Серия мини-рассказов на основе случайных слов

ДЕНЬ 15. ЛИТЕРАТУРА

В поместье время измерялось не часами, а плотностью теней. Они струились из щелей панелей, выдыхались потухшими каминами, обволакивали канделябры, чьи свечи — бледные, дрожащие языки — лишь подчеркивали ненасытность мрака. Баронесса Луиза, последняя из рода фон Рёкке, сидела в библиотеке, где воздух пахнул тлением пергамента и страхом поколений.
Книга ждала ее. Всегда. Ее переплет, холодный как кожа утопленницы, теплел под пальцами. Страницы шелестели, будто кто-то перебирал пряди волос спящей, а буквы проступали сквозь бумагу — выпуклые, пульсирующие, словно шрамы. Луиза давно перестала задавать вопросы. Каждое утро книга раскрывалась на новой исповеди: то детским почерком о забытом имени няни, то кровавыми чернилами о том, как ее прадед душил любовницу в оранжерее… Но сегодня.
«Конца не будет, пока ты читаешь. Ты — последнее предложение. Сотрешь — исчезнешь. Допишешь — станешь точкой.»
Перо выскользнуло из пальцев, упав на полотно собственной тени. Луиза вжалась в спинку кресла, чувствуя, как корешки книг на полках превращаются в ребра, сжимая ее грудную клетку. Пламя свечи отразилось в черной глади чернил — два огня, мерцающих в колодце. Она поняла: выбор иллюзорен.
Сжечь страницу — значит дать пламени поглотить свой силуэт на стене. Написать — раствориться в чужих словах, как исчезли те, чьи шепоты скрипели жуками в стенах. Книга не требовала жертвы. Она предлагать стать жертвоприношением — фитилем, горящих с обоих концов.
— Нет, — Луиза прижала ладонь к странице, чувствуя, как буквы впиваются в кожу. — Я не глагол, я пауза.
Воздух дрогнул. На пергаменте, под ее рукой, медленно проступали слова, которых она не писала. Девушка отдернула руку — поздно. Чернильные прожилки уже пульсировали под кожей, превращая ладонь в карту забытых дорог. Буквы извивались, как паразиты в венах, слагаясь в фразу, от которой закипала лимфа:
«Ты — абзац меж «была» и «стала». Вдох — запятая. Выдох — многоточие.»
Книга дышала в такт ее сердцу. Всегда.
Она рванулась прочь, но кринолин опутал ноги мертвецкой парчой. Библиотека сжалась в каменный кокон — корешки книг вытянулись в вертикальные гробы, золото тиснения вспучилось плесенью. Даже тень Луизы бунтовала: силуэт оставался сидеть за столок, склонившись над страницей, будто это не она, а все ее прабабки разом.
На пергаменте, без ее участия, возникало:
«Ты читаешь эти слова языком, которым целовала мертвого жениха. Глазами, что видели, как отец рвет письма матери. Пальцами...»
— Довольно! — ее крик рассыпался молью по углам.
Книга взлетела в каминную амбразуру — туда, где три поколения Рёкке сжигали долговые расписки и любовные записки. Огонь лизнул переплет, но вместо пламени из страниц полезли корни — черные, жирные, как строки «Божественной комедии» в первопечати. Буквы плясали в дыму:
«Сжечь можно только то, что закончено. А ты — глагол в повелительном наклонении»
Когда книга упала обратно на ковер, Луиза увидела: ее рука от запястья до локтя стала палимпсестом. Под кожей поверх вен проступали детские каракули сестры, умершей в колыбели; приказ деда о расстреле восставших крестьян; ее собственные письма к ненаписанному возлюбленному.
«Точка — это смерть. Строка — дыхание. Выбирай, последняя Рёкке: быть свитком или пеплом?»
Перо в ее руке дрогнуло… и вонзилось в ладонь. Не ей решать. Кровь смешалась с чернилами, пальцы сами поползли к странице — писать тем, что осталось от ее тела.
Последнее, что она осознала: библиотечные окна теперь были слепы — стекла заросли бумажными осами, свитыми из страниц сожженных когда-то дневников.
Перо скользнуло по пергаменту, выписывая не буквы, а прожилки — синие, ветвистые, как реки на картах погибших империй. Чернила смешивались с кровью, сочащейся из проколов на ладони. Луиза поняла: это не она пишет. Ее пишут.
Стены библиотеки задышали. Книжные корешки распахнулись, выпустив облака пыли, что оседали на ее ресницах пеплом сожженных архивов. В воздухе зазвучали голоса — не шепот, а скрип гусиных перьев на шероховатой бумаге:
«Мать моя пыталась вырвать страницы, но они прорастали в ее матке рукописями…»
«отец разорвал дневник, а наутро его кожа покрылась цитатами из Экклезиаста...»
На столе, поверх книги, возник зеркальный лист — древний, в серебряных прожилках. Луиза узнала его: фамильная реликвия, в которую невеста фон Рёкке должна глядеться перед свадьбой, но вместо своего отражения она увидела: девочку в платье 1703 года, выцарапывающую ножницами строки из молитвенника; мужчину в мундире, чьи глаза залиты черной смолой, как в издании «Фауст» 1812 года; себя, но не здесь — в белой комнате без дверей, где стены шевелятся, как переплетенные страницы.
«Каждое поколение — новое предложение в этом абзаце», — проступило на зеркале. Луиза коснулась поверхности — и стекло потекло чернилами, заливая стол. Они струились к ее платью, превращая парчу в пергамент, жемчужные пуговицы — в точки с запятыми.
Она закричала, но звук рассыпался на: ш-ш-ш — как шелест оглавления; а-а-а — заглавная буква старинной миниатюры; м-м-м — мычание скота, которого прадед заложил за долги типографии.
Книга захлопнулась. На обложке, там, где раньше был герб фон Рёкке, теперь пульсировал багровый рубец — точь-в-точь как шрам на ее груди после оспы. Луиза прижала ладонь к переплету… и ощутила биение.
Внезапно окна взорвались бумажными осами. Они влетели роем, сплетенные из любовных писем бабушки к учителю по скрипке, доносов дяди на соседей-либералов, ее собственных детских стихов, где рифмовались «тьма» и «мама».
Насекомые сели на Луизы, приклеиваясь к коже клеем из костного мозга. Она билась в конвульсиях, чувствуя, как каждая оса вгрызается в нее буквами.
ТЫ — В ЛЕВЫЙ ВИСОК.
НЕ — ПОД КЛЮЧИЦУ.
УЙДЕШЬ — В ПУПОК.
Последней мыслью перед тем, как сознание распалось на отдельные литеры, стало: «почему не предупредили, что любовь — это сноска, а смерть — переиздание?»
Когда слуги нашли ее утром, в библиотеке пахло свежей типографской краской. На столе лежала раскрытая книга с единственной фразой, повторявшейся до конца страницы:
«И тогда она стала полем для сносок, скелетом из кавычек, телом без главных предложений.»
А на полу, в луче света из окна, танцевала тень. Не Луизы — кого-то другого. С пером в руке.