Аукцион

Федору долго не спалось.
Не от какой-нибудь душевной встряски, нет — от особой радости, ясной и безбрежной, той, что приходит к нему каждый раз по весне. Полнилась радость еще и сознанием: дом железом покрыт, сегодня последний гвоздь вколочен. Как снег сошел, принялся Федор обновлять крышу и управился. Один за короткое время. Теперь пусть льется дождик, пусть. Не пробежит в дом: по желобкам да в канавки.
Желоба вырезал тоже сам и такие узорчатые, что жена удивилась: “Не загадывала я в тебе, Федюня, подобного таланта!” Он посмеялся: “А ты думала — тебе кот в мешке достался”.
Жена Дашка тоже слушала, как стучит по новой крыше дождь, и тоже радовалась, подталкивая Федора округлым локотком.
— Федю-унь!
— А?
— Сыро на дворе.
— Ага.
— А нам все равно... — И интересовалась: — Как думаешь, теперь надолго?
— Крыша-то?
— Ну!
— Навсегда. Батя молодец, такие листы высмотрел!
Дашка благодарно прильнула к мужу: с ее отцом, как на пенсию ушел, мало кто знается на селе, а Федор уважил сразу. И на охоту вместе ездили, за дровами, баньку муж помог ее родителям срубить, погреб вырыл. Отец только командовал, потому как силы в руках уже не имеет, но зато, не в пример Федору, знает, где что достать. Так и сказал: “Жить, зятек, будем по принципу: твои мускулы плюс моя голова”. Собственная голова у Федора, по Дашкиным предположениям, потяжелеет от ума еще не очень скоро, и эта перспектива ее устраивала: пока будет слушаться отца да ее, Дашку, привыкнет, потом станет поздно переиначивать уклад семейный.
Федор повернулся на бок, лег щекой на прохладную прядь Дашкиных волос, вдохнул: пахли волосы доброй травой, какой — он не мог вспомнить и лишь улыбнулся, довольный: опрятная у него жена, хорошая. Повезло ему с ней. Мать тоже бы сейчас так думала, если б не умерла осенью. Тогда Дашка ему еще никем не была, встречалась с Сенькой-трактористом из второй бригады, а зимой позвала на танцы Федора. Сенька увидел, вспылил, затеял драку, Федору бровь рассек, да и сам ушел не без изъяна. Дашка посмеялась над обоими, но за собой оставила Федора. Вскоре была сыграна свадьба, и перешла Дашка от своих родителей в мужнин дом, вернее — в дом доярки Клавдии Силиной. Той Клавдии, которая в войну не позволила урезать огороды вдовам фронтовиков, встав против воли Дашкиного отца — председателя. За это он ополовинил ее огород в пользу колхозного, а потом еще и дополнительную ссуду на ее дом незаконно урезал. Ни Дашка, ни Федор ничего этого не знали, а когда сосед, дед Антон, захмелев на их свадьбе, попробовал нашептать Федору на ухо, он в этот шепот не вслушался: и повесомее причина показалась бы ему тогда пустяковой.
Дом все равно вышел хорошим — постарались колхозные плотники. Лишь для крепкой крыши денег не хватило: покрыли досками, они рушились, их меняли, а теперь все подряд посыпались.
Дождь, неожиданно начавшись, скоро кончился, и Дашка совсем сонным голосом напомнила:
— Федю-унь! Не проспишь?
— Здрасьте  вам! Выходной, кажется!
— Ой-ей, — лениво посмеялась Дашка. — А кто же обещал на рынок поехать?
— Фу ты, гусь лапчатый! — Федор тоже хохотнул.— Я же и с машиной договорился!
— Поди, на семь?
— Ну.
— Не поздно? Мебель громоздкая, час прогрузитесь.
— Да за час мы с Колькой вагон и маленькую тележку накидаем.
Колька, Дашкин двоюродный брат, приехал из Донбасса погостить, обещал быть у них чуть свет.
— Ну гляди, Федюнь, многое на один день наметили, управиться бы...
Федор погладил жену, она уткнулась головой в плечо:
— Представляешь, как будет в доме с гарнитуром? — Притихла, в который раз мысленно размещая его по комнатам, улыбнулась. — Хоть новоселье справляй. Да? А что, можно справить, пусть придут, поглядят все, а то начнут бегать врозь, полы топтать...
И уже сквозь дрему мягким голосом попросила:
— Только светлую, Федюнь. Чтоб в нее, как в зеркало смотреться... Ты уж постарайся, не перепутай...
Гарнитур нашел в городском магазине опять-таки Дашкин отец. Сказал, что импортный, отличный. Договорился, и теперь его надо забирать. “Вот только бы эту попроворнее сбыть. Дашка говорит — в городе с ума сходят, все старье из рук рвут, мода такая. “Продашь, говорит, за милую душу”. Чудачка, ей кажется: все-то она знает, все-то понимает правильно. Старая она и есть старая. Здесь не взяли и там не разбегутся. Может быть, только те, у кого в доме вовсе шаром покати.
Огорчаться, однако, Федору никак не хотелось, и он лишь усмехнулся: "Крепкой хозяйкой Дашка станет с годами, ничегошеньки у нее не пропадет, все в дело пустит".
Грузили старую мебель дружно: оба мускулистые, пле¬чистые, оба не приученные от работы бегать. Колька норо¬вил что потяжелее ухватить, перед Федором пощеголять силой, а тот останавливал, взваливали на себя уже оба и несли к грузовику тот же буфет, дубовый, трехстворчатый,  как пушинку.
— Эй, мужики, не расколотите, слышите! — беспокоилась Дашка, посматривая от печи на них. Мебель ей не было жаль, но уж если везти на продажу, то целую. — Стекла, Федюнь, надо тряпицей какой прикрыть, не то в дороге потрескаются.
Из соседнего дома высунулся на голоса дед Антон, про
шелся по своему двору тихим валким шажком, повис на плетне и  взялся командовать:
— Прижми его сундуком, христова телега. Что посередке кузова мостишь?
На него не посмотрели, и деда Антона невнимание такое обидело.
— Не сами наживали, пускай рушится, значит... — ворчал он и еще громче велел: — Перину чего  вверх суешь? Ты ею стекла-то и заслони. Федька, я кому говорю?!  Стекла прикрой!
— И то правда, Федюнь, — ступила на крыльцо Дашка, прижав ладони к пылающим щекам. У печи ее лицо моментально занималось румянцем, и он долго не отходил.
— Перину, может, оставим, Даш? — спросил Федор.— Мать три года на нее пух копила.
— Чего еще! — мягко отказала Дашка и опять пошла жарить блины.
Дед Антон вздохнул сначала тихо, потом, чтоб услыша¬ли — во всю силу. Проговорил:
— Тут бы продал, Федор, в своей деревне.
Федор оглянулся через плечо:
— Дашка вроде предлагала.
— Кому предлагала-то, а? — засуетился за плетнем дед. — Кому не надо?
— Тебе, что ли, надо? — Федор оставил кровать, которая плохо вмещалась, и повернулся к соседу. Тот кашлянул простуженно в кулак.
— А что? Взял бы. Клавдия светлым человеком была, от нее что  принять — в дом добро впустить.
Так иди сюда скорее, выбирай, а то мы торопимся.
Дед Антон просеменил до калитки и тотчас вырос у машины.
— Чего снять? — спросил Федор.
— Снять... Оно уже при месте там. Я табуретку возьму. Вот эту. — И подхватив плотно сбитую, некрашеную табуретку, пошел к себе.
— Чудной, — глянул ему вслед Колька. — Своих таких полный дом.
Из-за плетня дед Антон сообщил:
— Денег не дам. Не обеднеешь. — И уже себе под нос проворчал. — Да и что она тебе стоит, если уж все добро скопом вывозишь...
Кроме буфета, застекленного зеленым толстым стеклом, никелированной кровати, перины и стульев в кузове уместился круглый, тоже деревенской хорошей работы, стол, этажерка, сундук с материным тулупчиком и другими нерозданными  вещами, бельевой шкаф.
— Ты, Федюнь, тряпье в придачу отдавай, не торгуй им, — наставляла Дашка, выбегая охладиться. — Так  охотнее все разберут.
— Ясно дело, — отзывался Федор.
А после, сполоснув руки, они с Колькой да с шофером, который на время погрузки отлучился, ели пышные Дашкины блины, запивая студеным, из нового холодильника, молоком.

Сразу торговля не пошла.
Федор решил мебель сразу  не выгружать, а продавать из кузова, только борт откинул да сам на землю соскочил.
Его не поняли. Проходили мимо, взглядывая лишь, не останавливаясь. Федор, заложив руки в карманы брюк, расхаживал рядом, посвистывая, словно и не его вовсе тут добро. Шофер, парнишка совсем, сидел в кабине и читал затрепанный журнал.
У них  было время, и они оба не волновались. Кругом кипело. Федор так и представлял себе городской рынок,еще не растекшийся по комиссионкам. На него  заскакивал как-то давно за слесарным инструментом. Правда, тогда он нашел его мигом, взял, не торгуясь, в крайних рядах, близких от входа, но глазом отметил — очень многолюдно.
Рядом тоже продавали мебель, сгрузив ее и аккуратно расставив на разостланные газеты. Мебель была новая, но коричневая, и Федор, посмотрев внимательно, подумал о Дашке с уважением: “Губа не дура, светлую ей подавай”. Мебель продавала бойкая бабенка лет тридцати пяти, щуплая, но громкоголосая. У Федора перепонки в ушах лопались от ее крика.
— Эй, давай, налетай попроворнее, мне ждать некогда! — Она даже в ладоши хлопала, чтоб шуму больше было.— Не дорога бы дальняя, я бы такую красоту сроду из дома не выпустила б!  Эй, налетай, давай!
Мебельный ряд был коротким. Чуть поодаль стоял еще шифоньер, тоже темной полировки, и тумбочка, у забора — две деревянные кровати. "Цены рынок подскажет, походи, поспрашивай",— вспомнил Федор наставления жены.— Кого же тут спрашивать?
 Кто-то тронул его за рукав: 
— Сынок, ты никак караулишь? Или продавать будешь? — Снизу смотрела сухонькая старушка.
— Чего ее караулить? Продаю.
— Так не видно.
— Я достану, если что поглянулось.
Старушка помолчала, сощурясь на вещи в машине, по¬была около еще немного, стянула потуже концы темного платка, поинтересовалась:
— Не твое, поди?
— Это как? — удивился Федор.
— Стариковское.
— Ну да, от матери осталось.
Она покачала головой, погоревала слегка:
— Давно?
— Осенью.
Старушка опять покачала головой, отошла было, да вернулась.
— Перину сыми, сынок. Или  нет, поближе ее присунь, я гляну.
Федор легко вскочил в кузов, взял перину, повесил на борт машины. Освобожденные стекла буфета отразили уже заметно поднявшееся солнце.
 Помяв, поласкав перину, старушка сказала:
— Сколько стоит, сынок?
Федор пожал плечами:
— Откуда мне знать? Сами цену говорите.
 Старушка засокрушалась:
—Так мы и не сойдемся с тобой. У кого же узнать, чего она стоит?
— Чего стоит-то? — громко, будто опять на публику прокричала им бойкая бабенка, отторговав и складывая деньги в небольшую клеенчатую сумку. — Сотню стоит, не меньше.
Когда машина с ее мебелью поползла к воротам, она подошла ближе, зорко осмотрела все и четко, как из автомата, выпалила:
— Буфет — полторы, кровать — полсотни, стол — три червонца, этажерку — за двадцатку, сундук...
— Сотни у меня, сынок, нету, — старушка посмотрела на Федора просительно.
— Бабуся, зачем у человека клянчить, зачем на психику давить? Сказано — сотня, — оборвала бабенка.
Старушка торопливо ушла.
Неожиданная помощница поправила сбившуюся копну волос на голове, спросила:
— Из деревни?
Федор кивнул.
— Без опыта?
Пожал плечами.
— Вижу, без опыта. А я вот специализируюсь. Думаешь, сейчас свое продавала? Нет. Такие же стеснительные упросили. Соседи. Со мной даже не пошли. Что им отдам, тому и рады будут.
Федор посмотрел поверх толпы, которая уже заметно
поредела.
— Жена говорила — легко продам, — процедил сквозь зубы и усмехнулся.
— Ей бы самой, сюда. Лучше б дело пошло.
— Откуда знать?
— Оттуда! — Женщина засмеялась, потом предложила:— Слушай, я ведь не тороплюсь. Давай помогу.
— Не надо. — Чего-то Федору не захотелось ее участия. Но и настойчиво отказ не прозвучал.
— Давай, — Она еще раз осмотрела вещи и сосредоточилась.— За труды, знаешь, что возьму? Вот этот тулупчик. Я из него душегрейку смастерю, он на большее не годен.
Когда Федор согласился, она начала действовать.
— Водителя как величают?
— Ленькой.
— Леонид! — велела женщина. — Выходи! Надо спустить все из кузова на землю. — И подтолкнула Федора.— Мы ее сейчас быстренько жилой комнатой изобразим, как в лучшем магазине. Так сказать, наглядность обеспечим. А что, мебель еще добрая, не облупилась нигде. Берегли?
Федор кивнул.
Когда все расставили по ее указанию, помощница прокашлялась, достала скоренько зеркальце, подкрасила губы и прокричала, сложив ладони рупором.
— Мебель ручной работы, из лучшего дерева, стоит дорого, да мало прошу! — Она повернулась к Федору, подмигнула:— Сейчас я аукцион маленький устрою. Ты слушай да на ус мотай. — И снова закричала, зазывая: — Кровать никелированная с шарами, двухспальная, с хорошей панцирной сеткой! Прошу всего шестьдесят рублей. Кто меньше? Считаю до трех: шестьдесят — раз, шестьдесят — два...
— Пятьдесят пять, — шутя предложил кто-то из собравшейся толпы.
— Пятьдесят пять — раз, пятьдесят пять — два, пятьдесят пять — три! Куплено! Кто хозяин, выходи, не прячься.
Парень выступил, засмеявшись:
— Мне не надо, я так — веселье поддержать. — И отошел.
— За полсотни, пожалуй, возьму, чего уж, — протиснулся высокий пожилой мужчина. — Угол снял, а лежанки лишней не оказалось.
— Так двухспальная! — напомнили мужчине. — Ты и продавщицу  тогда прихвати в нагрузку, жилплощади хватит!
Мужчина откликнулся:
— Нашли рыжего!
— Э, милый, зря так ты обо мне, — принимая деньги, сверкнула взглядом та. — Лучшего стою.
— Сына дома бы оставила, чтоб помоложе выглядеть,— разбирая кровать и отставляя ее части в сторону, укорил мужчина.
Она не замешкалась:
— То не сын, дурень! То муж мой последний! Предпоследнего, такого, как ты, я в утиль сдала!
Федор усмехнулся, отошел к машине, подальше от этого балагана, привалился к борту спиной.
Под шутки-прибаутки купили стол, чуть дороже, чем ожидалось, по пятерке разобрали табуретки, стулья, какие по семь рублей, какие по восемь.
Предлагались вещи умело, словно женщина всю жизнь только этим делом и занималась.
— Да вы посмотрите, что это за чудо буфет! Кто вам теперь вырежет такие башенки? А? Он же — музейная редкость уже, его в антикварном магазине под стеклом держать, а я вам — за две сотни!
К буфету подступили средних лет супруги. Пооткрывали дверцы, заглянули внутрь. Супруга спросила:
— Чем это пахнет?
— Домом, чем еще? — пояснила помощница.
 Федор крикнул от машины:
— Хлебом. Мать свежий хлеб из печи в него ставила.
— Вот еще, — поджала губы супруга и глянула на мужа.— Впрочем, это вывести можно, порошком промою, проветрю.
— Стекла бутылочные, что ли? — сощурился на буфет супруг.
— Если зеленые, так и бутылочные сразу? Это особое стекло, небьющееся, — обиделась помощница Федора и цену не сбавила,
Буфет оглядели, как коня, и взяли, только попросили машину дать бесплатно:
— Здесь рядом, парень ваш обернется скоро.
Погрузили, супруга пошла с рынка пешком, а муж ее сел в кабину.
— Побьются, — тихо сказал Федор вслед дребезжащим створкам.
Его утешили:
— Тебе-то теперь чего...

К четырем часам разобрали все, и Федор повеселел, поняв, что еще и за гарнитуром успеет. Прощаясь, протянул помощнице червонец.
— К тулупчику.
Она отвела взгляд в сторону, приняла, словно нехотя, и совсем другим, грудным голосом предложила:
— Ко мне бы поехали, на радостях посидели.
 Федор не понял:
— Вот беда, некогда мне рассиживаться... — Но развернуться и уйти так вот, сразу, ему что-то мешало.— Ты лучше в гости приезжай, в Веселовку. Недалеко это. Дом Федора Силина спросишь, покажут. Заодно глянешь, какую я взамен этой мебель привезу.
— Да ладно уж, беги, — молодо засмеялась помощница. — Отпускаю.

Так же, когда снова простучал по крыше дождь, обрушилась вдруг на Федора тоска. Пришла она перед рассветом, не отступила после. Немного забылся в поле, а когда в дом вошел — тут как тут она...
Не в первую ночь и не в третью, а уже почти через неделю после рынка увидел Федор короткий сон: не старая  еще мать подхватывает деревянной лопатой ржаные круглые булки и составляет рядком на нижнюю полку буфета, улыбаясь и приговаривая:
— Уйду я, Феденька, а хлебушком-то пахнуть будет. Откроешь дверцу, вдохнешь, меня помянешь...
И все носит, и носит мать хлеб, уж и некуда ставить. А он, маленький, держится за подол и с нею вместе — от печи да к буфету, от буфета да снова к печи. Во сне зубы, как от лютой боли, стиснул, жену перепугал. Утром она выспросила все, посмеялась:
— Ну, Федюня, какие мы оказались... Не думала.
И он умолк, больше ничего Дашке не рассказывал, но сны не менялись и тоска не отступала. Уж и не знал он теперь, говорила ему мать такие слова или причудились, только они больно покалывали его сердце и гасили в нем радость и от весны, и от похвалы тестя, что справился с этаким делом, и от светлого, красивого Дашкиного гарнитура, с которым дом ему казался чужим и казенным.
Как-то обо всем догадался дед Антон. Окликнул из-за плетня, спросил:
— Табуретку возвернуть, Федя?
Он насупился было, но дед поспешил на помощь:
— У меня их много,  бери свою в сарайку хотя бы.
Приходила к Федору мысль снова поехать на рынок: может, встретит кого из покупателей. Ленька, спросить если, вспомнит — кому буфет отвез... Хотелось — за любые теперь деньги — вернуть все назад и все расставить, как прежде. Тогда, казалось Федору, душа встанет на место.
Никуда не поехал, решив пересилить себя.
К осени, в годовщину, сходил к матери на могилу, погоревал, как даже в тот печальный день ее смерти не горевал, и сны прекратились: простила мать Федора.