Как один стихотворец помог Сыну Неба

Как один стихотворец помог Сыну Неба, а потом был за это вознаграждён   

Было то или не было, но в старину сказывали, что в эпоху Тан жил человек по имени Данъянь. Был он совсем молодым парнем, когда довелось ему оказаться в столичном Чанъяне. Происходил он из совсем бедного рода, но все деревенские родичи собрали деньги в надежде, что хоть кто-нибудь из их бедной деревни выбьется в люди. Тем более, что был он обучен китайской грамоте, умел читать и писать. И вот приехал Данъянь в столицу империи, снял угол, почти на все полученные деньги, уверенный, что он тут сразу благополучно устроится, и решил подать прошение на пробу на должность чиновника среднего уровня.
Дождался заветного дня и, как водится, пробу ту он провалил, и стал думать, как ему пробиваться здесь, чтобы, не солоно хлебавши, не явиться пред насмешливые очи своих весьма остроумных родственников. Но потому как имел он навык сочинять стишата, положил, что сможет добиться успеха. А пока устроился он на малооплачиваемую должность гонца в Обрядовое управление. А на досуге почитывал книжки, которые ему доводилось разносить, да похаживал на собрания стихотворцев, коих в столице ошивалось пруд пруди.         
Хоть и жил в плохенькой хижинке, пристроена она была к дому, что стоял возле Западного рынка на улице Уэцекюй. Вела улица прямо к дворцу государя и день-деньской по ней проезжали повозки с царедворцами, знатью и чиновниками высокого уровня. И однажды Данъянь, прогуливаясь возле дома, заприметил запряженную двумя лошадьми и расписанную во все цвета радуги повозку. А в ней за спиной какого-то сурового седого  дядьки сидела прекрасная девушка с нежнейшим ликом. В то мгновенье, когда взгляд юноши различил лицо девицы, весь остальной мир вокруг него померк и даже как будто исчез, а вдруг воспламенившийся в груди дух стал столь сильным, что готов был разлиться повсюду, чтобы заполнить оставшуюся от мира пустоту.
Потом он узнал, что была девица дочерью баснословно богатого вана Цзань Бо. А звали её Си Чжунь. И берег отец дочь как зеницу ока и брал её с собой всюду, чтобы не оставалась она без присмотра. Со всей ясностью Данъянь поэтому понимал, что дело предельно безнадежно, что у него незнатного байсина ни то, чтобы добиться руки и сердца, но даже возможности обмолвиться парой слов или прочитать посвященное ей четверостишие не было.      
С тех пор, потеряв покой непосредственного самодовольства, юноша все время в нетерпении ожидал проезд заветной повозки, превратив сопровождение её взглядом в ежедневный обряд. И хоть часть его души пребывала в тоске осознания обреченности на судьбу несчастливца, другая часть жила невесть откуда бравшейся надеждой на то, что всё развяжется самым счастливым образом.               

А пока ни кому неизвестный юноша примирял в душе самые противоположные чувства, жизнь шла своим чередом. Текла и жизнь государственная. Более того она тоже бурлила, норовя выплеснуться из берегов, нимало волнуя этим государя Поднебесной Суань-цзуна, который как-то, принимая первого главу правительства Ли Линь-фу, выслушивал его доклад: 
- О Сын Неба позволь донести до твоего всемилостивого внимания, что в государстве зреет недовольство. Среди этих недовольных – представители родовой знати и военачальники, главенствующие в Обществе Десяти Жемчужин. Смыслом их притязаний является утверждение, что твоя власть как власть Тянь Цзы незаконна ввиду необговоренности её в основном законе Поднебесной.
- Что за чушь? И это говоришь ты, цзайсян?   
- Так как цзайсян и говорю! Позволь, мне, как еще и представителю Общества Пяти Добродетелей, высказать убедительную внятность строгого строя доказательств противоположной стороны.   
- Давай!
- С царства Хань наше державное законодательство непрерывно совершенствуется. Этот порядок является условием исправности и ладности деятельности государственного двигателя Поднебесной. А основой исправности является, во-первых, пригнанность шестерёнок двигательного устройства друг к другу. А, вторых, важно, что одни части всего устройства выступают как ведущие, а другие – как ведомые. Это означает, что вся деятельность державы располагается в размахе между двумя пределами – причиной и следствием. В смысле причинно-следственной связи каждой стороне должно понимать или что она движет, двигаясь сама, или чем она в свою очередь движется, получая двигательный заряд извне. Эти представления изображают порядок чиновного соотношения права как основы причинения и обязанности как меры подчинения. Но приведенное представление позволяет увидеть глубинный уровень единоначального соотношения ведущести и ведомости.
- Мг, и каков же он? – С любопытством спросил Сюань-цзун.
- Это связано с областью понимания и речения и в ней есть свои нерушимые правила и законы. Вот, различая ведущесть и ведомость, мы очевидно имеем ввиду то, что они не смешиваются друг с другом, не так ли?
- Безусловно.
- Это говорит об исходном наличии нерушимой границы между краями ведущего причинения и ведомого следования. И в этом свойстве граница необходимо предшествует обоим краям, как в устройстве для взвешивания неподвижное средоточие тяжести предшествует подвижным чашам, превосходя их…
- Ну, что же ты говоришь?! – Резко перебил государь речь первого главы исполнительной власти. – Прежде, чем было установлено средоточие тяжести весов, было само коромысло без выделенности в нём особой точки.
- Да, но в таком виде оно является бесполезным – палка и палка, мало что ли на свете всяких бессмысленных палок валяется?!
- Хорошо, убедил.
- Есть весы для нахождения равновесия, но в нашем сознании находятся весы, на которых господствует перевес, ибо он – основа понимания, когда причиняющее довлеет следующему из него и за ним. А что такое причинное в разуме, который производит и использует понятия? Это те понятия, что являются общими, родовыми, поскольку причиняют понятия частные, видовые. Например, есть общее и умозрительное понятие «дерево», но оно разделяется на частные понятия «береза» и «ель». Это так, когда подходишь к лесу, то видишь деревья, а, когда заходишь в лес, то видишь либо ели, либо березы. Поэтому, с одной стороны, разум нечто отождествляет, а, с другой, различает. Но тождественность довлеет разности, а иначе нет никакого понимания!
- Даже так?!
- Только так. Теперь же, прояснив значение перевеса как меры понимания, становится понятно, что средоточие тяжести в этих весах разума как бы скатывается на довлеющую сторону, делая так, что средоточием оказывается один из краев. Средоточие включается в один из краёв, делая другой край зависимым от другого, а значит и причиняемым им, следующим за ним. Это преобладание выражается также в том, что общие понятия – это внутренние, умозрительные понятия-в, как бы вписанные в вещи, а частные понятия – внешние, наличные понятия-о, что только описывают вещи. Глубинность  вписанного понятия перетягивает поверхностность понятия описывающего. И так мы выходим к единому строю разумного суждения, где подлежащее – умозрительная  всеобщность вписанного понятия, а сказуемое – видимая наличность описательного понятия. Крест-накрест соединяя подлежащую всеобщность и сказуемую наличность-существование как высоту и широту, суждение включает полюс их пересечения в высотную ось, одновременно, исключая её из  широтной плоскости, а значит, дарует перевес одной из этих крайностей. Собственно, речь идёт о превосходстве всеобщего знаменателя-чекана над любым бытийствующим в наличии содержанием, коему довелось попасть под удар этого чекана, делающего всё однородным и разумно целостным.
- Что под этим чеканом следует понимать? – Недовольно спросил Сын Неба.
- Да, да, сейчас станет всё понятным… Вот это основное суждение рассуждающего разума оно как коромысло весов, и оно непрерывно колеблется, как колеблется хребет скачущего коня. А итогом этого колебания является постоянное сосредоточение чекана в своей исключительной неподвижности посредством движения рассредоточения округи несущих отпечаток чекана явлений. Ключевым свойством неподвижной сосредоточенности чекана выступает то, что он имеет место, которое есть только его место, и он целиком определяется своим местоимением, и в итоге, чекан есть само местоимение, которое он делить ни с кем не должен, всё время исключая из него всё, что им не является. Чекан как местоимение это стрела непрерывного исключения. А тот способ, каким чекан местоимения исключает из себя чуждое содержание бытия, это орудие глагола, который собой срезает с местоимения то не являющееся им содержание, что выражается в десяти тысячах именах. То есть, остов местоимения ножом глагола срезает с себя мясо имени, добиваясь отделенности от всего в своей понятной определенности. И, конечно, в твоём случае, о Сын Неба, таким местоимением является чекан Я. То есть, в итоге, видимо, в державном законодательстве должно быть выведено что-то типа «государство это Я». И это положение сделает разумно прозрачным твой высший чин.
Ли Линь-фу прервался и подытожил свою речь:      
- Вот примерно такова последовательность рассуждений наших противников.
Цзайсян воззрил на государя, ожидая отзыва. Сюань-цзун долго молчал. Потом величественно заговорил:
- То есть, эти люди предлагают мне обменять мой освященный многовековым обычаем Тянь Мин, Небесный Мандат на некое законодательное установление, написанное на легковесно зыбком и подверженном тлению шёлке?!
На последних словах голос государя зазвучал раздражением, едва удерживающегося от гнева. Он продолжал:
- Но ты то, мой цзайсян, какого взгляда придерживаешься, несмотря на то, что дотошно воспроизвёл стройное  рассуждение противной стороны?!
По раскрасневшемуся лицу Ли Линь-фу, переминавшегося с ноги на ногу, бегали волны волнения. И всё же он изрёк: 
- По чести сказать, у меня нет твердого убеждения, я колеблюсь, как хребет того скачущего коня… Но уверен, что нам нужны свои столь же убедительные доводы, поскольку солнце ладонью не закроешь. А значит, нужны знатоки и умники, кто сможет этому что-то противопоставить. Я думаю, нужно провести словопрение. Как говорится, если правда на твоей стороне, любого переспоришь. Пусть истина родиться в споре, и, возможно, истина будет на твоей стороне, о Сын Неба!
- Как ты легко ставишь под вопрос мою власть! – Почти умиляясь, произнес Сюань-цзун, оценивая это как вопиющую наглость и в то же время легко прощая. – Но хорошо – я принимаю этот вызов! Хороший повод разогнать застоявшуюся в жилах  кровь. Тогда так. Поручаю тебе отобрать участников, выбрать время, придумать обстоятельства  словопрений, потом доложишь мне и я приму решение.
- Будет сделано, мой государь!
- И да, возможно, какого-нибудь умника подберу я сам!
Отпустив цзайсяна, Сын Неба заскучал. А когда он скучал, то любил выйти во Внутренний сад и слушая журчанье воды и пенье птиц, читать стихи. А любил Сюань-цзун поэзию до самозабвения, проматывая полотна со стихами в сотни шагов. Была у него особая комната, полки которой до потолка были забиты шёлковыми свитками с виршами.
Зайдя в эту комнату, государь стал перебирать свитки, то доставая и разворачивая, то сворачивая и кладя на место. И всё ему попадались стихи хоть и любимых Ван Вэя, Ли Бо, Ду Фу,но все они были по сто раз читаны да так, что знал он их наизусть. Изнемогши от поиска чего-то нового, Суюнь-цзун резко покинул хранилище и велел позвать придворного библиотекаря. Он не замедлил явиться.
- Ли Хуацзы, дорогой, у нас есть новые стихотворения?
- Конечно. Очень много.
- А где они?!
- Но я же вчера приносил!
- Так я их вчера и прочитал. И скажу – там ничего особенного и изысканного нет. Вообще, я тебе скажу, Ли Хуацзы, все эти придворные поэты пишут одинаково и про одно и то же – или меня хвалят, или описывают классический пейзаж – гора, луна, река, волна. И почему все они такие одинаковые?
- Но, государь, над всем господствует строгий канон, оговаривающий количество слогов, вид  завершающего строку созвучия, местоположение звукового препинания между словами и другое. Таковы правила.
- Тогда найди мне стихи поэтов, которые ни в зуб ногой про каноны и правила. Пусть эти стихи будут неправильные и корявые, но хотя бы искрение.
- Где же эти стихи найду – они долго не хранятся!
- А ты найди!
- Хорошо. Но даже не знаю…
- Говори…
- По соседству с библиотекой есть комната, куда сваливают листы с писаниной, проходивших, но так и не прошедших пробы на чиновничью службу. Среди пробных заданий есть и проверка умения слагать стихотворения. А так как большинство сдающих  пробы – из провинции, то, скорее всего, большая часть этих стихов как раз не отвечает строгому образцу…
- Аха, чекану! – Воскликнул Сын Неба.
- Что?
- Да так. Ничего. В общем, неси эти упражнения сюда.
- Хорошо.
Уже скоро Сюань-цзун, удобно расположившись в плетеном кресле, в окружении холмов с исписанной бумагой, внимательно водил глазами по изящно изображенным письменам. По мере чтения царственный любитель поэзии всё более соглашался с мнением придворного библиотекаря, чувствуя, что стихотворение, отчеканенное в соответствие с образцом, хоть и не воодушевляет, но его намного было приятно читать, поскольку большинство написанных новичками стихотворений действительно были и корявыми, и наивными, режа слух и глаз.
Уже совсем разочаровавшись в любительских стихах, Сын Неба, у которого итак посасывало в желудке, а еще хотелось по нужде, откинув листочки, сделал движение, чтобы встать и пойти, но тут его взгляд зацепился за ряд умело нарисованных слов. Пробежав строки раз, государь захотел их прочитать вслух: 

Сияет солнце над облачной сенью
Простерлась ширь зеленая вокруг
Земля с луной тихо внемлют небу
И колокола смолк в долине звук.

И сразу следом: 

Светло горит зеленая купина 
Объемлет древо мир в круг имени
Растет оно везде, повсюду
Трепещут листьями его глаза мои.

Суань-цзун еще несколько раз прочитал четверостишия, забыв о голоде и нужде, и вызвал библиотекаря, с той же молниеносной расторопностью ему явившегося. Махая  записями, потрясенный государь повелел:
- Я немедля хочу видеть перед собой собственника этих строк.
 Ли Хуанцзы неуверенно взял бумаги, поводил глазами и пожал плечами:
- А где мы теперь его найдем?! Если он провалил пробы, а он их провалил, то наверняка он покинул Чанъянь и уехал в свою Тмутаракань, раскинувшуюся на сотни тысячи ли наших окраин. Искать его всё равно, что вылавливать иголку из моря.
- Но это не абы какая иголка, а та, которая замечательные стихи вышивает! Её можно выловить! В общем, так. Размножьте стихи, раздайте гонцам, и пусть ищут поэта по всей Поднебесной. Всё!
Благо искать пришлось недолго и скоро найденный стихотворец-любитель, не прошедший проб на занятие государственной должности, предстал перед Сыном Небом. И был это ни кто иной, как Данъянь. Разглядывая человека, государь важно заговорил: 
- Здравствуй, стихотворец! Рассказывай, кто ты, откуда и чем занимаешься?
Выпрямляясь из глубокого поклона, подданный заговорил:
- Зовут Данъянь. Приехал из деревни Чанъинь округа Ляншань окраины Сычуань. Сдавал пробы на должность чиновника, но провалил. Теперь служу гонцом в Обрядовом управлении. Но досуге много читаю да стихи пишу.
- Хорошо. А кто тебе из стихотворцев ближе?
- Я посещаю заседания «Общества бессмертных пьяниц».
- Мг, знаю их – хорошие виршеплёты.
Потом с прищуром и шутливым укором государь спросил:
- А что – выпить любишь?
- Не без этого, - со стеснением признал юноша.
- Ничего, ничего, какая поэзия без вина?! Я сам люблю возлить винца, а потом стихи почитать.
Сюань-цзун тут же распорядился:
- Эй, слуга, принеси нам вина!
Когда вино было принесено, государь присел перед столиком и пригласил молодого стихотворца:
- Данъянь, мне очень понравились твои стихи, и захотел я поговорить о природе поэзии. Ты не против?
- Давай, государь, если окажется, что я в этом хоть что-то понимаю.
Собеседники хорошенько приложились к чаркам и беседа мерно потекла.
- Вот скажи мне, стихотворец, как же это так устроено, что стихи так чудесно пьянят чувства, кружат голову и влекут окрыленную душу к небесам? – С глубоким чувством спросил Сюань-цзун.
- М-м-м. Это трудный вопрос. Но я давно его обдумываю. Я согласен с тобой, что стихами свершается нечто такое чудесное, которое сразу дает пережить, в чём смысл жизни… Да, много думал об этом. И вот, что мне представляется, о, благородный Тянь Цзы. Прежде всего, стихотворение – если, конечно, оно благословлено небом – созидает чудесный просвет меж двух краев…
- Просвет?
- Да. Но не перебивай меня вопросами, ибо здесь надо сосредоточиться, чтобы быть точным в определениях. А ведь мы их хотим?
- Хорошо, хорошо.
- Края эти суть образы, сколь противоположные, столь и дополняющие друг друга до благой целостности. Один из них  сосредотачивает земной глагол как всё подвижное земное наличие, живую жизнь бытия. И самое главное в таком образе то, что он скручивает, сгущает, сжимает огромную округу  земных вещей до одного только явления, будь то гора, река или дерево. 
Данъянь прервался, жадно отхлебнул вина, и с волнением  продолжил:   
- Другой же образ замечателен тем, что рассредоточивает человеческое местоимение, смещая его из условного средоточия, в котором человек выступает источником своей деятельности, на далекий край, с которого мир является как бы со стороны, но в той запредельной целостности, которую так жаждет душа. И вот как только созидается пара эти крайних образов, натягивается тетива великого напряжения, которая сияет просветом, в коем высветляется неизреченное Имя.
Помолчав, Данъянь продолжил речь:
- Не знаю, помнишь ты ли нет, о государь, но много лет назад приходили в наши края проповедники из далекой Дацинь. Они рассказывали о своём Боге, явившегося в человеческом облике. Ходил он по миру, призывал уподобиться Отцу Небесному и всех любить. Затем был казнен непонятно за что, а потом на третий день воскрес, был объят святым духом и вознесся на небеса к своему Отцу. Но самое главное, что почитаемый ими Бог един в трёх лицах…
- Аш в трёх?!
- Да. Как я понимаю, в целом дело обстоит так. Первое лицо – это сам Бог Отец, Творец неба и земли, видимых же всем и не видимых. Второе лицо – Бог Сын, что от Отца рожден прежде всех век, как сказано, Свет от Света, Бог истинный от Бога истинного. Ради мира он вочеловечился и своей крестной мукой искупил первородный грех, с которого началась история всех людей, и показал путь спасения бессмертной души всякого человека. А еще он объявлен Царем мира, которому Отец передал свои властные полномочия.
- Вот как!
- Наконец, третье лицо ихнего единого божества – это Святой Дух, что от Отца исходит и со Отцом и Сыном славится, и которым глаголили некие пророки. Но, видимо, это мудрецы и  поэты по-нашему. Ну, вот так я это запомнил.
- Ну что?! И для нас тройка – священное число.
- Конечно. Итак, мне неведомо, так или иначе, устроен Бог, но, как я вижу, именно таким троичным образом устроено стихотворчество …
- Неужели всё стихотворчество?!
- Ты послушай…
- Да…
- Итак, в начале имеется Бог Отец как Имя. Оно – основа основ. Потом из него возникают еще два начала. Причём одно начало рождается, а другое, как сказано, исходит. Эти события весьма важны. Сын рождается от Отца. И это я понимаю так, что от исходного небесного имени рождается земной глагол, который, выражая подвижность земного наличия, а ведь, как мы видим, всё течет, всё изменяется, то есть в целом: земля это глагол.
- Допустим.
- Мг. Отчее имя рождает сыновний глагол, там, от «жизни» – «жить», от «мира» – «мирить». И от имени рождается тот образ, в котором собирается весь мир. Имя и образ суть отец и сын.
- Понял.
- А теперь про исхождение. Вот, если образ рождается от имени, как сын от отца, то дух исходит от имени. А что такое дух? Это самое человеческое существо, которое выражается в местоимении, которое отличается тем, что оно всегда и везде само себе тождественно. А первым среди всех местоимений, конечно, является местоимение Я. Мы знаем, что Я есть Я. Так вот именно в этом свойстве местоимение Я исходит от имени, подобно тому, как и дух исходит от имени.
- То есть, есть два края – рождение и исхождение.
- Да. И теперь, обобщу. Те два образа, что я упомянул вначале, как сосредотачивающий и как рассредоточивающий, суть края рождаемого Образа и исходящего Духа. И вот когда, эти края возникли, сбывается особый зазор, просвет, в который ударяет самый свет неизреченного Имени. Тем самым, вот эта троица – это троица Имени, Образа и Духа. То есть, образ и дух суть края, которые, будучи достаточно отчетливыми, попускают в  просвет меж ними имя. Они – как створы ворот. Или еще одно, более подходящее сравнение, они – как ставни окна, что, распахиваясь и образуя пустоту, впускают тот высший свет, проливающийся снаружи внутрь…
- Постой-ка, Данъянь, что-то мне все это знакомо, совсем недавно я про это читал…
Сюань-цзун запнулся, вспоминая.
- Да, вспомнил. Недавно придворный стихотворец Ван Чан-лин дал мне свои рукописи о природе стиха. И вот там он пишет, что в стихотворении есть три меры – мера земных вещей, мера человеческих чувств и некая небесная мера. То есть, тоже имеется троица. И стихотворение является сочетанием этих трёх мер, что образуют так восхищающую нас запредельную целостность мира. И, как я понимаю, принимая во внимание твои слова, эта целостность созидается, когда небесная мера, которую ты назвал Именем, уравновешивает собой меру земных вещей, то есть, Образ, и меру человеческих чувств, то есть, Дух.
- Да, это весьма глубоко и похоже на то, о чём я толкую. И теперь мы подходим к самому главному. Вот эта пустота, что возникает между глагольным Образом и местоименным Духом, она светится светом неизреченного Имени. Но по всем понятиям оно есть пустота, которая в одном даосском трактате называется сюань.
- Сюань?
- Пустота, которая одновременно и высшая полнота, что, будучи невыразимой, образует то, что в «Дао де цзин» названо  Великим Пределом. Но поскольку об этом пределе сказать толком ничего нельзя, я вернусь к тому, о чем сказать еще можно и нужно.
- Хорошо.
- Те пришельцы рассказывали об особенностях своего стихосложения и использовали свои понятия. Но я даже произносить их не хочу, но попробую подобрать им соответствия в нашем языке, поскольку я хочу использовать только те слова, которые есть в нашем вэньянь – я не хочу произносить ни одного неханьского слова. Оба эти слова начинаются с приставки «пере» и в целом они означают «перенос» в смысле употребления слов в переносном значении. Но перенос переносу – рознь. Один перенос – назовём его пока «одушевляющим» – соединяет слова предельно противоположные друг другу. Этот перенос соединяет слова так, что между ними можно вставить  «как», когда, например, гора как какое-нибудь живое существо закутывается в облака как в одеяло или, там, березовая роща как человек разговаривает своими листьями. А в итоге, некая земная вещь или явление, входя в связь с особым именем, получают свойство одушевленности, действенности, а главное, что они освящаются, становятся святыми… 
- Да, ясно.
- И вот такой перенос, поскольку он одушевляет, воскрешает  и наделяет земную вещь священным содержанием, по сути, сродни жертвоприношению. Этот перенос полностью подобен тому полуобороту жертвоприношения, в ходе чего творится жертвенная вещь искупления. Искупление идёт по оси страдательного сгущения и одновременно возвышения священного смысла. Такой смысл подобен дыму и пару, исходящего от жертвенного яства и легкотеющего к вечным небесам. В этом смысле этот перенос можно назвать искупительным, а созидаемый им образ – искупительным образом.
- То есть, поэт – он своего рода жрец, что словами своими осуществляет жертвоприношение?
- Да! Словом, подлинное искусство имеет своей основой священнодейство в составе искупления и причащения. Поэтому и второй перенос – это второй полуоборот жертвоприношения, который является причастием. Оно напрямую касается человека как участника жертвоприношения. После того, как была приготовлено священное яство, жертвенное дело доходит до того, что его надо вкусить, съесть и причаститься. Но такой вкушающий, понятно, не один. Нас – много, нас – все человеки. И вот мы все вгрызаемся зубами в священную жертву. Да, мы её этим убиваем, но в этот блаженный миг мы все становимся целым, воплощая единое тело представляемого жертвенной вещью тела божества. И это же счастье и блаженство, когда мы все вместе, заодно.
- Верю. – Согласился Сюань-цзун.
- То есть, здесь возникает великая пара – целое искупительного образа мира и частное причастного ему человека. Словом, задача стихотворного в том, чтобы возвеличить то, что было вторичным, ничтожным, пустым, и сделать вторичным то, что было главным, основным, деятельным, то есть человека.               
- Понял.
- И здесь, как никогда, подходят слова того человека, кого пришельцы из Дацинь назвали Богом, говорившего: «Истинно, истинно, говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».
- Очень глубоко!
- Вот здесь сказано, что прежде мы созидаем искупление некой смертной мукой, которую порой волит стихотворец, а потом приходит отрада плодовитого причащения ко всему миру. Словом, вложи в мир свою душу и мир благодарно станет для тебя родным!
- Ой, как это хорошо!
- Тем самым есть два края – образ исцеляющего  искупления, в коем наличный мир дается как целостный Бог, и образ причащения, в котором человек переживает себя как причастник блаженной целостности. В человеке как в сыне целостности нет, он есть только в отчем Имени Бога. И в итоге стихотворное высказывание подобно взвешиванию, но условием этого уравновешивания оказывается священная разрежённость  запредельного миру имени. А вечно-священное небесное Имя вполне само по себе, но благодатно раздается между двух закономерных краёв – земным глаголом и человеческим местоимением. У нас всегда есть два порядка слов – земной и небесный. В земном порядке речи с той последовательностью, где сначала человеческое местоимение, за ним идет земной глагол, и только в конце небесное имя как какое-то ничтожное дополнение. А в небесном порядке частей речи с последовательностью – имя, глагол, местоимение – начальность Имени проявляется  опять же в том, что небесное имя рождает земной глагол и от имени исходит местоимение.
Поэт задумался, вздохнул и продолжил:   
- В итоге только небесный порядок речи как речи стихотворной и «исправляющей имена» – основа лада и спокойствия мира, поскольку вечное имя – исток и мира как сказуемого, и человека как подлежащего. И только ему благодатно дано из своей стихотворной запредельности согласовывать эти два края, без него всё время состоящих в споре. А спор причиняется тем, что человек, отклоняя имя, предваряет порядок своим местоимением.  Вспомним слова из священного «Дао де цзин»: «Человек следует законам земли. Земля следует законам неба. Небо следует законам Дао, а Дао следует самому себе». И еще: «Дао рождает одно, одно рождает два, два рождает три, а три рождает тьму вещей». Я толкую это так: начальное небесное Имя содержит только себя, и потому может быть Одно, для чего оно всецело и ни в чём не нуждается. Но по великой благодати Имя как одно «рождает два» – земной глагол и человеческое местоимение. А потом «два рождает три», когда они втроём составляют троицу частей Речи. И уже Речь порождает, как сказано, «тьму вещей».
Данъянь замолк. Сюань-цзун ждал, ждал, когда он возобновит речь, но, так и не дождавшись, заговорил:
- Послушай, у меня к тебе просьба. Тут скоро состоятся словопрения, и я даже не буду рассказывать, о чём они – сам всё поймешь из говоримого. Но будет хорошо, если ты, слушая стороны словопрения, ты еще добавишь к нему что-нибудь в том духе, в каком ты говорил сейчас со мной. Я уверен, что то, что ты скажешь, будет именно то, чему надлежит быть сказанным…
- Ну, ты хоть намекни, о чём примерно будут словопрения..
- Ну, хорошо. О природе власти Сына Неба.
- Охо! Ну, ладно, я принимаю твоё приглашение – я приду.
-Спасибо! Уверяю тебя – в долгу не останусь.


Скоро настал день предложенных и устроенных Ли Линь-фу словопрений, которые он приурочил к празднованию Нового года. Для мероприятия был подготовлена Палата торжественных приёмов, войдя в которую Данъянь, почувствовал, как учащенно забилось сердце в созерцании невиданного великолепия. Всё помещение было завешено шелковыми полотнами, или изображавших сцены из прошлого, или с изящными записями высказываний всех великих мудрецов древности – Лао Цзы, Кунфу Цзы, Чжуана Цзы и других. У одной стены посреди палаты возвышался престол Сына Неба. По обе стороны от него тянулись ряды расшитых золотом красных  подушек со столиками с чайными наборами.
Участники и зрители стояли вокруг стен и ждали начала торжественного события. Оно обозначилось звуком громоподобного удара в гонг в исполнении облаченного в алый халат слуги. Вслед ему в середину помещения выбежали в ярких одеяниях танцовщицы и сопровождаемые музыкой телодвижениями изобразили рассказали о Вселенском яйце, о явлении Пань-гу, о том, как он раздвоился на первого государя Фу Си и его сестру Нюйву и своей любовью образовали небо, землю и тьму вещей.
После этого зачина на середину вышел цзайсян и объявил начало прений сторон. По разные стороны от престола начали выходить участники и усаживаться на подушки. Увидев, что последняя подушка по левую сторону от престола оказался незанятой, Данъянь глянул на Ли Линь-фу. Тот как раз смотрел на него в упор и взглядом его спрашивал, мол, чего ты ждешь. Стихотворец поспешил занять отведенное ему место.
Завершило вводную часть явление Сына Неба, который,  приняв все приветствия, повел рукой в знак того, что можно начинать. Как распорядитель словопрений первым словом взял цзайсян:
- Великолепные участники и гости в последнее время распространяются мнения, оспаривающие священные права нашего государя. Смущая неокрепшие умы и возмущая общественное  спокойствие, эти мнения, с одной стороны, должны быть до сведения, чтобы, с другой стороны, подвергнуться убедительному опровержению. Так давайте же к этому приступим. И первым мы дадим представить свой взгляд оспариваемой стороне.
Первым выступил До Цзе-фун, представитель знати, известный своей искушенностью в знании древних учений:
- Уважаемое собрание, с самого начала наше Общество Десяти Жемчужин в моём лице желает уверить вас, что мы никоим образом не подвергаем сомнению права государя. Напротив мы жаждем их упрочения посредством их дополнительного прописывания в государственном законодательстве. Дело в том, что сама священность власти по причине своей непрозрачности для разума оказывается чем-то призрачным, туманным, как какое поэтическое видение или сон, который кажется очень реальным по пробуждении, но стоит дурману сновидения выветриться, думаешь, приснится же такое. Сразу вспоминается образ незабвенного Чжуан Цзы про бабочку. В свете этого образа можно сказать, что возможно еще какой-нибудь бабочке снится, что она император. И как бы нам всем не оказаться заложниками этого сновидения! У меня всё!               
Дерзость последнего высказывания отозвалась волной пронесшегося по рядам возмущения.
Вторым выступал сам Ли Линь-фу:   
- Видите, уважаемые друзья, до каких непочтительных  несуразностей договариваются наши противники. Они ставят под вопрос освященный веками бытования уклад, который великий Кунфу Цзы определил как сяо, сыновнюю почтительность подданных ко всеобщему отцу, каким является глава государства. Но, похоже, что эта самая сыновняя почтительность отсутствует у сторонников оспариваемого нами мнения.
На эти словах люди у противоположной стороне недовольно зашумели, поворачиваясь друг к другу и покачивая головами с единодушным осуждением слов цзайсяна как несправедливых.
А далее спор продолжился в подобном духе. Выступающие, попеременно доказывая или необходимость писаного  узаконивания власти Сына Неба, или невозможность такого уложения, угрожающего обесцениванием священного характера власти государя, все как один обильно ссылались на великих ханьских мудрецов и неустанно приводили пространные  выдержки из их трактатов, клятвенно уверяя, что всё это как ничто доказывает их правоту.
А далее случилась уморительная заминка. Перед выступавшим последним Данъянем должен выступать тоже молоденький паренек, который всё время копался в каких-то рассыпанных вокруг бумагах, дико волнуясь и переживая. Видя, как он неуверенно себя ведет, в какое-то мгновенье его увели. И как выяснилось потом, ему предложили выпить вина для смелости, он выпил одну чарку, другую, третью и в итоге он так набрался, что языком закусил, и не смог принять участие в словопрениях. И так досрочно настал черёд для выступления Данъяня.
Он и сам волновался нимало и все же начал, страстно и невпопад выпалив:               
- Своим одним только присутствием Тянь Цзы являет целостность мира.
Сюань-цзын страстно выдохнул:
- Во как!
- И вот по этому проводу прочту люньши…. Как раз вчера его записал.
Данъянь отпил чаю и начал нараспев читать:
      
Сокрывшись в тучи, разверзло хляби небо
Дол с гневом топит черная вода
На тыщу ли бушует непогода
Продрогнув, сгорбился вопросом, помирятся начала когда?
Изливши гнев, растлался свет закатом,      
Блестят деревья, травы, бегут ручьи во все концы,
Росинка в отраженьи объяла свет Неба и тень Земли:    
Чудо! – сияет в капле вновь предвечное Тай Цзи.
Вот так и ты Предел Великий претворяешь
Своим благословенным местом Неба Сын!

- Прекрасный стих! – Воскликнул Сюань-цзун, вытирая слезы.
- Благодарю, о, государь! Но позволь, кое-что здесь пояснить. Не сочти за неблагородную подлость сравнение значения Сына Неба с каплей росы…
- И не думал!
- Тут выражаемое-означаемое содержание мира бесконечно  превосходит выражающую-означающую его единичную росинку. Просто важно было бы выразить наличие невыразимости Великого Предела, как о нём говорится в бессмертном «Дао де цзин»: «О пути можно судить, но то не предвечный Путь. Имя можно назвать, но то не предвечное Имя…». И благословенный наш учитель Чжуанцзы дополняет своего учителя Лаоцзы: «Небо и Земля обладают великой красотой, но о том не говорят…». То есть, да, словами Великий Предел невыразим, но ему порой дана возможность явить свою волю в великом решении Сына Неба!
Данъянь помолчал и растеряно добавил:
- Больше мне нечего добавить!
Сюань-цзун воскликнул:
- А больше нечего и добавлять! Всё ясно! Прекрасный итог. Ни дано земному чекану заключить в свои пределы то, что рождается на Небе! Словопрения завершены победой той стороны, которая не видит надобности в законодательном  уложении власти Сына Неба. На этом всё!
Участники и слушатели стали расходиться, кто радостно посмеиваясь, кто недовольно ворча. Данъянь еще растеряно разглядывал окончание мероприятия, когда перед ним внезапно  возник цзайсян и увлек его за собой. И скоро стихотворец оказался один на один с государем. Тот его благодарил:
- Ну, молодец, ты, Данъянь! Ни ошибся я в тебе! Сказал то, что все должны были услышать и услышали. И теперь проси у меня всё, что хочешь.
Данъянь замялся, не зная, что попросить, но скоро заговорил:
- Даже не знаю, о чём бы, я не попросил – о деньгах, о должностях, о почестях, всё это может оказаться ни тем, что мне нужно, потому что так-то у меня всё, что мне нужно, у меня есть. Но есть то, что мне не в силах преодолеть…
- Что же это?
- Есть одна девушка, дочь богатого вана Цзань Бо. Нравится она мне очень, но мне байсину не суждено не то, что предложить ей руку и сердце, но даже подойти и поговорить с ней я не могу.
- Да, да, знаю я вана Цзань Бо и дочь его, красавицу Си Чжунь знаю. И знаю, что он давно подходящего жениха отец её подыскивает да всё найти не может, ибо какие-то запредельные у него требования. А ты уже совсем его не устроишь. Нечего тебе предложить, кроме молодости. К тому же вы совсем из разных сословий. А это уже серьезная препона!    
Сын Неба задумался, а потом со вздохом произнёс:               
- Да, задал мне задачу! Я думал, что всё могут государи   Поднебесной. А тут натолкнулся на преграду. По сути, ты мне предлагаешь нарушить вековой закон, приняв произвольное решение ради одного единичного случая. Но то, что случается однократно, становится поводом для целой цепи подобных деяний. И в нарушении одного закона – повод для нарушения других общественных установлений. И тогда мы получим опасный для общественной жизни беспорядок, который всегда угрожает устоям государства! Вот что меня страшит.    
- Но разве благодатная взаимность двух любовных воль не выше закона. Тем более что именно эта взаимность – условие справедливости писаного закона. Приведу я тебе одно высказывание из священных книг тех проповедников, что приходили из далекой Дацинь. Вот их Бог, что был искупительно распят, а потом чудесно воскрес, вознесся и причастился к своему небесному Отцу. Он говорил, что «суббота для человека, а не человек для субботы» и потому «Сын Человеческий господин и субботы». Дациньские мужи толковали, что «суббота» это Закон, который, будучи однажды положен как конечная буква, со временем мертвеет и своей мертвечиной отравляет жизнь. То есть, когда закон принимался двумя и более людьми во имя лучшей жизни, он был закреплен в букве, высеченной на скрижали. Конечная буква закона выразила бесконечный благодатный дух. Но вдруг случилось так, что дух почему-то из буквы испарился. А буква осталась и, существуя для себя самой, стала довлеть духу. И вот здесь главным видится предлог «для». Когда говорится, что «человек для субботы», это означает, что «суббота» существует ради себя самой. «Суббота» это пустая и мертвая тождественность в виде «Я есть Я». «Суббота» это Я. А «человек» есть человек, живущий ради другого человека. Человек тогда человек, когда он любит другого. Разве не этому учит великий Кунфуцзы?! То есть, «человек» это Мы. Поэтому плохо, когда  «человек для субботы»: когда Я упрочивает себя за счет Мы. А хорошо, когда «суббота для человека»: когда «субботнее» Я существует ради круга  «человеческого» Мы. Я бытийствует ради Мы, и это хорошо, а когда, наоборот, это плохо.  Другими словами, власть, олицетворяемая самодержцем – это «субботнее» Я, а «человек» это народ в его Мы, и среди этого Мы имеет место и Мы двух влюбленных сердец. То есть, не сочти за вопиющую наглость, но дело обстоит так, что власть закона, её железный остов – хороши, когда они поддерживает благодать любви.
- О, искусный в рассуждениях Данъянь, я понял тебя! – Резко перебил речь поэта государь. – То есть, закон – это земной чекан, а благодать – небесное содержание любви. И хорошо, когда чекан закона для благодати любви, а не наоборот. И как Сын Неба я тоже земной чекан, что существует для любовного содержания. На что моя власть, если она не способна соединить два любящих сердца?! И если я  не могу этого сделать, то тогда я не Сын Неба, а пустое место.
Сюань-цзун перевел дух и заключил:
- Приходи завтра, стихотворец, чтобы выслушать моё окончательное решение.
Кое-как скоротав ночь, в которую Данъяню совершенно не спалось, а хотелось писать стихи, петь и пить, утром он явился во дворец на прием к государю.
Возле восседавшего на престоле Сюань-цзун стоял Ли Линь-фу с со свитком. По знаку он, развернув грамоту, начал читать:
- По высшей милости Сына Неба сычуанский байсин Данъянь отныне переименовывается в человека по имени Инь Фань. Он получает почетную должность 6-го уровня как  Хранителя священных имён с соответствующими почестями и жалованьем. В его обязанности будет входить отбирать лучшие стихотворения Поднебесной и приносить их на высший суд Сыну Неба.
Молодой человек, теперь звавшийся Инь Фанем, не верил своим ушам. В одно мгновенье услышанными словами он был вознесен под небеса. Закончив сообщение, цзайсян поклонился и отошёл в сторону. После этого заговорил государь:
- Итак, теперь ты принадлежишь другому сословию и имеешь полное право свататься за ту, которую избрал. Хочешь, я буду твоим сватом?
- Об этом можно только мечтать!
- Отлично. Цзайсян пригласи наших гостей.
Скоро в покои вошли пожилой мужчина и молодая девушка. Инь Фань сразу узнал Цзань Бо и Си Чжунь.
- Уважаемый ван, хочу посватать твоей дочери вот этого молодого человека, занимающего отныне должность придворного чиновника. Согласен?
- Ну, разве я могу отказать Сыну Неба?
- Да, мне ты не можешь отказать, а вот твоя дочь может отказать жениху. Инь Фань что ты скажешь в знак своей любви?
Стихотворец растеряно водил глазами. Ему вообще не нравился вот этот грохот водопада там, где уместно было журчанье ручейка. Но что было делать? – приходилось мириться с таким резким поворотом событий:
- Могу прочитать четверостишие…
- Давно пора.
Инь Фань взглянул на девицу и прочёл:
- Твой образ перьями написан
На водах, где чайки крик
Пронзил речной глуши безмолвье,
Когда ход лодки вдруг возник.
Сюань-цзун покачал довольно головой и мягко спросил:
- Си Чжунь, тебе понравилось стихотворение?
- Да, - тихо промолвила та.
- Выйдешь замуж за него?
- Если отец не против, то да.
- Ну, вот и порешили…

Через три дня большой поезд повозок из столицы во главе с молодоженами ворвался в родную деревню жениха. И неделю жители деревни гуляли на свадьбе, узнав, наконец, что значит наедаться досыта и напиваться допьяна…