люди - нелюди.

- Тут вчера мент бродил.

- Не каркай. Бродил и бродил. Он что тебе, кукушка в часах - в одно время и на том же месте появляться?

Ноги и руки они мне скрутили умеючи. Неужели это опыт, навык? Сколько же таких, как я, они везли? И куда? Господи, глупый вопрос - куда. Ясно, куда. Про это думать сейчас не стоит, оторопь берет, жутко становится. Нормальный человек должен до последней секунды соображать, думать, как выкарабкаться. Или нет? Или я, дура беспросветная, самоуспокаиваюсь, а выкарабкаться невозможно? Только Колобку удавалось легко и просто - и от бабушки, и от дедушки. И от всех остальных. На всякий случай пробую пошевелить руками и ногами и после безуспешных попыток ощущаю, как накатывается на меня первая сковывающая волна страха. Жуткая, гнетущая, рвущая душу, рождающая жуть, взрывающаяся каким-то свинячим, жалким внутренним всхлипом.

- Уймись, телка, думай о высоком. И кайся.

- За дорогой смотри, мудак. Она как-нибудь без твоих советов обойдется.

Телка - это я. Это я обойдусь. Ах ты, сучонок поганый, метр с кепкой, все уже решил за меня?

- Ты не бойся. Слышишь?

- Кончай болтать, сказал.

- А чего?

- А думаешь, не знаю чего?

- Еще скажи, что тебе не хочется.

- Хочется. А трепаться зачем? У нее разрешения спрашивать теперь не надо. Перебьется.

Чего им хочется? А, ну да, понятно. Значит, с моста меня сейчас, судя по всему, не сбросят. И под колеса грузовика не сунут. Планы у них самые прозаичные. Приятное с полезным, как говорится. Куда-то привезут сейчас для начала. При всей ужасности ситуации в этом есть свой плюс, поскольку каждая минута в моем положении - подарок судьбы.

- Ближе к котельной подруливай.

Сколько мы ехали? Полчаса, от силы. Если учесть, что сначала ползли через двор, а потом тащились какими-то закоулками, из Орехово-Борисова не выехали. Улыбнись удача, ориентироваться будет легче. Наверное, в тот момент, когда эти скоты будут выволакивать меня из машины, можно попытаться помычать заклеенным ртом. Хотя надежды мало, да и озвереть могут эти садюги с перепугу - шарахнут по голове чем-нибудь.

- Пригнись, тут труба...

На лице тряпка, не видно ничего, но и так ясно, что в подвал тащат.

- Блин...

- Горелый?

- Да горелый, горелый. Еще раз дернешь - так уделаю кирпичом в темечко, что про блины больше не вспомнишь.

- Темно же.

- Умолкни.

Сдернули тряпку с лица. Все равно темно, ничего не видно, какие-то обмотанные стекловатой трубы над головой. Откуда-то издалека пробивается в низкое захламленное помещение полоска тусклого света. То ли из маленького полуподвального окошка, то ли от какой-то хилой лампы. Желтый, неестественный свет.

- Пристегни ее к трубе.

На правой руке у меня хрупает зубцами наручник. Второе кольцо защелкивается на стойке ржавого крана.

- Диванчик нам сообрази.

Тот, кем командуют, пригнувшись, ныряет в проем и через минуту возвращается назад с двумя широкими диванными подушками. Такими широкими, что обхватить их он не может и засаленные подушки то и дело выскальзывают, заставляя эту скотину ругаться:

- Заколебал ты меня причудами, на хрена тебе они?

Второй усмехается.

- Знамо для чего. Гляди, ляля, какие джентльмены тебя в последний путь провожают. Сечешь? Цени.

Все-таки не обманулась. В последний, стало быть, путь. И задержались неспроста - явно намерены нарушить «служебную инструкцию», в которой «медовый междусобойчик», конечно же, не предусмотрен. Ну-ну... Главное, не испугаться, не опьянеть, не заорать, теряя энергию и расслабляясь.

- Ты или я?

- Я. Погуляй у машины полчаса.

- Охренел, что ли? Ты с ней о страстях беседовать собираешься?

- Гуляй, сказал.

Темно, плохо видно. Пробую вытянуть вторую руку - не получается. Веревка чуть слабеет, когда они подпихивают под меня подушки.

- А давай вместе, слышишь?

Гуляй. Не понял?

Вторая волна страха подбирается. Леденящего, жуткого. Все внутри слабеет, замирает. Кажется, разорвись в этот миг путы - не двинуться, не перебороть сковывающей немоты. Все надежды меркнут, потому что совсем мало времени остается. Потешатся они сейчас по очереди, отведут душу, и все. Дальше дело техники, вон и обрезок трубы на ящике в углу лежит. Инструмент?

Соберись, прошу себя. Это с Пчелкиным трудно было - вино одурило, сломало. А тут все иначе. Этому подонку еще нужно меня раздеть. Если не запаниковать, собраться, сосредоточиться, что-то можно сделать. Бабы в такие секунды по природе своей сильны и расчетливы. Развяжи мне ноги, прошу его мысленно. Развяжи!.. Нет, у него другой план. Куда проще. Маленьким перочинным ножом он распарывает кофту вместе с комбинацией и лифчиком, сдергивает юбку и возится с колготами. Пытаясь приподнять меня, тихо матерится.

- Ну, поехали помаленьку, - усмехается, распатронивая свои причиндалы. Шмыгнув носом, интересуется вдруг: - А за что тебя вообще-то?

- Пошел ты, - мычу я, окунаясь в третью волну ужаса.

- Чего, чего?

- Пошел ты, - повторяю, сама не разбирая собственных слов.

- Ладно, - хмыкает он, - сниму наклейку. Но если вякнешь - пеняй на себя.

Я не вякаю, ужас подталкивает меня лишь к одному решению. К самому простому, хотя и рискованному. Именно ужас, потому что ни житейский опыт, ни ум здесь не помощники. Если что и помощник - какая-то давняя статейка в сладострастном еженедельнике «Спид-ИНФО». Исповедь четырнадцатилетней жертвы группового насилия.

- Слушай, - шепчу ему. Шепчу тихо, чтобы он не подумал, что я кричу. Чтобы не спугнуть, чтобы не пенять потом на себя. - Давай по-другому. Я по-другому умею. Тебе будет очень хорошо...


  Глава 42


Создав море и твердь земную, Бог сотворил человека. Но перед этим, повинуясь какой-то странной прихоти, он мимоходом придумал морские ракушки. Чтобы человек, перебирая их в руках или раня босые пятки, время от времени отвлекался от сиюминутностей и задумывался. Залюбовавшись, удивившись таинству природы. Каменный бутон времени. Как знак. Чего? Судьбы? Судьбы. Главное - не сбиться с мысли, не отвлечься. Если это удается, невольно перекинешься мыслью с закрученного каменного лепестка на что-то более важное, более общее. Или, наоборот, очень личное. Откуда-то изнутри, из подсознания что ли, время от времени пробивает меня странная мысль: эту ракушку держали в руках до тебя и будут держать после. До и после, до и после...

В окаменевшем узелке памяти, неистребимые приметы необрывающейся жизни - серые, желтые, белые и розовые полосы. Почти как в ней, в судьбе. Какая сейчас у меня полоса? А какая будет? И почему я говорю «будет», испугавшись сказать «была»? Испугавшись... Вот и ответ. Неужели я дрянь? Неужели все у меня в жизни запрограммировано на чью-то боль и разочарования? Неужели мне самой от этого становится легче, проще, уютнее? «Ракушка, ракушка, нагадай судьбу на ушко...» Боже мой, из какой это памяти выныривает? Из детства, почти младенчества? Мама вышла замуж, когда мне было три года. Много позже она рассказывала, как мы впервые отправились нашей новой семьей на море. Ее второй муж сажал меня, кроху, на кучу теплого песка у самой воды, выуживал в набегающих волнах ракушки, укладывал из них на берегу замысловатые узоры и на ходу придумывал мне стишки. Неужели что-то может всплывать из той памяти? Или я фантазирую, загораживаюсь блеклыми, почти невидимыми этими фантазиями от тебя, Панин?

Бело-рыжий хвост прокаленного солнцем пляжного песка тянется далеко-далеко в море. К тому месту, где по вечерам отпылавшее, увядающее солнце, задремав, окунается в переливающуюся синь морской воды. Это неблизко, почти на самом горизонте. Если лежишь, уткнувшись носом в простыню, не видно. Только привстав на цыпочки, различаешь за облезлой вышкой спасателей ту неприметную грань, где медовый песок соединяется с морской синью. Где то ли из берега, то ли из воды тянется в небо пологим уступом черная скала с шапочкой какой-то зелени на вершине. Все время хочу туда сходить, но не получается. Позавчера какие-то случайные парни утянули меня на шашлыки в соседнюю с нашими зонтами загородку. И напоили меня пряным молдавским вином. И, напоив, что-то решили за меня. Мы жевали пахнуший дымком и морем шашлык, о чем-то болтали, и я не сразу поняла, как неприятны их взгляды. Они смотрели на меня, как жокей смотрит на лошадь. Мне не понравилось. Я психанула и ушла. Просто встала и ушла, расплатившись за шашлык и посеяв в их сердцах и взглядах, по сути, совершенно незаслуженную обиду. Незаслуженную, потому что они жили здесь по законам прожаренного солнцем пляжа. По законам сонного моря. А я этим законам присягнуть еще не успела. Или не захотела. Ну, а вчера не в срок задул вдруг холодный ветер, натащил облаков и в конце концов, потаскав по берегу обрывки бумаг и шершавых пакетов, сыпанул на разноцветные зонтики дождевым крошевом. Пришлось припустить вслед за разбегающимися отдыхающими к спальным корпусам. И сидеть остаток дня в своем люксе в обнимку с «Костоломом» - странным детективом-триллером, где все героини чем-то похожи на меня.

На мыс, перед которым пляжный песок незаметно переходит в море, пойду сегодня. Обязательно пойду. И посижу, и подумаю. И загадаю, чтобы никого не было рядом. Только я и море. Море и я. Переворачиваюсь на спину, жмурю глаза и вдруг ловлю себя на желании встать и не откладывать на потом уже решенное. Встаю, складываю подстилку в стопку, собираю в пакет свои вещички и отправляюсь. Мимоходом отмечаю неудовольствие во взглядах пристроившихся по соседству пузатых мужиков. У них кроме потрепанной колоды карт были, надо понимать, какие-то другие планы. Но мне они не в кассу, извините, дяди. Девушек на пляже сегодня - пруд пруди. Переворачивайтесь на другой бок и втягивайтесь в новую обстановку, продолжая настраиваться на предчувствие по-южному жарких и одновременно щемяще скоротечных романов. Вам - ваше, мне - свое. Хватит с меня романов. Я вся в них, они меня достали.

Приятно шагать по теплому песку босыми ногами, ловя подошвами острые краешки обшарканных морскими волнами ракушек. Говорят, между пальцами и пятками у нас есть какие-то особые чувствительные зоны, которые воспринимают сигналами эти чуть болезненные уколы и окунают нас в странные ощущения - волнения, покоя, возбуждения, заторможенности, неожиданной мысленной заостренности. Улыбаюсь про себя, пытаясь угадать, в каком именно ощущении я сейчас нахожусь. В приятном. Хотя поблизости, как на грех, продолжают крутиться люди. Ловят рыбу, играют в мяч, кого-то зовут, что-то едят. Благо, не пытаются приставать, флиртовать. Хотя... Чьи-то босые ноги вот уже пять минут шуршат у меня сзади. Неужели очередной кандидат в знакомцы?

- Девушка!

Бог ты мой, сглазила, похоже.

- Девушка...

Оборачиваюсь. На языке у меня много всякого разного, чужому лучше не услышать. Но разве сдержаться? Оборачиваюсь, открываю рот и... замираю. Потому что откуда-то издалека-издалека, из сна, из памяти, из прошлой жизни обрушивается на меня пронизывающая, пьянящая мелодия. Колдующая, завораживающая, что-то обещающая. И те глаза, что меня тогда сглазили, что были в «Лоле» напротив, опять смотрят на меня, не моргая. С легким ироничным прищуром, проверяя на прочность, на память. И еще на многое другое, что невозможно объяснить себе самой в это мгновение неожиданности.

- Идите, не останавливайтесь, - говорит Стас. - Только не очень спешите. Нужно потянуть время.

Второй раз ловлю себя на том, что его голос заставляет меня безропотно повиноваться. Отворачиваюсь и иду. Не выдержав, слыша его шаги сзади, интересуюсь:

- Долго мне шагать?

- Не очень, мы ведь, если не ошибаюсь, в тупик шагаем.

В самом деле, в тупик. Деваться некуда.

- И что мы вдвоем будем делать в тупике? Вы и я?

- Беда в том, что нас не двое. Уроните что-нибудь и обернитесь.

Ага, детектив начинается. Это как раз то, чего мне так не хватало. Что доктор Юра, прощаясь, определил растяжимым понятием «приключения»: «Вас вытащат из состояния прострации приключения».

Откуда ему знать, что приключений на мою бедную голову выпало более чем достаточно? И тебе, Стас, откуда это знать? Разве что Панину. Но он, мой-чужой Панин, далеко-далеко. И про юг в курсе. Кстати, не от меня, а значит, уже все понял.

Все-таки я, уколовшись пяткой об осколок ракушки, оступаюсь, роняю свой дебильный пакет с каким-то глянцевым красавцем на мотоцикле и оборачиваюсь. Стас чуть приотстал. За его широкими загорелыми плечами в двухстах метрах сзади вязнут в песке два не по-пляжному одетых парня с вместительными сумками.

- Не хочу тебя пугать, - язвительно замечает скрипучим голосом не ко времени проснувшаяся бабка Интуиция, - но доктор Юра, похоже, накаркал. Настраивайся на приключения».

«Пошла ты...» - бурчу я в сердцах и ускоряю шаг.

- Не волнуйся, я рядом, - говорит вполголоса Стас.

А я и не боюсь. Все, как мечталось: море, солнце, человек из моих снов и тень проблем, которые настойчиво преследуют бедненькую Кобликову последнее время. По логике происходящего, мой ангел-хранитель Панин тоже должен быть где-то рядом. А что, занятная вышла бы партия - все вместе. Так весело. И так страшно. Песок-то кончается, а скала торчит из моря. И до нее нужно плыть, а плавать я не умею. Вот такая я дурочка...


 Глава 43


- Привет, Алеша-Алешенька! Не узнал? Это Лена.

Лена? Лена... Ах, черт побери, ну, конечно, Лена. Лена Фрайтаг, мой бескорыстный друг и спаситель.

- Привет, милый мой друг-дружок, мой добрый товарищ по классному немецкому пиву.

- И только?

- Не только. Это так, навскидку, прости. Я тебе слишком многим обязан, чтобы ограничиться этим «и только».

- Алексей, когда мужчина говорит об обязанностях, у меня становится плохое самочувствие. Нервы и душа не там. Правильно я сказала? И еще в такую минуту мне хочется сматериться вашим прекрасным «блин» и повесить трубку.

- Не вздумай. Ты не все сказала правильно, но я понял. И порадовался твоему звонку.

- Ладно, не стану. Ты ведь попросил прощения.

- Хочешь повторю?

- Нет, мужчина не должен себя унижать извинениями. Одного «прости» вполне достаточно. Тем более от тебя.

- Я что, особенный?

- Ну, конечно, Панин. Ты - особенный. Стала бы я впутываться в ваши российские разборки, если бы ты не полюбил наше пиво и с таким самозабвением не учил меня пить на брудершафт.

- Я?

- Панин, елки-палки, неужели ты все забыл? А я, дурочка, столько времени гоняла те минуты в своей памяти. Это, как у вас говорят, западло. Ты что, пьян был?

- Нет, в Германии я постоянно был трезв. Кроме того случая, когда мы встретились у бургомистра. Но если мы там с тобой даже и породнились, я не против.

- Породнились? О! До этого вроде не дошло, Панин.

- Жаль.

Она молчит и дышит в трубку. О чем-то думает, что-то решает, о чем-то жалеет, в чем-то сомневается. Напрасно, Лена Фрайтаг, ты возмутилась. У меня в самом деле не было в жизни таких бескорыстных друзей, перед которыми плащи в грязь - не слишком.

- Лена?!

- А?

- Я испугался, что ты положила трубку.

- Нет. Скажи честно, ты выпил? Были проблемы, Алеша?

- Я выпил вчера. Проблемы были. И есть. Но ты не обращай на это внимания. Ты - из другого мира, из другой солнечной системы.

- Почему? Я из той же. Не случайно меня вчера пытались купить.

- Как?

- Мне предложили за тебя приличные деньги.

- Даже для тебя приличные?

- Даже для меня.

Теперь молчу я. Не знал, что стою больших денег. Это льстит и настораживает. До сих пор мне казалось, что я цепляю какую-то дрянь за хвост. Выходит, зацепил. И не заурядную дрянь. Заурядная жадна на деньги. Вываливает на стол «зеленые» дрянь незаурядная. Значит, все куда серьезнее. И страшнее. Наверное, это даже хорошо, что Кобликова ушла. Так проще. Теперь новая задача - не подставить Лену. Лучше всего остаться одному. Это путает планы тем, кому я нынче интересен.

- Слушай, мне расхотелось с тобой разговаривать, прости.

- Ты сошел с ума, Панин? Или снова выпил? Хотя нет, я просто тебя насторожила. Конечно. Брось, не бери в голову. И не волнуйся за меня. Хочешь, я к тебе приеду? Слышишь?

Возле дома у меня «маячок», телефон мой слушают. Самый момент появиться в запущенной хоромине моей германской журналистке. Высший пилотаж - впустить ее и оставить на ночь. А? В пику спецслужбам, в пику Ирке, которая отдыхает от меня на югах, оживает моей кровью. Ирке, которая на вопрос «Ты меня любишь?», - говорит: «Теперь я уже ничего не знаю, Панин. Если честно, наверное, нет. Давай мы побудем пока просто друзьями». – «Не получится», - говорю я ей. «Почему?» - «Я не сумею. Или как прежде, или никак».

Кобликова молчит, смотрит на меня незнакомо спокойным взглядом и вдруг роняет:

«Хорошо. Тогда – никак». – «Ты подумала?» - «Да. Подумала».

Мне нравится честность. Ценю. Хотя потом, когда прикрываю дверь с табличкой «Реанимация» и оказываюсь в пустом и гулком безразмерном пространстве, воняющем карболкой, не могу не остановиться, не опереться спиной о холодную госпитальную стену. Надо просто отдышаться, потому что минуту назад я вдруг провалился в бездонную черную дыру, откуда не выбраться. Спокойно, говорю себе. Не дергайся, не комплексуй. Заверни свои эмоции в газетку и вези их домой. Развернешь, когда выпьешь стакан водки...

- Панин, ау!

- Да, я на связи.

- Тебе плохо?

Плохо мне? Нет, отлично мне. До слез, до крика, хотя кричать нельзя. А плакать я не умею. Разучился, забыл, как это делается. И вспоминать не хочу. Ни к чему.

- Лена, давай не будем о серьезном. О серьезном в этом состоянии трудно. Я открою тебе секрет. Открыть?

- Открой.

- Лена, я вчера надрался. Бутылка водки в накладку на любимую песню «Ах, какая женщина».

- Которая, к сожалению, не я...

- Не стану врать, не ты, Лена.

- Знаешь, я все-таки приеду.

- Как хочешь.

Она еще секунду молчит и кладет трубку. Нет, не приедет. Зачем ей? К чему человеку чужие проблемы? Пытаюсь вспомнить вчерашний вечер. Где я потом добирал? В бане у Вити Беднова? Или у его друга, корреспондента «Красной звезды» дома? У друга. С его тестем. И тост у нас был один: «Чтобы они сдохли, наши враги. Потом машина, не втыкающийся в замок ключ и холодильник, где всегда стоят две резервные бутылки: украинская «Оковыта» и «Вера» - любимая Иркина минералка. Правда, с «Верой» я вчера, по-моему, не общался, ночью пил воду из-под крана.

Ставлю телефон на письменный стол и иду на кухню. Все правильно, вот она, пузатенькая, холодненькая. Полная-полная. Пьем и трезвеем. Пьем и трезвеем. И шагаем под душ. Под холодный и горячий. Под горячий и холодный. Ты оставила во мне память, Кобликова. В холодильнике, в струе контрастного душа, просто в душе. По-моему, где-то в шкафу до сих пор валяется пакетик супчика из коробки, которую мы покупали вместе. Помнится, ты проснулась ночью и попросила: «Покорми меня, иначе я помру голодной смертью».

Я взял пакет, заварил суп и кормил им тебя в постели. Теперь я перечеркиваю эту дорогую мне память красным фломастером крест-накрест. Не было этого, Кобликова. Приснилось. Прожили, проехали, проболели.

Кручу серебряные ручки. Забудем про контрастный душ, про ванну с пеночкой. Просто горячий душ без выпендрежей. Так лучше. Вынырнув из струи воды с паром, растеревшись полотенцем, швыряю в мусорное ведро полный флакон одеколона, зубную щетку и мерзкий суп. Проехали. Ничего твоего, что ты покупала, дарила, приносила, в этом доме больше нет. И не будет. Поезд отошел от станции, на которой ты потихоньку сошла.
Искренне желаю тебе любви и счастья. И радуюсь за тебя. Живи дальше, Кобликова...


  Глава 44


- Ты спишь?

Спит. Спит себе человек-чужеземец, уткнувшись носом в российскую подушку, которая во сне пахнет, наверное, Дрезденом или Мюнхеном. И не мучается, не комплексует. Как дома. Как везде. Потому что в любой стране она дома. Нашему брату это не дано, нам это дико, странно, им - нет. Им - нормально. На одной планете живут, границы пооткрывали. А мы свой ни в мыслях, ни в жизни неразделимый Союз - одно государство - располосовали границами. И даже радуемся, праздники по этому поводу объявляем, удивляясь между делом, чего это хуже нам вдруг стало... Смешно и грустно. И пакостно на душе от внутренней нашей уродливости. И боль давит.

Завидую я тебе нещадно, Леночка Фрайтаг. Никогда и никому не завидовал, а теперь вот - грешен, завидую. Ведь в постсоветском сумасшедшем мире так спокойно спать умеют только те, кто спустился в наш ад с другой планеты. Кто не топтался дождливой августовской ночью 91-го у московского Белого дома, не гнулся там же под безумными пулями в непредсказуемом 93-м. Кто не считает «деревянные» копейки, кто исправно получает зарплату и не хмыкает иронично по поводу «свободных выборов» в «свободной стране». И ничего не боится. Никого, ничего, никогда.

Впору закатить глаза и тихо, чтобы никто не слышал, матюкнуться. Какого черта я втянул тебя в наши разборки, Фрайтаг? Оно тебе надо, как говорят в Одессе? Не простит мне Бог этого греха. Разве что редактор твой порадуется про себя, рассчитывая получать свежие сенсации о «русской мафии» из первых рук. А мы что можем получить с тобой «из первых рук», Лена-Леночка?

- Я должна тебя протрясти, - заявила она, появившись в доме.

- Должна, прости, что?

- Протрясти. Неправильно?

- Смотря что ты имеешь в виду.

-А, ну да, не протрясти - вывезти. На природу. Собирайся.

Как говорится, никаких возражений - стягиваем с вешалки замшевую коричневую куртку, которую по случаю оторвали на рынке у Боровского шоссе, проверяем, в кармане ли ключ от квартиры. И - вперед. Одна проблема - не слишком ли облегчим задачу тем, кто приглядывает за нами? Хотя, получи они команду на решительные действия, не торчали бы под окнами. Кстати, чего ждут, чего хотят, на что рассчитывают? После истории на даче с Кобликовой многое переменилось. Должностной статус наш в связи с увольнением отпал. Заурядное частное лицо. В этом и плюс, и минус. Плюс - отошел от активных дел, перестал влиять на ситуацию. Минус - слишком много знаю, даже теперь до каких-то кнопочек из вредности своей могу дотянуться, вторгаясь в рассчитанные и согласованные планы. По большому счету, теперь самое время разобраться, легче и проще грохнуть. Меньше хлопот.

- Панин, не размышляй, глядя в окно через занавеску. Если ты просчитываешь степень риска, то она есть. Но я кое-что предприняла. Положись на меня.

- Я просчитываю не степень риска, а степень глупости сторон. Глупости и непредсказуемости. А впрочем, ладно, поехали. Даже интересно, чем все обернется.

- Тогда держись. Это будет, как в детективе.

Это и было, как в детективе. Мы нырнули в подкатившую к подъезду машину почти на ходу. И рванули в самый центр Москвы, в тугие столичные пробки, которые госавтоинспекция деликатно именует медленным движением. Сидевший за рулем парень дело свое знал, если и дернулся за нами от дома хвост, то вряд ли вел нас долго. Покрутившись по переулкам в районе Баррикадной, машина скрипнула тормозами в Лабораторном у припаркованного к тротуару серого «мерседеса».

- Vielen Dank, Conrad. Wir kommen heute Abend wieder (Большое спасибо, Конрад. Мы вернемся сегодня вечером (нем.).

- Gut (<Хорошо (нем.).

Фрайтаг дернула меня за руку, и через минуту мы уже выезжали из закоулка в ее «мерседесе».

- Wer ist dieser Herr? (Кто этот мужчина? (нем.).

- Панин, ты делаешь успехи в немецком. Я рада. Он наш водитель, бывший каскадер гэдээровской «Дефы». И мой друг.

- Именно поэтому он не задает вопросов?

- Именно поэтому.

- Зачем тебе все это? Куда мы мчимся?

- Панин, - усмехнулась Лена, - ты у нас добропорядочный «чистильщик», авторитет в кругу тех, кто преступает законы, но как мужик ты - смешной и глупый. Я хочу побыть с тобой наедине. Это совсем плохо, непростительно?

- Простительно.
Машина пролетает Хорошевку, у памятника Жукова свoрачивает влево и, подгадывая под зеленый на светофорах, мчится по Нижним Мневникам к Рублевке. Миновав ее - к Можайке. С кольцевой, не доезжая Вострякова, Фрайтаг сворачивает в пригород и, дважды вильнув по засыпанному после ремонта щебенкой асфальту, медленно съезжает на едва различимую в пыли полевую дорожку. Еще через минуту «мерседес» останавливается у упавшего дерева. Слева от него, обтекая столбы сгнившего моста, журчит широкий ручей. На пологом берегу у черного пятна кострища валяется стопка сухого валежника, которым густо порос ближний к нам берег.

Лена хлопает дверкой и, обойдя машину, поднимает крышку багажника.

- Алексей! Хватит отсиживать разные места. Я буду кормить тебя шашлыком. Я правильно сказала, нет?

Все правильно. И для шашлыка у нее все приготовлено по-германски продуманно: хромированный раскладной мангальчик с изящными шампурчиками, древесный уголь в фирменном пакетике с двумя таблеточками сухого спирта, набор специй, упакованный в полиэтиленовый пакетик. И, разумеется, коньяк. Причем не какой-нибудь ширпотребовский «Наполеон» из дешевого комка -  настоящий самтрестовский «Ахтамар» десятилетней выдержки в фирменной бутылке с черно-коричневой этикеткой. Таким потчевал нас сам директор тамошнего коньячного завода, когда мы завершали одно красивое дело.

- Смешно, - усмехнулся, когда все бумаги лежали на столе и он уже собрался ехать с нами, - но коньяка я в свое удовольствие никогда не пил. Некогда было - дела. Выпил полный стакан, закусил персиком с капелькой сока на шершавом боку и сам себе удивился: «Вы не могли сами до всего этого докопаться. Не могли. Это инопланетяне пронюхали».

Откуда ему было знать, как долго мы шли к его «Ахтамару», сколько всего перед этим было. Взять директора, который своей рукой наливал коньяк самому Леониду Ильичу! Этим в пору было гордиться. И мы гордились, как он своим «Ахтамаром»...

- Панин, оно дымит. Это нормально?

Все нормально, Лена-Леночка. Мне, о чем я тебе никогда не скажу, жутко нравятся твои серо-голубые раскосые глаза. Почему раскосые-то? Монголо-татары до вас, по-моему, основной своей ордой не докатились, мы их на подступах к Европе в древности остановили. Выходит, в арийскую твою кровь что-то иное вплелось. Уж не наша ли свежая кровь победного 45-го, когда вломилась в огрызающуюся последним огнем и сталью Германию Красная, разбуженная ненавистью Россия?

Панин вспомнил, с каким удивлением читал он когда-то в доставшихся ему по наследству блокнотах деда, фронтового полковника-комиссара, торопливые пометки с заседаний парткомов. Едва ли не три дела из десяти - изнасилования немок. В самом ли это деле были изнасилования или заурядные послевоенные «амуры» квалифицировал таким образом недремлющий СМЕРШ, найдя под конец войны для себя новую плодотворную ниву, теперь не отгадать. Но в любом случае потертые блокнотики не врали - было, было...

- Фрайтаг, ты любишь своего мужа?

Она перестает нанизывать на шампур кусочки мяса из пакета с фирменной этикеткой и смотрит на меня удивленно.

- Это важно?

- Можешь не отвечать, если не хочешь.

- Если тебя это важно, я отвечу.

- Ответь.

- Хорошо. Только пойми меня правильно. Замуж я выходила по любви. Мы встречались года четыре. И он меня устраивал. А теперь... Я не знаю как теперь, Алеша. Что-то ушло, что-то оказалось неправдой. С чем-то пришлось мириться, а душа не лежала. В конечном счете мы живем порознь. Я от него не завишу, зарабатываю больше него и испытываю при этом моральное удовлетворение. Понимаешь?

- Нет.

- Я так и знала. Вам, русским, это трудно объяснить. Вы слишком тесны, слишком прицеплены друг к другу. Для вас дико - высунуть голову из своей страны, из своей семьи, из своей, пусть даже неудачной, любви...

- Это не так.
- Так. Вы просто не привыкли, не приноровились. А это тоже своего рода степень свободы, без которой нельзя. И в которую вы, Панин, вошли. Нырнули.

- Ты хочешь сказать, что, расколов свой Союз, мы теперь проложим границы независимости в семьях, в дружбе?

- Скорее всего, так и случится. Хотя я не считаю, что это есть хорошо. Скорее нет. Если бы я была твоей женой, мне стало бы больно.

- Мадам Фрайтаг это не грозит. Она замужем.

Лена усмехается и смотрит на меня глазами учительницы интерната для дебилов. Такое впечатление, что она знает что-то такое, о чем я пока не догадываюсь. Надо отбить этот взгляд, чтобы не чувствовать себя идиотом.

- Фрайтаг, ты бы легла со мной в постель?
В ее взгляде ничего не меняется. Ровным счетом ничего. Словно до моего вопроса она думала над ним и уже определилась в своей реакции.

- Не задумываясь.

- Ты слишком быстро ответила.

- Просто я очень много об этом думала.

- Смахивает на признание в любви.

Она пожимает плечами и начинает крутить колечки шампуров, проворачивая их над раскалившимися углями.

- И у тебя не будет чувства вины перед мужем?

- А по-твоему, я должна попросить у него по телефону согласия лечь с тобой в постель? Он ко мне с подобными просьбами никогда не обращался, успокойся.

Шут вас знает, ребята. Я не здешний. Мне трудно судить. У вас свои правила, у нас - свои. Наверное, мы и это возьмем со временем на вооружение, хотя не хотелось бы.

- Думаешь, успеем до дождя?

- Так он уже готов, по-моему, шашлык наш. И вообще горячее сырым не бывает.

- Тогда наливай нам коньяка.

- И тебе?

- И мне, Панин, и мне. Потом мы выпьем секретную японскую таблетку, которая ликвидирует алкоголь в крови, сядем за руль и будем прозрачны, как огурчик.

Ладно, как скажешь, как велишь, Лена Фрайтаг. Поехали помаленьку. После вчерашнего что-то до сих пор звенит в голове лопнувшей струной. Для прошлых моих горестей такой коньяк - компресс исцеляющий. Плюнем, забудем, не затаим обиды. Ни на кого, слышишь меня, Кобликова? Я тебе все прощаю. Зла не держу. Будь спокойна и счастлива, тень моей беды на твою голову не упадет. Ты все за нас решила. Как решила, так и сбудется. Значит, суждено.

- Панин, у меня такое впечатление, что я с тобой на начатую тему недоговорила. Если не надоело, продолжу. Можно?

- Валяй.

- Просто, чтобы расставить все точки над «и». Я, Лена Фрайтаг, гражданка объединенной Германии, не преступник, не наркоманка, не агент какой-то разведки. Я замужем, но с мужем давно не живу. У меня были мужчины, Панин. Одного из них я, кажется, любила. И, потеряв, страдала. Поэтому поклялась: больше никогда. Не получилось. Встретила тебя. И в постель с тобой я хочу. Не скрываю. Думаю, это нормально. Это никого не обижает, не оскорбляет, не унижает. В том числе и моего мужа, у которого замечательная любовница - моя лучшая подруга.

Я начинаю смеяться. И смеюсь долго, пока Лена не сует мне в руку хрустальный стаканчик с темным, одуряюще пахнущим коньяком. Все, больше не смеюсь. Пью «Ахтамар» и смотрю, как тлеют угольки в мангале. И удивляюсь, что родившееся в какой-то момент чувство тревоги ушло, выветрилось.

- Смейся дальше, - разрешает Фрайтаг. - Но я тебя все равно люблю. Даже если тебе это абсолютно безразлично...

- Слушай, - перебиваю я ее, - объясни мне мимоходом и попросту, почему ты обращаешься ко мне «Панин»? Это знак любви, о которой ты говоришь? Или уже российская привычка? В Германии ведь так не принято.

- Да, - кивает она светло-русой головой, - не принято. Но мне так нравится. Так роднее.

Когда-то я задал этот вопрос Кобликовой, и она, прижавшись к моим губам теплым пятнышком груди, пьянящей своей шоколадкой, ответила так же: мне так нравится, любимый. Не обгори теперь на горячем солнышке, бывший дорогой мой человечек...

- А вообще я начинаю обрусеиваться, Панин. Я научилась ревновать. Теперь я знаю, как это больно и безутешно.

Больше мы ни о чем не говорили. Доели шашлык, сложили остатки нашего, непонятно, по какому случаю устроенного праздника в сумку и поехали ко мне домой, потому что откуда-то издалека, наверное, с юга, где сейчас так хорошо Кобликовой, приплыла тяжелая черная туча и лениво забарабанила по крыше «мерседеса» мелкими каплями равнодушного ко всему дождя.


______


- Лена, ты спишь?

Спит. И не знает в сне своем праведном, что под окнами у нас опять стоит машина. Скромное такое отечественное авто - четырехдверка с потухшими фарами. Кто они, гости? К кому? К тете Клаве, которая напротив? Нет, не к тете Клаве, не к другим моим соседям. Ко мне. К нам. Сидят себе люди и слушают, с кем-то говорят по телефону, советуются, что-то переспрашивают. Понятно: нестандартная ситуация вышла - подданная Германии в дело вклеилась. Куда-то украла Панина. И, странно, вернула назад. Еще более странно - не уехала на ночь глядя, осталась. Своего шлепнуть - одно, а чужестранку... Кому нужен шум? Пусть высокие инстанции берут на себя ответственность. А им, исполнителям, на хрен?

Звоните выше, консультируйтесь. Судя по всему, ответа в эту ночь не дождаться. Санкция-то нужна очень высокая. Без нее никто тень на тебя бросить, Леночка Фрайтаг, чужая жена, не отваживается. А значит, и на меня тоже. По совместительству.

- Алеша!

- А?

- Ты помнишь первого помощника бургомистра, который подвел меня к тебе на приеме?

Бог мой, я уже давно никого из той праздничной жизни не помню. В том числе и самого бургомистра, который подарил мне какой-то престижный знак «Отважного сыщика» и познакомил с командиром группы «Бордовых беретов», беспощадно долбавших местную «русскую мафию» чеченского происхождения, плотно окружавшую российские военные гарнизоны.

- В очках?

- Ну да, в очках, в сером пиджаке с бабочкой.

- Я помню только очки.

- Это мой муж.

Она берет меня за руку и усаживает на диван.

- Посиди рядом.

- Я думал, ты спишь.

- Я сплю и не сплю. Я закрываю глаза и лежу. А потом вдруг проваливаюсь... Как это, как это? В колодец. Хотя нет, не в колодец, не в колодец. Прости, подскажи, как это называется, где пропадают, не вскрикнув, не пожалев, не позвав на помощь?

- Это называется омутом.

- Да, да. Омут. Ты затянул меня в омут, русский полковник Панин. Затянул накрепко. И я медленно пропадаю в нем. Ты не боишься?

- Боюсь. За тебя. Ты ничего не понимаешь в нашей жизни. Ты - девочка с солнечной полянки.

Она усмехается.

- Это тебе кажется, Панин. Можно, я задам тебе странный вопрос?

- Задавай.

- Ты знаешь, что я богата, Панин?

 -И что?

- Типично русский ответ. Ответ - гордость, ответ -независимость. Ну, да ладно, не волнуйся, я тебя не торгую. О другом. Я многое могла и могу купить. Я купила себе две командировки в Чечню.

- У тебя странная профессия. Ты платишь за то, от чего у нас отплачиваются.

- Как?

- Вот так, платят, чтобы в Чечню не посылали.

- И журналисты?

- И журналисты. И военные. И строители. По большому счету, почти все нормальные люди. Они заплатили бы еще больше, если бы там воевали те, кто развязал бойню. Но таких денег у большинства нет.

- Думаешь, мне этого не понять?

- Думаю, да, госпожа Фрайтаг. Не понять. Это загадка моей страны. Ее таинство. Ее черная нить.

- Знаешь, когда я ехала из Дагестана в Чечню в автобусе с заложниками, на которых ты смотрел по телевизору, я многое поняла.
- Ты была там?

- Была. А перед этим под Первомайском с вашего поста застрелили мою подругу. Помнишь этот случай? Мы должны были уезжать с ней и с ее мужем вместе. Но в последний момент мне позвонили и сказали: сиди там до конца. И я осталась. Только не подумай, что я говорю об этом с целью поразить тебя обретенным житейским опытом. Вовсе нет, просто все эти тревожные дни, часы, минуты, Панин, я думала о человеке, с которым меня мимоходом столкнула глупая судьба. О тебе. С которым, в общем-то, у меня ничего никогда не было. Разве что пиво пили на брудершафт. Один раз. О человеке, с которым меня познакомил муж, которого я не люблю, с которым не живу и который знает, что у меня есть ты, Панин.

- Зачем ты мне это говоришь?

- Просто так. Что бы знал. Чтобы вернулся из той тьмы, куда норовишь уйти от меня. Куда почти ушел. Не уходи до конца, пожалуйста. Ну, пожалуйста...

Дурость какая-то, везет мне на полнолуния. Опять в пору доставать из кошелька монетки и готовиться поминать ее, крутобокую. Не потому ли не спится? Не потому ли хочется распахнуть окно, высунуться наружу и тихо-тихо, чтобы никто не слышал, завыть, исходя болью, горечью и безысходностью, растрачивая силы и одновременно успокаиваясь, настраиваясь на добро. На которое здесь, в этой стране, настраиваться нельзя. Это небезопасно. А зачастую просто подло по отношению к людям, которых стараешься оградить от беды, от слез и горя.

- Сколько уже часов, Панин?

-Который час? Одиннадцатый.

- Это еще не совсем поздно, дай мне телефон. У тебя, кстати, есть загранпаспорт?

- Есть, а что?

- Дай телефон.

- Телефон не дотяну. Дам трубку. Говори номер.

- Говорю, набирай номер: девятьсот пятьдесят шесть - десять - восемьдесят.
- Набрал.

- Спасибо. Халло, я Лена Фрайтаг. Ульрих, ты? Здравствуй, дорогой. Прости, что поздно. Сделай пометку на завтра для господина Рейдриха. Мне нужна виза и все остальное для господина Алексея Панина. Завтра вечером мы должны быть в Берлине, нас ждет отец. Данные на Панина в моем файле. Спасибо.

- Лена, ты напрасно меня ни о чем не спросила. Я ведь могу сказать «нет» и никуда не поехать?

- Можешь, но ты поедешь. Ты служишь.

- Уже нет.

- В своей полиции – уже нет. Но мы, ты и я, все остальные, с недавних пор стали жить в одном мире. Впрочем, я не хочу тебе ничего объяснять. Ты не солдат и не ребенок, можешь отказаться. Просто у тебя шанс. Даже не у тебя - у дела, которому ты служишь. Не предавай этого дела. Не уходи из этого строя раньше времени.

- Фрайтаг, ты кто?

- Я никто. Я влюбленный в тебя человек. Бескорыстно, Алеша. Так бывает. Вы к этому не привыкли, но так бывает.

- Значит, платить мне будешь не ты?

- Не я. Платить тебе будет Международный центр по борьбе с преступностью. Кстати, по нашим меркам, не слишком щедро, не обольщайся.

- А почему именно мне?

- Просто у них на каждого специалиста твоего уровня есть досье. И соответствующий балл. Высший - одиннадцать. У тебя, насколько я знаю, десять. Мало?

- Честно говоря, маловато.

- Ничего. Ты ведь начнешь с консультанта. Потом наверстаешь. А я помогу, если захочешь, чтобы я была рядом.

Ну что, беременная луна, соглашаемся или подумаем? Что ж ты, дурочка, за облака прячешься? Опять мне все самому решать?..


  Глава 45


- Это он?

- Он.


- Ну и отметелили вы его, смотреть противно. Садюги.

- Так он молчал, стервец. Надо было разобраться, что, куда, как...

- Друг ты мой, слышишь меня? Слышишь меня? Как его зовут-то?

- Уродом его кличут.

- Ну и кликухи у вас, шантрапа! Слышишь меня, Урод? Как дело-то было?

Маленький человечек с заплывшими глазками через силу моргает. Слеза у него катится по щеке. Кипучая такая слеза. Как у ребенка. Хотя какой он ребенок - выкидыш, дебил. По наружности не разобрать, а внутри - черным-черно. Деньги-то получал он за грязные дела. За самые грязные. Урод слизывает распухшим языком черную кровяную струйку с разбитой губы и всхлипывает. Теперь он всех и всего боится до самого конца жизни, который, он это понимает, совсем близко.

- Ну?

- Он язык прикусил, когда его уговаривали.

- Ты ударил? Урод, он тебя бил?

- Иван Иваныч, ну, почему я? Я - инспекция ваша. Зачем руки пачкать?

И.И. поднимает глаза, в которых странная усмешка. То ли осуждающая, то ли печальная. Старшина вспомнил вдруг лейтенанта Другана, своего комвзвода в Афгане. Нормального мужика, тихого, спокойного, проводившего такие политзанятия с солдатами, на которые заглядывали командиры на ступень, а то и на две повыше. Политика у него была ручейком, по которому плыла лодка. Лодка ассоциаций, размышлений, впечатлений. Это после него Старшина перечитал всего Ремарка и полюбил Шекспира. Но в непроходящей тоске-боли вспоминал он после Герата не удивительные строки о таинствах души и сердца, а то, как напившийся вдрызг Друган, потерявший в бою училищного друга, выкалывал штык-ножом глаза двум захваченным в плен духам. «Я вас, суки поганые, на части разрежу. И высушу. И душа болеть не будет». Но душа не простила. Через три года Друган, уволившись из армии, стукнувшись лбом в стену новой жизни, повесился. В памяти остался его взгляд. Самый последний. Старшина перехватил его, когда Друган смотрел на него уже из дверки самолета и махал рукой. Прощался. То ли с ним, то ли с Афганистаном, то ли с жизнью, наперед зная все и вся.

У И.И. похожий взгляд. Взгляд заложника. Но в Афгане он не был. У него дома Афган. Когда думаешь об этом, когда видишь себя рядом с И.И., комок к горлу подкатывается от какой-то внутренней боли. Противно становится, ненавистно, горько. Хотя ничего еще не произошло. Все впереди. Беседуем себе с проштрафившимся мужичком в помещении без сквозняков. Комната как комната. Обычная, сняли ее на неделю у какого-то пьянчуги. Для него, что здесь было, с кем, чем закончилось, - без разницы. Будет жить, как жил. А вот стены жалко, они умоются сквозь дешевые обои слезами. Как пить дать умоются.

- Выгони всех.

- Ждите внизу, а ты, Халявый, за дверью. Поможешь потом.

Старшина закрывает входную дверь и морщится, остановившись на пороге комнаты, зная, что теперь будет. И не удивляется, не пугается - отвык. И.И. стоит перед Уродом. Глаза у него сузились в щелочку, почти спрятались в складки дряблых щек. Он стоит, не двигаясь, только два увесистых волосатых кулака сжимаются и разжимаются, выдавая напряжение. В какой-то момент он делает шаг вперед и бьет Урода в лицо. Бьет не слишком сильно, словно пробуя силу, разогревая себя, разгоняясь.

- Я же тебя спросил, паскуда, а ты молчишь. Слышишь меня?
Еще раз бьет. Теперь в живот.

Нет, взгляд у И.И. - надо видеть. Посвежели, загорелись, взялись свежей голубизной распахнувшиеся в какой-то момент глаза. Словно дали трупу подкачаться здоровьем от кислородной подушки. И тот сразу посвежел, набряк, полыхнул румянцем.

- Старшина!

- Я.

- Воды принеси.

Как скажете, шеф. Вам перед Богом отвечать, я древко молотка, с меня и спрос перед Богом, как с деревяшки.

- Урод, ты меня видишь? Кивни башкой своей дурной... Видишь... Ну и хорошо. И ладно. Сейчас я сделаю шаг вперед и ударю тебя. Больно-больно. Жди, жди, жди...

Старшина смотрит на лиловые кулаки шефа и морщится. Зачем предупреждать Урода об ударе? Он почти умер. Чтобы больнее было, чтобы загодя умирал он еще и в душе? Так Урод и в душе почти не дышит - мясники И.И. поработали с ним и без этого на славу.

- Ты меня осуждаешь, Старшина?

- Нет, шеф. Просто думаю о потерянном времени. Грязную работу могут делать другие.

- Дурашка ты, Старшина. Ты посмотри на его кровь в уголке губ. Не возбуждает? Нет?

- Нет.

- Слабак. Ой, слабак ты, Старшина! Это внешне - мерзко. А внутренне - хмель. Фрейд, по-моему, талдычил о прелести власти. Овладеть беспомощной женщиной - удовольствие. Овладеть жизнью другого человека, распорядиться ею по своему усмотрению, вычеркнуть из жизни – это как овладеть толпой беспомощных женщин.

- У Фрейда этого нет.

- Ну и черт с ним, с Фрейдом. По жизни так получается. По жизни, понял?

Он больной человек, говорит себе Старшина и отводит взгляд от Урода.

- Почему он молчит, Старшина? Он орать должен. Вы ему ничего не обломили в нервишках?

Урод не молчит. Урод жалобно стонет, почти воет. Но тихо-тихо. Жалобно. В пору отпустить его.

- Он стонет.

- Освободи его от зубов, Старшина.

- Тогда он тем более ничего вам не скажет.

- И хрен с ним. Я уже все знаю. Хотя ладно. Попробуем еще раз. Урод, дружок ты мой ненаглядный, объясни четко и ясно, как это было, как все случилось?

Тот, к кому обращены эти слова, морщится. Он не может объяснить, как это вышло. Свою версию он вывалил, когда его еще не били. Сразу. Бокал по привычке решил отодрать телку, которой вынесли приговор. Так всегда было. И до Урода. И при Уроде. Бокал его выгнал из подвала. Пока тот ходил за бутылкой, чтобы помянуть грешную душу, пока то да се, прошло время. С час, пожалуй. Бокала он нашел там, где оставил, но мертвым. Выпученные глаза, разодранный мужской причиндал и море крови. Телки там уже не было. Чугунный круг на вентиле прикручен был плохо, она гайку ломающимися зубами отвинтила. И слиняла.

- Ладно, молчи дальше, - усмехнулся И.И. и вытащил из кармана источенную почти до полоски бритву. - Вам, ублюдкам, поручили дело, а вы в яйцах звон услышали? Одного она наказала, а тебя я накажу. Готовься.

Старшина, ощутив при виде знакомой бритвы саднящую боль в штанах, отвернулся. И поросячий визг Урода постарался не услышать. Поймав брошенное И.И. полотенце, о которое тот тщательно вытер руки, щелкнул замком входной двери и позвал Халявого.

- Убери тут все, только мясо сразу сунь в ванную, а то потом от кровищи пол не отмоете.

Провожать И.И. он не идет, раскупоривает на кухне прихваченную загодя бутылку водки и выпивает сразу половину, как воду. Садится на колченогую шатающуюся табуретку и почему-то вспоминает свою солдатскую юность, танкоремонтную мастерскую в учебном полку в Германии и тот день, когда молодой солдат Саратаев, перетаскивая тяжелый литой поднос c подшипниками с одного технического стола на другой, не рассчитал их высоты. Второй стол был выше. Саратаев качнулся всем туловищем и, ойкнув, взгромоздил-таки неподъемное блюдо на обитый жестью стол. И тут же завыл-застонал на какой-то низкой печальной ноте. На него обернулись раз, второй. Когда сообразили, что поднос стоит на его мужском достоинстве, кинулись на помощь. Приподняли, обрывая жуткое, нечеловеческое «Ы-ы-ы-ы...». Если бы не подхватили в ту минуту, Саратаев рухнул бы на пол, как подкошенный.

Из санчасти выпихнули однополчанина через месяц. Когда тот еще плохо ходил. Едва-едва трюхал медленной медвежьей походкой.

«Сара! - ерничали «деды». - Покажи ротному свои фиолетовые». – «Отставить!» - срывался на визг командир роты и на глазах бледнел.

«Фиолетовые», принадлежавшие когда-то Уроду, он собственноручно спустил в унитаз. И долго мыл потом руки в струе горячей воды, морщаясь и поскрипывая зубами. Вспоминая руки И.И, которые, отбросив бритву, сжимали кадык посиневшему Уроду. Давили каждым отдельным пальцем на сопротивляющиеся, не сдающиеся хрящи.

Отгоняя это воспоминание, Старшина допил водку. Дожидаясь, пока Урода упакуют в огромный целлофановый пакет, смотрел в окно, за которым стылый октябрьский ветер хлестал о стенку дома веткой с единственным листом. Блекло-зеленым, примороженным. «Собьет или не собьет при мне?..» -  думал. Лист держался. А потом ветер стих. И именно в промежутке тишины зеленая тряпочка листа вдруг сорвалась и, порхнув, полетела вниз.

Старшина, с сожалением глянув на пустую бутылку, завернул ее в газету и сунул в сумку.

- Мы готовы.

- Дуйте. Только аккуратно.

- А вы?

- Осмотрюсь и следом.

Когда щелкнул дверной замок, он нетвердой походкой шагнул в туалет. К грязному голубому унитазу, чтобы вывернуться над ним наизнанку.


  Глава 46



- Чем хороши здешние пляжи - мелкие. Для детей, для дураков и дурочек вроде меня, что не умеют плавать. Только ахают, как сумасшедшие, когда вода подступает к горлу.

- Все нормально, я рядом.

Хорошо, конечно, что ты рядом, Стас, а только лучше держал бы ты меня за руку, а не за талию. Я понимаю, конечно, что так тебе привычнее, приятнее, удобнее. Как еще там - аппетитнее, что ли? Но, случись какая ямка, за руку меня из солено-горькой воды вытащить сподручнее, чем за талию, в которой пока хватает болей и швов.

- Не волнуйся, не оглядывайся. Оставь это мне.

- Бери.

- Что?

- То, что оставила. И еще не командуй, пожалуйста. Не люблю с детства.

- Хорошо.

Мне очень интересно, Стас, ты всегда так будешь соглашаться -  легко и непринужденно? Или это до поры до времени? Я спотыкаюсь на этом вопросе и сама себя подозрительно переспрашиваю: до какой поры, до какого времени, Кобликова? Ты вообще сечешь, что происходит? Переспрашиваю и ощущаю гулкую тишину, которая наплывает на меня откуда-то издали. Тишину-вату, тишину-настороженность, тишину-горечь.

- Не останавливайся, пожалуйста. Я не командую, просто у нас очень маленький плюс во времени. Если эти орлы вдруг побегут, мы не успеем добраться до островка, а в воде беседовать с ними сложнее.

- Тут везде мне по горло?

- По-моему, да. Правда, на скалу я ходил лишь однажды. Но, ни туда шагая, ни обратно, не проваливался.

- Ты давно здесь?

- Дней десять.

- Значит, приехал следом?

-Честно говоря, да.

- А зачем?.. Чего молчишь? Секрет?

- Никакого секрета, просто трудно ответить.

- А себе самому ты на этот вопрос ответил?
- Себе самому - да.

- Тогда поделись. Ведь и я к этому судьбоносному феномену имею, наверное, какое-то отношение. Да?

- Да. Но сначала давай доберемся до острова.

- Уже дошли, дно поднимается.

- И слава Богу. Можешь быстрее? Еще быстрее, они к воде подошли, мало ли что из сумок своих повыхватывают.

Хорошо, когда впереди растут какие-то кусты. Не колючие, похожие на хилые елочки. Пролетаешь сквозь эту посадочку и с облегчением ныряешь в мелкий травяной овражек.

- Уже легче. Посиди, я гляну.

Стас привстает, раздвигает ветки и смотрит на наших неожиданных попутчиков.

- Ну что? - интересуюсь я меланхолично, словно не напугалась, словно не погладил меня по малиновому шву на животе своей шершавой рукой синдром панинской, прошитой свинцом свалки-помойки.

- Стоят, общаются.

- Если сейчас начнут форсирование, что делать будем?

- Поживем-увидим. Почему-то мне кажется, не начнут.

- Водицы убоятся?

- Не водицы. Ты не одна - двое нас. Это не по плану, им надо заново просчитать ситуацию, взвесить все «за» и «против». Если тертые, просчитают, но, похоже, фраера.

- Зачем мы им вообще?

- Не мы - ты, Кобликова. На тебя объявлена охота. Если я все правильно понимаю, и ты, и твой шеф, и все, кто с вами рядом, спутали кому-то карты. А значит, вызвали на себя огонь тяжелой артиллерии. Не берусь определить, какого калибра. Минимум - крупного.

- Они меня убить, что ли, хотят?

Стас, не оборачиваясь, пожимает крепкими, накаченными плечами.

- Наверное.

Красивый он мужик. Жилистый, упругий, длинноногий. На пружину похож. Особенно сейчас, когда грозит мне какая-то непонятная опасность. И рядом с этой пружиной в ситуации опасности все как-то очень просто, очень легко и спокойно. Думают за меня, решают, создают систему обороны. Остается ждать и верить. И еще глушить в себе печальный внутренний голос, который спрашивает в упор: что с тобой, мать? Как же ты могла так, Кобликова?

Не хочу отвечать внутреннему голосу. Ни ему, ни бабке Интуиции, никому. Надоело. Больно мне, больно. Того гляди, слезы по щекам покатятся. И тогда все взорвется, рухнет. Все, что я собирала в кучку, чем отгораживалась от себя самой.

Стас стоит рядом и гладит своей огромной ладонью мои мокрые волосы.

- Они пошли назад. Ничего не бойся, ни о чем не думай. Я рядом с тобой. А ты со мной. Все будет хорошо.

Не знаю, Стас. Только хорошо не будет. Это я без бабки Интуиции швами своими чую. Но ничего поделать с собой не могу и утыкаюсь в твое жесткое плечо. И чувствую твои руки. И не сопротивляюсь. И плачу. И знаю, что предаю себя и Панина. Вот такая я дрянь. Так вышло, так получилось. В будущее не заглянешь, судьбу свою не отгадаешь, как ни клянись, что ни обещай...


  Глава 47


Классно они меня взяли, я даже слюной зависти подавился и языком поцокал. Это надо уметь: подопечный валит у подъезда ринувшихся на него с трех сторон мужиков, выскакивает на обочину дороги, поднимает руку - подлететь к нему вроде бы случайно на непрезентабельном «москвиче». И когда тот, не переведя дыхания, вваливается в салон, поприветствовать душевно:

- Здравствуйте, Алексей Васильевич! Вот и встретились наконец.

Но мы тоже не лыком шиты, разваливаемся на затрапезном сиденьице и рукой машем.

- Здравствуйте, здравствуйте. Поехали помаленьку.

Мы едем, а цокаю я про себя языком, который мне приподъездные умельцы чуть в тряпочку не превратили, и мораль себе читаю: понял, Панин, что форму надо даже на гражданке держать? И не пить, как ты начал. И не думать о Кобликовой. Выкинуть ее из дурной своей башки. Забыть. Словно не было. Приснилось. Проснулись, пот со лба вытерли и снова живем.

- Мальчики ваши?

- Мальчики не наши, но пасли они вас, Панин, долго. Мы уже заволновались. И людей поставили на подстраховку. Но вы молодцом.

- Спасибо. Мы - это кто?

- Ну, как вам сказать? Почти коллеги. Почти враги. В прошлом, правда. А теперь, хочется думать, друзья.

- Быстро у нас все как-то получается. Враги - друзья. Мальчики у подъезда еще кровь с носов не стерли, а тут такие метаморфозы.

- Ототрут. Им не впервой.

Больше всего нравится мне в новых приятелях их основательность. Собирались брать - ясно. Ждали, просчитывали ситуацию - тоже ясно. Но вот форма их отглаженная рубит меня поперек. Не случайно облачились - визитка. Особенно генеральский мундир у соседа. Да и подполковничьи погоны у того, что за рулем, - впечатляют. Я бы никогда до такого не допер. Выше крыши. Интересно, сколько же они в машинке своей просидели, выхода моего дожидаясь, соринки с отглаженных брюк смахивая? Да нет, не долго, значит, пасли меня основательно, каждый шаг просчитывали.

- Времени мало. Самолет у вас в девятнадцать десять?

- Регистрация у меня в девятнадцать десять.

- Успеем, Рашид?

- Без проблем, Александр Александрович.

- Ну, тогда, с вашего разрешения, начнем, Алексей Васильевич?

- Отгадывайте.

- Ага. Со скольки нот?

- А вы без нот. Из огня да в пламя. Сразу.

Мы летим по Ленинградке к кольцевой автодороге. Прилично газуем. Это обнадеживает. Руки не вяжут, не обыскивают, пистолетным дулом в нос не тыкают - немаловажно. Интеллигентный у нас разговор. Почти на равных. И тачка их нам нравится - не вульгарно черная «волга», не крутое авто с кондиционером. Родным веет, своим, до боли совковым.

- А может, вам самому сподручнее?

Может, и так. В таком варианте своя изящность проглядывает. Собираюсь, настраиваюсь, сосредоточиваюсь. Вспоминаю всякие разные детальки, соединяю их в одно и лишний раз убеждаюсь, что почивший в бозе Шлюз к даче моей бедной никакого отношения все-таки не имел. А я ведь, грешным делом, поминал его всуе. Зато провожающий меня в Шереметьево генерал Сан Саныч с черноволосым своим нукером отношение к ней, похоже, имели. И самое непосредственное.

Тогда я начну с вопроса. А?

- Не про дачу ли? Если про нее, то, да, мы.

- А зачем?

- Долго объяснять. В двух словах разве что: вы, так получилось, ломали четкий, с дальним прицелом сработанный план-ловушку. И ломали настойчиво. Чересчур настойчиво. Почти сломали. Чуть-чуть, и подставили бы толпу наших ни сном ни духом не ведающих о талантах Панина людей. Грешны, Алексей Васильевич. Виноваты, поторопились. Но о деталях, повторю, потом. Расскажу подробно, обещаю. И документы покажу.

- Спасибо. Полегчало у меня на душе. Хорошо, что интуиция кое у кого похлеще детектора лжи. Вот только кастрюлечку жалко.

- Чего?

- Да нет, это я так, о своем, о житейском. А Шлюз?

- Шлюза вы проворонили, Алексей Васильевич. На вашей совести пятно. Хотя сейчас он бы очень нужен нам был. Прознав про кончину, горевали до слез. Истинный крест. Через него ведь к одному сильному человеку ниточка суровая тянулась. А оборвалась. Жалко.

- Тянулась к И.И?

- К нему. Значит, вы его тоже выщелкали. Нет слов. Хорошо работали.

- Спасибо. Могу, впрочем, порадовать. Еще одна ниточка есть.
«Москвич» наш сбавляет скорость и начинает двигаться в традиционном для Ленинградки режиме пробочной автомобильной тусовки - коротенькими шажками. Забойное место -  Войковская. Сколько доводилось тут проезжать - вечные аварии и, соответственно, столпотворение. Вот и сейчас где-то впереди дергается синими огоньками стоящая поперек дороги милицейская машина.

- Про вашу нить пока не спрашиваю. Думаю, сами расщедритесь и расскажете попозже. А теперь от меня вам информация. На бегу. Вас бы, конечно, перед поездкой накачать поосновательнее, да, жаль, времени не остается. Сначала мы осторожничали, потом вы заторопились.

- Куда лечу, знаете?

- Плохо о нас думаете, Алексей Васильевич. В курсе. И согласие ваше, в принципе, правильное. Только не обольщайтесь доверием. Не все так легко и просто.

- А я и не обольщаюсь.

- Ну и гут, как говорят там. Начну с Лены Фрайтаг. На разведки, германскую, американскую, израильскую и прочие, она не работает, можете не волноваться. Чиста, похоже. Проверили по разным каналам. А вот ее шеф, некто Фридрих Бирс, очень даже знакомый нам человек. И тот, кто будет вас приветствовать от имени Международного центра по борьбе с преступностью, на секьюрити работает не первый год. Ориентируйтесь соответственно.

- А откуда вы знаете, кто меня будет приветствовать?

- Так у них территориальная система. По направлениям. Глеб Слежинский - на Россию.

- Интересы?

- Самые обширные. В том числе профессионально ориентированные: преступность, ее связи и выходы на Запад, ее прикрытие, финансовые возможности, ее лобби... Информация у вас, знаю, есть. Делитесь ею. Только не вываливайте все разом, стараясь произвести впечатление. Цедите. И осматривайтесь тем временем. Визит ведь у вас, по сути, ознакомительный. Им важно составить впечатление о человеке, которого они сватают на вакантную должность. Можете покапризничать, пококетничать, поосторожничать. Не перегибая, естественно, палки. Они в поле зрения вас уже давно держали, не торопя событий, но тут вот Фрайтаг ингибитором вмешалась, ускорила процесс.

- Кстати, кто все-таки у нее отец, я не понял?

- Рашид, это по твоей, брат, части.

- Курт Фрайтаг. Год рождения - двадцатый. Лена у него третий ребенок. Поздний. Самый любимый. От второй жены. Фрайтаг - барон. Голубая кровь, высокие связи. Богат. Независим. Ни в каких партиях никогда не состоял, подчеркнуто аполитичен. Если не считать, что неровно дышал к ГДР и много раз бывал там. Особенно в первое время после войны - помогал тамошним детским приютам. Когда две Германии, с легкой руки ретивого нашего лидера, объединились, у него появилась прекрасная возможность, активизировав старые связи, довольно выгодно вложить деньги. Что он и сделал.

- Ты забыл о Союзе.

-А, ну да. Он член руководства Всегерманского Союза по уходу за могилами павших солдат.

- Это что?

- Об этом вам поведают весьма подробно и литературой снабдят, товарищ полковник. Сориентируетесь на месте. Но имейте в виду, что Союз - организация, в самом деле весьма влиятельная в Германии. Весьма. И ухаживают они не за могилами нацистов вовсе, как принято считать.

- Подъезжаем. У меня последний вопрос.

- Нет.

- Что - нет?
- Мы вас, Алексей Васильевич, не вербовали. Общаемся с вами как сугубо частные лица. На свой страх и риск. Потому особой помощи не обещаем. Хотя телефончик для связи дадим. Даже два. Один в Берлине, один здесь, в Москве. Оба не слушаются, говорите без опаски. Из Германии на Москву выход с любого автомата: восемь - ноль - ноль - семь - ноль - девяносто пять.

- Я знаю, помню по прошлой командировке.

-Тогда с Богом.

- Спасибо. Хотя спросить я хотел не о каналах связи и коде Москвы. О Кобликовой.

- Жива. Здорова. Но не порадую, Алексей Васильевич. Из санатория она уехала. Быстро собралась и уехала. С человеком, которого вы знаете как Стаса.

Взяв из рук Рашида листочек с телефонными номерами, выхожу. В последний момент, придержав дверку, заглядываю в салон.

- Спасибо, что подбросили. Приятно было познакомиться с генералом Тарабриным накоротке.

Теперь ваша очередь, Александр Александрович, языком поцокать. Теперь мы с ним квиты. Ничья у нас: два - два. Сильна ваша элитная фирма, слов нет, но и мы не лаптем щи хлебаем. Как я вас?

- Оценил. До встречи. До связи.

Нравятся мне такие напряженные дни. А вот самолетов я не люблю. Даже если лететь недолго. Даже если кресла в чужеземных салонах поудобнее наших. И коньяк стюардессы наливают не жмотясь. Не по вкусу мне их коньяк, мы с Леночкой Фрайтаг любим самтрестовский «Ахтамар». Который согревает душу и рождает в ней какую-то надежду...


  Глава 48



Просыпаюсь от яркого солнечного света, который брызжет в глаза. В первую минуту понять не могу, где я. Спинка сиденья откинута до упора назад, полусижу-полулежу, прикрытая до подбородка пушистым клетчатым пледом. А в глаза, правда, бьет выглянувшее из-за свинцово-черной тучи не по-осеннему нестерпимо яркое солнце. Машина летит по шоссе, плавно приседая на неровностях дороги, резво беря подъемы, почти не притормаживая на ее округлых поворотах. Значит, ночь я бессовестно проспала, хотя вчера бодрилась, спорила со Стасом, грозя подменить его за рулем. Совершенно не помню, когда уснула. Словно провалилась. Напряжение, слабость, волнения прошедшего дня, нервотрепка быстрых сборов какое-то время держали меня на плаву, ориентировали в пространстве. А потом отпустили, расслабили и швырнули в черный сон.

- Ты устал?

Он улыбается, не отрывая взгляда от дороги.

- Нет, не устал. Наоборот, еду и словно сил набираюсь. Так бы и не останавливался. Яблоко хочешь? Рядом с тобой в пакете на заднем сиденье.

Яблок мы с собой не брали. Значит, где-то поутру Стас уже останавливался и покупал мне яблоки. Я и это проспала. Тянусь из-под пледа рукой к пакету и выуживаю оттуда самое большое. Шершавое, зелено-желтое, твердое-твердое, как мне нравится. В него впиваешься зубами и чувствуешь, как взрывается напряженная кисло-сладкая яблочная плоть соком - ароматным, обильным, норовящим переполнить рот и побежать липкой струйкой по подбородку.

- Где мы едем с тобой, Стас? Мимо каких лесов, полей и городов?

- Мимо желтых лесов и желтых полей. Осень, Ир. Ночью шел дождь, а под утро перестал. И прохладно на улице, поэтому не выныривай сразу из-под пледа, подожди, пока печка нагонит в салон тепла.

Стас прикрывает окно, поворачивает ручку обогревателя на панели и сдвигает в сторону зеркальце заднего вида, чтобы видеть меня.

- Все большие города ты проспал, Кузнечик. Впереди у нас Тула. А потом Москва.

- Хорошо я прикорнула, да?

- Молодец. Так и надо. Тебе полезно.

Он подмигивает мне и выуживает свободной рукой из-под сиденья большой металлический термос с широкой темно-синей крышкой-чашкой.

-Тебе сейчас в самый раз кофейку. Крепкого, горячего и сладкого, как поцелуй. А?

- Если как поцелуй, то мне не отказаться.

Стас смотрит, как она, стараясь удержать на плечах теплый плед, отливает себе кофе и начинает пить его маленькими, осторожными глотками. Перед первыми двумя, как ребенок, дует в чашку, морща тонкий носик и поглядывая на него озорным взглядом.

Проснувшись, спрашивая про леса и поля, мимо которых летела их машина, думала Ирина, понятно, не о географии. Стас вспомнил ее интонацию и перевел сказанные слова в другие: в какие такие распрекрасные светлые дали мы мчимся, интересовалась она. От кого? Зачем? С кем? Кто ты, Стас? Какой ты? Как надежно с тобой? Как уверенно? Едем и едем, ответил сам себе Стас. Сегодня не тебе, девочка из Космоса, а мне в пору этими вопросами мучиться в первую очередь, поскольку в моей жизни нынче все перепуталось, сломалось и опрокинулось. И не ты, а я за тебя отныне в ответе.

Он опять глянул в зеркало заднего вида и опять, не сдержавшись, улыбнулся, встретившись с ее взглядом. Такое впечатление, что все слышит она, все понимает. И ответа ждет, не подталкивая в спину. Правильно, не надо спешить. Земля, дрогнув, двинулась по какому-то новому кругу, когда я тебя встретил. Двинулась, разогналась и помчалась, понеслась. И теперь летит, сметая препятствия, путая планы, изменяя меня напрочь. Уже изменив, потому что сейчас только одно желание в душе - удержать тебя рядом, не потерять, защитить, всем пожертвовав. Ничего для этого не жалко, ни откуда не приплывет по этому поводу горестное раскаяние. Ты, Кобликова, талисман и надежда, лучик света, который, пусть даже на полшага, отодвигает тревожную, чем-то грозящую тьму. До встречи с тобой такого чувства не было, а теперь есть. Если вдруг погаснет фонарик у тебя в руке, все пропадет. И ничего не останется в этом мире, кроме затухающего крика.

- Стас, скоро мы приедем в Москву. Что потом? Ты думал? И что потом, после потом?

- Перед Москвой мы сделаем остановку. И обо всем поговорим.

- Мы к кому-то заедем?

- Да.

- К кому?

- К маме моей. К маме. Потерпи чуть-чуть, немножко осталось.

Я обещал маме привезти тебя. Она очень хотела тебя увидеть. За руку тебя взять, в глаза посмотреть. И два слова сказать. О чем - умолчала. Просто «пообещай, что привезешь». Везу. Не сразу все получилось, ты прости, мама. То Шлюз нам мешал, то беда вот с Иркой приключалась. Зато теперь мы с ней вместе, рядом. Теперь многое изменится, иначе будет. Как ты хотела, как просила. Много раз просила. И в тот последний приезд, задержав меня на пороге, повторила: пересиль себя. Знать бы тогда все наперед, сообразить. Не сообразил, не понял. Привык, что жизнь вроде бы бесконечна, а если стреляет бедой и болью, в кого-то попадает. Не в маму.
«Если повезет, если привезу к тебе Ирину, все само собой решится, - пообещал и чмокнул ее в щеку. - Не хандри тут, держись». – «И ты тоже держись», - шепнула она и перекрестила меня в спину дрогнувшей рукой. «Буду ждать половинку твою. Хоть на минуту. Посмотрю ей в глаза и тогда перестану за тебя бояться». – «Брось, мам. Чего за меня бояться-то?».

 Она пожала плечами, поправила морщинистой рукой синий бархатный обруч на седеньких своих волосах, которые прежде подкрашивала хной с басмой, а потом перестала, словно смирившись в душе с возрастом. Обруч, этот я купил ей где-то в Польше. Она его очень любила.

«Ты обещал», - говорит еще раз, закрывая дверь. И от этих слов в спину тревожно делается на душе, холодно. Я думаю об этом, пока еду в темной кабинке замусоренного, расписанного черными фломастерами лифта с шестого этажа на первый. В детстве лифт пролетал эти этажи за секунды. А теперь то ли устал, то ли постарел. Вместе со всеми, кто сюда приехал жить много лет назад...

- Стас, Стас!

- Да, задумался я на секунду.

- Не на секунду, третий раз зову. Не спишь ты у меня, бессменный водитель?

- Не сплю.

- Хотела сказать, что еду и думаю о нас с тобой. О том, что я ничего о тебе не знаю. Ровным счетом ничего. Какие-то детальки, случайные мелочи. Да и те по скупому милицейскому досье, не по жизни. А в нем нет ответов на мои вопросы.

- Я тебе на все отвечу. Только не сразу.

Не сразу, потому что ты, правда, мало что знаешь про человека по имени Стас. Чем он жил до тебя, неудачник он или, напротив, счастливчик, умеющий выпутываться из самых замысловатых жизненных лабиринтов. Не знаешь, кого любил, кто к нему неровно дышал. Чего он хочет, что ждет от этой жизни. Ничего не знаешь. А знать должна, просто сразу все шторки не раздвинешь. Нужно вместе побыть, вместе пожить, тогда все пополам разделится. И твое, и мое. Даст Бог, целая жизнь у нас впереди. Долгая-долгая.

- Странно. Тревоги у меня нет. Всегда была, таилась где-то, а теперь нет. Плохой признак. Расслабляет это, безмятежность рождает. Почему тревоги нет, Стас? Должна быть. Ведь я в охотниках на тебя была, флажки вокруг твоего логова своими руками ставила. А теперь - с тобой. Почему?

- Просто женщины иначе устроены. Они сердцем живут. На его стук отзываются. И когда, случается, накладываются удары один на другой, как твои на мои, нет таких стен и запретов, что помешать удаче могут. Что у человека кроме любви в этом мире есть? Работа, которая со временем надоедает? Присяга, которой изменяют первыми те, кто ее придумывал. Деньги? Барахло? Что?

Не знаю...
Он в чем-то прав. И одновременно не прав. Да, работу можно поменять, друзьями обзавестись, деньги заработать. И купить все, что приглянулось. Беда только, что трудно, почти невозможно вырваться из прежней жизни в какую-то другую, иную, новую. Не каждому дано. А может, вообще никому не дано. И у нас не новая жизнь начинается - старая продолжается, мы ее просто перелицевать решили, как побитое молью зимнее пальто из бабушкиного сундука. С чистого листа только дети умеют. А мы давно не дети. Как совместить твое и мое? Сколько длиться нашему чувству? Деньги у тебя сегодня есть, а завтра? Снова рискнешь голову на плаху опустить? На долго ее, головы, хватит?

- Подъезжаем.

Стас усмехается, наблюдая, с каким интересом изучает сейчас Кобликова карту. Смотри, смотри, миленькая, все равно ничего не поймешь. Городок этот действительно перед самой Москвой, но ты здесь не была и ничего о нем не знаешь. Притормаживаем на въезде и, свернув направо, катим по узенькой городской улице. Раньше здесь был пустырь. А теперь вот новый микрорайон обживается, обустраивается, наползает на парк. Который вовсе не парк, хотя издали не понять. Кладбище. И у дороги тут тупик. Символично как-то. Еще раз притормаживаем, сворачиваем в центральную аллею и медленно катим по ней, расплескивая колесами засыпанные опадающей листвой лужи. Ты уже все поняла, Кобликова. Все правильно. Мама у меня теперь здесь. Не дождалась она тебя. А впрочем, дождалась. Все, как мы с ней договаривались, только в глаза тебе не заглянет. Но даже так - не обманулась. Ты и есть та, кого она хотела рядом со мной увидеть. Потому что рядом с тобой за моим недавним прошлым шторочка занавешивается. Плотная такая шторочка. И навсегда.

И в кладбищенской церквушечке ты стоишь, словно светишься. И капелька воска бежит по медово-желтой свечке, которую мы поставили с тобой за упокой ее души. Закрываю глаза и говорю себе: «Держись». И сейчас, и потом. Потом будет еще труднее, чем сейчас.

- Стас, а я ведь ни одной молитвы не знаю. Ни одной, ужас какой-то. А ты?

- А я только одну. Самую короткую. Которой мама научила: «Во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь...»

- Во имя Отца и Сына, и Святого Духа...



  Глава 49


- А давай с тобой выпьем, Панин? И отца позовем, ты ему, по-моему, понравился. Ему теперь редко кто нравится, а ты - по душе. Как и мне. Я ведь вся в отца.

- Правда, похожа. Особенно глазами. Какой-то осмысленностью во взгляде.

- Ну, спасибо. Не дура, значит. Первый комплимент в мой адрес. Алексей, если ты когда-нибудь станешь мне мужем, это будет исключительно моим, я так понимаю, достижением. Моей победой.

- Почему?

- Как почему? У тебя была женщина. Очень молодая и красивая. Я же ее видела, когда примчалась к тебе получать информацию «от хорошо информированного источника в правоохранительных органах». А потом что-то у вас сломалось. И ты был весь в руинах, как город, который, уходя, взорвали. Я тебя отстраиваю, вытаскиваю из этого состояния. И вытащу, будешь уверен.

- Буду уверен...

- Будь уверен. Конечно, будь. Мне при тебе легче владеть русским.

- С тобой. И - овладевать.

- Слушай, ты меня затрахал своими замечаниями. Лучше записывай их на потом, а то я все время нитку теряю.

- Нить.

- О Господи! Вот я уже волноваться начинаю и путаюсь чаще. Правда, не исправляй сразу. Пошла за отцом. Посидишь?

- Посижу. Я или здесь, или в саду. Ничего?

- Будь дома. Ой, ой! Будь как дома, Панин. Как дома. Я сама поправилась. Оцени!

- Оценил.

- Да, еще маленький вопрос. Ты чем свою душу греешь, когда в ней гулко и холодно? Коньяком, водкой, джином, вином? Или она греется у тебя чем-то другим.

- И другим, и этим тоже.

Лена пристально смотрит на меня от двери и пожимает плечами.

- Скажи честно, у тебя нет чувства пойманной птицы?

- Нет.

- Тогда почему у меня чувство вины? Я тебя не заставляю в меня влюбляться. Правда. Не пытаюсь тебя... Господи, как это слово?

Она шевелит длинными тонкими пальцами, словно пытается нащупать что-то.

- А! Охмурить. Нет, Панин. Я просто хочу тебе помочь. Если у тебя что-то сломалось, скажи себе честно: прошлого не вернуть. И не морочь голову. Не комплексуй. Просто стисни зубы и гони все печальные мысли прочь. Должно пройти время, чтобы выплыть из обид. Так жизнь устроена - потерянное не возвращается. И не склеивается. Смотри вперед. Не на мне и не на ней свет сошелся клином. Хочешь, познакомлю тебя с красивой женщиной? Умной, богатой. Раньше спрос был на русских девушек, теперь в цене одухотворенные русские мужчины. Говорят, генетический ключ именно в вас. Тот, который укрепляет другие нации.

- Лена!

- Да?

- Перестань нести чушь.

- Хорошо. Я пошла за отцом. Пожалуйста, жди нас здесь. Не ходи пока в сад. Мы пойдем вместе. Ладно?

- Ладно.

Мне, правда, нужно взять себя в руки. У меня тихая истерика. Я сжимал себя в кулак весь день. Я отгонял от себя все мысли о Москве, об Ирине. Потому что иначе было б совсем худо. До крайности. Кобликова - это моя многоярусная боль. Я не могу представить ее рядом с другим. Вместе с другим. А если представляю, в голове мутится, тьма накатывается. И еще не могу простить ей предательства. Не могу. Хотя и проклинать не могу тоже. Для нее черного слова не отыскать в душе. Зря ты меня, Ирка, пить заставляешь. Ведь не хотел, слово себе давал. И не пил целый день. Чужие люди помогали - рядом были, на части рвали. А теперь, когда вдруг на минуту один остался, когда Фрайтаг к папе своему упорхнула...

В баре с подсветкой куча бутылочек всяких замысловатых. Маленьких и очень маленьких. С этикеточками всех цветов. «Лафит» - это что? Отопьем? Отопьем. Нет, не нравится нам «лафит». А вот какой-то джин. Наверное, хороший, елочки нарисованы, и пахнет очень даже здорово. О! И в голову бьет. Жаль, во флакончике всего-то - 40 грамм. Зажмотились немцы. А еще богатые люди. Я бы для гостей в бар по бадье поставил. Мало ли какое у вас, ребята, настроение. И вкусы. И потребности.

- Herr Panin! (Господин Панин!)

- Oh! Herr Freytag! Ich gr;;e von ganzem Herzen... (О! Господин Фрайтаг! Я от всего сердца приветствую...)

- Давайте не приветствовать друг друга. Давайте просто сядем и выпьем, - смеется Лена. Она возвращается к двери и через секунду вкатывает в комнату столик с бутылками. Отец ее усаживается в кресло и, обращаясь к дочери, просит помочь в нашей предстоящей беседе.

- Панин, если не возражаешь, я начинаю работать вашим переводчиком. Иногда переводчиком-редактором, поскольку заметила, как ты бываешь несносен. Отец у меня такой же. Я буду вас смягчать.

- Лена, я уже выпил свои боевые сто грамм и готов к дискуссии без дипломатических вывертов. Не надо смягчать. Толмачь только то, что мы говорим. Мне думается, нам так проще будет понять друг друга. Переведи мою просьбу отцу, пожалуйста.
- Он говорит, что ему нравится твой подход. Он его разделяет. И еще он говорит, что к русским он всегда относился двояко. Они ему симпатичны. Было время, когда он их ненавидел. Была война, он воевал на Восточном фронте и потерял многих друзей. И сам был ранен.

- Скажи, что те, в кого он стрелял, испытывали такие же чувства.

- Да, он понимает. Но теперь у него нет ни капли ненависти. Теперь все иначе. Он отдает должное тому, что вы сделали для Европы, переступив через старые обиды, через понятную подозрительность. В этом загадка русских.

- Мы живем в мире загадок. Одна из них не дает мне покоя с детства - корневое сочетание: Россия - Пруссия. Мне почему-то кажется, это всегда настораживало наших общих врагов, заставляло их сталкивать нас лбами. Ты понимаешь, о чем я?

- Отлично понимаю. Меня это тоже, кстати, озадачивало. И я тоже над этим мучительно размышляла и приходила к похожим выводам. Для многих близость Германии и России - знак угрозы. Отец интересуется, как ты отнесся к объединению немцев, чем это отозвалось в твоей душе?

- Горечью.

- Горечью?

- Да. Объединение было неминуемо. Но оно должно было стать праздником, победой здравого смысла, фактом исторической справедливости. Сегодняшние немцы не виноваты в том, что случилось полвека назад. Но на деле-то все получилось иначе. Фактически одна часть немцев победила другую. Переиграла. Богатые пригрели нищих. Которые нищими не были. Существуют законы политики и экономики. Там своя логика, которая плохо соотносится с психологией и социологией. У семьи, у каждой отдельно взятой человеческой судьбы, у нашей совести, у такого понятия, как справедливость, - свои законы. А ими в спешке пренебрегли. К сожалению.

Лена переводит, отец ее держит в руке бокал с ароматным вином, которое созрело в холодных каменных подвалах на берегу Мозеля. К бутылкам, из которых мы его наливаем, прилеплены маленькие этикетки-справочки - год вина, количество солнечных дней в году, имя мастера... Фрайтаг кивает.

- Отца беспокоит: не рождает ли в тебе объединение злость?

- Злость? Нет. Во мне это отзывается сожалением. И только. Русские по природе своей не злобны, не агрессивны, не обидчивы, не мстительны. Во всяком случае, к другим народам. Иначе бы в природе не существовало татар и монголов, предки которых прошли по судьбе России кровавым смерчем. Да и вас, немцев, простите, тоже не существовало бы. Но мы не сровняли Берлин с землей, не соорудили на его месте рукотворное море. Хотя после исторических побед реализовать помрачение мести - дело техники. И еще. Отец ведь знает историю, лозунг «Убей немца» трансформировался в лозунг «Убей фашиста» не на развалинах Берлина. Много раньше. В этом проявление и политического реализма власти, и здравый смысл народа. Разве не так?

- Случилось то, что случилось. Прошлого не переиграть. Отец спрашивает, верит ли господин Панин, что теперь мы начинаем жить в другом мире?

- Скажи, мне очень хочется в это верить. Именно поэтому я и приехал сюда. Сегодняшняя угроза не связана с национальной принадлежностью людей. Преступность - сообщество иного свойства. Если ей не противостоять межнационально, интернационально, дело может кончиться самым грустным образом. Тревожные симптомы развивающейся болезни общеизвестны. И вы, и я это понимаем.

- Да, отец согласен. Он извиняется, что все время задает вопросы. Ты ему интересен своей откровенностью. Он бы тоже хотел быть с тобой предельно откровенным.

- Тогда переведи ему мой вопрос. Он член руководства Союза по уходу за могилами солдат. Это правда, что Союз намеревался поставить в Волгограде стелу в память павшим там немцам? Ему не кажется это кощунством?

Фрайтаг внимательно слушает дочь и, не сдержавшись, морщится.

- Сначала он предлагает выпить. Помянуть ушедших в прошлое людей, которых не по собственной воле одели в военную форму, отправили стрелять, которых повязали кровью. Не за немцев, не за русских, не за американцев. Просто за не вернувшихся домой солдат. Заплативших за чьи-то преступления самым дорогим - жизнями, судьбами, неродившимися детьми. Отец убежден, что павших бессмысленно судить. Поздно. Тем более безжалостно равнодушно топтать ногами их побелевшие кости. Эти кости нужно собрать и совершить человеческий ритуал погребения. Что касается стелы, уточняет он, то в ваших газетах прошла неверная информация. Эта идея принадлежала австрийскому Союзу по уходу за могилами. У немецкого Союза никаких проблем на этот счет не было. Администрация Волгограда выделила ему несколько соток земли за городом. Там предадут земле найденные останки. И не стела, а камень с надписью «Немецкие солдаты» встанет в центре этого простого погоста.

Я смотрю в глаза Фрайтагу. И ловлю себя на мысли, что возразить ему трудно. Тем более что тысячи моих соплеменников, безымянных, в свое время не найденных, усилиями этого человека и всех тех, кто вносит свою лепту в деятельность Союза, через годы вновь обрели имена. И теперь покоятся на тихих обухоженных немецких кладбищах как воины. Им, чужестранцам, были отданы подобающие солдатские почести, ни один медальон с тронутыми временем адресами близких не был отброшен в сторону равнодушной рукой - во все республики бывшего Союза ушли письма. Каждая фамилия занесена в компьютер, вся информация выдается по первой просьбе родственникам. А они, родственники, беспрепятственно могут приехать на могилу и убедиться, что она не затоптана, не заброшена. Злость, обида, ненависть - ветры сиюминутности. Фрайтаг, похоже, понял эту истину давно. Он не судья, не адвокат. Он просто человек. И я протягиваю навстречу его бокалу свой. Мы не чокаемся, потому что пьем за не по своей воле ушедших из этого мира. Не грех пить за солдат - грех пить за пославших их политиков. И еще я почему-то думаю о том, что мои товарищи стреляли в Чечне не в марсиан. С обеих сторон свои стреляли в своих. И убивали своих. И ненавидели тоже своих. На чьей это совести?

Отпиваю глоток вина и вспоминаю своего деда, который привез с войны орден Ленина и гвардейский знак с застрявшей в нем пулей. Знак спас его 11 мая 45-го, когда из полузасыпанного подвала по ним, фотографирующимся на ступеньках рейхстага офицерам и солдатам, ударила автоматная очередь. Не все просто в нашем мире. Да, Лена Фрайтаг? Да, Ириночка Кобликова?


 Глава 50


- Кобликова, ну объявилась наконец. Слава Богу, жива и здорова. И какого хрена ты обитаешься в этом, как его, подожди, посмотрю...

- В Глинске.

- Да, да, в Глинске?

Что я делаю в маленьком подмосковном городке, где уже опала листва, где по утрам прилично подмораживает, где стайка ребят собирается под нашими окнами в одно и то же время, чтобы вместе рвануть в школу, размахивая портфелями? В Москве теперь дети с такими не ходят - не престижно. Что я тут делаю? Живу. Готовлю обеды, стираю, перебираю в памяти то, что было и уже не вернется. Считаю дни до конца своего отпуска. Сегодня вот предпоследний, послезавтра мне на службу, потому и звоню в кабинет Панина, который там уже давно не сидит. Там теперь сидит Торопов. Дядя Коля.

- Николай Матвеич, у меня к вам душевная просьба. Хочу еще немножко дней у вас выпросить по семейным обстоятельствам.

В трубке недовольное сопение. Не даст. Ну и черт с тобой. Значит, завтра я поеду на медкомиссию. Или напишу рапорт на увольнение.

- Сколько еще ты намереваешься посачковать, душа моя?

Похоже, все-таки даст. Можно наглеть.

- Дней десять.

Точно, согласится, иначе бы не спрашивал. Ну, пусть не десять - неделю, я и на это, признаться, не рассчитывала. Отказал - был бы прав в раздражении своем справедливом. Ведь новому своему шефу я таки ни разу не позвонила. Натуральная наглость с моей стороны.

- Ладно, Кобликова. Но только при одном условии.

- Условия меня всегда заставляют морщиться, Николай Матвеевич. Тем более когда о них говорят таким суконным языком приказов. Просто натура у меня такая. Вздорная, необузданная, с вывертами.

- Знаю я тебя, знаю. Да вот только деваться мне некуда. На тебя вся надежда. В этом смысле твой долгожданный звонок - перст Судьбы, так что не выкручивайся.

- Ну?

- След у нас обозначился один. Важный след. Но человек напуган, всяких контактов сторожится, выходит на связь с уличного автомата. А о чем по телефону поговоришь, Кобликова? Тем более, повторю, интерес у нас тут особый. Короче...

- Короче, дело к ночи.

- Не перебивай. Короче, можешь еще полмесяца дурака валять в своем Глинске, а один день мне подари. Подаришь?

- И что мне героическое эдакое в этот день совершить надобно? Опять какую-нибудь дачку будем брать со стороны вонючей помоечки?

- Да забудь хоть ты про помоечку, радость моя ненаглядная. Достали. После нее столько дерьма на нас выплеснули, еле живы. И сейчас ароматы иной раз похлеще, чем там, где ты держала круговую оборону, по коридору гуляют. Другая у тебя задача. Попроще. Поделикатнее. В самый раз для Кобликовой. Тут твой душевный подход в сочетании с трезвым умом и расчетом требуются.

Вроде бы ничего эдакого нет в последних словах Торопова, а мне укор почудился. Или упрек. Вот ведь и о Панине Дядя Коля за все время разговора не ни слова не сказал. Косте бы - сказал, Клисанову -сказал. А для меня эта фигура, выходит, табу?

- Что я должна сделать, товарищ подполковник?

- Сядешь на электричку, приедешь на место, которое я назову тебе позже. Встретишь человека, который подойдет к тебе сам. И внимательно его выслушаешь, договорившись о новой встрече. Все. Потом, естественно, доложишь.

-Кто он, этот человек?

-Это позже. Не с этого телефона. Лады?

-Лады, лады.

Очень мне не хочется ехать из Глинска в Москву. Но и на службу мне не хочется. Значит, из двух зол надо выбрать меньшее. Меньшее - ехать в Москву и разговаривать с человеком, который ко мне подойдет.

Торопов перезванивает через два часа. Звонит из машины. Интересно, с каких это пор у нас такие престижные телефончики в отделе появились? Начальство расщедрилось, или крутые спонсоры у нас объявились?

- Запоминай. Метро «Шаболовская». Там один выход. Поднимешься и пойдешь направо, в сторону кинотеатра «Алмаз». Иди медленно, к тебе подойдет девушка.

- Как она меня узнает?

- У тебя в руках должна быть коробка конфет, завернутая в «Красную звезду». Название газеты должно на свертке читаться, поняла?

- Поняла. Не поняла, только где мне вашу «Красную звезду» отыскать. Я ее уже вечность в киосках не наблюдаю.

- Найдешь, радость моя, потому что с «Московским комсомольцем» сегодня все дураки по улицам шастают.

- И когда у меня свидание?

- Завтра в десять.

Чудится мне, или кто Торопову в самом деле что-то шепчет тихонько на ухо? Если шепчет, будет у инструктажа продолжение.

- Ира, слышишь, не держи ее на улице, уйдите куда-нибудь с Шаболовки во дворы. Позвонишь потом в мой кабинет из автомата. Через час после твоего звонка встретимся у Трансагентства на Ленинском. Все поняла?

Ничего я не поняла. Ровным счетом ничего. Шарада какая-то. Ничего он толком про девушку не сказал. Что спросить, чем она нам так интересна? Какие-то странности. Плюс какой-то невнятный шепот из-за тороповской спины. Чей? Кто это в последний момент подбросил Дяде Коле идею уйти с Шаболовки во дворы? Зачем? Не проще ли девочку посадить в машину и увезти в безопасное место, проверившись дорогой, как учил Панин? Что она мне должна рассказать, озираясь по сторонам, никому не доверяя?

- Стас, по-моему, мне потребуется твоя помощь.

- Говори.

- Завтра мне нужна толковая страховка.

Может, я дурею после продолжительного отпуска, что-то мне мерещится, но после летаргического сна завозилась опять во мне обидевшаяся на меня за Панина бабулька Интуиция. Зазвонила в маленький серебряный колокольчик на синей ленточке с крохотной булавочкой против сглазу.

- Никак бабка Интуиция тебе проблемы обещает?

- Она самая, Стас.

- И часто она в тебе просыпается?

- В том-то и дело, что редко. Иначе б я не насторожилась и не просила.

- Бабушек, Ириша, надо уважать. Мы на машине?

- Так удобнее. И еще...

- Что еще?

- У тебя есть оружие?

- Как скажешь, девочка из Космоса. Могу людей своих вызвать, если велишь. Можем засаду по всем правилам науки организовать. Как скажешь.

Он подходит сзади и кладет мне руки на плечи. Две огромные, сильные, но почти невесомые ладони. Я еще не привыкла к ним. Только начала привыкать. Уже научилась не вздрагивать, не вспоминать в этот момент Панина. Научилась, взлетев в крепких объятих куда-то под потолок, не сопротивляться, не говорить Стасу «нет». Просто закрываю глаза и жду той секунды, когда мы оказываемся в постели и карусель то ли счастья, то ли беды начинает нести меня по замкнутому кругу. В этом нескончаемом движении не видно лиц - белая полоса, и все. Потом какой-то взрыв внутри меня. Горько-сладкий. И губы Стаса. И привычный вопрос: «Тебе хорошо, девочка из Космоса?» - «Конечно», - говорю я, хотя, хорошо мне или плохо, я не знаю. Это ведь тело остается в летящей карусели с ним. И немеет, и напрягается, и вздрагивает, и что-то испытывает. А голова моя вместе с памятью, вместе с замершей, промороженной совестью висит воздушным шариком где-то вверху, в какой-то высокой небесной синеве. И мысли, свидетели и судьи, пережидают, стыдясь того, что происходит внизу на широком диване в доме мамы Стаса. Сколько раз это уже случалось? Не помню. И помнить не хочу. Просто повторяется, повторяется...

- Тебе было хорошо?

Я смотрю в его счастливые глаза и киваю. И радуюсь тому, что умею врать. Это такое счастье - уметь врать искренне. Чтобы никто, кроме тебя, об этом не догадывался. Чтобы никто не услышал моей внутренней мольбы-просьбы: Господи, только бы не забеременеть...


Глава 51



- Алеша, еле отыскала тебя по телефону. Ну, что?

- Дня через два улетаю в Москву.

- Почему через два? Почему так быстро? Я ведь хотела...

Честно говоря, вернуться побыстрее - это моя инициатива, рожденная в самый последний момент. Слежинский меня не торопит. Напротив, предложил взять в фирме машину и поездить по Германии.

- Попробуйте отрешиться от сиюминутности, - сказал. - А заодно отдохнуть, это важно и для вас, и для фирмы. И еще одно. Только, чур, не обижаться, не делать кислое лицо, Алексей. Вы должны соответствовать своему новому положению внешне. Найдите завтра время побывать в магазинах с нашим специалистом по имиджу. Смените гардероб. Выберите себе служебную машину, которая будет вам необременительна и удобна в Москве. Словом, обживитесь. Специальный компьютерный курс организуем вам на месте. А хотите, здесь?

- Лучше в Москве.

- У вас есть обязательства, долги, какие-то связанные с расходами желания?

- Ни долгов, ни обязательств. Что касается желаний, то я на них просто не настроился пока. Надеюсь, это не последний мой визит в Берлин.

- Разумеется. У вас открытая виза. И солидная сумма на счету и карточках, которой вы можете распоряжаться без всякого предварительного согласования. Повторю, Алексей Васильевич, было бы неплохо, если б вы уже в ближайшее время присмотрели более респектабельное помещение для офиса взамен того, что мы арендовали. Набрали небольшой штат помощников. Любую ценную информацию оплачивайте не задумываясь. Так принято везде в мире. Это нормально. На вашем месте я бы постарался расширить круг общения. Театры, рестораны, выставки... Советую не пропускать приемов в нашем посольстве, куда вас будут приглашать. И еще спасибо вам.

- За что?

- Мы проверили вашу информацию по ремонтной базе в Кенникштате. Она подтвердилась. Однозначно подтвердилась. Эксперты убеждены, брошенные там станки использовались для перебивки номеров на кузовах и двигателях похищенных машин. И дело было поставлено на поток. Нашлись даже штампы. На любой вкус и цвет. И кое-какие документы, где фигурируют фамилии названных вами лиц. Они были в нашей картотеке, но проходили с пометкой «fliederfarben». То есть «сиреневый» - «под вопросом». Теперь пометку можно снять, вся имеющаяся о них информация будет обработана и передана вашим налоговым службам. Короче говоря, ваш визит во всех отношениях плодотворен. Я искренне рад...

По большому счету, и я рад. Меня приняли на службу, у меня появился доступ в компьютерную сеть Центра. Я не пожалел времени, убил два вечера на знакомство с открытыми мне директориями. И выудил-таки кое-что новенькое и весьма полезное. Например, с досье на И.И. познакомился весьма основательно. Такое впечатление, что это высокопоставленное мурло засветилось везде, где только можно. Правда, на всех уточнениях его афер стояла пометка особого режима  «shwarz» - «черный. Объяснение этому я нашел совершенно случайно, в сноске к какой-то малозначимой справке, судя по всему, просто пропущенной операторами. Гриф «shwarz» означал, что информация в полном объеме уже доведена до компетентных органов моей страны. Черт, кто же у нас ее отцедил и закрыл? Если до меня она не дошла, а должна, обязана была дойти. Значит, прикрытие у И.И. беспредельно высокое. Или по нему проводится отдельное оперативное расследование. Впрочем, глупости, никаких отдельных расследований. Просто он под «зонтиком» и чувствует себя, как рыба в воде.

- Тарабрин с этим соглашается, когда я, поплутав в тылах рейхстага, свернув во дворы с Мариен-штрассе, созваниваюсь с ним из какой-то случайной обшарпанной, спрятавшейся в глубине замусоренных дворов телефонной будки. Замысловатый аппаратик глотает марки с аппетитом питона, я на это не рассчитывал – не наменял монет, поэтому говорим мы коротко. Только о главном.

- Имей в виду, - подводит итог мой новый знакомый, - твой дом все эти дни остается под наблюдением. Хотя стерегущие тебя людишки не могут не знать, что ты в Германии. Значит, просто ждут возвращения. Это не здорово. Тебя кто-то встретит, подстрахует?

- Да, не волнуйтесь.

- Ну уж это оставь мне, друг мой.

- Хорошо. Напоминаю, мне нужны надежные люди.

- С этим разберемся...

- Мы договаривались с Леной, что она будет ждать меня рядом с редакцией у своей машины. Я подъезжаю чуть раньше и устраиваюсь за уютным столиком крохотного пивного зала через дорогу. Сижу, цежу неповторимое немецкое пиво из огромной литровой кружки и наблюдаю, как на противоположной стороне улицы то и дело раздвигаются в стороны двери редакции, пропуская торопящихся людей. Наконец вижу Фрайтаг. Сразу узнаю точеную фигурку, упакованную в узкий плащ, ее легкую скользящую походку. Лена не одна, рядом с ней семенит, оглядываясь по сторонам, толстый лысоватый мужичок. Судя по всему, это не кто иной, как Фридрих Бирс, о котором с предельной лаконичностью упомянул мне в мимолетном инструктаже в пробке у Войковской генерал Тарабрин.

Ладно, допиваем свое пиво, доедаем ломтик безумно вкусного французского сыра и отправляемся знакомиться с господином Бирсом. Неудобно заставлять ждать человека, который имеет непосредственное отношение к «security». Все-таки уважаемая фирма, люди мы солидные. Плюс фактор времени - без одной минуты до назначенного Леной срока. Немцы пунктуальны до противности, а мы - еще до большей противности.

Интересно, почему мне так неприятно видеть, как этот Бирс пытается взять Фрайтаг за руку. И так приятно замечать, что она руку свою из его лапы тотчас убирает. Ну ты, Панин, ревнивец! Ну ты, старик, даешь...


  Глава 52


- Стас, ты похож на диверсанта.


- Не обращай внимания.

- Нет, Стас, правда. Причем на очень опытного, матерого диверсанта. На тройного агента с двадцатилетним служебным стажем и солидным счетом в банке нейтральной страны. Я бы никогда не догадалась взять с собой мел. А ты догадался.

Он усмехается и выводит на самом верху обшарпанной подъездной двери «С+И=Л».

- Вообще-то там ни один школьник-переросток не умудрится признаться в пламенной любви - не дотянется.

- Значит, и не сотрет нашего сигнала, - равнодушно замечает мой спутник и, взяв меня за руку, ведет на третий этаж, где, в отличие от первого и второго, коридор пронизывает все подъезды. Мы проходим эту загаженную кошками, застеленную грязными половичками межподъездную «кишку» и спускаемся (кто бы мог подумать!) в соседний дворик. Чистенький, уютный, обсаженный деревцами и кустиками, усыпанный тронутой утренними морозами листвой. Дворик выходит в параллельный переулок, куда Стас перегоняет нашу машину. Заперев ее, вручив мне второй ключ, повторяет:

- Ир, у тебя по дороге три «С плюс И равняется Л». Перепутать нельзя. Если все нормально, ныряешь в машину со своей спутницей и дуешь туда, где мы были перед этим. Ждешь во дворе, не высовываясь. Ровно двадцать минут. Если меня нет, у вас проблемы, уходите, заметайте следы. Буду ждать вас за городом на АЗС, где утром заправлялись.

Он называет контрольное время. И, нагнувшись, нырнув мне носом в волосы, переспрашивает:

- Все ясно, девочка из Космоса?

- Все ясно, товарищ командир, - рапортую я. - Только не воспринимай все слишком серьезно. Девчушка может не прийти, ее что-то может спугнуть. Да и вообще накладки бывают, сам знаешь. В конце концов, бабка Интуиция - истина еще не в самой последней инстанции.

- Я знаю, - соглашается Стас и целует меня в щеку. - Просто у меня что-то свербит в душе, а это не здорово. Плюс бывают случайности, которые хорошо бы предусмотреть. А еще лучше - исключить. Так что перестрахуемся. Мало ли. Было бы глупо потом о чем-то жалеть, корить себя за легкомысленность, правда?

- Правда.

Он смотрит мне в глаза и, пригнув голову, касается своими губами моих губ. Я закрываю глаза и жду, когда все кончится. Наверное, это та еще сценка - ранним утром здоровенный широкоплечий детина целует привставшую на цыпочки худенькую девушку, едва достающую ему в своем хилом росте до груди. Мне со стороны не видно, Стас, но я тащусь, представив, как ты согнулся крючком. Хотя в этом что-то эдакое, пожалуй, есть. Оценив сценку, не слишком уважительно выкручиваюсь из твоих объятий и тут же замечаю, как зрят на нас две прыщавенькие невыспавшиеся школьницы. В глазах у них стонущая зависть. Позови их сейчас такой двухметровый красавец на край света, швырнут свои котомочки-рюкзачки в мусорный бак и плюхнутся в его машину, задирая коротенькие юбчонки. «Сучки-малолетки», определяю их про себя в мимолетной волне необъяснимой ревности и сбиваю с куртки   с в  о е г о   Стаса какие-то невидимые соринки.

- Ладно. Все, как договорились. Как ты объяснил. Как получится. Ну и...

Я спотыкаюсь, потому что следующие слова снова возвращают меня в отношениях со Стасом на много-много дней назад. Притормозив, помедлив, пересилив себя, переборов, все-таки говорю:

- Ну и будь, конечно, аккуратнее, пожалуйста.

Он ждал этих слов. Точно, ждал. И уже не рассчитывал услышать. Неужели что-то понял, почувствовал, угадал? Не хотелось бы. Потому что я дура. Истеричка, идиотка. Сама не знаю, чего хочу. Я предаю всех подряд, для кого, спрашивается, живу? Для себя?..

Стоп, Кобликова! Стоп! Это потом. С психоанализом, с комплексами мы разберемся позже. И выводы сделаем. А сейчас иное. Так или иначе, чья-то судьба у нас на руках оказывается. Панин когда-то повторял любимые мною строчки из «Маленького принца» Экзюпери: «Мы в ответе за тех, кого приручили...» Эту девочку я не приручала, но она собирается мне довериться, значит, на какое-то время нужно отбросить все иное, сосредоточиться и помочь ей. Или, в крайнем случае, попытаться помочь.

Сколько там на наших электронных натикало? Тридцать минут запаса до времени «Ч». Рискнем возвращаться к метро или сделаем крюк? Лучше крюк. Так спокойнее и безопаснее. Влетаем в полупустой трамвайчик, присаживаемся на красное пластиковое креслице рядом с респектабельным, невозмутимым седым мужчиной в дорогом сером плаще, который одаривает нас пронизывающим взглядом. Интересуемся невзначай, что такие обаятельные джентльмены читают? О! Читают они, между прочим, детективы. Братья Ивановы, «Тайна черного дома». А у нас тут свой детектив. Вот от Шаболовской к Октябрьской пилим в замухрышном трамвайчике, чтобы вскоре, под землей уже, вернуться к той же Шаболовской.

Опускаемся вниз, мчимся, поднимаемся вверх, достаем из пакета коробку, завернутую в «Красную звезду», которую под честное слово, с условием возврата, Стасу дал «напрокат» дед-ветеран. И просто идем по улице, строя глазки случайным мальчикам. Будем считать, что у нас это на нервной почве.

Нет, все-таки я профессионал, длинноногую, внутренне напряженную девочку со светлым каре прощелкиваю в момент. Впрочем, все не слишком трудно, она явно пялится на мою раритетную газетку, слишком рьяно, оглянувшись и, ничего подозрительного не приметив, кидается в мою сторону и шепчет:

- Простите...

 Хорошо хоть не голосишь на всю улицу диким голосом, подруга. Я вскидываю глаза, пялюсь на часы и, чуть громче, чем ты, равнодушно роняю:

- Двенадцать одиннадцатого.

 И уже потом так же тихо, стараясь не особенно шевелить губами, добавляю:

- Я - Ирина. Идите прямо. И так же оглядывайтесь. Вроде бы ошиблись. Вроде бы я - не я.

Она идет прямо. До дома с «С+И=Л» на подъездной двери остается метров тридцать. Именно в этот момент за спиной у нас раздается противный визг тормозов. Визг - тревога, визг - предупреждение. Но я - профессионал. Внутренняя пружина срабатывает, успеваю изо всех сил толкнуть девчонку в плечи, и две пули выбивают в серой штукатурке стены соседнего дома круглые лепешки. Дергаю ее за руку, и мы летим. Это нужно видеть, как мы летим, забыв про всякие швы на животе. Какими-то рывками, зигзагами. Опять сзади стреляют. Споткнувшись о приступок калитки, не сразу соображаю, что теперь пальба началась без глушителя. Одна мысль: в дверях, над которой «С+И=Л», мы окажемся на мушке. Но остановиться уже нельзя. Кто-то лучше нас провел рекогносцировку и просчитал «критические точки». Сейчас я поймаю пулю... Сейчас... Мы влетаем в подъезд и стучим ребристыми осенними подошвами по лестнице. И бежим по «кишке», и кидаемся вниз. Ключ я достаю загодя, а вот в замочную скважину дверки попадаю им не сразу. И в замок зажигания - не сразу. Зато с места рву машину так, что во всех квартирах близлежащих домов люди, по-моему, невольно зажимают уши от визга проворачивающихся на мокром асфальте колес.

А потом мы ждем и разговариваем. Сначала в одном месте. Потом в другом. На АЗС с Мариной маемся до того момента, когда все разумные сроки уже проходят. В Глинск не едем. В Глинск нам ехать нельзя, я поняла это давно и решила не рисковать. Плюс не позвонила Дяде Коле, не подрулила на Ленинский к Трансагентству. Только Торопов знал все и вся, сказала себе. Первый наш разговор могли прослушать, но второй, с мобильного телефона не могли. Сотовая связь пока, как жена Цезаря, вне подозрений. Кстати, за два часа и жучок на телефон Стаса в Глинске поставить не могли, просто не успели бы. Во всяком случае, это было бы очень непросто, не прошло бы мимо. А теперь там и жучок, и внимательные люди поблизости. Торопов... Больше просто некому нас заложить. Ведь про Марину, да и про Стаса тоже только он знал. Причем в деталях, в подробностях, в словесных портретах.

 Вторая загадка, как это ни больно, отгадывается проще. Почему снайпер не стрелял, когда мы влетали в подъезд? Он не стрелял, потому что стреляли в него. В этот момент он был уже или мертв, или ранен. Выстрелы из ПМ без глушителя - чьи, в кого? Скорее всего, в Стаса, который нас прикрыл. Не хочется думать, что было потом. Не думаю, просто констатирую: на АЗС Стас не появился. Остается ответить на последний вопрос: куда нам ехать? Куда? Не могу ответить, потому что просто не знаю. Если это Торопов, то нас ждут везде. Везде. Мы в замкнутом круге. Самое лучшее - остановиться и не двигаться. Ладно. А потом? И тут меня осеняет...

- Куда мы едем?

- К одному старому знакомому, которому я когда-то, по-моему, не показалась.

- А если и теперь?

- Теперь все иначе. Теперь покажусь. Да ты не волнуйся, все будет «хоккей». Через полтора часа мы выпьем с тобой самогонки, заберемся на печку и уснем, как сестры. Потому что позади у нас много потерь. А впереди... Нет. Что впереди, я не знаю. Просто верится во что-то хорошее, не бывает -серая полоса за серой, где-то белая мелькнет.

Это я ей, девчонке Маринке, говорю. А про себя другое думаю. Про себя я понимаю, кого потеряла. И кого потеряла навсегда...


  Глава 53


 Грешен, люблю Москву. Солнечную, сизую от осенних липких туманов, в вонючем смоге машин, которые ее заполонили, - всякую люблю. Сколько разных городов перевидал, а люблю ее. Тем более раннюю, свежеутреннюю. С сутолокой, толчеей, с трудягами-поливалками, растаскивающими грязь по свежеуложенному асфальту. Тем более теперь, когда со свистом несет меня по Ленинградке, выворачивая на Куусинена, моргающая проблесковым «маячком» престижная иномарка. Где-то здесь теперь у меня временная резиденция. На углу Куусинена и Хорошевки. Какое-то скромное помещение, куда ехать мне в свете складывающейся на нынешний день ситуации не слишком, впрочем, хочется. Но в Берлине мне было просто душно. И раздражало меня, что все кругом говорили на немецком. Это обязательно раздражает, когда ты сам думаешь по-русски, и пытаешься переводить всех встречных-поперечных. Механически. Чтобы не ощущать себя кретином.

- Остановите у телефона-автомата.

Машина у меня немецкая, с номерами не белого цвета, водитель не рубли получает - марки. Реакция - соответственная, хотя за рулем парень наш, русский. Немцам так удобнее - выгоднее и дешевле. В точности как со мной. Правда, водителю они отстегивают пятьсот марок, а мне три тысячи, но разницы нет, если иметь в виду, что дворнику в своей стране меньше полутора они просто по закону платить не имеют права. Пока моя мощность по-немецки - два дворника. Весьма почетно. Впрочем, на нас, на рабов, их законы не распространяются. Но водителю на дискриминацию чихать, пятьсот марок его устраивает. И меня мои три тысячи тоже пока устраивает. Просто вся разница в побудительных мотивах. У него они материального свойства, у меня... Нет, не скажу, какие у меня мотивы. Во всяком случае, не однозначно меркантильные. Скорее, сориентированные на будущее. Которое пока во тьме. После публикации Фрайтаг в Москве кое-что резко изменилось. Две высокие карьеры закатились, кое-кто в бега подался. А Лева Пчелкин просто шагнул в окно. Словно с перепою. Деталей я не знаю, но одна полубульварная здешняя газетенка, сохранившая досоветское название, с восторгом описала, как «прилетел он с заоблочных прокурорских высот на грешную землю» и «впервые понял, что она не резинова, не упруга».

Дураки вы, дураки. Что грешная земля «не резинова», Лева знал давно. Резиновы отношения. Резиновы привязанности, резинова дружба тех, кто жил на соседних с ним этажах. Поэтому много у меня вопросов, на которые просто так не ответить. Например, сам он шагнул в низкое, словно приспособленное для прощания с жизнью окно? Или помогли? В пору гадать, сопоставляя факты, детали, вспоминая нашу последнюю встречу. Судя по тому разговору, никуда он прыгать не собирался. Скорее, напротив. Другое дело, поздно начал разворачиваться на требуемые сто восемьдесят градусов. Не учел, что нельзя все время ходить по одной узенькой доске между двумя домами и не споткнуться. Он и так не спотыкался слишком долго. На удивление долго. Судьба его хранила.

«Панин, а Панин, щебечет мне перебравшаяся в мою душу на временный постой кобликовская бабуля Интуиция. - В Москве надо сосредоточиваться, а ты мыслию по древу... Мальчишество это...»

Действительно, мальчишество. Сколько времени я уже торчу у телефонной будки? Кстати, что это мои шаловливые пальчики делают, какой такой спрятавшийся в памяти номерок набирают? Стоп! Нельзя этот номер нам набирать, проехали остановочку. В пору забыть и не вспоминать его больше. Звонить сегодня можно по строго определенным номерам: Тарабрин, Торопов, посольство. Но машина с людьми Тарабрина у нас на хвосте. Я их засек, когда она ломанулась с Ленинградки на красный вслед за нами и тут же напоролась на инспектора ГАИ. Догнали уже перед Хорошевкой. Интересно, штраф платили или документы предъявили? Коле Торопову звонить как-то не хочется. Не знаю почему, нужно бабку Интуицию попытать с пристрастием, чтобы разобраться в моем странном предубеждении. Но это потом, не сейчас.

Опять палец мой тянется к диску, опять начинает накручивать цифры, которые я забыл, выбросил из памяти, которые ненавижу! Стоп, машина! Это - табу. Пусть спокоен и счастлив будет любимый мой человек в своей новой судьбе. И не вспоминает. Хуже нет - вспоминать. По себе знаю. Нет меня в Москве, в бегах я от Судьбы, которая подвела-обманула...

Что, некуда тебе, бывший полковник, звонить? И ехать, похоже, некуда? Дом под наблюдением, очень кому-то хочется грохнуть господина Панина на взлетной полосе новой карьеры. Чтобы не суетился, не подставлял, не собирал справки-бумажки, не передавал в поганые иностранные газетенки то, что обнародовать не следует. Прямо слышно, как скрипят отдельно взятые обиженные зубки. Ну-ну, мы вам их еще повыставляем, никакие виртуозы дантисты не помогут.

Так кому же позвонить? Черт, Косте! Он ведь в отпуске должен быть, стало быть, не в оперативных делах, не в сиюминутных завязках. Телефончик сейчас вспомним... Сейчас, сейчас. Черт! Как говорит один хороший знакомый: «Если дурак - записывай. Я же - записываю...» А я нет. И потом мучаюсь, насилуя собственную память. Ага, есть! Набираем. Занято. Ждем, еще раз набираем... Занято. Ждем, набираем... Занято. Костя, ё-пэ-рэ-сэ-тэ... Набираем - занято... Вспоминаем телефон Клисанова. И упираемся в АОН. Ну ни хрена себе, Женя! С каких это пор ты пользуешься автоматическим определитем номеров, который я терпеть ненавижу?! Нельзя мне сегодня фиксироваться. Плохая примета. Еще раз Косте. Занято... Ребята, вы о чем и с кем договариваетесь? У вас что, междусобойчик? Или - трубки на столе, а сами по девкам? Ладно, кладем трубочку. Будем считать все невезухой. Так получилось. Просто сошлось.

Парню, который вез меня из Шереметьева, на ходу роняю:

- Я в метро за газетами. Если через три минуты не появлюсь, свободен. Вещи заберу позже.

Едва ныряем в переход - руки в ноги. Проскакиваем его, осторожно выходим и смотрим через дорогу на нашего извозчика, на обученных мальчиков Тарабрина. И еще на два подозрительных экипажа, в рядах которых явная паника. Заволновались парнишки, побросали машинки свои, в переходик ломанулись. Ну-ну. Тормозим плюгавый рыженький «запорожец», тарахтящий перед светофором, и интересуемся, не довезет ли нас мужичок до дачи. За сто баксов. Мужик делает задумчивое лицо и называет свою цену: сто десять. Молодец, ветеран, ты правильно понял перестройку. Конечно, дураком надо быть, чтобы отказаться от таких денег. За сто баксов сегодня в ближнее зарубежье в пору съездить. Тем более на «запорожце» - терять нечего, консервную коробку эту никто отнимать не станет. Но одновременно и гордость должна быть у человека. Не за мной - за ним последнее слово. Разоришь ты меня, конечно, но что поделать, хозяин - барин.

- Сговорились, - киваю, - только пиво мне купишь на выезде из города. За свой счет.

Дедок соглашается:

- А ты мне. За свой.

Черт! Как же здорово на душе становится. Москва - не Берлин, это кому ж там в голову взбредет эдакое?

- Ладно, шеф. С меня сто двадцать, но поишь ты. И меня, и себя.

Тяжело вздохнув, дедок усмехается: ладно-де... Какой русский не согласится на компромисс? Вот и я соглашаюсь, откидываюсь на спинку кресла, беру у дедка без разрешения сигаретку, прикуриваю и радуюсь. Дома я, дома. И все у меня получается пока. Люблю путать карты вредным людишкам - путаю. Еду на дачу, коварные замыслы лелею. Молодец я? Молодец. Или нет, а, бабка Интуиция, работающая на нас с Кобликовой по совместительству?

«Еще какой молодец ты, Панин, - хихикает она. - Езжай! Не пожалеешь...


 Глава 54


Думаю я, анализирую, а тут какие-то телефоны не ко времени звонят. Пошли вы все к едреной фене!.. Вечно норовите мысль на самом интересном месте перебить, когда что-то впереди разгорающимся светом берется. Как это внучка сегодня выразилась? «Наплювай на них, дедуля». Отличный совет, вполне своевременный. Наплевать бы сейчас на все и пойти с ней в лес собирать желтые и красные листики и усмехаться, вспоминая незамысловатый вопрос: «Почему рыбки плавают?» Это ж уржаться, с каким умным видом объяснял он трехлетнему ребенку про плавники, про воду. А ответ-то был совсем простой: «Да по реке, деда». Иногда кажется, что ее рядом с собой в кабинете посадить надо. Простой вопрос требует простого ответа, а в сорок пять ищешь замудренный. И про желтые листики невольно забываешь. А напрасно, кто знает, доживем ли до следующих? На войне не загадаешь. Воюешь себе и воюешь. Оглядываясь, всех подряд подозревая. Даже самых надежных товарищей. Даже Рашида, который не где-то в толпе на Курском вокзале, на полупустой утренней Хорошевке упускает прилетевшего из Германии Панина. Ну а тот вообще... Только теперь начинаешь задаваться вопросом: чего это так легко он согласился с немцами общаться? Купился? Если нет, если разговор наш с ним перед Шереметьевым - разговор на полном серьезе, какого черта отрывается от моей страхующей наружки? Секреты у него, или независимость свою решил продемонстрировать?

Тарабрин отхлебывает из бокала чай и морщится - остыл. И горький, как махорочный настой. А еще «Три слона». Верь им, капиталистам проклятым. Он выглядывает в окно, которое нельзя открывать, смотрит на серую стену и, вернувшись в кресло, тащит из портфеля, который пристраивает по утрам справа от себя, тонкую книжечку стихов. Открывает ее на закладке и перечитывает про себя потрясшие его строчки:

И никогда, как ты ни требуй,
Ни дни, ни годы не сотрут
Тех, погасивших звезды в небе,
Остановившихся минут...

После этого накатившая волна желчи начинает отступать. Дурак ты, Тарабрин, говорит он сам себе. Ты его, Панина, на что купить хотел? Отцедил ему информации перед отлетом и успокоился? А чем помог реально? А уже забыл, как чуть на тот свет не справадил? Поступи он так, ты бы ему поверил, не сторожился б, не осторожничал? Пойдя на тесный контакт, не проверился бы?

Тарабрин допивает остывший чай и усмехается: с кем еще пооткровенничаешь, как не с собой? Только с собой. Пооткровенничали? Теперь анализируем: есть у нас плюсы, есть у нас и минусы. Все-таки в отношениях с Паниным мы, скорее, в первом состоянии, нежели во втором. В принципе, он молодец. И не дурак. Вот приняли его в структуру, где до сей поры не было ни одного своего человека. Да, Панин, в том числе и по отношению к нам, предельно осторожен. Но разве это плохо? Продемонстрировал свой характер - трудно понять? Не до конца просчитывает ситуацию. Но это не только его минус. И наш - не посвятили в нее своевременно. А она, ситуация, накаляется каждый час. Наверху очередная разборка, новый дележ, новая подушечная потасовка на фоне никому не слышной паники. Соответственно, рокировка. Какими фигурами? Правильно, всякими, в том числе и нас вовлекающими в сферу интриг...

Да кому я, мать вашу, так срочно нужен? Ого! Сам И.И. на связи. Странно, не по «тройке» - по обычному городскому звонит. Что-то случилось? На всякий случай объявляем внутри себя тревогу и жмем на кнопочку, которая сдергивает с места дежурного. Он должен сразу врубить диктофон и тут же обозначиться на пороге с прошитым суровой ниточкой и опечатанным сургучом секретным блокнотом входящей информации.

Теперь поднимаем озверевшую от бесплодных звонков трубочку.

-Тарабрин! Наконец-то. Я тебя давно не волновал, не беспокоил, не отвлекал. А теперь нужно маленько помощь. Между делом, как говорится. Но только оперативно. Поставь своих людей на уши, всех, кого отыщешь. Времени у нас на все про все - несколько часов. Мне нужно отыскать двух засранцев. Нет, не мне, Тарабрин, другим людям, которые поставили задачу мне. Я нынче стрелочником работаю. Отдаешь должное откровенности моей?

- Готов записать распоряжение слово в слово, Иван Иванович.

- Ничего не записывай. Сдурел, что ли? Это частная просьба, конфиденциальная. Поэтому просто запоминай: Марина Анатольевна Порохова. Двадцать шесть лет, секретарша покойного Пчелкина. У нее, это тебе для информации, активные связи с весьма влиятельной и авторитетной преступной группировкой. Не кто-то, именно она, по моим сведениям, поставила Пчелкина перед трагическим выбором. Мои люди ее сегодня почти взяли, но помешала эта потаскушка Кобликова, панинское протеже, полужена-полусотрудница, спутавшаяся, в конечном счете, с бандитским авторитетом Стасом по кличке Князь. Этот Князь прикрыл ее на стрелке с Пороховой и уложил, когда мы начали операцию, двух наших сотрудников. Мы его, правда, подстрелили, но эти ****и ушли. И где вынырнут, неизвестно. Представляешь, сколько вони будет, скольких людей они могут оболгать, облить грязью накануне выборов? Я тебе на все даю карт-бланш. Начальнику твоему уже звонил, он в курсе, но человек, начальник твой, слабохарактерный, на пенсию собирается. Поэтому просто проинформировал его. А спрос с тебя, брат. Потом сочтемся славою, твердо обещаю. Держи меня в курсе.

Так... Все озвучено.

- Что-то фиксировать в журнале, товарищ генерал?

Дежурный, как ему и положено, стоит в дверях. И ставит меня своим присутствием в идиотское положение. Думай, очень быстро думай, генерал Тарабрин. С азартом и сообразительностью капитана. А еще лучше - лейтенанта. Просчитай варианты, позаботься о последствиях. Слишком все всерьез, слишком мало времени, чтобы делать ошибки и потом их исправлять.

- Дай мне запись.

Дежурный выходит и возвращается с кассетой.

- В журнале запиши: информация от И.И., нештатная задача: поиск гражданок Пороховой и Кобликовой. Без объяснений. Решение: согласовать вопрос с руководством. Записал? Звони начальнику и согласовывай.

- Так ведь он в хворости нынче и трубку не берет.

- А ты, полковник, звони и звони. Что тебе еще во время дежурства делать? В телевизор пялиться и звонить, соответствующие отметочки в журнале проставляя - во столько звонок, во столько... Времени у нас маловато, но пока есть, еще не вечер. Да, гони ко мне Рашида.

- Он колесо пробил у Полежаевской, поменяет и подъедет.

Колесо, понятно, не Бакиров меняет. Рашид сейчас нервно травится заветной нашей «примой» и лихорадочно соображает: зачем, почему и, главное, куда оторвался от нас дружище Панин? В одну дуду мы с ним дуем. Это хорошо. Напрягаемся теми же вопросами, чтобы потом ответы согласовать. Так куда же ты, Алексей Панин, двинулся? Это вопрос кроссворда под номером один. С остальными разберемся по ходу.

- Товарищ генерал, вы за начальника. Кому последнюю оперативку по Чечне на анализ?

- Бестаеву. Пусть кумекает. И, если что, докладывает.

Итак, еще раз: куда ты, Леша Панин махнул, где тебя искать? Не домой, понятно. Не к Кобликовой. Кто у тебя еще есть? Где? У нас, понимаешь, общий интерес - подкачать тебя информацией. И вообще хряпнуть с тобой бутылку на двоих, чтобы раз и навсегда отрешиться от взаимных подозрений, чтобы быть вместе, действовать сообща в шахматной партии, которая больше похожа на путешествие канатаходца по веревке под куполом без всякой страховки. И еще чтобы ты меня простил за известную глупость, в которой я раскаиваюсь. Теперь мы соратники, а враги у нас одни. И я тебе их назову, если просчитаю твой шаг. Если успею просчитать, потому что они флажкуют нас, сужая круг все теснее...


  Глава 55


- Сан Саныч, с вас полсотни.

- Рублей?

- Рублей, но тысяч, тысяч.

- За что?

- За бдительность ГАИ.

- Охренел, что ли?

- И еще тридцатник за скат, который я пробил и теперь должен вулканизировать.

- С получки отдам.

- Ага, дождусь я вашей получки, товарищ генерал. Когда расщедрятся на нее, это будет стоить в два раза дороже.

- Будем считать, отказался. А я предлагал.

- Скажите еще спасибо, что вообще завелся. Опять прерыватель меня достал.

- Машину надо любить, Бакиров, а не просто на ней кататься. Прерыватель снимал?

- Да я же в технике, вы знаете...

- Знаю. Пошли, посмотрим твой прерыватель.

В машине Рашид привычно протягивает мне початую пачку сигарет. На этот раз не «приму» -  «LM». В свое время он рассмешил меня анекдотом: Кравчук на встрече с американским президентом выбирает из нескольких сигаретных пачек именно эту. На вопрос Клинтона интересуется: а разве не в честь Леонида Макаровича она выпущена?

«LM» куда нежнее «примы», но кашлять я буду также.

- Ну?

- Это что-то, товарищ генерал! Я уже по дороге головную контрольку засек, а когда Панин начал отрываться, нам и секунды не дали на размышление - с трех экипажей люди за ним рванули. С трех! Я такого давно не наблюдал.

Три экипажа на хвосте у Панина - много. Очень много. Плохой симптом. Три на три - девять человек. Среди этих сыскарей, собранных в новые структуры с бору по сосенки, два-три наверняка опытные спецы, сориентированные на быструю по нынешним временам карьеру. И они наверняка сообразят, что только идиот остановит свой выбор в такой ситуации на метро. А Панин не идиот.

- Сам-то ты его увидел?

- Вроде да. Если не ошибся, он сел на противоположной стороне шоссе в желтый «запорожец».

- А ты?

- А я в это время пинал ногой спустивший скат. Кстати, иначе б не засек его. Как те бригады, что ринулись потрошить метро. Можете, конечно, ругаться нецензурными словами, но...

Не буду я ругаться. Лучше нам вместе помучиться над вопросами. Первый: сумел Панин оторваться или нет? Второй: куда все-таки он махнул? В посольство? Нет, не в посольство, туда он доехал бы без проблем на авто, которое встречало его в аэропорту. К подружке? Нет у него подружек. С Кобликовой - разлад, а Фрайтаг, по информации атташе, осталась в Берлине. Может, все-таки Кобликова? Подожди, подожди... Ведь перед этим и она сама исчезла из под носа И.И. в неизвестном направлении. Где у них пути могут пересечься?

Бакиров, когда я делюсь с ним своими незавершенными умозаключениями, расплывается вдруг в счастливой улыбке и без всякого предупреждения врубает успевшую уже надоесть мне «Песчаную бурю».

- Что смеешься, что глаза прикрыл? Эй, Гюльчатай, открой личико, по физиономии вижу - о чем-то догадался.

Бакиров кивает.

- Догадался. Они на даче, Сан Саныч. Где ж еще? Он же на месте нашей диверсии перед поездкой в Берлин кунг поставил. Отличный, скажу вам, кунг: восемь на три с половиной. С откидными плацкартными лавками, со столом для оперативных карт, с печкой. Не кунг - хоромина.

- Махнем туда?

- Да вы что! Ни в коем случае. Сейчас все облапошенные экипажи у нас на хвосте сидят, реакции нашей ждут - наведем.

Вот что значит молодой ум. Завидую белой завистью, которой, как утверждает мой коллега, сосед по подъезду, в природе не существует. А вообще-то я впервые в ситуации, когда не мы, не мои люди нас пасут.

- Рашид, слушай меня внимательно.

- Слушаю.

- Бери свою малую группу и дуй на сорок седьмую точку.

- К Красногорску?

- Да. И.И. входит в активную стадию. Настроен очень серьезно. Очень. Его необходимо нейтрализовать. Это уже не атака, это - самооборона. Как в твоей игре.

- В «Дюне»?

- В «Дюне», брат мой, в «Дюне». Не мы, он заставляет нас нападать. Нападать обороняясь. Помнишь, где мы в прошлом году отслеживали контакт англичан с «Ровесником»?

- Конечно.

- Лучше там. Только учти, сейчас осень, листва облетела.

- Это я знаю. Вот только не люблю, когда только один вариант. Как тогда, под Каширой.

- И я не люблю. Предложи иной.

- Я вырубаю бакировскую «Песчаную бурю» и, приглушив звук, ставлю кассету, где И.И. меня инструктирует.

- Это - аргумент, - кивает головой Рашид. - Как свяжемся?

Честно говоря, я пока понятия не имею, как мы свяжемся. И вообще, что будет через час, через два часа. По распоряжению того же И.И. через три часа в аэропорт «Чкаловский» спецрейсом прибывает груз из Свердловска. Три тонны. Что за груз - загадка. Встречать его мне поручено лично. Рашид об этом знает.

- Позвони мне на Чкаловскую. Найди через оперативного дежурного таможни.

- На всякий случай поберегитесь, шеф. Не нравится мне сегодняшняя погодка: снег с дождем, дождь со снегом...

И мне не нравится погода. А еще больше не нравится нервный голос И.И., который, похоже, начал психовать и теперь способен на глупости.

- Не упустишь?

- Вряд ли.

- Ну тогда двигай.

Я шагаю в свой кабинет и, усевшись в любимое кресло, придвигаю к себе ненавистный телефон, который доставляет мне постоянные проблемы. Теперь ждем, ориентируясь на время, которое необходимо Рашиду. Десять минут, двадцать минут, час...

Еще немного про запас, на всякий случай. Все! Набираю три цифры и, дождавшись ответа, говорю:

- Мы их, похоже, нашли. Отсидевшись где-то, объекты проследовали мимо наших постов с кольцевой автодороги в сторону Красногорска. Полагаем, движутся в сторону военного госпиталя ПВО. Начал проверку.

- Останови проверку. Больше ни одного движения. Я все проверю и сделаю сам. Забудь о моей просьбе. Займись грузом.

Грузом так грузом. Почему это лоб у меня мокрый? Температура, или просто волнуюсь? Да нет, чего волноваться? Дежурного мы не посвящали, «жужелица» стоит теперь в кабинете - не подслушаешь разговор наш. Очень скоро И.И. окажется в районе точки. И Рашид сделает то, что должен сделать по долгу службы и совести. Чего ж тут волноваться? Работа у меня спокойная - сидячая, кабинетная, почти без стрессов. Случается, зарплату задерживают на три-четыре месяца. Так опять же экономия...


  Глава 56


- Ирка, ты, что ли? Ну, здорово, девка. А я сослепу-то не признал сразу. Ну обалдел просто - эдакий бабец с конкурса красоты ко мне. В тотошний-то раз была ты, прости Господи, как дерьмо из проруби. И ты, и Алешка твой. Мокрые, ошалелые. Да не стойте, девки, на пороге, шагайте в избу. Я еще тогда погоревал, чего это Панин такую кралю невыразительную себе выбрал, лучше, что ли, не нашел? А теперь гляжу - глазаста, ногаста, в самом девичьем соку. Я и сам бы на тебя, Ирка, глаз положил, да, боюсь, бабка Татьяна, соседка моя, осерчает люто. Ревнива - страсть...
От того, что дед Аркадий меня признал, впустил вместе с Мариной в дом, от того, что шуткует сейчас, чуть картавя, словно камушки во рту перекатывая, такое тепло благодарности во мне вдруг рождается, что хочется обнять его за сухонькую шею и расцеловать в поросшие щетиной румяные щечки. Он - кусочек Панина, частичка его. Это здесь все у нас начиналось. Все, что я в странном помутнении своем на ветер пустила, не сберегла, не сохранила, не удержала. Нет, не за Стаса себя кляну. Не в нем причина - во мне. Только я так могу, дурочка, - свои цветные сны смотреть и в чужие, черно-белые через плечо заглядывать. Чего хотела, чего ждала, на что рассчитывала? Не знаю. Ей-Богу, не знаю. Теперь как из запоя какого-то вынырнула, озираюсь и глаза от боли закрываю: неужто это все я наворотила-наломала? И у Панина в душе, и у Стаса, если обойдутся ему мои сегодняшние приключения малой кровью.

- Как у тебя с Ляксеем-то? Любитесь?

Надо сказать «да», а я не могу. Какая-то кость стоит в горле, не получается соврать деду Аркадию. И он расщелкивает меня в момент.

- Ты чего, девка, молчишь? Не доверяешь, что ли?

Он закипает, тут же остывает, вспомнив о Марине, которая стоит на пороге.

- Ты с делами али так - навестить? Хотя, сам знаю, дождешьси от вас с навещением-то. Опять небось беда какая стряслась? Угадал? Даром, что ли, в партизанах героем я был. Героем, слышишь, Ирка?

- Слышу.

- У нее, у подружки, что ли, беда?

- У нее, дед Аркадий, у Марины. И у меня. Потому и свалились на твою седенькую голову, прости.

- Да уж ладно, чего там, - машет он рукой. - Потом расскажешь-пожалишься. На пороге о беде не говорят. С порога за стол зовут. Да только, пока постряпничаю я, вы, девки, времечка не теряйте, в баньку сбегайте. Я уж попарился всласть, все прибрал, но воды горячей там у меня в чану еще на шестерых вроде вас хватит. Как знал.

- Пойдешь? - спрашиваю Марину, которая еще не отошла, стоит, замерев, кусая бледные губы. - Пойдем, пойдем. Это хорошо -  в баньку-то. Это самая та разрядочка для нас. Выключи нервы свои, просто выключи - щелкни кнопочкой. И улыбнись.

Она хочет улыбнуться и не может, не получается у нее пока с улыбкой. Это я привыкла, это у меня какая-никакая школа. А она нормальная девчонка, с нормальными нервами, которые не железные.

- Дед Аркадий, а налей нам своей «пороховушки» с соленым огурчиком. Мы с Мариной сейчас, как из глубокого партизанского рейда, из-под пуль.

Дед, не удивившись, скрипит дверкой изъеденного каким-то жучком комода и тащит оттуда литровую бутыль с самогоном. Рюмок у него, как я помню, нет. Да и не нужны они, рюмки-рюмашки. Нам в самый раз сейчас по стакану. Рюмка нас не возьмет, не согреет, не расслабит. Старый партизан это понимает, аккуратно, чтобы не расплескать драгоценное свое лекарство, льет самогонку в граненые деревенские, в городе таких уже не встретишь, стаканчики. Себе плещет чуть-чуть, на донышко. Водрузив бутыль на стол, несет из сеней глиняную тарелку с пупырчатыми солеными огурчиками и, вздохнув, велит:

- Все, лечитесь. Только не впопыхах лекарство в себя опрокидывайте. Настройтесь. Чтобы с чувством, с толком, с расстановкой. О сокровенном под это дело надо подумать. Не забыть Господа нашего о заступничестве попросить. И еще желание загадать надо: кому от болезней откреститься, кому с близким человеком свидеться. А уж потом - залпом. И тут же, переведя дух, уже вдогонку - по второй. Чтобы пуля между ними пролететь не успела. Потом в пар ныряйте.

Мы поняли. Я поднимаю свой стакан и говорю мысленно: «Господи! Прости ты меня, пожалуйста. Нагрешила я - руками не развести. Но не за себя сейчас прошу, за тех, на кого моя тень упала, кому я боль принесла, кого горечью оделила. За свое - отвечу, а им - помоги. Это ведь не тяжко - по справедливости будет. И горя никому не принесет». Смотрю на стакан с самогоночкой, которую я сейчас, ойкнув, волью в себя. Поперхнусь, это точно, но выпью до капли. Чтобы исполнилось. И огурчиком хрупну. И снова в стаканчик плесну. Мутна она, самогоночка, как жизнь моя непутевая, в которой всего разного разлито-понамешено.

Марина кашляет, а я почему-то нет, пью зелье дедовское, как воду, и чувствую, как откалывается от меня боль какая-то. И улетает, словно простил Господь заодно и мне прегрешения. Все понял и простил. Они еще не списались, не улетели, еще рядом, но уже легче дышится. Процесс пошел, как любил говорить человек, в которого наша страна сначала отрешенно влюбилась и которого потом так же отрешенно возненавидела.

- В баньку, девки, в баньку! - гонит нас в спину дед Аркадий и хлопает замявшуюся в дверях Маринку ниже спины. И она, еще минуту назад напряженная, натянутая струной, вдруг хохочет, как ребенок. И я тоже вслед за ней. Мы или дурочки, или самогонка у старого партизана на волшебной, под полной луной в полночь собранной траве настояна. Как меня Алеша учил? «За окном луна...» Вон она, рыжая, то нырнет в серое облако, то вынырнет. То нырнет, то вынырнет...


Глава 57


 Марина чиркает спичкой и, пошарив рукой по узенькому подоконнику предбанника, подвигает к себе и разжигает уткнутую в треснувшее блюдечко свечу. Тени вздрагивают, разлетаются в стороны и, затаившись в углах, двигаются, шевелятся, как живые. В самой баньке под потолком тлеет слабенькая электролампочка, упрятанная в запотевший бокал-изолятор. Мы раздеваемся, поеживаясь от сквозняка, который плывет в нашу сторону от входной двери, и ныряем в тепло. Когда я была в парилке последний раз? В институте с девчонками ходили. Нет, потом еще раз была, уже в Конторе. В «финляшке», что через дорогу. Бассейн там классный - и поплавать можно, и под тугой массажной струей воды, что льется изо рта взметнувшегося вверх дельфина, постоять. Панин меня туда поволок чуть ли не насильно. И смотрел на меня, как на чудо какое-то. Как же это приятно было - чудом в его глазах видеться. «Эй, - шепнул на ухо, когда мы через разные дверки, мужскую и женскую, вкатились в парилку, - я никогда таким счастливым не был. Никогда. И никому еще так не верил».

 Прости меня, Панин. Я все это помню. На какое-то время забыла, а теперь, словно занавес упал, вспомнила. И помнить буду. Руку твою, оттянувшую резиночку купальника, губы твои у себя на груди. Даже деревяшечки липовые, которые ты под меня подсовывал, чтобы я не обожгла «самое интересное место». Все, все... И как, напаренную, одуревшую от жары, ты отпаивал меня потом бесподобным баночным пивом «Adelskronen». Или это просто все тогда мне необыкновенным казалось, потому что ты все время нагибался к моему уху и повторял: «Я тебя люблю, как-то совершенно безумно люблю. Хочешь, я тебе при всех предложение сделаю? На колени встану?.. - Чего ж я, дура, не сказала тогда «да», не знаешь?

 Давно я была в бане. Ужас, как давно. Да и баня ли то была? Просто парилка с бассейном. Без веника. С тугим, закручивающим уши в трубочку жаром. А тут вот березовые снопики в тазике парятся, духом лесным полнятся, грозя извести напрочь все притаившиеся в нас прошлые и будущие насморки и кашли.

- Ложись, - говорю я Марине и плещу водой из ковшика на черно-малиновый прокаленный камень.

-Ой! - взвизгивает она и закрывает лицо ладонями.

- Терпи, малявка, то ли еще будет. Не отмыться нам без гремучего пара от грязи, от зла и обид, от нечистых мужских рук и взглядов, от порчи и пота, от боли и скверны.

 Опять плещу из ковшика на камень. И теперь уже сама, не выдержав, закрываю ладонями лицо и приседаю. Крутовато с непривычки. Что-то расхрабрилась ты, Кобликова, о ранах своих боевых позабыв. Я смотрю на два сиреневых рубчика и помоечку нашу вспоминаю. Самогоночка ударила мне в голову, и теперь мне не страшно. Ничего не страшно. Надо было помереть там на руках у человека, для которого я столько в жизни значила. Который мне поверил. И обманулся. И теперь меня уже не простит, как бы ни просила, ни умоляла. И правильно сделает.

- О-о-о... - стонет ошпаренная Маринка.

- Терпи, подруга, терпи. Пот тебя пробил, пролил, теперь можно веником фигурку твою сладкую отхлестать в полное свое удовольствие.

 Беру веник, стряхиваю с него воду и веду распаренными листочками, то прижимая, то отводя их, вдоль красивого Маринкиного тела. От тонкой шеи до тугой розовой попки. И назад, и опять к попке.

-У-у-у... - стонет Маринка, нырнув носом в кулак.

- Терпи, сказала.

 Шлепаю ее веником по лопаткам и задыхаюсь. Присев, вгоняю в себя порцию воздуха и снова шлепаю. Чуть освоившись в обжигающем пару, начинаю хулиганить, охаживая ее по плечам, по ребрам, по бедрам. Смотрю на нее с затаенной завистью. Нравится она мне, эта девка. Была бы мужиком - сердце взорвалось бы от вида ее тугих, налитых соком жизни округлостей.

- Помру я сейчас… , - всхлипывает Маринка.

- Не помрешь. Будешь жить. И любить всласть, и детей рожать. И забудешь то, о чем мне рассказывала, как сон дурной. А им, подонкам, мы отомстим. Они у нас горючими слезами умоются. И не простится им. Вот тебе крест, не простится...

 Плюхаюсь на мокрую лавку, слышу, как разгоняется, пытается выпрыгнуть из меня сердце. Но не останавливаю, не торможу машущую веником Маринку. Мне даже мало одного ее веника. Не всю грязь, не всю слизь он из меня еще выдавил.

- Еще...

- Не помрешь?

- Не помру.

 Разве увидишь что в парном тумане? Откуда ей знать, что реву я сейчас? И тепло мне делается от слез, и легко. Кто не плакал взахлеб, не сдерживаясь, не поймет. Не дано.

 Маринка роняет в шайку осыпавшийся веник, охнув, тянется к медному тазу с холодной водой и орет благим матом, обрушив на свою голову водопад не успевшей прогреться, почти ледяной уличной воды.

 И мне воздуха не хватает. И мне хочется из жара в холод. Споткнувшись о порожек, вылетаю в предбанник и, распахнув входную дверь, ныряю в стылый осенний воздух. Хочу отдышаться, но не успеваю, замираю, как будто разряд тока через меня проходит. Перепила я, наверное, самогонки. Крута она для меня оказалась, черт-те что мерещиться уже начинает. Провожу руками по лицу, закрываю глаза, прогоняя видение, и прошу ту тень, что передо мной после тугого банного пара вдруг возникла:

- Панин, прости меня за все. Дура я, дура. Бог наказывает - мерещиться ты мне начинаешь. Словно не человек, не мужик любимый - сама совесть, кислотой горючей облитая, являешься.

- Замерзнешь, возвращайся в тепло, - говорит живой, страшно равнодушный ко мне Панин и, отвернувшись, идет через дворик к дому деда Аркадия.

- Я иду в тепло, падаю на лавку и, стиснув кулаки, прошу отдышавшуюся Маринку:

- Отстегай меня веником еще раз. За все про все...


 Глава 58


- Прежде чем нажать на спуск, надо возненавидеть человека, который вплывает в перекрестие прицела. Лютой ненавистью захлебнуться. И порадоваться той силе, которая вот-вот отзовется в плече от плюнувшей свинцом винтовки. Первый раз это было на сборах, когда их, вчерашних студентов-инязовцев, подняв по тревоге, рассадили в новенькие, только-только прибывшие с базы хранения БТР-60-ПБ и отправили на перехват двух солдат идиотов, расстрелявших караул и уже успевших изрешетить три легковушки на трассе Москва - Симферополь. Дивизия почти в полном составе ушла накануне в район учений, и в городке оставались только они, переодетые в старую военную форму студенты, да десятка два солдат из рембата, которые не вылезали из караулов.

Исполняющий обязанности комдива подполковник Киселев построил всю эту довольно хилую «королевскую рать» на площадке перед штабом и задумался. У него был приказ. И у него были люди, на которых ему предстояло положиться. Он глянул сначала на ремонтников, потом на нас, потом снова на ремонтников и полез в карман за сигаретами. Прикурив, развел руками.

- Ребята, я не знаю, что вам сказать. На совести двух подонков уже двенадцать жертв. Трое детей. По тревоге собирают силы, которые их размажут по асфальту, разотрут в порошок. Но сейчас, пока успеют собрать силы, нам нужно их блокировать. А если огрызнутся огнем, и уничтожить. Чтобы больше ни одной женщины, ни одного ребятенка...

Он еще раз посмотрел на замурзанных ремонтников, которых потому только и оставили в городке, что они ни на что не годились.

- Этих мужиков - в наряд и на усиление, - распорядился. - А студентам выдать оружие и боеприпасы.

Мы все поняли. И испугались. Потому что никто не учил нас стрелять в людей. И я не знал еще тогда, что существо с двумя руками и ногами, с головой на плечах запросто может быть нелюдем. Через двадцать минут на плечах у нас были автоматы, а в необмятых подсумках магазины с патронами не для мишеней. Для таких, как мы. Или похожих на таких, как мы.

- По машинам! - скомандовал Киселев и полез в первый броник. Мы - за ним. Операция «Изоляция» началась. Я и сейчас помню ее в деталях, как какую-то странную игру, какие-то специально для нас изобретенные учения. И тогда, и сейчас не ощущал себя ни мстителем, ни охотником. Просто сидел себе на обтянутом черным дерматином сиденье и жевал ржавый, до безумия вкусный сухарь, который вручил мне запасливый Сережка Кравченко.

- Давай не высовываться, - предлагает Кравченко, когда БТР останавливается и Киселев, отматюкавшись, уточняет наконец по радио точку, куда мы должны выдвинуться.

- Давай, - соглашаюсь я.

 Почти тотчас мы открываем верхний люк и, забыв о намерении «не высовываться», выныриваем из мутящего душу грохота двух вонючих моторов на воздух. Броник ползет по лесной, дальней трассе дивизионного танкодрома. То поднимаясь на очередной холм, то ныряя вниз, в какие-то выбитые колесами и танковыми траками ямы, расплескивая чудом не выкипевшие при тридцатиградусной жаре лужи.

 А потом откуда-то из подступивших к трассе деревьев прямо в нас совершенно неожиданно бьет автоматная очередь. Трассеры идут не «туда», как мы привыкли, а «обратно». В нас. Серега, ойкнув, зажимает рукой плечо и начинает сползать в черную дырку люка. Через минуту на пару с Киселевым мы неумело его бинтуем. А по броне в это время короткими звонкими очередями лупит тот, что ранил Кравченко.

Это потом Виталий Николаевич уедет в Афган и вернется оттуда полковником, с тремя боевыми орденами и желтой нашивкой. А тогда он оказался таким же невоевавшим, необстрелянным воякой, как и мы. С той лишь разницей, что мы назывались студентами-курсантами, а он - заместителем начальника разведки дивизии, вернувшимся из госпиталя после гепатита, которым наградили его после ежегоднoй обязательной диспансеризации.

- Бакиров, - сказал он, - вся надежда на тебя. Я сяду за руль, а ты попробуй достать из автомата этих кошмариков через бортовой лючок. Один где-то у сараюшки за деревьями упрятался, а второй - в лесном домике.

Киселев смотрит, как морщится Серега, и, словно извиняясь, объясняет:

- Тебя же за руль без толку сажать. А ждать нельзя, уйдут. Да и ребята из других машин, как твой Кравченко, вот-вот начнут высовываться. И под пули угодят. Ну, а этим терять нечего. Они ж трех детей уже... И девчонку-семнадцатилетку... Ни за что...

Наверное, в этот миг я и начал их ненавидеть до хруста в зубах. Просто представил себе малолеток в крови. И девочку, в которую, в принципе, мог влюбиться.

- Киселев, выпихнув с водительского места заробевшего солдатика-срочника, завел движки и резко сдал назад.

- Ты готов? - прокричал.

Я его не услышал, просто понял. Понял и кивнул. Хотя готов я не был. Никогда не стрелял в людей. Я даже в уток до этого не стрелял. И в зайцев. Только в тире по «макаронинам», чтобы выбить для одноклассницы, в которую был безумно влюблен, озорную плюшевую обезьянку. Тот, который прятался за сараем, не стал ждать, пока мы подъедем, - в очередной раз ударил очередью по тримплексам, стараясь ослепить матюкающегося Киселева. Я поймал его фигурку в прицел. И упустил, потому что мой запал злости усох. Я опять подумал о девчонке, которую кто-то теперь не встретит. У которой не будет ни сыновей, ни внуков, ни правнуков. Никогда... Он попал мне на глаза именно в этот миг. И сломался пополам. На второго этой злости, в которой я захлебнулся, уже не хватило. Второго бортом БТРа замял Киселев. Злости в нем было с избытком. Он даже подергал машину вперед и назад, словно проверяя результат, словно выплескивая то, что бурлило в нем и требовало выхода.

- Держись и не кисни. Матерей. Как волк, - скажет он мне, наливая из фляги водку в помятую алюминиевую кружку. Но это будет потом, когда солдаты внутренних войск начнут разгребать бревна лесной избушки, чтобы вытащить из-под завала раздавленного «дизера». - Не смотри на него, - посоветовал. Просто запомни. Это не люди - биороботы.

Я запомнил, со временем у меня появился нюх на них, на этих биороботов, которых ничем, кроме пули, не остановить. Но случилось это не сразу. Во всяком случае, когда Сан Саныч, приятель отца, в очередной раз попытался сблатовать меня в свою Контору, я послал его мысленно к черту. Капитан не обиделся. «Ладно, - сказал, - кто-то другой нырнет вместо тебя в наш омут. И озлобится, и, не выдержав, сломается - заразится ненавистью. А ты будешь холеным переводчиком. Ладно».

Я опять послал его к черту. Но через месяц пришел в районный военкомат и написал рапорт с просьбой призвать меня на действительную военную.

- Снизу припиши, что согласен служить в любой точке Советского Союза, - велел мудровавший с моими документами офицер. Я приписал. Мне было все равно. Как сейчас, когда перед светофором, у переключателя которого стоит мой человек. Черная «волга», утыкаясь в собранную им пробку, крутит над кабиной синим проблесковым «маячком». Твоя «волга», И.И. Я уже получил сигнал, что ты в этой машине, что ты не выпускаешь из рук трубочку мобильного, отдавая преступные приказы и распоряжения.

- Подтверждаю: он.

- Понял. Конец связи.

Я делаю четыре выстрела «по квадрату» и еще два с разносом по центру. Ни сожаления у меня, ни тревоги. Только ненависть. И расчет. Я «чистильщик», я выметаю из жизни тех, кто мешает жить нормальным людям. Всю эту свору не перестреляешь, они, нелюди, плодовиты, но на какое-то время становится легче дышать. Пробку мы собрали еще ту. Мальчики И.И., налегая на дверки, пытаются выбраться из машины, но у них это не сразу получается. Минутной заминки вполне достаточно, чтобы «чистильщик» без проблем испарился с места очередной казни...


 Глава 59


В предпоследний день Лена увезла Панина в Дрезден. Он не хотел ехать, отказывался, но Фрайтаг настояла.

- Мне хочется побыть с тобой вдвоем. У меня впечатление, что ты меня избегаешь, каким-то забором отгораживаешься. Ну, а в машине куда денешься - перетерпишь.

- Почему - перетерпишь?

- Не знаю. Говорю же, показалось - избегаешь. Показалось, что в тебе родилась какая-то неприязнь. Наверное, это из-за того, что ты мыслями уже дома, Алеша.

Она говорит это с ироничной улыбкой, вроде полушутя, но глаза у нее грустные. В них с недавних пор появилась и затлела искорка боли. Словно Фрайтаг умудрилась невзначай заглянуть мне в душу и испугаться. Заметив эту искорку и сегодня, я впервые пожалел Лену, и она это, наверное, почувствовала. Как-то сразу потускнела, сникла. Словно сомневаясь, ехать нам в Дрезден или не ехать, тронула машину и, ввинтившись в плотный поток грузовиков и легковушек, медленно свернула в сторону Шонефельде, чтобы оттуда вырулить на дрезденский автобан. Только там, словно приняв какое-то решение, резко газанула и, уйдя в крайний левый ряд, одну за другой начала обгонять попутки. Почти не сбрасывала скорости, когда впереди яркими желтыми огнями начинали моргать предупредительные стрелки сужений и изменения рядности, быстро перестраивалась и опять увеличивала скорость. В такие секунды плотно сжатые губы у нее чуть приткрывались, обнажая ряд ослепительно белых зубов, на вздернутом носике появлялась забавная морщинка, а излом темных бровей выдавал сосредоточенность и напряжение. Я еще раз отметил, как она красива. И еще раз назвал себя дураком и идиотом. И еще раз чертыхнулся, потому что, похоже, окончательно запутался в жизни, в женщинах, в себе самом. Сам не знаю, чего хочу в этой дебильной жизни. Чтобы как-то сгладить затянувшуюся неловкость, снимаю с руля правую руку Лены и целую в тонкое прохладное запястье. Пальцы ее вздрагивают и напрягаются.

- Почему ты не носишь кольца? Из принципа?

Она пожимает плечами.

- Просто так. Однажды сняла и больше не ношу. А зачем? Нечем гордиться, не о чем сожалеть. И еще оно меня...

Она ищет слово и не сразу его находит.

- И еще оно меня душит. Правильно я сказала?

- Правильно, я понял.

Пальцы ее опять вздрагивают и медленно выскальзывают из моей руки.

Впереди на огромной «раме» опять моргает желтая стрелка сужения дороги, перед которой у нас наверняка выстроилась бы пробка. Но тут пробки нет. Яркие желтые ленты временной разметки четко делят автомобильный поток и без проблем протаскивают его через узкое горлышко ремонтного участка. Никто никого не обгоняет, не сигналит, не матерится, не хватается за монтировку. Я в который раз позавидовал немцам. Не их великолепным бетонкам, не их прекрасному пиву и даже не тому, что при безжалостном, как нам внушили в школе, капитализме здесь нет нищих. Я позавидовал их самодисциплине, трепетному отношению к порядку, к правилам, к незыблемым, всеми уважаемым законам. И еще почему-то вспомнил русское кладбище, на которое мы ездили накануне с отцом Лены. Шестьсот пятьдесят семь гранитных плит. Фамилии, имена, даты. В малюсенькой часовенке на столе огромная книга, в которой максимум информации о похороненных здесь солдатах чужой армии, в ту пору, полвека назад, ненавистных врагах. Почему такой идеальный порядок на этом далеком от родины погосте? Почему там, дома, здешние обухоженные солдатские кладбища не пример и не упрек? Наверное, это показатель нынешнего духовного здоровья нации, ее нацеленности на будущее, внутреннего достоинства...

- Хочешь пива?

- Мне не понравилось ваше баночное. Жестянки почему-то пахнут мылом.

- Дурачок, они ничем, кроме пива, не пахнут. И консервантов в баночном ничуть не больше, чем в любом другом.

- Все равно бочковое лучше.

Глянув в зеркало заднего вида, Лена сворачивает вправо и съезжает к придорожному гаштету.

- Хочешь накачать меня бочковым?

- Не отгадал. Хочу сделать тебе назло - растянуть нашу поездку.

- Фрайтаг, не надо со мной ссориться.

- Я не ссорюсь.

- Ты не ссоришься, но ты живой укор за рулем. Рядом с которым я чувствую себя отъявленным негодяем.

- Не надо чувствовать себя негодяем. И насиловать себя не надо. Скажи, и мы вернемся. Это ведь ты хотел в Дрезден, а я просто хотела сделать тебе приятное.

Да, выскочить на несколько часов в Дрезден, в город своей школьной юности, хотел я. Там на Курт-Фишер-аллее в бесконечно длинном сером здании я проучился четыре года. Прежде, давным-давно, в нем размещался штаб фельдмаршала Паулюса, который остался в истории генералом, разбившим свою армию о стены Сталинграда. И при нас здесь был штаб, но уже советской 1-й Гвардейской танковой армии, в котором служил в ту пору мой отец. Под школу отвели четыре этажа левого крыла здания. Многим не понять ностальгии по школе, в которую не зайдешь через годы. Они, появись желание, сядут на автобус и через остановку-другую шагнут в переулок, откуда навстречу вылетит шумная ватага тех, кто сидит ныне за их партами. А нашей школы уже нет. Это когда-то Дрезден был и немецким, и нашим городом. Теперь он просто немецкий. Нет ни школы, ни армии, ни группы войск, которую оставил в Германии прошагавший через всю войну дед. Тебе этого не осознать, Лена. А мне не объяснить. Это другое измерение. Словно какой-то сон, в который даже самого близкого человека не введешь, взяв за руку.

В Дрезден мы въезжаем через Клотче, с севера. Медленно едем по ровной, совсем недавно переложенной дорожниками брусчатке.

- Ты что-то ищешь - оборачиваешься?

-Я смотрю на номер трамвая. Где-то здесь стояла наша одиннадцатая дивизия. Мы часто приезжали сюда с другом к девочке, в которую были оба влюблены.

- Я ей завидую...

Вот он, городок бывшей танковой дивизии. Центральные ворота заперты, окна казарм и жилых домов, примыкающих к высокому, обвешанному рекламными плакатами забору, выбиты. Мы ушли, и теперь бывшие наши военные городки пустуют. Немцы говорят, что на их реконструкцию нет денег, не все, мол, сразу. Но дело не в деньгах. Просто возвращенная русскими недвижимость поставлена на карантин. Чужой дух должен выветриться из казарм, эхо чужих голосов замереть, исчезнуть. Нация самосохраняется, отгораживается от долгого чужеземного. От моего детства.

Бывший штаб армии, бывшая моя школа обнесены легким сетчатым забором, внутрь никого, понятно, не пускают. Через закрашенные десятью слоями зеленой, танковой, краской ворота смотрю во двор. На наш бассейн с проржавевшей трехметровой вышкой, на покосившиеся трибуны стадиона, на желтое здание Дома офицеров, куда мы бегали в кино.

- По-моему, еще чуть-чуть, и ты заплачешь, - говорит Фрайтаг и берет меня под руку.

Мы возвращаемся к машине и едем в центр.

Ты права, милая девочка, немецкая журналистка, умел бы - не сдержался. И когда оглянулся на свою бывшую «СШ № 15 ГСВГ», и когда не увидел на привычном месте на площади Единства знакомого памятника нашим солдатам, рванувшим к Дрездену, когда судьба войны уже была решена. Площадь эта теперь иначе называется. Значит, помешала память, значит, кого-то коробит она? Значит, и тут карантин для сохранения здоровья нации.

Лена водит меня по Цвингеру - по залам знаменитой галереи, - что-то объясняет, что-то рассказывает. И не знает, что знакомы мне эти залы, как залы московской Третьяковки или Пушкинского музея. С мамой, с моей школьной учительницей русского языка и литературы, мы исходили их вдоль и поперек. Наверное, и сегодня смогу быть неплохим гидом для каких-нибудь заезжих «новых русских», решивших отметиться у «Сикстинской мадонны», у «Святой Агнессы» или «Шоколадницы». Только «новые» появляются здесь редко. Не случайно путеводителей на русском здесь уже нет. Немецкая практичность: не спрашивают - не печатаем.

- Ты что-то еще хотел посмотреть?

- Да, тут на здании была надпись.

Я веду ее к знакомому входу в Цвингер и вдруг останавливаюсь. Надписи нет.

- Ну что?

- Ничего. Хорошо отреставрировали здание.

Лена смотрит мне в глаза.

- Ты сильно огорчен? Не нужно было везти тебя в Дрезден?

- Огорчен - да. Но ты правильно сделала, что повезла. Мне нужно было кое в чем разобраться. И что-то понять.

- Понял?

- Наверное, понял.

- А что это была за надпись?

- Вот здесь, видишь светлую плиту, было написано: «Музей проверен, мин нет. Проверял старшина Ханутин».

- Это для тебя важно? Хотя зачем я спрашиваю? Для тебя это, конечно, важно. Ладно, не будем об этом. Ты скоро улетаешь. Я хотела тебя попросить. Может быть, минута для этого не самая подходящая. Но я искала хорошую минуту и не нашла, а сейчас нам нужно ехать. Поэтому и спрашиваю. И еще. Я никогда тебя ни о чем, Панин, не просила. Только сегодня прошу.

- Спрашивай. Проси. И считай, что я уже согласился.

- Нет. Выслушай и отвечай потом.

- Слушаю.

- У отца в Дрездене есть домик. Давай не вернемся сегодня в Берлин? Давай поедем туда на ночь? А в сбереженные часы я постараюсь показать тебе другой Дрезден. Дрезден без политики, без знаков памяти. Просто город, в котором живут люди.

Мы успеваем посидеть в «Зеленом какаду» высоко над Эльбой, покататься на фуникулере, до гула в ногах набродиться по гулким, рано обезлюдевшим к вечеру улочкам. В «домик», который похож на роскошную виллу, приезжаем за полночь. И пьем какое-то нежное, пахнущее солнцем вино из длинной, почти в метр высотой, засургученной бутыли. Ты провожаешь меня в комнату и уходишь. И вдруг возвращаешься. И стоишь в дверях, не решаясь войти. Потом, обнимая меня, целуя в губы и щеки, потом опять в губы, плачешь счастливыми слезами и не понятно, за что просишь прощения.

- Просто я очень этого хотела. Пойми, очень. Просто помешалась. И думала об этом все время. И не жалею. Ни о чем. Обещаю: я буду это помнить как самый светлый день. А ты можешь забыть, вычеркнуть из памяти.

Ночью мы распахиваем огромное, в полстены окно и слушаем тишину. Странно - огромный город, погруженный почти в деревенскую тишину. Желтый шар полной луны висит в левом верхнем углу окна. Я узнаю этот маяк, этот фонарь. И тоже ни о чем не жалею. Все в жизни складывается по своим законам.

- Знаешь, - говорит Лена, - у меня почему-то такое предчувство, что мы, как на вокзале, никогда больше не встретимся...

- Предчувствие, - поправляю ее я, целуя в теплые податливые губы. - Предчувствие. Тебя еще учить и учить русскому языку. И тут ты без меня, солнечный маячок, не обойдешься. Так что «предчувство» тебя обманывает. Встретимся. Судьба все расставит по своим местам.

Я нахожу ее тонкую, необыкновенно красивую руку и чмокаю в ладошку. И в каждый пальчик в отдельности. И прикусываю язык, потому что чуть не называю ее другим именем.

Луна ныряет в облако, и в комнате становится темно. Только ночничок фарфоровый кораблик летит куда-то сквозь розовые волны комочком света и тепла. Без меня и без Лены...


 Глава 60


- Привет, - говорю я Панину, пропуская вперед Маринку, которая что-то сообразила, поняла и быстренько ныряет в дом к деду Аркадию, откуда через дверь выплывает неописуемый запах какой-то аппетитной жарехи. У меня аж под ложечкой сосет.

- Привет.

Панин сидит на крыльце и смотрит на меня незнакомым взглядом. Сначала я не понимаю, что в этом взгляде не так, что в нем изменилось, перегорело, сломалось, что из него ушло. А потом понимаю. Когда отхожу к поленнице, закутываюсь в теплую мохеровую кофту и сажусь на чурбачок. Слабость у меня в ногах обнаруживается, словно бежала, бежала, рвала жилы и надорвала. Взгляд-то у него чужой. Равнодушный. Очень спокойный. Очень.

- Как у тебя?..

- Нормально.

Он отвечает без паузы, как человек, который знал, о чем его спросят, и загодя приготовил ответ.

- А у тебя?

- И у меня.

Господи, зачем я ему, идиотка, вру? Ненормально у меня все. Никогда мне в жизни так плакать не хотелось, как сегодня. Зарыдать, забиться в судорогах внутренней боли, завыть по-бабьи, чтоб что-то внутри взорвалось, защемило и отпустило. Чтоб малость полегчало. И еще чтоб какой-то мускул в твоем, Алешка, сердце дрогнул, сдергивая безжалостную маску равнодушия. Это ведь маска? Ну, скажи мне, маска? Ну из жалости скажи. В память нашу общую окунувшись. Молчишь? И правильно делаешь. Не по чину твоему - жалость ко мне. Ты - полковник, я - лейтенант. Ты меня не предавал, я - предала. Все правильно.

- Расскажи, что случилось. Я ведь ничего пока не знаю. Я сюда, так получилось, прямо с самолета.

Рассказываю ему про звонок Торопова, про задачу, которую он мне поставил. Про то, как нарвались мы с Маринкой на неожиданную засаду и бежали через «кишку» на третьем этаже дома у Шаболовской. И еще про то, как в нас стреляли. И промазали. Когда наверняка могли подстрелить - не подстрелили.

- Тебя Стас страховал?

- Да, Панин, Стас.

- Он потом на точке встречи не появился?

- Нет.

Панин молчит. Сидит и соображает, отрешившись от эмоций, которые рождает в его душе ненавистное имя - Стас. Панин, уговариваю я его про себя, нельзя быть таким сильным, таким железным человеком. Сердце у тебя не в оболочке. Скажи мне какую-нибудь гадость, хлестани меня по лицу ненавидящим взглядом. Это больнее всего - равнодушие. Это не по-людски. Ты ведь меня все равно любишь. Пусть не сегодняшнюю - ту, которая в памяти твоей осталась.

«Я бы на твоем месте не выступала, - философски замечает нагло подглядывающая за мной из-за угла притихшей совести бабка Интуиция. - Я бы на твоем месте молчала в тряпочку».

«Умная ты у меня, бабуля, - зверею я. - Чего ж ты до этого столько времени обет молчания хранила? Кемарила, что ли?»

«Можно подумать, ты ко мне прислушиваешься», - отступает Интуиция, оставляя поле боя за собой.

Да, ни к кому я не прислушиваюсь. Даже к себе самой. А уж тем более к тому, что говорил, от чего предостерегал меня Панин. Ну и поделом. Так мне и надо.

- Еще раз, только медленно и подробно, повтори тот эпизод, когда звонил тебе Торопов, - просит Панин.

- Позвонил, попросил, продлил отпуск. Потом, как обещал, перезвонил, сориентировал по времени и месту, назвал точку встречи...

- Я не это, Ирина, спрашиваю. Я о деталях. Какой у него был голос? Спокойный или взволнованный? Тебе показалась или ты наверняка слышала подсказку про дворы? С хроникой я уже разобрался.

Так, закрываю глаза и начинаю вспоминать. Но с воспоминаниями у меня трудно, не могу сосредоточиться. Вспоминается-то мне не тороповский звонок, дурачок Панин, а наша с тобой ночь. Та ночь, когда ты меня замучил. Когда я попросила тебя ни о чем не думать, не сдерживать себя в любви. И опоздала с просьбой, потому что ты все понял заранее. Без слов. А Торопов...

- Может, и показалось. Я не знаю. Но в любом случае те, кто стрелял, не могли знать про дворы. А знали...

- А это, точно, Торопов был? Тот, который звонил?

- Так ведь я ему сначала звонила.

Дед Аркаша в который уже раз приоткрывает дверь и, не сдержавшись, кроет нас безалкогольным матом:

- Вашу, блин, так-перетак, харакири-кукареку! Сколько мне еще свою жареху томить-пережигать?

- Пошли, поедим.

- И выпьем, - роняю я Панину вслед и продолжаю сидеть на дровах, вытирая концом рукава непромокаемой своей кофты покатившиеся таки из глаз слезы.

Невезуха у меня. Сошлось. Черная тельняшка без светлых полос. За что мне - вот так? Кому я что плохого, кроме Панина, сделала? Жила и жила, ни к кому не цеплялась. Все любовные приключения - из детства. А по взрослости что было? Один Саша-придурок? А потом вдруг сразу Панин, как снег на голову, со своими приключениями. И тут же Стас. И все на меня на одну, на бедную.

Маринка приоткрывает дверь, подходит, садится рядом.

- Ир, ты чего?

- Все нормально. Сейчас пройдет. Просто накатило.

Напрасно я это говорю. Говорю и чувствую, как что-то тяжелое внутри обрывается и начинает разгоняться, словно груженые санки по наезженному склону. Грудь перехватывает какой-то вскрик-всхлип и выплескивается через горло. Зажимаю обеими руками рот и никак не зажму, тонким протяжным воем начинаю давиться. Выгибаюсь дугой, дергаюсь и, расслабившись, не сдержавшись, реву белугой, глотая горькие слезы. И одна только мысль в голове: дура ты, дура, чего же ты наделала? Зачем? Кто тебя в спину гнал-торопил?

- Ирочка, Иришечка, миленькая!..

Она кидается в дом и возвращается с кружкой воды, от которой ломит зубы. Вроде легче мне становится. Но тут в дверях Лешенька Панин обозначается. А я его видеть не могу. Ненавижу лютой ненавистью стервеца поганого и безжалостного. Это он во всем виноват. Не я, не Стас. Ты, Панин, собака серая...

- Ира!

- Уйди, не хочу тебя видеть!..

- Уйди, Ляксей, - велит дед Аркадий. - Не место тебе здесь быть. И не время. Сам я с ней разберусь. Надо будет - позову.

- Ненавижу!..

Он садится рядом, гладит меня по голове и ругает:

- Чего ж ты, баламутка эдакая, в себе столько боли держала? Зачем, дуреха? Или, когда приехала, я тебе не показался? Решила, не поймет дед Аркаша девичью боль? В беде, когда дачку вашу рванули, понял, стало быть. А тут - стар и глуп, сердце у него мхом поросло?

- Де-е-еда...

- Ну, деда. Ну, свой. Клади вот голову на плечо и реви теперь всласть. Рядом я. Плачь, не одергивайся, не тормозись. Дрянной он мужик, твой Панин. И не люби его, и забудь. Это он во всем виноват, поганец эдакий...

- Нет...

- Ты? Ну и простит тебя Бог. Простит, истинно простит. Какие твои годы? Молодые, слышь? Ну, обожглась, ну, не так сложилось. Иначе сложится. Исполнится все потом. От новых ошибок себя береги, а старые поправим. Поправим, доча, поправим...

- Не простит. Не простил.

- Чего это?

Как тебе объяснить, дед Аркадий? Просто не услышал он меня, похоже, там, в доме мамы Стаса. Что-то замерцало во мне огоньком, которого я боялась и боюсь. Как горькая радость. И как наказание...

Я уже не плачу. Выдохлась, иссякла. И качает меня из стороны в сторону от жуткой одуряющей слабости. Едва сил хватает утереть мокрый нос, который, наверное, красный-красный.

- Любишь его-то?

Знал бы ты, дед, как я его люблю, не поверил бы. Ни за что не поверил. Только ведь поздно теперь об этом. Свистнул, дернулся и пошел, пошел поезд от станции, где я по дурости своей выскочила. Только огоньки моргают вдалеке - то ли то же плачут, то ли усмехаются...


  Глава 61


- Привет, Женя. Это некто Панин тебя беспокоит. Помнишь такого?

- Ой! Алексей Васильевич, здравствуйте!

- Чем ты там, Женечка, занимаешься без моего повседневного строгого контроля?

- Так службой, товарищ полковник. Все меня покинули в интригах своих. Один я при деле на посту бессменном.

- А чего это Торопов, новый твой начальник, на звоночки не отвечает, какими такими делами он с головой занят?

Торопову я звоню с раннего утра. С разных автоматов, накупив в метро пригоршню жетонов. Но бывший мой кабинетный телефон нем. Так долго вряд ли можно игнорировать визгливый (я его сам настраивал на такую тональность) звоночек. И не захотел бы - поднялся со стульчика. Просто Торопова нет на месте. И Кости нет на месте. Один Женя вот отыскался. И то не сразу. Прежде мы его оставляли в резерве в трудных ситуациях. Значит трудная ситуация возникла? Какая?

- Так где, говоришь, коллеги твои, друг Клисанов?

- Ну, Торопов в лазарете, вы же знаете...

- В каком лазарете, Женя?

- Так вы что, не в курсе, Алексей Васильевич? Тогда рассказываю. Машину тут нашу взорвали. С Николаем Матвеевичем. Но ему уже получше. Константин с ребятами из прокуратуры этим делом занимаются сейчас на полную катушку.

Так, все наши версии колотятся хрусталем о цементный пол. И заготовки мои - плюнуть теперь и забыть, потому что Торопов в госпитале, а это, как он сам выражается, алиби, которое кардинально меняет ситуацию.

- Женя!

- Слушаю вас, Алексей Васильевич.

- Попробуй рассказать мне толком, что произошло.

- Так не знаю я. Секреты какие-то. Вот и Костя по этому поводу матюкался. Знаю только, что Торопов на контакт с Кобликовой вышел. Они о чем-то сговорились, и Дядя Коля на оперативной машине поехал встречаться с ней. Только отъехал от Конторы - взрыв. Матвеича из машины выбросило, а водитель погиб. Рвануло-то прилично. Мне другой водитель, который по соседству на стоянке стоял, рассказывал.

- Что за водитель?

- Да наш парень, товарищ полковник. Мы с ним как-то на следственный эксперимент ехали, когда Шлюза у нас на глазах наповал уложили. Помните?

Так, теперь не торопиться, не зацикливаться на свеженькой информации. Надо сверху на все глянуть. С высоты птичьего полета. Это потом уже мы в детали углубимся и обсосем их до последнего хрящика. Ударили в Кобликову, в Торопова. Костя и Клисанов в этой игре не на первых ролях, поэтому их трогать не стали. Я из-под «колпака» пока выскочил. Кто ударил? Хорошо, что по взрыву работает группа, что в ней Костя. Наверняка есть у нее уже и рабочие версии, не дураки там, надо думать, собрались. Дело, понятно, на контроле высокого начальства. Неплохо бы соображения наши сопоставить для начала, но Коломина мне сейчас не отыскать. Остается попытать Женю и только потом определяться с какими-то менее или более реальными предположениями и выводами.

- И на кого вы там грешите?

О рабочих версиях Женя говорить мне не имеет права, потому что в Конторе я уже не работаю. Но Клисанову не до правил, у него стереотип не выветрился: Панин его на службу брал, значит, Панин по-прежнему шеф, начальник, которому все можно выкладывать не таясь. Скверно, что я тебя, Женя, недостаточно драл за рассеянность и недостаток служебной осторожности. Но нет худа без добра. Особенно сегодня.

- Ну, сначала, естественно, на Кобликову. Помните Стаса, с которым она в «Лоле» служебный роман закручивала? Так у нее, правда, с ним роман. Представляете? С бандитом.

- Дальше.

- В этот же день, вчера то есть, как раз перед Ирининой встречей с Дядей Колей, Стас этот вступает в перестрелку с какой-то спецгруппой. И даже заваливает одного умельца. Ну и сам...

- Чего сам-то, договаривай.

- А что я недоговариваю? Хотел он оторваться, рванул через дворы - не получилось.

- Убили его?

- А шут его знает. Скорее всего. Участковый, который бил в него на поражение, клянется, что уложил. Но какие-то мужики участкового этого в один миг вырубили, сунули Стаса в машину и оторвались. Самое интересное, Алексей Васильевич, со стволом, из которого Стас по умельцам палил. Винтовочка-то в розыске. Причем по нашей, вернее, вашей заявке. Минут десять назад эксперты мне справочку передали. Вот она, вот она...
«Согласно...» Так, сейчас... Короче, именно из этого ствола кто-то, а скорее всего, именно Стас убрал Шлюза. Там, перед светофором, на подъезде к Апрелевке.

- Жень, а ты сейчас, наверное, в «Дюну» режешься?

Клисанов хмыкает в трубку:

- А как вы догадались, Алексей Васильевич?

- А я всегда обо всем догадываюсь. Ну и что там харконнены?

- Да навалились.

- Твое решение?

- Кобликова говорила, что в атаку нужно идти. Я давно хотел, но не получалось. То завод надо построить, то космодром... А сейчас пойду.

Вот и у меня так, Женя. То одно, то второе. А надо было сразу в атаку. И долбить противника, пока он не собрался с силами, пока не стал навязывать свои решения, пока не начались потери. Упускаешь инициативу - проигрываешь. Помнится, сам учил этому Кобликову, забирая из ее руки компьютерную «мышку». Теперь вот вспоминаю, развязывая гордиев узел, и ругаюсь. Потому что это только на экране дисплея все можно начать с нуля, а еще лучше с ситуации, где ты уже застолбился, но еще не начал проигрывать. А в жизни - попробуй. Поэтому в жизни в атаку лучше идти поздно, чем никогда.

- Как сейчас Торопов?

- Да вроде ничего. Просто контузия сильная.

- Привет ему.

- Контузия пройдет. Контузия - своего рода алиби, железное алиби против той версии, что начинала у меня складываться в бестолковой моей голове после рассказа Ирины. Неужели шепот с подсказкой ей почудился? Если нет, то это самый непонятный момент во всей истории. Тут еще нужно разбираться.

- Женя!

- Да, Алексей Васильевич.

- Пусть Костя спросит Николая Матвеича, кто с ним рядом был, когда они детали с Ириной обговаривали. Я потом перезвоню - скажешь.

- Так чего спрашивать? Я был. Я с ним в машине ехал во время разговора. Подбрасывал он меня.

- И ты ему что-то подсказывал?

- Не я, водитель. Он историю свою солдатскую вспоминал про прапорщика, которого жена у подружки застукала. Тот по улице чесанул в одном исподнем, а она ему вслед из двухстволки бабахнула. Когда ему врач из ляжек дробины выковыривал, тот все стонал: «Не по улице надо было, а через дворы. И огородами, огородами...» Ну, Торопов и посоветовал ей: в дворы, мол, уведи ту, с кем встречаешься. От глаз подальше.

Плохой сегодня день. Все мои прикидки не в кассу.

- Спасибо, Женя. С меня сто грамм и пончик.

- Не понял, Алексей Васильевич.

- И хорошо, что не понял.

Достаю из кармана жетон и вдруг раздумываю звонить Тарабрину. Именно с этого телефона раздумываю. Отхожу в сторону, к киоску, покупаю «Из рук в руки» и, плюхнувшись на скамейку, начинаю внимательно смотреть на будочку, из которой я звонил. Если не накрутил себя, если не лезет мне в голову всякая чушь, то в поле моего зрения должна вскоре обозначиться некая фигура.

- Ай, да Панин, ай, да молодец. Вот ведь она, фигура-то. Лихо вы работаете, ребятки, и пяти минут вроде не прошло. Значит, телефончик у нас в Конторе в режиме неусыпного прослушивания. И кому-то до скрежета зубовного желательно выяснить мое нынешнее местонахождение. Ведь при всей технической оснащенности на многие вопросы ответов у вас попросту нет. Например, где я был? С кем встречался? Где Кобликова, вытащившая вместе со Стасом у вас из-под носа Марину? Марину, которая не просто пострадавшая - свидетель, очень важный и опасный свидетель. Не против одного негодяя И.И. - против некой структуры, которая работает сегодня похлеще бериевских подручных.

 В дрезденской школе у нас был замечательный драмкружок. Мама моя вместе с подругой - женой офицера, бывшей актрисой, душу отводила. Не знаю, как в актерстве я преуспел, а вот гримироваться научился. Этот самонадеянный сыскарь трижды мимо меня проходит без всяких эмоций. Стар я для него, не дедка в задрипанном (спасибо тебе, дед Аркадий за экипировку) плаще и шляпе, которые нынче не носят, ищет. Ищет он Панина. А Панина нет. След простыл.

 Номер машины, на которой он примчался с напарником, мы запомним. На всякий случай. И напарника запомним. Ты-то, малец, где-то когда-то уже мелькнул перед глазами, вспомню попозже, где и когда, а тот - нет. Стало быть, из новеньких. Полноправный кандидат в мою картотеку зрительной памяти.

 Через пару кварталов нахожу еще один телефончик и теперь без всякой опаски звоню Сан Санычу по номеру, который тот мне дал перед Берлином.

- Будьте на линии, соединяю, - говорит бесстрастный женский голос. Приятный, кстати.

 Соединяй, дорогая, мы недолго общаться будем. На всякий случай недолго, мало ли в жизни казусов случается. Да и техника нынче - на грани фантастики, того гляди, нарвешься на непредвиденность. Впрочем, чтобы не нарываться, кое-что я уже предпринял. Марина у нас в полной безопасности, все ее показания запротоколированы, видеозапись ее рассказа о злоключениях скопирована и отправлена в Берлин. Это ее страховой полис. И мой. И Кобликовой, которая тоже рассказала для независимой прессы много чего интересного.

- Не спрашиваю, где ты.

- И не надо. Давай лучше встретимся. Сумеешь?

- Сумею, сумею. Даже знаю, где ты мне место свидания назначить хочешь. По этому случаю купил самую дорогую кастрюльку тебе, чтобы компенсировать потерю. Поставлю туда, где стояла.

- Давно догадался?

- Да вчера еще. Просто тревожить не хотел. Так понял, что дела у тебя там разные были. А я человек деликатный. Цени.

- Ценю.

- Тогда жди. Точное время не назначаю. Но ведь и ты не торопишься?

- Торопиться нам потом придется, когда переговорим.

 Лады.

В синем обшарпанном киоске на розлив продают пиво. «Очаковское».

- Кружку нальешь? - спрашиваю у скучающего продавца, на котором в пору пахать целину. Спрашиваю, потому что на приоткрытом окошечке киоска приклеена бумажка «Отпускаем в двухлитровые емкости». Но два литра я, пожалуй, не одолею, да и емкости у меня соответствующей нет.

Мужик трет мокрой рукой трехдневную щетину и кивает:

- Только в банку. Кружек нет.

В банку - это хорошо. Несчастные немцы ни за что не догадаются, что кружки, в общем-то, и не нужны. Кружки - пижонство. На кружках можно дико экономить, используя пустые банки. А вырученные деньги бросить на обустройство бывших российских военных городков. Это ж сколько городков можно перестроить, Liebe Freunde! Ой, как много.

А пиво у нас хорошее. Напрасно все вокруг присасываются к баночкам, которые пахнут мылом. Немцы пьют бочковое. Просто скрывают, чтобы на баночное спрос не падал. Они ведь ребята не промах...


  Глава 62


- Здравствуй, мой дорогой, мой любимый Панин. Мой хороший человек, с которым мне хочется быть рядом всю жизнь. Как я говорю по-русски, Алеша? Без акцента? Без ошибок? Ты меня слышишь?

- Лена, телефон мне твой удивительный передали час назад. И я точно знал, что первый звонок - твой. У меня сейчас сложная ситуация, я не могу долго разговаривать. Но успокой мою тревогу...

- Нет, Панин, по-русски правильно: успокой мои печали. Ты ведь печалился, правда?

- Фрайтаг, дурочка, ты где?

- А вот и не отвечу.

- Ты опять куда-то в тьмутаракань мотанулась?

- Ну, конечно, Панин. От тебя подальше. Чтобы твое сердце не страдалось и не рвалось на части.

- Не страдало.

- Да, не страдало. Я в Афгане. Я у талибов. Нас тут Масуд маленько поджимает. Сейчас журналистов хотят... Как это? О Господи, я ведь учила, запоминала... Сейчас, сейчас... А, да, вытурить.

- Лена! Хочешь, я дам тебе слово? Честное слово. Партийное слово, я ведь был коммунистом, и это для меня до сих пор что-то значит. Я тебе дам любое слово, только немедленно уезжай оттуда, пожалуйста. Лена! Лена!..

- Да, да, я слышу тебя.

- Фрайтаг...

- Ну?

- Ты - как из рязанской деревни у меня: «Ну, ну».

- Мне это приятно -  у меня.

- Знаешь, и мне. Лена, там стреляют?

- Не то слово, Панин. Тут поливают все огнем. Моего коллегу ранило, я его сейчас перевязываю. У меня хорошая трубка, можно прижать к уху. Алло! Я не могу долго, Лешенька.

- Лена!

- Да не кричи. Я слышу.

- Лена, Леночка, ну, пожалуйста, брось все, уезжай. Постарайся остаться в этом мире. Только ты у меня маяк и надежда, слышишь?

- Конечно, Панин. Ты не обращай внимания на маленькие паузы. Просто сложно отвечать. Если вдруг связь прервется, ты не... Господи, опять забыла. Подскажи, ты ведь меня всегда понимал с полуслова.

- Я понял. Но я все равно буду паниковать.

- Да, ты отгадал. Паниковать. Не надо, не паникуй. Просто я такой родилась. И такой выросла. Меня отец за это любит. И вот ты вдруг заволновался. Раньше не волновался, а теперь это есть, я чувствую. И мне хорошо. Ну все, я его перевязала. Нас куда-то зовут. Ты только помни, я таких, как ты, Панин, не встречала. Наши народы всегда воевали. Их сталкивали лбами, чтобы мы не влюблялись. Чтобы ненавидели друг друга и подозревали.

- Леночка...

- Подожди, а то с самым главным не успею. Когда я уезжала, отец сказал: «Если б ты собралась за него замуж, я не сказал бы «нет». Он никогда, Алеша, так не говорил. Никогда.

- Васильич, время, отвлекись.

- Сейчас. Ленка, ты меня слышишь?

- Панин, давай потом, здесь сейчас что-то жуткое начинается. Ну, то есть просто обычная афганская заваруха. Два наших охранника волокут нас к бронированной машине. Она, кстати, советская, Панин. Это какой-то знак удачи. Меня на вашей машине попытаются спасти. Я... Подожди, я просто споткнулась. Я тебе потом позвоню. Честное слово. Ты жди моего звонка. Только помни, я тебя любила. Я никогда никого так не любила. Только тебя, Алеша...

Все. Мне хочется разбить трубку о колено и выругаться таким ругательством, которого я просто не знаю. Учили - не научился. И не научусь, наверное, из другого я теста.

- Время, Панин, время!

Да, со временем у нас притык, ты прав, Сан Саныч. Только время не на одних наших часах тикает. И не у всех одно отсчитывает. Просто тебе сейчас не понять. Да и мне, наверное, по-настоящему не понять, хотя у меня, у мужика, руки трясутся. А мне не стыдно.

- Ладно, я собрался. Что имеем?

- На часах мы имеем, Лешенька, без четверти восемь вечера. Или, как говорят люди военные, девятнадцать сорок пять. У тебя проблемы?

Я качаю головой. Проблемы как раз не у меня, Сан Саныч.

- Слушай, а чего сейчас в Афгане?

- Панин, ты сбрендил, что ли? Счас я тебе буду рассказывать, что там, в Афгане. До потом не подождешь?

- Нет, правда, я тебя как спеца спрашиваю, потому что последнее время газет не читал.

- Ну, там талибы, Панин. Они наступали.

- Ну?

- А теперь отступают.

- Ну?

- Что «ну»? Поперли их назад. И теперь они делают ноги.

- «Все понятно. Если они «делают ноги» - дело плохо?

- Cмотря кому.

- Спасибо за политинформацию.

- Спасибом не отделаешься. Ты меня втравил в гнусную историю, ты теперь и командуй.

- Они все там?

- Да, служебное совещание в самом разгаре.

- Мы все здесь?

- Блин, генерал - полковнику должен докладывать. Все мы здесь, мил человек. И твои, и мои.

- Валентина не вижу.

- А мы в тени, Алексей Васильевич. Команды ждем-с. Командуй, командуй.

Все ли я просчитал, все учел, всех людей расставил так, как надо? Вроде всех.

- Еще раз повторяю. Силы неравны. Пока. Но в этом доме у нас есть шанс. Бьем по голове. В темечко. С перепуга они не успеют подумать, осмотреться, сгруппироваться. А теперь совет: не терзайтесь чувством справедливости. Их презумпция невиновности - для теоретиков. А мы - практики. Мы и собрались вместе, потому что практики. Костя, ты начинаешь. Вперед!

Все будет хорошо у тебя, Лена Фрайтаг. Ты, главное, не нарывайся. Глупости всегда людей подводили, разъединяли и ломали. А мы, в принципе, неглупые люди, нормальные. Вот Костя пошел с Валентином. С улыбочкой. Вот спецы хорошего мужика, Сан Саныча, встали на точки. И я, Леночка, не лишний в этой войне. Как и ты, наверное, в той, которую мы посеяли в соседней стране. Приятель мой, с которым судьба после августа развела, летал в Кабул. И прилетел в трансе, Фрайтаг. Там к «шурави» прежнее отношение. И это после всего, представь! Восток - дело тонкое...
Так, рванули дверь, пошли. Какие-то люди к нам от машины побежали. Их блокируют. Знали б, Лен, теоретики из Международного центра, чем Панин сейчас занимается, слезами бы умылись. Это не по их правилам. У них ноты протеста, обмен информацией, публикации в газетах. А нам здесь жить. Не в «этой стране», отдельно взятой точке мира, - на своей земле, где, похоже, запредел переходит грань. Поставим ему новую грань. Другую. С которой он еще не сталкивался. Сами грань перейдя, на которую они не ориентировались. Только мы сейчас не на них, не на их правила, а на законы хитромудрой «Дюны» ориентируемся. Где главное - прорываться через «нельзя» в непредсказуемой атаке.

- Леша, у меня радиоперехват.

- Значит, дошел их сигнал?

- Мы попробовали заглушить. В следующий раз, похоже, сумеем.

- Что передавали?
«Группа террористов пытается блокировать высокопоставленных сотрудников финансовых кругов, сторонников нового курса реформ».

Это они, что ли, сторонники нового курса реформ? Ну-ну. Что, Валентин? Опять с дверями заминка? Ага, нет у нас никакой заминки. Окна, как тогда, на помойке, пробками шампанского вылетают. И тишина наступает. Гулкая тишина. Как в мае 45-го. Дед мне рассказывал.

- Валентин!

- Я отхожу. Гарантия полная.

- Саныч, отводи своих.

- Уже пошли.

- Костя, двигай.

- Я пошел.

Мы растворяемся. У нас теперь такая метода. Я вдруг вспоминаю, как мне звонил дежурный по управлению, как передавал информацию, которую передавать мне не обязан был. Верил, что я что-то смогу. И те, кто сегодня нам помогает, тоже верят - смогу. Сможем.

- Что дежурный?

- Восемь звонков. Ни один не отфиксирован. Никаких докладов.

-Все ушли?

- Чисто.

- Поехали.

Мы уходим. Вторая операция сработана на «пять». Просто людям надоело, они устали, озверели. И те, кто прикрывает негодяев, бьются лбом о стенку. О глухую стену ненависти, которую не прошибить деньгами. Даже очень большими. Огромными. Напрасно говорят, что все в нашем мире покупается. Не все. Кому-то очень хочется нам эту мысль внушить. Ну-ну, поживем, посмотрим, как у вас это получится.

- Алексей Васильевич, спутниковая.

- Это Лена, давай мне аппарат.

- Нет, мужской голос.

Мужской голос не может звонить по спутниковой. Я это знаю наверняка. Вообще никто другой не может звонить. В том числе сам Господь Бог.

- Слушаю вас.

- Алексей, это Фридрих Бирс.

Шеф Лены? Через час после ее звонка он может быть только вестником беды.

- Я готов вас выслушать.

- Алексей, мне это болезненно, неприятно, но я обещал Лене передать вам то, что она сказала в последнюю минуту.

- Говорите.

-Она диктовала репортаж. Он будет завтра опубликован. А потом остановилась и сказала... Нет, я не могу. Сейчас оператор включит вам запись.

Я слушаю тишину, в которую вдруг врываются стрельба и голос Лены. Усталый, пронизанный болью.

- Фридрих, я останавливаюсь. По бронетранспортеру колотит пулемет. Мы, кажется, горим... Фридрих, я тебя умоляю. Позвони по номеру, который я тебе назвала. И скажи ему, чтобы он понял. Чтобы он не думал обо мне плохо. Я приду к нему во сне. И все объясню... Обещай! Черт! Я выбросила на броню вымпел «Пресса», а они словно сдурели! Скажи ему!..

Я напрасно слушаю тишину.

- Это все, - печально говорит Бирс. - У меня бы не получилось это пересказать. Это невозможно.

Он молчит, потом, словно собравшись с силами, обещает:

- Давайте потом встретимся и выпьем. Но потом, ладно?

- Ладно, - говорю я.
____


Мы едем в мой новый офис, который тщательно охраняется -  Слежинский позаботился. А в душе у меня пусто и холодно. Очень пусто и жутко холодно...


 Глава 63


- Он совсем не такой, как ты думал, - говорит Ирина.

Словно спохватившись, поправляется:

- В каком-то смысле он Робин Гуд. Озлившийся, запутавшийся, во всем и во всех разочаровавшийся. Он клялся, что все добытые им стволы уходили в никуда, вo тьму. Никому не причиняли зла.

- Да, Ир. За «никуда» ему платили деньги. Большие деньги, на которые он жил.

- Ты не хочешь задуматься. Ты просто ревнуешь. А ты задумайся.
- Я задумываюсь. И останавливаюсь в споре. Да, он Робин Гуд. Больше того, он Деточкин в исполнении Смоктуновского из любимой моей комедии.

- В каком-то смысле да.

- Хорошо. Да. Ты успокоилась?

- Нет. Я готова орать на тебя со зла. Но не по поводу нашей ссоры. Просто ты вычеркиваешь людей из числа живущих. Ты их выбрасываешь из своей судьбы, как какую-то шваль, какую-то дрянь. Просто потому, что они поступили не так, как планировал ты. Потому, что они должны были быть рабами твоей логики. А жизнь, Панин, не по твоим планам катится. И не все, как тебе хочется, получается.

Да, не все по моим планам выходит. Это уж точно. И получается не так, как я хочу. Прости меня, лейтенант, который решил уволиться из Конторы. Только я ведь и не требую. У каждого есть поле выбора. У тебя. У меня. У Лены Фрайтаг. У каждого. А психануть я могу похлестче тебя. Есть повод, как говорится. Только незачем. Никто никому ничего не докажет. Мы живем, как живем. И делаем свой выбор, не мешая делать выбор другим. По-моему, это нормально.

Мы сидим за маленьким столиком в моем офисе и поминаем людей, которых, кажется, потеряли. Нет, не кажется, мы их действительно потеряли. А это нелепое «кажется» -  тропинка из той беды, в которую близкие нам люди окунулись. Путь к отступлению. На тот случай, которых не бывает. Кобликова держит в руке бокал с черно-красным молдавским «CABERNET» с пометкой «Agrofirma Moldova», смотрит сквозь стекло на свет и отпивает маленький глоток. Потом, прикрыв глаза и смахнув с ресниц невидимую мне соринку, еще один.

- Ты все равно не поймешь.

- Наверное, - соглашаюсь я и отпиваю свой глоток.

И она не поймет. Никогда не поймет. У каждого свое. Это только кажется, что мы живем в одном мире. А на самом деле - в параллельных. Просто они иногда сходятся. А потом, когда разлетаются снова, уже не поймешь. Стас - ее человек. Лена - мой. Другим оба они - далекие, непонятные, чужие, враждебные. Пустое дело - навязывать свои пристрастия и идеалы, кого-то защищать, хвалить, приводить в пример. О них, об ушедших, или ничего, или хорошо. Хотя, по моим правилам, «ничего или хорошо» обо всех. Что мы о них знаем? Вправе ли судить? И они нас вправе ли? Одна разница: Фрайтаг, как незримый враг твой и соперница, была потом. Впрочем, обстоятельство это ровным счетом ничего не меняет. Ровным счетом ничего. Мы выбираем то, что выбираем. И отказываемся от того, от чего отказываемся. Только и всего. Ни больше, ни меньше. Вот и Коля Торопов так думает. Пьет себе вино из бокала темного стекла и молчит. И не пьянеет.
Спроси его: кого он провожает? Нет, не водителя «оперативки», который рассказывал ему перед взрывом анекдот о «новых русских». И не его приятеля, который сунул под их машину пивную баночку с пластитом и через сутки погиб при невыясненных обстоятельствах. Он свою человеческую наивность провожает, которая помешала ему понять, что его слушают и по обычному, и по служебному, и по мобильному. Он потом сказал: «Реакция не сработала. Шорох прошел в душе, но ты же сам говорил, что сотовая вне подозрений».
Вина у нас много. Мы за всех ушедших, Кобликова, выпьем. И за все. Еще и останется. Главное, чтобы голова не болела завтра. Завтра у нас дела. У одного - одни, у второго - другие, у третьего - третьи.

-Алексей Васильевич, а если я плюну и уволюсь, возьмете к себе? - интересуется Клисанов.

- А ты сам не пойдешь, - разочаровываю его я, доливая в бокал вино.

- Почему? Пойду. Вы же марками платите.

- Не пойдешь, не пойдешь, Женя, - смеется Константин. - У Алексея Васильевича игры в программе компьютера изначально вырублены. А без «Дюны» ты не проживешь.

- А записать нельзя? - колеблется Женя. - Даже если Юру Милонова из соседнего отдела подключить?

- Не получится. Мои персоналки игры в принципе не приемлют. Изначально.

Клисанов смотрит на Ирину, надеясь увидеть на ее лице усмешку. Но усмешки не видит. Потому что Кобликова в эту минуту смотрит на меня.

- И меня не возьмете, Алексей Васильевич?

- Куда?

- В фирму свою.

- Прости, Ирина, не возьму.

- А почему, узнать можно?

- А не ответить можно?

Она кивает. Можно мне не отвечать. Спасибо. А то ведь как объяснишь, что натура у меня не европейская. Там никто ничем никому не обязан. Появился - исчез, полюбил - разлюбил. Прошло время - все сначала. А я консерватор. Я так не умею. Азиатский дурдом у меня в голове. В пору простить, забыть - не забываю и не прощаю. Врата открывшим ключей не доверяют...

- Спасибо, я пойду, - говорит Кобликова и, отставив стакан, поднимается.

- И я пойду, - вскакивает Женя, допивая вино уже на ходу.

- И я, - решает Торопов.

Приподнимаясь, он морщится. Уже в дверях останавливается, возвращается, расплескивает оставшееся вино в два бокала.

- Вы завтра в Берлин?

- В Берлин.

- С вами человек хотел встретиться.

- И?..

- Серьезный человек. И вы его знаете.

- Потом, Коля, - говорю я. - Устал я от серьезных разговоров. От встреч, от споров, от пустых обещаний. От всего и от всех устал. Лет-то мне уже, слава Богу, не тридцать, сорок с хвостиком.

- И мне не тридцать. И ему, этому человеку.

- Скажи, вернусь - встретимся.

- Скажу.

Я провожаю своих гостей до двери, они идут вниз, а Кобликова останавливается.

- Еще два слова, Панин, можно?

- Давай.

- Я твой тост вспомнила. Тот, на даче. «Чтоб сглаз тебя не задел, чтобы беда пропустила, пуля не нашла, огонь не опалил, любовь не обделила. Остальное все само собой выйдет». Помнишь? А достались мне - и сглаз, и беда, и пуля... Почему?

- Не знаю. Ты ведь мне тоже «не предающих» в близкие люди прочила. Просто не сошлось. Не получилось. Планеты, как им и положено, разбрелись по своим галактикам. Не судьба.

- Ир! - зовет снизу Клисанов.

- Я пойду. Прости, что все так вышло.

Я киваю. Я ее прощаю, я ее давно уже простил. Закрываю дверь и достаю из бара заветную бутылку дагестанского «Дербента». Кто бы знал сейчас, как мне плохо... Кто бы знал, какой болью саднит в груди... Сейчас вот выпьем доброго, старым другом подаренного коньячка, и все пройдет. Выпьем и забудем. И плюнем, и нырнем мыслями в темноту, где столько знакомых лиц. Где уже никакая черная кошка никакой дороги нам не перебежит. Где ни дорог, ни кошек. Просто темнота. Ну, не повезло мне. Раньше надо было родиться. Или позже. Или в другой стране. Или в другой институт поступить. На худой случай, не встречать в своей жизни Михайлова, не давать ему слова, а потом не поднимать трубку, когда звонит Аладдин.

Хороший коньяк, классный коньяк. Я сейчас еще выпью. А потом еще налью себе на донышко. Но сначала достану из стола фотографию Кобликовой. Посмотрю ей в глаза. И порву глянцевый квадратик картона на кусочки. На мелкие-мелкие, чтобы не собрать и не склеить, когда коньяк кончится.

Господи, опять телефон звонит. Как ни странно, городской. Кто же, интересно, успел прознать номерок этот, в справочниках пока не обозначенный? Просто интересно - кто? Только поэтому поднимем трубку. Правда, для начала нужно встать с кресла. Встаю и опрокидываю бутылку «Дербента», которую уютно устроил на ковре у правой ноги. Ругаюсь, но не поднимаю. Купим еще, если интерес будет. Охранника вон отправим за двумя: одну - ему, одну - мне.

- Алло!

- Здравствуй, дорогой, - звучит в трубке знакомый голос. - Рад, что ты жив и здоров. Не удивляйся, не спрашивай, но я все знаю и делю твои печали. Всегда должен быть рядом друг, который делит печали. Они ведь вполовину меньше становятся. Половину ноши легче нести.

- Как ты меня нашел, дорогой?

- Я же сказал, не спрашивай. Телефон - не колодец для секретов. - Захотел найти – нашел. Потому что нужно встретиться. Дело есть.

- Сегодня?
- Зачем сегодня? Завтра. До твоего отлета. Там же, где встречались прошлый раз. И в то же время, дорогой. А сегодня нужно еще раз налить в стакан вина и тихо выпить. Сегодня годовщина Михайлова. Вспомни его и будь сильным.

- Ты же не пьешь.

- Бокал вина - малая беда, когда от большой себя отучил.

- Ты хочешь сказать...

- Я сказал, что сказал, друг мой.

Слышно, как Аладдин, перед тем как положить трубку, чокается с ней бокалом и делает глоток.

-Там же, где прошлый раз. Это важно.

Я выпиваю каплю коньяку и отставляю стакан. Хватит на сегодня. Трудный день впереди. Вон и лунища за окном - ведьмина, в полный круг. Сегодня черти на какой-то горе соберутся и устроят шабаш. И наплетут узлы, которые нам потом раскручивать. Или рубить. Смотрю на луну и вспоминаю Михайлова. И еще ту, мою Кобликову, которую потерял. Которая растворилась в мутной воде времени. А потом вспоминаю Лену Фрайтаг. А потом всех тех, кого теперь не обнять, до кого не дотянуться дрогнувшей рукой...


  Глава 64


Панин, пропустив вперед охрану, вышел из подъезда и невольно, словно споткнувшись, остановился. В ярких конусах света уличных фонарей, прорезавших тусклые сумерки накатившего на город вечера, мерцали первые снежинки. Робкие, почти нечаянные, просто мимолетные блестки. Это был еще не снегопад - робкая разведка приближающейся зимы. Пришедшей не воевать, выяснить - ждут ее, нужна ли она, к сроку ли?

- Привет, - сказал он мысленно первому снегу. - Вот видишь, я тебя дождался, зима. Хотя мог не дождаться. Всякое могло случиться. И случилось...

Он потянул через нос холодный воздух и, не сдержавшись, кашлянул.

«Чахоточный, что ли?», - съехидничала удобно и, похоже, надолго обосновавшаяся в нем чужая бабка Интуиция.

Помолчав, поворочавшись, покопошившись в душевных глубинах, она ворчливо роняет:

«Можно подумать, это ты решал: дождаться, не дождаться...» - «А кто решал? Ты?»

Вопрос застает бабку врасплох. Но эрудированная собеседница умудряется вывернуться.

«Так ведь Космос, - поясняет Панину. - Космос, который - Судьба. Веришь в нее или нет?..»

Спорить с бабулькой, отвечать на ее вопросы - последнее дело. Лучше сразу согласиться. Да, верю. Да, Космос. Да, Судьба. Есть, похоже, какие-то законы, которые придуманы не людьми. По ним мы появляемся на свет, учимся жить, думать, делать добрые и недобрые дела. По ним мы кого-то встречаем и с кем-то разлучаемся. Кого-то прощаем или напрочь вычеркиваем из списков памяти.

«Это ты про нашу Кобликову?», - ехидничает Интуиция.

Молчи, бабка, про Кобликову. Молчи. Не взрывай мою память. Это я не о ней. И не о Лене. Это я про себя. И для себя. По законам Космоса во мне еще долго будет жить боль. Безжалостная, неубывающая боль. Долго. Может быть, всегда. Ладно, куда деваться? Это круг моей печали. Я ею мечен. Каждому свое.
Откуда-то издали, из темных переулков, из полузабытых лабиринтов памяти, приплывает песня. Моя песня давней, студенческой поры. Написанная не про кого, родившаяся просто так. Но странным, каким-то загадочным образом отгадавшая будущее:


 Ах, зачем мне любовь,
мука горькая эта?
Отворотное зелье
зеленого цвета
Лист к листу соберу,
настою-нахмелю
И, тебя помянув,
пенный ковш пригублю...


Где бы мне взять это зелье, чтобы плеснуть его в потемневший серебряный кубок, опрокинуть в себя и забыться? И больше ничего не помнить. Просто поверить вдруг, что ничего такого особенного в жизни не было, просто приснилось мне. Слышишь, длинноногий лейтенант, какие глупости я себе говорю? Тебе легче? Тебе после этого проще живется? У тебя теперь все нормально? Если да, я рад. Старый колдун Панин никаких колдовских чар на тебя не напустит, будь уверена. Все простит, пожелает удачи. Он на твоей стороне. Он тебе в помощь... Как там дальше, в моей песне?


  Как вино, это зелье
мне в жилы ворвется,
Только осень в глаза
откровенно смеется.
Не мечись, говорит,
не шепчи, не проси,
Ты любви своей Крест
поднимай и неси...


Поднимаю и несу. И помню тебя хорошо. Все ладно в твоей новой жизни будет. Все светло, все в радость. Так и знай.

- Алексей Васильевич, время.

- Да, ребята, сейчас.

Мне еще минута нужна. Или две минуты. Чтобы постоять, попрощаться с уходящей московской осенью. Чтобы ощутить себя самим собой. И вспомнить все. И забыть то, что рождает слабость. Чтобы потом, уходя и не оборачиваясь, ни о чем не жалея, делать дело. Кому-то помогать, кому-то изо всех сил мешать. Человек никогда не живет зря. Он ведь и ошибки, если разобраться, не напрасно совершает - ушибается, мучится, учится. И не повторяет их впредь. Во всяком случае, в третий или четвертый раз.

«Давай, давай философствуй, - ерничает незаконно въехавшая в меня бабка Интуиция. - Песенки юношеские сквозь слезинку в глазах вспоминай. К подвигу себя готовь. Во имя и во славу...»
Дурочка ты, Интуиция, к подвигам я себя не готовлю. А на работу настроиться мне нужно. Очень нужно и важно. Предстоящая берлинская неделя будет бешеной. В былые времена в бывшей своей Конторе столько информации я через себя не часто перекачивал. А теперь придется часто. Куда деваться, если началась война? Если тем, кто не уплыл в страну апофигистов, пришлось прыгать в наспех отрытые окопы, разделившие всех нас не по национальному, не по религиозному, не по идеологическому принципу. А просто на воров и обворованных. Я знаю, впереди будет долгая и безжалостная война. Но у меня есть друзья, соратники и союзники. И еще есть во мне вера, что нечисти справиться с нами будет непросто.

Поехали.

Отмашка, и крутая машина с затемненными стеклами подкатывает к крыльцу.

Черт возьми, Панин, - говорю я себе, - а ты уверен, что прав по жизни?

На пороге был уверен, а теперь нет. Потому что вспоминаю твою странную улыбку, Ирка. И твои слова на пороге: «Я теперь мечена твоей болью. А ты моей».
Не успеваю додумать все это до конца, потому что справа и слева в салон втискиваются надежные ребята, чья обязанность оставить мне шанс жить. Старший командует:

Погнали...

Гоним. Впереди еще много всего. Мне такое и не снилось...

1997г.