По пути из Москвы. Сборник Неучтенная жизнь

Белым вороном явился он среди массы пассажиров, собирающихся в здании вокзала в ожидании поезда на Москву. Петр Белохвостов заметил странного господина, как только тот вошел в холл – в шотландском клетчатом пальто, обмотанный рыхлым шарфом, в ворсистой зимней шляпе. «Издалека приехал», - подумал Петр, цепляясь за незнакомца взглядом. Тот, встав в дверях, озирается по сторонам, хлопает себя по ляжке зажатыми в левой руке перчатками. В правой держит пузатый рыжий саквояж; за ним следует носильщик, толкая перед собой тележку с огромным дорожным чемоданом – «На англичанина не похож, не француз, может быть немец или какой-нибудь чех. Или поляк». Петр приметил в лице иностранца сосредоточенность и некоторую стеснительность человека, оказавшегося в незнакомом месте среди множества людей, которые, напротив, всё здесь знают. Увидел выпуклый глаз вокзальных часов, путался в одеждах, доставая из жилетного кармана свои собственные – сверил, остался, видимо, доволен. Вот метнулся к лавке булочника, купил кулек пирожков, пытался держать его в руке, но положил на чемодан, завернув поглубже внутрь края оберточной бумаги. Шагнул в сторону газетчика. Носильщик тронулся за ним, - кулек повернулся и выпустил наружу румяный расстегайчик. Иностранец было кинулся обратно, чтоб поправить кулек, но махнул рукой. Смеясь, свободно выговорил по-русски: «Голубчик, минуту постой здесь».
«Хм, все-таки наш. Но откуда ж его принесло?» - Петр следил, как незнакомец зигзагами бесцельно пересекал зал из стороны в сторону (теперь у него еще стопка газет, сунул их в глубокий карман пальто), задевая окружающих (срывает шляпу, извиняется), словно не находил себе места, движимый неким внутренним переполнявшим его чувством. Но чувство то было радостным, совершенно лишенным тревоги или злости – это читалось в его светлом приветливом, едва не наивном лице.
Открыли проход на перрон. Ожидающие разом двинулись на выход, и Петр на время потерял незнакомца из виду. Увидел его опять, когда проходил вдоль вагонов в поисках своего – тот разговаривал о чем-то с кондуктором, раскуривая тонкую сигару. Заметив, что железнодорожный привратник глаз не сводит с его сигары и тянет носом расходящийся от нее дым, странный господин достал из кармана еще одну и протянул ему – «Угощайтесь… Не надо возражений…Всё! Просто возьмите». Кондуктор почти испугано спрятал за пазухой обретенную диковинку и расплылся в улыбке, пообещав в ответ незнакомцу всяческий комфорт в пути. «Хорошо, 22 часа – это все-таки не неделя», - услышал Петр, проходя мимо.
Разузнав у своего нового знакомого что да как, странный господин выбросил окурок в снег и хлопнул кондуктора по плечу – «Ну поехали уже скорее». У подножки скопилась очередь. Иностранный русский пристроился ей в хвост, притаптывая на месте и все так же вертя по сторонам головой. Наконец вскочил на подножку и, теснясь среди других пассажиров, скрылся в натопленном вагоне. Шел по проходу, всматриваясь в лица рядом со свободными местами. Выбрал – «Вы позволите?». Мужчина средних лет, расположившийся у окна, с виду мелкий помещик убрал с соседнего сиденья бобровый треух – «Пожалуйста». Тот сел, распахнув пальто, выдохнул, широко улыбнулся сидящим напротив.
- Господа, нам предстоит долгий путь, поэтому представлюсь – Никита Николаевич Стрелков, путешествующий коммерсант. Очень давно не был в России – где меня только не носила нелегкая! -  многого здесь уже не знаю, так что не обессудьте, если выскажусь невпопад. Никого не хочу обидеть, упаси Бог, - примиряюще выставил перед собой руки, - Извольте, даже готов извиниться заранее самым искренним образом, - и далее с расстановкой, оглядывая каждого в отдельности, словно внушая, - Никакого злого умысла не имею. Еду к невесте. Вот так. Ага.
Сказал и, сложив руки на груди, широко улыбаясь, откинулся на жестком сиденье. Чинные соседи переглянулись, а с-виду-помещик чуть отстранился от Стрелкова, заслышав внезапное его заявление. Но каждый по очереди ответил. Первым начал господин в гражданской шинели; на коленях у него бархатная мурмолка, отороченная мехом. Он кашлянул и отчитался:
- Первохватов, Андрей Григорьевич, коллежский секретарь по делам образования, следую по служебной надобности. Рад знакомству.
- Евгений Дмитриевич Нащекин, помещик (ну конечно же!), еду к себе в деревню. Очень приятно.
- Инженер Сергей Лазаревич Басургин, - отозвался третий, что напротив Нащекина и повел глазами в окно, - тоже занят самым тривиальным делом возвращения домой.
Тут из-за спины Стрелкова навалился запыхавшийся молодой человек, во съехавшей на ухо фуражке. Он одновременно стягивает башлык и расстегивает пуговицы студенческой шинели; за его плечами тяжело висит холщовый мешок.
- Кажется это последнее свободное место, господа. Разрешите?
- Прошу-прошу, - всплеснул руками Стрелков и, подбирая полы своего пальто с пустующего сиденья, вопросительно уставился на четвертого своего соседа, разместившегося ранее у прохода.   
- А я, - проговорил тот, - ваш товарищ по коммерческому делу, милостивый государь. На путешествия, правда, времени совсем не имею. Купец Лука Булочкин, Игнатьевич, да. Можете располагать.
- Вы знакомитесь, господа? К сожалению, опоздал, не всех слышал, простите. Я - Павел Данилевский, изучаю естественные науки в университете. Честь имею! - сказал студент, встряхивая длинные, до плеч светлые волосы; шинель он свернул и сунул себе за спину, теперь приминает, упираясь спиной. 
- Ну и замечательно, господа! – воскликнул Стрелков -  Очень, очень рад знакомству. О, тронулись, наконец.
Некоторое время ехали молча. Но возбужденному предвкушаемой встречей жениху спокойно не сиделось. Он то ли хотел перезнакомиться со всем вагоном, то ли кого-то искал глазами – вытягивал шею, глазел по сторонам, улыбался, кивал кому-то, видимо встретившись взглядом, а потом показывал ему или ей свой кулек с пирожками, приглашая угоститься. Но никто не откликался на предложение, студент, да торговец лишь взяли по одному, остальные он постепенно поедал сам. Принимался читать газеты, разворачивая шелестящие листы, как парус, но одну за другой сминал, словно разочарованный, роняя руки на колени. Нет, все-таки от нетерпения это делал.
- Я вот, что понял, - вдруг проговорил он, ни к кому конкретному не обращаясь, - стоит почаще покидать Россию, чтобы не забывать, как возможно устраивать порядки и дела иначе, чем здесь, по-другому, чем мы привыкли. И стоит подольше оставаться за ее пределами, чтобы успеть хорошенько отвыкнуть, а по возвращении искренне удивляться, как это самое, то, что здесь привычно практикуется на каждом шагу, хоть и нарушает самые естественные законы природы возможно вообще и до сих пор, в частности.
В таких ситуациях ожидаешь, что говорящий сделает паузу на первых словах, посмотрит, слушает ли его кто-нибудь. Но Стрелков говорил так просто и уверенно, что слушать его были вынуждены все. И тем лишь внимательнее от того, что если и существует в природе единый объединительный для всех русских людей вопрос, то вопрос этот именно о том, как их полная несуразностей жизнь вообще возможна.
Коснувшись потаенного нерва нации, который наиболее явственно отозвался в душе инженера и помещика – они, сидя друг против друга, обменялись удивленно насмешливым движением бровей, – Стрелков пустился в рассказ о своих странствиях. (Студент проявил академическую заинтересованность, а торговец хмыкнул, лишь Первохватов остался невозмутим и безучастен). Берлин, Париж и Лондон, Рим, Неаполь, Египет и Сирия…
-…я даже до Америки добрался, - вот где, скажу вам, образчик. Химически чистый, незамутненный образец честности – полная свобода воли и невозмутимая жестокость закона. Жуткая смесь, жернова! Закон падает безусловно, как нож гильотины, но никак свободу при этом не ограничивает. Поистине, адское горнило, рождающее крайнюю степень проявления человека. Всякое среднее, ровное – более того! - нормальное отвергается, напротив, всякое экстраординарное получает мощнейшую поддержку и импульс развития. Если движим ты злым умыслом, то тихим прохиндеем тебе быть не позволят, вознесут на самые вершины злодейства, где ты во славе всеобщего проклятья закончишь свою яркую короткую жизнь под секирой неумолимого судьи. А ежели сознанием блага человеческого горишь, то ни минуты на сибаритство ленивое, или критицизм, душу изнуряющий, тебе не оставят – от зари до зари будешь работать, радостно и упорно. И судья тот назначит тебе награду, без оглядки, хватит ли, или может достаточно и не слишком ли много. Будет назначать, сколько по закону выходит. Если выронишь монетку, не в силах их все в руках удержать, то поднимет и в карман твой положит.  Вот как все устроено! Но я не об этом.
- Да уж, к делу переходите, если сказать, что имеете. Не нужно деклараций, - проговорил Первохватов.
- Я ведь совсем недавно про честность-то понял. А понял – так весь и загорелся. Душа моя, Аннушка, невеста моя – это ведь характерная черта ее, вся она для меня в этой категории исключительной честности сосредоточена. Она ей как божеству поклоняется и всю жизнь свою вокруг нее выстраивает. Бывало скажет «это не честно» - и совершенно все тремя словами лишь и выразит. Или сколько тут слов – два и предлог, или предлог тоже считается? Ладно, не важно. Тут у нее и оценка, и формулирование цели, вся натура события с причиной и следствием здесь, - Стрелков выставил трехперстную щепоть, развернутую вверх, словно держал иглу, - Доброта, да, мы ведь ценим доброту и почитаем за высшую добродетель. Но ведь и то правда, что никто из нас не рождается злым первоисходно, так сказать. Просто не справляемся порой, не сдерживаем корыстного малодушия. Вот и Аннушка, прости меня милая, бывает не справляется. Так что видел я, признаться, людей более мудрых в своей доброте, чем она. Но вот границу «честно-не-честно», границу ледяную, как лезвие бритвы, она блюдет так, что не преступить.
- Вы полагаете это достоинство? – сощурился Булочкин, - Нет, конечно, я не оспариваю – без справедливых отношений и дела никакого быть не может, - но уж как-то категорично выходит. Эдакая получается окончательная мера. Ни в коей мере не умаляю при этом прелестных черт невесты вашей, поймите правильно…
- Понимаю. А и захотите умалить – все равно не сможете. Я ведь очень многие годы потратил на осознание свое, теперь уж не свернуть меня, не отстранить от нее, теперь уж ни единого ее шага от честности к доброте безусловной не пропущу, - улыбнулся Стрелков, нарочито сжав кулак в знак самого твердого намерения.
- Честной цена на хлеб может быть, или на яблоки. Но из нее не проистекает честная плата за труд того, кто их выращивал, - одинаковый и в плодородный год, и в худой, вне зависимости от цены, - вставил помещик, - Кривите вы, голубчик, своей влюбленной душой.
- Да, но средние значения и погодных условий, и закупочных цен за несколько лет позволяют распределить… - Данилевский пытался, вероятно, выступить в защиту статистики. Которая способна выработать множество замечательных правил. Которые ни в каком конкретном месте не сработают замечательно.
- Обождите-обождите, господа. Вы, уважаемый, говорите об окончательной мере. И я благодарен вам за это. Именно, что окончательная. Апогей! Ведь что следует, когда мы признаем нечестное состояние дел? Цель! – восстановить справедливость. И дальше уж шепотом скажу – на этой дороге поиска справедливой оплаты труда мы перво-наперво должны освободить крестьянина от зависимости перед помещиком. Извините, Евгений Дмитриевич, не вам лично, а лишь как принцип высказываю. Следует такой вывод? Следует. Ведь мы тем самым очистим труд от сторонних наслоений. А что мы должны будем сделать после того? А? Вот именно! Здесь возникает представление о средних показателях урожайности, потребности в пресловутых яблоках, производстве фабричных изделий, применяемых в садоводстве… Это ведь вы имели в виду, Павел…Как вас по батюшке? – оборотился Стрелков к студенту.
- Богданович.
- Павел Богданович, угадал я?
- В целом, да.
- Ну вот. Эти данные позволяют прогнозировать рыночную обстановку с самым минимальным риском. Так мы приходим к необходимости неких общих, общественных мер. Реализуем их - и живая практика, опыт подтолкнут нас дальше, к более изощренным новшествам, если мы преследуем цели справедливости. Поверьте мне, какой бы клубок проблем вы ни взяли, всякий из них разматывается одним лишь инструментом – честен ли существующий или предлагаемый порядок вещей. Нет-нет, Лука Игнатьевич, я понимаю, что в прибыльную минуту можно и вывернуться, возможно очень долго даже можно выворачиваться, но при этом нужно помнить, что если несправедливость какая-то творится, несправедливость не вообще, а та, которая может быть практически исправлена, то клубок тот где-то только запутывается. Молитесь, чтобы он до вас не докатился и своими узлами не придушил.
- Ну уж вы чересчур хватанули, - посерьезнел Булочкин, - мы, купцы на том и стоим, что на крепости данного слова – что может быть честнее, чем взаимный договор. Но вот в абсолют возводить я бы все-таки не стал, ведь и измерить иной раз не найдешься чем.
- На проповедь похоже. Но стоит ли? Вам ли? – вмешался инженер.
- Ой, господа, извините, пожалуйста. Совсем не хочу поучать, может и глупости вовсе болтаю, просто переполнен я этими думами, мотали они меня по миру, а теперь вот возвращают туда, откуда я вослед им и пустился. Все перенастроилось во мне, вот и делюсь.
- Ну а что, делать все равно нечего, а беседа на отвлеченные темы всяко лучше, чем в карты играть.
Первохватов встал, снимая шинель, повесил ее на гвоздь над Басургиным, - Жарко стало. Не мешает вам?
- Не беда, потерплю, - ответил инженер.
- Я даже не буду останавливаться на том, что «честно» и «справедливо» - не одно и то же, - продолжил Первохватов, усаживаясь обратно, - допустим, что все-таки свели их к одному знаменателю. Как вы собираетесь вынудить всякого и каждого смотреть на ситуацию, если не одинаково, то с одной и той же стороны, под одним углом? Ведь только так этот очистительный путь, в который вы призываете коллективно пуститься - ко всеобщей честности и справедливости, - может вообще продолжаться.
- Очень просто – через опыт. Вот говорят, что цель оправдывает средство. Или задаются вопросом – оправдывает ли цель те или иные выбираемые средства? Вопрос этот принято называть моральной дилеммой. Но я обошел полмира, покрыл себя несмываемым позором, испытал все возможные наслаждения и скажу совершенно обратное – средства определяют цель. Нет никакого смысла размышлять как приспособить, скажем, молоток к мытью окон, возможно ли такое. Если взял в руки молоток, то стекло разобьешь, а вымыть сможешь только если взял тряпку и отыскал воду. Если ценишь честность, то любая форма справедливости, как ее ни понимай, будет достигнута в большей степени, нежели, когда исповедуешь ценность выгоды, честность, напротив, попирающую - господа, пожалуйста, не принимайте на свой счет. Никого вы силой не заставите, уважаемый Андрей Григорьевич. А вот объяснить сможете. На одном примере, на другом – на любом. Если для вас, меня, нас это важно. Достаточно просто остановиться и посмотреть, чтобы увидеть.
- А ежели поганец какой найдется?  - съязвил Евгений Дмитриевич, - Ну вот не убедился кто, один лишь из сотни в адепты не вступил и отринул праведные установки, - так весь строй нарушен будет. Может и покарают его, одного единственного силой большинства, но с тех пор сомневаться начнут в истинности порядка. Ведь нарушивший порядок всегда максимальную прибыль получает. Как тогда?
Булочкин закивал головой – «Да, как быть?». Но Никита Николаевич, не замечая насмешки, был горяч, как только романтики горячими и бывают.
- Значит не устоялось еще, не укоренилось достаточно надлежащее представление. Нужно отступить, выправить строй и вновь идти. Даже и вернуться, может быть. Мы же знаем уже, что справедливость и относительна, и не досягаема. Но честностью все-таки отыскивается. В тех же Объединенных Штатах в южной их части рабство почище российского процветает, но все активнее дискутируется. Вчера еще ни у кого сомнений не вызывало, а сегодня уже сами плантаторы рабам вольную дают. Нет здесь ловушки, каждый просто со своей скоростью понимает.
Вот посмотрите, - ценности и интересы, - Стрелков выставил руки ладонями вверх и покачал ими, словно незримое взвешивал, - «Интересы» - это цель, которая то ли оправдывает, то ли нет. А «ценности» - средства, цель устанавливающие непреклонно, как стрелка компаса устанавливает направление на север. Мой духовник говорил, что человек может быть счастлив только в Боге. Я спорил с ним, не отыскивая в своей жизни этого самого категоричного абсолюта. Но вот сейчас со всею ясностью, до слез понимаю, что так оно и есть. Человек может быть счастлив, только если озабочен чем-то большим, чем он сам. Иначе невзгоды неизбежные, да тревоги всего его изъедят. Иначе не преодолеть их, по самую макушку погрязнуть, как бывает ипохондрики всю жизнь посвящают поглощению лекарств всяких. А ведь при том нет ничего превыше сущности Бога, ведь так? Почему бы тогда это самое превышающее человека нечто в крайней его степени Богом и не назвать.
А теперь, господа, расскажите мне об иллюзиях – ну конечно! И я, продолжая свою тираду, немедленно ответствую, что человек и ценен для других, и целостен для самого себя, только если ему удается сохранить хоть малую толику иллюзий, что питали его восторженную юность, когда он был максимально силен, решителен и бесстрашен, - был прекрасен в ослепительной своей уверенности в истине. Эти иллюзии принято называть принципами.
- Проповедь и есть, - вернулся Сергей Лазаревич, - Вы берете слова, сталкиваете их друг с другом, забавляясь высекаемыми искрами, и заставляете нас слушать загадочный ускользающий звук этого столкновения. Красиво, соглашусь, но пустое. И «иллюзии», и «принципы» обладают вполне определенными смыслами. Это не синонимы. И если выставлять их в единый логический ряд, то иллюзии – это то, от чего нужно избавляться практическому человеку в своих представлениях о порядке вещей, а принципы…
- Что? – с азартом впиявился в инженера Никита Николаевич.
- То, чему стоит следовать. Цель и средства, если хотите. Не люблю парадоксов. Не бывает никаких парадоксов, лишь незнание. Или лукавство.
- А это мое любимое, – Стрелков выпрямился и одарил всех улыбкой фокусника, который уже опустил руку в шляпу, чтобы достать кролика, - мотив и поступок. Вот вы говорите, незнание или лукавство. Один и тот же результат – я утверждаю нечто, что вы слышите, как чушь и галиматью. Но причины такого результата прямо противоположны – я искренне заблуждаюсь, или я намеренно ввожу вас в заблуждение. И вот скажите, что вы предпочитаете оценивать, - мотив или поступок, а? С целью, например, разрешения спора. Менялся ли бы ваш аргумент супротив моего утверждения в зависимости от мотива, которым я руководствуюсь? Вот, уважаемый Андрей Григорьевич, возвращаясь к тезису о понуждении смотреть в одном ракурсе – не заставляя, но объясняя, необходимо следить за мотивом участников. Поступок лишь формирует факт, все дальнейшее развитие ситуации связано с мотивом. Всякому по-разному придется объяснять. Но всякому через выгоду, да – один деньги почитает, другой в карьере счастье ищет, третий – в покое и созерцании, а иной – блажит всеобщим благом. В школах же вы к детям с разной меркой подходите в зависимости от талантов их и склонностей – вот здесь так же. Хоть и кривоватая аналогия.
- Вот да, хорошее слово – кривоватая. Вы уж простите, милостивый государь, но все у вас так и выходит – кривоватая проповедь, замешанная на мнимых парадоксах, которые вы изготавливаете из замаскированных абстракциями банальностей, - Басургин завозился и даже покраснел от своей отповеди, - И проповеди непрошенной к тому же, извинительной лишь тем, как заметил Андрей Григорьевич, что скрадывает дорожную скуку.
Не поднимаясь, Сергей Лазаревич вытянул из-под себя полы пальто, вылез из его рукавов и, свернув, проложил между собой и стеной вагона.
- Ну и ладно. Ну и вообще забудьте, - всплеснул руками Стрелков, - Я собственно не об этом всем хотел вам рассказать, судари любезные. Пустое это, ваша правда. И не выскажешь вот так, между делом. Но, что называется, мысль пришла – хлопнул по скомканным газетам, - тут уж как ее удержишь, не обессудьте. Я ведь к невесте еду. Да не просто к невесте, а к женщине, которую люблю всем сердцем, но не видел ее уж и не слыхал ничего более десяти лет.
Тут уж никто не смог сдержать удивления. Даже прочие пассажиры вагона, которые хоть и сидели поодаль, но все-таки многое из говоримого в этой разночинной компании слышали. Никак не участвовали в беседе, даже виду не показывали, что при ней присутствуют, но сейчас посчитали незазорным вполне заметно встрепенуться.
- Десять лет? Вы серьезно? – спросил Нащекин.
- Даже несколько больше.
- И ничего о ней не знаете на протяжении всего этого времени?
- Знаю, что жива.
- Потрясающе! – выдохнул Данилевский. Торговец присвистнул.
- А вот сейчас заинтриговали, - усмехнулся Басургин.
- Трудно сказать, обворожителен ли ваш идеализм или обескураживающе…, - протянул Первохватов.
- Глуп, не стесняйтесь, - улыбнулся Стрелков, - Я понимаю, что вы имеете в виду.
- Нет, батенька, - Нащекин тронул его руку и весь повернулся к соседу, - не понимаете. Это, вот это все, о чем вы говорите, вовсе не жизнь, это мечты о ней, мечты, которые от жизни-то напротив отвращают.
- Ну послушайте же, господа. Неужели думаете, что не знаю я, как это выглядит со стороны? В этом все и дело, это-то и пытаюсь вам высказать. Жизнь, которая открылась предо мной, больше жизни. Дайте мне пару минут, и все узнаете, все расскажу без утайки. С Анной мы познакомились случайно и сразу друг друга признали. Я не скажу о любви с первого взгляда, о внезапно нахлынувшей страсти, но чувство родства, такого, словно бы я знаю ее всю свою жизнь поселилось во мне при первой же встрече. Ее образ мысли, ее речь, ее манеры – все в ней было мной узнаваемо. Самый ее голос – будто я слышал его еще до рождения, ее фигура женщины, пальцы, взгляд – все, буквально всякое ее проявление было нежно и ладно для меня. Понимаете, господа? Я только позднее, когда уже порвал с ней и уехал, понял, какой радостью Анна наполнила меня просто своим существованием рядом, каким покоем отзывалась во мне наша близость. Но вместе с тем – и чем дальше, тем больше – я словно бы путался в ней. Говорю же, честность! Нет, не потому, что мы постепенно все глубже обживали друг друга, а лишь благодаря времени, беспрестанно наполненному теми или иными событиями, ее строгость к себе и окружающим все более ограничивали меня. Выходило так, что Анна, выражая себя, - я и тогда знал, - для меня недосягаемую в своей душевной чистоте, выносила мне приговор даже без всякого проступка со моей стороны. Самые разные события, которые окружали нас, я оценивал все-таки с некоторым моральным допущением в то время, как она и вовсе не оставляла себе никакой возможности такого допущения. Неразумный я предпочел внутренне остерегаться, нежели постигать. Требуемые для постижения усилия казались мне не только не практичными, но и излишними вовсе. Я все больше стал представлять себе наше сосуществование, а не прорастание друг в друге, при котором мне не осталось бы ничего другого, как следовать за ней. И наконец попросту сбежал. Да, господа, я сбежал! Бросил женщину, которая доверилась мне, открылась целиком. Говорю это не из бесстыдства, а лишь признавая свое малодушие, лишь надеясь, что малодушие, наконец, преодолел. Вы не представляете глубину моего разочарования в себе самом, когда я рассматривал и изучал свое малодушие. И теперь не вину искупить хочу, а лишь воздать своей Аннушке должное, укрепить ее в том родстве, которое так легко бывает утратить. Поддержать ее, если засомневалась в одиночестве, уверить и показать, что она безусловно права – вы же знаете, как уязвимы женщины, как нуждаются они в признании своего естества. Каждая из них, что-то беззащитно нежное в них, может быть уничтожено одним лишь словом. А тут не только слово, но и бесконечные годы, которые обгладывали ее.
И сбежал я не сам по себе, не жестоким объяснением или гробовым молчанием даже, а с подлым вывертом. Тогда мне так не казалось, но позднее увидел, как низок я был. Дело в том, что как многие вдохновенные молодые люди я увлекался поэтическим сочинительством. Позднее я отвернулся от стихов, как недостойный их ангельского строя. Но тогда я мнил себя едва ни носителем их сущности, предводителем небесной капеллы, который единственно и может судить. Но Анне были безразличны мои притязания, в своей честности она не собиралась потакать мне только по причине своей любви. Затопила бы восхищением, если бы признала соответствие, но не видела его, о чем прямо и сказала как-то. При посторонних сказала, при тогдашнем моем товарище, мол, стихи мои вычурны, полны самолюбованием, и рифмы торчат белыми нитками. Я вскипел, хоть виду и не подал. Позднее лишь выговорил ей, сказал, что не нуждаюсь в советах, а тем более в ограничителях. И сказал, что должен уйти. Она просила прощения за некорректность, сказала, что, да, бывает резкой, но при этом оценку моей писанины не забрала, сказала, что ей совсем не важно, насколько я талантлив. Через несколько дней написала письмо с откровенными словами любви, с открытостью, которая обескураживает своей внутренней силой, и не проговоренной, но явственной просьбой о счастье, невесть к кому направляемой в болезненную минуту обращения к своему предателю. Я, запутанный, а теперь еще и обиженный, не нашелся что ответить. Не только лишь ушел, я уехал очень далеко. Понимаете, господа, чтобы не признавать ее превосходство, я сделал ее виноватой.
Стрелков говорил о своем грехе совершенно чужим людям с такой прямотой и открытостью, что его личный рассказ звучал в безучастном третьем лице.
- А когда вышел в большой мир, - продолжил он, почесывая подбородок, - тут же во множестве повстречал людей особой породы, тех, что живут исключительно за чужой счет. Стараются наполнить свою жизнь изысканным и интересным, но так, что вовлекают в обеспечение своих помыслов всех окружающих – все вокруг должны соучаствовать и все вокруг виноваты бывают, если что не так. И я вовсе не одних лишь дурных людей, не одних лишь властолюбцев имею в виду при этом. Есть еще и попросту нерадивые, словно разобранные, - чего ни коснись, никогда и ни к чему готовы не бывают, ни с чем не способны справиться самостоятельно, своим умом, своими силами. Сюда же отнесем и безответственных любителей взять на себя больше, чем унести могут. Эти примечательны беззастенчивой уверенностью в том, что подобная их эгоистическая самоотверженность непременно должна вознаграждаться окружающими уже сама по себе, - всякий в их глазах обязан оказывать всемерное вспомоществование по первому требованию.  И те, и другие, и третьи хоть и не похожи на первый взгляд, но кровососы в равной степени – проблемы не решают, а лишь создают, множат, не замыкают на себя, как того требует достоинство, а, напротив, распространяют, как можно шире. Вероятно, одни из них считают себя ловкими дельцами, управителями, предводителями, а другие – невинными, слабыми жертвами, но по факту они лишь в равной степени паразитируют на добрых чувствах, доброжелательности и искренней готовности помочь тех, кто их любит. Честность, господа, приводит к ответственности и скромности.
Стрелков покачал головой, глядя в ничью сторону, словно уверенный в том, что все присутствующие здесь, разумеется, и без него это знают.
- Вот тогда, испытав омерзение, - оживился он снова, - я кажется впервые и задумался, посмотрел на себя со стороны – не таков ли и я. Нет, я не каялся, я лишь глубже погружался в осознание своей человеческой ничтожности. А вместе с тем восходил к пониманию тех самых абстрактных сущностей, которыми вас огорошил. Я и ранее часто их называл, но были они совершенно мертвы для меня прежде. В гордости своей видел их доспехом или оружием, функциональным вспоможением, конструкциями ума, не понимая даже, что есть гордость истинная. И лишь унизив себя да малости, которой являюсь в самом деле, разглядел чудесные цветы, что окружают со всех сторон, склоняются над нами. Иной раз кажется, что мы не вырастили их в наполнение пространства между друг другом, не вывели, как наиболее жизнеспособный механизм неизбежного взаимодействия, а, напротив, являемся плодами так или иначе понимаемого, но изначального закона. Вы хотите узреть Бога...?
- А если она вышла замуж? – проговорил вдруг Нащекин после паузы всеобщего молчания, когда отчетливо стал слышен перестук колес.
- Это неважно. Вру, конечно! Точнее, не так уж и важно. Если нашла свое счастье, то я со всей искренностью постараюсь дополнить его. Все равно буду подле, собакой сидеть у ее ног, если позволит…. Думал об этом, могу смутить, да. Тогда отстранюсь, что ж, но все равно не покину. Буду незримым окружать ее заботой, доступной мне.
Но сердце мое видит другую картину. Не верю я в то, что потерял душу Анны. Как и она не потеряла мою. Не из мотовства я ушел, не из жестокости, не из уверенности, что, мол, не денется она никуда, а лишь отдышаться от непреклонной ее честности, от самозабвения ее. И радуюсь теперь, как ребенок, что самозабвение то обрел.
Тех, кто любит, теперь я ценю во сто крат выше, чем тех, кто на любовь претендует. И очень досадно, очень мне жаль, что они, будучи и умнее, и тоньше, и трудолюбивее тех, кто их душой питается, растрачивают жизнь на реализацию корыстных и примитивных помыслов людей, вовсе их недостойных. Когда я понял, что успех обеспечивается энергией, напором, насилием, а вовсе не знанием, добротой и мудростью, я утратил всякий интерес к успеху. От того, любовь моя к Аннушке словно и не любовь вовсе, а нечто ее превышающее, - выходит, что возможно такое, господа, - Стрелков пожал плечами, - то, что чувствую к ней уж от всякой ревности свободно, все глубже во мне прорастает, все шире охватывает. То ли ею путь-то мой начат, то ли на пути своем ее я познаю, - не знаю. И не важно это. Вьюсь в ней, словно рыбка в чистом море, обвиваю виноградной лозой, милую мою….
Вдруг Стрелков самодовольно улыбнулся, вскинул брови и заговорщически проговорил:
- Выписал из Голландии стадо молочных коров, заведу подле милого Горбатова ферму, буду масло, да творог, да сыр делать.
- Где тот Горбатов? Вроде слышал…, - проявил Первохватов чиновный интерес.
- На Оке стоит, домишками своими по холмистому правобережью прыгает в Нижегородской губернии. Видели бы вы, господа, тамошние вишневые сады! – по весне вся округа невестиным цветом покрывается, словно пеной морской закипает. А заречные дали! – тянутся бескрайне такой прелестью, таким умиротворением, что аж сердце щемит. Ока в тех местах не ровная, петлями змеится, вся в тихих гибких излучинах. Милые картины! Особенно осенью, в желтых стылых туманах. Скорее бы коснуться тех красот рукой, глазами-то беспрестанно их вижу во сне, да и наяву грезятся, почувствовать бы кожей. Пока в Антверпене сидел вынужденно из-за войны в Крыму, весь тоской изошел. Только и спасался, что сельское хозяйство, да сыроделание голландское изучал – очень занимательно, скажу я вам. Я ведь в торговле хлопком американском все больше участвовал, да французским коньяком. О, кстати!
Стрелков склонился к саквояжу, стоявшему в ногах, и извлек из него пузатую бутыль.
- Стакана вот только два, не побрезгуйте.
Попросил студента подержать крупные оловянные стопки с изображенными по бокам пасторальными сценами, разлил из бутыли темно-янтарную жидкость – в воздухе немедленно разнёсся пряный терпкий аромат. Протянул одну Булочкину, а другую – Нащекину.
- Та пусть по вашей стороне будет, а эта - по нашей. И предлагаю выпить, господа, за неслучайное знакомство. Рад я, что именно вас вот так встретил, что именно с вами вот так, по душам, а не за формальной надобностью поговорил. Для меня ведь это впервые после возвращения в Россию – русским языком, обстоятельно. 
- Ну что ж, возражений нет, - оживился Нащекин, - За знакомство и ваше здоровье, господа! Довелось мне с вами путь разделить – так всего вам лучшего и желаю. А еще, знаете, я за Анну милую вашу, по всему видать действительно вам суженную, выпью. Пусть будет счастлива!
Нащекин выпил крутым броском в рот, как водку, погрузил лицо в рукав тулупа – «Крепок коньячок».
- Быть добру, милостивые государи, - последовал за ним Булочкин, стараясь даже не коснуться стопки губами.
Но Первохватов, приняв из его рук стопку, все-таки обтер ее платком.
- Не сочтите, что брезгую вами, Лука Игнатьевич, милейший, исключительно порядка ради.
- Как вам будет угодно, Андрей Григорьевич, что вы, я и сам весьма щепетилен в подобных вопросах.
Первохватов выставил стопку – «Пожалуйста, в половину объема». Стрелков налил ему и себе, вопросительно поднял бокал.
- А я за вас, Никита Николаевич. По всему видно, вы столь неподкупно влюблены и измаялись, что, простите, и несдержанность, и некоторая путанность ваши не только уж простительны, но, как говорил, привлекательны. Во всяком случае зажигательны, - Андрей Григорьевич посмотрел на Данилевского, - Будьте счастливы! А вместе с Анной вашей или порознь, уж пусть Господь решает.
- Спасибо, приятно. В ответ, Андрей Григорьевич предложу вам на досуге подумать о взаимном соотношении понятий «контроль» и «порядок».
- Нет, он никогда не договорит, - засмеялся на это Басургин. И все засмеялись за ним.
- Ну десять же лет человек думал! Надо ж понимать, - подхватил Булочкин.
- Да в одиночестве! – это уж Нащекин, - А русскому человеку одному оставаться никак нельзя – идеями наполняется, что садок кроликами…
- Ладно б так. Он ведь потом их по миру носит и всякому встречному просвещение оказывает, - сам Стрелков с неподдельным удовольствием принял участие в беззлобных, почти уж за коньяком дружеских насмешках над самим собой.
- Или вопрошает, а не усложнился ли мир до степени достаточной, чтоб его уж и вовсе перестать понимать, - подключился и Первохватов, протирая стопку уже после себя.
- А мне, господа, интересно было, - произнес Данилевский, ожидая, пока Стрелков наливал ему и Басургину, - Не всякий день окажешься вот так поверх будничных и в сущности мелких забот, куда нас Никита Николаевич поставил…
- Вы слишком серьезны, молодой человек, - отозвался Сергей Лазаревич, принимая свою стопку.
- И все-таки. Признаюсь, Никита Николаевич, что-то подобное и сам обдумывал, но вот выразить не мог. Вы словно бы вытолкнули меня на просторы – отсюда лучше видно. Мотив и поступок, ценности и интересы – я запомню. Может и не соглашусь с вами в итоге, но запомню. Ваше здоровье, господа!
-  Произвели впечатление, Никита Николаевич, признаюсь и я, - сказал в свою очередь Басургин, - Вынудили нас отчитываться. Но, насколько понимаю, путь наш еще долог и бутыль не пуста… Бог с ними с принципами и иллюзиями, - ими товарищам Павла Богдановича пристало вдохновляться, а нам уж поздновато, жизнь-то скроена так или иначе. Вы дерзаете преодолеть ее коросту – это делает вам честь, - но… Десять лет – это все-таки очень много. Ваше здоровье, господа!
Неожиданно выпил в середине своей речи. Поперхнувшись, продолжил:
- Вышла Анна замуж или нет – вопрос второй, я понимаю. Но за такое время люди меняются, порой непредставимым ранее образом – не боитесь, что не она вас не примет, а вы не признаете ее прежней?
-  Клятвы и зароки, которыми я грохотал перед вами, конечно пусты, добрые мои господа. Я понимаю, как выгляжу в ваших глазах. Зачем извиняться, просто не делай дурного – так ведь? Зачем декларировать, просто следуй заявляемым правилам. Демонстрируй их действие в живых обстоятельствах, среди живых людей, - Стрелков откинулся к спинке сиденья, поднял глаза в потолок вагона, - Я не знаю, что будет. Я знаю, что мое появление перед Анной, спустя десять лет, в течение которых мы ничего друг о друге не слышали, не обменялись ни строчкой, ни взглядом, откроет какую-то новую дверь. Что за ней – неведомо. За той дверью сейчас и нет ничего, появится лишь при нашей встрече – что мы скажем друг другу, что почувствуем. Я говорю, что проживу остаток жизни подле нее, но не знаю, как именно это будет. Красивые пустые слова, да. Знаю лишь, что никак иначе жить не смогу. Понимаете? Ждет ли она меня таким, каков я есть, примет ли, каким я стал – могу лишь надеяться, сердцем уповать. Хватит ли мне ума того же мечтательного сердца, хватит ли терпения привыкнуть к неким новым, неизбежно за десять лет приобретенным ею чертам – могу лишь верить. Узнаю ли в этих новых чертах свою любовь? Не перепридумал ли я свою любовь заново за эти десять лет?...Что я могу вам ответить, уважаемый Сергей Лазаревич? И что вам даст мой ответ? Этот ответ я и искал, ковыряясь в парадоксах. Теперь, как видите, еду к своей невесте.
Стрелков нарочито оживился, встряхнулся, хлопнул и потер ладони:
- Вот надеюсь нагрянуть к Рождеству, как снег на голову. Полный чемодан подарков везу. Если дороги прежде не завалит.
Между тем, кондуктор зажег лампы – заледеневшие окна наливались тяжелыми сумерками. Пассажиры поезда клонились в дремоту, где-то в глубине вагона пробудился булькающий храп, а за ним и тихий посвист. На станции Вышнего Волочка решили выйти наружу, размять ноги в последний уж раз перед Москвой.
Стрелков отошел в сторону, на границу призрачного пятна оконного света, которое расплылось на утоптанном снегу перрона, закурил свою американскую сигару. Его товарищи разбрелись, кто смотреть, как грузят уголь в паровоз, сипящий белыми напористыми клубами пара, кто на станцию в поисках съестного, кто просто потянуться, расправить затекшие плечи и надышаться свежим воздухом.
- Вот примечательно, Никита Николаевич, - Первохватов подошел, скрипя снегом; шинель не застегнул, но тесно запахнул на груди, поднял воротник, - Видите артиллерийского поручика у соседнего вагона?
- Да.
- Вы бы лучше ему адресовали свой вопрос о контроле и порядке. Военные люди обладают поистине простым и ясным взглядом на все эти сложности. Никаких полутонов и взаимной обусловленности, одни лишь уложения и воинский устав.
-  Вы полагаете, подобный взгляд верен?
- Я полагаю, что любой взгляд стремится к простоте и ясности, не может остаться между полюсов притяжения, какими бы они ни были. Как и любовная маета стремится разрешиться какой-либо, но определенностью. Я полагаю, что так или иначе нам всем приходится, если не выбрать, то принять и смириться с той или иной определенностью, по сравнению с которой мотивы и вовсе не важны, только поступки. А удерживать вопросы во что бы то ни стало – значит именно тешить иллюзии, а не следовать принципам. Вы хороший человек, я чувствую к вам искреннюю симпатию, - подумайте над этим. Пойду, что-то холодно.
Петр Белохвостов заметил клетчатое пальто странного господина сразу как вышел из вагона – тот курил, выделяясь даже здесь, на пустой вечерней станции. Потом к нему подошел некто в черной гражданской шинели. Петру вдруг показалось, что они говорят о нем – оба одновременно посмотрели в его сторону. Но что они могли говорить о совершенно незнакомом человеке? – нет, глупости, просто крутят головами. Его лишь позабавила мысль о случайном соприкосновении жизней, не пересечении или совмещении, а вот такого, как в этот раз едва касания – петербургский вокзал, теперь вот затерянная среди снегов уездная станция, дальше может быть шумная Москва, а быть может и нет, быть может незнакомец сойдет с поезда раньше. Чтобы навсегда пропасть из его жизни, не оставив ни единого следа. И что это значит под небесами? Значит ли хоть что-нибудь? Кроме мельтешения едва различимых между собой жизней, подобных друг другу настолько, что могут быть с легкостью совмещены, стоит лишь подойти за спичкой. Петр зажег папиросу и с жадностью вдохнул терпкий сухой дым.
Вновь разошлись по вагонам, заняли насиженные места в ожидании порядком уже надоевшего стука колес, что отмеряют дорожное время не хуже щвейцарских часов. Паровоз натужно свистнул и с грохотом дернул застоявшиеся вагоны; какое-то время они потолкались, подстраиваясь под единую скорость, и наконец пошли ровно. Стрелков разлил еще коньяку, тут уж почти без слов – не оставлять же бутылку початой, да и сон так скорее одолеет неудобство сидячей позы, когда ни на бок не повернуться, ни ног не вытянуть. Допили. Лишь Данилевский, видимо, и в правду впечатленный услышанным и разгоряченный спиртным бормотал почти несвязанное – о том, что еще не встретил свою девушку, о матушке, которая захворала, почему он собственно и едет в Пензу, не сдав экзамены. Стрелков едва его слушал, сунул опустевшую бутыль под сиденье и сложил в саквояж стопки, вытряхнув из них прилипчивые капли на пол. Смотрел, как Лука Игнатьевич исхитрился повернуться внутри своего тулупа, выставив ноги в проход, и немного ему завидовал – напротив него самого, непреодолимо торчали колени Первохватова. Тот так и сидел с поднятым воротником, в полудреме обхватив бока руками, словно съежившись. Басургин откинулся назад, закрыл глаза, но не спал – перебирал пальцами. В полутьме казалось, что и губы его шевелились. Нащекин, в надетом треухе, накинув на плече тулуп, уперся головой в окно для устойчивости – шапка до утра наверняка примерзнет к стеклу. Замечая эти мелочи, Стрелков и сам погружался в дрему под вздыхающий шепот студента. Его дороги, наконец, завершались. Возбуждение отступало, оставляя место усталости. Дойти бы уже до конца.
Утро еще не растопило зимние сумерки, когда проехали Подсолнечную. Теперь перед Москвой оставались лишь Химки, - заспанные пассажиры завозились, собирая поближе к себе разложенные за время поездки вещи. Лишь здоровый храп и вторящий ему, почти скулящий посвист все еще были слышны в вагоне. Стрелков уже давно очнулся, даже выходил на открытую площадку вагона, чтобы как-то развлечь себя - ему едва не сдуло шляпу, но он с радостью надышался морозом, насмотрелся на покрытые глухим снегом деревья, что проплывали мимо под черным неподвижным небом; в лунном свете проявлялась белесая муть облаков. Теперь сидел, боясь пошевелиться из-за Данилевского, упавшего своей волосатой головой ему на плечо, и таращился в потолок. Басургин дышал на стекло, пытаясь растопить в инее проглядное окошко. Вокруг откашливаются и скрипят, зевают и дышат - так возятся овцы в загоне.
- Доброе утро, господа, - Первохватов трет лицо.
Булочкин отчитывает шепотом молитву, глядя в пол, крестится. Нащекин со всей неизбежностью отковыривает ото льда на окне свой треух.
- Скоро уже, - улыбнулся Стрелков, как только почувствовал, что Данилевский, наконец, очнулся, - очень скоро.
- Ой, извините, - пробормотал Павел Богданович, осознав, что спал на чужом плече.
- Бросьте, не за что. Давайте просыпайтесь, Москва уж рядом. Ох, господа, сейчас бы чашку кофе горячего!
Как только освободился от соседа, нетерпение свое ни скрывать, ни сдерживать уж не мог. Стрелков поддался волнению с нервозностью юноши и вскочил уж на подъезде к городу. Сложил газеты обратно в карман, выставил сумку в проход – изготовился на выход полностью и окончательно. Стоял, раскачиваясь в такт колес, держась за спинку сиденья, наклонялся, чтоб заглянуть в протопленное Басургиным пятно на стекле, будто рассчитывал что-то в нем разглядеть.
Как только, притормаживать стали, подхватил саквояж и, уж срываясь с места, уже убегая, крикнул своим попутчикам:
- Всё, господа! Прощаюсь. Береги вас господь. Не поминайте, как говорится.
Одарил всех счастливой улыбкой и первым выскочил из поезда.
- Хороший человек нам попался, - проговорил ему вслед Нащекин, - Но оглашенный какой-то.
- Вот только найдет ли, что ищет, - я не думаю, - потянулся Булочкин, - Не бывает так.
- Как знать.
- Как знать.
У Первохватова были кое-какие дела в Москве, потому он отправился на нижегородский дилижанс только после полудня, уверенный, что Стрелков уже наверняка выехал к тому времени из города. Да, боле не встретились. И Андрею Григорьевичу очень повезло провести еще одну тряскую дорожную ночь в полупустом дилижансе, где он смог устроиться весьма вольготно.
Как только добрался до постоялого двора, едва раздевшись в номере, принялся писать письмо. «Милый друг! Я так редко говорю тебе о любви и не привык доверять сокровенные чувства бумаге. Но что же делать, если очередное Рождество вынужден проводить вдали от тебя…» Зачеркнул последнюю строчку. Исправил – «…если судьба так часто…» Зачеркнул. Заново – «…если вынужден так часто оставлять тебя по делам службы. Вот уже второе Рождество я провожу без тебя, милая моя. И знала бы ты, какой тоской наполняется душа….» Зачеркнул. Скомкал лист. Принялся писать заново.
Сергей Лазаревич Басургин, как только сошел с поезда, отправился искать извозчика, готового ехать в Павловский Посад. Прибыл еще до вечера, по дороге остановился в кондитерской и вошел в дом с медовым тортом в руках. Супруга его, Вера Петровна, так рада ему была, что казалось торт и вовсе не заметила, принялась целовать в мокрые от тающих льдинок усы. «Родная моя, Верочка, - шептал он, зажмурив глаза от ее теплого дыхания, - уезжать стоит уже для того, чтобы вот так возвращаться…». «Нет-нет, что ты, уезжать и вовсе не нужно», - бормотала она, обняв его лицо ладонями, разглядывая его лицо. «Да, конечно… (тут не зачеркнешь) Не знаю, как сказать… Ты ведь всё для меня целиком составляешь. Ничего иного кроме как в тебе сосредоточенного для меня не существует, да и не нужно, слышишь? Ничего я так не хочу, как прожить с тобою целую жизнь. Не знаю, только кому из нас первым умирать уготовано…» «Брось, не говори так, никогда не говори. Никогда об этом даже не думай» - выговаривала она дрогнувшим голосом, крепко прижимая мужа к себе. 
Торговец всякими промыслами Лука Игнатьевич Булочкин из Москвы отправился в Муром. Добравшись до города, он поехал не в контору, а сразу домой, легко рассудив, что раз уж служащие справлялись без него месяц с гаком, то один лишний день как-нибудь да продержатся. На ходу распорядился дворовым топить баню и накрывать стол. Широко шагнул в открытые навстречу двери, мимо наряженной рождественской ели устремился в комнату жены. «Здравствуй, лапушка!», - улыбнулся, кинулся к ней, как был, в тулупе и весь зарделся. «Всё ли хорошо у тебя, светик мой ясный?» Он выпустил из бородищи целую стайку нестерпимо нежных слов, которые поставишь в ряд, так никакого смысла не обнаружишь, но захлебнешься чувством, что их сотворили. «Я так волнуюсь, когда ты не рядом со мной. Всё, что есть у меня, отдам, лишь бы ты была счастлива, еще и сверху займу», - бормотал Лука Игнатьевич, путаясь в оборках жениного платья, как набегавшийся ребенок прячется в юбках матушки. Жена его, оторопевшая, всплеснула творожно-белыми руками, слез не сдерживая, и, ахнув, приняла, вся открылась суженому своему.
Нащекин и Данилевский вместе проехали до самого Саранска, там лишь расстались - Павел Богданович пересел в дилижанс до Пензы, а Евгений Дмитриевич дальше в деревню свою отправился, что под Чамзинкой. По дороге студент все к Стрелкову мыслью возвращался, вопросами и внезапными заявлениями на сопутчика наседал, чем немало забавлял того. Нащекин искренне радовался, видя восторженность юноши, и если не верил в грядущее воплощение его стремлений, то уж доподлинно знал, что пока горячи они, пока хоть тлеть будут в его душе, много тепла вокруг раздадут. Виду, правда, не подавал, а все больше лукаво посмеивался по привычке всех старших.
Въехал во двор дома в один этаж, с годами невзрачного, вывалился из саней и оглядел окна – жидкий свет в комнате супруги, как светлячок в ладошках. Тень мелькнула – кажется, выглянула она наружу. Вошел – она уж встречала, со свечой, держит на груди концы пуховой шали. «А вот и я!» - подмигнул Евгений Дмитриевич жене, раскрывая объятия. Счастливо выдохнул, когда дрогнувшие руки коснулись ее спины.
Стол уж был накрыт – ждали его с утра. Ирина Андреевна хлопотала, извиняясь, что блюда, верно, остыли, - «дважды уж разогревали, не обессудь». «Не беда! Как тут угадаешь, с дорогой-то». С удовольствием ел, не зная, как сказать, с чем вернулся, какими словами начать рассказ, смотрел на жену с тихой улыбкой и жалостью. «Что, голубчик мой?» - она поправляла волосы, одергивала платье, принимая его замеченную досаду на счет своей внешности.
«Прости, родная, не выходит у меня положение наше выправить. Если в следующем году урожай худой будет, то и не знаю, что делать. Просил в Петербурге должность, обещали пристроить в Нижнем, но как знать, что получится, когда до дела дойдет». «Обещали – уже хорошо. Не печалься, Евгений, все образуется. Много ли нам надо…»
Нащекин подошел к жене, она оборотилась, с тревогой и преданностью глядя на него, взяла за руку - «Ну что ты, дорогой мой?». Он склонился над ней, поцеловал в висок, встал на колени, сжал пальцы жены в ладонях, не теряя ее взгляда, растворяясь в ее глазах, – «Ты удивительно красива! Не знаю, что меня ждет, но тебя сберегу, обязательно с Божьей помощью сберегу, душа моя».
Павел Богданович Данилевский застал матушку совсем уж хворой. Худая и бледная, она встретила его, опираясь на суковатую дубовую палку, в длинной душегрее, хоть и дом был протоплен до духоты. Кормила ужином, не сводя с него усталого всепрощающего взгляда, слушала, какого замечательного человека он повстречал по пути к ней - «Мама, это настоящий прозорливец, он самую суть проницает. И ведь какие точные слова находит!» После ужина просила сына завтрашним утром сопроводить ее на кладбище к отцу. Тот, едва расслышав, согласился со всей готовностью и убежал проведать школьных товарищей.
Ночь провела без сна, держась за образок, не погасив свечи. Дожила до рассвета, сама поднялась и попила чаю с булкой. Чувствуя себя бодрее, обрадовалась. Хилое декабрьское утро расползалось над мерзлой землей не в силах подняться до небес.
«Милый друг, наш мальчик совсем вырос и, по всему, неплохим человеком стал, - шептала она, когда добрались, наконец, до кладбища, по неубранным сугробам дошли до могилы, едва не теряя валенки в глубоком снегу; обмела рукавицей заиндевевший крест, - Я старалась за нас обоих - прости, если что не так. И будь спокоен, мне не за что прощать тебя. Скоро уж, верно, свидимся».
Петр Белохвостов получил направление в полк, и выехал из Петербурга с тем расчетом, чтобы успеть на пару дней в Калугу, повидать родителей. Всю дорогу он размышлял, как поступить ему и с другим неотложным делом, но прибыл на место, так ничего и не решив. Прежде думал выехать даже раньше, чтобы все успеть должным образом, но затем засомневался и, все еще разбираясь, как же быть, уже проговорил про себя, что всё пусть выйдет как-нибудь само. Теперь стоял у калитки, на засыпанном рождественским конфетти снегу и обдумывал, что же скажет, в какие слова облечет желания и сомнения, которые от века бывают свиты в единую петлю на твоей шее.
Ему предстояло объясниться с невестой. Она была уготована ему судьбой едва ни сызмальства давним знакомством их родителей – теперь он должен был либо преодолеть свою семью, либо склониться перед ней.
Елизавета, рыженькая, с забавными веснушками даже зимой, счастливая надежным теплом отчего дома, преодолела границу девичьего детства с легким озорством, благодаря предрешенному вопросу замужества. Как была она нетревожна, так и ворвалась в женскую юность, лишь только окрепнув воспитанием благонравия и надлежащим образованием в науках.   
Приняла суженого с радостью, прознав заранее об его приезде – «Жаль к Рождеству ты не поспел, Петруша милый. Мы чудесный праздник устроили».
- Не последнее. Будет и в следующем году Рождество, - отвечал он, пока Елизавета теребила его руки, - я должен с тобой поговорить, выслушай, пожалуйста.
- Что такое? Не пугай.
- Меня направляют на Дунай. Я не сообщил ранее, чтобы не беспокоить, предпочел вот так, при встрече. Там сейчас спокойно, но, сама понимаешь, передний край с турками - возможно будет война…
- Что ты говоришь, Петр?
- Я хочу отложить нашу свадьбу, не смогу взять тебя с собой…
Елизавета отвернулась от него. Сидит с прямой спиной, положив руки на коленях, пытается услышать, что именно он говорит.
- …и я не могу, не считаю себя в праве удерживать тебя, связывать данным некогда словом.
- Ты отказываешься от меня?
Елизавета впилась в Петра глазами, полными недоумения и страха.
- Нет, что ты! Я всею душой люблю тебя, Лиза, дорогая. Ну что ты, глупый мой лисенок! - схватил ее руки и принялся горячо целовать, словно бы это помогало поскорее уже все договорить и покончить на этом, - Но я не посмею подвергнуть тебя опасности. Нет, нет! Знала бы ты, как мне горько это осознавать - я попросту в отчаянии. Неизвестно, сколько продлится неопределенность на границе, понимаешь? Война неизбежна, вопрос лишь – когда. Может быть через год, может через пять, или уже завтра. Я не смогу устроить тебя там так, как ты привыкла, как ты того заслуживаешь. Я даже уберечь тебя там не смогу, милая моя, случись что. Я просто вынужден, понимаешь, вынужден ради тебя же дать тебе свободу, отпустить тебя. Буду писать, каждый день буду писать, рассказывать тебе, что происходит в моей жизни - я буду словно бы рядом. И если все обойдется, сочту себя самым счастливым человеком на свете, если ты подтвердишь свое согласие и станешь моей женой. Если все обойдется…
- Замолчи! – Елизавета едва справлялась с рыданием, слезы текли из нее прекрасных глаз, и она стирала их рукой, не знала куда девать эти бесполезные мокрые руки, - Ты не понимаешь, что ты говоришь! Я не хочу это слышать!
Выбежала из комнаты не оборачиваясь, вдруг подурнев всем телом.
На следующее утро Петр убыл в полк, еще затемно, до того, как отец Елизаветы приехал за объяснениями.