***

    Одесса пахла морем и пылью веков. Грэгори Келсо, с лицом, набрякшим от бессонницы, прижался к сырой стене дома на Дерибасовской. В кармане пальцам нащупал холодную вилку — единственное оружие, которое успел схватить, когда бежал из гостиницы. Ее зубцы впивались в ладонь, напоминая: жизнь теперь измеряется часами, может, минутами.
    Парадная форма черноморских моряков мелькала в толпе, будто алые маки на сером полотне. Сегодня был День Победы, и город ликовал, не подозревая, что в его венах струится чужая кровь. Грэгори знал — его уже ищут. Слишком много вопросов задал он в порту, слишком близко подошел к тени «Корвета», судна, которое везло не рыбу, а сталь для чужих войн.
    Берлогой стал полуразрушенный особняк на Молдаванке. Хозяйка, старуха с глазами, как щели в броне, пустила его за пачку долларов и молчание. Ее муж, говорили, исчез в 37-м, и теперь она ненавидела всех, кто носил форму. Грэгори спал на узкой койке, прислушиваясь к шагам во дворе. Вилка под подушкой ржавела от сырости.
    На третий день услышал гул моторов. Из окна, завешенного тюлем с дырами, увидел колонну грузовиков с солдатами. Парадная форма, блестящие пуговицы, лица, выточенные из гранита. Они шли проверять дома. «Зачистка», — понял он.
    Старуха впустила их с покорностью святой. Грэгори метнулся в подвал, где пахло землей и гнилью. Вилка в руке дрожала. Шаги над головой, голоса:
    — Здесь никого?
    — Только я да крысы, — ответила старуха.
    Но кто-то спустился вниз. Сапоги скрипели по ступеням. Грэгори прижался к углу. Солдат, молодой, с гладким, как у мальчишки, лицом, навел фонарь. В луче света блеснула вилка.
    — Стой!
    Грэгори бросился вперед. Зубцы вонзились в руку, фонарь упал, стекло разбилось. Темнота сомкнулась. Бежал, спотыкаясь, через дворы, где сушилось белье, мимо детей, игравших в войну. Парадная форма осталась позади, но он знал — это ненадолго.
    У причала, под крики чаек, его ждал катер с выключенными огнями. Капитан, человек без имени, взял золотые часы и кивнул к Тузле.
    — Больше вы не вернетесь, — сказал он, не глядя.
    Грэгори обернулся. Одесса таяла в тумане, как мираж. В кармане все еще лежала вилка — абсурдный трофей войны, которую он проиграл, даже не поняв правил.
    А где-то в городе старуха, вытирая пятна крови тряпкой, думала о муже и о том, что ненависть — надежнее любви.
    И парад продолжался.