2. Время моих родителей

–2–
Время моих родителей

Что отвечала деду мама по поводу «Живых и мёртвых», не знаю. С книгой Симонова на самом деле всё было просто: я сначала увидел фильм, снятый по роману.
    Это кино стало событием, его смотрели все.
    Бабушка не пошла смотреть. Она не хотела видеть снова войну. Мама с отцом взяли меня с собой в самый большой тогда кинотеатр «Уссури», на последний сеанс, на который обычно не пускали детей, – удивительно, как уговорили контролёров.
    Фильм шёл четыре часа. В промежутке между сериями делали перерыв. Через боковую дверь толпа выходила на улицу, везде мигали огоньки папирос. Было лето, к ночи похолодало, я жался к маминому пыльнику, под её руки, и глядел снизу сонно на них обоих.
    Под конец, когда немцев на экране погнали от Москвы, я уснул. Но славу героя, сходившего на взрослое кино, снискал. Таких в первом «в» классе у нас в школе было лишь двое-трое.
    А потом – ну что потом? Увидав на обложке «Роман-газеты» знакомое название, засунуть туда нос мне не стоило труда.
    Сколько я прочёл, чего сколько понял, – это вопрос. Но колесо разбомбленной на Минском шоссе машины, горящее колесо, катившее прямо на меня с экрана, катившееся точно так же и со страниц романа, осталось образом, впечатанным в моё детское воображение навсегда.
    Прав был дед?
    Рано было читать и видеть мне это?
    Как знать.
    Я родился в такую эпоху – всего за месяц до полёта в космос первого спутника. В СССР, в городе Свердловске я начал запоминать жизнь в одноэтажном домишке на Сахалинской улице, окружённом со всех сторон стройками.
    Мама рассказывала:
    - Заговорил ты в три с половиной месяца – с тобой всё время разговаривали. А ещё, помнишь, был кот в сапогах, игрушка, ты ему каждое утро подавал руку? Я тебя научила.
    Да, был! Пластмассовый кот. Лапы, связанные тугой продетой сквозь туловище резинкой, вращались. Сапоги, кафтан, глаза, усы расписаны краской. Он был. Я помнил его.
    - Нам носила молоко бабка-кержачка, соседка. Хотите, говорю, посмотреть сына? Я взяла тебя из кроватки. Говорю: «Поздоровайся с бабушкой». Ты протянул ей ручонку. Ты бы её глаза видел! «Тьфу! – говорит. – Всё у вас, коммунистов, не как у людей!»
    Мама смеялась.
    Что сказал бы дед Илья, увидав, как я, кнопка, щекастый пупс, тяну из детской кроватки руку старухе-староверке в глухом тёмном платке?
    Понял, посмеялся бы вместе с мамой?
    Или уже нет – не понял бы?
    Я родился в такую эпоху в середине двадцатого века.
    Многое тогда казалось многим «не как у людей»: жизнь менялась стремительно.
    С тихим тайным ужасом смотрел мой дед, как его дочь поездами мерила из конца в конец просторы России. Кот в сапогах, грубоватое изделие советской лёгкой промышленности, проехал со мной в 1960-м году пять тысяч километров от Урала до Владивостока. Он пропал уже здесь, на каком-то этапе моего подрастания. Мама безжалостно избавлялась от всего, из чего, считала, я вырос.
    В три года, это одно из моих первых воспоминаний, я запомнил реку Амур – бесконечную гладь воды в окне поезда. Мы ехали, ехали, мелькали и мелькали пролёты мостовых ферм, казалось, не будет края этой серой водяной пустыне. А ещё был владивостокский вокзал, солнце, стремительный летний дождь и перламутровые разводы бензина в паривших, подсыхавших лужах на площади.
    Мы теперь жили на краю страны.
    Дед писал письма, тосковал, хотел к нам.
    «Уж очень вы далеко живёте...
    Бывая на вокзале, встречаю поезда, идущие по Владивосток из Киева и Харькова. Беседую с проводниками о дороге, времени их прихода во Владивосток. О жизни во Владивостоке».
    Он примеривался – и не решался. И набирался духу – боялся открывшихся перед ним огромных пространств. Это он-то, тридцать лет прослуживший в Красной Армии – и четыре года из них были войной.
    Он то поучал меня как малыша, то пугающе обращался ко мне как к взрослому:
    «Гриша! Напиши мне, как живёте. Мама, наверно, постарела, а бабушка седая. Я тоже почти весь седой».
    Что я мог ответить ему тогда? Много позже, потом, я понял его тоску, понял, что говорил он не со мной, с мамой. С мамой, лишь прикрываясь мной – с тем неизбытым чувством давней вины, которую, казалось, в любую минуту ему могут припомнить.
    Всё, что писал, он писал ей, своей дочери.
    Бабушка не хотела видеть снова войну. Она часто плакала, тихо, наедине с собой. Разлука с мужем, разодравшая их жизнь по живому, обиды, воспоминания, край света Владивосток, подраставший такой незнакомый я, – жизнь летела, не останавливаясь, стремительно.
    Слишком много всего рухнуло на их поколение.
    И вдруг оказалось, что человеческие силы не бесконечны.

_____
На снимке: крайний слева мой дед. Вторая справа - бабушка.
Пожалуй, единственное фото, где они вместе.
Кемерово, 1954 год. Рядом с ними семья хозяина дома, где снимали жильё мама с бабушкой.

Начало: http://proza.ru/2025/02/10/983
Продолжение: http://proza.ru/2025/02/10/1041