***

             Дом на Пречистенке


    Осень пришла внезапно, как нежданный гость, принесший сырость в подъезды и тревогу в сердца. Дом на Пречистенке, некогда бежево-розовый, теперь походил на старую акварель, выцветшую под слоем пыли. Андрей Петрович стоял у окна, сжимая в руке уведомление: «Снести в течение полугода». Бумага пахла бюрократией, казённой краской. За спиной шуршали страницы — жена, Лида, перебирала старые письма, будто пыталась найти в них оправдание молчанию.
    Соседи собрались в кухне, где плита дышала жаром, а стены помнили все ссоры и сплетни. Марья Ивановна, соседка сверху, стучала костяшками по столу: «Здесь мой Сашенька первый шаг сделал!» Её голос дрожал, как лист за окном. Напротив, молодой инженер Сергей, новосёл в доме, говорил о «прогрессе», избегая взглядов. Андрей Петрович молчал. Он вспоминал, как тридцать лет назад, в такой же октябрьский вечер, Нина, его первая любовь, смеялась на этой кухне, а потом уехала, оставив в ящике стола засохшую ветку сирени.
    Ночью, когда Лида уснула, он поднялся на чердак. Здесь, среди паутины и старых чемоданов, лежал дневник отца, погибшего в 45-м. На пожелтевшей странице — карандашная запись: «Жизнь — это дома, которые мы носим в себе». Внизу, во дворе, скрипели качели. Там, в 60-е, они с Ниной мечтали о полёте в космос, а теперь ржавые цепи стонали, как невысказанные слова.
    Утром Марья Ивановна принесла петицию — «Спасём дом!». Сергей отказался подписывать. Лида спросила: «Что выберешь?», но Андрей Петрович вышел на улицу. Моросил дождь. Он смотрел на трещину в стене, похожую на реку на карте, и думал, что память — тоже дом. Возможно, сносить его — всё равно что предать себя. Или наоборот — освободить.
    Через неделю он всё ещё не подписал бумаги. Осень углублялась, и в опустевших комнатах звенела тишина, будто само время замерло, ожидая. А на подоконнике в гостиной, где солнце ложилось ромбом, лежала та самая ветка сирени — хрупкая, как выбор, который так и не сделался.