***

Тихий Голод

Снег лежал мертвым саваном над деревней Подгорное. Небо, серое и низкое, словно крышка гроба, придавливало избы к земле. Январь 1947-го. Война кончилась, но голод — нет. Он заполз в дома тихо, как тень, вылизывая последние крохи из заветных горшков.

Иван Степанович, председатель колхоза, сидел в холодной избе, кутаясь в тулуп. На столе — пустая бутыль из-под керосина, кусок замерзшего хлеба, да лист бумаги с цифрами. Цифры врали. По отчету в амбарах еще должно было оставаться зерно, но амбары пустовали с осени. «Сдали план», — говорил район. «Сдали», — повторял Иван, глядя на опухшие от голода лица детей.

Ночью его разбудил стук. На пороге — Федосья, вдова, с ребенком на руках. Мальчик был легкий, как ворох соломы.
— Иван... Дитё помирает.
Он знал, что не должно быть зерна. Но знал и другое: в лесу, за болотом, под старым дубом, зарыт мешок ржи. Для «особого случая». Для своих.

Утром, проваливаясь в сугробы, Иван шел к дубу. Мешок был на месте. Зерно звенело, как монеты. «Украду у голода несколько жизней», — подумал он, но вдруг услышал за спиной хруст снега. Из-за сосны вышел Сергей, парторг. Молчаливый, худой, с глазами-щелочками.
— Председатель... И я за тем же.

Они стояли друг против друга, два вора, обкрадывающих саму смерть. Сергей первым опустил глаза:
— Мой мешок... Вчера закопал. Для дочки. Ей три года.
Иван сглотнул ком. Парторг, который месяц назад громил «расхитителей соцсобственности» на собрании, сам таскал зерно в лес.

— Делить будем? — спросил Сергей, и в его голосе не было ни злобы, ни власти. Только усталость.
Иван кивнул. Они рыли вместе, молча, пальцы примерзали к лопатам. Нашли три мешка. Не его. Не сергеевы. Чьи? Может, такого же, как они, отчаявшегося.

Вечером в избе Ивана собрались те, кто еще мог ходить. Федосья, старик Ермолай, мать-одиночка Галя. На столе горела лучина, тени плясали по стенам, как голодные духи. Сергей молча насыпал зерно в подолы, в шапки, в ладони. Никто не спрашивал, откуда. Лишь Ермолай пробормотал:
— Грех...
— Грех — смотреть, как мрут, — отрезал Иван.

Через неделю приехали «проверять». Черный «газик» уткнулся в сугроб у сельсовета. Человек в кожаном пальто ходил по избам, нюхал воздух. В печах — запах ржаных лепешек.

Ивана и Сергея вызвали ночью. Допрашивали отдельно.
— Где зерно? — спрашивал кожанок.
— Нету, — отвечал Иван.
— А у детей в животах?
Молчание.

Утром их повезли в райцентр. Сергей, глядя в заиндевевшее окно, сказал:
— Я бы снова украл.
Иван кивнул. За окном мела поземка, заметая следы. Следы на снегу, следы в душах.

А в Подгорном, пока шло следствие, варили похлебку из последнего зерна. Федосьин мальчик начал сидеть на кровати. Старик Ермолай, перекрестившись, ел и плакал.

Суд дал десять лет. Но той же весной, по амнистии, сроки сократили. Иван вернулся в 1953-м. В колхозе снова были амбары, полные зерна. Люди здоровались, но глаза отводили. Только Федосья, встретив его на околице, поклонилась в пояс.

Он умер в 62-м, тихо, во сне. Хоронили всем селом. На могилу кто-то положил горсть ржи. Ветер разнес зерна по полю. Возможно, некоторые проросли.