Антон Кречет

   Наверное, трудно найти в России человека, который не знал бы великого спортсмена, борца Ивана Максимовича Поддубного, не любил его, не гордился им.

   А мне он всегда казался человеком, которого я близко знал. Похоже, сработала истина: «Скажи мне кто твой друг, я скажу тебе, кто ты».

   Судьба свела меня ещё в ранней юности с тремя замечательными людьми, лично знавшими Ивана Максимовича.

   Александр Мазур, чемпион и страны, и мира, очень часто присутствовал на занятиях борцовской секции тогда ещё в Центральном Доме Советской Армии, где мы, суворовцы, тренировались.

   Меня всегда удивляло пристальное, заинтересованное вниманиеименитых спортсменов к юным борцам. Вот и …Мазур… Он словно взвешивал каждого в своих могучих ладонях, прикидывал, что может из нас получиться. 

   Ещё один представитель из окружения Поддубного, Егоров, старший по дому, студенческому общежитию холодильного техникума, женского общежития. Так и осталось для меня загадкой – учились ли в техникуме ребята. Неизвестным осталось и имя с отчеством Егорова. Для нас, пацанов, он был Егором-крохобором, наподобие Карабаса-Барабаса.

   Дело в том, что в общежитии жило и несколько обычных семей, моего школьного друга Адика, или точнее, Андрея, тоже.

   А запомнился Егор-крохобор своим озорством, даже мальчишеством - мужчины в возрасте за шестьдесят, уже вроде и не озоруют. По крайней мере так, как это делал Крохобор.

   Завидев идущую по длинному общежитовскому коридору девочку, студенткам было всего пятнадцать-шестнадцать, в семнадцать они уже выпускались, Егоров мгновенно выстреливал в стойку на руках и таким манером вышагивал навстречу птичке-невеличке. Поравняшись с девушкой, поворачивал голову к ней, вежливо здоровался – «Здравствуйте!»

   Девочки отчаянно боялись встречаться с Егоровым.  А наиболее пугливые, прежде, чем выйти из комнаты, осторожно выглядывали, нет ли там шутника управдома.

   Егоров был страшен и тогда, когда он, как обычный гражданин, стоял на своих двоих. Под два метра ростом, под сто двадцать килограммов живого веса…  А уж на руках – зрелище не безопасное даже нам, пацанам. По-моему, ему труднее было ходить ногами, чем на руках.

   Много пакостей преподнесли пацаны управдому. Не остался перед нами и Егоров. Но сейчас разговор о третьем товарище Ивана Максимовича, его друге, Антоне Кречете. И если с Мазуром и Егоровым я был лишь знаком, но обо мне им было неизвестно, с дядей Антоном и мной случилась целая история.

   Он был тоже очень большим, и веса немалого. В то время, когда я с ним познакомился, это был уже глубокий старик, лет восьмидесяти. Но держался он молодцом: на голове – белый короткий ёжик, без залысин, без проплешин; всегда розовое лицо без уродующих морщин.

   Но что поражало в его облике – выражение детской непосредственности.
   Мне трудно объяснить, как ему удалось сохранить незамутненность чистой своей души.
   Расхожее   суждение, что глаза – это зеркало души человека. Для дяди Антона – это сущая правда. И его растерянный от обиды взгляд до сих пор печёт мое сердце, хотя столько времени утекло.  Да и дяди Антона давно нет на этом свете.

   Мне везло. На розыгрыше приза Поддубного, соревнования необыкновенно популярного в Ростове-на-Дону. На первых рядах – сплошь женщины. Такое внимание обязывало.

   Два соперника позади. Ещё одна удачная схватка и – финал, призы.
   В полуфинале соперник могучий, под стать своей фамилии – Чугунов. И, как мне показалось, близорукий, оценивает меня вприщур. А может быть, не щурясь, он меня и не видит?

    «Так тебе и надо» - оценил я в ту минуту свое пижонство – не стал сгонять лишний вес, каких-то полкило. А великан в эту категорию еле влез, скинув пяток килограммов. Пигмей и Голиаф!

   А с техникой у великана не лады – толчки, напор и ни одного приема. Но я ведь не товарный вагон, меня подталкивать к действию не надо.
   Короче. Выждал момент, когда великан в открытую попер на меня. А  мое бедро гостеприимно ждало великана.

Но! Замри, товарищ Чугунов в самой верхней точке траектории своего космического полета! Речь пойдет не о тебе.

   Обычно на соревнованиях Антону Кречету отводилась роль почетного гостя. Но, догадываюсь, чтобы поддержать не дюже могучие доходы старика, ему дали возможность посудить несколько схваток в качестве  судьи на ковре.

   Короче, нашу схватку судил известный всему Ростову, всеми уважаемый личный друг Ивана Максимовича, сам известный цирковой борец, Антон Кречет. А для всех борцов города и даже олимпийских и мировых чемпионов, дядя Антон.

   В белых судейских брюках и рубашке, в белых парусиновых туфлях, по такому случаю обильно намазанных зубным порошком, огромной глыбой топтался  дядя Антон, строго следя за схваткой – все должно быть честно, все по правилам.

   А теперь, Чугунов, падай всем свои могучим телом лопатками на ковер, родив в моих ушах звон медали, не разобрал какой именно, серебряной или бронзовой.

   Но это все оказалось слуховой галлюцинацией.

Когда могучий Чугунов смущенно поднимался на ноги, вытирая ладони о борцовское трико, а я радовался победному свету на пультах боковых судей, я не обратил внимания на задумавшегося дядю Антона. А зря!
 
   Дядя Антон в чем-то сомневался. Скоро он и оповестил о причине своей грусти:
   - Но я же свистнул до того, как было туше.
   Дядя Антон поскромничал: неверные судейские свистки назывались иначе. Это называлось: «Судья чихнул».

   Вот и на этот раз: чихнул дядя Антон, а болеть предстояло мне.
   В момент броска дяде Антону показалось, что бедный Чугунов со своей пространной фигурой, ну никак не уместится на ковре, вылетит за него, врежется в стенку, вернее, в батарею центрального  отопления. И хотя она была нежно укутана в гимнастические маты, мало ли что… А парня дяде Антону очень  жалко.

   Кто же мог предположить, что здоровяк Чугунов вполне поместится на ковре. На вполне почтительном расстоянии от опасной батареи.

   Добрейший человек, дядя Антон, пожалел. Не мог не пожалеть, потому что он был Антоном Кречетом, которого знал и любил весь город. Вот только его жалости на всех не хватило.

   Схватка была продолжена – для дяди Антона правила борьбы были святы. И продолжалась она совсем недолго: близорукий Чугунов, если и не рассмотрел как следует, но твердо понял, кто ему противостоит и как с ним бороться – сбил в партер, мощно придавил к ковру и спокойно перевернул на лопатки.

   Может и не так просто, но перевернул.

   Оглушенный случившимся, я вышел из  Дворца спорта. А здесь – чудеснейший весенний вечер, про который ростовчане поют:
   Над Ростовом тихий вечер,
   Я такие вечера люблю.
   В этот теплый ясный вечер
   О тебе, моя любимая пою.

   Слова - не абы какие, и любимой у меня совсем не наблюдалось, но по сути все верно – чудо, а не вечера. Особенно, когда цветет белая акация. А она цвела, и ее теплый медовый запах проникал до самых альвеол.

    До сих пор не могу вспомнить, а снисхождения себе давать, не намерен, знал ли я, что дядя Антон подрабатывал в цирке контролером. Даже, если не знал, даже, если посчитал, что моей студенческой стипендии хватит и на билет, увидев дядю Антона на контроле, я обязан был разорвать эту цветную бумажку в клочья, сжевать, проглотить. Всему городу было известно: борцов дядя Антон пропускал бесплатно.

   Директрисса цирка из кожи вон лезла, чтобы доказать, разъяснить, наконец, умоляла понять…

   Дядя Антон не упрямился. Он просто не мог представить себе такой глупости, чтобы борец, по существу,  артист цирка, покупал билет, ведь для  Антона Кречета и его товарищей, цирковых борцов, это был дом родной.

   Я обидел старика больней директриссы: та упрямилась по долгу службы, я – из мелкой мести.

   До сих пор вижу его недоумённый взгляд, обмякшую громадную фигуру всё в том же судейском облачении, мявшего в огромных руках синий  клочок бумаги, мой входной билет, так и  не решившись его надорвать.

   И напрасно придумывать, что дядя Антон не узнал меня. Узнал! Не мог не узнать, ведь он отнял победу у законного победителя.

   Прости, дядя Антон! Прости и пойми: мне так и не удалось услышать звон медалей. То был единственный шанс на торжество. А главное… Прости тому мальчику, глупому и по-детски жестокому. Прости через  годы.