Иоанн VI и придворный поэт Ломоносов

Рассказ №10 из сборника "Царские слуги"

***

ВВЕДЕНИЕ

Иоанн VI Антонович (годы правления: 1740–1741)

Романовы предпочитали не вспоминать об этом императоре. Его имя пропустили на семейном обелиске в Александровском саду, его портрет не попал на яйцо Фаберже к трехсотлетию дома Романовых. Как будто никакого Ивана Антоновича никогда и не было в российской истории. Но он был, и правил страной 404 дня, а потом всю жизнь расплачивался за свое краткое пребывание на троне, жестоко страдая в Шлиссельбургской крепости. Свергнувшая его императрица Елизавета Петровна запретила упоминать имя Ивана и даже уничтожила все доступные экземпляры оды Ломоносова, посвященной восшествию на престол младенца-императора. Тем не менее, до нас эти вирши все-таки дошли.

***

РАССКАЗ

Михайло был дьявольски пьян.

А кто бы на его месте устоял - по такому-то поводу?

Сегодня Ломоносов узнал, что его Иоанновскую оду читали в Большом зале Зимнего - перед всем высочайшим двором и благородными родителями младенца-императора. Подумать только! В роскошном дворце, до отказа набитом зеркалами, позолоченными барельефами, живописными плафонами и черт знает чем еще, сгрудились наподобие овечьего стада столичные снобы, усыпанные драгоценностями от макушки до пят, и послушно ахают над его виршами! Над творением рыбачьего сына, у которого и пяти копеек на говядину нет!

Ну, положим, на говядину денег нет, а на винище пятак всегда найдется.

В общем, напился сегодня Михайло, как последняя дрянь. Прямо в минералогическом отделе Академии наук, где он работал над каталогом камешков разных красивых. Теперь вот топал по темному, недавно только прорубленному Большому проспекту Васильевского острова, но не домой, а к заливу. Древняя поморская традиция требовала покормить море хлебом - в благодарность за жизненную удачу. А тут Михайло такую гигантскую, императорскую удачу словил, что никак нельзя было оставлять море без подарка; потому он тащил с собой пышную белую буханку, на которую потратил последние монеты, и понемногу отщипывал от нее восхитительные, тающие во рту кусочки, потому что аромат буханка издавала сногсшибательный, а морю и трех четвертей булки хватит… Ой, уже двух третей.

И вот брел Ломосов по городской просеке и твердил под нос прославившее его стихотворение:

- Нагреты нежным воды югом, струи полденных теплы рек, ликуйте светло друг пред другом: златой начался снова век… А эта сдоба очень даже ничего себе, вполне объедение… Целую вас, вы, щедры очи, небесной в коих блещет луч, как дни, при вас светлы мне ночи, чист воздух мне во время туч… О, гляньте-ка - неужто чайка? Ну, иди ко мне, моя хорошая, на тебе хлебушка, передавай привет свои беломорским товаркам… От теплых уж брегов азийских Вселенной часть до вод Балтийских в объятьи вашем вся лежит, лишь только перстик ваш погнется, народ бесчислен вдруг сберется, готов идти куда велит… Тьфу ты, споткнулся с пьяных глаз - это что за подлец тут целый пень бросил… На чем это я остановился? Ах да… Моя надежда, радость, свет, монарх, младенец райской цвет…

Тут Ломоносов внезапно пригорюнился и даже вытер пару хмельных слезинок - вспомнил своего собственного младенца от немецкой Лизаветы. Как-то она там, в далеком Марбурге? Может, черкнуть ей хоть пару строк? А то не очень красивая вышла история - погулял да бросил с новорожденной дочкой на руках. С другой стороны - чего только не случается в двадцать с хвостиком лет! Молодо-зелено, как сегодняшнее гадкое вино. Вот и тогда, в Марбурге, он бывал трезв только на занятиях в университете, чтоб не стыдно было перед почтенным профессором Вольфом; все остальное же время буйствовал по кабакам. Как женился на Лизавете, вообще не помнил. Но вот как-то женился, значит. А потом что же, в Россию ее с собой тащить, что ли? Да еще и с младенцем. Ну, знаете, ему и себя-то не прокормить, даром что при Академии обретался и целых две диссертации одновременно представил - одну по физике, другую по химии - в надежде, что его, как и обещали, произведут в экстраординарные академики и положат жалованье рублей хоть сто в год. Так вот черта с два! Проклятые бюрократы Академии все тянули кота за хвост, усадили Михайлу разбирать дурацкие камешки и денег не платили ни гроша. Перебивался переводами статей академика Корфа, да вот еще придумал оды писать первым лицам. Глядишь, обратят на него внимание во дворце, так может, следующей зимой Ломоносов хоть дрова себе сможет купить.

Посему сегодняшнюю новость про счастливых слушателей в лице родителей венценосного Иоанна никак нельзя было не отметить. Тем более что в этот раз императорские стишата дались Ломоносову с громадным трудом. Двести строк два месяца сочинял. Превозносить предыдущую государыню Анну Иоанновну было полегче. А здесь… Ну скажите на милость, что величественного можно срифмовать про годовалого младенца в люльке? Как он пеленки пачкает? Или с котиком играет?

Пришлось обратиться к прошлому и будущему - от души нахвалить предков-рюриковичей и предречь агукающему мальчишке грандиозные победы.

Ломоносов, довольный собой, вдруг во весь голос заорал на весь Васильевский остров:

- Вы, ножки, что лобзать желают давно уста высоких лиц, подданства знаки вам являют языки многи, павши ниц, в Петров и Аннин след вступите, противных дерзость всех стопчите…

- Это кто ж тут голосит-то, себе на беду? - послышалось вдруг из кустов, и в темноте замаячили три угрожающих силуэта.

- Ну, я, - ухмыльнулся Ломоносов.

- Ну, выворачивай тогда карманы, - сказал высокий, как шкаф, силуэт.

- Сам выворачивай, - расхохотался Ломоносов. - Дураки, не на того напали!

Вместо продолжения научной дискуссии разбойники накинулись на него всем скопом. Михайло взревел: «Края небес уже трясутся!» - и вдарил ближайшего хулигана кулаком по голове так, что тот мешком свалился оземь. «Пути обычны звезд мятутся!» - выкрикнул Ломоносов следующую строчку и свернул нос второму грабителю; тот, весь в крови и слезах, убежал обратно в кусты. «Никак ярится Антей злой!» - провозгласил Ломоносов напоследок, скрутил третьего злодея и уложил его рядом с первым. Потом уселся на них верхом и, отдышавшись, спросил:

- Ну что, канальи, разойдемся по-хорошему? Или показать вам, где Антей зимует?

Те заскулили, прося пощады.

Спустя несколько минут Михайло, насвистывая, вышел к Финскому заливу с ценным грузом на плече. В узел были связаны куртки, холстинные камзолы и штаны грабителей, а в кармане бренчали два пятака. Буханка, правда, вся раскрошилась во время драки, но морю-то все равно, главное - внимание.

Ломоносов бросил белые крошки в мерцающие волны и сказал прибою:

- Уж не знаю, грандиозное ли будущее ждет младенца Иоанна, но со мной точно все будет в порядке. Верно, море? Ты ведь не подведешь? А я еще тебе хлеба принесу. Вкусно же?

Волны по-кошачьи заурчали, ластясь к ногам Ломоносова. Михайло ощутил на щеке теплые августовские брызги. Хороший знак, решил поэт и на прощание крикнул морю:

- Прямой покажет правда путь!