Слёзы-георгины

Не знаю, как принято сейчас…
А когда-то, во времена -- так обозначим ту эпоху -- первых полётов в космос…
Тогда – первого сентября, в начале нового учебного, заведено было дарить учительнице цветы.
Дарить -- самими учениками.
В младших, конечно, классах. – Она у них, у таких, одна.
Так – по крайней мере, в школе, где учился я.
И даже – несмотря: учительница «хорошая» или «плохая», очень или не очень…
Главное – торжество было, в тот день, истинное: ведь классы – громадные, человек по тридцать!
Притом – из деревень в округе – все, ученики и родители, друг друга хорошо знали… и еще, за минувшее лето, всякого друг про друга накопили…
И вот – опять школа: опять уроки и дисциплина! дисциплина и уроки! – Самостоятельный, почти сказочный мир!
Цветы дарили какие? Конечно – букеты.
Цветы такие – откуда? У них, у детей.
Из приусадебных участков их родителей. И собраны, составлены самими этими родителями: конечно -- мамами.
Ну и, понятно, -- только теми, у кого в огородах такие излишества водились: у кого до этого, за сельскими трудами, доходили руки.
Половина же в классе о таких богатствах… даже и не мечтала мечтать. – Это были детдомовцы.
Недаром классов всех было – с первого по восьмой -- по два: «Первый А», «Первый Б» и так далее… Потому и зданий школьных было три, и одно -- двухэтажное.
Они – детдомовцы – были… детдомовцами.
Одинаковые. Издалека и на дороге видно.
Форма. Бледность. Некоторые – сопливые. Мальчики – стриженные наголо.
Про них про всех и ещё одно слово случалось слышать – сухое-холодное: «воспитанники»...
…И вот – класс огромный, почти забытый. Со свежей, после каникул, строгостью…
У доски – учительница. С такой же свежей, чтоб наперёд и впредь, строгостью…
Да ещё – и родители кое-кого из местных, в начале первого урока, стоят тут же у дверей…
И по классу уже – запахи и яркости!
То один, то другой ученик, смущённый-загорелый, подходит к учительнице своей… цепко известной ему с прошлых классов… что-то бормочет… подаёт букет…
И со страхом.
И с гордостью.
И даже, может быть, кое-кому тут на зависть…
А сам – марш за указанную парту.
Хотя не все цветы, что в букетах, – даже и по названиям здесь, в классе и во всей деревне, известны.
Настурции!
Астры!
Гладиолусы!
Георгины!
Ещё, может быть, какие-то…
…И случай был в четвёртом уже классе.
Ученики были к тем своим годам – повыше, посолиднее, кое-кто из здешних и понаряднее.
Торжество – в самом головокружении.
Все букеты -- подарены. На столе – целая куча.
И – детдомовец!..
Один.
Помню фамилию, имя… Наверно, у многих в том классе вспомнил бы фамилии…
Детдомовец этот… что о нём сказать?.. по предыдущим классам -- троечник… потому и место его на втором ряду…
Он – будто лишь тут стал видимым… в форме в своей чёрной… тоже вдруг встал…
И – с букетом!
Разве так бывает?!..
А когда учительница протянула руку за букетом…
Гаркнул весь класс!
ЦВЕТЫ ПОЛЕВЫЕ…
Хохот. Дикий. Дерзкий. – Позволительный в классе, на миг, -- если происходящее неоспоримо небудничное!.. Несомненно – поверх всякой дисциплины. Как говорится – чисто по-человечески…
А он… стоит…
Со своей худой, ко всему классу, чёрной спиной…
Не знает, как теперь ему быть.
И плачет…
Опустив голову.
Плачет…
Затылок его высокий голый помню…
Учительница, строго улыбаясь и строго моргая, – она стала что-то объяснять. Жалостливо. Оправдательно.
Убедительно?..
Наверно, да…
Но меня тогда чётко кольнуло то, что он, тот детдомовец… не присоединился к всеобщему смеху… не выставил свой, с куцым букетом, поступок как простительное, даже похвальное баловство…
А стал вот лить слёзы.
Принял смех – напрямую. За желание обидеть.
И обиделся.
Как-то -- по-настоящему…
Ведь он, стало быть, – по пути от детдома до школы, километра два, – задумал увильнуть от других, как он, таких же… свернул куда-то с дороги… успел найти какие-то цветы-цветочки… в начале-то сентября!.. набрать… составить букетик…
Он один.
Такой нашёлся.
На такое.
И он – под колючим ветром смеха – не мог не заплакать.
Собирал – не знал, что с этим получится…
Дарил – не знал, что теперь приключится…
И был – не только обижен… Много же у детей – ото всех и отовсюду – обид…
…Это были слёзы унижения.
Слёзы униженного.
Всерьёз. Неутешно.
Мало того, что он – сирота…
Мало того – что ввергнут, по причине своего сиротства, в убогую муштру детдома…
Мало того – что не имеет возможностей жить, как все на воле, одними своими душевными движениями…
И притом – самыми, какие вроде бы ему и внушаются, движениями благими…
Так даже и чуть проявив, как только он попросту физически смог, своё это душевное светлое – он был осмеян!
Осмеян, тем более, – искренно.
Ведь – своими же сверстниками, детьми же. – Нет бы они позавидовали его хотя бы сообразительности, что ли.
Осмеян как раз – именно душевно.
Ведь они, сверстники-дети, уже успели впитать в себя превосходство всего в жизни внешнего: яркого, дорогого, искусственного.
Мне и запомнился навсегда тот миг – непоправимостью, необратимостью той ситуации. -- Несмирением чувств. Неподвластности чувств своему же смирению.
…Это были слёзы – подлинно униженного.
Абсолютно.
Но и – видящего своё унижение.
Контрастно видящего.
На осознание чего, значит, -- этот униженный был способен.
Они, его слёзы, в ту минуту были… настоящим достижением!
Стало быть – с большой буквы: Слёзы.
Они – такие, только такие – и делают человека человеком.
Это были слёзы как явление природы. – Проявившей, на этот раз, своё такое виртуозное редчайшее качество.
Слёзы всего – то падающего, то встающего -- человечества.
…Так что -- знаю.
Знаю -- ВСЁ.

Ярославль, 11 августа 2024

(С) Кузнецов Евгений Владимирович